КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Избранные произведения. Том II [Ким Стэнли Робинсон] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Ким РОБИНСОН Избранные произведения II том


МАРС (цикл)

Книга I. КРАСНЫЙ МАРС

Лизе.

Марс был пуст, пока на нем не появились мы.

В 2026 году первые колонисты с Земли отправляются на Красную планету. Их миссия — создание благоприятных условий для жизни на Марсе, на поверхности которого первопроходцев уже дожидаются разнообразные устройства и механизмы, заброшенные сюда грузовыми кораблями. Будущие марсиане планируют растопить полярные шапки, поднять температуру атмосферы и заселить поверхность планеты бактериями… Но среди колонистов есть те, кто не согласен изменять первозданный облик Красной планеты, те, кто желает объявить Марс независимым от Земли государством, и они готовы сражаться за свои убеждения до последнего!

Часть I. Праздничная ночь

Марс был пуст, пока на нем не появились мы. Но не то чтобы там никогда ничего не происходило. Планета нарастала, плавилась, бурлила и остывала, отчего ее поверхность испещрили огромные геологические образования — кратеры, каньоны, вулканы. Только все это происходило в ископаемой бессознательности и никем не наблюдалось. Тому не было свидетелей — не считая нас, наблюдающих с соседней планеты, и то лишь в последнее мгновение ее долгой истории Мы — единственный сознательный взгляд, который когда-либо обращался к Марсу.

Теперь история Марса в человеческом понимании известна каждому: как во все доисторические поколения он был одним из главенствующих светил благодаря своей красноте и переменчивой яркости, как иногда останавливался в своем странствии среди звезд и менял направление движения на противоположное. Казалось, он пытался что-то этим сказать. Вероятно, поэтому все древнейшие названия Марса звучат так причудливо — Ниргал, Мангала, Окакух, Хармахис, — так, будто они еще старше тех архаичных языков, в которых мы их находим, будто это ископаемые слова из ледникового периода или предыдущих эпох. Да, Марс тысячи лет был священной силой для деяний людских, его цвет сделал эту силу опасной, олицетворяющей кровь, ярость, войну и мужественность.

Затем первые телескопы позволили нам взглянуть поближе, и мы увидели маленький оранжевый диск с белыми полюсами и темными пятнами, которые расширялись и уменьшались с течением долгих периодов. Ни одно из последующих усовершенствований этих телескопов не дало нам большего, но на лучших изображениях, сделанных с Земли, оказалось достаточно клякс, чтобы вдохновить Лоуэлла на известную всем нам историю об увядающем мире и героическом народе, в отчаянии сооружающем каналы, пытаясь сдержать последнее наступление пустыни.

Это была замечательная история. Но затем «Маринер» и «Викинг» прислали свои фотографии, и все изменилось Наши знания о Марсе на порядок возросли, мы узнали об этой планете буквально в миллионы раз больше, чем знали до этого. И тогда перед нами развернулся новый мир, — мир, о котором мы не подозревали.

И все же этот мир был безжизненным. Люди искали признаки того, что на Марсе была или есть жизнь, — хоть что-то от микробов до обреченных каналостроителей и даже инопланетных пришельцев. Как вы знаете, таких свидетельств до сих пор не обнаружено. Тогда, чтобы заполнить пробел, стали прямо-таки расцветать истории — равно как во времена Лоуэлла или Гомера, как в пещерах или в саваннах — истории о микроокаменелостях, разрушенных нашими биоорганизмами, или о руинах, найденных в пыльных бурях и затем безвозвратно потерянных, о Большом человеке и его приключениях, об ускользающих красных человечках, которых можно уловить лишь краем глаза. Все это было придумано в попытках наделить Марс жизнью, как-то оживить его. Ведь мы — все те же животные, которые, пережив ледниковый период и зачарованно глядя на ночное небо, рассказывали свои истории. И Марс никогда не переставал быть для нас тем, чем был с самого начала, — великим знаком, великим символом, великой силой.

И вот мы здесь. Он был силой, но теперь стал местом.

* * *
— И вот мы здесь. Только они себе не представляли, что к тому времени, как мы окажемся на Марсе, путешествие изменит нас и ничего из того, что они нам рассказывали, не будет иметь никакого значения. Это не было похоже ни на погружение на подводной лодке, ни на освоение Дикого Запада — это был совершенно новый опыт, и, когда «Арес» стартовал, Земля наконец стала такой далекой, что превратилась в обыкновенную голубую звезду, одну из многих, а ее голоса доходили с таким опозданием, что казалось, будто они доносятся из прошлого века. Теперь мы были сами по себе, а значит, мы стали принципиально иными существами.

«Вранье», — с раздражением подумал Фрэнк Чалмерс. Он сидел среди высокопоставленных лиц и смотрел, как его старый друг Джон Бун произносит свою привычную Вдохновляющую Речь. Она наводила на Чалмерса скуку. На самом деле полет на Марс по ощущениям был равносилен длительному путешествию на поезде. И они не только не стали принципиально иными существами, а наоборот, стали собой еще больше, чем когда-либо, освободившись от прежних порядков и оставшись лишь с исходным материалом самих себя. Но Джон стоял, размахивая указательным пальцем перед толпой, и изрекал:

— Мы прибыли сюда, чтобы сотворить нечто новое, и теперь все наши земные разногласия отпали как неприменимые к новому миру!

Да, все это он имел в виду буквально. Марс для него был линзой, искажавшей все, что он видел, — чем-то вроде религии. Этот же вздор он изливал и в частных разговорах — как бы выразительно его собеседник ни закатывал глаза.

Фрэнк перестал его слушать и перевел взгляд на новый город. Его собирались назвать Никосией. Это первый город, построенный на марсианской поверхности; все его строения находились под тем, что было, по сути, громадным прозрачным шатром, который держался на почти невидимом каркасе. Он располагался на куполе Фарсида, к западу от Лабиринта Ночи, и благодаря этому отсюда открывался потрясающий вид: далекий горизонт на западе прерывался плоской вершиной горы Павлина. Ветеранам Марса в этой толпе такое зрелище кружило головы: они наконец оказались на поверхности, выбравшись из впадин и кратеров, и теперь могли бесконечно смотреть вперед! Ура!

Смех публики вернул внимание Фрэнка к давнему другу. Джон Бун говорил хрипловатым голосом с приятным среднезападным акцентом и поочередно (а иногда и одновременно) становился расслабленным, напряженным, искренним, самоироничным, скромным, уверенным, серьезным и смешным. Короче говоря, он был идеальным оратором. Публика внимала с восхищением: для них он был Первым Человеком на Марсе, и они смотрели на него, будто на Иисуса, готовящего им ужин из хлеба и рыбы. На самом деле Джон почти заслуживал их обожание за то, что сотворил схожее чудо в несколько другой области, превратив их дни, проводимые в консервной банке, в удивительное духовное странствие.

— Марс — величественное, экзотическое и опасное место, — возвестил Джон, говоря о замороженном шаре из окисленного камня, который подвергался излучению примерно пятнадцать бэр в год. — И мы приложим усилия и построим новый общественный строй, совершив следующий шаг в истории человека! — То есть последнего вида доминирующих приматов.

Этой напыщенной фразой Джон завершил свою речь, и, разумеется, за ней последовал гром аплодисментов. Затем на подиум поднялась Майя Тойтовна, чтобы объявить Фрэнка Чалмерса. Он посмотрел на нее, давая понять, что не хотел бы выслушивать ее шутки. Она это заметила и все же произнесла:

— Следующий выступающий был топливом в нашем ракетном корабле. — Кто-то издал смешок. — Именно его замыслу и энергии мы, в первую очередь, благодарны за то, что оказались на Марсе, так что забудьте о всяких претензиях, которые имеете к нашему следующему выступающему, моему давнему другу Фрэнку Чалмерсу.

Поднявшись на подиум, он поразился тому, насколько крупным оказался город, протянувшийся вдаль вытянутым треугольником. Первые марсиане собрались в наивысшей его точке — в парке на западной вершине. Семь дорожек расходились, чтобы превратиться в широкие травянистые бульвары, обсаженные деревьями. Между ними стояли невысокие трапецеидальные строения — фасад каждого отделан полированным камнем определенного цвета. Размерами зданий и архитектурой это место слегка напоминало Париж, каким его видели пьяные фовисты по весне, с тротуарными кафе и всем остальным. Через четыре или пять километров вниз по склону граница города была отмечена тремя стройными небоскребами, за которыми простиралась низкорослая зелень фермы. Небоскребы служили частью каркаса шатра, представлявшего собой куполовидную сеть из небесного цвета линий. Сама его ткань была почти незаметной — она, казалось, висела в воздухе. Это настоящее чудо! Никосии предстояло стать популярным городом.

Так Чалмерс и заявил толпе, и люди с воодушевлением согласились. Публика, при всей своей переменчивости, слушала его с той же чуткостью, что и Джона. Тучный и темноволосый Чалмерс понимал: у него мало общего с Джоном, миловидным блондином. Но он понимал и то, что имеет свою грубоватую харизму, и, разогреваясь, извлекал ее наружу и начинал метать в слушателей отборные фразы собственного сочинения.

Меж облаков прорвался луч солнечного света, попал на лица в толпе, и Чалмерс ощутил, что у него странно сжался живот. Столько незнакомцев! Скопление людей пугало его, пугали и незнакомые лица — все эти влажные неживые чужие глаза, окруженные розовыми пятнами, обращенные к нему… Обычно, выступая перед публикой, он выбирал несколько лиц, и остальные становились видимым фоном, но сейчас свет, падавший из-за его спины, озарил толпу — все разом попали в его поле зрения, и их оказалось слишком много. Пять тысяч человек в одном-единственном марсианском городке! После пяти лет в Андерхилле это было тяжело осознать.

Он попытался сказать публике что-то в этом роде:

— Оглядываясь… — произнес он, — оглядываясь вокруг… замечаешь необычность нашего присутствия здесь… эта необычность становится акцентированной, вызывающей.

Он терял их внимание. Как это сказать? Как сказать, что они со своими горящими, словно небесные фонарики, лицами одни в этом скалистом мире? Как сказать, что, даже если бы живые существа были лишь носителями генов беспощадности, это все равно лучше пустого неорганического небытия?

Конечно, он никогда не смог бы этого сказать. Ни сейчас, ни когда-либо еще и уж точно не перед публикой. Он взял себя в руки.

— В этом марсианском запустении, — продолжил он, — присутствие человека является воистину значительным. — «Они будут относиться друг к другу заботливее, чем когда-либо», — язвительно повторял голос у него в голове. — Эта планета сама по себе — лишь мертвый холодный кошмар… — «И потому экзотична и величественна». — И поскольку она предоставлена нам, мы должны провести процесс… некоторого ее преобразования… — «Или создания нового общественного строя».

И тут — да, да, да! — он понял, что произносит ту же ложь, которую только что слышал от Джона!

То есть нес тот же вздор. Но люди хотели именно этого, такова уж была политика. В конце речи его так же наградили громом аплодисментов. Раздраженный, он объявил, что пора приступать к еде, лишив Майю возможности произнести заключительное слово. Хотя она наверняка знала, что он это сделает, и не готовилась говорить что-либо еще. Фрэнк Чамберс любил, когда последнее слово оставалось за ним.


Люди сгрудились на временной платформе, смешавшись с важными особами. Стольких человек из первой сотни редко удавалось собрать вместе, и теперь Джон с Майей, Саманта Хойл, Сакс Расселл и Чамберс оказались окружены толпой.

Фрэнк посмотрел поверх голов на Джона и Майю; он не узнавал никого из обступивших его землян, что удивило его. Он пошел по платформе и заметил, как Майя и Джон переглянулись.

— Нет причин, по которым обычные законы нельзя было бы применять здесь, — говорил им один из землян.

— Разве гора Олимп, по-вашему, похожа на Мауна-Лоа?[1] — возразила ему Майя.

— Конечно, — сказал мужчина. — Все щитовые вулканы похожи друг на друга.

Фрэнк пристально смотрел на Майю поверх головы этого болвана. Она не подавала виду, что замечает его взгляд. Джон притворялся, что не видит Фрэнка. Саманта Хойл вполголоса объясняла что-то другому мужчине, тот кивнул и случайно взглянул на Фрэнка. Саманта продолжала стоять к нему спиной. Но для него был важен только Джон. Важны Джон и Майя. И они оба притворялись, будто все хорошо; но тема беседы с подошедшими людьми уже была ими забыта.


Чалмерс сошел с платформы. Толпа все еще спускалась по парку, к столам, расставленным в верхних оконечностях семи бульваров. Чалмерс следовал за ними под сенью пересаженных молодых платанов, чьи листья цвета хаки окрашивали послеполуденный свет, делая парк похожим на дно аквариума.

Строители пили водку за банкетными столами, голося все громче и смутно осознавая, что строительство закончилось, а с ним и героическая эпоха Никосии. Как, пожалуй, и всего Марса в целом.

Звучащие повсюду разговоры перекрывали друг друга. Фрэнк утонул в турбулентности, пока пробирался к северной границе города. Он остановился перед бетонным парапетом по пояс высотой — здесь была городская стена. Из металла, выступавшего в верхней ее части, возвышалась прозрачная пластмасса в четыре слоя. Швейцарец, указывая на нее с довольным видом, объяснял группе посетителей:

— Внешняя мембрана из пьезоэлектрического пластика генерирует электроэнергию из энергии ветра. Следующие два листа содержат изоляционный слой из аэрогеля. А внутренний слой — это поглощающая радиацию мембрана, и когда он становится фиолетовым, это означает, что он подлежит замене. И все это прозрачнее обычного окна, да?

Посетители согласились. Фрэнк протянул руку и надавил на внутреннюю мембрану. Та натянулась до такой степени, что пальцы вошли в нее до костяшек Внутри оказалось слегка прохладно. На пластике был еле заметен мелкий печатный текст. «Полимеры равнины Исиды». Оглянувшись через плечо, он все еще мог разглядеть сквозь платаны платформу на вершине. Джон и Майя вместе с группой своих земных почитателей по-прежнему находились там и оживленно разговаривали. Дирижировали делами планет. Решали судьбу Марса.

Он перестал дышать. Почувствовал, как у него стиснулись зубы. Ткнул пальцем в стену шатра так сильно, что выдавил наружную мембрану, — теперь часть его гнева сохранилась, превратившись в электричество в городской сети. Поливинилидендифторид в этом отношении был особым полимером: атомы углерода соединялись с водородом и фтором, создавая вещество даже более пьезоэлектрическое, чем кварц. Но стоило изменить хоть один элемент из трех, и все становилось по-другому — если, например, заменить фтор на хлор, получалась пищевая пленка.

Фрэнк посмотрел на свою скрытую в мембране руку, затем вновь на два остальных элемента, все еще соединенных друг с другом.

Ведь без него они были никем!

Чувствуя гнев, он двинулся по узким улочкам города.


Люди, столпившиеся на площади, будто мидии на скале, оказались группой арабов, которые пили кофе. Арабы прибыли на Марс всего десять лет назад, но уже стали силой, с которой приходилось считаться. У них было много денег, и они начали сотрудничать со швейцарцами, чтобы построить несколько городов, включая этот. На Марсе им нравилось. Саудовцы говорили, что он напоминает прохладные дни в Пустой четверти[2]. Сходство было таким, что арабские слова быстро приживались в английском, поскольку в арабском было больше слов для такой местности: «акаба» — крутые склоны вокруг вулканов, «бадя» — огромные песчаные холмы, «нефудс» — глубоко залегающие пески, «сейл» — русла рек, высохшие миллиарды лет назад… Некоторые говорили, что было бы проще полностью перейти на арабский, и дело с концом.

Фрэнк не так давно провел немало приятного времени с арабами, и люди на площади ему обрадовались.

— Салам алейкум! — поздоровались они.

— Мархабба! — ответил он.

Из-под черных усов сверкнули белые зубы. Как обычно, присутствовали только мужчины. Несколько молодых арабов провели его к центральному столу, где сидели старики, среди которых был его друг Зейк.

— Мы хотим назвать эту площадь Хаджр-аль-кра-Мешаб, — сообщил Зейк. — «Открытое место из красного гранита».

Он указал на плиты ржавого цвета.

Фрэнк кивнул и спросил, что это за камень. Он выговорил это по-арабски, но, несмотря на свое старание, получил в ответ лишь дружественные усмешки. Затем сел за центральный стол и расслабился, ощутив, будто сидит на улице в Дамаске или Каире, мирно обвеваемый запахами дорогих арабских одеколонов.

Он изучал лица говорящих. Несомненно, это была чужая культура. Они не могли измениться лишь потому, что оказались на Марсе, опровергая замысел Джона. Их мышление в корне расходилось с западным. Например, считая разделение церкви и государства неверным, они не могли согласиться с западным пониманием самой сути государства. Их уклад настолько патриархален, что некоторые их женщины были неграмотными — на Марсе! А это знак. И в самом деле, у этих мужчин был тот опасный взгляд, который Фрэнк связывал с мужским шовинизмом, — взгляд мужчин, угнетающих своих женщин настолько безжалостно, что те, естественно, отыгрываются где только могут — терроризируют своих сыновей, которые затем терроризируют жен, те — опять сыновей и так далее, в бесконечной смертельной спирали извращенной любви и половой вражды. В этом смысле они все были безумцами.

Что было одной из причин, по которой они ему нравились. И они определенно могли быть ему полезны как новое средоточие силы. Защити слабого нового соседа и ослабь сильных старых, как сказал Макиавелли. И он пил кофе, а они постепенно, вежливо перешли на английский, и, перейдя вместе с ними, Фрэнк признал их языковое преимущество, но зато теперь ему стало легче управлять беседой.

— Как вам выступление? — спросил он, глядя в черное дно своей чашки.

— Джон Бун такой же, как всегда, — ответил старик Зейк Другие зло рассмеялись. — Когда он говорит, что мы создадим самобытную марсианскую культуру, он имеет в виду лишь то, что одни земные культуры будут развивать, а другие изживут. Те, которые сочтут регрессивными, уничтожат. Это же форма ататюркизма.

— Он думает, что все на Марсе должны стать американцами, — заметил мужчина по имени Неджм.

— А почему бы и нет? — с улыбкой сказал Зейк. — На Земле это уже случилось.

— Нет, — возразил Фрэнк. — Вы неправильно понимаете Буна. Говорят, он сосредоточен на себе, но…

— Он и в самом деле сосредоточен на себе! — воскликнул Неджм. — Он живет в зеркальной галерее! Думает, мы прибыли на Марс, чтобы создать старую добрую американскую суперкультуру, и что все согласятся с этим только потому, что таков План Джона Буна.

— Он не понимает, что у других людей тоже есть мнения, — добавил Зейк.

— Это не так, — сказал Фрэнк. — Просто он считает, что их мнения менее важны, чем его собственное.

В ответ они рассмеялись, но в улюлюканьях молодых людей чувствовалась горечь. Все они полагали, что перед их прибытием Бун втайне препятствовал тому, чтобы ООН одобрила создание арабских колоний. Фрэнк подкреплял их веру, и это было почти правдой — Джон не выносил любые идеологии, что могли встать у него на пути. Он хотел, чтобы каждый новоприбывший был чист, насколько это возможно.

Арабы, однако, считали, что Джон не выносил именно их. Молодой Селим аль-Хаиль раскрыл было рот, готовясь заговорить, но Фрэнк метнул в него быстрый предупреждающий взгляд. Селим замер, а затем сердито сомкнул губы.

— Ладно, он не настолько плох, — сказал Фрэнк. — Хотя, сказать по правде, мне доводилось слышать его слова о том, что было бы лучше, если бы американцы и русские могли заявить свои права на планету, когда только прибыли сюда, как исследователи в старые времена.

Они коротко и мрачно усмехнулись. Селим недовольно сгорбился. Фрэнк пожал плечами и, улыбнувшись, развел руками.

— Но в этом нет смысла! Ну что он сможет сделать?

Старик Зейк поднял брови:

— На этот счет мнения расходятся.


Чалмерс поднялся, чтобы двинуться дальше, на мгновение встретившись с настойчивым взглядом Селима. Затем вышел на поперечную улицу, одну из узких дорожек, соединявших семь главных бульваров города. Большинство из них вымощены булыжником или поросли травой, но эта была залита неровным светлым бетоном. Фрэнк замедлил шаг перед расположенной в глубине улицы дверью, заглянул в окно закрытой обувной фабрики. В паре больших прогулочных ботинок возникло его слабое отражение.

На этот счет мнения расходятся. Да, многие недооценивали Джона Буна — Чалмерс сам так ошибался множество раз. Ему в голову пришел образ: Джон в Белом доме, порозовевший от увещеваний, с непослушными, отчаянно колышущимися светлыми волосами, солнечный свет струится в окна Овального кабинета и освещает Джона, машущего руками, расхаживающего по комнате и безудержно тараторящего, тогда как президент кивает, а советники внимательно наблюдают за Буном, думая, как бы выгоднее использовать эту искрящуюся харизму. О, они были так пылки в те дни, Чалмерс и Бун: Фрэнк полон идей, а Джон солировал, и их было не остановить. Для этого пришлось бы сбросить их мчащийся экспресс задора и напора с уже накатанных рельсов, не меньше.

Между ботинками возникло отражение Селима аль-Хаиля.

— Это правда? — требовательно спросил он.

— Что правда? — раздраженно произнес Фрэнк.

— Что Бун против арабов.

— А ты как думаешь?

— Это он приложил руку к тому, чтобы на Фобосе запретили строить мечеть?

— Он влиятельный человек.

Молодой саудовец скривился.

— Самый влиятельный человек на Марте — и ему все мало! Он хочет быть королем!

Селим сжал кулак и ударил им о вторую руку. Он был стройнее других арабов. С маленьким подбородком, усы скрывали небольшой рот, он немного походил на кролика с заметно острыми зубами.

— Договор скоро продлят, — сказал Фрэнк. — И коалиция Буна меня в упор не видит. — Он заскрежетал зубами. — Не знаю, что они собираются делать, но сегодня я это выясню. Хотя ты и так можешь себе представить, что у них на уме. Конечно, это все западные предрассудки. Он может препятствовать продлению договора, если в нем не окажется гарантии, что все поселения будут основывать только те, кто подписал его изначально. — Селим содрогнулся, а Фрэнк продолжил давить: — Именно этого он хочет, и, вероятно, ему по силам этого добиться, потому что благодаря своей новой коалиции он стал влиятельнее, чем когда-либо. Это может означать, что поселениям неподписантов будет положен конец. Вы станете приглашенными учеными. Или же вас отправят обратно.

Лицо Селима, отраженное в окне, походило на маску, изображающую ярость.

— Баттал, баттал, — бормотал он.

Его руки извивались, будто вышли из-под контроля, и он бубнил то о Коране или Камю, то о Персеполисе или Павлиньем троне — знакомые слова были лихорадочно разбросаны среди бессмыслицы. Пустой лепет.

— Разговоры ничего не значат, — строго сказал Чалмерс. — Когда доходит до дела, играют роль только сами действия.

В ответ на это молодой араб умолк.

— Я не могу быть уверен, — наконец произнес он.

Фрэнк ткнул его в предплечье, заметив, что Селима охватила нервная дрожь.

— Мы говорим о твоем народе. Мы говорим об этой планете.

Рот Селима исчез под усами. Чуть погодя, он сказал:

— Действительно так.

Фрэнк ничего не ответил. Они вместе смотрели в окна, будто оценивая ботинки.

Наконец Фрэнк поднял руку.

— Я еще раз поговорю с Буном, — тихо сказал он. — Сегодня. Завтра он отбывает. Я постараюсь поговорить с ним, вразумить его. Хотя и сомневаюсь, что это поможет. Еще ни разу не помогало. Но я попробую. После этого… нам надо будет встретиться.

— Хорошо.

— Значит, в парке, на самой южной тропе. Около одиннадцати.

Селим кивнул.

Чалмерс пронзил его взглядом.

— Разговоры ничего не значат, — отрывисто бросил он и зашагал прочь.

На следующем бульваре Чалмерс набрел на людей, толпившихся снаружи баров и палаток, где продавались кускус[3] и братвурст[4]. Арабы и швейцарцы. Казалось, это было странное сочетание, но они хорошо ладили между собой.

Этим вечером некоторые швейцарцы раздавали маски у дверей своих заведений. Судя по всему, они отмечали stadtfest, что-то вроде Марди Гра[5], или, как они его называли, Fassnacht, с масками, музыкой и всевозможными перевоплощениями — прямо как в дикие февральские ночи в Базеле, Цюрихе или Люцерне… Фрэнк невольно присоединился к очереди.

— Всякий глубокий ум нуждается в маске[6], — заметил он двум девушкам, которые стояли перед ним.

Те вежливо кивнули и продолжили свою беседу на гортанном швейцарском диалекте, который никогда не был как следует описан, но играл роль шифра, непонятного даже для немцев. Швейцарцы представляли собой еще одну непостижимую культуру — которая кое в чем была даже похлеще арабской. «Так вот в чем дело, — подумал Фрэнк, — они так хорошо уживались, потому что и те и другие были настолько замкнуты, что никогда не имели настоящих контактов». Он рассмеялся в голос, когда ему выдали маску — черное лицо, усеянное красными самоцветами. Он надел ее.

Вниз по бульвару вилась цепочка ряженых гуляк — пьяных, развязных, едва владевших собой. На перекрестке располагалась небольшая площадь, где фонтан струился солнечного цвета водами. Рядом музыканты выстукивали на стальных барабанах мелодию в стиле калипсо[7]. Люди собирались вокруг, танцевали или прыгали в такт низкого бонга или бас-барабана. В ста метрах над ними сквозь отверстие в шатре на площадь вливался студеный воздух — в нем попадались даже мелкие снежные хлопья, сверкавшие на свету, будто стружка или слюда. Под самым шатром взрывались фейерверки, и хлопья перемешивались с яркими искрами.


Закат всегда казался ему тем временем дня, когда становится наиболее заметно, что они на чужой планете. Что-то в этом косом красном свете было решительно неверным, переворачивало ожидания, заложенные в разум миллионы лет назад. Сегодняшний вечер явил собой особенно броский и тревожный пример данного феномена. Фрэнк бродил в этом закатном свете, возвращаясь к городской стене. Ровный юг города загромождало истинно марсианское обилие камней, за каждым из которых тянулась длинная черная тень. Дойдя до бетонной арки южных ворот, он остановился. Никого. На время подобных праздников ворота запирали, чтобы пьяные не выходили и не калечились. Но Фрэнк получил утром в пожарной охране экстренный код и теперь, убедившись, что никто за ним не следит, набрал его и поспешил открыть замок. Надев прогулочный костюм, ботинки и скафандр, вышел через среднюю, а затем и внешнюю дверь.

Снаружи, как всегда, стоял жуткий холод, и ромбовидный узор подогревателя его костюма чуть ли не обжигал сквозь одежду. Он с хрустом ступал сначала по бетону, потом по твердой корке. Рыхлый песок уносило ветром на восток.

Он хмуро огляделся вокруг. Повсюду одни скалы. Будто планете довелось вынести миллиарды ударов кувалдой. А метеориты все падали. Однажды какой-нибудь город примет удар на себя. Оглянувшись, он посмотрел назад. Казалось, там в сумерках сиял аквариум. Не будет никакого предупреждения, но все вдруг рассыплется на части — стены, машины, деревья, тела. Ацтеки верили, что конец света настанет по одной из четырех причин: землетрясение, пожар, наводнение или ягуары, падающие с неба. Пожара здесь не могло случиться. «Как и землетрясения или наводнения», — подумал он. Оставались только «ягуары».

Сумеречное небо над горой Павлина приняло темно-розовый цвет. К востоку простиралась никосийская ферма — протяженная невысокая теплица, тянувшаяся вниз по склону от города. Отсюда было видно, что ферма размерами превосходила сам город и вся была засажена кормовыми культурами. Фрэнк прошагал к одному из наружных замков и ступил вовнутрь.

Внутри фермы было жарко — на целых шестьдесят градусов теплее, чем снаружи, и на пятнадцать — по сравнению с городом. Снимать скафандр нельзя: здешний воздух, приспособленный для растений, содержал слишком много углекислого газа и мало кислорода. Он остановился у рабочей станции, заглянул в ящички, где хранились мелкие инструменты, образцы пестицидов, перчатки и сумки. Выбрал три крошечных образца, положил их в полиэтиленовый пакет и осторожно сунул в карман своего костюма. Это были образцы «умных» пестицидов — биодобавок, разработанных, чтобы обеспечивать растения систематической защитой; он читал о них и знал, в каком сочетании они становятся смертельными для организма.

В другой карман он положил пару ножниц. Меж длинных гряд ячменя и пшеницы назад в город поднималась узкая гравийная дорожка. Вернувшись к замку, он снял скафандр, затем ботинки и костюм, переложил содержимое карманов в пальто. Затем вновь пересек нижнюю границу города.

Здесь находилась медина[8]. Ее построили арабы, настоявшие на том, что подобный район важен для благосостояния города. Бульвары сужались, а между ними сплетались тропы, взятые с карт Туниса или Алжира или проложенные как придется. Отсюда не было видно ни один из бульваров, а небо открывалось лишь в виде фиолетовых полос между склонившимися друг к другу зданиями.

Большинство троп сейчас пусты — гулянья проходили в верхней части города. Между строениями тайком пробирались две кошки, изучавшие свой новый дом. Фрэнк достал из кармана ножницы и нацарапал на паре пластиковых окон арабскими буквами: Еврей, еврей, еврей, еврей, еврей. И ушел, насвистывая сквозь зубы. Кафе на углу казались маленькими светящимися пещерками. Бутылки звенели, будто молотки старателей. На невысокой черной колонке сидел араб и играл на электрогитаре.

Он отыскал центральный бульвар и двинулся по нему вверх. Парни под ветвями лип и платанов голосили песни на швейцарском диалекте. Но одна была на английском:

«Джон Бун
На Луну махнул.
И без быстрых машин
Он на Марс упорхнул!»
Среди неуклонно растущей толпы бродили мелкие не слаженные музыкальные группы. Несколько усатых мужчин, одетых, как американские заводилы из группы поддержки, со знающим видом выполняли сложные движения канкана. Ребятишки стучали в пластиковые барабанчики. Было очень шумно, даже несмотря на то, что шатер поглощал звук, не позволяя эху разноситься под куполом.

В том месте бульвара, где начинался платановый парк, стоял Джон собственной персоной. Его окружала небольшая толпа. Увидев, что Чалмерс подходит к нему, он помахал рукой. Он узнал его, несмотря на маску, — настолько в первой сотне все были близки друг другу.

— Эй, Фрэнк, — сказал он. — Похоже, ты неплохо проводишь время.

— Да уж, — ответил Фрэнк сквозь маску. — Люблю такие города, а ты? Смешанная паства. Здесь заметно, насколько разнообразные культуры собрались на Марсе.

На лице Джона сияла непринужденная улыбка. Он бегающим взглядом окидывал лежащий внизу бульвар.

— Такое разнообразие мешает твоему плану, да? — резко спросил Фрэнк.

Взгляд Буна вернулся к нему. Окружающие его люди быстро ушли, почувствовав враждебность их перепалки.

— У меня нет плана, — ответил ему Бун.

— Да брось! А как же твоя речь?

Бун пожал плечами.

— Ее Майя писала.

Двойная ложь: что ее написала Майя и что Джон в это не верил. Наверное, ложь. Даже спустя все эти годы он будто разговаривал с незнакомцем. С действующим политиком.

— Ладно тебе, Джон, — выпалил Фрэнк, — ты во все это веришь и сам знаешь об этом. Но что ты собираешься делать со всеми этими народами? С их этнической враждой, с религиозными бзиками? Твоя коалиция не может подобрать их под ноготь. Ты не можешь оставить Марс себе, Джон, это больше не научная станция, и ты не получишь договор, который позволит тебе это сделать.

— Мы и не пытаемся.

— Тогда почему ты хочешь вытеснить меня из сборищ, ведущих обсуждения?

— Да не хочу я! — Джон выглядел оскорбленным. — Успокойся, Фрэнк. Мы выкуем все вместе, как делали это всегда. Успокойся.

Фрэнк оторопело уставился на своего старого друга. Чему он должен верить? Он никогда не знал, что думать о Джоне, — вроде бы тот использовал Фрэнка как трамплин, но каким дружелюбным был раньше… Разве они не начинали союзниками, друзьями?

Он вдруг понял, что Джон искал Майю.

— Так где она?

— Где-то неподалеку, — коротко ответил Джон.

Они уже несколько лет не могли разговаривать о Майе. Сейчас Джон бросил на него колючий взгляд, будто говоря, что это не его дело. Как и все, что стало важным для Буна за эти годы, теперь не было делом Чалмерса.

Фрэнк ушел, не сказав ни слова.

Небо стало темно-фиолетовым, его испещрили перистые облака. Фрэнк прошел мимо двух фигур в белых керамических полумасках, воплощавших старинные образы Комедии и Трагедии и прикованных друг к другу наручниками. Городские улицы потемнели, и осветились окна, в которых виднелись празднующие силуэты. Большие глаза «нового лица» Фрэнка впивались в каждую расплывчатую маску, ища источник напряжения, висевшего в воздухе. От текущей рядом толпы исходил низкий тяжелый гул.

Не стоило ему удивляться, ох не стоило. Он знал Джона так хорошо, как только можно знать другого человека; но это было не его дело. Фрэнк пробрался к деревьям, росшим в парке, под сень платанов, чьи листья были размером с руку. Когда что-то было иначе? Все время, что они провели вместе, все годы их дружбы — и ничто теперь не имело значения. Дипломатия иными средствами[9].


Он взглянул на часы. Около одиннадцати. У него была назначена встреча с Селимом, потом еще одна встреча. Его дни делились на пятнадцатиминутки, когда он бежал от одной встречи к другой, менял маски, улаживал один кризис за другим, управлял, регулировал, решал задачи в нескончаемой лихорадочной спешке — а теперь шел праздник, Марди Гра, Fassnacht, и он по-прежнему этим занимался. Он не помнил, когда было иначе.

Он вышел на стройку, где стоял скелетообразный магниевый каркас, окруженный грудами кирпичей, песка и брусчатки, — рабочие оставили все это без присмотра, что непредусмотрительно. Он набил карманы пальто обломками кирпичей, достаточно крупными, чтобы их было удобно держать в руке. А выпрямившись, заметил, что кто-то следил за ним с другого края стройки, — невысокий человек с худым лицом и черными остроконечными дредами пристально на него смотрел. Что-то в этом взгляде будило тревогу, словно незнакомец видел сквозь все его маски и наблюдал так внимательно потому, что был осведомлен обо всех его мыслях и намерениях.

Испуганный, Чалмерс поспешил отступить к нижней оконечности парка. Убедившись, что он оторвался и за ним больше никто не следит, он принялся бросать камни и кирпичи в нижнюю часть города, стараясь запускать их как можно дальше. А заодно и в того незнакомца, прямо в лицо! Каркас шатра казался снизу лишь тусклым узором скрытых звезд, как будто висевших в прохладном ночном воздухе. Циркуляция воздуха в этот вечер, несомненно, была высока. Разбитые стекла, возгласы. Крик Поднялся настоящий шум, люди сходили с ума. Последний булыжник полетел в большое освещенное панорамное окно за лужайкой, но не попал в цель. Фрэнк проскользнул в гущу деревьев.

У южной стены он увидел, как кто-то перемещается под платаном — это был Селим, который беспокойно ходил взад-вперед.

— Селим, — тихо позвал Фрэнк, заливаясь потом.

Он осторожно нащупал в кармане куртки пакет и вытащил три образца. Эффект от их взаимодействия мог оказаться очень мощным — будь то к добру или к худу. Он прошел вперед и небрежно обнял молодого араба. Образцы достигли цели, пропитав легкую хлопчатобумажную рубашку Селима. Фрэнк отступил.

Теперь Селиму оставалось около шести часов.

— Вы поговорили с Буном? — спросил он.

— Пытался, — ответил Чалмерс. — Он не послушал. Он солгал мне, — притворяться страдающим было легко. — После двадцать пяти лет дружбы он мне солгал! — Он ударил ладонью по стволу дерева, и образцы выпали во тьму. Он держал себя в руках. — Его коалиция собирается рекомендовать, чтобы все марсианские поселения основывались странами, подписавшими первый договор. — Это было невозможно, но определенно походило на правду.

— Он нас ненавидит! — вскричал Селим.

— Он ненавидит все, что встает у него на пути. А еще понимает, что ислам по-прежнему представляет собой реальную силу. Он определяет мышление людей, а Бун не может этого допустить.

Селим содрогнулся. Белки его глаз сверкали в темноте.

— Его нужно остановить.

Фрэнк отвернулся и прислонился к дереву.

— Я… не знаю.

— Вы сами сказали. Разговоры ничего не значат.

Фрэнк обошел дерево кругом, у него плыло перед глазами. Дурак ты, думал он, разговоры значат все. Мы — ничто, кроме обмен информацией, разговоры — это все, что у нас есть!

Он снова подошел к Селиму и спросил:

— Как?

— На планете. Так и сделаем.

— Городские ворота сегодня заперты.

Это остановило его. Селим развел руками.

— Но ворота на ферму еще открыты, — добавил Фрэнк.

— Только наружные ворота будут заперты.

Фрэнк пожал плечами, позволяя ему додуматься самому.

И достаточно быстро Селим, сощурившись, воскликнул:

— Ах!

И ушел.

Фрэнк сидел на земле между деревьями. Эта песчаная сырая коричневая почва была крупным достижением инженеров. Ничто в городе не было натуральным — ничто.

Через некоторое время он поднялся на ноги. Прошел по парку, глядя на людей. «Если я найду один хороший город, то я пощажу человека»[10]. Но на открытом участке люди в масках собирались вступить в схватку и драться; их окружали наблюдатели, чуявшие кровь. Фрэнк вернулся на стройку, чтобы набрать еще кирпичей. Когда метнул их, несколько человек заметили его, и ему пришлось убежать Снова скрыться в деревьях, в этих маленьких крытых дебрях, убежать от хищников, обезумевших от адреналина, величайшего наркотика из всех существующих. Он дико рассмеялся.

Вдруг его взгляд уловил Майю, стоявшую у временной платформы на вершине. На ней была белая полумаска, но это определенно была она: в пропорциях фигуры, волосах, самой позе безошибочно угадывалась Майя Тойтовна. Первая сотня, небольшая группа — лишь они были для него по-настоящему живыми, остальные — призраки. Фрэнк поспешил в ее сторону, спотыкаясь на неровной земле. Он сжал камень, лежавший в глубине кармана пальто, думая: «Давай, сука! Скажи что-нибудь, чтобы его спасти. Скажи что-нибудь, что заставит меня пробежать через весь город, чтобы спасти его!»

Она услышала, как он приближался, и повернулась. Ее прозрачную белую полумаску украшали голубые металлические блестки. Разглядеть за ней глаза было невозможно.

— Привет, Фрэнк, — сказала она, будто никакой маски на нем не было. Ему захотелось развернуться и убежать. Она его узнала — этого достаточно для бегства.

Но он остался на месте.

— Привет, Майя, — сказал он. — Прекрасный сегодня был закат, да?

— Впечатляющий. У природы нет вкуса. Это всего-навсего открытие города, но походило оно, пожалуй, на Судный день.

— Да.

Они стояли в свете уличного фонаря, наступив на тени друг друга.

— Тебе понравился вечер? — спросила она.

— Очень. А тебе?

— Он становится немного бурным.

— Но на это есть причины, не находишь? Мы выбрались из нор, Майя, и наконец вышли на поверхность! И что это за поверхность! Чего стоят только эти виды на Фарсиду!

— Здесь хорошее месторасположение, — согласилась она.

— И будет отличный город, — предсказал Фрэнк. — Но где ты сейчас живешь, Майя?

— В Андерхилле, Фрэнк, как всегда. Ты и так это знаешь.

— Но тебя там никогда не бывает, разве нет? Я не видел тебя год, а то и больше.

— Неужели уже столько прошло? Ну, я была в Элладе. Ты же наверняка слышал?

— А кто бы мне сказал?

Она потрясла головой, сверкнув голубыми блестками.

— Фрэнк…

Она отвернулась, будто хотела уйти от расспросов.

Фрэнк сердито обошел ее и встал у нее на пути.

— Тогда, на «Аресе»… — сказал он. Его голос звучал сдавленно, и он подвигал шеей, чтобы освободить горло и стало легче говорить. — Что случилось, Майя? Что случилось?

Она пожала плечами и не ответила на его взгляд. Она долго молчала. А затем посмотрела на него.

— Спонтанность, — ответила она.


А затем пробило полночь, и они попали в марсианский временной сброс — промежуток в тридцать девять с половиной минут между 12:00:00 и 12:00:01, когда все часы отключались или останавливались. Так первая сотня решила сладить с тем, что сутки на Марсе длились чуть дольше двадцати четырех часов, и это решение, как ни странно, всех удовлетворило. Каждую ночь нужно было ненадолго забывать о сменяющихся цифрах, о беспрестанном движении секундной стрелки…

И в эту ночь с наступлением полуночи весь город сошел с ума. Почти сорок минут вне времени должны были стать пиком праздника — все подсознательно это понимали. Разрывались фейерверки, люди ликовали. А когда воздух пронзили сирены, ликование удвоилось. Фрэнк и Майя любовались салютом и прислушивались к шуму.

Затем этот шум изменился: теперь в криках появились страх и отчаяние.

— Что это? — спросила Майя.

— Драка, — ответил Фрэнк, вслушиваясь. — Кажется, что-то было сделано спонтанно. — Она пристально на него посмотрела, и он добавил: — Пожалуй, нам стоит сходить посмотреть.

Крики усилились. Где-то случилась беда. Они начали спускаться через парк, и шаги их удлинялись, пока они не перешли на марсианский бег вприпрыжку. Фрэнку стало казаться, будто парк вырос в размерах, и он на мгновение испугался.

Центральный бульвар был усыпан мусором. Люди, словно сбившись в хищные стаи, проносились сквозь тьму. Раздался режущий нервы вой сирен и сигнал тревоги, сообщавший о пробое в шатре. По всему бульваруразбивались окна. На траве навзничь лежал человек, на траве вокруг него виднелись черные полосы. Чалмерс схватил за руку женщину, склонившуюся над ним.

— Что случилось? — крикнул он.

Она рыдала.

— Они подрались! И до сих пор дерутся!

— Кто? Швейцарцы, арабы?

— Незнакомцы, — сказала она. — Ausländer,[11] — она слепым взглядом смотрела на Фрэнка. — Приведите помощь!

Фрэнк вернулся к Майе, которая разговаривала с другими людьми, собравшимися вокруг еще одного павшего.

— Что, черт возьми, происходит? — спросил он у нее, когда они двинулись к городской больнице.

— Это восстание, — сказала она. — Не понимаю, против чего.

Ее рот превратился в ровную черточку на коже, побелевшей настолько, что теперь лицо было не отличить от полумаски, все еще скрывавшей глаза.

Фрэнк снял свою маску и отбросил прочь. По всей улице валялись битые стекла. К ним подлетел мужчина:

— Фрэнк! Майя!

Это был Сакс Расселл — Фрэнк никогда не видел этого коротышку таким взволнованным.

— Джон… на него напали!

— Что?! — воскликнули оба.

— Он пытался разнять драку, но трое или четверо набросились на него. Они сбили его с ног и утащили с собой!

— И ты их не остановил? — вскричала Майя.

— Мы пытались… несколько наших погнались за ними. Но они оторвались в медине.

Майя взглянула на Фрэнка.

— Что же это происходит?! — воскликнул он. — Зачем вообще кому-то его куда-то уводить?

— Ворота, — сказала она.

— Но они же этой ночью закрыты?

— Может быть, не для всех.

Они проследовали за ней в медину. Уличные фонари были разбиты, под ногами хрустели стекла. Они отыскали начальника пожарной охраны и пошли к Турецким воротам. Он отпер их, и несколько человек поспешили пройти, с аварийной скоростью натягивая прогулочные костюмы. Затем вышли в ночь и начали поиски, освещенные огнями города. От ночного холода у Фрэнка болели лодыжки, и он буквально ощущал точные очертания своих легких, будто ему в грудь вставили два ледяных шара, чтобы остудить бешено бьющееся сердце.

Снаружи — ничего. Вернулись внутрь. Прошли к северной стене, до Сирийских ворот — и снова под свет звезд. Ничего.

Прежде чем вспомнили о ферме, прошло немало времени.

К тому моменту в прогулочниках было уже около тридцати человек, и они ринулись вниз, открыли замок и заполнили весь проход, после чего рассредоточились и забегали между растениями.

Они нашли его в редьке. Его куртка с аварийным запасом воздуха была натянута на лицо, должно быть, он сделал это бессознательно, потому что, когда они осторожно перевернули его набок, то увидели, что у него за ухом выросла шишка.

— Занесите его внутрь, — сказала Майя голосом, больше походившим на резкий хрип. — Поскорее, возьмите его.

Четверо подняли Джона. Чалмерс поддерживал голову, и его пальцы переплелись с пальцами Майи. Они поспешили вверх по ступенькам. Немного задержавшись у ворот фермы, они вернулись в город. Один из швейцарцев показал им короткий путь к врачебному пункту. Тот и без того был переполнен несчастными людьми. Джона положили на свободную лавку. Он был без сознания, его лицо выглядело измученным, но хранило решительное выражение. Фрэнк сорвал с него скафандр и, воспользовавшись своим положением, прорвался в приемное отделение и накричал на врачей и медсестер. Те сначала не обращали на него внимания, но вскоре одна из докторов отозвалась:

— Замолчите. Я иду.

Она вышла в коридор и с помощью медсестры подключила Джона к монитору, после чего осмотрела его тем отвлеченным, отсутствующим взглядом, что присущ врачам за работой, — ощупала шею, лицо, голову, грудь, взяла стетоскоп…

Майя рассказала ей все, что им было известно. Врач сняла со стены кислородный прибор, посмотрела на монитор. Ее рот сжался в маленький недовольный узелок. Майя села на край скамьи, ее лицо внезапно приняло безутешное выражение. Полумаски на ней уже давно не было.

Фрэнк склонился над ней.

— Мы можем пытаться еще, — сказала врач, — но боюсь, его уже не вернуть. Он слишком долго пробыл без кислорода, сами понимаете.

— Пытайтесь еще, — ответила Майя.

Разумеется, они попытались. Позже прибыли другие медики и увезли его в реанимацию. Фрэнк, Майя, Сакс, Саманта и горстка местных сидели в коридоре снаружи. Врачи входили и выходили. Их лица были пусты, будто они ощущали присутствие смерти, — защитные маски. Один вышел и скорбно покачал головой:

— Он мертв. Слишком долго находился там.

Фрэнк прислонил голову к стене.

Когда Райнхольд Месснер вернулся после первого одиночного восхождения на Эверест, он был значительно обезвожен и предельно истощен. Он падал в конце спуска и, изнемогши на леднике Ронгбук, полз на четвереньках, когда женщина, составлявшая всю его группу поддержки, добралась до него. Тогда он посмотрел на нее в бреду и спросил: «Где все мои друзья?».

Стояла тишина. Не раздавалось ни звука — лишь низкое гудение и свист, которые никогда не стихали на Марсе.

Майя положила руку Фрэнку на плечо, и он едва не одернул ее; в горле у него встал ком, ему было по-настоящему больно.

— Мне жаль, — попытался вымолвить он.

Она отмахнулась от его слов и нахмурила брови. В ее облике было нечто общее с медиками.

— Ладно, — произнесла она, — тебе он все равно никогда особенно не нравился.

— Это правда, — ответил он, думая, что с его стороны было бы политически правильно быть честным с ней в эту минуту. Но затем содрогнулся и горько добавил: — Да что ты знаешь о том, что мне нравится, а что нет?

Он смахнул ее руку, с трудом поднялся на ноги. Она не знала, и никто не знал. Он двинулся было в реанимацию, но передумал. Для этого будет достаточно времени на похоронах. Он почувствовал себя опустошенным, и вдруг ему показалось, будто все хорошее теперь осталось в прошлом.

Он вышел из врачебного пункта. В такие минуты невозможно было не замечать нахлынувших чувств. Он прошелся по удивительно тихому темному городу, в Землю Нод. Улицы сверкали так, словно на брусчатку попадали звезды. Люди стояли горстками, безмолвные, пораженные новостью. Фрэнк Чалмерс прошел к ним, ощущая на себе их взгляды, и бездумно проследовал к платформе в высшей точке города, говоря себе: «А теперь посмотрим, что я смогу сделать с этой планетой».

Часть II. Путешествие

— Раз уж они все равно сойдут с ума, почему бы просто не отправить первыми сумасшедших, чтобы избавить их от мучений? — предложил Мишель Дюваль.

В этом была лишь доля шутки. Он всегда считал критерии отбора умопомрачительным скоплением противоречий.

Его коллеги-психиатры пристально на него посмотрели.

— Вы можете назвать какие-либо конкретные изменения? — спросил председатель, Чарльз Йорк.

— Пожалуй, нам всем стоит отправиться с ними в Антарктику и понаблюдать за ними первое время. Это многому нас научит.

— Но тогда наше присутствие будет их стеснять. Полагаю, там хватит и одного из нас.

И они отправили Мишеля Дюваля. Он присоединился к ста пятидесяти с лишним финалистам на станции Мак-Мердо. Первая их встреча походила на любую другую международную научную конференцию, которую каждому из них приходилось посещать по своим дисциплинам. Но имелось и отличие: встреча была продолжением процесса отбора, который уже длился годами и должен был длиться дальше. А потом избранным предстояло полететь на Марс.

И они жили в Антарктике больше года, познавая самих себя в таких жилищах, с таким оборудованием, какие уже переправлялись на Марс подвижными роботами; познавая себя на местности, которая была почти такой же холодной и суровой, как и сам Марс; познавая себя среди других. Они жили среди поселений в долине Райта, крупнейшей из сухих долин Антарктиды. Они запустили биосферную ферму, а затем заняли жилища темной южной зимой, стали обучаться вторым, третьим профессиям и прогоняли симуляции различных испытаний, которые им предстояло выполнять на корабле «Арес» и, позднее, уже на самóй красной планете; при этом они всегда, всегда осознавали, что за ними наблюдают, что их оценивают, судят.

Далеко не все они астронавты и космонавты, хотя среди них было по дюжине и тех и других — и еще много больше к северу оттуда, горланивших, требовавших, чтобы их тоже включили в экспедицию. Но основное для большинства колонистов — быть сведущими в сферах, которые имели важное значение после высадки на Марсе: в медицине, компьютерах, робототехнике, системном проектировании, архитектуре, геологии, создании биосферы, генной инженерии, биологии, а также во всех других инженерных областях, в частности в различных областях строительства В Антарктику же отправилась внушительная группа специалистов в важных науках и профессиях, и они хорошо провели время за взаимным обучением, чтобы стать столь же внушительными специалистами в новых для себя областях.

И все их занятия проходили под постоянным давлением наблюдения, анализа оценивания. Это неизбежная процедура которая создавала напряжение, но и была частью теста. Мишель Дюваль чувствовал, что процедура ошибочна поскольку может посеять в душах колонистов зерна недоверия и скрытности, воспрепятствовав их сплочению, которого, предположительно, желал добиться отборочный комитет. На самом деле это было одним из многочисленных противоречий. Сами кандидаты молчали насчет положения вещей, и он их не винил; лучшей стратегии попросту не существовало, и в этом тоже было противоречие, ведь она порождала молчание. Они не могли позволить себе кого-либо оскорблять или слишком много жаловаться; они не могли рисковать, уходя слишком далеко, не могли наживать врагов.

Поэтому они решили стать достаточно квалифицированными и великолепными, чтобы выдержать, но и достаточно нормальными, чтобы поладить друг с другом. Они были достаточно зрелыми, чтобы многому научиться, но и достаточно юными, чтобы выносить физические нагрузки от работы. Достаточно целеустремленными, чтобы добиваться успехов, но достаточно уравновешенными, чтобы жить в обществе. Достаточно безумными, чтобы хотеть навсегда покинуть Землю, но и достаточно вменяемыми, чтобы скрыть это безумие, по сути, выдав его за чистый рационализм, научную любознательность или что-то в этом роде — что казалось единственной приемлемой причиной желания улететь. И естественно, они претендовали на прямо называться самыми любознательными людьми в истории! Но этого, конечно, было мало. Они должны стать достаточно отчужденными, одинокими, чтобы не беспокоиться из-за возможности навсегда бросить всех, кого они знали, — но при этом остаться достаточно социальными и общительными, чтобы поладить с новыми знакомыми в долине Райта, с каждым жителем маленькой деревушки, в которую предстояло превратиться их колонии.

О, этим противоречиям не было конца! Нужно было стать выдающимися и заурядными одновременно. Невыполнимая задача, но все же она лежала на пути к их величайшей мечте, делая ее делом тревоги, страха, неприязни, ярости. Преодоления всех этих стрессов…

Но и это было частью теста. Мишель наблюдал с величайшим интересом — иначе он не мог. Некоторые не выдерживали, так или иначе ломались. Американский инженер по теплотехнике стал все дальше отходить, уничтожил несколько их вездеходов и в итоге был насильно задержан и удален Двое русских вступили в любовные отношения, а потом поссорились так сильно, что не могли выносить вида друг друга, и обоих пришлось убрать. Их мелодрама показала опасность ситуации, когда романтика терпит крах, и остальные стали вести себя осторожнее на этот счет. Отношения продолжали развиваться, и ко времени, когда они покинули Антарктику, у них свершилось три брака, и эти шестеро счастливчиков в некотором смысле могли считать себя «в безопасности». Однако большая часть людей так сосредоточилась на том, чтобы попасть на Марк, что решила отложить эту сторону жизни, и, если что-либо предполагало ненавязчивую дружбу, в одних случаях это скрывалось почти от всех, а в других — просто не попадалось в поле зрения отборочному комитету.

И Мишель понимал, что видел лишь верхушку айсберга. Понимал, что критические вещи, происходившие в Антарктике, оставались недоступны его взору. Отношения всегда с чего-то начинались, и иногда их начало определяло, какими они будут в дальнейшем. В короткие светлые часы один из них мог покинуть лагере и уйти в пункт наблюдения, а другой последовать за ним, и то, что случалось там, могло оставить свой след навсегда. Но Мишель никогда бы об этом не узнал.

А затем они покинули Антарктику, и команда сформировалась. Их было пятьдесят мужчин и пятьдесят женщин; тридцать пять американцев, тридцать пять русских, тридцать представителей других стран — по пятнадцать приглашенных каждым из двух основных партнеров. Соблюсти такую идеальную симметрию было непросто, но отборочный комитет ее добился.

Счастливчики отправились на мыс Канаверал или на Байконур, чтобы оттуда выйти на орбиту. На тот момент они знали друг друга очень хорошо и не знали совсем. Они были командой, считал Мишель, с устоявшимися дружескими отношениями и множеством коллективных церемоний, ритуалов, обычаев и склонностей — и среди этих склонностей был инстинкт скрываться, играть роли и не показывать свое истинное лицо. Может быть, этим определялась жизнь в деревне, в обществе. Но Мишелю казалось, такая жизнь была еще хуже. Никому прежде еще не доводилось так тяжело бороться за право оказаться в деревне, и получившееся в итоге резкое разделение между общественной и частной жизнью представлялось новым и странным. Теперь в них укоренилась четкая соревновательная тенденция, едва уловимое, но постоянное ощущение того, что они одни, что в случае беды они будут брошены и изгнаны из группы.

Тем самым отборочный комитет сам создал проблемы, которых надеялся избежать. Некоторые из членов комитета поняли это и, естественно, позаботились о том, чтобы включить в число колонистов наиболее квалифицированных психиатров, которых только смогли найти.

И отправили Мишеля Дюваля.

* * *
Сначала это походило на сильный толчок в грудь. Затем их отбросило на спинки кресел, и на протяжении секунды давление показалось очень знакомым — один «жэ», гравитация, при которой им уже не придется жить. «Арес» двигался по земной орбите со скоростью 28 000 километров в час. В следующие несколько минут они ускорились, тяга ракетных двигателей набрала такую силу, что у них помутилось в глазах, когда роговицы приняли плоскую форму и стало тяжело вдыхать воздух. При 40 000 километров в час горение закончилось, и они, освободившись от земного притяжения, вышли на орбиту Солнца.

Колонисты сидели в креслах «дельта-v» и щурились. Кровь приливала к их лицам, сердца стучали. Майя Катарина Тойтовна, руководитель российского контингента, смотрела по сторонам. Все выглядели ошеломленными. Когда одержимые получают свой объект желания, что они чувствуют? Выразить это в самом деле тяжело. В некотором смысле их жизни обрывались, и наконец начиналось нечто иное, некая другая жизнь… Переполненные эмоциями, они не могли не растеряться; это был интерференционный узор: одни чувства пропали, другие — укрепились. Отстегнувшись от своего сиденья, Майя почувствовала, как ее лицо скривилось в ухмылке, а затем увидела лица окружающих — на каждом из них сияла такая же беспомощная ухмылка. Один только Сакс Расселл, невозмутимый, как филин, щурился, просматривая данные на мониторах.

Они парили в невесомости. Было 21 декабря 2026 года, и они двигались так быстро, как никто прежде. Они шли к своей цели. Это было началом девятимесячного путешествия — или путешествия, которому было суждено продлиться весь остаток их жизни. Они были сами по себе.


Те, кто отвечал за управление «Аресом», подплыли к пультам и отдали команды запуска ракетных двигателей поперечного регулирования. «Арес» начал вращаться, пока не стабилизировался на скорости четырех оборотов в минуту. Колонисты припали к полу, и псевдогравитация опустилась до 0,38 g, очень близкой к той, что им предстояло ощутить на Марсе. Многие человекогоды испытаний показали, что такое g будет достаточно благоприятным для жизни — гораздо более благоприятным, чем невесомость, благодаря чему даже вращение корабля сочли оправданным. А еще, думала Майя, такая гравитация давала отличные ощущения. Притяжения хватало на то, чтобы относительно легко сохранять баланс, но при этом не создавалось ни ощущения давления, ни сопротивления. Оно полностью соответствовало их настроению, когда они неуверенным шагом, шатающиеся и оживленные, ликующие от счастья, одолевали коридоры в направлении большой столовой торуса D.

Там они отмечали свое отбытие чем-то вроде коктейльной вечеринки. Майя бродила по столовой, потихоньку потягивая из чашки шампанское, чувствуя легкую нереальность происходящего и безмерное счастье — сочетание, вызвавшее в памяти вечеринку по случаю ее свадьбы много лет назад. Теперь ей хотелось надеяться, что этот союз окажется лучше предыдущего, потому что ему предстояло длиться вечно. В зале было шумно от разговоров.

— Эта симметрия не столько социологическая, сколько математическая. Вроде эстетического баланса.

— Мы надеемся сохранить ее и при миллиардном масштабе, хоть это будет нелегко.

Майя отказалась, когда ей предложили снова наполнить чашку, — у нее и так кружилась голова. К тому же ей надо было работать. Она была, если можно так выразиться, одним из мэров этой деревни и отвечала за динамику групп, которая, несомненно, должна быть сложной. Антарктические привычки проявлялись даже теперь, в минуту триумфа, и она слушала и смотрела, как антрополог — или как шпион.

— Мозгоправы дело говорят. Мы придем к тому, что превратимся в пятьдесят счастливых парочек.

— А они уже знают, кто кому достанется.

Она наблюдала, как они смеются. Умные, здоровые, исключительно образованные — неужели они наконец создали то самое рациональное общество, заточенную под науку общину, мечту Просвещения? Но среди них оказались Аркадий, Надя, Влад, Ивана. Она знала российскую группу слишком хорошо, чтобы давать волю иллюзиям на этот счет. Было больше похоже, что они попали в студенческое общежитие технического университета с его странными розыгрышами и страстными интрижками. Разве что они выглядели старовато для подобных занятий: некоторые мужчины начали лысеть, кое у кого в волосах уже показывалась седина. Им предстояло тяжелое испытание, а средний возраст экипажа составлял сорок шесть лет и варьировался от тридцати трех (Хироко Ай, японское чудо создания биосферы) до пятидесяти восьми (Влад Танеев, обладатель Нобелевской премии по медицине).

Сейчас, однако, на лицах каждого из них проступал юношеский румянец. Аркадий Богданов походил на портрет в красных тонах — волосы, борода, кожа. И среди этой красноты — его глаза, безумные, взволнованные, голубые, радостно вытаращенные, а сам он восклицал: «Наконец свободны! Наконец свободны! Все наши дети наконец свободны!». Видеокамеры были выключены — после того как Джанет Блайлевен записала серию интервью для телевизионных станций. У них не было связи с Землей, и они сидели в своей столовой — Аркадий пел, а окружающие пили под его песню. Майя остановилась, чтобы через пару минут присоединиться к ним. Наконец свободна! В это было трудно поверить, но они действительно летели на Марс! Люди, собравшись в кучки, болтали между собой. Многие из них имели мировые имена в своих областях: Ивана получила Нобелевскую премию по химии, Влад был одним из известнейших специалистов по биологической медицине, Сакс входил в пантеон величайших вкладчиков в субатомную теорию, Хироко не имела равных в разработке жизнеспособных замкнутых биосистем и так далее — блестящая компания!

И Майя — один из их руководителей. Это слегка обескураживало. Ее навыки в инженерном деле и космонавтике были весьма скромны — на борт она попала, вероятно, благодаря своим дипломатическим способностям. Ее выбрали руководить разрозненной, своенравной командой из русских и представителей других стран — ладно, это еще ничего. Это интересная работа, и она к ней привыкла, ее навыки вполне могли оказаться в числе важнейших на борту. Но летевшим на Марс полагалось ладить между собой, поэтому от их руководителей требовались коварство, хитрость и воля. Нужно было заставлять людей выполнять приказы! Взглянув на скопление горящих лиц, она рассмеялась. Все, кто находились на борту, были хороши в своем деле, но некоторые были куда более одаренными. Ей предстояло вычислить таких людей и развить их способности. От этого зависело ее лидерство, хотя ей казалось, что рано или поздно они непременно установят что-то вроде свободной научной меритократии[12]. А в таком обществе исключительно одаренные люди представляли реальную силу. В крайнем случае они могли стать истинными лидерами колонии — либо они, либо те, кто имел на них влияние.

Она огляделась, высматривая Фрэнка Чалмерса. В Антарктике ей не удалось узнать его как следует. Высокий, крупный брюнет. Весьма болтливый, невероятно энергичный, но и довольно непроницаемый. Она находила его привлекательным. Видел ли он все так же, как она? Она никогда не могла этого сказать. Сейчас он болтал в компании в другом конце помещения, слушал в своей острой, непостижимой манере, склонив голову набок, готовый вставить едкое замечание. Она решила побольше о нем разузнать. Более того, она собиралась с ним поладить.

Майя пересекла столовую и остановилась возле него так чтобы их плечи почти соприкасались друг с другом. Склонила голову в его сторону и кивнула на его товарищей:

— Будет весело, как думаешь?

Чалмерс взглянул на нее:

— Если все пойдет хорошо, — ответил он.


После праздничного ужина Майя не могла уснуть и бродила по «Аресу». Все они раньше бывали в космосе, но никогда не попадали на столь внушительные корабли, каким был «Арес». Спереди на нем находилось нечто вроде пентхауса — однокамерный отсек похожий на бушприт, который вращался в сторону, противоположную той, в какую вращался сам корабль, тем самым сохраняя внутри равновесие. В этом отсеке располагались солнечные часы, радиоантенны и остальное оборудование, которое работало лишь в состоянии покоя, а на самой его верхушке располагался купол-пузырь из прозрачного пластика, где царила невесомость. Пузырь открывал не вращающийся вид на звезды и на некоторые части огромного корабля.

Майя подплыла к прозрачной стене этого купола и с любопытством оглянулась назад, на корабль. Конструкторы снабдили его внешними топливными резервуарами: примерно на рубеже столетий НАСА и Главкосмос начали крепить небольшие ракеты-носители к резервуарам и запускали их по орбите. Всего таким образом были запущены десятки резервуаров. Затем их переместили на место строительства и использовали по назначению — соорудили две крупные космические станции, станцию L5, станцию на окололунной орбите, первый пилотируемый аппарат для полета на Марс и десятки грузовых транспортных кораблей, отправленных на Марс без людей на борту. Таким образом, ко времени, когда два агентства договорились строить «Арес», использование резервуаров вошло в порядок вещей — уже существовали стандартные парные единицы, внутренние элементы, винтомоторные системы и прочее. На создание огромного корабля не ушло и двух лет.

Его внешний вид наводил на мысль, будто его собрали из детского конструктора: цилиндры крепились друг к другу основаниями, создавая более сложные формы — в данном случае это были восемь шестигранников из соединенных между собой цилиндров, которые назывались торусами. Шестигранники выстроили в один ряд и пронизали посередине центральным валом, состоящим из пучка пяти других цилиндров. Торусы крепились к валу тонкими спицами. В целом весь объект походил на какой-нибудь элемент сельскохозяйственной машины вроде жатки комбайна или на передвижную дождевальную машину. «Или на восемь бугристых пончиков, насаженных на палочку, — подумала Майя. — Такое оценил бы любой ребенок».

Восемь торусов были изготовлены из американских отсеков, а пять цилиндров центрального вала сделали русские. И те, и другие имели примерно по пятьдесят метров в длину и десять в диаметре. Майя бесцельно плыла по отсекам центрального вала — на это требовалось немало времени, но спешить было некуда. Она спустилась в торус G. Там располагались комнаты всех форм и размеров, вплоть до самых больших, занимающих целые отсеки. В одной из комнат пол находился под самой половинной отметкой, и изнутри она представляла собой длинный куонсетский ангар. Но большинство отсеков делились на меньшие помещения. Она слышала, что всего их было более пятисот — то есть все внутреннее пространство, грубо говоря, примерно соответствовало размерам крупной гостиницы.

Но было ли этого достаточно?

Пожалуй, было. После Антарктики жизнь на «Аресе» казалась роскошной, многообразной, просторной. Каждое утро около шести часов темнота в жилых торусах постепенно переходила в серый рассвет, а примерно в полседьмого резкая вспышка света обозначала восход. Майя в этот момент просыпалась, будто это привычка всей ее жизни. Приведя себя в порядок, шла на кухню торуса D, грела себе завтрак и несла его в столовую. Там она усаживалась за стол в окружении лаймовых деревьев. Колибри, вьюрки, танагры, воробьи и лори что-то клевали под ногами и метались над головой, уворачиваясь от ползучих стеблей, свисавших с потолка, выкрашенного в серо-голубой цвет, который напоминал ей о зимнем небе Санкт-Петербурга. Она ела не спеша, наблюдая за птицами, расслабившись в кресле, слушая разговоры вокруг. Неторопливый завтрак! Ей, проведшей всю жизнь за тяжелой работой, сначала было так неуютно от этого, даже тревожно, будто она украла какой-то предмет роскоши. Будто каждый день у нее воскресное утро, как говорила Надя. Но у Майи воскресные утра никогда не проходили так беззаботно. В детстве это было время уборки однокомнатной квартиры, где она жила с матерью. Та работала врачом и, как большинству женщин ее поколения, ей приходилось работать не покладая рук, чтобы сводить концы с концами, покупать еду, воспитывать ребенка, заниматься карьерой. Это было слишком тяжело для одного человека, и она присоединилась к числу женщин, яростно требовавших лучшей участи, чем та, которую получали женщины в советские времена, работая за несправедливо маленькую зарплату да еще и выполняя домашние дела. Больше нельзя было ни ждать, ни молча терпеть — нужно было пользоваться сложившейся нестабильной обстановкой. «Все на столе, — кричала мать Майи, готовя скудный ужин, — все, кроме еды!»

И, пожалуй, они воспользовались своим случаем. В советское время женщины научились помогать друг другу, создав почти самодостаточный мир матерей, сестер, дочерей, бабушек, подруг, коллег по работе. Потом этот мир укрепил свои преимущества и еще глубже проник во власть, в тесную мужскую олигархию российского правительства.

В значительной степени это коснулось и космической программы. Мать Майи, в некоторой степени вовлеченная в медицинские исследования, связанные с космосом, всегда клялась, что космонавтике понадобится много женщин — хотя бы для того, чтобы получить от них данные медицинских экспериментов. «Они не смогут вечно ссылаться на одну лишь Валентину Терешкову!» — восклицала мать. И оказалась права: став авиационным инженером по окончании московского университета, Майя начала работать в одной из проектных организаций Байконура, где хорошо себя проявила и была направлена на «Новый мир». Там она перерабатывала интерьеры, улучшая их эргономику, а позднее целый год руководила станцией — и за этот год выполнила пару аварийных починок, тем самым отлично зарекомендовав себя. Далее последовали административные назначения на Байконуре и в Москве, а спустя некоторое время ей удалось попасть в политбюро Главкосмоса, где она изящнейшим образом натравила мужчин друг на друга, вышла за одного из них замуж, развелась, став независимым лицом в Главкосмосе, и, наконец, вошла в самый узкий круг — двойной триумвират.

И вот она сидела здесь и неторопливо завтракала. «Вот так цивилизация!» — усмехнулась бы Надя. Она была лучшей подругой Майи на «Аресе» — низенькая женщина, круглая, как валун, с квадратным лицом, обрамленным короткими волосами с заметной проседью. В общении прямая, насколько это было возможно. Миловидная Майя, которая знала об этом своем качестве и не раз им пользовалась, любила в Наде ее прямоту, которая неким образом подчеркивала профессионализм женщины. Надя работала инженером и обладала обширной практикой в строительстве при холодном климате. Они познакомились на Байконуре двадцатью годами ранее и когда-то прожили вместе несколько месяцев на «Новом мире». За эти годы они стали друг другу как сестры, хоть и не были похожи. Пусть они не всегда ладили, но все равно были близки.

Сейчас Надя, осмотревшись, заметила:

— Поселить русских и американцев в разных торусах было глупостью. Мы работаем с ними днями напролет, но бóльшую часть времени видим одни и те же лица. Это только отдаляет нас друг от друга.

— Может, предложить им поменяться половиной комнат?

Аркадий, уплетая маленькие булочки с изюмом, наклонился к ним из-за соседнего столика:

— Этого недостаточно, — произнес он, будто с самого начала участвовал в их разговоре. В его рыжей бороде, которая с каждым днем казалась все более растрепанной, виднелись крошки. — Нужно объявить воскресенье днем переездов, чтобы все в произвольном порядке менялись квартирами. Тогда все получше узнают друг друга, и узких компаний станет меньше. А понятие владения комнатами вообще исчезнет.

— Но мне нравится владеть комнатой, — возразила Надя.

Аркадий, засунув в рот очередную булочку, начал ее пережевывать и лишь усмехнулся, взглянув на собеседниц. То, что комитет пропустил его, казалось настоящим чудом.

Но Майя все же подняла этот вопрос перед американцами, и, хотя план Аркадия никому не понравился, одноразовый обмен половиной комнат они восприняли положительно. Посовещавшись и все обсудив, они договорились переехать. Они проделали все в воскресенье утром, после чего завтрак стал несколько более космополитичным. По утрам в столовой торуса D теперь бывали Фрэнк Чалмерс и Джон Бун, а также Сакс Расселл, Мэри Данкел, Джанет Блайлевен, Риа Хименес, Мишель Дюваль и Урсула Кол.

Джон Бун оказался ранней пташкой и приходил в столовую даже раньше Майи.

— Эта комната такая просторная и свободная, что здесь кажется, будто мы сидим на открытом воздухе, — заметил он из-за своего стола, когда Майя вошла. — Гораздо лучше, чем в торусе В.

— Штука в том, что мы убрали весь хром и белый пластик, — ответила Майя. Ее английский был достаточно хорош и быстро становился все лучше. — А потом покрасили потолок, чтобы он был похож на настоящее небо.

— Значит, это не просто голубой?

— Да.

Ей он казался типичным американцем: простым, открытым, прямолинейным, раскованным. И все же он один из известнейших людей. Осознание этого факта могло подавлять людей, но Бун словно выскальзывал из собственного ореола, бросая его на пол и оставляя лежать у ног. Сосредотачиваясь на вкусе булочки или новостей на настольном экране, он никогда не упоминал о своей предыдущей экспедиции, а если кто-нибудь поднимал эту тему, он говорил так, будто та экспедиция ничем не отличалась от других полетов, в которых он бывал. Все знали истину, но напрочь забывали ее, околдованные его непринужденностью, когда он каждое утро за одним и тем же столом смеялся над избитыми шутками Нади, внося свою лепту в разговор. Спустя некоторое время вокруг него уже сложно было разглядеть какую-то особую ауру.

А вот Фрэнк Чалмерс казался более интересным. Он всегда приходил поздно, садился один и уделял внимание лишь кофе и настольному экрану. После пары чашек начинал общаться с теми, кто сидел поблизости, на исковерканном, но понятном русском. Большинство же беседующих за завтраком в торусе D теперь переключилось на английский, чтобы вовлечь в разговор американцев. Языковая ситуация на корабле походила на набор матрешек английским владели все сто человек, среди них были те, кто владел русским, среди тех — кто владел другими языками народов содружества, а еще были между народники. Восемь человек на борту — идионосители языков — по мнению Майи, печальным образом осиротели, и ей казалось, что они больше остальных привязаны к Земле, поэтому часто общались с домом. Несколько странно было иметь среди них своего психиатра: хотя он владел двумя языками, но был сильно привязан к Франции.

И все же английский для них был лингва франка[13], и Майя поначалу считала, будто это давало американцам преимущество. Но потом заметила, что те, когда общались, не могли ничего скрыть, тогда как остальные, если хотели, могли переходить на свои языки.

Фрэнк Чалмерс, однако, был исключением. Он говорил на пяти языках — столько не знал никто из присутствующих на борту. И он не боялся переходить на русский, несмотря на то, что говорил на нем весьма плохо. Он будто вытесывал вопросы из камня и слушал ответы с поистине пронзительным вниманием и быстрым странным смешком. Майя полагала, что он во многом отличался от обычных американцев. Поначалу казалось, Чалмерс обладал всеми признаками своих соотечественников: был крупным, громким, поразительно энергичным, самоуверенным, непоседливым, а после чашки кофе — общительным и довольно дружелюбным. Не сразу можно было заметить, как он включал и выключал свою дружелюбность и как мало раскрывался во время разговоров. Например, Майя так ничего и не разузнала о его прошлом, хотя не раз осторожно пыталась его разговорить. Такие качества пробуждали в ней любопытство. У Фрэнка были темные волосы, смуглое лицо, светло-карие глаза — красивые, как у «крутого» парня. Улыбки его непродолжительны, а смех хотелось назвать острым — такой же у матери Майи. Взгляд тоже был острым, особенно когда он смотрел на Майю, — так он оценивал коллегу-руководителя, полагала она. С ней он вел себя так, будто они давно были знакомы и хорошо понимали друг друга, что смущало ее, учитывая, как мало они общались в Антарктике. Она привыкла считать женщин своими союзницами, а мужчин — несущими притягательные, но опасные проблемы. Поэтому мужчину, возомнившего себя ее союзником, она считала еще более проблемным. И опасным. И… кое-каким еще.

Она припоминала лишь один случай, когда ей удалось заглянуть в него глубже, чем обычно, — это было еще в Антарктике. После того как инженер по теплотехнике не выдержал и был сослан на север, до них дошли новости о его замене. Все были удивлены и возбуждены, узнав, что это будет сам Джон Бун, пусть даже он получил недопустимую дозу радиации во время своей предыдущей экспедиции. Когда в вечерней комнате обсуждали эту новость, туда вошел Чалмерс. Майя видела, как ему сообщили об этом и он резко мотнул головой в сторону собеседника, а в следующую долю секунды она заметила вспышку гнева — быструю и почти неуловимую.

С тех пор она стала к нему присматриваться. У них с Джоном Буном, несомненно, были странные отношения. Чалмерсу, конечно, приходилось туго: он являлся официальным руководителем американцев и его даже называли Капитаном, но Бун, симпатичный блондин с необычайным обаянием и манерами, имел определенно больший авторитет. Бун казался настоящим американским лидером, а Фрэнк Чалмерс — кем-то вроде гиперактивного ответственного руководителя, выполняющего немые приказы Буна. Мириться с таким было трудно.

Когда Майя спросила Фрэнка о Джоне, тот ответил, что они были старыми друзьями. Но сама она видела мало подтверждений этому — при том, что наблюдала достаточно внимательно. Они редко общались на людях и едва ли виделись с глазу на глаз. А когда оказывались рядом, Майя наблюдала за ними особенно внимательно, даже не осознавая, для чего, — это казалось логичным исходя из самой ситуации. Находись они в Главкосмосе, был бы стратегический смысл вбить между ними клин, но на «Аресе» она об этом не думала. Майя о многом не задумывалась — осознанно.

Но все же наблюдала. А однажды утром Джанет Блайлевен явилась в своих видеоочках на завтрак в столовую торуса D. Она была главным репортером американского телевидения и часто бродила по кораблю в очках, глядя по сторонам и комментируя, собирая истории и передавая их домой, где они могли быть, как говорил Аркадий, «переварены и изрыгнуты для этих птенчиков-зрителей».

Конечно, в этом не было ничего необычного. Внимание медиа знакомо каждому астронавту, а во время отбора их разглядывали так пристально, как никогда прежде. Теперь же они стали материалом для программ, превосходивших по популярности все предыдущие космические программы. Миллионы следили за ними, как за величайшей мыльной оперой, и некоторых на борту это беспокоило. Поэтому, когда Джанет устроилась в конце стола в своих стильных очках с оптическими волокнами в оправе, раздалось несколько недовольных стонов. А на другом конце того же стола, не обращая внимания на окружающих, спорили Энн Клейборн и Сакс Расселл.

— Понадобятся годы, чтобы узнать, что там есть, Сакс. Даже десятилетия. На Марсе столько же суши, сколько на Земле, у него уникальная геология и химия. Поверхность планеты нужно тщательно изучить, прежде чем начинать изменять ее.

— Мы изменим ее уже тем, что окажемся на ней, — Расселл отмахнулся от возражений Энн, будто от паутины, упавшей ему на лицо. — Решение отправиться на Марс было лишь первой фразой в предложении, а все предложение звучит, как…

— Veni, vidi, vici[14].

Расселл пожал плечами.

— Можно и так сказать.

— Ты сволочь, Сакс, — заявила Энн, раздраженно приподняв губу. Широкоплечая женщина с непослушными каштановыми волосами, она была геологом и имела твердое мнение, из-за чего с ней было трудно спорить. — Видишь ли, Марс принадлежит сам себе. Ты можешь играть в свое изменение климата — на Земле, если хочешь, там такая помощь понадобится. Или попробуй на Венере. Но ты не можешь вымести прочь поверхность планеты, которая формировалась три миллиарда лет.

— Ни одно из подобных решений не будет принято без нашего участия, — резко вставил Аркадий.

Джанет перевела взгляд с одного собеседника на другого, чтобы в кадр попали все. Энн начинала заводиться, она подняла голос.

Осмотревшись, Майя заметила, что Фрэнку такая ситуация не нравилась. Но если бы он попытался все уладить, миллионы зрителей поняли бы, что он был против того, чтобы колонисты спорили у всех на виду. Вместо этого он посмотрел через весь стол и поймал взгляд Буна. Они обменялись взглядами так быстро, что Майя не успела моргнуть.

Бун произнес:

— Когда я был там раньше, у меня сложилось впечатление, что он похож на Землю.

— Только там было двести по Кельвину, — заметил Расселл.

— Конечно, но он выглядел, как Мохаве[15] или сухие долины Антарктиды. Когда я впервые там осмотрелся, я поймал себя на том, что пытаюсь различить тюленей, которых мы видели в сухих долинах…

И так далее. Джанет повернулась к нему, а Энн с явным презрением взяла свой кофе и вышла.

Позднее Майя пыталась вспомнить взгляды, которыми обменялись Бун и Чалмерс. Они напоминали то ли некий код, то ли особый язык, который могли придумать для себя двое близнецов.


Проходили недели, а дни все так же начинались с неторопливого завтрака. Зато после завтрака стало куда больше суеты. Каждый жил по своему расписанию, и у некоторых оно оказалось плотнее, чем у остальных. У Фрэнка дел — полным-полно, и ему нравилась их безумная гуща. Но обязательная каждодневная работа была не настолько прекрасной: им приходилось поддерживать свою форму, управлять кораблем и готовиться к высадке на Марс. Обслуживание судна включало как сложность программирования или ремонта, так и простоту перемещения запасов из хранилища или выброса мусора. Команда специалистов по биосфере проводила много времени на ферме, занимавшей значительную часть торусов С, Е и F; у всех остальных также были обязанности на ферме. Большинству эта работа нравилась, а некоторые даже возвращались к ней в свое свободное время. По велению докторов все должны были проводить по три часа в день на беговых дорожках, эскалаторах, беличьих колесах или силовых тренажерах. В зависимости от нравов эти часы воспринимались с удовольствием, терпением или отвращением, но даже те, кто открыто презирал подобные занятия, завершали их в заметно лучшем настроении.

— Бета-эндорфины — лучшее лекарство, — говорил Мишель Дюваль.

— Какое счастье, ведь других у нас нет, — отвечал Джон Бун.

— Ну, есть еще кофеин…

— От него клонит в сон.

— Алкоголь…

— Болит голова…

— Прокаин, давон, морфин…

— Морфин?

— В медицинских препаратах. Не для общего применения.

Аркадий улыбнулся:

— Может, мне лучше заболеть?

Инженеры — и Майя в том числе — по утрам занимались на учебных симуляторах. Проходили эти занятия на резервном мостике в торусе В, где установлены новейшие синтезаторы изображения. Симуляции оказались так сложно устроенными, что заметить визуальную разницу между ними и реальным действием было непросто. Но это не означало, что занятия проходили с интересом: стандартное выведение на орбиту, которое они прогоняли раз в неделю, прозвали «мантрой», и оно набило оскомину всем возможным составам экипажа.

Но даже скука иногда оказывалась меньшим злом. Аркадий, который был у них специалистом по обучению, обладал извращенным талантом придумывать настолько сложные нештатные ситуации, что они часто всех «убивали». Эти ситуации приносили удивительно неприятные ощущения, отчего сам Аркадий не пользовался большой популярностью среди «своих жертв». Он в случайном порядке совмещал «мантру» с нештатными ситуациями, причем последним уделял внимание все чаще. Они «сближались с Марсом», но загорались красные огоньки, иногда включались сирены, и они снова оказывались в беде. Однажды они столкнулись с пятнадцатиграммовой планетарной массой, отчего в тепловом щите образовалась крупная трещина. Сакс Расселл рассчитал, что их вероятность врезаться во что-либо более тяжелое, чем один грамм, составляла примерно один раз за семь тысяч летпутешествия, но это с ними случилось. Авария! Адреналин зашкаливал! Не успели они осознать саму возможность этого, как бросились за скафандрами, вышли в открытый космос, чтобы заделать пробой, прежде чем войдут в атмосферу Марса и сгорят, как чипсы. Когда они были на полпути наружу, по внутренней связи раздался голос Аркадия: «Недостаточно быстро! Мы все уже мертвы».

Но это еще простое задание! Другие же… Так, корабль управлялся электродистанционной системой — то есть пилоты вбивали инструкции в бортовые компьютеры, а те их обрабатывали и передавали приборам наиболее оптимальные команды для достижения желаемого результата. Потому что при сближении с такой скоростью с гравитационной массой размеров Марса человек мог просто не почувствовать, как должны работать двигатели. Поэтому никто из них не был таким же пилотом, как, например, те, что управляли самолетами. Тем не менее Аркадий частенько отключал резервную систему, когда они подходили к критическому моменту (по расчету Расселла вероятность такого сбоя составляла один случай из десяти миллиардов), и им приходилось принимать управление и следить за мониторами, где их тяготило изображение Марса, оранжевое на черном, и они могли либо, двигаясь медленно, улететь в открытый космос и долго там умирать, либо быстро врезаться в планету и погибнуть мгновенно. И в последнем случае им приходилось наблюдать за этим вплоть до финального столкновения на скорости сто двадцать километров в секунду.

Или у них могла случиться механическая поломка: главных или стабилизационных ракетных двигателей, компьютерного оборудования, программных средств, системы развертывания теплового щита — во время сближения все это должно работать идеально.

И сбой этих систем был наиболее вероятным среди прочих — как указал Сакс (хотя некоторые оспаривали его методику расчета рисков), в пределах одного из десяти тысяч сближений. И они проделывали это снова, и опять загорались красные огни, и они вздыхали и молили об очередной «мантре», хотя им даже немного нравилось принимать новые вызовы. Когда им удавалось выжить при механических поломках, это безумно им льстило и иногда вообще становилось событием недели. Однажды Джон Бун вручную произвел аэродинамическое торможение с единственным функционирующим главным ракетным двигателем, попав в нужную миллисекунду на единственной допустимой скорости. «Слепая удача», — объяснил он, широко улыбаясь, когда это обсуждалось за ужином.

Большинство же нештатных ситуаций Аркадия оканчивалось неудачами — то есть все в них погибали. Неважно, симуляция или нет, трудно было приходить в себя после таких неудач, кроме того, раздражал Аркадий, который все это выдумывал. Однажды они, едва починив мониторы на мостике, увидели, что экраны зафиксировали столкновение с небольшим астероидом, который врезался в центральный вал корабля и убил их всех. И другой раз Аркадий как член группы, осуществлявшей навигацию, сделал «ошибку» и дал компьютерам команду увеличивать вращение корабля вместо того, чтобы сокращать его.

— Нас прижало к полу шестью g! — завопил он в поддельном ужасе, и им пришлось полчаса ползать по полу, пытаясь исправить ошибку, — при этом каждый из них весил по полтонны. Когда ошибку удалось исправить, Аркадий вскочил на ноги и принялся отталкивать их от контрольного монитора.

— Что ты, черт возьми, вытворяешь?! — вскричала Майя.

— Да он с ума сошел, — сказала Джанет.

— Он симулирует то, что сошел с ума, — поправила ее Надя. — Нам нужно придумать… — она обходила Аркадия вокруг, — как справиться, если кто-то на мостике свихнется!

Несомненно, задумка состояла именно в этом. Но они видели белки глаз Аркадия, и в его взгляде не было ни малейшего признака того, что он узнавал товарищей, когда, ничего не говоря, на них набрасывался. Им пришлось вязать его впятером, при этом Джанет и Филлис Бойл досталось от его острых локтей.

— Ну что? — спросил он потом за ужином, осторожно ухмыляясь с распухшей губой. — Что, если это произойдет? Мы здесь и так под давлением, а при сближении будет еще хуже. Что, если кто-то не выдержит? — Он повернулся к Расселлу, и его ухмылка стала еще шире; — Каковы здесь шансы, а? — И он начал петь ямайскую песню со славянско-карибским акцентом: — «Давление падает, о, давление падает, о-о, давление падает на тебя-я-я!»[16]

И они продолжали попытки, стараясь справляться с нештатными ситуациями со всей серьезностью, на какую были способны, — даже с атакой коренных марсиан, расстыковкой торуса Н, вызванной «взрывными болтами, ошибочно установленными при строительстве корабля», и отклонением Фобоса от своей орбиты в последнюю минуту. Такие невероятные сценарии отдавали черным юмором, и, когда Аркадий в свободное время после ужина показывал свои видеозаписи, некоторые от смеха отрывались от пола.

Но вероятные нештатные ситуации… Они появлялись снова и снова, каждое утро. И вопреки их решениям, вопреки протоколам поиска этих решений, они все равно видели это, раз за разом: красная планета приближается к ним с невообразимой скоростью в 40 000 километров в час, пока не заполняет экран, а потом тот становится белым и на нем всплывают черные буквы: Столкновение.


Они летели на Марс по Гомановскому эллипсу второго типа, по медленной, но четкой траектории, выбранной среди альтернативных вариантов главным образом потому, что обе планеты находились в подходящей для этого позиции в тот момент, когда корабль наконец приготовили к старту, — Марс был примерно в сорока пяти градусах впереди Земли в плоскости эклиптики. Им предстояло чуть более половины пути двигаться вокруг Солнца и примерно через триста дней выйти на рандеву с Марсом. Таков их зародышевый период, как выразилась Хироко.

На Земле психологи решили, что время от времени на «Аресе» необходимо менять обстановку, и предложили устроить чередование времен года. Для этого стали переключать продолжительность дней и ночей, погоду и окружающие астронавтов цвета. Одни придерживались мнения, что примарсение должно прийтись на раннюю осень, время сбора урожая, другие — что оно должно стать новой весной. После непродолжительных споров голосованием самих путешественников было решено начать перелет ранней весной. Таким образом, путь пришелся на лето, а не на зиму, а при приближении к цели корабль должен был окраситься в осенние тона самого Марса, а не в синие и зеленые оттенки, которые к тому времени останутся у них далеко позади.

И в первые месяцы, когда они завершали свои утренние дела и покидали кто ферму, кто мостик, а кто и едва выползал после садистских симуляций Аркадия, они попадали в весну. Стены были увешаны бледно-зелеными панелями или фотоплакатами азалий, палисандров или декоративных вишен. В больших помещениях фермы желтым с новыми оттенками сияли ячмень и горчица, а лесной биом вместе с семью парковыми помещениями корабля зарос деревьями и кустарником. Майя любила эту весеннюю зелень, и после утренних занятий посвящала какое-то время прогулкам по лесному биому, с его холмистым полом и такому густо заросшему, что с одного конца комнаты нельзя было увидеть другой. Здесь она часто встречала Фрэнка Чалмерса, который проводил в этом месте свои короткие перерывы. Он говорил, что любит весеннюю листву, хотя, казалось, он никогда даже не смотрел на ветви деревьев. Они прогуливались вместе, то беседуя, то молча, в зависимости от случая. Если говорили, то никогда не касались каких-либо важных тем: Фрэнк не стремился обсуждать с ней работу, как обычно обсуждали между собой разные рабочие вопросы руководители экспедиций. Майя находила эту его черту странной, но никогда не заявляла о таком своем мнении вслух. К тому же в пользу его нерасположенности к беседам на тему работы говорило то, что они выполняли разные обязанности. Майя относилась к этому без формальностей — все российские космонавты во все времена были более-менее равноправны по традиции, тянущейся еще со времен Королёва. Участники американской программы больше придерживались военных традиций, что прослеживалось даже в их званиях: если Майя — просто координатор Российского контингента, то Фрэнк — капитан Чалмерс, причем в этом предположительно заключался еще и намек на старые военно-морские силы.

Становилась ли его работа легче или сложнее от этой власти, он не говорил. Иногда он обсуждал биом, незначительные технические проблемы или новости из дома — но чаще всего казалось, будто ему просто нравилось гулять с ней. Поэтому — безмолвные прогулки, вверх и вниз по узким тропам, сквозь густые чащи сосен, осин и берез. И непременное ощущение близости, будто они были старыми друзьями или как если бы он очень застенчиво (или тонко) ухаживал за ней.

Как-то раз поразмыслив над этим, Майя поняла, что запуск «Ареса» весной мог доставить хлопот. Теперь они оказались в своем мезокосме, бродили посреди весны, все вокруг излучало зелень и плодородие, воздух благоухал цветами и обвевался ветром, дни становились длиннее и теплее, все ходили в футболках и шортах, сотня здоровых животных в тесноте, они ели, занимались упражнениями, принимали душ, спали. Конечно, здесь не могло обойтись без секса.

Ну, ничего нового в этом не было. У Майи и самой когда-то случался фантастический секс в космосе, особенно во время ее второго пребывания на «Новом мире», когда они с Георгием, Ильей и Ириной испытали все возможные позы в невесомости — а их оказалось в самом деле много. Но сейчас всё иначе. Они были старше и застряли друг с другом надолго: «В замкнутой системе все по-другому», — как сказала однажды Хироко, пусть и в ином контексте. В НАСА придерживались идеи, что у них у всех должны быть братские отношения: из 1 348 страниц тома, который НАСА озаглавило «Человеческие отношения при перелете на Марс», теме секса была отведена лишь одна страница, и на этой странице рекомендовалось от него воздерживаться. Исходя из рекомендаций, можно было представить: они — что-то вроде племени с явным табу на внутриплеменные скрещивания. Русские потешались над этим; американцы в самом деле были такими щепетильными. «Мы не племя, — говорил Аркадий. — Мы — целый мир».

Но стояла весна. На борту находилось несколько супружеских пар, некоторые из пар не особо скрывали свою любовь от окружающих. В торусе Е имелся бассейн, сауна и вихревая ванна. При смешанных компаниях их посещали в купальных костюмах — опять же из-за американцев. Но уже не помогали и купальные костюмы. Естественно, это начало происходить. Она слышала от Нади и Иваны, что купол-пузырь стали использовать для ночных свиданий: оказалось, многим космонавтам и астронавтам невесомость пришлась по душе. А для тех, у кого было мало опыта с невесомостью, убежищем служили укромные местечки в парках и лесном биоме — ведь они создавались как раз для того, чтобы люди чувствовали себя там сбежавшими ото всех. И у каждого из них имелась собственная звукоизолированная комната. Учитывая все это, парочка, желавшая начать отношения и не желавшая давать тему для сплетен, имела достаточно возможностей остаться незамеченной. Майя не сомневалась, что впереди их ждало больше, чем один человек сумел бы постичь.

Она чувствовала это. И другие, конечно, тоже. Негромкие беседы парочек, обмены местами в столовой, быстрые взгляды, слабые улыбки, руки, на ходу касающиеся плеч или локтей… О да, это происходило. В воздухе возникало некое напряжение, и оно было приятным лишь отчасти. Снова взыграли антарктические страхи — к тому же теперь число потенциальных партнеров было невелико, и отношения походили на игру в музыкальные стулья.

Но для Майи проблемы на этом не заканчивались. Она была даже более осмотрительной, чем большинство русских мужчин, которые опасались спать с начальницей. Она была насторожена на этот счет, потому что знала, каково это, потому что раньше занималась этим сама. К тому же никто из них… ну, ее привлекал Аркадий, но ему она не нравилась, и казалось, он вообще не питал интереса на сей счет. Илью она знала давно, и он был просто другом; Дмитрий ее не интересовал; Влад был старше, Юрий — не ее типа, Алекс — сторонником Аркадия… и далее в том же духе.

А что касалось американцев и международников — ну здесь была проблема иного толка. Скрещивание культур — кто знал, к чему оно приведет? И она оставалась одна. Но думала об этом. И изредка, когда она просыпалась утром или после физических упражнений, ее уносило волнами желания и выбрасывало на берег кровати или душевой кабинки, оставляя с чувством одиночества.


И однажды, поздним утром, после особенно нервной нештатной ситуации, с которой они почти было справились, но в конце все равно провалили, она столкнулась в лесном биоме с Фрэнком Чалмерсом. Она ответила на его приветствие, а потом они углубились в лес метров на десять и там остановились. Она была в шортах и майке с бретельками, потная и раскрасневшаяся после безумной симуляции. Он — в шортах и футболке, босой, потный и запыленный от прогулки по ферме. Вдруг он издал свой резкий смешок и кончиками пальцев коснулся ее предплечья.

— Что-то у тебя сегодня очень довольный вид, — он улыбнулся.

Лидеры двух половинок экспедиции. Ровня друг другу. Она подняла руку, чтобы коснуться его руки, и больше ничего не потребовалось.

Они ушли с тропы и залезли в густые сосновые заросли. Остановились, чтобы поцеловаться — она уже давно не испытывала при этом столь странных ощущений, как теперь. Споткнувшись о корень, Фрэнк усмехнулся, не прекращая поцелуя, тем быстрым скрытным смешком, от которого Майя ощутила дрожь — едва ли не страх. Они уселись на сосновые иголки и перекатились, будто студенты, обжимающиеся по лесам. Она рассмеялась, ей всегда нравится быстрый подход к делу — в этом случае она могла бы вовремя сбить мужчину с ног, то есть защититься, если бы захотела того.

И они занялись любовью — и на какое-то время страсть унесла ее прочь. Когда все закончилось, она расслабилась, наслаждаясь остатками тлеющего пламени. Но затем ей отчего-то стало немного неловко, она не знала, что и сказать. Что-то в нем все же осталось скрытым, будто он затаился, даже занимаясь любовью. Но что было еще хуже, она ощущала, будто он испытывает нечто вроде триумфа — будто он выиграл, а она проиграла. Эта пуританская жилка в американцах, это чувство, что секс — это плохо, это что-то такое, во что мужчинам приходилось заманивать женщин. Она слегка прикрылась, раздраженная скрытой ухмылкой, промелькнувшей на его лице. Победил-проиграл, что за ребячество.

И все же они были, так сказать, соруководителями. Так что если они были так уж равны…

Они немного поболтали, довольно оживленно, а перед уходом даже занялись любовью еще раз. Но это было уже не так, как в первый раз — теперь она чувствовала смятение. В сексе слишком многое находилось за пределами рационального анализа. Майя всегда чувствовала в своих партнерах нечто такое, чего не могла ни понять, ни даже выразить словами. И, увидев лицо Фрэнка Чалмерса после их первого раза, она уверилась: что-то не так От этого ей сделалось неуютно.

Но она была любезна, нежна. Не могла она отстраниться в такую минуту, это было бы непростительно. Они встали, оделись и двинулись обратно в торус D, где отужинали за одним столом вместе с остальными — вот где имело смысл держаться друг от друга на расстоянии. Но через несколько дней после их встречи она сама недовольно удивилась, осознав, что слегка его избегает, всякий раз находя отговорки, чтобы не оставаться с ним наедине. От этого ей было неловко. Раз-другой после этого они уединялись снова и по его инициативе занимались этим снова, а она чувствовала, что сделала ошибку. Или отчего-то была в плохом настроении? Но всегда выходило одинаково: всегда появлялась эта незаметная триумфальная ухмылка, говорящая: «Я тебя добился», которую она так ненавидела, потому что ощущала ее как моралистическую, пуританскую двуличную низость.

И она стала избегать его еще сильнее, не попадая в положение, когда это могло снова начаться, и он довольно быстро это понял. Как-то раз в обед он попросил ее прогуляться с ним в биом, и, когда она отказала, сославшись на усталость, в его взгляде коротко отразилось удивление, но затем он скрыл его, будто надев маску. Ей стало нехорошо, хотя она даже не могла объяснить почему.

Пытаясь уладить отношения, нарушенные ее безрассудным поведением, она вела себя с ним дружелюбно и откровенно, если обстановка была безопасной. А раз или два намекнула, что для нее их свидания были не более чем способом укрепить дружбу, будто она поступала так же и с другими. Все это следовало «прочитать между строк», но, возможно, он ее неправильно понял. После первого такого пояснения он казался просто озадаченным. Однажды, покидая группу еще перед тем, как все начали расходиться, она заметила его острый взгляд. После этого — только скрытность и общение на расстоянии. Но он никогда не выглядел по-настоящему опечаленным и никогда не давил на нее, не приходил к ней и не заговаривал об этом. И все же это было лишь частью проблемы, не так ли? Он словно не хотел говорить с ней об этом.

Ну, пожалуй, у него были интрижки с другими женщинами, с какими-нибудь американками, трудно сказать наверняка. Он действительно не оставался один. Но все же было… неловко.

Майя решила положить конец этим вороватым соблазнениям — неважно, каких переживаний это будет ей стоить. Хироко права: в замкнутой системе все по-другому. Для Фрэнка это было очень плохо (если это действительно его заботило), поскольку в этом отношении она училась у него. В итоге она решила помириться с ним, став хорошим другом. Она очень старалась, пытаясь однажды это сделать, почти месяц спустя, но просчиталась и зашла слишком далеко — до того, что он подумал, будто она вновь его соблазняет. Они сидели в компании, и она сидела рядом с ним, все заговорились допоздна, и затем он, явно неверно истолковав ее поведение, ушел с ней в ванные торуса D, обворожительно и обходительно беседуя по пути. Майя сердилась на саму себя; она не хотела показаться такой непостоянной, хотя в тот момент, если бы она ушла, то выглядела именно таковой. И она поддалась, потому что так было проще и часть ее все же хотела заняться любовью. И она занялась, разозлившись на себя и решив, что это последний раз, нечто вроде последнего подарка, который, хотела она надеяться, оставит у него хорошие воспоминания от всей этой истории. Она осознала, что была даже более пылкой, чем когда-либо прежде, что в самом деле желала доставить ему удовольствие. И затем, перед самым оргазмом, она взглянула в его лицо — и это был словно взгляд в окна пустого дома.

Это был последний раз.

∆v — скорость, дельта — изменение. В космосе это мера изменения скорости, необходимой, чтобы переместиться из одного места в другое, — то есть мера энергии, необходимой, чтобы это сделать.

Все уже движется. Но чтобы перенести что-то с (движущейся) поверхности Земли на ее орбиту, ∆v должно составлять не менее десяти километров в секунду; чтобы покинуть земную орбиту и устремиться к Марсу — требуется ∆v в 3,6 километра в секунду, а чтобы зайти на орбиту Марса и сесть на его поверхность — ∆v должно равняться примерно одному километру в секунду. Сложнее всего — оставить Землю позади, и виной тому — глубочайший гравитационный колодец. Взбирание по кривой пространства-времени требует невероятных усилий, поскольку направление огромной инерции то и дело меняется.

У истории тоже есть инерция Частицы (или события) имеют направленность в четырех измерениях пространства-времени. Математики, пытаясь выразить ее, рисуют на графиках так называемые мировые линии. В истории человечества мировые линии образовывают густой клубок вьющийся из тьмы доистории и уходящий сквозь время — кабель диаметром с саму Землю, двигающуюся по спирали вокруг Солнца по длинной кривой. Кабель из спутанных мировых линий — это и есть история Если увидеть, где он был, станет ясно, куда он тянется, — это простая экстраполяция Какое ∆v потребуется чтобы сбежать из истории, сбежать от той мощной инерции и прочертить новую траекторию?

Сложнее всего — оставить Землю позади.

* * *
Форма «Ареса» отображала собой структуру реальности: вакуум между Землей и Марсом начал казаться Майе длинным рядом цилиндров, расходящихся от стыков под углом в сорок пять градусов. У них был беговой маршрут — что-то вроде бега с препятствиями — вокруг торуса С, где она замедлялась возле каждого стыка и напрягала мышцы ног при повышенном давлении из-за двух 22,5-градусных изгибов — оттуда ей внезапно открывалась вся длина следующего цилиндра. И мир начинал казаться совсем узким.

По-видимому, чтобы возместить это, люди, находившиеся внутри, становились более открытыми. Они продолжали сбрасывать свои антарктические маски, и каждый раз проявлялась новая, прежде неизвестная черта, которая позволяла всем, кто замечал ее, чувствовать себя гораздо свободнее, и это чувство открывало еще больше скрытых особенностей.

Однажды воскресным утром группа христиан, человек десять, отмечала Пасху в куполе-пузыре. На Земле был апрель, на «Аресе» — середина лета. После службы они отправились в столовую, в торус D, на второй завтрак. Среди них были Юрий, Риа, Эдвард и Мэри. За столом уже сидели, попивая кофе и чай, Майя, Фрэнк, Джон, Аркадий и Сакс. Их разговоры тесно переплетались с разговорами, доносящимися от других столов, и то, что рассказывала Филлис Бойл, геолог, проводившая пасхальную службу, поначалу слышали только Майя и Фрэнк.

— Я могу понять предположение, что вселенная — это сверхсущество, а вся ее энергия — мысли этого существа. Это красивая идея. Но история Христа… — Джон затряс головой.

— Ты в самом деле знаешь эту историю? — спросила Филлис.

— Я вырос в лютеранской семье в Миннесоте, — ответил Джон. — Ходил в школу конфирмантов, все это мне вдолбили в голову.

«Потому-то он и решил вступить в дискуссию», — подумала Майя.

Его лицо приняло недовольное выражение, какого ей еще не приходилось у него видеть, и она слегка наклонилась вперед, вдруг сосредоточившись. Она бегло посмотрела на Фрэнка: тот вглядывался в свой кофе, словно в забытьи, но, несомненно, он внимательно слушал.

— Вы должны знать, — произнес Джон, — что Евангелие было написано спустя десятилетия после его событий. Написано людьми, которые Христа в глаза не видели. И что были и другие описания, раскрывавшие другого Христа, но их исключили из Библии после политического процесса в третьем веке. То есть он, по сути, как бы литературный персонаж, поэтический образ. О нем как о человеке мы ничего не знаем.

Филлис покачала головой.

— Это неправда.

— Но это так, — возразил Джон. Сакс и Аркадий внимательно смотрели на него из-за соседнего стола. — Ну, у всего этого есть история. Монотеизм — это система верований, как вы знаете, возникшая в ранних пастушьих обществах. Чем сильнее они зависели от разведения овец, тем сильнее укреплялась их вера в бога-пастыря. Это простая связь — сами можете за ней проследить. А бог — всегда мужчина, потому что эти общества были патриархальными. В этом есть что-то от археологии и антропологии — то есть религиозной социологии, благодаря которой все становится совершенно понятным: откуда она взялась, какие роли выполняла.

Филлис удостоила его слабой улыбкой.

— Не знаю, чем и ответить на это, Джон. Это же не вопрос истории. Это вопрос веры.

— Ты веришь в чудеса Христовы?

— Чудеса тут тоже ни при чем. Как и церковь, как и ее учение Дело в Христе.

— Но он просто литературный образ, — упрямо повторил Джон. — Вроде Шерлока Холмса или Одинокого рейнджера.

Филлис передернуло.

— Я считаю, что само существование вселенной — это чудо. Вселенной и всего, что в ней содержится. Разве ты можешь это отрицать?

— Разумеется, — ответил Джон. — Вселенная просто существует. Я называю чудом лишь действие, которое явно нарушает известные законы физики.

— Как путешествия на другие планеты?

— Нет, как восстание из мертвых.

— Доктора проделывают это каждый день.

— Докторам этого еще ни разу не удавалось.

Филлис растерялась.

— Не знаю, что ответить тебе, Джон. Я несколько удивлена. Мы не знаем всего, а когда делаем вид, будто это не так, просто ведем себя высокомерно. Сотворение мира — это загадка. Назвать что-то «большим взрывом» и думать, что у нас есть объяснение, — это плохая логика, плохое мышление. За пределами твоего рационального научного мышления существует огромная область сознания, которая более важна, чем наука. Вера в Бога тоже входит в эту область.

И полагаю, у тебя она либо есть, либо нет. — Она поднялась. — Надеюсь, она к тебе придет. — И она вышла из зала.

После некоторого молчания Джон вздохнул:

— Простите, ребята, иногда это меня до сих пор задевает.

— Когда ученый заявляет, что он христианин, — заметил Сакс, — я воспринимаю это как эстетство.

— Церковь типа «разве не мило думать, что это так», — произнес Фрэнк, по-прежнему не отрывая взгляда от своей чашки.

— Они считают, — сказал Сакс, — что нам не хватает духовного измерения, которое было в более ранних поколениях, и пытаются вернуть его теми же средствами. — Он моргнул по-совиному, будто проблема должна была решиться лишь оттого, что ее выяснили.

— Но это же порождает столько нелепостей! — вспыхнул Джон.

— Просто у тебя нет веры, — насмешливо заметил Фрэнк, провоцируя его на отстаивание позиции атеиста.

Джон не обратил на него внимания.

— Люди, которые работают в лабораториях, практичны, как никто другой, — вы же видите, как Филлис хватается за умозаключения, от которых ее коллеги давно отказались! А потом они внезапно начинают использовать всевозможные хитрости для победы в споре — виляния, отговорки, всякие туманные намеки. Будто они изменились до неузнаваемости.

— Просто у тебя нет веры, — повторил Фрэнк.

— Ну, надеюсь, у меня ее никогда и не будет! Для этого меня придется стукнуть молотком по голове!

Джон встал и вышел со своим подносом на кухню. Остальные молча смотрели друг на друга. «Должно быть, у него была действительно плохая школа конфирмантов», — подумала Майя. Никто из присутствовавших явно ничего не знал об этой стороне их беспечного героя. Кто мог предвидеть, что они узнают о нем или о каком-нибудь другом члене экипажа в следующий раз?

Новость о споре между Джоном и Филлис разошлась по кораблю. Майя не знала, кто все рассказал — ни Джон, ни Филлис, очевидно, не желали об этом упоминать. Затем она увидела Фрэнка с Хироко — та рассмеялась, когда он что-то ей сообщил. Подойдя поближе, она услышала ответ Хироко: «Стоит признать, в этом Филлис права: мы не понимаем, почему все происходит».

Значит, Фрэнк. Сеет раздор между Филлис и Джоном (нетривиальной точкой зрения). Христианство по-прежнему оставалось основной силой в Америке — да и везде. Если бы на Земле прознали, что Джон Бун — противник христианства, это доставило бы ему хлопот. И не стало бы огорчением для Фрэнка. На Земле они все были актерами популярного шоу, но те, кто формировал и смотрел новости, понимали, что некоторые роли важнее других, и позволяли их исполнителям оказывать большее влияние на общество. В эту группу входили Влад и Урсула (которые теперь были не просто друзьями, как подозревала Майя), Фрэнк, Сакс… Все астронавты, хорошо известные публике до отбора, — но никто из них и близко не стоял рядом с Джоном по степени известности. Любая тень, павшая на кого-нибудь из них в глазах землян, могла отразиться соответствующим образом на их статусе на борту «Ареса». Как бы то ни было, именно этими соображениями, судя по всему, руководствовался Фрэнк.


По ощущениям, они словно заперты в гостинице, в которой нет ни выходов, ни даже балконов. Уныние от такой гостиничной жизни становилось все сильнее. Они пробыли там уже четыре долгих месяца, но до сих пор не проделали и половины пути. И ни тщательно продуманное физическое окружение, ни повседневные рутинные дела не могли ускорить их путешествие.

Однажды утром, когда второй экипаж трудился над очередной нештатной ситуацией Аркадия, на нескольких экранах одновременно загорелись красные огни.

— Система слежения за Солнцем зафиксировала вспышку, — сообщила Риа.

Аркадий вскочил.

— Это не я! — воскликнул он и склонился к ближайшему к нему экрану. Поднял взгляд, встретился со скептическими взглядами коллег и усмехнулся: — Прошу прощения, друзья, но этот волк настоящий.

Экстренное сообщение из Хьюстона подтвердило его слова. Ему было по силам подделать и такое сообщение, но он отвечал за связь с Землей, поэтому проверить подлинность подтверждения путешественники не могли. Подделка или нет, они вынуждены подчиниться.

Вообще они прогоняли возникновение крупной вспышки на Солнце множество раз. Каждый должен был выполнить свою часть работы, причем некоторые — в очень сжатый срок. И они забегали по торусам, проклиная свою удачу и стараясь не попадаться друг другу на пути. Работы предстояло много: задраивание люков было сложным и не совсем автоматизированным процессом. Когда они переносили лотки для растений в убежище, Джанет закричала:

— Это что, опять Аркадий придумал?

— Говорит, что нет.

— Черт!

Они покинули Землю в низшей точке одиннадцатилетнего цикла солнечной активности — специально для того, чтобы снизить вероятность подобных вспышек. Но это все равно случилось. У них было около получаса до того, как до них дойдет первая доза радиации, а не более чем через час после этого им пришлось бы совсем туго.

Чрезвычайные происшествия в космосе могут быть очевидными, как взрывы, или неосязаемыми, как соблюдение баланса, но в их случае очевидность ничего не говорила о том, в насколько опасном положении они оказались. Органы чувств членов экипажа совершенно не воспринимали тот субатомный ветер, что приближался к ним, но именно встреча с этим ветром была одним из худших событий, которые могли с ними произойти. И все это понимали. Они носились по торусам, внося свою лепту в процесс задраивания люков. Растения следовало накрыть или перенести в защищенные сектора. Кур, свиней, карликовых коров и остальных животных — загнать в их специальные убежища. Семена и замороженные эмбрионы — собрать и перенести. Чувствительные электродетали — сложить в ящики или тоже перенести. Покончив с наиболее срочными задачами, они со всей скоростью, на какую только были способны, ринулись к центральному валу и спустились по туннелю в штормовое убежище, которое находилось прямо у конца туннеля.

Последними прибыли Хироко и ее биосферная команда. Закрыв за собой люк через двадцать семь минут после первоначального сигнала, они влетели в невесомое пространство, раскрасневшиеся и запыхавшиеся.

— Не началось еще?

— Пока нет.

Они сорвали индивидуальные дозиметры со стеллажа с липучками и прикололи их к одежде. Остальные уже плавали по полуцилиндрическому помещению, тяжело дыша и обрабатывая ушибы и растяжения. Майя приказала рассчитаться и, когда выяснилось, что все сто человек на месте, испытала облегчение.

Комната, казалось, была заполнена до предела. Они не собирались в полном составе в одном месте много недель — для этого даже самые просторные комнаты будто были малы. А это помещение занимало отсек в среднем звене центрального вала. Четыре соседних резервуара заполнены водой, а их отсек был разделен вдоль — на первый полуцилиндр, где находились они, и второй, в котором хранились тяжелые металлы. Плоская сторона их полуцилиндра служила им «полом» — установленная внутри цилиндра на кольцевых путях, она оборачивалась, нивелируя вращение корабля и сохраняя бак с водой между экипажем и Солнцем.

Они парили в неподвижном пространстве, тогда как изогнутая крыша отсека вращалась над ними со своей привычной частотой в четыре оборота в минуту. От этого странного зрелища, а также от невесомости некоторые начинали ощущать тошноту. Эти бедняги собирались в конце убежища, где располагались туалеты, а остальные, чтобы помочь им зрительно, подплывали ближе к полу. Из-за этого радиация поднималась по их ногам, но бóльшая часть гамма-лучей рассеивалась благодаря тяжелым металлам. Майя почувствовала желание свести колени вместе. Люди парили в пространстве либо обували туфли на липучках, чтобы ходить по полу. Они негромко переговаривались, инстинктивно находя своих соседей по комнатам, коллег по работе, друзей. Беседы вели сдержанно, будто на коктейльной вечеринке пустили слух, что закуска испортилась.

Джон Бун прорвался к компьютерным терминалам в передней части комнаты, где Аркадий с Алексом следили за состоянием корабля, которое отображалось на мониторах. Он ввел команду, и на самом большом экране помещения внезапно высветились данные об уровне радиации снаружи.

— Посмотрим, сколько там бьет по кораблю, — оживленно произнес он.

Раздались стоны.

— А это надо? — воскликнула Урсула.

— Мы должны знать, — ответил Джон. — И я хочу увидеть, насколько хорошо устроено это убежище. То, которое было на «Ржавом орле», было примерно таким же надежным, как слюнявчик, который вы надеваете в кабинете стоматолога.

Майя улыбнулась. Джон редко напоминал о том, что получил гораздо больше радиации, чем кто-либо из них. Около 160 бэр за все время, как он однажды признался, когда его спросили. На Земле люди получали по 1/5 биологического эквивалента рентгена в год, а на ее орбите, под защитой земной магнитосферы, — около тридцати пяти в год. То есть Джон был сильно облучен, и теперь это каким-то образом давало ему право вывести на экран данные, если ему этого хотелось.

Те, кому было интересно, — человек шестьдесят — сгрудились перед ним, чтобы наблюдать за экраном. Остальные переместились в дальний конец отсека к страдающим от укачивания — те также явно не желали знать, какую дозу радиации сейчас принимали. Одной мысли об этом для них было достаточно, чтобы броситься в уборную.

Затем вспышка ударила в полную силу. Наружная радиация значительно превысила обычный уровень солнечного ветра и внезапно взлетела еще выше. Несколько наблюдавших одновременно тихонько присвистнули, раздались изумленные возгласы.

— Вы смотрите, сколько поглощает убежище, — произнес Джон, сверяясь с дозиметром, приколотым к рубашке. — У меня по-прежнему три десятых бэр!

Стоматологическому рентгену, чтобы достичь такого уровня, понадобилось бы несколько жизней, но сейчас радиация за пределами их убежища уже достигла семидесяти бэр и приближалась к смертельной, так что им удалось легко отделаться. И такое облучение пронизывало остальную часть корабля! Миллиарды частиц проникали на борт и сталкивались с атомами воды и металлов, сваленных рядом с убежищем; сотни миллионов пролетали мимо этих атомов, а затем сквозь атомы их тел, не соприкасаясь с ними, будто были не более чем призраками. И все же тысячи поражали атомы плоти и костей. Большинство таких столкновений были безвредными — но среди этих тысяч по всей вероятности присутствовали один-два (три?), которые попадали в хромосомную нить и скручивали ее не в ту сторону — а это уже было плохо. Образовывалась опухоль — сначала несущественная, будто опечатка в книге. А годами позже, если ДНК жертвы не излечится сама, ее неизбежное увеличение даст результат и внутри расцветет Нечто Чужеродное. Рак. Весьма вероятно, лейкемия и, весьма вероятно, смерть.

Поэтому трудно было не обращать внимания на цифры. 1,4658 бэр. 1, 7861. 1,9004.

— Как будто одометр[17], — спокойно проговорил Бун, глядя на свой дозиметр.

Он держался за перекладину и подтягивался вверх-вниз, будто выполняя изометрические упражнения. Фрэнк, заметив это, спросил:

— Джон, какого черта ты делаешь?

— Уклоняюсь, — ответил Джон и улыбнулся нахмурившемуся Фрэнку. — Ну, знаешь… движущаяся цель.

Окружающие рассмеялись. Когда степень опасности высветилась на экранах, они уже не чувствовали себя такими беспомощными. В этом не было логики, но возможность называть вещи своими именами — сила, благодаря которой любой человек считал себя в некотором смысле ученым. А здесь и без того были настоящие ученые, плюс немало астронавтов, каждый из которых обучен принимать возможность подобных бурь. Все эти привычки разума начали проявляться в их мыслях, и потрясение немного спало. Они постепенно мирились с происходящим.

Аркадий подошел к терминалу и включил «Пасторальную симфонию» Бетховена, начав с третьей части, когда танец в деревне прерывался из-за бури. Он прибавил громкость, и теперь они парили в длинном полуцилиндре, слушая глубину яростной бури Бетховена, которая, как внезапно показалось, идеально отвечала шквалу немого ветра, струившегося сквозь их тела. Он мог бы звучать именно так! Струнные и духовые визжали в диких порывах, необузданных, но при этом изумительно мелодичных, заставляя Майю ощущать, как мурашки бегают у нее по спине. Ей никогда еще не приходилось слушать такое старье столь внимательно. С восхищением (и чуточкой страха) посмотрев на Аркадия, увидела, как тот лучился от воздействия, произведенного подобранным им произведением, и танцевал, будто красный песочник на ветру. Когда буря в симфонии достигла апогея, было трудно поверить, что показатели радиации не возрастали, а когда музыкальная буря ослабла, казалось, что и настоящая должна утихать вместе с ней. Грохотал гром, свистели последние порывы. Безмятежная валторна объявила о завершении непогоды.

Люди начали разговаривать — они обсуждали различные дела этого дня, прерванные столь грубым образом, или использовали возможность для бесед на другие темы. Спустя примерно полчаса одна из таких бесед перешла на повышенные тона. Майя не слышала, с чего все началось, но вдруг Аркадий громко заявил на английском:

— Но думаю, что нам стоит сильно заботиться о планах, которые придумали для нас на Земле!

Остальные разговоры затихли, и все повернулись к Аркадию. Он парил под вращающейся крышей убежища, откуда мог всех видеть и вещать, словно какой-то безумный летающий дух.

— Думаю, мы должны разработать новые планы, — произнес он. — Думаю, нам следует заниматься этим уже сейчас. Все необходимо переделать с самого начала, выразив наше новое мышление. Оно должно касаться всего — даже первых убежищ, которые мы там построим.

— Зачем? — спросила Майя, раздраженная его стремлением играть на публику. — Наши проекты и так неплохи.

Это в самом деле раздражало: Аркадий часто выходил в центр сцены, а люди всегда смотрели на нее так, словно она была каким-то образом ответственна за него, словно в ее обязанности входило его сдерживать, не позволяя докучать остальным.

— Здания — это основа для создания общества, — сказал Аркадий.

— Нет, для создания помещений, — поправил Сакс Расселл.

— Но помещения подразумевают организацию общества внутри них, — Аркадий огляделся, взглядом пытаясь вовлечь людей в обсуждение. — План здания показывает, что его проектировщик предполагает по поводу того, что должно находиться внутри. Мы видели это в начале перелета, когда русские и американцы были разделены в торусах D и В. Видите, мы должны были оставаться двумя отдельными структурами. То же самое произойдет на Марсе. Здания выражают ценности, они обладают чем-то вроде грамматики, тогда как помещения — это предложения. Я не хочу, чтобы мне указывали, как жить, из Вашингтона или из Москвы, мне этого уже хватило.

— А что тебе не нравится в проекте первых убежищ? — с заинтересованным видом спросил Джон.

— Они прямоугольные, — ответил Аркадий. Это вызвало смех, но он не сдавался: — Прямоугольник — это стандартная форма! А рабочая зона удалена от жилых блоков, будто работа — не часть жизни. И жилые блоки состоят в основном из отдельных помещений, с соблюдением иерархии: начальникам отведено больше пространства.

— Разве это сделано не для того, чтобы облегчить им работу? — спросил Сакс.

— Нет. В этом нет реальной необходимости. Это вопрос престижа. Если позволите так выразиться, это очень показательный пример американского делового мышления.

Послышался стон несогласия, и Филлис спросила:

— Разве нам нужно связываться с политикой, Аркадий?

При самом упоминании этого слова облако слушателей пошатнулось. Мэри Данкел и еще пара человек оттолкнулись и направились в другой конец помещения.

— Во всем есть политика, — сказал Аркадий им в спины. — И наш перелет — не исключение. Мы строим новое общество, как это можно сделать без политики?

— У нас же научная станция, — возразил Сакс. — Необязательно приплетать сюда политику.

— Когда я был там в последний раз, никакой политики там точно не было, — произнес Джон, задумчиво глядя на Аркадия.

— Была, — ответил Аркадий, — только она была проще. У вас тогда был полностью американский экипаж, вы выполняли временную миссию, подчиняясь приказам командования. Но сейчас наш экипаж международный и мы основываем постоянную колонию. Это совсем другое.

Люди медленно подплывали по воздуху в сторону говоривших, чтобы лучше слышать, о чем идет речь.

— Мне неинтересна политика, — сообщила Риа Хименес, и Мэри Данкел согласилась с ней из другого конца помещения:

— Это одна из тех вещей, от которых я хотела уйти, попав сюда!

Несколько русских ответили одновременно:

— Это тоже политическая позиция!

— Вы, американцы, — воскликнул Алекс, — хотите покончить и с политикой, и с историей, чтобы создать мир, которым будете править!

Пара американцев попыталась ему возразить, но он их перебил:

— Это правда! Весь мир изменился в последние тридцать лет. Каждая страна оценивает себя, существенно меняется, чтобы справиться с проблемами, — все, кроме США. Вы стали самой реакционной страной в мире.

— Страны, которые изменились, — начал Сакс, — были вынуждены это сделать, потому что до этого оставались закоснелыми и чуть не пришли к разорению. В США уже существовала гибкая система, и им не нужно было меняться так же решительно. Я хочу сказать, что американский вариант лучше, потому что он более плавный. Он лучше продуман.

Алекс задумался над этой аналогией, и тем временем Джон Бун, с явным интересом наблюдавший за Аркадием, произнес.

— Возвращаясь к убежищам. Какими бы ты их сделал?

Точно не знаю, — сказал Аркадий, — нужно сначала увидеть места, где мы будем строить, осмотреться вокруг, хорошенько обсудить.Понимаешь ли, это сложное дело. Но вообще я считаю, что рабочая и жилая зоны должны быть совмещены настолько, насколько потребует практичность. Наша работа станет чем-то бóльшим, чем зарабатывание денег, — она станет нашим искусством, всей нашей жизнью. Мы будем передавать ее друг другу, но не покупать или продавать. Также нельзя допускать никакого проявления иерархии. Я не доверяю даже той системе управления, которая существует у нас сейчас, — он вежливо кивнул Майе. — Все мы несем равную ответственность, и наши здания должны с этим соотноситься. По форме лучше всего круг — его сложно построить, зато он надежно сохраняет тепло. Хороший компромисс — геодезический купол: такой легко соорудить, и он указывает на наше равенство. Внутреннее пространство, наверное, должно быть по большей части открытым. Разумеется, у каждого должна быть своя комната, но они должны быть невелики. Если, допустим, расположить их по кругу, то у нас появится больше общего пространства… — он повел мышью по одному из терминалов, начав делать на экране наброски. — Здесь. Такая архитектурная основа как будто говорит: все равны. Правильно?

— Там уже установлено много сборных элементов, — напомнил Джон. — Не уверен, что их удастся заменить.

— Удастся, если мы этого захотим.

— Но разве это так уж необходимо? В смысле, это же очевидно, что мы и так команда равных.

— Очевидно? — резко спросил Аркадий, осматриваясь. — Если Фрэнк и Майя говорят нам что-то делать, вольны ли мы пропустить это мимо ушей? Если Хьюстон или Байконур говорят нам что-то делать, вольны ли мы пропустить это мимо ушей?

— Полагаю, что да, — мягко ответил Джон.

После этого заявления Фрэнк бросил на него острый взгляд. Дискуссия раскалывалась на несколько мелких споров — многим было что сказать, — но Аркадий оказался громче всех:

— Нас отправили сюда наши правительства, а они все порочны, причем большинство — до катастрофической степени. Именно поэтому история представляет собой кровавое месиво. Теперь мы одни, и лично мне не хотелось бы повторять все ошибки, сделанные на Земле. Несмотря на то, что так велит общественное мнение. Мы первые колонисты Марса! Мы ученые! Это же наша работа придумывать и претворять в жизнь все новое!

Снова вспыхнули споры — еще громче, чем прежде. Майя, отвернувшись, обругала Аркадия себе под нос, встревоженная тем, какой силы гнев разгорался в людях. Взглянув на Джона Буна, она увидела ухмылку. Он оттолкнулся от пола навстречу Аркадию, остановился, столкнувшись с ним, и пожал ему руку, отчего они закружились в воздухе, будто исполняя какой-то странный танец. Этот знак поддержки мгновенно заставил людей призадуматься — Майя видела это по удивлению на лицах. Если Джон, будучи сдержанным и рассудительным, одобрял идеи Аркадия, это совершенно меняло дело.

— Черт тебя дери, Арк, — сказал Джон. — Сначала эти безумные нештатные ситуации, теперь это — да ты настоящий бунтарь! Как ты, черт возьми, заставил их взять тебя на корабль?

«Мне вот тоже интересно», — подумала Майя.

— Я им соврал, — заявил Аркадий.

Все рассмеялись. Даже Фрэнк, удивленный.

— Ну разумеется, соврал! — воскликнул Аркадий, и крупная перевернутая ухмылка рассекла его рыжую бороду. — Как еще мне было сюда попасть? Я хочу оказаться на Марсе, чтобы делать то, чего сам пожелаю, а отборочный комитет хотел, чтобы люди отправились туда и делали то, что им скажут. Вы и сами это знаете! — Он указал на слушателей и закричал: — Вы все соврали, вы знаете, что это так!

Фрэнк смеялся сильнее прежнего. Сакс, как обычно, изображая Бастера Китона[18], поднял палец и объявил:

— Миннесотский многопрофильный тест личности, версия исправленная и дополненная.

И все заулюлюкали.

Им всем пришлось пройти этот тест. Это был самый распространенный психологический тест в мире, и его высоко оценивали эксперты. От респондентов требовалось согласиться или не согласиться с 556 утверждениями, на основании ответов формировался профиль испытуемых. При этом их предположительные ответы опирались на ответы пробной группы 2 600 белых, женатых миннесотских фермеров среднего класса, живших в 1930-х годах Несмотря на все более поздние изменения, влияние этой первой тестовой группы все же оставалось существенным — или по крайней мере некоторым так казалось.

— Миннесота! — воскликнул Аркадий, закатив глаза. — Фермеры! Миннесотские фермеры! Знаете, что я вам скажу: я соврал в каждом ответе! Я отвечал противоположно тому, что чувствовал, и именно это позволило мне получить нормальный результат!

Это заявление было встречено дикими возгласами.

— Вот черт, — сказал Джон. — Я сам из Миннесоты, и мне тоже пришлось лгать.

Возгласы лишь усилились. Майя заметила, что Фрэнк побагровел от смеха, лишившись дара речи, обхватив руками живот. Он хохотал, не в силах остановиться. Она никогда еще не видела, чтобы он так смеялся.

— Это тест заставил тебя лгать, — произнес Сакс.

— Да ну, а тебя нет, что ли? — спросил Аркадий. — Разве ты не врал?

— Нет вообще-то, — сказал Сакс, моргая так, будто само понятие лжи было для него внове. — Я отвечал как есть на каждый вопрос.

— Они засмеялись пуще прежнего. Сакс смотрел с изумлением, но выглядел от этого лишь смешнее.

Кто-то крикнул:

— А ты что скажешь, Мишель? Сам-то ты как отвечал?

Мишель Дюваль развел руками.

— Возможно, вы недооцениваете всех тонкостей ММТЛ. В нем есть вопросы, которые позволяют проверить вашу честность.

Такое утверждение вызвало целый поток вопросов в его адрес — это была методологическая инквизиция. Как он это проверял? Как тестеры опровергали их ответы? Как они их повторяли? Как исключали альтернативные объяснения данных? Как они могли претендовать на научность? Многие явно считали психологию псевдонаукой и ненавидели те обручи, через которые их заставили прыгать, чтобы попасть на борт. Годы соревнований отразились на них не лучшим образом. И от открытия этого общего чувства загорелись десятки непринужденных разговоров. Напряжение, возникшее от политической речи Аркадия, исчезло.

«Похоже, Аркадий просто смешал одно с другим», — подумала Майя. Если так, это было очень умнó, да и Аркадий был весьма неглуп. Она постаралась вспомнить. Вообще-то это Джон Бун сменил тему. Он эффектно вознесся к потолку Аркадию на помощь, и тот не упустил своего шанса. Они оба были неглупы. И возможно, они были своего рода пособниками. И хотели создать альтернативное руководство — и американское, и российское. С этим нужно что-то делать.

— Ты думаешь, это плохой знак, что мы все признаем себя такими лжецами? — спросила она Мишеля.

Тот пожал плечами.

— Обсудить это было очень полезно. Теперь мы осознаём, что у нас больше общего, чем мы считали. Никому больше не придется думать, что он попал на борт нечестным путем.

— А ты? — спросил Аркадий. — Ты представил себя самым рациональным и уравновешенным психологом с таким странным умом, который нам еще предстоит узнать и полюбить?

Мишель слегка улыбнулся.

— Это ты у нас эксперт по странным умам, Аркадий.

Тут те, кто следил за экранами, позвали их. Уровень радиации начал опускаться. Вскоре он был лишь слегка выше нормы.

Кто-то снова включил «Пасторальную симфонию», последнюю ее часть — момент с валторнами.

Из динамиков полились «Радостные и благодарные чувства после бури», и, когда они покинули убежище и рассредоточились по кораблю, словно семена одуванчика на ветру, по всему «Аресу» зазвучала красивая старая народная мелодия, предстающая во всем своем брукнеровеком богатстве. Пока она играла, они заключили, что все укрепленные системы корабля остались в исправном состоянии. Толстые стены фермы и лесного биома защитили растения, и, хотя некоторые все же погибли, хранилище семян не пострадало. Животных теперь нельзя было употреблять в пищу, но они все же должны были дать здоровое потомство. Единственной потерей стали несколько не пойманных певчих птиц из столовой торуса D: их нашли там на полу мертвыми.

Что касается экипажа, убежище защитило его, пропустив около шести бэр. Учитывая трехчасовую длительность излучения, это было плохо, но могло быть и хуже. Снаружи корабль принял на себя свыше 140 бэр — то есть смертельную дозу.


Шесть месяцев в гостинице, без единой прогулки снаружи. А внутри — позднее лето, медленно тянущиеся дни. На стенах и потолках преобладал зеленый цвет, а люди ходили босиком. Тихие разговоры были едва слышны среди гула машин и свиста вентиляторов. Корабль почему-то казался пустым — целые секции были брошены, когда экипаж замер в ожидании. Небольшие горстки людей сидели и разговаривали в коридорах торусов В и D. Когда вошла Майя, некоторые умолкли — и это не могло ее не встревожить. Она с трудом засыпала, с трудом просыпалась. Работа сделала ее беспокойной; все инженеры теперь просто ждали, и симуляции стали почти невыносимыми. Она с трудом укладывалась в нужное время, стала чаще, чем раньше, допускать ошибки. Ходила к Владу, и он посоветовал пить больше воды, больше бегать, больше плавать.

Хироко советовала проводить больше времени на ферме. Она попыталась — часами выдергивала сорняки, собирала урожай, подрезала ветки, вносила удобрения, поливала, общалась, сидела на лавке, наблюдала за листьями. Отключалась от рутины. Помещения фермы занимали самую большую площадь, их сводчатые потолки были разлинованы яркими солнечными полосами. Многоуровневые полы были засажены различными культурами — после бури среди них появилось много новых. Здесь оказалось недостаточно места, чтобы прокормить весь экипаж выращенной на ферме едой, что не нравилось Хироко. Но она боролась с обстоятельствами, занимая хранилища, когда те пустели. Карликовые разновидности пшеницы, риса, сои и ячменя росли в нагроможденных поддонах; над ними свисали ряды гидропонных овощей и огромные прозрачные банки зеленых и желтых морских водорослей, которые использовались для регулирования газообмена.

Случались дни, когда Майя не занималась ничем, лишь наблюдала за работой команды фермеров — Хироко и ее помощника Ивао, который бесконечно пытался сделать биологическую систему жизнеобеспечения максимально замкнутой, а также их работников, в число которых входили Рауль, Риа, Джин, Евгения, Андреа, Роджер, Эллен, Боб и Таша. Эффективность попыток увеличения замкнутости обозначалась К, то есть степенью этой замкнутости. Таким образом, для каждого вещества была справедлива формула:

K = I — e/E,
где E — показатель потребления в системе, e — показатель (неполной) замкнутости, I — постоянная, для которой Хироко установила определенное значение ранее. Цель, K = I — 1, была недосягаема, но асимптотическое приближение к ней стало на ферме любимой биологической игрой и более того — имело критическое значение для их будущего существования на Марсе. Поэтому обсуждение этой темы могло растянуться на несколько дней, уходя по спирали в такие сложные области, которые никто должным образом не понимал. По сути, команда фермеров уже занималась своей основной работой, и Майя в душе им завидовала. Саму-то ее уже тошнило от симуляций!

Хироко была для Майи загадкой. Отчужденная и серьезная, она всегда казалась поглощенной работой, и ее команда всегда стремилась находиться рядом с ней, словно она была королевой в стране, независимой от остальной части корабля. Майе это не нравилось, но она не могла ничего с этим поделать. И что-то в поведении Хироко делало это не столь угрожающим, а лишь давало понять, что ферма — обособленное место, а ее команда — обособленное общество. И возможно, Майя могла бы каким-либо образом использовать их в противовес влиянию Аркадия и Джона, поэтому она не беспокоилась из-за их отдельной страны. Наоборот, сблизилась с ними еще больше чем прежде. Иногда в конце рабочей сессии она ходила с ними в центральную часть корабля играть в придуманную ими игру, которую они называли «туннелескоком». Нужно было прыгать в трубу, ведущую к центральному валу, где все стыки между цилиндрами расширялись до одинакового размера и образовывали одну гладкую трубу. Чтобы облегчить быстрое перемещение вперед-назад вдоль этой трубы, в ней имелись рельсы, но прыгуны становились на люк штормового убежища и пытались вспрыгнуть по ней к люку купола-пузыря, на целые пятьсот метров, не натыкаясь на стены или рельсы. Из-за кориолисовых сил это было практически невозможно, и пролетевший хотя бы половину пути обычно выходил победителем. Но однажды Хироко по пути в купол, где она собиралась проверить пробный урожай, поздоровалась с играющими, присела на люке убежища и, подпрыгнув, медленно пролетела всю длину туннеля, вращаясь в полете, а затем остановилась у люка купола, вытянув лишь одну руку.

Игроки уставились на туннель, онемев от изумления.

— Эй, — окликнула ее Риа. — Как ты это сделала?

— Что сделала?

Они рассказали ей об игре. Она улыбнулась, но Майя была уверена, что ей и так были известны правила.

— Так как ты это сделала? — повторила Риа.

— Просто прямо прыгнула! — объяснила Хироко и исчезла внутри купола.

Вечером, за ужином, эта история распространилась по кораблю.

— Может, тебе просто повезло, — сказал Фрэнк.

Хироко улыбнулась:

— Может, нам с тобой стоит сделать прыжков по десять и посмотреть, кто победит.

— Звучит неплохо.

— На что играем?

— На деньги, конечно.

Хироко покачала головой.

— Ты всерьез считаешь, что деньги еще имеют какое-то значение?


Несколько дней спустя Майя парила под куполом вместе с Фрэнком и Джоном, и они смотрели на Марс — теперь это был раздувшийся шар размером с десятицентовую монету.

— Многовато у нас споров в последнее время, — мимоходом заметил Джон. — Я слышал, Алекс и Мэри дошли до настоящей драки. Мишель говорит, это вполне ожидаемо, но все же…

— Наверное, у нас появилось слишком много начальников, — сказала Майя.

— Может, стоит оставить одну тебя за главную, — подтрунил над ней Фрэнк.

— Слишком много? — переспросил Джон.

— Дело не в этом, — покачал головой Фрэнк.

— Разве? Но у нас на борту много звезд.

— Потребность превосходить остальных и потребность руководить — не одно и то же. Иногда мне даже кажется, что это и вовсе противоположные понятия.

— Оставляю решение за вами. Капитан. — Джон ухмыльнулся насупившемуся Фрэнку.

Майя подумала, что Джон был единственным среди них, кто не чувствовал напряжения.

— Мозгоправы предвидели такую проблему, — продолжал Фрэнк. — Для них она достаточно очевидна. Они применили гарвардский метод.

— Гарвардский метод? — повторил Джон, будто пробуя выражение на вкус.

— Давным-давно гарвардские администраторы с тревогой заметили, что, если они принимали из школ только круглых отличников, а потом ставили первокурсникам все возможные оценки, большое число студентов первого курса впадало в депрессию из-за двоек и колов и вышибало себе мозги.

— Не могли вынести, — сказал Джон.

Майя состроила недовольную гримасу.

— Должно быть, вы оба ходили в торговое училище, а?

— Как они выяснили, избежать таких неприятностей можно было, приняв определенный процент студентов, которые привыкли получать заурядные оценки, но выделялись по какому-либо другому признаку…

— Например, имели наглость подать документы в Гарвард с заурядными оценками…

— …Привыкли находиться в конце списков и были счастливы уже оттого, что попали в Гарвард.

— Откуда ты это знаешь? — спросила Майя.

— Я был одним из них, — улыбнулся Фрэнк.

— У нас на корабле нет заурядных личностей, — сказал Джон.

Фрэнк с подозрением посмотрел на него.

— Зато у нас есть куча прекрасных ученых, которых не интересует власть. Многие из них считают это дело скучным. Администрирование и все такое. Они рады предоставить это таким, как мы.

— Бета-самцы, — Джон подтрунивал над Фрэнком и его интересом к социобиологии. — Идеальное стадо.

Как же часто они подтрунивали друг над другом…

— Ты не прав, — заметила Майя Фрэнку.

— Может, и так. В любом случае, они — политическое образование. У них есть по меньшей мере возможность выбрать, за кем следовать, — он произнес это с таким видом, будто высказанное приводило его в уныние.

Тут наступило время смены на мостике, и Джон, попрощавшись, их покинул.

Фрэнк поплыл на сторону Майи, и она занервничала. Они никогда не обсуждали свою непродолжительную связь, и эта тема уже долго не поднималась даже косвенно. Она думала, что, если когда-нибудь придется объясняться, скажет, что изредка позволяет себе развлечься с мужчинами, которые ей нравятся. Что это было чем-то спонтанным.

Но он лишь указал ей на красную точку в небе.

— Я все думаю, зачем мы туда летим.

Майя пожала плечами. Вероятно, он хотел сказать не «мы», а «я».

— У каждого свои причины, — ответила она.

Он пристально на нее посмотрел.

— Что правда, то правда.

Она оставила тон, с которым он это сказал, без внимания.

— Может, дело в наших генах, — предположила она. — Может, они почувствовали, что на Земле что-то пошло не так. Мутации ускорились, или что-то в этом роде.

— И решили начать все сначала.

— Именно.

— Теория об эгоистичном гене. Разум — лишь инструмент, помогающий обеспечить успешную репродукцию.

— Полагаю, что так.

— Но это путешествие ставит под угрозу успешную репродукцию, — заметил Фрэнк. — Там небезопасно.

— То же можно сказать и о Земле. Загрязнение, радиация, другие люди…

Фрэнк отрицательно покачал головой.

— Нет, не думаю, что эгоизм кроется в генах. Мне кажется, он в другом.

Он поднял указательный палец и твердо ткнул Майю меж грудей, тем самым оттолкнувшись от нее вниз, к полу. Не сводя с нее глаз, он дотронулся до себя в том же месте.

— Спокойной ночи, Майя.


Неделю или две спустя Майя собирала капусту на ферме, передвигаясь по проходу между длинными поддонами, где ее выращивали. Она была там одна. Капуста напоминала ряды мозгов, пульсирующих от мыслей в ярком послеполуденном свете.

Она уловила какое-то движение и оторвала взгляд. В другом конце комнаты сквозь бутылку водорослей виднелось лицо. Стекло исказило его, но это явно было лицо темнокожего мужчины. Он смотрел в ее сторону, но не видел ее. Похоже, он говорил с кем-то, кого Майе не было видно. Он переместился, и лицо стало различимее, увеличившись в середине бутылки. Она поняла, почему следила за ним так внимательно, почему у нее сжалось все внутри: она никогда не видела его прежде Повернувшись, он встретился с ней взглядом. Они глядели друг на друга сквозь два искривленных стекла. Он был незнакомцем, с узким лицом и крупными глазами.

И он исчез в коричневом затемнении. Еще мгновение Майя колебалась, боясь преследовать его, но все же заставила себя пересечь помещение и подняться по стыковому соединению в следующий цилиндр. Там оказалось пусто. Затем она пробежала еще три цилиндра и лишь тогда остановилась. Она так и стояла, глядя на помидорные плети и тяжело дыша. Майя покрылась пóтом, несмотря на то что чувствовала прохладу. Незнакомец. Это невозможно. Но она видела его! Она напрягла память, стараясь вновь вспомнить его лицо. Возможно, это был… ну нет. Он не мог быть кем-то из сотни, она знала это наверняка. Способность распознавать лица — одна из ее сильнейших способностей. И он убежал, скрылся из виду.

Безбилетник! Но это же было невозможно! Где он прятался, как выживал? Как перенес радиационную бурю?

Или у нее начались галлюцинации? Неужели теперь и до этого дошло?

Майя вернулась в свою комнату, у нее разболелся живот. Коридоры торуса D почему-то были темны, несмотря на яркое освещение, у нее по коже бегали мурашки. Увидев перед собой дверь, она нырнула в свою комнату, в свое убежище. Но там были лишь кровать, маленький столик, стул, туалет и несколько полок с разными вещами. Она просидела там час, затем два. Но не могла ничего предпринять, у нее не имелось ответа, не на что было отвлечься. Некуда бежать.

* * *
Майя поняла, что не может никому рассказать, что кого-то видела, и это в некотором смысле пугало сильнее, чем само происшествие, потому что подчеркивало ее беспомощность. Ее приняли бы за сумасшедшую. Что им оставалось думать? Как он мог питаться, где прятался? Нет. Слишком многие о нем бы узнали — иначе и быть не могло. Но его лицо!

Однажды ночью она увидела его во сне и проснулась в холодном поту. Галлюцинации — один из признаков космического нервного срыва, она прекрасно об этом знала. Такое случалось довольно часто во время долгого пребывания на земной орбите — уже было зафиксировано более двадцати случаев. Обычно люди начинали слышать голоса в непрерывном шуме вентиляции и работающих механизмов, нередко видели напарников там, где их не было, или еще хуже — видели собственных двойников, будто пустое пространство начинало заполняться зеркалами. Считалось, что этот феномен возникал в результате дефицита сенсорных стимулов. И обстановка на «Аресе», с учетом длительного путешествия, без возможности даже посмотреть на Землю, в составе великолепного звездного (некоторые могли бы сказать помешанного) экипажа, была потенциально опасной. Именно поэтому залы корабля оснастили таким разнообразием цветов, текстур, погодными условиями, изменяющимися изо дня в день и из сезона в сезон. И все равно она увидела нечто, чего не могло быть.

И сейчас, когда она шла по кораблю, ей казалось будто экипаж распадается на маленькие, закрытые группы, которые редко пересекаются между собой. Команда фермеров почти все время проводила на фермах, там же на месте ела и спала (вместе, если верить слухам) среди рядов растений. У команды медиков были свои комнаты, кабинеты и лаборатории в торусе В, где они и проводили все время, увлеченные экспериментами, наблюдениями и переговорами с Землей. Команда летчиков готовилась к выходу на орбиту Марса, прогоняя по несколько симуляций в день. А остальные… разбросаны. Найти их было сложно. Когда она обходила торусы, комнаты казались ей безлюднее, чем когда-либо. Столовая в торусе D больше никогда не заполнялась до предела. И опять же, в этих обособленных группках она довольно часто стала замечать споры во время еды, которые затихали с удивительной скоростью. Частные раздоры — но по какому поводу?

Сама Майя за столом мало говорила и больше слушала. Об обществе можно сказать многое по тому, о чем в нем ведут беседы. Здесь почти всегда говорили о науке. На узкопрофессиональные темы: биология, инженерное дело, геология, медицина и все такое. Обо всем этом можно разговаривать вечно.

Но когда число участников разговора уменьшалось до двух или трех, она замечала, что темы менялись. К профессиональным темам добавлялись — или полностью вытесняли их — сплетни.

И сплетни эти всегда касались важнейших форм социальной динамики — секса и политики. Голоса понижались, головы склонялись, сплетни распространялись. Слухи о сексуальных связях становились более привычными, тихими, колючими и сложными. В паре случаев, например, с неудачливым треугольником из Джанет Блайлевен, Мэри Данкел и Алекса Жалина, они становились слишком гласными и расходились по всему кораблю. В других — оставались настолько скрытыми, что обсуждались шепотом и сопровождались острыми, любопытными взглядами. Так, Джанет Блайлевен входила в столовую с Роджером Калкинсом, и Фрэнк вполголоса замечал Джону, чтобы это долетело и до ушей Майи: «Джанет считает, что у нас сложилась панмиксия». Майя не обращала на это внимания, как делала всегда, когда он говорил тем презрительным тоном, но позднее заглядывала в словарь по социобиологии и выясняла, что панмиксия — это группа, в которой каждый самец спаривался с каждой самкой.

На следующий день она с любопытством смотрела на Джанет, что-то сказав о панмиксии: та и понятия не имела, о чем речь. Джанет была приветлива, склоняла голову поближе к тому, кто к ней обращался, и действительно внимала. И улыбалась своей быстрой улыбкой. Но… корабль построен таким образом, чтобы обеспечить достаточно уединенности. Несомненно, на нем происходило больше, чем кто-либо мог знать.

И среди этих тайных жизней могло и не оказаться другой тайной жизни, которую некто вел либо в одиночестве, либо при поддержке немногих, какой-нибудь мелкой группы заговорщиков.

— Ты в последнее время ничего забавного не замечала? — спросила она как-то у Нади в конце их привычного разговора за завтраком.

Та пожала плечами.

— Людям скучно. Думаю, мы уже близко к цели.

Может, в этом и было все дело.

— А ты слышала про Хироко и Аркадия? — спросила Надя.

Хироко постоянно окружали слухи. Майя находила неприятным и тревожным то, что единственная среди них азиатка подвергалась частым обсуждениям — леди-дракон, загадочный Восток… Под научной рациональной корой разума все-таки скрывалось много глубоких и мощных суеверий. Все что угодно могло случиться, все что угодно было возможным.

Даже лицо, увиденное сквозь стекло.

Она слушала с ощущением стянутости в животе, когда Саша Ефремова нагнулась к ним от соседнего столика и ответила на вопрос Нади, что Хироко собирает себе мужской гарем. Это был вздор, хотя связь между Хироко и Аркадием казалась Майе каким-то странным проявлением логики, и она сама не знала почему. Аркадий — яростный сторонник независимости от Центра управления полетами, тогда как Хироко вообще не высказывала своего мнения на этот счет. Но разве она не увела свою команду фермеров в некий мысленный торус куда другим никогда было не попасть?

Когда Саша тихонько сообщила, что Хироко намеревается оплодотворить несколько своих яйцеклеток сперматозоидами всех мужчин на борту «Ареса» и заморозить их в криогенной камере для дальнейшего развития на Марсе, Майя сумела лишь собрать свой поднос и удалиться к посудомойкам, чувствуя некоторое головокружение. Они становились странными.


Красный полукруг вырос до размеров двадцатипятицентовой монеты, и чувство напряжения выросло вместе с ним, будто через час ожидался грозовой ливень, а воздух пропитался пылью и креозотом и был заряжен статическим электричеством. Будто бог войны в самом деле сидел на этой красной точке, поджидая их. Зеленые панели стен внутри «Ареса» теперь покрылись желтыми и коричневыми пятнами, а послеполуденный свет загустел от бледно-бронзовых паров натрия.

Люди часами наблюдали в куполе-пузыре за тем, чего никто из них, кроме Джона, прежде не видел. Спортивные тренажеры теперь использовались постоянно, симуляции проводились с новым энтузиазмом. Джанет носилась по торусам, отправляя домой видео со всеми изменениями, произошедшими в их маленьком мире. Затем бросила свои очки на стол и сложила с себя обязанности репортера.

— Знаете, я устала быть изгоем, — сказала она. — Каждый раз, когда я вхожу в комнату, все замолкают или начинают говорить подготовленные фразы. Как будто я шпионила в пользу врага!

— Ты и правда шпионила, — проговорил Аркадий и от души ее обнял.

Поначалу никто не желал брать на себя ее работу. Хьюстон присылал обеспокоенные сообщения, затем замечания и, наконец, скрытые угрозы. Теперь, когда они были на подходе к Марсу, экспедиция получила больше эфирного времени на телевидении, и ситуация, как заявляли в Центре управления полетами, теперь была сравнима со взрывом сверхновой. Они напомнили колонистам, что этот всплеск популярности в конечном итоге должен принести множество выгод космической программе, что колонистам необходимо снимать и транслировать то, что у них происходит, чтобы поддержать интерес общественности к будущим миссиям на Марс, от которых они сами будут зависеть. Передавать свои истории было их долгом!

Фрэнк вышел на видеосвязь и предложил Центру состряпать репортажи из записей, которые снимают видеороботы. Хастингс, глава Центра в Хьюстоне, пришел в ярость от такого ответа. Но, как сказал Аркадий с усмешкой, дававшей понять, что он был готов так ответить не только на эту конкретную ситуацию: «А что они нам сделают?».

Майя покачала головой. Они подавали плохой знак, показывая то, что до сих пор скрывали видеорепортажи, — что группа дробилась на соперничающие между собой компании. Это говорило о том, что Майя сама потеряла контроль над российской половиной экспедиции. Она уже хотела попросить Надю взять на себя обязанности репортера, как, к счастью для нее, Филлис и ее друзья из торуса В вызвались добровольцами. Майя, смеясь над выражением лица Аркадия, согласилась на их предложение. Аркадий притворился, что ему все равно. Майя в сердцах сказала ему по-русски:

— Как видишь, ты упустил свой шанс! Шанс создавать нашу реальность!

— Не нашу реальность, Майя. Их реальность. И мне все равно, что они там себе думают.


Майя и Фрэнк начали обсуждать обязанности при посадке. До определенной степени они были предопределены областями специализации членов экипажа, но некоторые возможности для выбора все же были — в первую очередь, благодаря тому, что многие обладали целым набором навыков. И провокации Аркадия, наконец, возымели эффект, теперь планы Центра относительно будущих миссий считались в лучшем случае предварительными. На самом деле никто уже, похоже, не признавал власть Майи или Фрэнка, из-за чего возникло напряжение, когда стало известно, над чем работал Центр.

Предполетный план Центра предусматривал основание базовой колонии на равнинах к северу от каньона Офир, громадного северного ответвления долин Маринер. К базе приписали всю команду фермеров и большинство инженеров и медицинского персонала — всего около шестидесяти человек из ста Остальные должны были рассредоточиться по вспомогательным миссиям и лишь время от времени возвращаться в основной лагерь. Крупнейшая из этих миссий заключалась в том, чтобы установить часть разобранного «Ареса» на Фобосе и начать превращение этой луны в космическую станцию. Еще одна небольшая миссия должна была покинуть лагерь и отправиться на север к полярной шапке, чтобы наладить там систему добычи льда и транспортировки его блоков на базу. Третьей миссии предстояло провести ряд геологических изысканий, путешествуя по всей планете, — несомненно, восхитительное задание. Все меньшие группы должны были стать полуавтономными на периоды до одного года, поэтому отбор в них был особенно серьезным — ведь все знали, насколько мог затянуться этот год.

Аркадий вместе с группой своих друзей, среди которых были Алекс, Роджер, Саманта, Эдвард Джанет, Татьяна и Елена, вызвался работать на Фобосе. Филлис и Мэри, прослышав об этом, пришли к Майе и Фрэнку с протестом: «Они явно хотят завладеть Фобосом, и кто знает, что они там натворят!»

Майя кивнула и заметила, что Фрэнку это тоже не по душе. Но трудность состояла в том, что никто больше не хотел оставаться на Фобосе. Даже Филлис и Мэри не претендовали на то, чтобы занять места команды Аркадия, поэтому не было ясно, как им противостоять.

Еще больше споров вспыхнуло, когда Энн Клейборн показала свой список участников миссии, которой предстояло вести геологические изыскания. Многие желали этим заняться, и некоторые из тех, кто оказался вне списка, заявили, что отправятся туда независимо от того, хочет того Энн или нет.

Споры стали разгораться все чаще и все жарче. Почти каждый из присутствующих на борту объявлял о своем участии то в одной, то в другой миссии, каждый раз называя это своим окончательным решением. Майя почувствовала, что теряет контроль над всем российским контингентом, и злилась на Аркадия. На общем собрании она саркастически предложила, чтобы компьютер распределил всех по миссиям. Идея была отвергнута без всякого признания ее власти. Она развела руками:

— Что тогда будем делать?

Никто не знал.

Она посовещалась с Фрэнком наедине.

— Давай сделаем для них вид, будто они сами принимают решение, — предложил он, улыбнувшись своей быстро исчезающей улыбкой. Она заметила, что он не сильно расстроился из-за ее неудачи на собрании. Мысли об их интрижке снова начинали преследовать ее, и она побранила себя за это. Совещания их маленького политбюро были так опасны…

Фрэнк опросил каждого насчет пожеланий и вывел результаты на мостике, показав их первый, второй и третий выбор. Психологические изыскания были наиболее популярны, миссия на Фобосе — наименее. Это и так все знали, но вывешенные списки показали, что конфликтов меньше, чем предполагалось.

— Есть жалобы по поводу того, что Аркадий забирает себе Фобос, — произнес Фрэнк на следующем большом собрании. — Но никто, кроме него и его друзей, больше не хочет брать на себя эту работу. Все хотят спуститься на поверхность.

— Вообще-то нам полагается компенсация за тяжелые условия, — заметил Аркадий.

— Тебе ли говорить о компенсации, Аркадий? — мягко ответил Фрэнк.

Аркадий ухмыльнулся и сел обратно.

Филлис не выглядела удовлетворенной.

— Фобос станет звеном между Землей и Марсом, как и космические станции на земной орбите. Без них нельзя добраться с одной планеты на другую, это же геостратегическая точка.

— Обещаю не рушить вашу геостратегию, — заверил ее Аркадий.

— Мы все будем частью одной деревни, — рявкнул Фрэнк. — От того, что мы делаем, зависим мы все! И судя по тому, как ты себя ведешь, разлучаться время от времени будет для нас полезно. Я, например, буду только рад не видеть Аркадия несколько месяцев подряд.

Аркадий отвесил поклон:

— Фобос, мы уже в пути!

Но Филлис, Мэри и их сторонники по-прежнему были недовольны. Они провели немало времени, совещаясь с Хьюстоном, но, когда Майя входила в торус В, переговоры заканчивались и она удостаивалась подозрительных взглядов — будто только из-за того, что была русской, она автоматически примыкала к лагерю Аркадия! Майя порицала их глупость, но еще сильнее ругала Аркадия. Ведь это он все начал.

Но в конечном счете сложно сказать, что именно происходило, когда сто человек разбрелись по кораблю, который вдруг показался удивительно большим. Кружки по интересам, микрополитика — коллектив действительно дробился на части. Всего-навсего сто человек, но и этого оказалось слишком много, чтобы держаться вместе! И ни она, ни Фрэнк ничего не могли с этим поделать.


Однажды ночью ей снова приснилось лицо на ферме. Она проснулась с дрожью и уже не могла уснуть: казалось, будто все вышло из-под контроля. Они летели сквозь пустое космическое пространство в узелке из связанных между собой жестянок, и она якобы стояла в главе этого безумного судна! Что за нелепица!

Она вышла из комнаты, забралась по туннелю торуса D в центральный вал и, не вспоминая об игре в «туннелескоп», залезла в купол-пузырь.

Было четыре часа утра. Купол походил на планетарий в неурочное время — тихий, пустой, и тысячи звезд, сбившихся в кучу в его черном полушарии. Марс завис прямо над головой, раздувшийся и круглый, словно каменный апельсин, подброшенный к звездам. Четыре крупнейших вулкана виднелись, будто оспины, можно было даже различить протяженные ущелья долин Маринер. Она воспарила к нему поближе, раскинув в стороны руки и ноги и плавно вращаясь, пытаясь постичь его, почувствовать что-то особенное в плотном интерференционном узоре своих эмоций. Когда она сморгнула, маленькие круглые слезы отделились и разлетелись среди звезд.

Дверь в купол открылась. Внутрь влетел Джон Бун, но, увидев ее, ухватился за ручку, чтобы остановиться.

— Ой, прости. Не против, если составлю компанию?

— Нет. — Майя шмыгнула носом и вытерла глаза. — Что подняло тебя в такой час?

— Я часто рано встаю. А тебя?

— Дурной сон.

— О чем?

— Не могу вспомнить, — сказала она, мысленно увидев то лицо.

Он оттолкнулся и проплыл мимо нее, к вершине купола.

— А я никогда не запоминаю снов.

— Совсем никогда?

— Ну, изредка. Если я просыпаюсь от чего-то как раз посреди сна и у меня есть время о нем подумать, то могу запомнить, хотя все равно ненадолго.

— Это нормально. Но если совсем не помнишь снов, это не к добру.

— Правда? И о чем это в таком случае говорит?

— Насколько я помню, о сильнейшем подавлении чувств, — она прислонилась к боковой стороне купола, оттолкнулась и остановилась в воздухе рядом с ним. — Но это может быть и фрейдизм.

— Другими словами, это что-то вроде теории флогистона[19].

— Именно, — рассмеялась она.

Они рассматривали Марс, указывали друг другу на его черты. Говорили. Майя смотрела на него, когда он говорил. Кротким, довольным взглядом. Он явно не относился к ее типу мужчин. Поначалу она даже считала его веселость проявлением своего рода слабоумия. Но в ходе путешествия поняла, что дурачком он не был.

— Что думаешь обо всех этих спорах насчет того, чем мы займемся там? — спросила она, указывая на красную глыбу перед ними.

— Не знаю.

— Мне кажется, Филлис во многом права.

Он пожал плечами.

— Не думаю, что это имеет значение.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Все, что имеет значение в споре, это то, что мы думаем о тех, кто спорит. X утверждает a, Y утверждает b. Они спорят, пытаясь доказать свою правоту с помощью ряда доводов. Но когда слушатели вспоминают их дискуссию, значение имеет лишь то, что X считает a, a Y считает b. Затем люди строят свои суждения, исходя из того, что думают о самих X и Y.

— Но мы же ученые! Мы обучены взвешивать факты.

Джон кивнул.

— Это правда. Вообще, поскольку ты мне нравишься, я признаю твою правоту.

Она рассмеялась и толкнула его. Они съехали вдоль купола, отдалившись друг от друга.

Удивленная сама себе, Майя остановилась у пола. Повернувшись, она увидела, как и Джон остановился по другую сторону купола, так же опустившись на пол. Он посмотрел на нее с улыбкой, ухватился за поручень и оттолкнулся и полетел сквозь ограниченное куполом пространство ей навстречу.

Майя вмиг все поняла и, совершенно забыв о собственном решении избегать подобных вещей, устремилась к нему. Они налетели друг на друга, и, чтобы избежать неприятного столкновения, им пришлось сцепиться и закружиться в воздухе, будто в танце. Они вращались, взявшись за руки, медленно, по спирали, приближаясь к куполу. Это был танец, явный и понятный, — танец, в котором они могли достичь всего, чего желали! Пульс Майи подскочил, дыхание стало неровным. Вращаясь, они напрягали мышцы рук, двигаясь синхронно, медленно, как заходящее в док космическое судно. Они поцеловались.

Джон с улыбкой оттолкнулся от нее, отправив ее к самому куполу, а сам, опустившись к полу, добрался до крышки люка. И запер ее.

Майя распустила волосы и встряхнула их так, что они зависли вокруг ее головы, скрыв лицо. Она мотала головой, чтоб волосы разлетались в разные стороны, и смеялась. Но не чувствовала приближения всепоглощающей любви — она осознавала лишь предвкушение веселья и ощущение простоты… Неожиданно охваченная приливом похоти, она оттолкнулась от купола в сторону Джона Медленно кувыркнулась, расстегивая тем временем комбинезон. Ее сердце стучало, как литавра, вся кровь прильнула к коже, тело стало покалывать, будто она, раздеваясь, таяла. Врезалась в Джона и, опрометчиво дернув за рукав, отлетела от него. Их стало носить по залу, когда они избавлялись от одежды, не рассчитывая то углы, то инерцию. Наконец они сумели мягко оттолкнуться пальцами ног и подлететь друг к другу, чтобы закружиться в объятиях, и воспарили, целуя друг друга, окруженные своей парящей одеждой.


Вскоре они встретились снова. Они не пытались сохранить свои отношения в тайне, и об их связи очень скоро стало известно общественности. Для многих из находившихся на борту такой поворот стал неожиданностью, и Майя, одним утром входя в столовую, уловила быстрый взгляд Фрэнка, сидевшего за угловым столиком. Она похолодела — это напомнило ей о каком-то другом времени, другом случае, другом взгляде на его лицо, который она не могла вспомнить.

Но большинство, казалось, было довольно этой новостью. Ведь Майя и Джон казались королевской парой, их связь олицетворяла союз между двумя группами колонии, она стала символом гармонии. И в самом деле, их связь, похоже, стала катализатором множества других, которые либо выходили из тени, либо образовывались в учащенном темпе. Влад и Урсула, Дмитрий и Елена, Рауль и Марина — новые пары появлялись повсюду, пока не дошло до того, что даже одиночки, бывшие среди них, уже начали нервно шутить по этому поводу. Но Майе казалось, что в голосах стало слышаться меньше напряжения, реже возникали споры, чаще звучал смех.

Однажды ночью, лежа в кровати и размышляя об этом (кроме того, размышляя о том, чтобы пробраться в комнату Джона), она задумалась, не поэтому ли они были вместе — не из-за любви же, ведь она по-прежнему его не любила, чувствуя, что их отношения не более чем дружеские, хоть и была заряжена страстью, сильной, но не относящейся к конкретному человеку, — что их отношения были полезными. Они были полезны для нее — но она ушла от этой мысли, сосредоточившись на том, какую пользу они приносили всей экспедиции. Да, это политика. Как феодальная политика или античные комедии о весне и возрождении. И она вынуждена признать: она чувствовала, что действует согласно приказаниям, превосходящим по силе ее собственные желания, выражающим желания неких более крупных сил. Возможно, желание самого Марса. Но это ощущение не было неприятным.

А идея о том, что она могла завладеть рычагом, управлявшим Аркадием, Фрэнком или Хироко… Ну, она успешно избежала таких мыслей. Это был один из талантов Майи.


Стены окрасились в желтые, красные и оранжевые цвета. Марс теперь вырос до размеров Луны, какой она видна с Земли. Пришло время собраться с силами: еще неделя — и они окажутся там.

Их распределение после высадки до сих пор вызывало некоторое напряжение. Зато Майе сейчас работалось с Фрэнком гораздо легче, чем когда-либо. Это не выглядело явным, но его не печалила их неспособность контролировать ситуацию, потому что к расколу их группу привел, в первую очередь, Аркадий — а это значило, что здесь было больше ее вины, чем его. Не раз она уходила со встречи с Фрэнком и шла к Джону, надеясь получить хоть какую-нибудь помощь. Но Джон держался в стороне от их прений и поддерживал все, что предлагал Фрэнк. Совет, который он дал Майе, оказался весьма разумным, но трудность состояла в том, что ему нравился Аркадий и не нравилась Филлис; поэтомуон часто предлагал ей поддержать Аркадия, вероятно, не понимая, что тем самым она окончательно подорвала бы свой авторитет среди русских. Впрочем, ему она никогда об этом не говорила. Неважно, были они любовниками или нет, существовали темы, которые она не хотела обсуждать ни с ним, ни с кем-либо еще.

Но однажды ночью, когда они лежали у него в комнате, Майя не могла расслабиться и уснуть, беспокоясь то об одном, то о другом. Она спросила:

— Как думаешь, возможно ли, чтобы кто-нибудь втайне пробрался на корабль? Ну, не знаю, — удивленно отозвался он. — А почему ты спрашиваешь?

Сглотнув комок в горле, она рассказала ему о лице, которое увидела в бутылке с водорослями.

Он сел в кровати и пристально на нее посмотрел.

— Ты уверена, что это была не…

— Нет, ничего подобного.

Он потер подбородок.

— Ну… думаю, если бы ему помогал кто-нибудь из экипажа…

— Хироко, — предположила Майя. — То есть не просто потому, что это Хироко, а потому что это случилось на ферме и все такое. Это решило бы проблему с питанием, к тому же там есть много мест, где можно спрятаться. А во время радиации он мог укрыться вместе с животными.

— Они получили сильное облучение!

— Зато он мог использовать их резервуар для воды. Одного человека не так уж сложно где-нибудь пристроить.

У Джона эта идея до сих пор не укладывалась в голове.

— Прятаться девять месяцев!

— Корабль-то большой. Это осуществимо, да?

— Ну, полагаю, что так. Да, пожалуй, осуществимо. Только зачем?

Майя пожала плечами.

— Понятия не имею. Кто-то хотел попасть на борт, но не выдержал отбора. Кто-то, у кого был друг или друзья…

— И все же! Ведь у многих из нас были друзья, которые хотели сюда попасть. Это же не значит, что…

— Знаю, знаю.

Они говорили об этом еще час, обсуждая возможные причины, способы протащить пассажира на борт, прятать его и так далее. И Майя внезапно почувствовала, что ей стало гораздо легче и даже что она оказалась в потрясающем настроении. Джон поверил ей! Не принял ее за сумасшедшую! Она ощутила волну облегчения и счастья, протянула к нему руки:

— Как здорово поговорить с тобой об этом!

Он улыбнулся:

— Мы же друзья, Майя. Тебе стоило рассказать об этом раньше.

— Да.


Купол-пузырь стал бы прекрасным местом, чтобы наблюдать за завершением их сближения с Марсом, но они собирались начать аэродинамическое торможение, чтобы сбавить скорость, и купол пришлось закрыть тепловым щитом, который теперь был развернут. Никакого вида оттуда уже не открывалось.

Это торможение избавляло их от необходимости нести огромный объем топлива, которое потребовалось для замедления, но сама операция требовала предельной точности, а потому представляла опасность. Их сносило по дуге менее чем на миллисекунду, и за несколько дней до выхода на орбиту Марса навигационная команда начала почти ежечасно подправлять курс с помощью кратких включений двигателя, корректируя процесс сближения. Позже, подобравшись ближе, отключили вращение корабля. Возврат к невесомости, даже в торусах, привел экипаж в смятение. Внезапно Майя осознала, что это не было очередной симуляцией. Она взмыла в ветреный воздух коридора, видя все под новым странным углом, и вдруг почувствовала, что все реально.

Она спала урывками — час здесь, три там. Каждый раз, ворочаясь в своем спальном мешке, она на мгновение терялась в пространстве, снова вызывая в памяти «Новый мир». Затем вспоминала, где находится, и адреналин возвращал ее к действительности. Она преодолевала коридоры торуса, отталкиваясь от стен, коричневых, золотых и бронзовых. На мостике она сверялась с Мэри, Раулем, Мариной или еще кем-то из навигаторов. Они по-прежнему двигались по курсу. Они сближались с Марсом так быстро, что казалось, будто он увеличивался на экранах прямо у них на глазах.

Им нужно было остановиться в тридцати километрах от планеты — или примерно в одной десятимилионной пройденного пути. Без проблем, сообщила Мэри, бегло взглянув на Аркадия. Теперь они вновь проходили мантру, и ни одна из тех безумных нештатных ситуаций, судя по всему, даже не думала возникать.

Члены экипажа, не вовлеченные в процесс навигации, задраивали все и вся, готовясь к тряскам и ударам, которых было не избежать при двух с половиной g. Некоторым пришлось выйти в открытый космос, чтобы развернуть вспомогательные тепловые щиты и совершить подобные дела. Таких дел было много, но дни все равно, казалось, тянулись слишком долго.


Это должно было случиться посреди ночи, и в тот вечер свет нигде не погас, никто не ушел спать. Все остались на местах — кое-кто выполнял свои обязанности, но большинство просто выжидало. Майя сидела в своем кресле на мостике, наблюдая за экранами и думая о том, что изображения на них выглядели точь-в-точь как во время симуляций на Байконуре. Неужели они выходили на орбиту Марса по-настоящему?

Да, по-настоящему. «Арес» пронзил тонкую атмосферу Марса на скорости 40 000 километров в час, и на какое-то время корабль сильно завибрировал, кресло Майи быстро затряслось. Раздался негромкий низкий рев, будто они летели сквозь доменную печь — и выглядело это так же экраны горели оранжево-розовым жаром. Сжатый воздух отскакивал от тепловых щитов и сгорал рядом с внешними камерами, так что весь мостик был затоплен цветами Марса. Затем гравитация вернулась, чтобы отомстить: Майя почувствовала, как у нее сжались ребра, и она еле могла дышать, а в глазах рябило. Было больно!

Они неслись по разреженному воздуху со скоростью и относительной высотой, рассчитанными, чтобы перевести их в то, что в аэродинамике называется переходным течением, — то есть среднее состояние между свободномолекулярным и безразрывным течением. Свободномолекулярное течение было предпочтительным при самом перелете, когда воздух, ударяясь о тепловой щит, отталкивался в стороны, и образующийся таким образом вакуум заполнялся прежде всего путем молекулярной диффузии; но они двигались слишком быстро для этого и едва избегали сильнейшего жара безразрывного течения, в котором воздух проходил через щит и корабль как часть волнового воздействия. Лучшее, что они могли сделать, — взять наивысший курс из всех возможных, который достаточно бы их замедлил, это привело бы к переходному течению, которое колебалось между свободномолекулярным и безразрывным, тем самым ставя их на тернистый путь. И здесь таилась опасность. Попади они в зону высокого давления в атмосфере Марса, где какая-нибудь чувствительная система отказала бы из-за нагрева, вибрации или перегрузки, наступил бы один из кошмаров Аркадия: их раздавило бы прямо в креслах, «отяготив» каждого весом в четыреста фунтов, — этого Аркадий не мог как следует симулировать в действительности, как мрачно подумала Майя, когда они стали особенно уязвимы — и особенно беспомощны — перед этой опасностью.

Но судьба распорядилась так, что стратосферная погода Марса была стабильной, и они по-прежнему проходили «мантру», которая на деле оказалась восемью минутами грохота, тряски и спертого дыхания. И тем не менее Майя не могла припомнить часа, который тянулся бы так долго. Датчики показывали, что главный тепловой щит нагрелся до 600 градусов Кельвина…

А затем вибрация прекратилась. Грохот умолк. Они выскочили из атмосферы, проскользнув около четверти планеты. Затем сбросили порядка 20 000 километров в час, а температура теплового щита выросла до 710 градусов Кельвина, вплотную приблизившись к предельной. Однако метод сработал. Все успокоилось. Они снова оказались в невесомости, сдерживаемые ремнями своих кресел.

Было ощущение, будто они полностью остановились и парили в совершенной тишине.

Они неуверенно отстегнулись и, словно призраки, взмыли в прохладный воздух. Слабый шум продолжал отдаваться у них в ушах, подчеркивая наступившую тишину. Они разговаривали слишком громко, пожимали друг другу руки. Майя, оторопев, не понимала, что ей говорили, — не потому что не слышала, а потому что не обращала внимания на смысл слов.


Двенадцать невесомых часов спустя новый курс привел их к периапсиде[20] в 35 000 километров от Марса. Там они быстро включили основной двигатель, повысив скорость примерно на сто километров в час, после чего их снова потянуло к Марсу, по эллипсу, который должен был вернуть их в предел пятисот километров от поверхности. Они вышли на орбиту Марса.

Продолжительность полета по эллиптической орбите планеты составляла один день. В следующие два месяца компьютеры должны были так управлять двигателями, чтобы постепенно придать их курсу форму окружности и перейти на орбиту Фобоса. Но группа высадки должна была спуститься задолго до этого, пока перигей[21] находился близко.

Они свернули тепловые щиты и вышли в купол-пузырь посмотреть на открывшийся вид.

Когда они находились в перигее, Марс заполнял бóльшую часть неба, словно они пролетели над ним на высотном воздушном судне. Теперь можно было ощутить глубину долин Маринер, как и высоту четырех крупнейших вулканов — их плоские вершины появлялись над горизонтом задолго до того, как в поле зрения попадали окрестности. Вся поверхность была усеяна кратерами. Круглые углубления имели ярко-оранжевый цвет, чуть более светлый, чем окружающая местность. Вероятно, из-за пыли. Невысокие и неровные горные хребты были темнее, их ржавый цвет перемежался с черными тенями. Но и светлые, и темные цвета лишь немного отличались от всепроникающего ржаво-оранжево-красного, в который были окрашены каждая вершина, кратер, каньон, дюна и даже неровный кусок пыльной атмосферы, видимый высоко над яркой кривизной планеты. Красный Марс! Он ошеломлял, завораживал. Этого нельзя было не ощутить.

Они проводили за работой долгие часы — и эта работа, наконец, была настоящей. Корабль предполагалось частично разобрать. Основной корпус в конечном итоге планировалось поставить на орбиту близ Фобоса как средство для аварийного возвращения.

Но двадцать резервуаров с внешней стороны центрального вала нужно было отсоединить от «Ареса» и превратить в транспортные средства для высадки на поверхность планеты, которые смогли бы вместить колонистов группами по пять человек. Первый модуль предполагалось выпустить, как только он будет откреплен и подготовлен, поэтому они работали в открытом космосе посменно круглые сутки. Колонисты приходили на ужин утомленными и голодными, вели громкие разговоры; тоска от долгого пути, казалось, была забыта.

Однажды ночью Майя вплыла в ванную перед сном, ощутив напряжение в мышцах, которые не давали о себе знать несколько месяцев. Рядом с ней переговаривались Надя, Саша и Илья Зудов, и среди теплых русских разговоров она внезапно осознала, что все счастливы, — они были в конечной стадии предвкушения, которое длилось в их сердцах по полжизни, а то и с самого детства.

А теперь Марс вдруг расцвел перед ними, будто нарисованный ребенком цветными карандашами, — то большой, то маленький, то снова большой, то опять маленький. Будто игрушка йо-йо, он неясно вырисовывался перед ними во всем своем громадном потенциале — tabula rasa, чистый лист. Чистый красный лист. Все что угодно могло случиться, все что угодно было возможным — в этом отношении в последние несколько дней они обладали совершенной свободой. Свободой от прошлого, свободой от будущего, невесомые в своем теплом воздухе, парящие, будто духи, готовые воплотиться в материальном мире… Майя увидела в зеркале кривую ухмылку в зубной пасте на своем лице и ухватилась за поручень, чтобы удержаться на месте. Она подумала, что они могут больше никогда не почувствовать такого счастья. Красота давала надежду на счастье, но не была счастьем сама по себе, и предвкушаемый мир зачастую оказывался богаче настоящего. Но кто знал, как сложится в этот раз? Возможно, в этот раз им повезет.

Она отпустила поручень, выплюнула пасту в пакет для жидких отходов и вплыла в коридор. Будь что будет, своей цели они уже достигли. И заработали хотя бы право на то, чтобы попытаться.


Демонтаж «Ареса» вызывал у них странные чувства. Как заметил Джон, это было сопоставимо с тем, чтобы разобрать город и увезти дома в разные стороны. А ведь это был единственный город, что у них остался. Под взором гигантского глаза Марса все их разногласия вновь набрали силу: сейчас стало очевидно, что у них оставалось совсем немного времени. Люди спорили и открыто, и втайне. Так много группировок, и в каждой проходили свои совещания… Что случилось с этим кратким мигом счастья? Майя винила прежде всего Аркадия, ведь это он открыл ящик Пандоры. Если бы не он и его речи, разве команда фермеров сплотилась бы так вокруг Хироко? Стала бы команда медиков проводить свои закрытые советы? Она в этом сомневалась.

Они с Фрэнком изо всех сил старались примирить спорщиков и прийти к согласию, дать им почувствовать, что они все еще были единой командой. Для этого они вели долгие беседы с Филлис и Аркадием, Энн и Саксом, Хьюстоном и Байконуром. В ходе этого отношения, развившиеся между двумя лидерами, стали еще более запутанными, чем во время их встреч в парке, хотя все было взаимосвязано: Майя теперь замечала редкие вспышки сарказма Фрэнка, раздражение из-за того, что его те события заботили больше, чем ее тогда. Но с этим уже ничего нельзя было поделать.

В итоге миссию на Фобосе отдали Аркадию и его товарищам — в первую очередь по причине того, что никто больше не хотел ее принимать. Участие в геологических изысканиях пообещали всем желающим, а Филлис, Мэри и оставшейся части «хьюстонской компании» обещали, что строительство основного лагеря проведут по планам, утвержденным Хьюстоном. Они намеревались работать на базе, чтобы самим за этим проследить.

— Ладно, ладно, — проворчал Фрэнк в заключение одного из собраний. — Мы все окажемся на Марсе, неужели нам действительно нужно препираться из-за того, чем мы там займемся?

— Такова жизнь, — с довольным видом ответил Аркадий. — На Марсе, не на Марсе — она-то продолжается.

Фрэнк стиснул зубы.

— Я прибыл сюда, чтобы уйти от подобных вещей!

Аркадий покачал головой:

— Да быть того не может! Это твоя жизнь, Фрэнк. Чем бы ты иначе занимался?


Однажды ночью, незадолго до посадки, они всей сотней собрались за торжественным обедом. Еда была в основном выращенная на ферме. Красное вино, припасенное для особых случаев, принесли из хранилища.

За клубничным десертом Аркадий поднял тост:

За новый мир, который мы создадим! Многоголосие недовольных стонов и радостных возгласов — к этому времени все понимали, что он имел в виду. Филлис, вскочив, опрокинула клубнику на стол и сказала:

— Слушай, Аркадий, это поселение — научная станция. Твои идеи здесь неуместны. Может, лет через пятьдесят — сто. Но пока здесь будут такие же станции, как в Антарктике.

— Это правда, — ответил Аркадий. — Только там станции тоже весьма политичны. Большинство из них было построено таким образом, чтобы построившим их странам было что добавить при пересмотре Договора об Антарктике. И сейчас станции подчиняются законам, установленным тем же договором, который был заключен в ходе абсолютно политического процесса! Так что ты не можешь просто прятать голову в песок и кричать: «Я ученый, я ученый!». — Он приложил ладонь ко лбу, изобразив примадонну. — Нет. Когда ты так говоришь, это значит, что ты хочешь сказать: «Я не хочу думать о сложных системах!» Но разве это достойно настоящего ученого?

— Антарктика регулируется договором, потому что там никто не живет за пределами этих научных станций, — раздраженно заметила Майя. Надо же, последний ужин, последний миг свободы — и сорван так глупо!

— Тоже правда, — ответил Аркадий. — Но подумайте о результате. В Антарктике никто не имеет права владеть землей. Никакая страна или организация не может использовать природные ресурсы материка без согласия остальных стран. Никто не может заявлять о правах на эти ресурсы, принимать или продавать права кому-либо, получая прибыль. Разве вы не видите, насколько радикально это отличается от того, как устроен остальной мир? И это последнее место на Земле, которое было урегулировано и которое имеет свой свод законов. Это говорит о том, что все правительства, сотрудничая вместе, чувствуют, что поступают честно, освобождая землю от претензий на суверенность, от какой-либо истории. Откровенно говоря, это лучшая попытка Земли создать справедливые имущественные законы! Видите? Так же следовало бы устроить остальной мир, если бы только мы сумели высвободить его из смирительной рубашки истории.

Но, Аркадий, — беззлобно подмигнув, обратился к нему Сакс Расселл, — на Марсе и так будет действовать договор на основе антарктического. На что же ты жалуешься? По договору о космическом пространстве ни одна страна не имеет права претендовать на земли на Марсе, проводить военные мероприятия, а все базы открыты для осмотра любой страной. Кроме того, ресурсы Марса не могут быть собственностью одной страны. ООН должна утвердить международный режим разработки месторождений. Если так пойдет и дальше, то все будет разделено между всеми нациями мира, — он поднял ладонь. — Разве то, к чему ты взываешь, уже не достигнуто?

— Это только начало, — ответил Аркадий. — Но есть некоторые вопросы, которые не прописаны в договоре. Например, то, что базы, построенные на Марсе, будут принадлежать странам, которые их построили. Согласно этому закону мы будем строить американские и российские базы. А это возвращает нас в кошмары земных законов и земной истории. Американские и российские частные компании получат право эксплуатировать Март, покуда прибыли будут каким-то образом делиться между всеми странами, подписавшими договор. Это может означать, что они просто будут отчислять какой-то процент в ООН — по сути, обычная взятка.

Я считаю, что нам не стоит ни на минуту признавать эти положения!

После этого заявления повисло молчание.

— В договоре также указано, — начала Энн Клейборн, — что мы обязаны принимать меры, чтобы не допустить нанесения ущерба окружающей среде планеты. Если я не ошибаюсь, это седьмая статья. Мне кажется, это прямо запрещает терраформирование, о котором многие из вас столько говорят.

— Я бы сказал, это положение нам также стоит игнорировать, — быстро ответил Аркадий. — От этого зависит наше собственное здоровье.

Это его высказывание оказалось более популярным, чем предыдущие, и несколько человек вслух выразили одобрение.

— Но если вы хотите пренебречь одной статьей, — указал Аркадий, — нужно пренебрегать и остальными, верно?

Повисла неловкая пауза.

— Все эти изменения неизбежны, — пожав плечами, заметил Сакс Расселл. — Пребывание на Марте изменит нас в эволюционном плане.

Аркадий с негодованием затряс головой, отчего его немного закрутило в воздухе над столом.

Нет, нет, нет, нет! История — это не эволюция! Это ложная аналогия! Эволюция основана на окружении и возможностях, действующих на протяжении миллионов лет. А история — на окружении и выборе, действующем в течение одной жизни, а иногда и лет, месяцев или дней! История — она как ламаркизм! То есть, если мы сделаем выбор и установим определенные законы на Марте, значит, так и будет! А если выберем другое, то и будет другое! — Он обвел рукой всех присутствующих — и тех, кто сидел за столами, и тех, кто парил среди вьющихся растений. — Я хочу сказать, что мы должны сами принимать выбор, а не позволять делать его за нас людям с Земли. Они для нас давно мертвы.

— Ты хочешь устроить что-то вроде общинной утопии, — язвительно проговорила Филлис, — а это невозможно. Я думала, история России вас хоть чему-то научила на этот счет.

— Научила, — ответил Аркадий. — И теперь я пытаюсь применить то, чему она научила меня.

— Защищая какую-то беспредметную революцию? Раздувая критическую ситуацию? Всем докучая и настраивая людей друг против друга?

Многие согласно кивнули, но Аркадий отмахнулся от них:

— Я отказываюсь принимать на себя вину за все беды, случившиеся к этой минуте нашего путешествия. Я лишь сказал то, что думаю и что считаю правильным. Если это кому-то причинило неудобства, это ваши проблемы. Это все оттого, что вам не по душе мои выводы, но вы не можете их опровергнуть.

— Некоторые из нас даже не понимают, о чем ты говоришь, — воскликнула Мэри.

— Я говорю лишь одно! — сказал Аркадий, вытаращив на нее глаза. — Мы прибыли на Марс насовсем. Мы не только построим на нем дома, не только будем добывать себе еду, но даже воду и воздух — на планете, где ничего этого нет. Мы можем это сделать потому, что у нас есть технологии, позволяющие управлять материей вплоть до молекулярного уровня. Это удивительная способность, только задумайтесь! И все же некоторые из нас готовы принять полное изменение физической действительности этой планеты, не сделав ничего, чтобы изменить самих себя, свой образ жизни. Быть учеными двадцать первого века, оказаться на Марсе, но при этом жить в общественной системе девятнадцатого века, основанной на идеологиях семнадцатого. Это вздор, это безумие, это… это… — Он обхватил голову руками, подергал себя за волосы и проревел: — Это ненаучно! И я говорю, что среди всех тех вещей, что мы собираемся изменить на Марсе, должны быть мы сами и наша социальная действительность. Мы должны терраформировать не только Марс, но и самих себя.

Никто не отважился на это ответить. Противостоять Аркадию, который был явно в ударе, едва ли было возможно, и многих из них в самом деле задели его слова, многим требовалось время, чтобы подумать над ними. Другие были попросту раздражены, но не желали поднимать особой суматохи за этим обедом, который изначально планировался как праздничный. Куда проще, закатив глаза, пить до дна.

— За Марс! За Марс!

Но когда они начали разбредаться, покончив с десертом, Филлис была полна презрения:

— Прежде всего, мы должны выжить, — сказала она. — Если мы в таком разладе, каковы наши шансы на выживание?

Мишель Дюваль попытался успокоить ее:

— Многие из этих разногласий вызваны самим перелетом. Оказавшись на Марсе, мы сразу станем дружнее. И в нашем распоряжении гораздо больше, чем мы привезли с собой на «Аресе», — там уже есть беспилотные аппараты, грузы с оборудованием, еда, разбросанная по всей поверхности Марса и его лун. Все это припасено там для нас. Единственное, что у нас ограничено, — наша жизненная энергия. А это путешествие — часть нашей подготовки, испытание. И если мы его провалим, то на Марсе не стоит и пытаться что-то затевать.

— О чем я и говорю! — заметила Филлис. — Мы как раз его проваливаем.

Сакс встал со скучающим видом и оттолкнулся в сторону кухни. Коридор был заполнен множеством мелких обсуждений, напоминавших треск морских ракушек, причем некоторые велись в язвительных тонах. Многие явно сердились на Аркадия, тогда как другие сердились на первых за их возмущение.

Майя последовала за Саксом на кухню. Очистив свой поднос, он вздохнул.

— Люди так эмоциональны. Иногда мне кажется, что я застрял в бесконечной постановке «За закрытыми дверями»[22].

— Это где люди не могли выбраться из маленькой комнаты?

Он кивнул.

— Где ад заключается в самих людях. Надеюсь, нам не придется доказывать это предположение.


Еще через несколько дней спускаемые аппараты были готовы. Их предстояло запустить в течение пяти дней, чтобы на «Аресе» осталась только команда Фобоса, которая поведет корабль чуть ли не к полной стыковке с этой луной. Аркадий, Алекс, Дмитрий, Роджер, Саманта, Эдвард, Джанет, Рауль, Марина, Татьяна и Елена попрощались со всеми, уже поглощенные своими заданиями, и пообещали спуститься, как только станция на Фобосе будет построена.

Ночью перед высадкой Майя не могла уснуть. В итоге она оставила бесплодные попытки погрузиться в сон и поплыла по воздуху мимо комнат и коридоров в центральный вал. От бессонницы и адреналина казалось, будто каждый предмет резко выделялся и каждое знакомое нагромождение предметов на корабле так или иначе претерпело какое-нибудь изменение. Создавалось впечатление, будто они уже покинули «Арес». Она осмотрелась в последний раз, не испытывая никаких эмоций. Затем пробралась сквозь узкие затворы в посадочный модуль, к которому была приписана. Залезла в свой костюм, почувствовав, как это часто случалось, когда доходило до настоящего дела, будто она просто собиралась пройти очередную симуляцию. Она подумала: покинет ли ее когда-нибудь это чувство, заставит ли его уйти пребывание на Марсе? Если да, то ее полет этим себя оправдает: она хоть раз почувствует, что все происходит по-настоящему! Она устроилась в своем кресле.

Несколько бессонных часов спустя к ней присоединились Сакс, Влад, Надя и Энн. Ее напарники закрепили ремни и вместе провели контрольную проверку. Щелкнули переключатели, начался обратный отсчет. Загорелись ракетные двигатели. Аппарат отсоединился от «Ареса». Двигатели загорелись снова. Астронавты начали приближаться к планете. Пробили верхний слой атмосферы, и их единственное трапецеидальное окно превратилось в яркое пятно цвета Марса. Майя, вибрируя вместе с кораблем, завороженно смотрела на приближающуюся планету. Она была напряжена и грустна, сосредоточена больше на прошлом, чем на будущей, думая обо всех, кто все еще оставался на «Аресе». Ей казалось, будто все они, прибывшие на «Аресе», потерпели неудачу и что они впятером бросили всех, ощутив смятение. Ей казалось, что они, космические путешественники, потеряли свой шанс прийти к согласию, они все провалили; миг счастья, который она ощущала, когда чистила зубы, так и остался мигом. Теперь они отправлялись в разных направлениях, разделенные своими убеждениями, и даже после двух отдельных лет, которые они были вынуждены провести вместе, они были, равно как и любая другая группа людей, не более чем сборищем незнакомцев. Жребий был брошен.

Часть III. Испытание

Он образовался вместе с остальной частью Солнечной системы около пяти миллиардов лет назад. А это пятнадцать миллионов поколений людей. Каменные глыбы в космосе ударялись друг о друга, а потом возвращались и сцеплялись вместе — и все по воле загадочной силы, которую мы зовем гравитацией. То же загадочное отклонение от порядка вещей привело к тому, что эти груды, становясь достаточно большими, сжимались изнутри до тех пор, пока не начали плавиться, нагреваясь из-за высокого давления Марс невелик, но тяжел благодаря своему ядру из никеля и железа Он мал потому, что охладился изнутри быстрее, чем Земля; его ядро больше не вращается с другой скоростью под корой, и у Марса практически нет магнитного поля. Силы больше нет. Но одно из последних внутренних излияний расплавленного ядра и мантии имело форму аномально большого кома выросшего с одной стороны; в результате образовался выступ размером с континент высотой в одиннадцать километров — в три раза выше Тибетского нагорья над его окружением. Этот выступ привел к появлению множества других объектов: системы радиальных трещин, покрывающих все полушарие, включая самую большую — долины Маринер, узор из каньонов, которые могли бы покрыть всю территорию США от побережья до побережья. Благодаря этому выступу также появился ряд вулканов, в том числе те три, которые составляют его основу, — гора Аскрийская гора Павлина и гора Арам, а на северо-западной его окраине — гора Олимп, самая высокая в Солнечной системе, в три раза выше Эвереста и в сто раз объемнее Мауна-Лоа, крупнейшего на Земле вулкана.

Таким образом, купол Фарсида стал важнейшим фактором в формировании поверхности Марса. Еще один значительный фактор — падение метеоритов. В нойскую эру, три-четыре миллиарда лет назад, на Марс с огромной скоростью падали миллионы метеоритов. И тысячи среди них имели планетарные размеры — это были глыбы размером с Вегу[23] или Фобос. Одно из столкновений привело к образованию бассейна Эллада, в 2 000 километров в диаметре, крупнейшего видимого кратера в Солнечной системе — хотя равнина Дедалия, возможно, является остатком ударного: кратера диаметром 4 500 километров. Они велики, но некоторые ареологи[24] полагают, что все южное полушарие Марса — это древний ударный кратер.

Эти крупные столкновения привели к взрывам столь разрушительным, что их трудно даже вообразить. Изверженные при этом породы достигали Земли, Луны и превращались в троянские астероиды. Одни ареологи полагают, что купол Фарсида образовался вместе с Элладой, другие считают Фобос и Деймос изверженными породами. Камни меньших размеров падают каждый день, поэтому старейшие поверхности на Марсе испещрены кратерами и представляют собой палимпсест новых колец покрывших более старые, где ни клочка земли не осталось нетронутым. Каждое из этих столкновений приводило к взрывам, при температуре которых плавились камни; элементы выпадали из материнских пород и собирались в форме горячих газов, жидкостей, новых минералов. В результате этого и выхода газов из ядра образовалась атмосфера и большое количество воды — появились облака, бури, дожди и снег, ледники, ручьи, реки, озера, омывшие всю землю и оставившие после себя явные следы — паводковые каналы, речные русла, береговые линии, все возможные виды гидрологических иероглифов.

Но затем все это исчезло. Планета была слишком мала, слишком далека от Солнца Атмосфера застыла и обрушилась на поверхность. Углекислый газ поднялся, чтобы создать новую тонкую атмосферу, тогда как кислород пристал к скалам, сделав их красными. Вода замерзла и на протяжении эпох просочилась в изломанные метеоритами скалы на многие километры. В итоге этот слой реголита оказался пропитан льдам, а самые глубокие его участки были достаточно горячими чтобы растопить лед, — и на Марсе появились подземные моря. Вода всегда течет вниз, и этот водоносный пласт сместился вниз, постепенно просочившись, пока не отложился перед тем или иным препятствием — высоким выступам горной породы или застывшей почвы. Иногда напорные давления пробивали эти дамбы иногда падал метеорит, иногда образовывались вулканы, отчего дамбы не выдерживала и все подземное море выплескивалось на поверхность создавая гигантские наводнения, в десять тысяч раз сильнее наводнения на Миссисипи[25]. Однако вода в конце концов застывала, разлеталась под воздействием непрерывных суховеев и каждую зиму оседала на полюсах. Таким образом, полярные шапки утолщались, и лед под их весом проваливался ниже поверхности до тех пор, пока видимый лед не стал лишь верхушкой двух линзовидных залежей подземной вечномерзлой породы в оконечностях планеты, превысивших видимый объем сначала в десятки, затем в сотни раз. Тогда в направлении экватора стали заполняться новые водоносные слои, снизу, путем выхода газа из ядра. А некоторые из старых слоев заполнялись заново.

Так эти медленные циклы приблизились ко второму кругу. Но поскольку планета остывала, все это происходило все медленнее и медленнее, напоминая замедляющийся маятник Планета приняла ту форму, которую мы видим сейчас. Но она никогда не прекращает меняться: нестихающие ветры иссекали поверхность, все сильнее измельчая пыль. Эксцентриситет орбиты Марса предполагал, что южное и северное полушария обменивались холодными и теплыми зимами через каждую 51 000 лет, с тем, чтобы шапки из сухого и водного льда менялись полюсами. При каждом качании этого маятника откладывался новый слой песка, и ось падения новых дюн прорезала более старые слои под углом, пока песок вокруг полюсов не образовал точечную штриховку, геометрически напоминающую песочные картины индейцев навахо, связывающую всю верхушку планеты.

Цветные пески в их узорах, рифленые и зубчатые стены каньонов, вулканы, пронизывающие небо, рваные скалы в беспорядочном рельефе, бесконечные кратеры как кольцевидные символы зарождения планеты… Красивый, но и суровый — свободный, строгий, разбитый, безмолвный, стойкий, неподвижный Возвышенный Олицетворение языка сущности минеральных пород.

Породы — ни животных, ни растений, ни вирусов. Они могли появиться, но не появились. Никогда здесь не возникали из глины или серных гейзеров стихийные поколения организмов, сюда не падали споры из космоса, этих мест не касалась десница божья — что бы ни было зародителем жизни (мы-то не знаем что), на Марсе оно не действовало. Марс вращался, будто доказывая свою отчужденность от мира, свою каменную витальность.

Но в один прекрасный день…

* * *
Она твердо встала на обе ноги, без всяких сюрпризов; гравитация была знакомой после девяти месяцев, проведенных на «Аресе», а учитывая вес костюма это мало отличалось от прогулок по Земле, какими она их запомнила Небо — розовое с песчаными оттенками, более насыщенного и вместе с тем более нежного цвета чем на фотографиях.

— Посмотрите на небо, — сказала Энн. — Посмотрите на небо. Майя болтала ни о чем. Сакс с Владом крутились на месте, будто вращающиеся статуи. Надежда Франсин Чернышевская сделала еще несколько шагов, ощутив, как ее ботинки скрипят по поверхности. Это был твердый соленый песок в пару сантиметров толщиной, и он трескался, когда на него ступали. Геологи называли его твердой коркой или калише. От следов ее ботинок расходились маленькие системы радиальных трещин.

Она немного отошла из посадочного модуля, фунт был ржавого, темно-оранжевого цвета, покрытый ровным слоем камней такого же цвета, хотя на некоторых из них проявлялись красные, черные или желтые оттенки. На востоке стояло множество летательных аппаратов разных форм и размеров, чьи верхушки высились над горизонтом. Все они покрылись пылью такого же оранжево-красного цвета, что и грунт. Это создавало странный, волнующий вид, будто они наткнулись на какие-то давно заброшенные космические корабли. Строения Байконура тоже могли бы выглядеть так спустя миллионы лет.

Она подошла к одному из ближайших аппаратов — это был грузовой контейнер, размером с небольшой домик, на скелетообразной четвероногой ракетной установке. Судя по виду, он пробыл там не одно десятилетие. Солнце висело высоко над головой, слишком яркое, чтобы смотреть на него даже сквозь забрало скафандра. Через поляризаторы и другие фильтры оценить было сложно, но ей казалось, что дневной свет очень походил на земной, каким она его запомнила. Солнечный зимний денек.

Она снова осмотрелась, пытаясь осознать случившееся. Они стояли на мягкой, неровной равнине, покрытой мелкими острыми камнями, погрязшие в пыли. На западном горизонте выделялся невысокий холм с плоской вершиной. Это мог быть край кратера — трудно сказать наверняка. Энн уже была на полпути к нему, хотя он казался огромным. Горизонт здесь был ближе, чем можно было подумать, и Надя остановилась, чтобы посмотреть на него, надеясь, что скоро к этому приспособится и перестанет обращать внимание на подобные вещи. Но этот невероятно близкий горизонт не был похож на то, что было на Земле, — теперь она ясно это видела. Они стояли на маленькой планете.

Она попыталась припомнить земную гравитацию, удивляясь, как трудно это сделать. Как она ходила по тундре, по замерзшей зимой реке… и сейчас — шажок, еще шажок. Земля была плоской, но нужно было прокладывать себе путь между вездесущими камнями. На Земле она не знала такого места, где они были бы разбросаны так обильно и равномерно. А если прыгнуть? Она прыгнула и рассмеялась — даже вместе с костюмом она казалась легче. Она была такой же, как всегда, но весила всего тридцать килограммов! И еще костюм — сорок… хотя, конечно, он выводил ее из равновесия. Из-за него ей чудилось, будто она стала полой. Будто центр тяжести пропал, а вес сместился к коже и мышцам. Конечно, такой эффект создавал ее костюм. В естественной среде она должна была ощущать себя так же, как на «Аресе». Но здесь в костюме она была полой женщиной. С помощью этого образа она вдруг смогла легко передвигаться, перескакивать через валуны, кружиться, танцевать! Просто прыгать в воздухе, опускаться на плоские камни… Осторожно!

Она упала, припав на колено и уткнувшись обеими руками в грунт. Перчатки порвались, встретившись с твердой коркой. Та была похожа на слой спекшегося песка на пляже, только более твердой и хрупкой. Как застывшая грязь. А еще она была холодной! Перчатки не имели ни такого подогрева, как подошвы, ни достаточной изоляции при соприкосновении с землей. Это было как дотронуться до льда голыми пальцами, надо же! Примерно 215 градусов по Кельвину. Пальцы окоченели. Для работы им понадобятся перчатки получше — оснащенные такими же нагревательными элементами, как их подошвы. Тогда они стали бы более плотными и менее гибкими. Теперь ей нужно было вернуть пальцы в форму.

Она смеялась. Просто переходила от одного груза к другому, напевая про себя «Ройял-Пфден-Блюз». Поставила ногу на очередной груз и стерла корку красной грязи с грузового манифеста на одной из сторон крупного металлического ящика. Марсианский бульдозер «Джон Дир/Вольво», 1 шт., гидразиновое питание, термическая защита, полуавтоматика, полное программное управление. Съемные и запасные части в наличии.

Она почувствовала, как ее лицо растянулось в широкой ухмылке. Экскаваторы, погрузчики, бульдозеры, тракторы, грейдеры, самосвалы; всевозможные строительные материалы; воздухосборники для фильтрации и сбора веществ из атмосферы; другие аппараты для смешения этих веществ; целый пищеблок со всем необходимым. Это находилось в десятках ящиков, разбросанных по всей равнине. Она начала перепрыгивать от одного модуля к другому, осматривая их. Некоторые имели явные повреждения, полученные при ударе, у других отвалились их паучьи лапы, у третьих треснул корпус, а один вообще, сплющившись, превратился в груду раздавленных ящиков, наполовину погребенных в пыли. Но это лишь открывало еще одну возможность — собирать и ремонтировать — как раз то, что она любила. Она рассмеялась в голос, испытывая легкое головокружение. На ее наручной консоли замигал огонек. Переключившись на общую полосу частот, она вздрогнула, когда Майя, Влад и Сакс заговорили разом:

— Эй вы, Энн, Надя, девчонки, возвращайтесь сюда! Помогите нам подключиться к этому треклятому жилому отсеку, а то мы даже дверь не можем открыть!

Она рассмеялась.


Жилые отсеки были разбросаны повсюду, как и все остальное, но они высадились возле того, который, как они знали наверняка, был способен функционировать. Его спустили с орбиты всего несколько дней назад и полностью проверили. Наружный замок, к сожалению, проверить было невозможно, и теперь его заело. Надя, ухмыльнувшись, принялась с ним разбираться. Странно было видеть нечто напоминающее брошенный трейлер, запертое на такой же замок, какие стояли на космических станциях. На то, чтобы открыть его, ей понадобилась всего минута: она набрала аварийный код, одновременно рванув дверь на себя. Вероятно, замок заело из-за того, что он сжался от холода. Их ждало еще множество подобных маленьких трудностей.

Затем они с Владом вошли вовнутрь. Жилище походило на трейлер, только с новейшими кухонными приспособлениями. Повсюду был включен свет. Воздух был теплым и хорошо циркулировал. Все управлялось почти такой же панелью, как на атомной электростанции.

Пока остальные забирались за ними, Надя уже обходила ряд маленьких комнат, дверь за дверью, и ее внезапно посетило престранное чувство: будто все находилось не на своем месте. Свет был зажжен, некоторые лампы мигали, а дверь в дальнем конце коридора качалась на петлях взад-вперед.

Дело было явно в вентиляции. К тому же некоторый беспорядок мог случиться при толчке в момент примарсения отсека. Она отбросила эти мысли и вышла поприветствовать остальных.


Ко времени, когда все совершили посадку и побродили по каменистой равнине (останавливаясь, спотыкаясь, бегая, вглядываясь в горизонт, медленно вращаясь, снова прогуливаясь), когда все вошли в три функционирующих жилых отсека, сняли космические костюмы, осмотрели свои жилища, слегка перекусили и вдоволь наговорились, наступила ночь. Продолжив обустраиваться, они проболтали бо́льшую ее часть, слишком возбужденные, чтобы уснуть; многие спали урывками до самого рассвета. А потом они проснулись, оделись и снова вышли наружу, где принялись осматриваться, проверять грузовые манифесты и работоспособность машин. Когда, наконец, поняли, что проголодались, они вернулись, чтобы наскоро перекусить, — но уже снова наступила ночь!

И так прошло несколько дней — они жили в безумном водовороте времени. Надя просыпалась от сигнала наручной консоли и быстро завтракала, глядя в восточное окно своего отсека. Рассвет на несколько минут окрашивал небо в насыщенные ягодные цвета, прежде чем, быстро сменив несколько розовых оттенков, принять густой оранжево-розовый дневной окрас. Стены, обычно бежевые, на рассвете тоже слегка подсвечивались оранжевым. Кухня и столовая крохотные, а четыре туалета — не более чем шкафы. Энн начинала копошиться, как только в комнате становилось светло, и шла в один из туалетов. Джон уже тихонько сидел на кухне. Здесь они жили гораздо менее уединенно, чем на «Аресе», и некоторым было трудно приспособиться к таким условиям. Майя жаловалась, что не могла уснуть, когда так людно, но вот — она спала, по-детски разинув рот. Она вставала последней, продолжая дремать под утренний шум и возню остальных жильцов.

Затем горизонт раскалывался восходящим солнцем, и Надя расправлялась со своими хлопьями и молоком — сделанным из порошка, смешанного с водой, добытой из атмосферы (вкусовой разницы не было), — после чего надевала прогулочный костюм и выходила на работу.

Эти костюмы были созданы специально для прогулок по марсианской поверхности. Не заполненные сжатым воздухом, они были изготовлены из эластичной сетки, благодаря которой тело ощущало такое же давление, как при атмосфере Земли. Это предотвращало возникновение синяков, неизбежных при минимальном воздействии на тело марсианской атмосферы, и в то же время давало больше свободы, чем герметизированный космический костюм. Прогулочники также имели весьма существенное преимущество: они были отказоустойчивыми — герметичным в них был лишь жесткий шлем, поэтому при прорыве колена или локтя можно было получить лишь сильный ушиб иобморожение кожи, а не задохнуться и умереть в считанные минуты.

Процедура надевания такого костюма была сама по себе целым физическим упражнением. Надя, извиваясь, натягивала штаны поверх длинного белья, затем надевала куртку и застегивала верх и низ на молнию. Затем втискивалась в большие термальные ботинки и соединяла их верхние кольца с концами костюма у лодыжек; натягивала перчатки, закупоривала кольца на запястьях; надевала вполне стандартный твердый скафандр и крепила его к кольцу на шее; затем натягивала на плечи дыхательный рюкзак и подсоединяла его трубки к скафандру. Несколько раз с трудом вдыхала, пробуя на вкус прохладную смесь кислорода с азотом, попадающую ей в лицо. Индикатор на запястье показывал, что все замки застегнуты, и она выходила вслед за Джоном и Самантой в шлюз. Те закрывали внутреннюю дверь, и воздух всасывался в контейнеры, после чего Джон отпирал наружную дверь. И все трое ступали на поверхность.

Выходить на эту скалистую равнину каждое утро было волнующим действом, когда солнце рисовало длинные черные тени, тянущиеся на запад, и отчетливо проявлялись многочисленные бугорки и впадинки. Ветер обычно дул с юга, и мелкие частицы перемещались над землей извилистыми потоками, так что казалось, будто скалы медленно ползали с места на место. Даже сильнейшие из этих ветров нельзя было ощутить, протянув вперед руку, но им пока не приходилось переносить ураганов — при пятистах километрах в час они наверняка что-то почувствуют. При двадцати же не чувствовали почти ничего.

Надя и Саманта подошли к одному из небольших марсоходов, который уже был распакован, и залезли внутрь. Надя повела его поперек равнины к трактору, обнаруженному накануне примерно в километре на запад. Утренняя прохлада прорывалась сквозь ромбовидный узор ее костюма, благодаря х-образному расположению нити накала в материале. Странное ощущение, но в Сибири ей не раз бывало и холоднее, поэтому она не жаловалась.

Они подъехали к большому спускаемому аппарату и выбрались наружу. Надя подняла дрель с крестообразной отверткой и начала раскручивать ящик, лежавший поверх транспортного средства. Внутри оказался трактор «Мерседес-Бенц». Она вставила сверло в головку винта и, нажав на курок, увидела, что винт начал вращаться. Она достала его и, ухмыляясь, перешла к следующему. В юности она неисчислимое множество раз мерзла, пытаясь открутить оледеневшие винты закоченевшими пальцами… а здесь просто вжик — и готово. И в самом деле в этом костюме было теплее, чем тогда в Сибири, да и просторнее — прогулочник ограничивал движения не более, чем тоненький неэластичный гидрокостюм. Повсюду со своей странной закономерностью были разбросаны красные глыбы, по радиосвязи раздавались голоса: «Эй, я тут нашел солнечные батареи!» — «Это еще что! Вот я нашел целый ядерный реактор!» Да, утро на Марсе выдалось что надо.

Раскладывающиеся стенки ящика образовали наклонную поверхность, чтобы трактор смог съехать со спускаемого аппарата. Они не выглядели достаточно прочными — но здесь снова приходила на помощь гравитация. Надя включила теплосистему трактора, как только сумела до нее дотянуться, и, забравшись в кабину, забивала команды в автопилоте. Она чувствовала, что лучше позволить ему спуститься по пандусу самостоятельно, а им с Самантой наблюдать за этим со стороны — на случай, если пандус из-за холода окажется более хрупким или ненадежным, чем предполагается. Она так и не привыкла к марсианскому g и не могла доверять конструкциям, которые были рассчитаны на такие условия. Пандус казался ей чересчур тонким.

Но трактор скатился без происшествий и остановился на земле — восьми метров в длину, ярко-синий, со спицевыми колесами, превышавшими человеческий рост. Чтобы сесть в кабину, им пришлось взобраться по короткой лестнице. Съемный кран уже был прикреплен к передней его части, благодаря чему им было легче загрузить в него лебедку, ковш, несколько ящиков с запасными частями и, наконец, стенки упаковки. Когда они закончили, трактор выглядел перегруженным и тяжелым, как каллиопа[26], но благодаря g он легко сохранял равновесие. Сам трактор был настоящей громадиной, имел 600 лошадиных сил, широкую колесную базу и широкие колеса. Подхват гидразинового двигателя был даже хуже, чем у дизельного, но его первая передача оказалась идеальной, совершенно неумолимой. Они тронулись и медленно покатились к трейлерному парку — вот и все. Надежда Чернышевская вела «Мерседес-Бенц» по Марсу!

Затем проследовала за Самантой на сортировочный пункт, чувствуя себя королевой. И это было только утро. Потом обратно в жилище, сняв скафандр и рюкзак, там быстрый перекус в костюме и ботинках. От всей этой беготни они проголодались.

После обеда они вернулись в «Мерседес-Бенц» и с его помощью перетащили воздухосборник «Боинг» к востоку от жилых отсеков, где планировалось разместить все фабрики. Воздухосборники представляли собой крупные металлические цилиндры, несколько напоминающие корпуса «Боинга 737» — только у них было восемь шасси, а ракетные двигатели крепились к ним вертикально по бокам, и два реактивных двигателя возвышались над корпусом во всю его длину. Пять таких воздухосборников были сброшены в море около двух лет назад. С тех пор их реактивные двигатели всасывали разреженный воздух и прогоняли его сквозь ряд отдельных механизмов, чтобы расщепить его на составляющие газы. Газы сжимались и откладывались в крупных резервуарах и сейчас были пригодны к использованию. Теперь в каждом «Боинге» было по 5 000 литров водного льда, 3 000 литров жидкого кислорода, 3 000 литров жидкого азота, 500 литров аргона и 400 литров углекислого газа.

Тащить такие громадины к крупным сборным резервуарам, расположенным возле жилищ, по завалам бута непросто, но это необходимо сделать, потому что, опустошив их в резервуары, воздухосборники можно использовать снова. В этот день одна группа уже это проделала, и теперь повсюду, даже в скафандре или внутри жилого отсека, был слышен низкий гул двигателей.

Воздухосборник Нади и Саманты оказался менее послушным. Они полдня пытались протащить его на сто метров, после чего им пришлось насадить бульдозерный отвал, чтобы расчистить для него путь. Аккурат перед закатом они вернулись в жилой отсек, с замерзшими руками и усталые до изнеможения. Они разделись, оставив на себе лишь запыленное белье, и, голодные, вышли на кухню. Влад подсчитал, что каждый из них сжигал по 6 ООО калорий в день. Приготовив макароны, они стали жадно их уплетать, едва не обжигая свои еще не оттаявшие пальцы о подносы. Лишь покончив с едой, ушли в женскую раздевалку, где мылись, обтираясь губками, смоченными водой, а затем надели чистые куртки.

— Трудно тут не запачкаться: пыль попадает даже сквозь замки на запястьях, а молния на поясе вообще будто и не закрывалась.

— Ну да, это же пылинки размером с микрон! И запачканная одежда — еще не самое страшное, скажу я тебе. Они будут везде — в легких, в крови, в мозгах…

— Вот каково жить на Марсе.

Это уже стало у них устоявшимся выражением, которое применялось всякий раз, когда они сталкивались с трудностями, особенно такими, которые нельзя было преодолеть.

Случалось, что после ужина оставалась еще пара часов дневного света, и неутомимая Надя выходила погулять. Часто она проводила это время, слоняясь меж ящиков, которые они доставили на базу в тот день, и через какое-то время она, увлеченно выбирая желаемое, будто ребенок в кондитерском магазине, собрала себе целый набор инструментов. За годы работы в сибирской энергетике она научилась с уважением относиться к хорошим инструментам — тогда она жутко страдала от их нехватки. В северной Якутии все постройки стояли в вечномерзлом грунте, неравномерно оседая летом, тогда как зимой их заносило снегом. Строительные материалы завозились со всего мира: тяжелое машинное оборудование из Швеции и Швейцарии, буровые установки из Америки, реакторы из Украины, а также много старого отработанного советского хлама, иногда годного, иногда неописуемо дрянного, но всегда неподходящего — иногда даже с измерением в дюймах. Поэтому постоянно приходилось как-то выкручиваться, строя маслосборники изо льда и веревки, сколачивая такие ядерные реакторы, что Чернобыль на их фоне казался швейцарскими часами. И каждый день они делали свою безнадежную работу инструментами, которые запросто довели бы плохого работника до слез.

Теперь она могла бродить в тусклом рубиновом свете заката, пока ее сборник старого джаза струился из стереопроигрывателя в жилом отсеке во внутришлемные наушники, и рыться в ящиках, доставая любые инструменты, какие хотела. Она относила их в комнатку, которую захватила себе на одном из складов, насвистывая в такт «Креольскому джазовому оркестру Кинга Оливера»[27], пополняя свою коллекцию, которая, помимо прочего, уже включала: набор универсальных гаечных ключей, несколько клещей, перфоратор, тиски, ножовки, набор гайковертов, связку морозоустойчивых канатов для крепления грузов, напильники, рубанки, набор разводных ключей, щипцы, пять молотков, несколько кровоостанавливающих зажимов, три гидродомкрата, воздуходувные мехи, наборы отверток и дрелей, переносной баллон со сжатым газом, ящик с пластиковыми бомбами и кумулятивными зарядами, мерительную ленту, огромный швейцарский армейский нож, ножницы по металлу, пинцеты, скальпели, кирку, множество киянок, хомуты шланга, наборы концевых сверл, часовых отверток, увеличительных стекол, всевозможные ленты, отвесы, швейный набор, ножницы, ситечки, уровни всех размеров, острогубцы, прижимные клещи, набор метчиков и плашек, три лопаты, компрессор, генератор, инструменты для сварки и резки, ручную тележку… и так далее. И это было только механическое оборудование, ее плотничьи инструменты. В других частях склада они собирали средства для исследований и лабораторий, геологические инструменты и множество компьютеров, радио, телескопов и видеокамер. В складах биосферной команды хранились инструменты для работы на ферме, устройства для переработки отходов, газообменный аппарат — по сути, вся техническая база. У медицинской команды было еще больше складов, отведенных под материалы для клиники, исследовательских лабораторий и под средства генной инженерии.

— Сам знаешь, что это, — сказала Надя Саксу Расселлу как-то вечером, обводя взглядом свой склад. — Это целый город, раздробленный на кусочки.

— И притом хорошо развивающийся.

— Да, как университетский городок. С первоклассными кафедрами в нескольких направлениях.

— Но все же раздробленный.

— Да. Но мне это в некотором роде даже нравится.

Возвращаться в жилой отсек нужно было до заката, и она, провозившись в сумерках с замком, попала внутрь, где съела еще немного холодной еды, сидя у себя на кровати и слушая разговоры, в основном касающиеся работы, проделанной за день, и распределения заданий на следующее утро. Вообще этим должны были заниматься Фрэнк и Майя, но на деле все выходило непринужденно, от случая к случаю. Как выяснилось, это здорово удавалось Хироко, что стало неожиданностью, учитывая, какой отстраненной она была по пути сюда; но теперь, поскольку ее команде требовалась помощь со стороны, она каждый вечер проводила, переключаясь с одного человека на другого, такая целеустремленная и убедительная, что к утру у нее обычно уже была готова довольно многочисленная команда. Наде это было непонятно: им предстояло пять лет жить на обезвоженных консервах, что, в общем-то, ее устраивало: ей приходилось есть и худшую еду бóльшую часть своей жизни, и она уделяла пище мало внимания, способная питаться, казалось, хоть сеном… или горючим, как какой-нибудь трактор. Но ферма была им необходима в том числе для выращивания бамбука — его Надя собиралась использовать как строительный материал для постоянных жилищ, к работам над которыми она надеялась вскоре приступить. Все было взаимосвязано: их задания пересекались, и выполнить одно было невозможно без другого. Поэтому, когда Хироко плюхнулась на кровать рядом с ней, она сказала:

— Да, да, в восемь буду. Только нельзя же строить постоянную ферму, пока не будет самих капитальных жилищ. Так что, по сути, это ты завтра будешь мне помогать, верно?

— Нет, нет, — смеясь, ответила Хироко. — В другой раз, ладно?

Главным конкурентом Хироко был Сакс Расселл со своей командой, работавший над налаживанием всего производства на фабриках. Влад, Урсула и группа биомедиков также жаждали начать работу в своих лабораториях. Казалось, эти три команды готовы жить в трейлерном парке неопределенное время, пока не запустятся все их проекты, но, к счастью, было достаточно и тех, кто не столь одержим работой, — такие, как Майя, Джон и остальные космонавты, заинтересованные в том, чтобы как можно скорее переселиться в более крупные и защищенные дома. И помощи в своем проекте Надя ждала именно от них.

Покончив с едой, она отнесла поднос на кухню и вымыла его ежичком, после чего подсела к Энн Клейборн, Саймону Фрейзеру и остальным геологам. Энн клонило в сон — по утрам она много разъезжала на марсоходах и ходила пешком, а потом полдня работала на базе, пытаясь наверстать упущенное за время своих прогулок. Наде она казалась странно напряженной, не настолько довольной своим пребыванием на Марсе, как можно было ожидать. Она отказалась работать и на фабриках, и с Хироко, и обычно помогала Наде, которая, преследуя цель лишь построить жилища, можно сказать, меньше, чем другие команды, собиралась воздействовать на планету. Может, дело было в этом, может, нет — Энн не говорила. Она была непроницаемой, переменчивой — не в причудливой русской манере, как Майя, но в более утонченной и, как считала Надя, более мрачной. Вроде Бесси Смит[28].

Остальные мылись после ужина и болтали, просматривали манифесты и болтали, окружали компьютерные терминалы и болтали, стирали одежду и болтали до тех пор, пока большинство не растягивалось в кроватях, и тихонько продолжали болтать, пока не засыпали.

— Это как первая секунда существования вселенной, — сказал Сакс Расселл, устало потерев лицо. — Все забито битком и нет никакого разделения. Просто кучка мечущихся горячих частиц.

* * *
И это был только один день, и таким был каждый из их череды — день, за ним еще день и еще. Погода нельзя сказать чтобы менялась, если не считать появляющихся временами облаков или особенно ветреных вечеров. В целом дни были довольно однообразны. Выполнение каждой задачи отнимало больше времени, чем предполагалось изначально. Даже надеть прогулочник и выбраться из жилища — изнурительный труд. А затем следовало прогревать оборудование — и даже несмотря на то, что оно собрано по международным стандартам, нельзя было избежать кое-каких несоответствий размеров и функций. Доставляла проблем и пыль — она оказалась вездесущей, всепроникающей. («Не называй это пылью! — жаловалась Энн. — Ты же не называешь пылью, например, гравий! Это частицы, называй их частицами!») Любой физический труд на пронизывающем холоде был изнуряющ, из-за чего они продвигались медленнее, чем ожидали, и часто получали мелкие повреждения. И, наконец, перед ними возникало удивительное количество безотлагательных дел, о которых они не подозревали. Так, им понадобился месяц (они рассчитывали на десять дней) на то, чтобы распаковать все грузы, проверить содержимое и перенести их на склады — только после этого можно было перейти к непосредственной работе.

Теперь они могли начать строиться. Здесь Надя попала в свою стихию. Ей нечем было заняться на «Аресе» — полет прошел для нее, как зимняя спячка. Но строительство было ее первейшим талантом, природой ее гения, доведенным до совершенства в тяжелых сибирских условиях. Очень скоро она стала в колонии главным мастером по ремонту, или универсальным растворителем, как прозвал ее Джон. Чуть ли не каждое дело требовало ее участия, и она, непрестанно бегая и раздавая советы, превратилась в своего рода непреходящее провидение. Столько дел! Столько дел! Хироко на каждом ночном обсуждении планов прибегала к ухищрениям, и вот уже вырастала ферма: три параллельных ряда теплиц, напоминавших промышленные теплицы на Земле — только не такие крупные и с очень тонкими стенками, которые должны были не дать сооружениям взорваться, как связке воздушных шаров. Даже малое внутреннее давление в 300 миллибар, которого еле-еле хватало для фермы, было огромным в сравнении с наружным — поэтому, пропусти строители уязвимый участок, случился бы взрыв. Но Надя была мастером по герметизации на холоде, и Хироко, впадая в панику, звала ее чуть ли не каждый день.

Затем материаловедам понадобилась помощь в запуске их фабрик, а бригаде, собирающей ядерный реактор, требовался контроль за каждым движением: они столбенели от страха, боясь сделать что-нибудь не так. Не придавал им бодрости и Аркадий, который отправлял с Фобоса радиосообщения, настаивая на том, что им не нужна столь опасная технология, что всю необходимую энергию можно добывать с помощью ветрогенераторов. Когда он схлестнулся с Филлис в споре на эту тему, Хироко отключила его, произнеся японскую поговорку: «Шиката га най», что значит: «Нет иного выбора». Ветряные мельницы, может, и генерировали бы достаточно энергии, но ветряных мельниц не имелось в наличии, зато им прислали ядерный реактор Риковера, построенный Военно-морскими силами США и бывший прекрасным творением. К тому же никому не хотелось углубляться в систему ветряной энергетики, когда они и без того работали в большой спешке. Шиката га най. Эту фразу они произносили очень часто.

И каждое утро участники строительной бригады Чернобыля (название, разумеется, придумал Аркадий) умоляли Надю присмотреть за ними. Они были изгнаны далеко на восток от поселения, и если уж к ним ехать, то лучше бы на целый день. Но и команда медиков просила ее помочь в строительстве клиники и нескольких лабораторий внутри нее — из ненужных ящиков, которые они превратили в убежища. И вместо того чтобы оставаться на Чернобыле, она возвращалась в середине дня, чтобы поесть, а затем отправлялась к медикам. Каждую ночь отключалась в полном изнеможении.

Иногда по вечерам, прежде чем отправиться спать, она подолгу разговаривала с Аркадием, звонившим с Фобоса. Его команда испытывала проблемы с микрогравитацией луны, и ему тоже был нужен ее совет.

— Вот получить бы нам такое g, при котором можно было бы и жить, и спать! — говорил Аркадий.

— Постройте рельсы кольцом вокруг поверхности, — предложила Надя, засыпая. — Из одного отсека «Ареса» сделайте поезд и возите его по рельсам. Забирайтесь внутрь и возите его с такой скоростью, чтобы получить нормальное g относительно обшивки поезда.

Аркадий замер, а затем разразился диким гоготом:

— Надежда Франсин, я люблю тебя, я люблю тебя!

— Ты любишь гравитацию.

Из-за всех этих консультаций строительство постоянных жилищ шло довольно медленно. Наде удавалось всего раз в неделю забираться в открытую кабину «мерседеса» и громыхать по разрыхленной земле траншеи, которую она уже начала рыть. Теперь та достигала десяти метров в ширину, пятидесяти в длину и четырех в глубину — именно такая глубина была необходима. Дно траншеи ничем не отличалось от поверхности планеты — глина, мелкие частицы, камни всех размеров. Реголит. Пока она работала на бульдозере, геологи запрыгивали и выпрыгивали из траншеи, собирая образцы и все разглядывая, — даже Энн, которая была против того, что они бороздили планету. Ни один геолог из когда-либо появившихся на свет не мог удержаться в стороне от вскрытого грунта. Работая, Надя слушала их переговоры по радиосвязи. Они пришли к выводу, что реголит, судя по всему, был одинаков на любой глубине — и хорошего в этом мало, поскольку Надя не назвала бы реголит прочным грунтом. Зато содержание воды оказалось низким — менее десятой процента, — это означало, что они не провалятся вниз, как в одном из незабываемых кошмаров Нади, случившихся во время стройки в Сибири.

Покончив с выемкой реголита, она собиралась устроить фундамент из портландцемента — лучшего материала из тех, чем они располагали. Он разошелся бы трещинами, залей они его менее чем двухметровым слоем — но «шиката га най». Толщина обеспечивала некоторую изоляцию. Однако бетон еще нужно было прогреть до полной выдержки — а при 13 по Цельсию для этого требовались нагревательные элементы… Все тянулось очень, очень медленно.

Она повела бульдозер вперед, чтобы удлинить траншею, и тот резко рванулся, укусив землю. Затем, навалившись своим весом, уперся в реголит, прорезая себе путь.

— Ну и боров, — нежно заметила Надя.

— Надя влюбилась в бульдозер, — отозвалась Майя по радиосвязи.

«Я по крайней мере знаю, кого люблю», — подумала Надя. На прошлой неделе она провела слишком много вечеров на складе инструментов с Майей, слушая ее болтовню о проблемах с Джоном, о том, как во многом ей было лучше с Фрэнком, как она не могла разобраться в своих чувствах, как ей казалось, что Фрэнк ее ненавидит, и так далее и тому подобное. Надя, чистя инструменты, лишь поддакивала, стараясь скрыть отсутствие интереса к разговору. На самом же деле она устала от проблем Майи и, скорее, предпочла бы поговорить о стройматериалах, чем о чем-либо другом.

Ее работу на бульдозере прервал звонок команды из Чернобыля.

— Надя, а что нам сделать, чтобы цемент застыл на таком холоде?

— Нагрейте его.

— Мы уже.

— Нагрейте еще.

— Ох!

Они там почти закончили, посчитала Надя. Компоненты реактора Риковера уже практически собраны, оставалось лишь соединить их, вставив в стальной колпак реактора, наполнить трубы водой (после чего их запасы сократились бы почти до нуля), подключить все это, обложить мешками с грунтом и потянуть ручку управления. Тогда у них сразу появлялось 300 киловатт, что положило бы конец их ночным спорам о том, кому на следующий день достанется бóльшая часть мощности генератора.

Затем позвонил Сакс. У них засорился один из процессоров Сабатье, и им не удавалось его извлечь. Надя оставила работу в траншее Джону и Майе, а сама взяла марсоход и направилась в производственный комплекс.

— Поеду проведать алхимиков, — известила она.

Когда она приехала и подошла к процессорам, Сакс встретил ее словами:

— Ты когда-нибудь замечала, как здешняя техника отражает особенности отраслей, в которых она собрана? Если ее построили автопроизводители, она маломощная, но надежная. Если это аэрокосмическая промышленность, то она чересчур мощная, но ломается по два раза в день.

— А у того, что сделали в международном сотрудничестве, отвратительный дизайн.

— Точно.

— А химическое оборудование слишком привередливое, — добавил Спенсер Джексон.

— Не то слово! Особенно в этой пыли.

Для производственного комплекса воздухосборники были только началом. Их газы поступали в большие кубические трейлеры, и там сжимались, расширялись, распадались и собирались вновь посредством таких химических технологий, как: обезвоживание, сжижение, фракционная перегонка, электролиз, электросинтез, процесс Сабатье, процесс Рашига, процесс Освальда… Постепенно они получали все более и более сложные вещества, которые кочевали с одной фабрики на другую, минуя целый лабиринт подразделений, похожих на передвижные дома, попавшие в паутину разноцветных резервуаров, труб и проводов.

Сейчас любимым продуктом Спенсера был магний, в котором недостатка не ощущалось: по его словам, они добывали его по двадцать пять килограмм в каждом кубометре реголита и он был таким легким, что крупная магниевая болванка при марсианской «жэ» по ощущениям казалась кусочком пластика.

— В чистом виде он слишком хрупок, — объяснил Спенсер, — но, если сделать сплав, мы получим чрезвычайно легкий и крепкий металл.

— Марсианская сталь, — сказала Надя.

— Лучше!

Настоящая алхимия — только с привередливым оборудованием. Надя разобралась с Сабатье, а затем принялась чинить вакуумный насос. Роль насосов в работе производственного комплекса была достойна изумления — иногда фабрики казались просто безумным скоплением насосов, которые по своей природе постоянно засорялись частицами и выходили из строя.

Через два часа процессор Сабатье уже работал. На обратном пути в парк трейлеров Надя заглянула в первую теплицу. Старые растения расцвели, а недавно засеянные уже начали проглядывать из новой черной почвы. Приятно было видеть сверкающую зелень в этом красном мире. Бамбук, как ей сказали, прибавлял по несколько сантиметров в день и уже вымахал метров на пять вверх. Но нетрудно заметить, что ему не хватает почвы. Алхимики с помощью азота из «Боингов» синтезировали аммиачные удобрения, и это было крайне необходимо для Хироко, поскольку реголит был настоящим кошмаром для земледельцев — слишком соленый, взрывающийся от перекисей, чрезвычайно аридный и совершенно лишенный биомассы. Им приходилось создавать почву так же, как они создавали магниевые болванки.

Надя зашла в жилой отсек в парке трейлеров, чтобы стоя перекусить. Затем отправилась на место строительства постоянного жилища. За время ее отсутствия дно траншеи было почти выровнено. Встав на край ямы, она заглянула вниз. Они собирались строить по проекту, который очень ей нравился и который она уже воплощала в Антарктике и на «Аресе». Это был простой ряд квартир, в форме цилиндрических сводов и соединенных смежными стенами. Их предстояло разместить в траншее наполовину скрытыми под землей, после чего обнести мешками с реголитом высотой в десять метров для защиты от радиации, а также для создания давления в 450 миллибар — чтобы не случился взрыв. Портландцемент и кирпичи в отдельных местах покрывал пластик, обеспечивающий непроницаемость шва.

К сожалению, у производителей кирпича не все складывалось как надо, и они позвонили Наде. Чувствуя, что терпение подходит к концу, она тяжело вздохнула:

— Мы проделали весь путь до Марса, а вы не можете сделать кирпичи?

— Дело не в том, что мы не можем, — ответил Джин. — А в том, что они просто мне не нравятся.

На кирпичной фабрике смешивали глину с серой, добываемой из реголита, и эта смесь заливалась в кирпичные формы, после чего обжигалась до тех пор, пока сера не начинала полимеризироваться. Затем кирпичи охлаждались и слегка сдавливались с помощью другого оборудования. Получавшиеся в итоге темно-красные кирпичи по прочности на растяжение были пригодны для использования в строительстве цилиндрических сводов, но Джин не был доволен.

— Я просто не хочу рассчитывать тяжелую крышу над нашими головами при минимальных значениях, — сказал он. — Что, если мы положим сверху слишком много мешков или случится небольшое марсотрясение? Не нравится мне это все.

Немного подумав, Надя ответила:

— Добавьте нейлон.

— Что?

— Найдите парашюты от сброшенных грузов, мелко-мелко порежьте и добавьте в смесь. Это увеличит предел прочности.

— В самом деле, — помолчав, согласился Джин. — Хорошая мысль! Как думаешь, парашюты еще можно найти?

— Они должны быть где-то на востоке.

Так они, наконец, нашли для геологов работу, которая оказалась действительно полезной для строительства. Энн, Саймон, Филлис, Саша и Игорь ездили на дальнопробежных марсоходах за горизонт к востоку от базы, далеко за Чернобыль, где искали и проводили наблюдения. Через неделю они нашли почти сорок парашютов, в каждом из которых было по несколько сотен килограммов полезного нейлона.

Однажды, достигнув цепочки Ганга, ряда карстовых воронок в ста километрах на северо-восток, они вернулись возбужденными.

Так странно, — поделился Игорь. — Их не видно до последнего момента, а потом они появляются, как огромные воронки, по десять километров в диаметре и два в глубину, всего восемь-девять в ряд, и каждая меньше предыдущей по размеру и по глубине. Фантастика! Вероятно, это термокарстовые образования, но они такие крупные, что в это трудно поверить.

— После этого близкого горизонта даже приятно видеть на такое расстояние, — заметила Саша.

— Да, это термокарст, — заключила Энн.

Но, попытавшись его пробурить, воды они не нашли. Это уже явилось поводом для беспокойства: как глубоко они ни бурили, никакой воды в земле не обнаруживалось. Это вынуждало их полагаться лишь на те запасы, которые они получали из воздухосборников.

Надя пожала плечами. Воздухосборники достаточно надежны. Ей больше хотелось думать о своих сводах. Они уже наладили выпуск новых, улучшенных кирпичей, и роботы начали возводить стены и крыши. Кирпичную фабрику заполонили маленькие роботы-автомобили, которые, словно игрушечные марсоходы, катились по равнинам на стройку, к кранам. Те поднимали кирпичи один за другим и выкладывали их на холодном растворе, размазанном другими роботами. Система работала так слаженно, что весь процесс упирался лишь в производство кирпичей. Надя была бы довольна, если бы действительно верила в роботов. Казалось, все шло нормально, но ее опыт их использования на «Новом мире» не позволял ей быть спокойной. Они работали великолепно, когда все складывалось идеально, но ничто никогда не складывалось идеально, и было трудно прописывать им алгоритмы выбора решений: роботы либо становились такими осторожными, что замерзали каждую минуту, либо такими неуправляемыми, что могли совершать невероятно бестолковые действия, повторяя ошибку тысячу раз и усугубляя мелкий промах до огромного отклонения, как Майя в своей личной жизни. Роботы выдают лишь то, что запрограммировано, даже лучшие из них — безмозглые идиоты.


Однажды вечером Майя влетела к ней на склад с инструментами и попросила переключиться на их личную частоту.

— От Мишеля никакого толку, — пожаловалась она. — Мне сейчас по-настоящему тяжело, а он просто смотрит на меня, как будто хочет облизать мою кожу. Ты единственная, кому я доверяю, Надя. Вчера я сказала Фрэнку: думаю, что Джон пытается подорвать его авторитет перед Хьюстоном. Но предупредила: он никому не должен говорить, что я так думаю. А на следующий день Джон спросил меня, почему я подумала, что его так волнует Фрэнк Нет никого, кто мог бы просто меня выслушать и никому потом не рассказывать!

Надя кивнула, закатив глаза. А затем наконец сказала: — Прости, Майя, но мне нужно переговорить с Хироко насчет протечки, которую они не могут найти.

Она стукнулась забралом о скафандр Майи — символ поцелуя в щеку — и, переключившись на общую частоту, отсоединилась. Хватит значит хватит. Общаться с Хироко было бесконечно интереснее — реальный разговор о реальных проблемах в реальном мире. Хироко обращалась к Наде с вопросами почти каждый день, и Наде это нравилось, потому что Хироко была гениальна и после высадки явно повысила свое мнение о ее способностях. Взаимное профессиональное уважение — прекрасный повод для дружбы. И как приятно говорить исключительно о делах! Герметичная заделка, замыкающие механизмы, теплотехника, поляризация стекла, интерфейс между человеком и фермой (Хироко всегда забегала на несколько шагов вперед). Эти разговоры становились огромным облегчением после эмоциональных перешептываний с Майей, нескончаемых бесед о том, кому Майя нравилась, а кому нет, о том, что она по этому поводу чувствовала, о том, кто тронул ее чувства в тот день… Бах! Хироко никогда не вела себя так странно, не считая случаев, когда говорила о чем-то непонятном. Например, Надя не знала, как относиться к высказываниям типа: «Марс сам скажет нам, чего хочет, и мы будем вынуждены это делать». Что можно было на такое ответить? Но Хироко просто улыбалась своей широкой улыбкой и смеялась, когда Надя пожимала плечами.

Ночью разговоры продолжались тут и там — страстные, увлеченные, раскованные. Дмитрий и Саманта были уверены, что им скоро удастся ввести в реголит генетически модифицированные микроорганизмы, которые будут способны там выжить, но для этого нужно было еще получить согласие ООН. Саму Надю эта мысль встревожила: она-то считала химическую инженерию сравнительно простой, как производство кирпичей, но не такой опасной, как создание жизни, о котором говорила Саманта. Хотя алхимики тоже создавали удивительные вещи. Почти каждый день они приносили в трейлерный парк образцы новых материалов — серную кислоту, цемент Сореля для строительства квартир, аммиачно-нитратные взрывчатые вещества, топливо для марсоходов на основе цианимида кальция, полисульфидную резину, кремниевые сверхкислоты, эмульгированные агенты, набор пробирок с микропримесями, извлеченными из солей и, самое свежее, прозрачное стекло. Последнее было большим успехом, так как при прежних попытках стекло все время получалось черным. Но извлечение силикатного сырья из их железного носителя принесло плоды, и вот в одну из ночей они сидели в трейлере, передавая из рук в руки маленькие волнистые листы стекла, полного пузырей и неровностей, будто оно было изготовлено в семнадцатом веке.


Когда они зарыли и загерметизировали первый отсек, Надя вошла внутрь без скафандра и принюхалась. Давление здесь повысили до 450 миллибар — как в скафандрах и в трейлерах, — наполнили помещение смесью кислорода, азота и аргона и нагрели до 15 градусов по Цельсию. Ощущения были прекрасными.

Отсек был разделен на два этажа полом из бамбуковых стволов, вставленных в пазы в кирпичной стене на высоте двух с половиной метров. Разбитые на сегменты цилиндры создавали милый зеленый потолок, освещенный неоновыми лампами, свисавшими под ним. Возле одной из стен находилась магниево-бамбуковая лестница, ведущая на верхний этаж. Надя забралась по ней и осмотрелась. Ряд разрезанных пополам стволов бамбука служил достаточно ровным зеленым полом. Потолок был кирпичный, сводчатый и низкий. Наверху они собирались расположить спальни и ванную, а внизу — гостиную и кухню. Майя и Саймон уже завесили стены нейлоном из парашютов, которые им удалось спасти. Окон не было: единственный свет давали неоновые лампы. Наде это не нравилось, и в более крупных жилищах, которые она уже задумала, окна планировалось разместить почти в каждом помещении. Но всему свое время. Пока эти безоконные отсеки были лучшим, что они могли построить. И значительным шагом вперед по сравнению с парком трейлеров.

Спустившись по лестнице, она провела пальцами по кирпичам и швам между ними. Они были шероховатыми, но теплыми на ощупь — их грели термоэлементы, располагавшиеся позади них. Такие же элементы находились и под полом. Сняв туфли и носки, она насладилась теплом грубых кирпичей под ногами. Это была чудесная комната, и было приятно думать, что они, проделав весь путь на Марс, построили эти дома из кирпича и бамбука. Она вспомнила своды руин, которые давным-давно видела на Крите, в местечке под названием Аптера — подземные римские цистерны, захороненные на склоне горы, имеющие форму цилиндрических сводов и сложенные из кирпича. Они почти такого же размера, как эти жилища. Точное их назначение неизвестно — некоторые говорили, в них хранилось оливковое масло, но они невероятно велики для этой цели. Эти хранилища оставались невредимыми на протяжении двух тысяч лет после строительства, причем в сейсмическом районе. Снова надев туфли, Надя ухмыльнулась: через две тысячи лет и их потомки могли войти в эту комнату — несомненно, она к тому времени уже станет музеем, если еще будет существовать, — ведь это первое человеческое жилище, построенное на Марсе! И именно она построила его. Вдруг она ощутила на себе этот взгляд из будущего и содрогнулась. Они были как кроманьонцы, живущие в пещере, — кроманьонцы, чью жизнь вдоль и поперек изучали археологи следующих поколений. Такие люди, как она, вызывали бы любопытство и недоумение — их никогда не смогли бы до конца понять.


Прошло еще время, еще больше работы осталось позади. Для Нади дни проплывали словно в тумане — она постоянно была чем-то занята. Внутренняя отделка сводчатых отсеков представляла определенную сложность, и роботы не могли особо помочь с прокладкой водопроводных труб, отопления, устройством газообмена, установкой замков и кухонной техники. Сотрудники Нади располагали всеми необходимыми инструментами и принадлежностями, и они могли работать лишь в штанах и рубашках, но все равно это отнимало массу времени. И работа так и шла день за днем.

Однажды вечером, перед самым закатом, Надя тащилась по рыхлому грунту в сторону парка трейлеров, голодная, измотанная, совершенно расслабленная и спокойная — но даже на исходе дня терять бдительность было нельзя. Она легкомысленно прорвала сантиметровую дырку на перчатке — пусть вечер и не был особенно холодным, всего минус 50 градусов по Цельсию, что было ничем в сравнении с иными зимними днями в Сибири, но из-за низкого давления воздуха мгновенно появился кровоподтек, который тут же начал замерзать — и из-за этого он уменьшался в размерах, но теперь, несомненно, ему дольше придется заживать. Как бы то ни было, следовало вести себя осмотрительно, но в мышцах, утомленных за день, проведенный на стройке, ощущалось что-то приятно легкое. Ржавые лучи низкого солнца косо спускались на каменистую равнину, и она неожиданно для себя осознала, что счастлива. В этот момент позвонил Аркадий с Фобоса, и она весело с ним поздоровалась:

— Я чувствую себя прямо как Луи Армстронг в 1947-м.

— Почему в 47-м? — спросил тот.

— Ну, в том году у него был самый счастливый голос. Бóльшую часть жизни он был резковат по сравнению с 47-м годом, хоть и все равно прекрасен. Но в 47-м он был особенно прекрасен, потому что излучал радость, которую не услышишь ни до, ни после.

— То есть для него это был хороший год, как я понимаю?

О да! Восхитительный год! После двадцати лет в ужасных больших оркестрах он вернулся в маленькую группу, такую же, как «Горячая пятерка», группа, которую он возглавлял в молодости. И вот все здесь — старые песни и даже несколько старых лиц, — к тому же все стало лучше, чем в первый раз, ну там, технологии записи, гонорары, публика, группа, он сам… Наверное, он чувствовал, будто окунулся в источник молодости.

— Тебе придется прислать мне пару записей, — сказал Аркадий, а затем попытался пропеть: — Я могу предложить тебе лишь любовь, милая![29] — Фобос уже почти поднялся над горизонтом, и он звонил, чтобы поздороваться. — Так вот какой он, твой 1947-й, — сказал он, прежде чем отключиться.

Надя отложила инструменты, чтобы запеть свободнее. И она поняла, что Аркадий был прав: с ней произошло нечто похожее на то, что произошло с Армстронгом в 1947 году. Молодые годы в Сибири, несмотря на тяжелые условия, были самым счастливым временем в ее жизни, это так. Но затем она вынесла двадцать лет больших оркестров — космонавтики, бюрократии, симуляций, затворнической жизни. И все ради того, чтобы попасть сюда. А теперь она вдруг вновь оказалась на воле — строила здания своими руками, управляла тяжелыми машинами, решала сотни проблем в день. Точно как в Сибири, только лучше. Точно как возвращение Сачмо![30]

Затем к ней подошла Хироко.

— Надя, у меня разводной ключ наглухо замерз и не двигается. Вместо ответа она пропела:

— Вот о чем я все время думаю… малышка!

И, взяв у нее ключ, стукнула им о стол, будто это был молоток, и прокрутила винт, чтобы показать Хироко, что он теперь мог двигаться, и усмехнулась выражению ее лица.

— Инженерное решение, — пояснила она и, напевая, удалилась, думая о том, какая же Хироко смешная — держала в голове целую экосистему, но не могла ровно прибить гвоздь.

А той ночью она переговорила сначала о текущей работе с Саксом, потом со Спенсером о стекле. И в середине разговора рухнула на свою койку, уткнувшись головой в подушку, ощущая вокруг себя настоящую роскошь. Во сне ее преследовал восхитительный последний куплет «Не хулиганю»[31].

* * *
Но с течением времени все меняется; ничто не живет вечно — ни камни, ни счастье.

— Ты в курсе, что уже эл-эс сто семьдесят? — спросила однажды ночью Филлис. — Мы же примарсились в эл-эс семь, да?

Это означало, что они пробыли на Марсе уже половину марсианского года. Филлис пользовалась календарем, разработанным астрономами, тогда как среди колонистов более популярной была земная система. Марсианский год длился 668,6 местных дней, и для того чтобы сказать, в какой части этого длинного года они находились, нужен был календарь солнечных долгот (LS. Согласно этой системе линия между Солнцем и Марсом в ее северно-весеннем равноденствии устанавливалась на 0°, а год делился на 360 градусов. Тогда LS = 0°–90° была северной весной, 90°–180° — северным летом, 180°–270° — осенью, а 270°–360° (или снова 0°) — зимой.

Эту простую систему усложнял эксцентриситет марсианской орбиты — экстремальный по земным меркам: в перигелии Марс находится примерно на сорок три миллиона километров ближе к Солнцу, чем в афелии, в результате чего ему достается на сорок пять процентов больше солнечного света. Из-за этого отклонения северные и южные времена года получаются очень неравноценными. Перигелий каждый год выпадает на LS = 250°, в позднюю южную весну — поэтому южные весны и лета намного жарче северных: разница максимальных температур достигает примерно тридцати градусов. Южные осени и зимы, вместе с тем, холоднее, так как близки к афелию, — настолько холоднее, что южная полярная шапка состоит в основном из углекислого газа, тогда как северная — из водного льда.

Так что выходит, что юг — полушарие крайностей, а север — умеренностей. Но эксцентриситет орбиты приводит к еще одной занимательной особенности. Поскольку планеты движутся быстрее, когда находятся близко к Солнцу, времена года у перигелия короче, чем у афелия. Так, северная осень на Марсе длится 143 дня, тогда как северная весна — 194 дня. Весна на пятьдесят один день длиннее осени! Некоторые утверждали, что одной этой причины уже достаточно, чтобы поселиться на севере.

Марсианский календарь
Год первый (2027 год н. э.)


669 полных марсианских дней в 1 марсианском году
24 месяца —
21 месяц по 28 дней и
3 месяца (каждый восьмой) по 27 дней
Так или иначе, они находились на севере и было лето. Каждый новый день становился чуть-чуть короче предыдущего, а они продолжали свою работу. Территориявокруг базы теперь была более захламленной, сильнее иссечена дорогами. Они проложили асфальтированную дорогу до Чернобыля, а сама база теперь разрослась до того, что тянулась от трейлерного парка за линию горизонта во все стороны: квартал алхимиков и дорога на Чернобыль — к востоку, постоянные жилища — к северу, склады и ферма — к западу, медико-биологический центр — к югу.

Наконец все переселились в готовые отсеки постоянного жилого комплекса. Там ночные совещания стали более короткими и обыденными, чем в трейлерах, и иногда даже выпадали дни, когда к Наде не обращались за помощью. Кое-кого она вообще видела лишь изредка — команду биомедиков в их лабораториях, исследовательскую группу Филлис и даже Энн. Однажды ночью Энн запрыгнула на соседнюю с Надей кровать и пригласила ее отправиться с ними исследовать каньон Гебы, примерно в 130 километрах к юго-западу. Несомненно, Энн хотела показать ей хоть что-нибудь за пределами базы, но Надя отказалась:

— У меня же много работы, сама знаешь. — И, увидев разочарование Энн, добавила: — Может, в следующей поездке присоединюсь.

А затем она вернулась к работе над внутренней отделкой отсеков и внешней — нового крыла. Аркадий предложил сделать этот ряд первым из четырех, расположенных в форме квадрата, и Надя так и собиралась поступить. Также Аркадий подсказал, что в таком случае над территорией внутри квадрата можно будет устроить крышу.

— Вот где нам пригодятся магниевые балки, — заметила на это Надя. — Еще бы придумать более прочные стеклянные панели…

Когда Энн со своей командой вернулась из Геб, уже было готово две стороны квадрата — то есть двенадцать полностью завершенных отсеков. Тот вечер все посвятили видеозаписям. Они смотрели, как экспедиционные марсоходы катились по каменистым равнинам, как затем перед ними возник огромный обрыв, тянущийся во всю ширину экрана, будто они достигли края света. Доехав до небольших, в метр высотой, странных утесов, марсоходы остановились, и картинка задрожала, когда один из исследователей выбрался наружу и двинулся вперед с включенной на скафандре камерой.

Затем съемка вдруг стала вестись с самого обрыва — камера развернулась на сто восемьдесят градусов, показав каньон, который оказался настолько больше воронок цепочки Ганга, что его размеры было трудно осознать. Стены дальней стороны каньона были едва различимы на горизонте. Вообще же стены можно было видеть со всех сторон вокруг утопленного эллипса, достигавшего примерно двухсот километров в длину и ста поперек — каньон Гебы был почти замкнутым. Группа Энн подобралась к обрыву с севера много после полудня и отчетливо видела восточный изгиб стены, налитый солнечным светом, тогда как на западе же стена чудилась просто низким темным пятном. Дно каньона было более-менее ровным, с углублением по центру.

— Если бы можно было подвесить над каньоном купол, — сказала Энн, — получилось бы забавное и огромное замкнутое пространство.

— Таких куполов не бывает, Энн, — заметил ей Сакс. — Здесь тысяч десять квадратных километров.

— Ну, это было бы действительно классное пространство. Тогда остальную часть планеты можно было бы вообще не трогать.

— Стены каньона обрушились бы под весом такого купола.

— Поэтому-то его надо было бы подвесить.

Сакс лишь покачал головой.

— Это не более странно, чем тот космический лифт, о котором ты все время твердишь.

— Я хочу жить в доме, который будет стоять прямо в том месте, откуда ты это снимал, — перебила их Надя. — Какой вид!

— Подожди еще, пока не проснешься на одном из вулканов на Фарсиде, — раздраженно ответила Энн. — Вот там уж будет тебе вид.

Мелкие перебранки вроде этой случались у них постоянно. Это напоминало Наде неприятные последние месяцы на «Аресе». Другой пример: Аркадий со своей командой прислал видео, снятое на Фобосе, со своим комментарием. «Стикнийский[32] удар почти расколол эту скалу на куски, а она, значит, хондритовая, почти на двадцать процентов состоит из воды, и большая часть ее была дегазирована при ударе, заполнила систему трещин, замерзла и превратилась в целую систему ледяных жил». Это был завораживающий процесс, но для них он стал лишь причиной спора между Энн и Филлис, их ведущими геологами, о том, объясняло ли это образование льда или нет. Филлис предполагала, что с Фобоса можно будет поставлять воду, что было глупостью даже при том, что их запасы невелики и требовали пополнения. Много воды расходовал Чернобыль, и фермеры готовы были создать небольшое болото в своей биосфере, а Надя — устроить плавательный комплекс в одном из сводчатых отсеков, который включал бы в себя бассейн, три вихревых ванны и сауну. Каждый вечер Надю спрашивали, как у нее продвигаются дела, потому что всем уже надоело мыться с помощью губок, которые не позволяли полностью очиститься от пыли, все соскучились по настоящему теплу. Люди мечтали о ванне: в своих древних дельфиньих мозгах, глубоко в подсознании, там, где желания первородны и неудержимы, они хотели вернуться в воду.

Поэтому им нужно было больше воды, но сейсмическое сканирование не показывало никаких признаков подземных скоплений льдов. Энн считала, что их вообще нет на планете. Они были вынуждены и дальше полагаться на воздухосборники либо выскребывать реголит и загружать его в установку для перегона почвенной воды. Но Наде не нравилось лишний раз прибегать к этим установкам, потому что они, произведенные совместно Францией, Венгрией и Китаем, непременно пришли бы в негодность, если их слишком сильно нагружать.

Но такова уж была жизнь на Марсе — он был сухим. Шиката га най!

— Выбор есть всегда, — ответила на это Филлис. Поэтому она и предложила загрузить грузовые летающие аппараты льдом с Фобоса и отправить их на Марс. Но Энн считала это глупой тратой энергии, и они снова вернулись к тому, с чего начали.


Надю это особенно раздражало потому, что сама она была в хорошем настроении. Она не видела причин ссориться, и ее тревожило, что другие не чувствовали того же. Почему динамика группы так сильно колебалась? Они же были на Марсе, где времена года длились вдвое дольше, чем на Земле, а каждый день был длиннее на сорок минут — почему люди не могли просто расслабиться? У Нади было чувство, будто у нее еще оставалось время на разные дела, хотя она всегда была занята, и эти тридцать девять с половиной минут в сутки были, пожалуй, главной причиной этого ощущения. Циркадные биоритмы формировались у людей на протяжении миллионов лет эволюции, а теперь у них внезапно появились дополнительные минуты дня и ночи, день за днем, ночь за ночью — несомненно, это оказывало свое действие. Надя была в этом уверена, потому что, несмотря на лихорадочный темп работы и полное истощение к концу каждого дня, когда она заваливалась на кровать, она всегда просыпалась отдохнувшей. Эта странная пауза на электронных часах, когда в полночь они доходили до 12:00:00 и внезапно останавливались, после чего начиналось неопределенное время и тянулось, тянулось, иногда слишком медленно, а затем сменялось на 12:00:01 и продолжало свой привычный ход… Да, марсианский временной сброс был чем-то особенным. Часто Надя засыпала в этом промежутке, как и большинство остальных. Но у Хироко была песня, которую та пела в это время, если не спала. Пели и ее фермеры, и многие из остальных — каждую субботнюю ночь они веселились и пели эту песню во время сброса. Песня была на японском — Надя не знала ее наизусть, ко иногда тоже бубнила ее себе под нос, радуясь своему своду и своим друзьями.

Но однажды субботней ночью, когда она сидела вместе с друзьями, уже сонная, к ней подошла Майя и села рядом, чтобы поговорить. Майя со своим милым личиком, всегда опрятная, всегда шикарная даже в ежедневном комбинезоне. Казалось, она была в смятении.

— Надя, ты должна сделать мне одолжение! Пожалуйста, пожалуйста!

— Что?

— Мне нужно, чтобы ты сказала кое-что Фрэнку ради меня.

— Почему ты не можешь сказать этого сама?

— Мне нельзя, чтобы Джон увидел, что мы разговариваем. Но нужно передать ему сообщение. Пожалуйста, Надежда Франсин, только ты можешь мне помочь.

Надя фыркнула.

— Пожа-а-алуйста.

Удивительно, как сильно Наде сейчас захотелось скорее поговорить с Энн, Самантой или Аркадием. Вот бы Аркадий сейчас позвонил с Фобоса!

Но Майя была ее подругой. И этот отчаянный взгляд — Надя не могла его вынести.

— Что за сообщение?

— Скажи ему, что я встречусь с ним сегодня вечером на складах, — властно произнесла Майя. — В полночь. Чтоб поговорить.

Надя вздохнула. Но позже подошла к Фрэнку и передала ему сообщение. Он кивнул, не встречаясь с ней взглядом, смущенный, угрюмый и грустный.

Несколько дней спустя они с Майей чистили кирпичный пол новейшего отсека, где предстояло повысить давление, и Надю одолело любопытство. Она нарушила привычное молчание и спросила у Майи, в чем у них было дело.

Ну, это из-за Джона и Фрэнка, — жалобно ответила Майя. — Они во всем соперничают друг с другом. Они как братья, но очень завистливы. Джон первым оказался на Марсе и получил разрешение вернуться, а Фрэнк считает, что это нечестно. Фрэнк проделал большую работу в Вашингтоне, чтобы добиться основания колонии, и теперь думает, что Джон присвоил его заслуги. И вот теперь. Нам с Джоном хорошо вместе, он мне нравится. С ним легко. Легко, но, может быть, слегка… Не знаю. Не скучно. Но и не волнующе. Ему нравится гулять, развлекаться с фермерами. Но он так не любит разговаривать! А с Фрэнком мы могли говорить целую вечность. Может, мы и спорили до посинения, но это хотя бы было общение! И, как знаешь, у нас были очень непродолжительные отношения на «Аресе», еще в самом начале, но не срослось, хотя он до сих пор считает, что все могло бы получиться.

«С чего бы ему так считать?» — подумала Надя.

— И он все уговаривает меня бросить Джона ради него, а Джон его как раз в этом подозревает, и потому между ними такое сильное соперничество. Я лишь пытаюсь сдержать их, чтобы они друг друга не передушили, вот и все.

Надя решила больше об этом не расспрашивать, но теперь была вовлечена в их дела против своей воли. Майя продолжала приходить к ней, чтобы выговориться, и каждый раз просила передавать сообщения для Фрэнка. «Я вам не посредница!» — по-прежнему возражала Надя, но все равно делала это, а раз или два у нее даже завязывались продолжительные беседы с Фрэнком — конечно, о Майе, о том, кто она такая, почему она такая, почему вела себя так, как вела.

— Слушай, — сказала ему Надя, — за Майю я говорить не могу. Я не знаю, почему она так поступает, это тебе нужно спросить у нее самой. Но могу сказать, что она выросла в советской Москве, прошла через университет и программы сразу за своих маму и бабушку. А для ее бабушки мужчины были врагами, и для матери тоже — по принципу матрешки. Мама говорила Майе: «Женщины — корни, а мужчины — просто листья». Целое общество выросло на недоверии, манипуляциях и страхе. Вот откуда происходит Майя. Еще у нас есть традиция амикошонства. Это такая крепкая дружба, когда ты узнаешь все до мельчайших подробностей о своем друге, и вы в некотором смысле овладеваете жизнями друг друга. Что, конечно, само по себе невозможно, рано или поздно заканчивается и, как правило, плохо.

Фрэнк кивал, слушая ее пояснение и находя в нем что-то знакомое. Надя, вздохнув, продолжила:

— Такая дружба ведет к любви, а у любви потом возникают те же проблемы, только более сложные, особенно когда в основе ее лежит страх.

И Фрэнк — высокий, в некотором смысле красивый, полный энергии, вращающейся в его внутреннем генераторе, американский политик, попавший под каблук русской красавицы, — Фрэнк смиренно кивнул и со смущенным видом поблагодарил ее. Ему было нечего ответить.


Надя изо всех сил старалась не обращать на все это внимания. Но проблемы, казалось, теперь возникали на каждом шагу. Влад не одобрял того, сколько времени они проводили на поверхности в дневное время, и говорил:

— Бóльшую часть времени нам следует проводить под холмом, необходимо закопать все лаборатории. Работы на открытой местности необходимо сократить до часа ранним утром и часа вечером, когда опустится солнце.

— Черта с два я просижу целый день взаперти, — возразила Энн, и многие с ней согласились.

— У нас еще много работы, — указал Фрэнк.

— Но бóльшую ее часть можно выполнять в режиме дистанционного управления, — отметил Влад. — И так и нужно ее выполнять. А сейчас мы все равно что гуляем в десятке километров от ядерного взрыва…

— И что? — сказала Энн. — Солдаты так и делали…

— …Раз в полгода, — закончил Влад и посмотрел на нее. — А ты бы стала это делать?

Даже Энн выглядела побежденной. Ни озонового слоя, ни нормального магнитного поля — они поджаривались радиацией почти так же сильно, как если бы находились в межпланетном пространстве при десяти бэр в год.

Итак, Фрэнк и Майя приказали им нормировать время, которое они проводили снаружи. Внутри, под холмом хватало внутренних работ — они заканчивали последний ряд отсеков. К тому же можно было вырыть еще несколько подвалов, чтобы у них появилось больше места, где можно было бы защититься от радиации. Многими тракторами можно было управлять дистанционно из закрытых станций. Оператор-человек наблюдал за экранами из-под земли, а машины работали согласно своим алгоритмам выбора решений. Технически это было возможно, но никому не нравился образ жизни, который им пришлось бы при этом вести. Даже Сакс Расселл, который бóльшую часть времени довольствовался работой в помещении, казалось, был растерян. По вечерам некоторые заводили споры о необходимости скорейшего терраформирования, и теперь они разгорались с новой силой.

— Это не нам решать, — резко оборвал их Фрэнк. — Это должна сделать ООН. Тем более такое решение ведет к крупным последствиям, которые растянутся по меньшей мере на столетия. Не тратьте время на пустые разговоры!

— Это все так, — сказала Энн, — но я не хочу тратить время на то, чтобы сидеть в этих пещерах. Мы должны прожить свои жизни, как сами того хотим. Мы слишком стары, чтобы беспокоиться о радиации.

Снова споры. Из-за них Надя чувствовала, будто улетела с твердой почвы своей планеты обратно в напряженную невесомую действительность «Ареса». Брюзжания, пререкания, жалобы — и так до тех пор, пока им не наскучит или они не устанут и не уйдут спать. Теперь Надя выходила из комнаты, когда это начиналось, и искала Хироко, чтобы обсудить с ней что-нибудь конкретное. Но избежать этого совсем, перестать об этом думать было невозможно.

Однажды ночью Майя явилась к ней в слезах. В постоянном жилище оставили комнату для частных бесед, и Надя вышла с подругой в северо-восточный угол сводов, где внутренняя отделка еще не была закончена, и они сели рядом. Надя взволнованно слушала Майю, изредка накрывая ее плечо рукой и обнимая ее.

— Так почему бы тебе просто не решить раз и навсегда? — наконец спросила она. — Почему вы не перестанете играть в кошки-мышки?

— Я уже решила! Я люблю Джона, я всегда любила только Джона. Но теперь он видит меня с Фрэнком и думает, будто я его предала. Это так низко с его стороны! Они как братья и во всем соперничают, но сейчас это просто ошибка!

Надя не слушала подробностей — ей не хотелось этого знать. Но она продолжала с ней сидеть.

А затем перед ними возник Джон. Надя поднялась, чтобы уйти, но он не подал виду, что заметил ее.

— Слушай, — сказал он Майе, — прости, но я ничего не могу с этим поделать. Все кончено.

— Нет, не кончено, — ответила Майя, мгновенно успокоившись. — Я люблю тебя.

Джон горестно улыбнулся.

— Да. Я тоже тебя люблю. Но я хочу, чтобы все было просто.

— Все и так просто!

— Нет, не просто. То есть ты можешь любить нескольких человек одновременно. Кто угодно может, мы просто так устроены. Но ты можешь быть верной лишь одному. А я хочу… Я хочу быть верным. Той, кто будет верна мне. Это просто, но…

Он покачал головой, не в силах подобрать нужного слова. Он прошел обратно в восточный ряд отсеков и исчез за дверью.

— Американцы, — зло проговорила Майя. — Чертовы дети!

Затем она встала и вышла вслед за ним.

Но вскоре вернулась. Он присоединился к группе в одной из гостиных и не хотел уходить оттуда.

— Я устала, — попыталась сказать Надя, но Майя не желала слушать — лишь расстраивалась все сильнее и сильнее. Они обсуждали это больше часа, снова и снова. Наконец, Надя согласилась сходить к Джону, чтобы попросить его прийти к Майе и поговорить. Угрюмая, она пошла по отсеку, не обращая внимания ни на кирпичи, ни на нейлоновые обои. Посредница, которая ничего не замечала. Неужели для этого нельзя было использовать роботов? Она нашла Джона, и тот извинился, что проигнорировал ее ранее.

— Прости, я был расстроен. Я подумал, что ты и любом случае все узнала бы.

Надя пожала плечами.

— Ничего страшного. Но слушай, тебе нужно с ней поговорить. С Майей нельзя иначе. Мы говорим, говорим, говорим. Если ты вступил в отношения, тебе нужно все время говорить, все время. Если не будешь этого делать, то в будущем тебе самому будет от этого хуже, уж поверь.

Это подействовало на него. Придя в себя, он ушел искать Майю. А Надя отправилась спать.


Вечером следующего дня она работала снаружи на траншеекопателе. Это у нее уже был третий вид работ за день и второй, доставивший неприятности. До этого Саманта попыталась провезти груз на повернутом плоской стороной вверх лезвии землеройной машины, и та накренилась вперед, отчего подъемники отвала вылезли из своих креплений. При этом на землю выплеснулась гидросмесь и застыла, не успев как следует пролиться. Им пришлось установить домкраты под заднюю часть трактора, отсоединить все крепление лезвия и с помощью домкрата опустить машину. Каждое из действий проходило в муках.

Затем Надю позвали помочь с бурильной машиной «Сэндвик Тубекс». Так они проделывали скважины в крупных валунах, по которым вода должна была поступать от квартала алхимиков к постоянным жилищам. Погружной пневмоударник предположительно замерз в состоянии полного выдвижения, будто стрела, попавшая в дерево. Теперь Надя стояла, глядя на его вал.

— Есть какие-нибудь предложения, как можно освободить молот, не сломав его? — спросил Спенсер.

— Разломать камень, — устало ответила Надя и, отойдя, забралась в трактор, к которому уже была прикреплена обратная лопата. Подъехав на нем, она подняла лопату к верхней части валуна, после чего вылезла, чтобы прикрепить к ней небольшой ударный гидравлический молот «Эллейд». Как только она установила его, погружной пневмоударник внезапно дернулся назад, потянув валун за собой, и прижал ее левую руку нижней частью «Эллейд Хай-Рэм».

Она инстинктивно отпрянула назад, и боль, пробежав по предплечью, поднялась до самой груди. Левую половину тела заполнило пламя, зрение помутнело. Она слышала крики:

— Что такое? Что случилось?

Должно быть, она закричала.

— Помогите, — с трудом протянула она.

Она смогла сесть, но сдавленная рука все еще была зажата между камнем и молотом. Она со всей силы толкнула ногой переднее колесо трактора и почувствовала, как молот растирает ее кости по камню. Затем шлепнулась на землю — рука была свободна. От боли ей отказывало зрение, живот крутило, она думала, что вот-вот лишится сознания. Поднявшись на колени, помогая себе здоровой рукой, она увидела, что раздавленная рука обильно истекала кровью, перчатку разорвало на куски, от мизинца почти ничего не осталось. Она застонала и наклонилась вперед, прижав руку к себе, а затем уткнувшись в землю, не обращая внимания на резкую боль. Даже при таком кровотечении рука должна была примерзнуть… но сколько нужно ждать?

— Мерзни, чтоб тебя, мерзни! — кричала она.

Смахнув слезы с лица, она заставила себя взглянуть на руку. Отовсюду сочилась кровь. Она вдавила ее в землю так сильно, как только могла. Болело уже меньше. Вскоре она должна онеметь — теперь ей нужно было быть осторожной, чтобы не отморозить руку целиком! Испуганная, она уже приготовилась оторвать ее от земли, встав на колени, тут подбежали люди, подняли ее, и она лишилась чувств.


После этого случая она стала калекой. Надей Девятипалой, как назвал ее Аркадий в телефонном разговоре. Он отправил ей слова Евтушенко, посвященные памяти Луи Армстронга: «Тряхни стариной и сыграй».

— Где ты это нашел? — спросила его Надя. — Не могу себе представить, чтобы ты читал Евтушенко!

— Конечно, читал. Он получше Макгонаголла![33] А это было в книге об Армстронге. Я внял твоему совету и слушал его во время работы, а в последнее время стал читать книги о нем по вечерам.

— Хотела бы я, чтобы ты спустился к нам, — сказала Надя.

Операцию проводил Влад. Он заверил ее, что все будет хорошо.

— Все прошло чисто. Безымянный палец немного поврежден, но он, вероятно, будет теперь работать так, как раньше работал мизинец. Но от безымянных пальцев все равно никогда не было большой пользы. Большой и указательный останутся такими же сильными, как были всегда.

Все приходили ее навещать. Однако больше она общалась с Аркадием, в ночные часы, когда была одна, в те четыре с половиной часа между тем, как Фобос поднимался на западе и опускался на востоке. Сначала он звонил ей почти каждую ночь, а потом немного реже.

Довольно скоро она уже опять была на ногах, а на кисть наложили гипс, который казался подозрительно тонким. Она снова вышла наружу, чтобы давать советы или помогать решать проблемы, надеясь чем-то занять голову.

Мишель Дюваль к ней ни разу не зашел, и она находила это странным. Разве не для таких случаев нужны психологи? Она не могла не впасть в уныние: для работы ей нужны были руки — ведь она занималась ручным трудом. Гипс ей мешал, и она срезала его часть вокруг запястья, воспользовавшись ножницами из своего набора инструментов. Теперь, когда она выходила наружу, ей приходилось держать и руку, и гипс в футляре, и от нее было немного пользы в работе. Это сильно удручало ее.

Наступила ночь субботы, и она сидела в свеженаполненной вихревой ванне, потягивая плохое вино и оглядывая своих спутников, плещущихся в купальных костюмах. Она вовсе не единственная получила травму — сейчас они все были слегка побиты, спустя столько месяцев физического труда. Почти у каждого — следы обморожений, участки почерневшей кожи, которая в итоге отшелушивалась, оставляя новую, розовую, яркую и безобразную в жаре бассейна. Еще несколько человек носили гипс — на руках, запястьях, предплечьях, даже на ногах, у одних были переломы, у других вывихи. Вообще говоря, им просто повезло, что до сих пор никого не убило.

Столько тел — и ни одного для нее. Они знали друг друга, будто были одной семьей, думала она. Они были друг другу врачами, спали в одних комнатах, хранили вещи в общих шкафах, вместе принимали ванны. Обыкновенная группа животных, тем не менее примечательная в безжизненном мире, который заняла, но ее вид скорее успокаивал, чем волновал, — по крайней мере, бóльшую часть времени. Немолодые тела. Надя сама была налитая, как тыква, пухлая, с крепкими мышцами женщина, квадратная и в то же время круглая. И одинокая. В эти дни ее ближайший друг — голос в ухе, лицо на экране. Когда он прибудет с Фобоса… ну, трудно сказать. На «Аресе» у него было полно женщин, а на Фобосе работала Джанет Блайлевен — только ради того, чтобы быть с ним…

Люди снова спорили, прямо в этом неглубоком бассейне. Энн, высокая и нескладная, наклонилась, чтобы язвительно ответить Саксу Расселлу, коротко и негромко. Он, как обычно, делал вид, будто не слышит. Когда-нибудь она стукнет его, если он будет неосторожно себя вести. Странно, как группа снова менялась, как менялась в ней обстановка. Ей никогда не удавалось этого уловить: истинная природа группы существовала отдельно от жизни их коллектива, каким-то образом обособленная от качеств индивидов, из которых состояла. Работа Мишеля как их психолога от этого, наверное, была почти невозможной. Не потому, что никто не мог раскрываться в его присутствии — он был самым тихим и ненавязчивым психологом из всех, какие ей когда-либо встречались. Несомненным сокровищем в этом обществе не верящих в мозгоправов. Но она по-прежнему считала странным, что он ни разу не зашел к ней после несчастного случая.


Однажды вечером она вышла из отсека, где располагалась столовая, и направилась к тоннелю, который они прокладывали от сводчатых жилищ к комплексу ферм. Там она встретила Майю и Фрэнка. Те яростно спорили, и по разносившимся крикам можно было понять не значение, но эмоции, которые они в них вкладывали. Лицо Фрэнка исказилось от гнева, Майя, отвернувшись от него, выглядела смятенной, она плакала. Обернувшись к нему, она крикнула:

— Это никогда не было так, как ты говоришь! — и вслепую, скривив рот узелком, бросилась в сторону Нади.

Лицо Фрэнка превратилось в маску боли.

Майя увидела застывшую на месте Надю, но пробежала мимо.

Надя, пораженная, повернулась и ушла обратно в жилые отсеки. Поднялась по магниевой лестнице в гостиную во втором отсеке и включила телевизор, чтобы посмотреть круглосуточный канал новостей с Земли — она делала это крайне редко. Чуть позже приглушила звук и стала рассматривать кирпичи, из которых был выложен сводчатый потолок у нее над головой. Тут вошла Майя и принялась объясняться: между ней и Фрэнком ничего не было, все было только у Фрэнка в голове, а он не хотел сдаваться, даже не имея никаких на то оснований, а ей-то нужен только Джон, и не ее вина в том, что Джон с Фрэнком находятся в плохих отношениях, все случилось из-за бессмысленного желания Фрэнка, но она, хоть это и не ее вина, все же чувствовала себя виноватой оттого, что эти двое когда-то были близкими друзьями, почти братьями.

Надя вежливо слушала, приговаривая: «да-да», «понятно» и все в таком духе, пока Майя не легла на пол и не заплакала. А Надя просто сидела на краю своего кресла, смотрела на нее и размышляла о том, сколько из сказанного было правдой. И о каком споре на самом деле шла речь. И нужно ли считать ее, Надю, плохой подругой из-за того, что она не верила в рассказанную Майей историю полностью. Но почему-то ей казалось, что Майя лишь путала следы, занимаясь очередной манипуляцией. Вот как все было: те два смятенных лица, которые она увидела в туннеле, — самое что ни на есть веское свидетельство ссоры между близкими. Значит, объяснение Майи — совершенная ложь. Надя сказала ей что-то утешающее и ушла спать, думая: Ты уже и так отняла у меня слишком много времени, сил и внимания своими играми, ты мне за это пальцем ответишь, сучка этакая!!!


Наступил новый год, долгая северная весна подходила к концу, а они все еще не запаслись водой. Поэтому Энн предложила отправить экспедицию к полярной шапке и запустить автоматическую перегонную установку, попутно проложив путь, по которому марсоходы могли бы ездить на автопилоте.

— Поехали с нами, — позвала она Надю. — Ты же до сих пор ничего толком не видела на этой планете. Только кусочек между базой и Чернобылем — а это, считай, ничего. Ты пропустила Гебы и Ганг, а сейчас ничем новым ты здесь не занимаешься. В самом деле, Надя, даже не верится, какой труженицей ты тут стала. Ну вот зачем ты вообще полетела на Марс, а?

— Зачем?

Да, зачем? Ну, здесь существует два рода деятельности — исследование Марса и жизнеобеспечение, необходимое для этих исследований. А ты сразу с головой ушла в жизнеобеспечение и не проявила ни малейшего внимания к тому, ради чего мы вообще здесь оказались!

— Ну, мне нравится этим заниматься, — смущенно ответила Надя.

— Ладно, но попробуй взглянуть на это по-другому! Какого черта ты не осталась на Земле, чтобы работать где-нибудь на стройке? Тебе не обязательно было проделывать весь этот путь, чтобы просто водить чертов бульдозер! Сколько еще ты собираешься здесь пахать, устанавливая туалеты и программируя тракторы?

— Ладно, ладно, — сказала Надя, подумав о Майе и всех остальных. Все равно квадрат сводов был почти завершен. — Я возьму отпуск.

* * *
Они поехали на трех дальнопробежных марсоходах, Надя и пятеро геологов — Энн, Саймон Фрейзер, Джордж Беркович, Филлис Бойл и Эдвард Перрин. Джордж и Эдвард были друзьями Филлис со времен работы в НАСА и поддерживали ее, выступая в защиту «прикладных геологических изысканий», то есть поиска редких металлов. С другой стороны, Саймон был тихим союзником Энн, приверженцем чистых исследований и позиции невмешательства. Надя знала обо всем этом, даже несмотря на то что провела совсем немного времени наедине с любым из этих людей — не считая Энн. Но разговоры есть разговоры: она могла бы сказать, кто за кого у них на базе, если бы это было ей нужно.

Каждый из экспедиционных марсоходов представлял собой четырехколесный модуль с гибкой рамой, из-за которой они напоминали гигантских муравьев. Их собрала компания «Роллс-Ройс» совместно с мультинациональным аэрокосмическим объединением, и у них было красивое, цвета морской волны наружное покрытие. В передних модулях располагались жилые помещения, их окна были тонированы со всех четырех сторон. В хвостовой части находились топливные резервуары и несколько черных вращающихся солнечных панелей. Восемь широких колес со спицевыми дисками достигали двух с половиной метров в высоту.

Двигаясь на север через плато Луна, они отмечали свой путь с помощью маленьких зеленых ретрансляторов, расставляя их через каждые несколько километров. Им также приходилось расчищать дорогу от камней, которые могли привести в негодность автоматические марсоходы — те использовали снегоуборочные устройства или небольшие подъемные механизмы, прикрепленные к переднему концу идущего впереди марсохода. Таким образом, они, по сути, строили дорогу. Хотя на плато им редко приходилось использовать оборудование для расчистки камней, и они двигались на северо-восток почти с максимальной своей скоростью — тридцать километров в час, несколько дней подряд. На северо-восток — потому что требовалось обогнуть систему каньонов Темпе и Мареотис. Этот путь вел их по плато Луна к длинному склону равнины Хриса. Оба эти региона во многом походили на местность, окружающую их основной лагерь, — ухабистые и усеянные мелкими камнями. Но поскольку они двигались вниз по склону, им открывалось непривычно много разных видов. Для Нади это было новым удовольствием — ехать вперед и вперед, видя перед собой новые земли, постепенно открывающиеся из-за горизонта: холмы, провалы, огромные изолированные валуны, редкие круглые останцы, высившиеся за пределами кратеров.

Спустившись в низменности северного полушария, они двинулись прямо на север по просторной Ацидалийской равнине и снова несколько дней ехали по ровной поверхности. Следы колес тянулись позади, будто после первого прохода газонокосилки по траве, а ретрансляторы ярко мерцали и казались неуместными среди скал. Филлис, Эдвард и Джордж хотели совершить несколько второстепенных поездок, чтобы исследовать некоторые объекты, замеченные на фотографиях со спутников, — например, необычные обнажения минеральных пород возле кратера Перепёлкина. Энн раздраженно напоминала им о цели миссии. Надя с грустью замечала, что здесь Энн выглядела почти такой же отстраненной и напряженной, как тогда, на базе. Где бы марсоходы ни останавливались, она выходила наружу одна, а когда они ели в первом марсоходе, замыкалась в себе. Изредка Надя пыталась разговорить ее:

— Энн, почему все эти камни повсюду разбросаны?

— Метеориты.

— А где же кратеры?

— Большинство на юге.

— А как тогда сюда попали камни?

— Прилетели. Поэтому они такие маленькие. Только маленькие камни залетели так далеко.

— Но ты же вроде говорила мне, что эти северные равнины относительно новые, а большие кратеры — относительно старые.

— Так и есть. Камни, которые ты тут видишь, появились при падениях метеоритов, произошедших не очень давно. Всего камней, отколовшихся от метеоритов, скопилось гораздо больше, чем можно увидеть. Из них также образовался реголит. А он залегает до километровой глубины.

— Даже поверить трудно, — сказала Надя. — Ну в том смысле, что так много метеоритов.

Энн кивнула.

Прошли миллиарды лет. Этим Марс отличается от Земли: возраст пород колеблется от миллионов до миллиардов лет. Это такая значительная разница, что ее даже трудно вообразить. Но если все это увидеть, понять становится легче.

На середине Ацидалийской равнины им встретились длинные прямые ущелья с крутыми стенами и плоским дном. Как неоднократно заметил Джордж, ущелья походили на сухие русла легендарных каналов. Геологи называли такие образования бороздами, и они встречались целыми скоплениями. Даже самые небольшие из этих ущелий непроходимы для марсоходов, и, когда они поехали было по одному из них, им пришлось развернуться назад и выбрать путь по его краю — потому что у самого ущелья то возвышалось дно, то смыкались стены, а по краю можно было продолжить путь на север по ровной поверхности.

До горизонта впереди иногда было двадцать километров, иногда — всего три. Кратеры стали попадаться редко, а те, что попадались, были окружены невысокими холмами, которые расходились лучами от его краев, — это были всплесковые кратеры, образовавшиеся при падении метеоритов в вечномерзлый грунт, который от удара превратился в горячую грязь Спутники Нади провели целый день, жадно изучая скошенные холмы вокруг одного из таких кратеров. Округлые склоны, как объяснила Филлис, свидетельствовали о том, что здесь когда-то давно была вода — так же несомненно, как окаменевшая древесина указала бы на то, что здесь росло дерево. По тому, как она это говорила, Надя поняла, что это было предметом очередного ее разногласия с Энн. Филлис придерживалась модели долгого водного периода, Энн — короткого. Или что-то в этом роде. Ученые могут спорить друг с другом из-за чего угодно, подумала Надя.

Севернее, в районе широты 54°, они въехали на причудливого вида территорию термокастов — бугристую местность, усеянную множеством обрывистых овальных ям, называемых аласами. Марсианские аласы в сотни раз больше своих земных аналогов: многие из них достигали двух-трех километров в ширину и порядка шестидесяти метров в глубину. Это явный признак вечной мерзлоты — здесь геологи были единодушны. Сезонные промерзания и оттаивания почвы приводили к тому, что грунт проваливался в такой форме, какую они видели сейчас. Ямы такого объема, по мнению Филлис, говорили о том, что содержание воды в почве высокое. Но Энн добавила: если только это не было просто очередным показателем временных масштабов Марса. Слегка ледяная почва, чрезвычайно мелко обваливающаяся на протяжении эонов.

Филлис с раздражением предложила собрать воду из грунта, и Энн с раздражением согласилась. Они нашли гладкий склон между лощинами, чтобы установить там водосборник для работы с вечномерзлыми породами. Надя возглавила процесс с чувством облегчения: отсутствие работы во время поездки начинало плохо на нее действовать. Это была приятная работа, на которую ушел целый день: Надя вырыла десятиметровую траншею с помощью небольшой обратной лопатки, которой был оснащен марсоход, устроила поперечную галерею в виде перфорированной трубы из нержавеющей стали, проверила электронагреватели, расположенные вдоль трубы и фильтров, и, наконец, засыпала траншею вырытыми ранее землей и камнями.

Над нижним концом галереи находились дренажный насос и отдельная линия транспортировки, ведущая к небольшому резервуару. Электронагреватели работали на батареях, которые заряжались с помощью солнечных панелей. Когда резервуар наполнялся — если воды оказывалось достаточно, чтобы его заполнить, — насос должен был отключаться, и открывался соленоидный клапан, по которому вода попадала на линию транспортировки, а оттуда просачивалась в галерею, после чего отключались и электронагреватели.

— Почти готово, — объявила Надя в конце дня, когда начала прикручивать транспортную трубу к последнему креплению. Ее пальцы сильно замерзли, а изувеченную руку уже трясло.

— Думаю, можно приступать к ужину, — сказала она. — Я почти всё.

Транспортную трубу нужно было покрыть белой пенополиуретановой пеной, а затем поместить ее в более крупную защитную трубу. Удивительно, как сильно изоляция усложняла простую водопроводную систему.

Шестигранная гайка, шайба, шпонка, сильный рывок ключа. Надя прошла вдоль трубы, проверяя стяжные хомуты на стыках. Все держалось. Она затащила инструменты в первый марсоход, оглянулась на результат своей работы: резервуар, короткая труба на опорах, ящик на земле, длинная невысокая насыпь потревоженного грунта, поднимающаяся в гору и кажущаяся сырой, но все же достаточно неприметная в этой холмистой местности.

— На обратном пути напьемся тут свежей воды, — сказала она.


Проехав на север более двух тысяч километров, они, наконец, достигли Великой северной равнины, древней вулканической низменности, опоясывающей северное полушарие между широтами 60° и 70°. Энн вместе с другими геологами каждое утро проводила здесь по паре часов меж темных голых камней, собирая образцы. Остальную часть дня они ехали дальше на север, обсуждая находки. Энн теперь казалась более погруженной в работу, более счастливой.

Однажды вечером Саймон объявил, что Фобос шел очень низко, прямо над холмами на юг, и, проехав следующий день, они должны были оставить его за горизонтом. Это наглядно показывало, насколько мала орбита этой луны — при том, что они находились лишь на широте 69°. Но Фобос плыл всего в пяти тысячах километров над экватором планеты. Надя, улыбнувшись, помахала луне рукой, зная, что все равно сможет разговаривать с Аркадием с помощью недавно прибывших аэросинхронных радиоспутников.

Три дня спустя голые скалы закончились, скрывшись под волнами темного песка. Они словно вышли на морской берег. Достигли просторных дюн, опоясывавших планету между Великой северной равниной и полярной шапкой. Чтобы их пересечь, нужно было преодолеть около восьмисот километров. Песок здесь был угольного цвета с примесями фиолетового и розового и после красных валунов на юге казался отрадой для глаз. Дюны тянулись на север и на юг параллельными гребнями, которые лишь изредка прерывались или исчезали. Ехать по ним легко: песок плотно утрамбован, в от исследователей требовалось лишь выбрать крупную дюну и двигаться по ее горбатой западной стороне.

Так прошло несколько дней, дюны стали больше — такими, какие Энн называла бархатными. Они походили на огромные ледяные волны по сто метров в высоту, по километру в ширину и простирались вдаль на несколько километров. Как и многие другие особенности марсианского ландшафта, они были в сотни раз крупнее своих земных аналогов в Сахаре и Гоби. Экспедиция горизонтально двигалась по хребтам этих огромных волн, переходя от одной к другой. Марсоходы напоминали маленькие лодочки, которые гребли по черному морю, замерзшему на пике титанического шторма.

В один из дней, когда они одолевали это окаменевшее море, второй марсоход встал. Красный огонек на панели управления указывал на проблему, возникшую в гибкой раме между модулями. Оказалось, что задний модуль накренился влево, вдавив колеса с левой стороны в песок. Надя влезла в костюм и вышла посмотреть. Она смела пыль с того места, где рама соединялась с шасси модуля, и увидела, что все болты разломаны.

— Это займет какое-то время, — сказала Надя. — Вы, ребята, можете пока что тут как следует осмотреться.

Вскоре из модулей появились Филлис и Джордж в костюмах, а за ними — Саймон, Энн и Эдвард Филлис и Джордж взяли из третьего марсохода ретранслятор и установили его в трех метрах справа от «дороги». Надя вернулась к сломанной раме, стараясь как можно меньше касаться деталей руками: день был холодный — около семидесяти ниже нуля, — и она уже продрогла до самых костей.

Куски болтов не желали выходить, и она взяла дрель, чтобы просверлить новые дыры. Она начала напевать себе под нос «Шейха Аравии»[34]. Энн, Эдвард и Саймон изучали песок. «Как приятно видеть, — думала Надя, — что земля не красная. Что Энн увлечена работой. И как приятно заниматься своей работой!»

Они почти добрались до арктического круга. LS = 84°, и до севернолетнего солнцестояния оставалось всего две недели, поэтому дни становились длиннее. Как-то вечером Надя и Джордж работали, а Филлис грела ужин, и после еды Надя снова вышла наружу, чтобы закончить дела. Солнце проглядывало красным из коричневой дымки, маленькое и круглое, даже когда садилось; атмосфера была слишком мала, чтобы оно казалось крупным и плоским. Надя закончила, отложила инструменты и открыла наружную дверь в первый марсоход, когда голос Энн зазвучал у нее в ухе:

— Ой, Надя, ты уже заходишь?

Надя подняла взгляд. Энн стояла на краю западной дюны и махала ей. Она представляла собой черный силуэт на фоне кроваво-красного неба.

— Ну, как бы да, — ответила Надя.

— Подойди сюда на минутку. Я хочу, чтобы ты увидела этот закат, он должен выйти красивым. Давай, всего минутку, не пожалеешь. На западе собрались облака.

Надя вздохнула и закрыла дверь.

С восточной стороны дюна круто обрывалась. Надя осторожно подошла по следам, оставленным Энн. Песок был плотный и в основном твердый. Ближе к гребню уклон был сильнее, и она нагнулась вперед, чтобы зарыться пальцами в землю. Затем вскарабкалась на широкий закругленный выступ и только тогда смогла выпрямиться и осмотреться.

Солнечный свет обливал лишь гребни самых высоких дюн — остальное оставалось черной поверхностью, изувеченной короткими серо-голубыми извилинами. До горизонта было километров пять. Энн сидела скорчившись, в руке у нее был совок с песком.

— Из чего он состоит? — спросила Надя.

— Из темных твердых частиц.

Надя фыркнула.

— Это я и сама могла сказать.

— До тех пор, как мы попали сюда, не могла. Это могли быть и соединения этих частиц с солью. Но оказалось, что это осколки камней.

— А почему такие темные?

— Потому что они вулканического происхождения. На Земле песок состоит в основном из кварца, потому что в нем много гранита. Но на Марсе гранита меньше. Эти песчинки, вероятно, не что иное, как вулканические силикаты. Обсидиан, кремень, немного граната. Красиво, правда?

Она протянула Наде горсть песка.Конечно, она была совершенно серьезна. Надя сквозь гермошлем всмотрелась в черные крупинки.

— Красиво, — согласилась она.

Они стояли и смотрели закат. Их тени накладывались прямо на восточный горизонт. Небо на западе, над солнцем, было темно красным, пасмурным и непрозрачным. Облака, о которых говорила Энн, — яркими с желтыми прожилками, высоко-высоко в небе. Что-то в песке блестело на свету, и дюны приняли ясный фиолетовый оттенок. Солнце казалось маленькой золотой пуговицей, а над ним сияли две вечерние звезды — Венера и Земля.

— В последнее время, с каждой ночью, они все сильнее сближаются, — тихо проговорила Энн. — Совпадение должно стать по-настоящему великолепным.

Солнце коснулось горизонта, и гребни дюн погрузились в тень. Золотая пуговка опустилась за черную линию на западе. Небесный свод стал темно-бордовым, облака в вышине — розовыми, как цветы смолевки. Повсюду вспыхивали звезды, и темно-бордовое небо окрасилось в яркий темно-лиловый электрический цвет, который тут же переняли и гребни дюн — и теперь казалось, будто по черной равнине разливались жидкие сумерки. Вдруг Надя почуяла, как ее нервную систему вскружил легкий ветерок, поднявшись по позвоночнику и разойдясь по всей коже, щеки защипало, и она словно ощутила дрожь в своем спинном мозгу. Красота способна приводить в дрожь! Для нее это чувство физической реакции на красоту перетекло в потрясение, волнение, которое можно было сравнить с сексом. И красота эта была такой странной, такой чужой. Надя никогда не замечала ее по-настоящему или никогда не ощущала — сейчас она это поняла. Она наслаждалась жизнью в Сибири, когда у нее все было хорошо, и потом жила в огромной аналогии, оценивая все в сравнении со своим прошлым. Но теперь она стояла под высоким лиловым небом на поверхности окаменевшего черного океана, и все было новым, странным, совершенно не сравнимым с чем-либо из виденного ею прежде. И вдруг прошлое убралось из ее головы, и она стала бездумно кружиться на месте, точно маленькая девочка, пытавшаяся вызвать у себя головокружение. Вес перемещался из кожи вовнутрь, и она больше не чувствовала себя полой. Наоборот — твердой, собранной, уравновешенной. Как маленький разумный валун, кружащийся волчком.


Они соскользнули с крутого склона дюны. Оказавшись на дне, Надя возбужденно обняла Энн:

— О, Энн, не знаю, как тебя и благодарить за это.

Даже сквозь затемненный гермошлем было видно, как Энн улыбнулась. Это редко можно было увидеть.


С тех пор все казалось Наде другим. Да, она знала, что дело было в ней самой, что теперь она по-новому все замечала, по-новому смотрела. И пейзаж этому лишь способствовал: уже на следующий день они покинули черные дюны и очутились на такой местности, которую ее товарищи называли слоистой или напластованной землей. Это был район, где ровный песок зимой скрывала полярная шапка из двуокиси углерода. Сейчас, в середине лета он был виден, и вся местность складывалась лишь из криволинейных узоров. Они въехали на широкий ровный песок, ограниченный длинными извилистыми плато с плоскими вершинами. Края плато были крутыми и ступенчатыми, с крупными и мелкими слоями, напоминая дерево, которое спилили и отшлифовали, чтобы показать красивое зерно. Никто из них никогда не видел земли, такой удаленной, как эта, и по утрам они собирали образцы, скитались по ней, будто танцуя в марсианском балете, и наперебой перебрасывались словами. Причем Надя была возбуждена не меньше остальных. Энн объяснила ей, что каждую зиму мороз оставлял на поверхности новый слой. Затем ветровая эрозия разрушала стены арройо[35], оголяя их по бокам, и каждый слой оказывался оголен дальше того, что лежал ниже, и, таким образом, стены арройо составляли многие сотни узких террас.

— Это место похоже на собственную карту горизонталей, — заметил Саймон.

Так они ехали несколько дней и каждый вечер выходили к лиловым закатам, которые тянулись почти до полуночи. Они сверлили песчаные и ледяные породы, и те слоились вглубь настолько, насколько они могли сверлить. Однажды вечером Надя поднималась с Энн по ряду параллельных террас, вполуха слушая ее объяснение прецессии афелия и перигелия, когда посмотрела назад на арройо и увидела, как тот сиял, будто лимоны и абрикосы в вечернем свете, а над ним висели бледно-зеленые чечевицевидные облака, идеально имитирующие чертежные лекала.

— Смотри! — воскликнула она.

Энн обернулась, увидела и тоже замерла. Они стояли и смотрели, как низкая полоса облаков парит над их головами.

Когда звонок к ужину, наконец, вернул их к реальности и они спускались по извилистым террасам, Надя знала, что теперь все для нее стало другим — или просто планета становилась еще причудливее и красивее по мере их приближения к северу. А может, дело было и в том, и в другом.


Они катились по плоским насыпям желтого песка, такого мелкого, твердого и чистого, что могли двигаться на полной скорости, замедляясь лишь для того, чтобы перейти вверх или вниз на другую террасу. Лишь изредка закругленные склоны между террасами доставляли им некоторые хлопоты, а один-два раза в день им даже приходилось отступать назад, чтобы найти путь. Но чаще всего дорогу на север удавалось отыскать без труда.

На четвертый день пути по напластованной земле стены плато, примыкающие с обеих сторон к их плоскому пути, стали сужаться, и путешественники поднялись на более высокую плоскость. И перед ними, на новом горизонте, открылся белый холм, огромный и круглый, как скала Эрс-Рок[36]. Белый — потому что он был ледяным! Ледяной холм, в сотни метров в высоту и километр в ширину. А начав его объезжать, увидели, что он простирался и дальше к горизонту на север. Это был кончик ледника — возможно, даже язык самóй полярной шапки. Все закричали, и Надя во всеобщем шуме и суматохе сумела расслышать лишь Филлис, которая вопила:

— Вода! Вода!

Они в самом деле нашли воду. И пусть они знали, что она здесь есть, все же было крайне неожиданно — вдруг наткнуться на белый ледяной холм, который к тому же оказался самым высоким из всех, что они видели за пять тысяч километров своего путешествия. Они привыкали к нему весь день: останавливали марсоходы, показывали пальцами, переговаривались, выходили посмотреть, брали образцы с поверхности, трогали его руками и пытались на него взобраться. Как и окружающий его песок, ледяной холм имел горизонтальные слои, разделенные всего на несколько сантиметров полосками пыли. А между полосками был лед — щербатый и зернистый. Под таким давлением атмосферы он переходил в разные состояния почти при любой температуре, отчего пористые, слабые боковые стенки проседали на несколько сантиметров, открывая твердые, непробиваемые слои.

— Тут в самом деле куча воды, — повторяли они друг другу. Вода — на поверхности Марса…

На следующий день ледяной холм занял весь их горизонт по правую руку и теперь тянулся рядом стеной. Затем он действительно начал казаться горой воды, особенно когда в течение дня стена становилась все выше, вырастая примерно до трехсот метров. Это был белый горный хребет, огораживающий, по сути, их плоскодонную долину, лежащую на восточной стороне. А затем на северо-западе возник еще один белый холм — вершина другого хребта, высившегося над горизонтом, основания которого не было видно. Еще один ледник, стоявший стеной на западе, находился километрах в тридцати от них.

Таким образом, они оказались в Северном каньоне. Это была высеченная ветрами долина, врезавшаяся в полярную шапку примерно на пятьсот километров — более чем половину пути к северному полюсу. Плоские ледяные стены каньона были твердыми, как бетон, но часто оказывались ломкими из-за слоя застывшей двуокиси углерода. Стены каньона были высокими, но не вертикальными. Они имели уклон менее чем 45°, и, как у склонов в напластованной земле, здесь были террасы, потрепанные эрозией и сублимацией — двумя силами, которые за десятки тысяч лет высекли весь этот каньон.

Вместо того чтобы подняться вверх по долине, исследователи направились к западной стене, к ретранслятору, который находился в упавшем грузе с ледорубным устройством. Песчаные дюны посреди каньона казались невысокими и привычными, и марсоходы перекатывались по бугристой земле вверх-вниз, вверх-вниз. Затем, поднявшись по песчаной волне, они заметили груз — он находился не более чем в двух километрах от подножия северо-западной ледяной стены. Громоздкие лимонно-зеленые контейнеры на скелетоподобных спускаемых модулях казались странным зрелищем в этом бело-коричнево-розовом мире.

— Какое уродство! — заявила Энн, тогда как Филлис и Джордж ликовали, радуясь находке.

На протяжении долгого дня ледяная стена на западе принимала разные бледные оттенки: чистейший водный лед слегка отдавал голубым, но бóльшая часть склона оказалась ослепительно яркой — кремовой, обильно испещренной розовой и желтой пылью. Беспорядочные вставки сухого льда имели яркий чисто-белый цвет; контраст между сухим и водным льдами бросался в глаза, благодаря чему можно было увидеть истинные границы склона. Но, глядя с их позиции, трудно было оценить, насколько высок холм на самом деле; казалось, он тянется вверх до бесконечности, но предположительно его высота составляла что-то между тремя и пятью сотнями метров над дном Северного каньона.

— Это куча воды, — воскликнула Надя.

— А под ней еще больше, — добавила Филлис. — Судя по тому, что мы получили при бурении, шапка, скрытая под напластованной землей, тянется на многие градусы широты к югу, дальше, чем мы видим.

— Значит, воды у нас больше, чем нам когда-либо понадобится!

И грустно сморщила губы.


Они разбили лагерь в том месте, где был сброшен груз бурильного оборудования. Это была западная стена Северного каньона, 41° долготы, 83° северной широты. Деймос совсем недавно опустился за горизонт вслед за Фобосом — теперь они не должны были его видеть до тех пор, пока не вернутся за 82° северной широты. Летние ночи состояли лишь из часа лиловых сумерек, все остальное время солнце ходило по кругу не более чем в двадцати градусах над горизонтом. Они вшестером провели много времени снаружи, передвигая оборудование к стене и затем устанавливая его. Главной его составляющей был автоматический проходческий комбайн размером с один из их марсоходов. Он врезался в лед и пускал в ход цилиндрические барабаны в полтора метра диаметром. Когда его включили, он издал громкий, низкий гул, который становился еще громче, если они прикладывались скафандрами ко льду или касались его руками. Некоторое время спустя белые ледяные барабаны пробили целую воронку, и маленький автопогрузчик перенес лед в перегонный аппарат, где тот должен был растаять и очиститься от большого количества пыли. Затем получившаяся вода застывала в виде метровых кубов — так их было удобнее складывать в грузовых отсеках марсоходов. Теперь роботы-марсоходы смогут приезжать на место, загружаться и самостоятельно возвращаться на базу. Так наладятся регулярные поставки воды, которой у них будет больше, чем им понадобится. Порядка четырех-пяти миллионов кубометров видимой полярной шапки, как подсчитал Эдвард, хотя такой расчет был весьма приблизительным.

Несколько дней они провели, тестируя бурильную установку и разворачивая ряды солнечных панелей, чтобы обеспечить ее питание. Долгими вечерами после ужина Энн взбиралась по ледяной стене, якобы чтобы собирать буровую стружку, но Надя знала, что она просто не хотела видеть Филлис, Эдварда и Джорджа. И, естественно, хотела подняться на самую вершину, на саму полярную шапку, осмотреться оттуда и собрать стружку с новейшего слоя льда. И однажды, когда их установка выдержала все тесты, вместе с Надей и Саймоном она встала на рассвете — в начале третьего часа утра — и, выйдя на сверххолодный утренний воздух, начала взбираться вверх. Их тени, будто огромные пауки, взбирались вслед за ними. Уклон льда составлял примерно тридцать градусов, время от времени становясь то более крутым, то более пологим, пока они поднимались по выступам на слоистой стороне холма.

Когда склон оказался позади и они попали на поверхность полярной шапки, было уже семь утра. На севере, насколько они могли видеть, до высокого горизонта в тридцати километрах от них, простиралась ледяная равнина. Оглядываясь назад, на юг, они увидели, как далеко до геометрического водоворота напластованной земли, — это самое далекое расстояние, какое Наде удалось окинуть взглядом на Марсе.

Лед на плато был разделен на слои подобно напластованной земле, его чистые участки рассекали широкие полосы грязно-розовых контуров. Другая стена Северного каньона уходила на восток, длинная, высокая, массивная, с их позиции она казалась почти вертикальной.

— Столько воды! — снова восхитилась Надя. — Больше, чем нам когда-либо будет нужно!

— Ну это как сказать, — рассеянно ответила Энн, вкручивая в лед небольшой бур. Ее затемненное забрало обратилось к Наде. — Если терраформирователи добьются своего, все это пропадет, как роса жарким утром. Испарится и превратится в милое облачко.

— Неужели все будет настолько плохо? — спросила Надя.

Энн пристально на нее посмотрела. За тонированным стеклом гермошлема ее глаза походили на пару шарикоподшипников.

Ночью за ужином она объявила:

— Нам необходимо дойти до полюса.

Филлис покачала головой:

— Нам не хватит ни еды, ни воздуха.

— Попросим сбросить нам запасы.

Теперь покачал головой Эдвард:

— Полярная шапка изрезана долинами почти такой же глубины, что и в Северном каньоне.

Не такой же, — возразила Энн. — Туда можно доехать по прямой. Вихревые долины выглядят устрашающе из космоса, но это всего лишь из-за разницы альбедо[37] воды и двуокиси углерода. На самом деле склоны имеют не более шести градусов. По сути, это все та же напластованная земля.

— А если сначала подняться на шапку и ехать по ней? — спросил Джордж.

— Поедем по одному из пластов льда. Он взойдет к центральному горному массиву, и, как только мы окажемся там, доберемся прямо до полюса!

— У нас нет причин это делать, — сказала Филлис. — Там мы увидим все то же, что видим здесь. А значит — подвергнем себя еще большей радиации.

— Или, — добавил Джордж, — мы могли бы использовать те еду и воздух, что у нас есть, на то, чтобы исследовать места, мимо которых прошли по пути сюда.

Их не переубедить, Энн нахмурилась.

— Я руководитель геологической экспедиции, — резко сказала она.

Может, это и было правдой, но она была ужасным политиком, особенно в сравнении с Филлис, которая имела множество друзей в Хьюстоне и Вашингтоне.

— Но у нас нет геологических причин отправляться на полюс, — возразила Филлис с улыбкой. — Там будет такой же лед, как и здесь. Тебе просто хочется туда пойти.

— Ну и? — сказала Энн. — Что теперь? Все же есть научные вопросы, на которые там можно получить ответ. Например, имеет ли лед ту же структуру, что и пыль, — везде, куда бы мы ни пошли, мы собираем ценные данные.

— Но наша задача — добыть воду. А не болтаться почем зря.

— Не зря! — прикрикнула Энн. — Мы достали воду, чтобы получить возможность продолжить исследования. Но мы не исследуем лишь ради того, чтобы добыть воду! Ты все перепутала! Не могу поверить, сколько людей в колонии тоже этого не понимают!

— Давай посмотрим, что на это ответит база, — сказала Надя. — Может, им нужна наша помощь там или они просто не смогут доставить нам припасы, мало ли что.

Энн простонала.

— Бьюсь об заклад, это закончится тем, что нам придется просить разрешения в ООН.

Она оказалась права. Фрэнку и Майе идея не понравилась. Джону было интересно, но он особо не вмешивался. Аркадий поддержал ее, когда услышал об этом, и заявил, что вышлет помощь с Фобоса, если возникнет такая необходимость, — правда, с его орбиты сделать это было в лучшем случае затруднительно. Но Майя связалась с центром управления полетами в Хьюстоне и Байконуре, и спор зашел еще дальше. Хастингс выступил против этого плана, но Байконур, как и значительная часть научного сообщества, его одобрил.

Наконец Энн добралась до телефона. Она говорила отрывисто и нахально, хоть и выглядела напуганной.

— Я здесь главная по части геологии, и я говорю, что это нужно сделать. Нам уже не представится лучшей возможности получить данные с места об исходном состоянии полярной шапки. Это тонкая система, и любое изменение атмосферы окажет на нее существенное воздействие. А у вас есть такие планы, верно? Сакс, ты все еще работаешь над своими ветряными нагревателями?

Сакс не участвовал в обсуждении, и его пришлось найти.

— Конечно, — подтвердил он, когда ему повторили вопрос.

Вместе с Хироко они развивали идею производства небольших ветряных мельниц, которые они намеревались посбрасывать с дирижаблей по всей планете. Непрерывные западные ветры должны были заставить их вращаться, и это вращение в катушках, расположенных в основании мельниц, должно было преобразовываться в тепло, которое потом просто выпускалось бы в атмосферу. Сакс уже разработал проект автоматизированной фабрики по производству этих мельниц. Он надеялся собрать несколько тысяч штук Влад указал, что добытое таким образом тепло обойдется слишком дорого, если ветры сойдут на нет — даром ничего не бывает. Сакс тут же возразил, что в таком случае это станет побочным преимуществом, учитывая опасность, которую иногда несут пылевые бури и ветры.

— Немного тепла при слабом ветре — это даже хорошо.

— Итак, миллион ветряных мельниц, — сказала Энн. — И это только начало. Вы еще думали выпустить черную пыль над полярными шапками, верно, Сакс?

— Это утолщит атмосферу быстрее, чем любое другое наше практическое действие.

— Значит, если вы сделаете, что хотите, — продолжила Энн, — эти шапки будут обречены. Они испарятся, и тогда мы скажем: «Интересно, какими они были?» Но мы уже этого не узнаем.

— У вас достаточно запасов и времени? — спросил Джон.

— Запасы мы вам сбросим, — снова сообщил Аркадий.

— Лето продлится еще четыре месяца, — сказала Энн.

— Тебе просто хочется попасть на полюс! — Фрэнк эхом вторил Филлис.

— И что? — ответила Энн. — Вы, может быть, прилетели сюда играть в свои политические игры, но я хочу получше узнать эту планету.

Надя состроила гримасу. На этом разговор окончился, оставив Фрэнка в гневе. А это не предвещало ничего хорошего. Энн, Энн…

На следующий день на Земле пришли к мнению, что образцы с полярной шапки необходимо собрать в их исходном состоянии.

С базы не последовало никаких возражений, Фрэнк на линию больше не выходил. Саймон и Надя ликовали:

— Вперед на полюс!

Филлис лишь покачала головой.

— Не вижу в этом смысла. Мы с Джорджем и Эдвардом останемся здесь для поддержки и проследим, что буровая установка работает исправно.


Взяв третий марсоход, Энн, Надя и Саймон спустились по Северному каньону вниз и повернули на запад, где один из ледников, изгибаясь, служил идеальной наклонной поверхностью для подъема на шапку. Огромные колеса марсохода не хуже гусеницы снегохода справлялись со всем многообразием поверхностей шапки — участками, открытыми для зернистой пыли, низкими холмами из твердого льда, полями ослепительно белого замерзшего CO2 и привычными узорами безупречного водного льда. Неглубокие долины извивались от полюса по часовой стрелке, и некоторые из них были довольно широкими. Чтобы их пересечь, им нужно было спуститься по ухабистому склону, который изгибался то влево, то вправо и был полностью укрыт ярким сухим льдом, — и спуск мог тянуться километров двадцать, пока они не оказывались со всех сторон окружены ослепительной белизной. Затем перед ними вставал склон из более знакомого грязно-красного водного льда, исчерченный горизонтальными линиями. Когда они достигали дна желоба, мир делился надвое позади оставался белым, а впереди — грязно-розовым. Поднимаясь таким образом по обращенным к югу склонам, они обнаружили, что водный лед был более хрупким, чем в других местах, но, как указала Энн, каждую зиму на постоянную шапку ложился еще метр сухого льда, разрушая хрупкие узоры прошлого лета. Благодаря этому углубления заполнялись ежегодно, и большие колеса марсоходов могли спокойно себе хрустеть, двигаясь вперед.

Преодолев вихревые долины, они очутились на гладкой белой равнине, тянувшейся к горизонту во всех направлениях. За поляризованным и дымчатым стеклом окон марсохода белизна казалась чистой и безупречной. Взобравшись на невысокий круглый холм, они увидели, что наиболее свежие ледовые отложения отразили след относительно недавнего падения метеорита. Разумеется, они остановились, чтобы собрать стружку. Наде пришлось ограничить Энн и Саймона четырьмя такими остановками в день, чтобы сэкономить время и не допустить перегруза в багажном отделении марсохода. Но им попадалась не только стружка: часто они натыкались и на черные изолированные скалы, вырастающие изо льда, будто скульптуры Магритта[38]. Это были метеориты. Они собирали самые мелкие из них и образцы более крупных, а однажды им попался метеорит размером с их марсоход. Метеориты эти состояли в основном из никеля и железа или же были хондритами[39]. Откалывая один из них, Энн заметила Наде:

— А знаешь, что на Земле находили метеориты, прилетевшие с Марса? Хотя случается и наоборот, но далеко не так часто. Нужно поистине большое сотрясение, чтобы камни вырвались из гравитационного поля Земли с достаточной скоростью, чтобы попасть сюда — дельта V должна достигать пятнадцати километров в секунду, не меньше. Я слышала, что около двух процентов материалов, покидающих поле Земли, оказываются на Марсе. Но это только после крупнейших столкновений, таких как мел-палеогеновое[40]. Странно было бы найти здесь кусок с Юкатана, верно?

— Но это же случилось шестьдесят миллионов лет назад, — сказала Надя. — Его бы давно уже похоронило подо льдом.

— Это правда.

Позже, когда они возвращались в свой марсоход, она сказала:

— Хотя если они растопят эти шапки, мы его все-таки найдем. У нас появится целый музей из метеоритов, выложенных на песке.


Они пересекли еще несколько вихревых долин, будто пройдя по волнам на лодке, вверх-вниз, и волны теперь стали больше, чем когда-либо, — по сорок километров от гребня до гребня. Они придерживались своего расписания с помощью часов, останавливаясь с десяти вечера до пяти утра на холмиках или утопленных краях кратеров, чтобы во время остановок можно было смотреть на красивые пейзажи. А для того чтобы высыпаться по ночам, они затемнили окна.

А однажды утром, когда они с хрустом преодолевали льды, Энн включила радио и стала сверяться по GPS с аэросинхронными спутниками.

— Найти полюс не так-то легко, — сказала она. — Хотя на Земле ранние исследователи здорово намучились на севере, при том что всегда ходили туда летом и не могли видеть звезды и к тому же не сверялись со спутниками.

— Тогда как им это удалось? — спросила Надя с вдруг пробудившимся любопытством.

Энн, немного подумав, улыбнулась.

— Не знаю. По крайней мере наверняка. Но, скорее всего, с помощью счисления пути.

Надю эта проблема заинтересовала, и она начала обрисовывать ее в своем графическом планшете. Геометрия никогда не была ее коньком, но она знала, что на северном полюсе в середине лета солнце, по идее, должно было описать идеальный круг по горизонту, не уходя ни выше, ни ниже. Находясь возле полюса в районе летнего солнцестояния, можно было с помощью секстанта замерить высоту солнца над горизонтом… Но так ли это?

— Вот, нашла, — сказала Энн.

— Что?

Они остановили марсоход и осмотрелись. И увидели белую равнину, которая вздымалась над близким горизонтом, совершенно невыразительным, если не считать пары широких красных горизонтальных линий. Эти линии не замыкались кольцами над ними, и не было никакого ощущения, будто они стояли на вершине мира.

— А поточнее, где? — спросила Надя.

— Ну, где-то совсем рядом, к северу отсюда, — снова улыбнулась Энн. — Еще километр или около того. Может быть, там, — она указала направо. — Нужно проехать еще немного и еще раз свериться со спутником. Немного сориентируемся по GPS и окажемся прямо на нем. Плюс-минус метр, конечно.

— А если потратим чуть больше времени, то и плюс-минус сантиметр, — с воодушевлением добавил Саймон. — Уж мы его не пропустим!

Они ехали еще минуту, проверили свое положение, повернули направо и проехали еще, после чего снова сверились. Наконец Энн объявила, что они на полюсе — или очень близко к нему. Саймон ввел в компьютер команду расчета, и они оделись, вышли и побродили вокруг, чтобы убедиться наверняка, что они на нужном месте. Энн и Саймон собрали стружку. Надя ходила по спирали, расширяя ее в направлении от марсохода. Красновато-белая равнина, горизонт в четырех километрах, слишком близкий, — вдруг она постигла, так же, как во время заката на черных дюнах, каким все это было чужим. Она вдруг осознала близость этого горизонта, неестественную гравитацию, мир, который был так мал… и то, что она стояла прямо на его северном полюсе. Теперь было LS = 92°, почти так близко к солнцестоянию, как только можно было желать, и, если бы она сейчас встала к солнцу лицом и не шевелилась, оно оставалось бы прямо перед ней весь остаток дня, а может, и всю неделю! Это было удивительно. Она вращалась на самой вершине. Если бы она простояла тут достаточно долго, то смогла бы это ощутить?

Поляризованное стекло ее забрала превращало солнечные блики на льду в яркую полосу из кристаллических точек всех цветов радуги. Здесь не было очень холодно. Подняв руку, она ощутила, как ее обдувает лишь легкий ветерок. Изящная красная полоса осадочного слоя накрывала горизонт, будто линия меридиана. Подумав об этом, она улыбнулась. Вокруг солнца просматривалось слабое ледяное кольцо, достаточно крупное, чтобы его нижняя дуга касалась горизонта. Лед на шапке испарялся и сверкал в воздухе, заполняя кольцо своими кристаллами. Широко улыбнувшись, она втоптала следы своих ботинок в северный полюс Марса.


В тот вечер они повернули поляризаторы так, чтобы в окнах модуля им предстало совсем уж затемненное изображение белой пустыни. Надя сидела с пустым подносом для еды на коленях и потягивала кофе из чашки. Цифровые часы перещёлкнули с 11:59:59 на 0:00:00 и остановились. С их замиранием стала более ощутимой и тишина, царившая в марсоходе. Саймон спал, Энн сидела на месте водителя, глядя в окно, после того как съела половину ужина. И ни звука, кроме шума вентилятора.

— Я рада, что ты привела нас сюда, — сказала Надя. — Здесь восхитительно.

— Кто-то же должен получить наслаждение, — ответила Энн. Когда она злилась или печалилась, ее голос становился ровным и отстраненным, будто она просто констатировала факты. — Это место останется таким недолго.

— Ты уверена, Энн? Ведь здесь глубина пять километров, разве ты этого не говорила? Неужели ты действительно думаешь, что оно тут же исчезнет из-за этой черной пыли?

Энн пожала плечами.

Все зависит от того, насколько теплым мы его сделаем. И от того, сколько всего воды есть на планете и сколько воды из реголита выльется на поверхность, когда мы нагреем атмосферу. Ничего из этого мы не узнаем, пока все не случится. Но я подозреваю, что, поскольку шапка представляет собой наиболее открытую массу воды, на ней это отразится сильнее всего. Она может почти полностью испариться, прежде чем какая-либо существенная область вечной мерзлоты растает хотя бы наполовину.

— Полностью?

— Ну, что-то, конечно, будет откладываться каждую зиму. Но это не так уж много, если смотреть глобально. Это сухой мир, его атмосфера сверхбезводна. Антарктида — джунгли по сравнению с ним, а ты же помнишь, как она нас истощала? Так что, если температуры поднимутся как следует, лед растает невероятно быстра Вся эта шапка переместится в атмосферу и ее сдует на юг, где она будет подмерзать по ночам. Так, по сути, она распространится по всей планете в виде ледяной корки в сантиметр толщиной, — она состроила гримасу. — Хотя на самом деле, конечно, ее будет меньше, потому что бóльшая часть так и останется в атмосфере.

— Но, когда станет еще теплее, она растает и пойдет дождь. Тогда у нас появятся реки и озера, да?

— Если атмосферное давление будет достаточно высоким. Жидкая водная поверхность зависит от давления воздуха так же сильно, как и от температуры. Если и то, и другое возрастет, мы сможем гулять здесь по песку уже через несколько десятилетий.

— Зато здесь появится приличная коллекция метеоритов, — заметила Надя, стараясь подбодрить Энн.

Не получилось. Энн поджала губы, посмотрела в окно и осуждающе покачала головой. Ее лицо иногда становилось таким мрачным, что это нельзя было объяснить одним лишь Марсом: должно быть что-то еще, чем можно объяснить ее глубокое уныние, ее внутреннюю боль. Ее Бесси Смит. На это было тяжело смотреть. Когда Майя грустила, как Элла Фицджеральд, поющая блюз, было видно, что ее грусть напускная, что на самом деле под маской печали струился восторг. Но когда грустила Энн, на нее было больно смотреть.

Сейчас она взяла свою тарелку с лазаньей и откинулась назад, чтобы поставить ее в микроволновку. За ней под черным небом сверкала белая пустошь, будто мир снаружи превратился в фотонегатив. На циферблате вдруг загорелось 0:00:01.


Четыре дня спустя они покинули льды. Возвращаясь к Филлис, Джорджу и Эдварду, трое путешественников одолели холм и замерли на месте. На горизонте возвышалось сооружение Из плоской осадочной породы на дне каньона вырос классический греческий храм с шестью дорическими колоннами из белого мрамора, увенчанных кругом плоской крыши.

— Какого черта?

Подойдя ближе, они увидели, что колонны были сделаны из ледяных барабанов от бурильной установки, поставленных друг на друга. Диск, служивший крышей, был грубо обтесан.

— Это Джордж придумал, — сообщила Филлис по радио.

— Я заметил, что ледяные цилиндры были такого же размера, что мраморные барабаны, которые греки использовали для своих колонн, — объяснил Джордж, довольный собой. — Остальное уже было очевидным. А бурение шло идеально, поэтому у нас появилось немного времени, которое надо было убить.

— Выглядит здорово, — сказал Саймон. И это было правдой: чужеродный монумент, пришелец из иного мира, сиявший, будто плоть в долгих сумерках, будто подо льдами текла его кровь. — Храм Ареса.

— Нептуна, — поправил Джордж. — Полагаю, не стоит поминать Ареса слишком часто.

— Особенно если принять во внимание обстановку в нашем лагере, — добавила Энн.


Двигаясь на юг, они определяли маршрут по собственным следам и ретрансляторам, благодаря чему он казался таким же определенным, как шоссе с асфальтовым покрытием. Энн даже не пришлось указывать на то, насколько иными теперь были их ощущения от дороги: они больше не исследовали нетронутую землю, изменилась сама природа окружающей местности, размеченной теперь двумя штрихованными параллельными полосами колесных следов. Она стала для них просто «дорогой» и больше не была дикой территорией — в этом, собственно, заключалась суть прокладки пути. Теперь можно было оставлять управление автопилоту, и они зачастую так и поступали.

Они продвигались со скоростью около тридцати километров в час, болтая или глядя на разделенный пополам вид из окна. Правда, говорили мало, за исключением утра, когда завели спор о Фрэнке Чалмерсе: Энн утверждала, что он законченный макиавеллист, тогда как Филлис настаивала на том, что он не хуже любого другого, кто обладает властью. Надя, припоминая свои беседы с ним о Майе, знала, что все было сложнее, чем обе думали. Но неосмотрительность Энн приводила Надю в ужас, и, когда Филлис напомнила, как Фрэнк вел себя в последние месяцы перелета, Надя не сводила глаз с Энн, пытаясь взглядом предупредить, что та откровенничает не с теми, с кем можно, что так говорить опасно. Надя не сомневалась, что Филлис позже воспользуется опрометчивостью Энн. Но та не замечала взгляда Нади.

Неожиданно марсоход затормозил и остановился. За дорогой никто не следил, и все подскочили с переднему окну.

Перед ними лежала гладкая белая равнина, покрывавшая около сотни метров дороги.

— Что такое? — вскричал Джордж.

— Наш морозостойкий насос, — указала Надя. — Должно быть, сломался.

— Или поработал слишком хорошо! — предположил Саймон. — Это водный лед!

Они переключили марсоход на ручное управление и двинулись вперед. Вылившаяся масса покрывала дорогу, будто белая лава. Они натянули прогулочники и, выбравшись из модуля, подошли к ее краю.

— Мы сделали каток, — сказала Надя и подошла к насосу. Отцепила изоляционный щит и заглянула внутрь.

— Ага, изоляция прорвалась, и замерзла вода, а заслонка застряла в открытом положении. Неслабое давление, надо сказать. Вода вытекала и замерзала, пока слой льда не стал достаточно толстым, чтобы ее заблокировать. Если стукнуть молотком, может получиться маленький гейзер.

Она отошла к своему ящику с инструментами в днище модуля и достала оттуда ледоруб.

— Осторожно!

Она ударила раз по белой массе льда где насос соединялся с входной трубой резервуара. В воздух ударила метровая струя воды.

— Ого!

Вода расплескалась по белой поверхности льда, испаряясь, но уже через несколько секунд застыла в форме белого дольчатого листа.

— Только посмотрите на это!

Отверстие также замерзло, и поток воды остановился, пар сдуло прочь.

— Смотрите, как она застыла!

— Прямо как во всплесковом кратере, — с ухмылкой заметила Надя. Это было красивое зрелище: вода проливалась и, испаряясь, замерзала.

Надя отколола лед с перекрывающего клапана, а Энн и Филлис принялись спорить о миграции вечной мерзлоты, запасах воды на этой широте и многом другом. Можно было подумать, что им это когда-нибудь надоест, но на самом деле они просто ненавидели друг друга и были не в силах остановиться. После этого путешествия они никуда больше не отправятся вместе — в этом не приходится сомневаться. Сама же Надя теперь не решилась бы куда либо ездить с Филлис, Джорджем и Эдвардом — они были слишком самодовольны и самодостаточны, будто группа внутри группы. Но Энн отдалилась и от некоторых других: если она не будет вести себя осмотрительнее, то останется сама по себе и никто не будет сопровождать ее в путешествиях. Например, невероятной глупостью было так отзываться о Фрэнке, да еще и выбрать из всех Филлис, чтобы рассказать, как тот ужасен.

А если она отдалится от всех, кроме Саймона, ей будет не хватать общения, потому что Саймон Фрейзер был самым тихим человеком во всей сотне. Едва ли он сказал хоть двадцать фраз за все время, проведенное в дороге. Это было жутковато, будто они путешествовали с глухонемым. Если только он не говорил с Энн наедине — но кто мог об этом знать?

Надя перевела клапан в закрытое положение и выключила насос.

— В этих широтах придется ставить более плотную изоляцию, — не обращаясь ни к кому конкретно, произнесла она, занося свои инструменты обратно. Она устала от всех этих пререканий, ей не терпелось вернуться в лагерь и приступить к работе. Она хотела поговорить с Аркадием — он наверняка рассмешил бы ее.

А она, сама того не желая и даже не зная, как это делается, рассмешила бы его.

Они положили несколько фрагментов застывшего льда к остальным образцам и установили четыре ретранслятора, чтобы управлять роботами.

— Хотя все это может испариться, да? — спросила Надя.

Энн, погруженная в размышления, не услышала вопроса.

— Здесь много воды, — пробормотала Энн себе под нос, она казалась встревоженной.

— Ты чертовски права, — воскликнула Филлис. — А теперь почему бы нам не взглянуть на те отложения, что мы обнаружили в северном конце каньона Мареотис?


Когда они приблизились к базе, Энн стала вести себя еще более замкнуто и отстраненно, а ее лицо теперь казалось непроницаемым, будто маска.

— В чем дело? — спросила ее Надя однажды вечером, когда они гуляли перед закатом, настраивая сломавшийся ретранслятор.

Я не хочу возвращаться, — ответила Энн. Она, опираясь на колени, сидела на корточках на изолированном камне и раскалывала его. — Не хочу, чтобы эта поездка заканчивалась. Я хочу путешествовать все время, вниз в каньоны, вверх на края вулканов, в хаосы и горы вокруг Эллады. Никогда не хочу останавливаться, — она вздохнула. — Но… я часть команды. Значит, должна забиться в норку вместе с остальными.

— Неужели все так плохо? — спросила Надя, думая о своих прекрасных сводчатых отсеках, бурлящих вихревых ваннах и стакане ледяной водки.

— Сама знаешь, что да! Двадцать четыре с половиной часа в сутки под землей в маленьких комнатках, с Майей и Фрэнком с их политическими схемами, Аркадием и Филлис с их препираниями по всякому поводу, которые я теперь стала понимать, уж поверь мне… вечно жалующимся Джорджем и Джоном, витающим в облаках, Хироко, одержимой своей маленькой империей… Владом, Саксом… Ну что за компания!

— Они не хуже остальных. Не хуже и не лучше. Тебе нужно с ними поладить. Ты не сможешь жить здесь одна.

— Нет. Но когда я на базе, мне и так кажется, будто я где-то в другом месте. Я с таким же успехом могла оставаться на корабле!

— Нет, нет, — сказала Надя. — Ты кое о чем забываешь.

Она пнула камень, с которым работала Энн, и та удивленно подняла взгляд.

— Ты можешь стучать по своим камням, верно? Мы здесь, Энн. Здесь, на Марсе, мы на нем стоим. И каждый день ты можешь выходить и бродить по округе. И в своей должности можешь затевать столько поездок, сколько не может никто другой.

Энн отвела глаза.

— Иногда кажется, что этого недостаточно.

Надя пристально на нее посмотрела.

— Ладно, Энн. Под землей мы скрываемся, в первую очередь, из-за радиации! Когда ты так говоришь, это, по сути, значит, ты хочешь, чтобы она пропала. А это значит наращивание атмосферы, а вместе с этим — терраформирование.

— Знаю, — ответила она таким сдавленным голосом, что ее привычный тон, сухо констатирующий факты, был потерян и забыт. — Ты думаешь, я не знаю? — она встала и взмахнула молоточком. — Но это неправильно! Понимаешь, когда я смотрю на эту землю, я люблю ее. Я хочу все время путешествовать по ней, жить на ней, изучать ее и исследовать. Но когда я делаю это, я меняю ее — уничтожаю то, что в ней люблю. Мне больно смотреть на дорогу, которую мы проложили! А лагерь — это как открытый карьер посреди пустыни, к которой никто не прикасался с начала времен. Такое уродство, такое… Я не хочу делать этого с Марсом, Надя, не хочу. Лучше уж умереть Оставить планету как есть оставить нетронутой, и пусть радиация делает все, что ей заблагорассудится. Ведь это вопрос статистики, ну, если мои шансы заболеть раком один из десяти, значит, есть шанс девять из десяти, что я буду здорова!

— Это хорошо для тебя, — сказала Надя. — Как и для любого другого. Но для группы, для всех живущих здесь, знаешь ли, это генетический ущерб. Через какое-то время мы станем калеками. Здесь нельзя думать о себе одной.

— Часть команды, — отрешенно произнесла Энн.

— Ну да.

— Я знаю, — вздохнула она. — Мы все ее часть. Мы продолжим свое дело и сделаем это место безопасным. Дороги, города. Новое небо, новая почва. Пока оно не превратится во что-то вроде Сибири или Северо-Западных территорий. Марса не станет, а мы будем здесь, будем удивляться, почему чувствуем себя такими опустошенными. Почему, когда мы смотрим на землю, не видим в ней ничего, кроме своих лиц…

* * *
На шестьдесят восьмой день экспедиции они увидели клубы дыма над южным горизонтом. Коричневые, серые, белые и черные пряди тянулись вверх и смешивались между собой, создавая плоское грибообразное облачко, которое уплывало на восток.

— Дома, мы снова дома! — радостно воскликнула Филлис. Следы, оставленные ими здесь в начале путешествия и уже наполовину заметенные пылью, вели навстречу дыму — мимо зоны примарсения грузов, через лабиринт других путей, по протоптанному светло-красному песку, между канавами и буграми, ямками и возвышениями. И уводили, наконец, к большому ухабистому холму постоянного жилища. Их квадратное земляное укрепление теперь было увенчано серебристой сетью магниевых балок.

Открывшийся вид пробудил в Наде любопытство, но, когда они продолжили путь, она не могла не заметить разбросанных где попало рам, ящиков, тракторов, кранов, запасных частей отвалов, ветряных мельниц, солнечных панелей, водонапорных столбов, асфальтированных дорог на восток, запад и юг, воздухосборников, невысоких строений квартала алхимиков (из чьих дымовых труб и поднимались клубы, которые они видели), штабелей стекла, круглых конусов из серого гравия, больших куч реголита возле цементного завода, куч поменьше, сваленных тут и там. Все имело беспорядочный, сугубо практичный и уродливый вид Челябинска-65[41] или любого другого промышленного города сталинской эпохи на Урале, а может, центра нефтедобычи в Якутии. Они проехали добрых пять километров по этой разрухе, а прибыв, Надя не решалась взглянуть на Энн, молча сидевшую перед ней, излучавшую гадливость и презрение. Надя и сама была потрясена и удивлялась своей внутренней перемене: ведь до поездки все это казалось ей совершенно нормальным и даже весьма нравилось.

Сейчас она чувствовала легкую тошноту от увиденного и боялась, что Энн могла каким-либо образом проявить агрессию, особенно если Филлис скажет что-то еще. Но та больше не говорила, и они заехали на парковку для тракторов перед северным гаражом, где и остановились. Экспедиция была окончена.

Один за другим они подключили марсоходы к стене гаража и забрались в здание. Их окружили знакомые лица — Майя, Фрэнк, Мишель, Сакс, Джон, Урсула, Спенсер, Хироко и остальные. Все они были как братья и сестры, но их оказалось так много, что Надю переполнили чувства, она дрожала, будто испытав прикосновение анемона, и говорила с трудом. Она хотела ухватиться за что-нибудь, хотела сбежать, а оглянувшись, увидела Энн и Саймона — те также были окружены людьми и выглядели ошеломленными, Энн стоически держалась, будто нацепив маску самой себя.

Филлисрассказывала их историю одна:

— Было красиво, очень зрелищно, солнце светило постоянно, и там в самом деле есть лед, теперь у нас есть доступ к массам воды, там, на той полярной шапке, все как в Арктике…

— Вы нашли фосфор? — спросила Хироко.

Удивительно было видеть ее лицо, обеспокоенное нехваткой фосфора для растений. Энн ответила ей, что нашла отложения сульфатов в легком материале, распространенном вокруг кратеров в Ацидалийской равнине, и они вместе удалились, чтобы взглянуть на образцы. Надя последовала за остальными по подземному переходу с бетонными стенами в постоянное жилище, думая о настоящем душе и свежих овощах и вполуха слушая Майю, сообщавшую ей последние новости. Она была дома.


И снова в работу, по-прежнему неумолимую и разностороннюю. Список дел был таким же бесконечным, и времени никогда не хватало, потому что даже при том, что некоторые работы требовали меньше человеческого времени, чем Надя предполагала, и позволяли положиться на роботов, все остальное отнимало времени гораздо больше. И ничего из этого уже не приносило ей такого удовольствия, как раньше, когда она строила сводчатые отсеки, даже если это представляло интерес в техническом смысле.

Если они хотели, чтобы центральная площадь под куполом принесла им хоть какую-нибудь пользу, под нее следовало строить фундамент, который сверху донизу состоял бы из гравия, цемента, фибростекла, реголита и, наконец, переработанной почвы. Сам купол следовало изготовить из двойных панелей толстого обработанного стекла, которое бы выдерживало давление и сводило к минимуму ультрафиолетовые лучи и определенную долю космической радиации. Устроив все это, они получили бы центральный атриум в десять тысяч квадратных метров. Это был поистине элегантный и удовлетворяющий всех план. Но работая над различными сторонами строительства этого сооружения, Надя обнаружила, что ее мысли блуждали где-то в другом месте, а внутри все сжалось. Майя и Фрэнк больше не разговаривали друг с другом, как предусматривалось их должностными обязанностями, и это означало, что личные отношения между ними стали вконец плохи. Фрэнк судя по всему, не желал общаться и с Джоном, что было уже совсем печально. Разбитая дружба Саши и Ильи переросла в нечто вроде гражданской войны между их товарищами. Группа Хироко — Ивао, Рауль, Эллен, Риа, Джин, Евгения и остальные, вероятно, в ответ на все это, проводили целые дни в атриуме или в теплицах, еще сильнее, чем когда-либо, отстранившись от остальных. Влад с Урсулой и остальные медики углубились в свои исследования, почти перестав лечить колонистов, чем приводили Фрэнка в ярость, а инженеры-генетики непрерывно занимались в переделанном трейлерном парке и в лабораториях.

Мишель же продолжал вести себя так будто все шло нормально, будто он не был главным психологом колонии. Много времени он посвящал просмотру французского телевидения. Когда Надя спросила его о Фрэнке и Джоне, он ответил ей лишь безучастным взглядом.

Они провели на Марсе четыреста двадцать дней, и первые секунды их нового мира уже остались в прошлом. Они больше не собирались, чтобы составлять задания на следующий день или обсуждать свою работу.

— Слишком много дел, — говорили Наде, когда она спрашивала. — Ну, это сложно объяснить. Если начну, то вгоню тебя в сои Меня же вгоняет. — И все в таком духе.

А иногда, в свободные минуты, она представляла себе черные дюны, белый лед, людские силуэты на фоне закатного неба. Она вздыхала, и ее пробирала дрожь. Энн уже договорилась о новой поездке и отбыла — на этот раз на юг, к северным ответвлениям долин Маринер, смотреть на еще более невообразимые чудеса. Но Надя была нужна в лагере, независимо от того, хотела она путешествовать по каньонам или нет. А Майя уже жаловалась на то, как много времени Энн проводит в поездках.

— Между ней и Саймоном явно что-то есть, и они просто устроили себе медовый месяц, оставив нас вкалывать здесь.

Именно так Майя смотрела на вещи, именно это потребовалось бы ей самой, чтобы стать такой же счастливой, какой казалась Энн, судя по ее голосу. Но Энн просто была в каньонах, и это было все, что ей нужно для счастья. Если у них с Саймоном что-то и началось, это стало лишь естественным следствием. Надя надеялась, что так и было: она знала, что Саймон любил Энн, а в Энн она ощущала целую пропасть одиночества, нечто, что требовало человеческой близости. Если бы только она могла снова к ним присоединиться!

Но ей нужно было работать. И она работала, командовала людьми на стройках, осматривала будущие места строительства и ругала своих друзей за неряшливую работу. Поврежденная рука за время поездки набрала силу, и теперь она снова могла управлять тракторами и бульдозерами. Она проводила за этим занятием долгие дни, но теперь это было не так, как прежде.


При LS= 208° Аркадий впервые спустился на Марс. Надя пришла на новый космопорт и, встав на краю широкой бетонированной площади, занесенной пылью, ожидала прибытия, переминаясь с ноги на ногу. Обожженный оранжевый цемент был отмечен желтыми и черными пятнами предыдущих посадок. Капсула Аркадия уже появилась в розовом небе в виде белой точки с желтым пламенем. Затем она превратилась в полусферу с ракетными двигателями и подпорками в нижней части, сократила столб огня и с невероятной точностью опустилась на центральную точку. Аркадий сам разрабатывал систему посадки и, очевидно, здорово в этом преуспел.

Спустя двадцать минут он вылез из люка посадочного модуля и, выпрямившись на верхней ступеньке, осмотрелся. Уверенно спустился по лестнице. Едва оказавшись на земле, попробовал встать на кончики пальцев ног, сделал таким образом пару шагов и повернулся кругом, разведя руки в стороны. Надя вдруг вспомнила это чувство, когда ей показалось, будто она стала пустой внутри. Затем он упал. Она поспешила к нему, он заметил ее и встал, повернулся к ней и снова споткнулся о неровный портландцемент. Она помогла ему подняться на ноги, и они неуклюже обнялись он в большом герметичном костюме, она в прогулочнике. Его бородатое лицо выглядело в скафандре поистине устрашающе. После всех этих видео она забыла о третьем измерении и обо всем остальном, что делало действительность такой яркой, такой реальной. Они легонько стукнулись гермошлемами, на его лице была безумная ухмылка. Она ощутила, как и ее лицо расплывается в чем-то похожем.

Он указал на свою наручную консоль и переключился на их приватную частоту 4224. Она сделала то же самое.

— Добро пожаловать на Марс! Алекс, Джанет и Роджер спустились вместе с Аркадием, и когда все выбрались из модуля и сели в открытый экипаж «Моделей Ти», Надя повезла их на базу сначала по дороге с широким покрытием, а затем по короткому пути через Алхимический квартал. Она рассказывала им о каждом здании, которое они проезжали, хоть и видела, что они и так их узнавали. Вдруг она занервничала, вспомнив, каким ей все показалось после путешествия на полюс. Остановившись перед гаражом, она проводила их внутрь. Там состоялось очередное воссоединение семьи.

Позже в тот день Надя повела Аркадия по квадрату сводчатых жилищ, минуя дверь за дверью, комнату за комнатой, показав все двадцать четыре, а затем вышла с ним в атриум. Небо за стеклянными панелями было рубиновым, а магниевые подкосы тускло сверкали, словно серебро.

— Ну как? — наконец спросила Надя, не в силах остановиться. — Что думаешь?

Аркадий улыбнулся и приобнял ее. Он все еще был в космическом костюме, его голова выглядела слишком маленькой в открытой горловине. Он казался распухшим и нескладным, и ей хотелось, чтобы он снял свой костюм.

— Ну, что-то хорошо, что-то плохо. Но почему все такое некрасивое? Почему такое унылое?

Надя раздраженно пожала плечами.

— Мы были заняты.

— Мы на Фобосе тоже были заняты, но ты бы его видела! Мы обложили все переходы панелями из никеля с платиновыми вставками, и роботы за ночь нанесли на их поверхности повторяющиеся узоры. Там же есть репродукции Эшера[42], бесконечные зеркальные коридоры, земные пейзажи. Тебе стоит на них взглянуть! Если зажечь свечи в некоторых комнатах, будет казаться, будто в небе горят звезды — или что в комнате пожар. Каждая комната — это произведение искусства, вот бы их тебе показать!

— Мне уже не терпится это увидеть. — Надя покачала головой, глядя на него.

Тем вечером у них был всеобщий ужин в четырех соединенных отсеках, которые вместе составляли самое большое помещение В комплексе. Ели курицу, сойбургеры и салаты, все говорили одновременно — словно в напоминание о лучших месяцах на «Аресе» или даже в Антарктике. Аркадий поднялся, чтобы рассказать всем о своей работе на Фобосе.

— Я рад наконец оказаться в Андерхилле.

Он рассказал, что они уже почти завершили строить купол над Стикни и устроили под ним длинные галереи, просверленные в потрескавшихся и брекчиевых породах, протянув тем самым ледяные жилы вглубь луны.

— Будь там более высокая гравитация, там было бы великолепно, — заключил Аркадий. — Но исправить это мы не в силах. Бóльшую часть свободного времени мы проводили в гравитационном поезде, придуманном Надей, но это нас ограничивало, потому что вся работа ведется в Стикни или под ним. И мы проводили много времени в невесомости, делали упражнения, но все равно ослабли. Даже марсианская гравитация сейчас меня утомляет, голова немного кружится.

— Она у тебя всегда кружится!

— Поэтому нам следует менять экипажи, которые там работают, или запустить туда роботов. Мы подумываем спуститься сюда насовсем. Мы завершили свою часть работы, и теперь космическая станция готова функционировать с тем экипажем, что отправится следующим. А мы хотим получить свои награды здесь! — Он поднял стакан.

Фрэнк и Майя нахмурились. Никто не хотел отправляться на Фобос, но Хьюстон и Байконур настаивали, чтобы там постоянно кто-то находился. На лице Майи появилось знакомое с «Ареса» выражение, означавшее: это все Аркадий виноват. Увидев его, Аркадий рассмеялся.

На следующий день Надя и еще несколько человек взяли его на более подробную экскурсию по Андерхиллу и близлежащим строениям. Он все время кивал головой и смотрел своими выпученными глазами так, что в ответ тоже хотелось кивать, когда он говорил: «Да, но… Да, но…» — и сыпал замечания за замечаниями до тех пор, пока не надоел даже Наде. Хотя трудно было отрицать, что район Андерхилла выглядел беспорядочно, продираясь к горизонту во всех направлениях, можно было подумать, будто он растянулся по всей планете.

Кирпичи легко красятся, — сказал Аркадий. — Добавьте оксид марганца из плавленого магния и получится чисто белый кирпич. Добавьте угля, оставшегося с процесса Боша, и будет черный. Если менять содержание оксидов железа, можно получить любой оттенок красного, даже совсем багряный. Для желтого добавьте серы. Должно что-то быть и для зеленого и голубого. Я не знаю, но Спенсер может сказать наверняка. Может, какой-нибудь полимер на основе серы, не знаю. Но ярко-зеленый чудесно бы смотрелся на такой красной местности. Небо придаст ему темный оттенок, но он все равно останется зеленым и будет бросаться в глаза. А потом, когда у вас будут все эти цветные кирпичи, вы сможете выкладывать из них стены, как мозаику. Каждый может выбрать себе стену и сделать из нее что захочет. Все заводы в Алхимическом квартале похожи то ли на дворовые туалеты, то ли на выброшенные банки из-под сардин. Если обложить их кирпичом, это обеспечит им изоляцию, так что на это есть хорошая практичная причина, хотя, сказать по правде, не менее важно, чтобы они хорошо выглядели, чтобы было по-домашнему. Я уже достаточно пожил в стране, где все думали только о практической пользе. Мы должны показать, что здесь мы ценим нечто большее, правда?

— Что бы мы ни сделали со строениями, — остро заметила Майя, — земля вокруг них все равно будет будто вспаханной.

— Но не обязательно! Смотри, когда закончим со строительством, будет очень возможно вот что. Вернуть землю в ее исходное состояние, а потом разбросать по поверхности камни, как будто это естественная равнина. Пылевые бури довольно быстро нанесут мелких частиц, и вскоре, если люди будут ходить по тропам, а транспорт ездить по дорожкам и трекам, это будет выглядеть, как обычная земля, тут и там занятая сооружениями с цветной мозаикой, стеклянными куполами с зеленью под ними, дорогами, выложенными желтым кирпичом, и всяким тому подобным. Конечно, мы должны это сделать! Это же нужно для души! Не скажу, что это следовало сделать раньше, ведь требовалось наладить инфраструктуру, а это всегда происходит в беспорядке. Но теперь мы готовы заняться искусством архитектуры, проникнуться его духом.

Он развел руки в стороны, внезапно остановился и выпучил глаза, увидев сомневающиеся взгляды в скафандрах, находившихся перед ним.

— Ну как, идея же, а?

Да, думала Надя, с интересом осматриваясь вокруг и пытаясь все это представить. Может быть, занявшись таким делом, ей удастся вновь получать удовольствие от работы, как раньше? Может быть, тогда и Энн начнет видеть все по-другому?

— Опять идеи Аркадия, — недовольно заметила Майя тем же вечером в бассейне. — Как раз то, что нам нужно.

— Но идеи же хорошие, — заметила Надя. Она вышла, ополоснулась в душе и надела рубашку.

Еще позже ночью она снова встретила Аркадия и повела его в северо-западную угловую комнату в Андерхилле, в которой оставила стены необлицованными, чтобы можно было показать ему элементы конструкции.

— Весьма изящно, — сказал он, проведя рукой по кирпичам. — Правда, Надя, весь Андерхилл великолепен. Здесь везде видна твоя рука.

Довольная собой, она подошла к экрану и вывела на него проект, который разрабатывала для более крупного жилого комплекса. Три ряда сводчатых отсеков, выложенных под землей, прямо в стене очень глубокой траншеи, а на противоположной стене — зеркала, чтобы направлять в комнаты солнечный свет… Аркадий кивал, улыбался, указывал на экран, задавал вопросы и делал предложения:

— Аркада между комнатами и стеной траншеи добавит открытого пространства. И каждый этаж должен располагаться немного в глубине по отношению к нижнему, чтобы с каждого балкона просматривалась аркада…

— Да, это, пожалуй, возможно…

И они стали водить пальцами по экрану компьютера, на ходу меняя архитектурный облик комплекса.

Позже они прогуливались по крытому атриуму. Над ними были раскинуты высокие кроны черного бамбука; растения по-прежнему стояли в горшках — почва еще была не готова. Было тихо и темно.

— Пожалуй, всю эту площадь можно опустить на один этаж, — мягко заметил Аркадий. — Прорубить окна и двери в твои подземные своды и тем самым их осветить.

Надя кивнула.

— Мы думали об этом и собираемся сделать, но для того, чтобы вынести столько земли через шлюзы, нужно много времени. — Она посмотрела на него. — Но что же это с нами, Аркадий? Ты пока говоришь только об инфраструктуре. Я-то думала, что облагораживание этих зданий — далеко не самое важное в твоем списке заданий.

Аркадий усмехнулся.

— Ну, может, все, что более важно, уже сделано.

— Что? Я слышу это от самого Аркадия Николаевича?

— Ну, знаешь ли… Я не жалуюсь только ради того, чтобы жаловаться, мисс Девятипалая. И то, как здесь все развивается, очень близко к тому, к чему я призывал, когда мы сюда летели. Настолько близко, что жаловаться попросту глупо.

— Я вынуждена признать, ты меня удивил.

— Правда? А ты вспомни, как вы здесь все вместе работали этот год?

— Пол года.

Он рассмеялся.

— Полгода. И все это время у нас не было настоящих лидеров. Те ночные собрания, где каждому давалось слово, где вся группа решала, что нужно сделать в первую очередь, — вот как все должно быть устроено. И никто не тратит время попусту на покупки-продажи, потому что здесь нет рынка. Все в равной степени принадлежит каждому. Но при этом никто не может использовать то, что у нас есть, потому что это некому продать на стороне. Это в высшей степени коммунальное общество, демократическая группа. Один за всех и все за одного.

Надя вздохнула.

— Кое-что изменилось, Аркадий. Теперь это не так. И постоянно меняется еще сильнее. Так что долго это не продлится.

— Почему ты так говоришь?! — воскликнул он. — Это продлится, если мы сами так решим.

Она скептически на него посмотрела.

— Сам знаешь, это не так просто.

— Ну ладно. Не просто. Но это в наших силах!

— Может, и так, — она снова вздохнула, думая о Майе и Фрэнке, о Филлис, Саксе и Энн. — У нас тут целая куча разногласий.

— Это ничего, если мы договоримся придерживаться определенных основ.

Она покачала головой и почесала свой шрам пальцами другой руки. Недостающий палец зудел, и внезапно на нее накатило уныние. Над головой, по скрытым за ними звездам, угадывались длинные бамбуковые листья, походившие на палочки гигантских бацилл. Они шли по дорожке между лотками с рассадой. Аркадий взял ее изувеченную руку и вглядывался в шрам до тех пор, пока ей не сделалось от этого неуютно, она попыталась убрать руку. Но он подтянул ее поближе и поцеловал основание безымянного пальца.

— У вас сильные руки, мисс Девятипалая.

— Были, до этого, — ответила она, сжала кулак и выставила его перед собой.

— Когда-нибудь Влад вырастит тебе новый палец, — сказал он, взял ее кулак и разжал его. Затем взял ее руку в свою, и так они двинулись дальше. — Здесь мне вспоминается дендрарий в Севастополе, — добавил он.

Мм, — произнесла Надя, не особо его слушая, сосредоточившись на тепле его руки, на их тесно сплетенных пальцах. У него тоже сильные руки. Ей пятьдесят один год. Она полная невысокая русская женщина с седыми волосами, строитель с недостающим пальцем. Ощущать тепло чужого тела было так приятно. Ей чудилось, будто это длится целую вечность, и ее кисть впитывала это чувство, словно губка, пока ее не стало покалывать, и вся рука наполнилась его теплом. Должно быть, ему такое казалось странным, и она отвела руку.

— Я рада, что ты здесь, — сказала она.


Пребывание Аркадия в Андерхилле напоминало час перед бурей. Он заставил людей поразмыслить над тем, что они делали, какие привычки завели необдуманно, и под этим новым давлением одни стали более замкнутыми, другие — более агрессивными. Все непримиримые разногласия приобрели несколько большую напряженность. Естественно, это касалось и вопроса терраформирования.

Теперь спор об этом разгорался не от случая к случаю, он перерос в непрерывный процесс, став темой, которая то и дело поднималась во время работы, за едой и перед сном. К ней могло привести что угодно: вид белого столбика дыма над Чернобылем, прибытие роботизированных марсоходов, нагруженных водным льдом с полярной станции, облака в предзакатном небе. Увидев одно из этих или многих других явлений, кто-нибудь мог воскликнуть: «Это добавит в систему несколько единиц температуры!» или «Как этот гексафторэтан хорошо подходит для атмосферы теплиц!», после чего как правило следовало обсуждение технических сторон проблемы. Иногда тема повторно всплывала вечером в Андерхилле, переходя из технического русла в философское и иногда приводя к продолжительным и горячим спорам.

Дебаты, разумеется, не ограничивались одним только Марсом. Свои позиции по этому вопросу высказывали также в Хьюстоне, Байконуре, Москве, Вашингтоне и управлении ООН по делам Марса в Нью-Йорке, равно как и в правительствах, редакциях газет, залах заседаний правления корпораций, университетских кампусах, барах и домах по всему миру. В спорах на Земле многие стали использовать имена колонистов как условные обозначения различных позиций, и сами колонисты, следя за земными новостями, видели, как люди говорят, что поддерживают позицию Клейборн или одобряют программу Расселла. Это напоминание об их огромной популярности на Земле, о том, что они были персонажами бесконечного драматического телесериала, всегда казалось им странным и заставляло чувствовать себя неуютно. Став участниками массы телерепортажей и интервью, последовавших за посадкой, они постарались забыть о непрерывных видеопередачах, погрузившись в повседневную действительность своих жизней. Но камеры продолжали снимать и отправлять записи домой, а многие люди на Земле стали поклонниками шоу.

Итак, почти у каждого сформировалось свое мнение. Опросы показывали, что больше всего голосов имела программа Расселла — так неофициально назывался план Сакса терраформировать планету всеми доступными способами. Но меньшинство, которое поддерживало позицию невмешательства Энн, более пылко отстаивало свои убеждения и требовало немедленного применения принципа Антарктиды, а заодно и всех земных принципов охраны окружающей среды. Тем временем опросы по другим темам показывали, что люди в основном восхищались Хироко и ее фермой, тогда как другие называли себя сторонниками Богданова: Аркадий отправлял домой много видео с Фобоса, и это было хорошее видео — настоящее зрелище, демонстрирующее архитектурное и инженерное искусство. Новые гостиницы и торговые комплексы на Земле уже подражали некоторым особенностям строений Фобоса, возникло даже новое архитектурное направление — богдановизм. Также Аркадий пробуждал интерес и в представителях движений, взывающих к социальным и экономическим реформам мирового порядка.

Но центром почти всех этих дебатов было терраформирование, и разногласия колонистов по этому поводу становились достоянием самой широкой общественности. Некоторые избегали камер и отказывались давать интервью.

— Я приехал сюда как раз ради того, чтобы избавиться от всего этого, — заявил однажды Ивао, помощник Хироко, и отдельные колонисты с ним согласились.

Многие к вниманию земной публики относились безразлично, а кому-то оно даже нравилось. Еженедельная передача Филлис, к примеру, транслировалась по всему миру на двух христианских кабельных каналах, а также в аналитических программах. Становилось очевидным, что большинство людей и на Земле, и на Марсе уже считало терраформирование неизбежным. Оно было делом времени и ресурсов. И среди самих колонистов эта точка зрения широко распространилась. Лишь немногие оставались солидарны с Энн — это, разумеется, Саймон, возможно, Урсула и Саша, возможно, Хироко, в некотором роде Джон и теперь уже в некотором роде Надя. На Земле этих «противников» было больше, но они всегда придерживались своего мнения умозрительно, в порядке эстетического суждения. Сильнейшим их аргументом — его же Энн особенно часто подчеркивала в своих сводках для землян — служила вероятность существования местной жизни.

— Если на Марсе есть жизнь, — говорила Энн, — резкое изменение климата уничтожит ее. Мы не можем вмешиваться в ситуацию до тех пор, пока факт ее существования остается неизвестным. Это ненаучно и, что еще хуже, аморально.

Многие были с этим согласны, в том числе научное сообщество, которое имело влияние над УДМ ООН, уполномоченным контролировать деятельность колонии. Но Сакс, едва услышав этот аргумент, начинал часто моргать.

— На поверхности признаков жизни нет, — мягко возражал он. — Если она и существует, то, полагаю, разве что в вулканических кратерах. И даже если она там есть, мы можем искать ее десятки тысяч лет и никогда не найти. Причем не исключая возможности, что ее нет там, где мы еще не искали. Поэтому ждать, пока мы убедимся, что там нет жизни, — в этом заключалась наиболее общепринятая точка зрения среди сторонников программы, — по сути, означает ждать вечно. Ради малой возможности, которой терраформирование на самом деле вообще не грозит.

— Разумеется, грозит, — возражала Энн. — Может, не сразу, но рано или поздно вечномерзлых районов не станет, и в гидросфере произойдет движение, а потом ее погубят более теплая вода и земные формы жизни, бактерии, вирусы, водоросли. Это может произойти не сразу, но случится непременно. А пойти на такой риск мы не можем.

Сакс пожимал плечами.

— Во-первых, эта жизнь лишь гипотетична, и вероятность ее существования крайне мала. Во-вторых, ей ничего не будет угрожать несколько столетий. За это время мы наверняка сумеем определить ее местонахождение и сохранить.

— Но не факт, что сумеем хотя бы ее найти.

— Так что, нам все бросить ради этой маловероятной жизни и наверняка уже ее не найти?

Теперь пожимала плечами Энн.

— Нам придется, если ты, конечно, не считаешь нормальным уничтожать жизнь на других планетах, прежде чем находить ее. И не забывай, существование жизни на Марсе может стать главной новостью всех времен. Это окажет такое влияние на показатель встречаемости жизни в галактике, которое нельзя будет переоценить. Поиск жизни — одна из главных причин, по которым мы тут находимся!

— Да, — отвечал Сакс, — только при этом жизнь, которая существует вполне несомненно, вынуждена подвергаться огромной радиации. Если мы ничего не сделаем, чтобы ее понизить, то, может, и не сумеем здесь остаться. Нам нужна более плотная атмосфера, чтобы уменьшить радиацию.

Это не было ответом на доводы Энн, но подменой одного на другое. Тем не менее этот аргумент имел очень большое влияние. На Земле миллионы людей хотели отправиться на Марс, на «новый рубеж», где жизнь снова превращалась в приключение. Списки ожидания на эмиграцию, как настоящие, так и поддельные, уже значительно превысили намеченные лимиты. Но никто не хотел жить под душем из мутагенной радиации, и практическое стремление сделать планету безопасной для людей у многих возобладало над желанием сохранить безжизненные пейзажи, которые были там сейчас, или защитить гипотетическую жизнь, которой, по заверениям многих ученых, даже не существовало.

Поэтому при всех этих призывах к осторожности казалось, что терраформированию суждено сбыться. Для изучения проблемы создали подкомитет УДМ ООН — на Земле это теперь стало в порядке вещей, естественной данностью, неизбежной частью прогресса. Перстом судьбы.

На Марсе, однако, проблема была более открытой и более насущной, она стала вопросом не столько философии, сколько повседневной жизни, студеного ядовитого воздуха и принимаемой на себя радиации. И среди сторонников терраформирования образовалась большая группа, которая сосредоточилась вокруг Сакса, — они не просто хотели его произвести, но сделать это так быстро, как только возможно. Что их позиция означала на практике, никто толком не знал: оценки количества времени, необходимого для создания «пригодной для жизни человека поверхности», колебались от ста до десяти тысяч лет, причем были и экстремальные значения с обеих сторон — от тридцати лет (Филлис) до ста тысяч лет (Ивао). Филлис заявляла: «Господь подарил нам эту планету, чтобы мы сделали ее для нас удобной, создали новый Эдем». Саймон указывал: «Если вечномерзлые грунты оттают, мы окажемся в разрушающейся среде, и многие из нас погибнут». Споры касались широкого спектра вопросов: содержания солей, пероксидов, уровня радиации, внешнего вида земли, возможности летальных мутаций генетически модифицированных организмов и прочего.

— Мы можем попытаться создать модель, — сказал Сакс, — но, сказать по правде, мы никогда не добьемся, чтобы она получилась достаточно качественной. Это слишком серьезно и зависит от множества факторов, многие из которых нам неизвестны. Но то, что мы узнаем, пригодится нам в управлении земным климатом, поможет избежать глобального потепления или ледникового периода в будущем. Это эксперимент, и он крупный, бессрочный, без каких-либо гарантий или достоверных сведений. Но в этом и заключается суть науки.

В ответ толпа кивала.

Аркадий, как всегда, думал о политической стороне дела.

— Мы никогда не станем самодостаточными, пока не осуществим терраформирование, — указал он. — Нам необходимо это проделать, чтобы планета стала нашей, чтобы у нас появилась материальная основа для независимости.

Толпа выражала недовольство ухмылками и продолжительными вздохами, а отдельные ее представители закатывали глаза. Но высказывания Сакса и Аркадия означали, что они в некотором роде союзники, а такой союз представлял серьезную силу. И аргументы ходили по кругу снова и снова, не зная конца.

Андерхилл теперь стал почти завершенной, функционирующей и во многом самодостаточной деревней. Теперь можно было двигаться дальше, теперь они решали, что сделать следующим. И большинство хотело терраформирования. Было предложено множество проектов для начала процесса, и у каждого были свои заступники — обычно из числа тех, кто отвечал за их разработку. Важным элементом привлекательности терраформирования было то, что каждая область науки тем или иным путем могла внести свой вклад, и поэтому процесс имел широкую поддержку. Алхимики говорили о физических и механических способах нагрева системы, климатологи спорили о воздействии на погоду, команда по созданию биосферы обсуждала возможность проверки теории экосистем. Биоинженеры уже работали нам новыми микроорганизмами: меняли, исключали, заменяли гены водорослей, метанопродуцирующих бактерий, цианобактерий, лишайников, пытаясь получить организмы, способные выжить в нынешних условиях на поверхности Марса или под ней. Однажды они пригласили Аркадия взглянуть на то, чем занимались, и Надя составила ему компанию.

— Они держали несколько натуральных образцов ГМО в емкостях, крупнейшее из которых раньше служило жилищем в парке трейлеров. Для этого они вскрыли их, засыпали дно реголитом и запечатали. Работы внутри емкостей проводили дистанционно, наблюдая за результатами из соседнего трейлера, где снимались показания приборов и все происходящее отображалось на видеоэкранах. Аркадий внимательно изучал каждый из экранов, но разглядеть можно было немногое: их старые квартиры, заставленные пластиковыми кабинками с красной грязью, роботизированные руки, тянущиеся из своих оснований в стенах. Кое-где было видно, что из земли что-то растет, какой-то голубоватый утесник Пока это наш чемпион, — сказал Влад. — Но показатель ареофилии[43] у него пока невелик.

Они проводили селекцию по множеству предельных характеристик, включающих выносливость при холоде, засухе, ультрафиолетовой радиации, устойчивость к солям, способность обходиться без кислорода среди камней и почвы. Ни один земной организм не обладал всеми этими свойствами, кроме того, те организмы, что имелись в лабораториях, как правило, росли очень медленно. Поэтому инженеры начали программу, окрещенную Владом «комбинационным подбором», и недавно получили разновидность цианофита, также известного как сине-зеленая водоросль.

— Нельзя сказать, что он прямо уж зацвел, но, во всяком случае, не гибнет слишком быстро.

Они назвали его cyanophyte primares, но в обиходе он стал андерхильской водорослью. Они собирались провести с ним опытное испытание и приготовили заявку, которую надлежало отправить в УДМ ООН.

Аркадий вышел из трейлерного парка довольным, Надя видела это, и в тот же вечер во время ужина он объявил перед группой:

— Мы должны сами принять решение, и если оно будет положительным — приступать к действиям.

Майя и Фрэнк тут же возмутились, да и остальные в подавляющем большинстве пришли в смятение. Майя настояла на том, чтобы сменить тему, и разговор за ужином кое-как перешел в другое русло. Следующим утром Майя с Фрэнком подошли к Наде, чтобы поговорить об Аркадии. Они уже пытались вразумить его, накануне поздней ночью.

— Он смеется нам в лицо! — воскликнула Майя. — С ним просто бесполезно разговаривать!

— То, что он предлагает, крайне опасно, — сказал Фрэнк — Если мы открыто проигнорируем распоряжение ООН, земляне вполне могут прибыть сюда, повязать нас и отправить домой, заменив теми, кто будет чтить закон. Я имею в виду, что биологическое загрязнение этой среды на данный момент попросту незаконно и у нас нет права этим пренебрегать. Это предусмотрено международным договором. Именно так, сообща, человечество и собирается регулировать будущее этой планеты.

— Ты можешь поговорить с ним? — спросила Майя.

— Могу, — сказала Надя. — Но не обещаю, что это окажется сколько-нибудь полезным.

— Прошу, Надя, просто попробуй. У нас и так сейчас достаточно проблем.

— Да, попробую, конечно.

Днем она пообщалась с Аркадием. Они шли по Чернобыльскому шоссе в сторону Андерхилла. Она заговорила об этом, предположив, что им стоит проявить терпение.

— ООН сама придет к твоему мнению, это же просто вопрос времени.

Он остановился и взял ее изувеченную руку.

— Как думаешь, сколько нам еще осталось? — спросил он и указал на садящееся солнце. — Сколько еще мы должны ждать? А нашим внукам? Или правнукам? Праправнукам, которые будут слепыми, как пещерные рыбы?

— Да ладно тебе, — сказала она, высвобождая руку. — Пещерные рыбы.

Аркадий усмехнулся.

— Нет, это же серьезный вопрос. У нас не будет этой вечности, поэтому хорошо бы нам увидеть, как все здесь начнет меняться.

— И все же, почему бы не подождать хотя бы год?

— Земной год или марсианский?

— Марсианский. Подготовиться ко всем временам года, дать ООН время изменить мнение.

— Да не нужно нам готовиться, мы уже много лет как готовы.

— Ты говорил об этом с Энн?

— Нет. Ну, так… Но она не согласна.

— Многие не согласны. Я имею в виду, рано или поздно они к этому придут, но тебе еще нужно их убедить. Ты не можешь просто набрасываться на тех, у кого иное мнение, если, конечно, ты не так же плох, как те на Земле, кого ты всегда так осуждаешь.

— Ну да, ну да. — Аркадий вздохнул.

— Так что, ты не такой?

— Чертова либералка.

— Не знаю, о чем это ты.

— То и значит, что вы слишком сердобольные, чтобы хоть раз взять и сделать что-нибудь.

Они уже видели невысокий холмик Андерхилла, похожий на свежий квадратный кратер с разлитой по окрестностям лавой. Надя указала на него.

— Я сделала это. Чертов радикал… — Она хорошенько ткнула его локтем по ребрам. — Ты ненавидишь либерализм, потому что он работает.

Он фыркнул.

— Работает! Постепенно, не сразу, с помощью тяжелого труда, без фейерверков, лишнего драматизма и страдающих людей. Без твоих сексуальных революций и боли с враждой, что они приносят. Он просто работает.

— Ах, Надя. — Он обнял ее за плечи, и они двинулись дальше к лагерю. — Земля — это идеальный либеральный мир. Но одна ее половина страдала от голода, страдает и будет страдать. Нет слов, как либерально.


И все же Надя, похоже, его переубедила. Он прекратил призывать к одностороннему решению выпустить новые ГМО на поверхность и свел свою агитацию к программе по благоустройству, много времени проводя в Квартале, где пытался создать цветные кирпичи и стекло. Надя обычно ходила с ним плавать перед завтраком, где вместе с Джоном и Майей они занимали дорожки в неглубоком бассейне, заполнявшем целый отсек, и делали бодрые заплывы на одну-две тысячи метров. Джон был лучшим на коротких дистанциях, Майя — на длинных, Надя, ограниченная в движениях из-за руки, отставала и на тех, и на других. И они плескались в пенящейся воде, будто стайка дельфинов, вглядываясь сквозь очки в небесно-голубой цемент дна бассейна.

— Баттерфляй был придуман как раз для такого g, — заметил однажды Джон, ухмыляясь тому, как они, едва не вылетая, выбирались из воды.

Завтраки после этого были особенно приятны, хоть и коротки, а остальная часть дня проходила за привычной работой, и Надя редко виделась с Аркадием до вечера, встречалась с ним лишь за ужином и после.

Вскоре Сакс, Спенсер и Риа завершили наладку автоматизированного завода ветряных нагревателей и обратились в УДМ ООН за разрешением на распространение тысячи этих мельниц вокруг экватора, чтобы оценить их согревающий эффект. Они ожидали таким образом добавить в атмосферу примерно вдвое больше тепла, чем давал Чернобыль. Поднимались даже вопросы, как они будут различать добавленное тепло от сопутствующих сезонных изменений, но Сакс заявил, что этого нельзя узнать, пока они не попробуют.

И споры о терраформировании вспыхнули вновь. И вдруг Энн пошла на решительный шаг, записав длинные сообщения и отправив их членам исполнительного комитета УДМ ООН, в комитеты по делам Марса всех государств и, наконец, в Генеральную Ассамблею ООН. Эти выступления получили широкое внимание среди законодателей всех уровней.

В прессе и на телевидении сообщения были поданы как свежая серия красной мыльной оперы. Энн записала и отправила их втайне от всех, поэтому колонисты узнали о них лишь по выдержкам, переданным земным телевидением. Последовавшей в первые же дни реакцией стали обсуждения в правительстве, митинг в Вашингтоне, собравший двадцать тысяч человек, бесконечное число публикаций, комментарии научных кругов. Сила этой реакции потрясала, и некоторые колонисты расценили поступок Энн как удар в спину. Филлис пришла в ярость.

— Помимо всего прочего это нелепо, — сказал Сакс, быстро моргая. — Чернобыль уже выпускает в атмосферу почти столько же тепла, сколько мельницы, но на это она никогда не жаловалась.

— Жаловалась, — возразила Надя. — Только ее никто не поддержал.

В УДМ ООН проходили слушания, и в это время группа материаловедов схлестнулась с Энн за ужином. Многие стали тому свидетелями: главная столовая Андерхилла состояла из четырех отсеков, стены между которыми были удалены и заменены несущими колоннами. Получилось большое помещение, заставленное стульями, растениями в горшках и клетками с потомками птиц с «Ареса». С недавних пор оно освещалось окнами, расположенными высоко в северной стене, в которых были видны растения, выращиваемые в атриуме. В этом большом пространстве сейчас находилось не менее половины колонистов.

— Почему ты не обсудила это с нами? — спросил ее Спенсер.

Свирепый взгляд Энн заставил его отвернуться.

А почему я должна с вами это обсуждать? — ответила она, переводя взгляд на Сакса. — И так ясно, что вы обо всем этом думаете, мы это проходили уже много раз, и ничего из того, что я вам говорила, для вас не имеет значения. Вы сидите в норках за своими экспериментами, как дети с химическим набором в подвале, тогда как за вашими дверьми все это время находится целый мир. Мир, где элементы ландшафта в сотни раз больше своих аналогов на Земле, где они в тысячи раз старше, где повсюду разбросаны свидетельства времен зарождения Солнечной системы, как и свидетельства истории планеты, которые почти не изменились за последний миллиард лет. А вы хотите все это погубить. Даже не признав по-честному того, что вы творите. Потому что мы могли бы жить на этой планете, не изменяя ее, — жить, причиняя лишь небольшой вред себе и даже испытывая лишь мелкие затруднения. Вся эта болтовня о радиации — это чушь собачья, и вы сами это знаете. Она попросту не достигает такого высокого уровня, чтобы оправдать это широкое изменение среды. Вы хотите это сделать лишь потому, что можете. Вы хотите попробовать и посмотреть — будто это какая-то огромная песочница, в которой можно строить замки. Как будто Марс — это большой сосуд! Вы находите оправдания везде, где только можно, но это просто недобросовестно, а не научно…

За время этой тирады ее лицо раскраснелось — Надя еще никогда не видела ее такой рассерженной, как сейчас. Привычное сухое выражение лица, скрывавшее ее мучительную озлобленность, теперь исчезло, и она едва была способна говорить в своем гневе, ее трясло. Вся комната погрузилась в мертвенное молчание.

— Не научно, вот как! Просто детские игры. И ради этих игр вы готовы погубить историю, уничтожить полярные шапки, затопить каналы и каньоны, разрушить прекрасный, чистый ландшафт. И все это просто так, шутки ради!

В комнате стало тихо, собравшиеся представляли собой живую картину, они словно превратились в каменные статуи. Слышался лишь гул вентиляторов. Затем они начали осторожно переглядываться. Саймон сделал шаг к Энн, вытянув вперед руку, но она остановила его взглядом: с тем же эффектом он мог выйти из спальни в нижнем белье — так же застыл бы намертво. Покраснев, он все же сменил позу и сел на свое место.

Сакс Расселл поднялся на ноги. Он выглядел так, как всегда, или, может быть, слегка более взволнованным, но казался безобидным. По-совиному моргая, он заговорил спокойным сухим голосом, будто читал лекцию из учебника по термодинамике или перечислял элементы периодической таблицы.

— Красота Марса существует лишь в людском разуме, — начал он своим сухим, констатирующим факты тоном, и все зачарованно уставились на него. — Без присутствия человека это просто скопление атомов, ничем не отличающихся от других частиц материи во вселенной. Только мы ее понимаем, только мы придаем ей значение. Всю свою историю мы смотрели на ночное небо и наблюдали, как Марс блуждает среди звезд. Все эти ночи, что мы наблюдали за ним в телескопы, вглядываясь в крошечный диск, пытаясь увидеть каналы в изменениях альбедо, вся эта дурацкая научная фантастика с ее чудовищами, девицами и вымирающими цивилизациями, все эти ученые, которые изучали его, которые забросили нас сюда, — вот что делает Марс красивым. Но не базальт и не оксиды.

Он сделал паузу и обвел всех взглядом. Надя сглотнула; чрезвычайно странно было слышать эти слова из уст Сакса Расселла, произносимые тем же сухим тоном, какой было привычнее слышать, когда он анализировал графики. Слишком странно! — И вот мы здесь, — продолжил он. — И нам мало прятаться под десятиметровым слоем земли и изучать камни. Это наука, да, причем необходимая наука. Но наука — это и нечто большее. Наука — это часть более крупного человеческого предприятия, которое заключается в том, чтобы отправиться к звездам, приспособиться к другим планетам, приспособить их под себя. Наука — это созидание. Отсутствие жизни здесь, отсутствие каких-либо контактов при работе программы поиска внеземных цивилизаций за пятьдесят лет говорят о том, что жизнь — это редкость, а разумная жизнь — еще бóльшая редкость. И все же вся суть вселенной, вся ее красота содержится в сознании разумных существ. Мы — это сознание вселенной, и наша задача — распространять его, смотреть на мир и жить везде, где это возможно. Слишком опасно держать сознание вселенной лишь на одной планете — там оно может быть уничтожено. А теперь мы на двух планетах — или на трех, если считать Луну. И можем изменить Марс, чтобы сделать его более безопасным для жизни. Изменения его не уничтожат.Прочтение его прошлого может быть затруднено, но красота не уйдет. Если здесь появятся озера, леса или ледники, разве это убавит его красоту? Я думаю, нет. Я думаю, он станет только прекраснее. Это добавит жизнь, самую красивую систему из всех возможных. Но жизнь никак не сумеет ни сровнять с землей Фарсиду, ни заполнить долины Маринер. Марс навсегда останется Марсом, отличным от Земли, более холодным и диким. Но он может быть Марсом и в то же время нашей планетой. И он ею станет. Рассуждаю вполне по-человечески: если это может быть сделано, это будет сделано. Мы можем изменить Марс, построив его так же, как мы построили бы кафедральный собор, — построив как памятник человечеству и вселенной. Мы можем это сделать, значит, мы это сделаем. Значит… — он поднял ладонь, будто удовлетворенный анализом данных на графике, будто проверивший периодическую таблицу и убедившийся, что она по-прежнему верна, — мы можем начинать.

Он посмотрел на Энн, и все взгляды, последовав его примеру, сошлись на ней. Ее губы были сомкнуты, плечи опущены. Она понимала, что потерпела поражение.

Она пожала плечами, будто стараясь сбросить на спину капюшон, будто все ее тело покрывал тяжелый панцирь, тяготивший ее. И ровным неживым голосом — обычным для нее, когда она была расстроена, — произнесла:

— Мне кажется, ты слишком высоко ценишь сознание. А камни, наоборот, слишком низко. Мы не властелины вселенной. Мы лишь малая ее часть. Может, мы и есть ее сознание, но даже это не значит, что мы должны превращать все подряд в зеркальное отражение самих себя. Это, скорее, означает, что мы должны подстроиться под нее, такую, какая она есть, и чтить ее своей заботой.

Она встретила спокойный взгляд Сакса и выбросила в него последний остаток гнева:

— Ты никогда в жизни не видел Марса.

И она вышла из комнаты.


Джанет была там в своих видеоочках и записала этот обмен репликами. Филлис отправила копию на Землю. Неделю спустя комитет УДМ ООН по изменению окружающей среды одобрил распространение ветряных мельниц.


Их собирались сбросить с дирижаблей. Аркадий тут же потребовал, чтобы ему в качестве вознаграждения за работу на Фобосе предоставили право их пилотировать. Майя и Фрэнк не были против того, чтобы он не появлялся в Андерхилле месяц-другой, и мгновенно включили его в экипаж одного из судов. Он должен был двигаться под действием преобладающих ветров на восток, опускаясь, чтобы устанавливать мельницы на дно каналов и внешние края кратеров, где ветра особенно сильны. Надя впервые услышала об экспедиции, когда Аркадий, пробежав к ней через несколько комнат, сообщил об этом.

— Звучит неплохо, — отозвалась она.

— Хочешь полететь? — спросил он.

Да, разумеется, — она согласилась. Ее фантомный палец зудел.

* * *
Дирижабль, на котором они полетели, был самым большим из всех когда-либо построенных. Его сконструировала в Германии компания «Фридрихсхафен Нох Айнмаль» в 2029 году, и прибыл он совсем недавно. Назывался он «Стрела», и размах его крыльев составлял сто двадцать метров, в длину он достигал ста метров, а в высоту — сорока. Внутренний шпангоут сделан из ультралита, а на конце каждого крыла и под гондолой — турбовинты, которые работали на небольших пластиковых двигателях, питающихся от солнечных батарей, расположенных на верхней стороне корпуса. Гондола, имевшая форму карандаша, тянулась вдоль почти всей нижней поверхности, но внутри нее места было меньше, чем ожидала Надя, так как бóльшая ее часть была заполнена их грузом — ветряными мельницами. Во время отбытия свободное пространство было не больше, чем в кабине пилота: две узкие кровати, крохотная кухня, еще меньший туалет и узкий проход между ними. Было весьма тесно, но, к счастью, в обеих стенах гондолы имелись окна и, несмотря на то что некоторые из них были закрыты мельницами, они получали достаточно света и неплохой обзор.

Взлетали они медленно. Аркадий, переключив рычаг, отпустил канаты, тянувшиеся от трех причальных мачт. Турбовинты разогнались, насколько могли, но они работали при атмосферном давлении всего лишь в двенадцать миллибар. Кабина подскакивала вверх-вниз, словно в замедленной съемке, изгибаясь вместе с внутренним шпангоутом, и с каждым отскоком вверх отрывалась чуть выше от земли. Тем, кто привык к запускам ракет, это показалось бы комичным.

— Давай возьмем курс на три шестьдесят и увидим Андерхилл, прежде чем двинемся дальше, — проговорил Аркадий, когда они поднялись на пятидесятиметровую высоту. Он наклонил корабль, и они, судя по виду из надиного окна, медленно выполнили широкий поворот. Дорожки, ямы, кучи реголита — все выделялось темно-красным на фоне пыльной оранжевой поверхности. Казалось, будто дракон время от времени протягивал сюда свою огромную когтистую лапу и пускал кровь. Андерхилл был расположен в самом центре холмистого участка, что само по себе создавало прекрасный вид: квадратный темно-красный камень в блестящем украшении из стекла и серебра, с зеленым вкраплением, едва видневшимся под куполом. От него тянулись дороги на восток к Чернобылю и на север к космодрому. А еще там были длинные крытые теплицы, парк трейлеров…

— Алхимический квартал до сих пор напоминает Урал, — заметил Аркадий. — С этим правда нужно что-то делать. — Он выбрал курс и с попутным ветром повел дирижабль на восток. — Пролетим над Чернобылем? Тогда поймаем восходящий поток.

— Почему бы нам не посмотреть, на что эта штуковина способна без посторонней помощи? — предложила Надя.

Она чувствовала себя легко, будто в ней, как и в баллонете[44], было полно водорода. Вид им предстал величественный: туманный горизонт в сотне километров впереди, ясно различимые очертания земли — изящные взгорья и долины плато Луна, более рельефные холмы и каньоны на испещренном каналами востоке.

— О, это будет чудесно!

— Да.

Удивительно, что до этого они не делали ничего подобного. Но из-за тонкой атмосферы полеты над Марсом — непростое занятие. Впрочем, они находились в лучших условиях: дирижабль был большим и, насколько это возможно, легким, заполненным водородом, который в марсианской атмосфере был не только невоспламеняем, но и даже более легок относительно окружающих газов, чем на Земле. Водород вместе с новейшими суперлегкими материалами позволил им подняться в воздух с таким грузом, как их мельницы, хоть они и двигались со смехотворной медлительностью.

И они плыли по течению. За весь день они, подгоняемые юго-восточным ветром, пересекли волнистое плато Луна. Час или два наблюдали на южном горизонте каньон Ювента — глубокое ущелье, похожее на гигантский рудник. Дальше на востоке земля была желтоватой, на поверхности лежало меньше камней, а основные породы казались более беспорядочными. Также там было больше кратеров, больших и малых, свежих и почти засыпанных. Это была Земля Ксанфа, высокогорный регион, топографически схожий с южным нагорьем между низкими равнинами Исиды и Хриса. При неизменном западном ветре они должны были миновать ее за несколько дней.

В час они едва ли проходили хотя бы десять километров. Бóльшую часть времени летели примерно на стометровой высоте, видя горизонт на расстоянии пятидесяти километров. У них было время внимательно изучать любой заинтересовавший их объект, хотя Земля Ксанфа представляла собой не более чем размеренную последовательность кратеров.

Позже в тот день Надя наклонила нос дирижабля и развернула судно против ветра, опустившись до высоты в десять метров, а затем выпустила якорь. Корабль приподнялся, дернулся на тросе и, наконец, встал по ветру от якоря, рванувшись, как огромный бумажный змей. Надя и Аркадий, пройдя по всей длине гондолы, перебрались в место, которое Аркадий называл бомбовым отсеком. Надя прикрепила мельницу к подъемному крюку бомбоотсека. Та представляла собой небольшой магниевый ящик с четырьмя вертикальными лопастями, выступающими из стержня в верхней его части. Весила она около пяти килограммов. Они закрыли створки отсека, высосали воздух и открыли днище. Аркадий управился с подъемником, наблюдая в нижнее окно за тем, что происходит. Мельница вертикально упала и ударилась о твердый песок на южном склоне небольшого безымянного кратера. Он отцепил крюк, втянул его обратно и закрыл створку.

Они вернулись в кабину и посмотрели вниз на то, как работала мельница. Ее ящичек стоял на склоне слегка неровно, но четыре вертикальных лезвия вращались вполне задорно. Он походил на анемометр из детского метеонабора. На одной из сторон корпуса находился нагревательный элемент в виде металлической катушки, которая нагревалась, как кухонная плита. При хорошем ветре она могла нагреваться до двухсот градусов по Цельсию, что было вполне неплохо, особенно в такой среде. И все же…

— Понадобится много таких штук, чтобы хоть чего-нибудь добиться, — заметила Надя.

— Конечно, но тут и небольшая помощь — уже что-то. Ведь это своего рода свободное тепло. Ветер питает нагреватели, а солнце дает энергию фабрикам, которые производят эти мельницы. Как по мне, идея хороша.

В тот день они останавливались еще раз, чтобы опустить еще одну мельницу, после чего встали на якорь на ночь, укрывшись в новом твердом кратере. Они приготовили ужин в микроволновой печи в своей крошечной кухне, а потом улеглись в своих узких койках. Было странно качаться на ветру, словно в лодке на причале — отплывая туда и обратно, снова и снова. Но если привыкнуть, это оказывало расслабляющее действие, и вскоре Надя уснула.

На следующее утро они проснулись до рассвета, отдали концы и, запустив двигатель, взмыли к солнцу. Со стометровой высоты был виден тенистый ландшафт, который становился бронзовым, когда граница света и тени перемещалась, разливая чистый дневной свет, озаряющий фантастическое смешение ярких камней и длинных теней. Утренний ветер дул справа налево относительно носа дирижабля и подталкивал их к равнине Хриса, а судно жужжало винтами, двигаясь на полной мощности. Затем земля под ними исчезла, и они очутились над первым из бывших каналов, которые им предстояло пройти, — над извилистой безымянной долиной к западу от долины Шалбатана. Небольшое S-образное арройо, несомненно, было высечено водой. Позже в тот день они пролетали над более глубокой и широкой Шалбатана, где выделялись еще более явные признаки: каплеобразные острова, извилистые каналы, аллювиальные равнины, размытые долины. Повсюду присутствовали следы сильнейшего наводнения, при котором образовался каньон такой величины, что «Стрела» вдруг стала казаться маленькой бабочкой.

Эти каньоны и высокие участки между ними напомнили Наде пейзажи из американских фильмов о ковбоях — размывы, плоскогорья, одинокие скалы, как в Долине монументов[45]. Только здесь все это тянулось четыре дня — столько они летели над рядом безымянных каналов, над Шалбатана, Симудом, Тиу и, наконец, над Аресом. Все они возникли в результате гигантского наводнения, которое затопило поверхность, длилось несколько месяцев и было в десятки тысяч раз крупнее наводнения на Миссисипи. Надя рассказала об этом Аркадию, когда они смотрели вниз на каньоны, но все равно было трудно постичь все их величие. Теперь по ним, огромным и пустым, блуждал лишь ветер. Дело спорилось, и Аркадий с Надей по несколько раз в день опускались, чтобы сбросить мельницу.

Затем, взяв на восток от долины Ареса, они снова полетели над густо усеянной кратерами Землей Ксанфа. Снова повсюду были кратеры — большие, мелкие, старые, новые; кратеры, чьи края были испещрены более новыми кратерами; такие свежие, будто появились буквально накануне; кратеры, которые едва были видны, особенно на рассвете или в сумерках, напоминая засыпанные изгибы старого плато. Они проплыли над Скиапарелли — старым гигантским кратером диаметром в сто километров. Когда они находились над его серединой, его стены со всех сторон составили им горизонт — как идеальное кольцо холмов вокруг края света.

Следующие несколько дней ветры дули с юга. Они мимолетом увидели Кассини, еще один старый большой кратер, и миновали сотни малых. Они выбрасывали по несколько мельниц в день, но более сильное чувство масштаба планеты им давал сам полет, и весь проект стал казаться им шуткой, будто они летели над Антарктидой и пытались растопить лед, устанавливая походные печи.

— Нужно сбросить миллионы этих мельниц, чтобы что-то изменилось, — сказала Надя, когда они поднялись после очередной остановки.

— И то правда, — согласился Аркадий. — Но Сакс и хочет сбросить миллионы. У него готова конвейерная линия, чтобы их собирать. Единственная проблема — их установка. К тому же это только часть большой кампании, которую он задумал. — Он махнул рукой на крайнюю дугу Кассини, охватив тем самым весь северо-запад. — Сакс хочет наделать еще таких дыр, как эта. Поймать мелкие ледяные спутники Сатурна или астероиды, если удастся, затем притянуть их и разбить о поверхность Марса. Создать горячие кратеры, растопить вечномерзлый грунт — это будет похоже на оазисы.

— Но разве это будут не сухие оазисы? Так бóльшая часть льда испарится сразу, а остальное — уже после контакта.

— Конечно, но тогда в воздухе появится больше водяного пара.

— Только он не просто испарится, а распадется на атомы.

— Отчасти да. Но водород и кислород можно использовать и по отдельности.

— Так ты думаешь, нужно добывать водород и кислород с Сатурна? Да ладно тебе, здесь и так полно и того и другого! Достаточно взять лишь немного местного льда.

— Ну, это только одна из идей.

— Жду не дождусь услышать, что на это скажет Энн, — она вздохнула. — Что стоит сделать, так это, думаю, скользнуть ледяным астероидом по атмосфере, как если бы мы пытались совершить его аэродинамическое торможение. Это подожгло бы его, не заставляя распадаться на молекулы. Тогда в атмосфере появится водяной пар — а это уже польза, — и при этом не придется бомбардировать поверхность, устраивая взрывы, которые по силе будут равны сотне водородных бомб, взорвавшихся одновременно.

Аркадий кивнул.

— Хорошая идея. Тебе стоит рассказать это Саксу.

— Сам расскажи.

К востоку от Кассини земля стала такой неровной, какой они еще нигде не видели. В этом месте поверхность планеты была одной из старейших, вдоль и поперек усеянная кратерами еще в ранние годы почти непрерывных бомбардировок. Она образовалась в нойскую эру, что было заметно по ее состоянию. Ничья земля в титанической позиционной войне, ее вид вызывал нечто вроде оцепенения — космологическую психическую травму.

Они летели дальше — на восток, северо-восток, юго-восток, юг, северо-восток, запад, восток, восток. Затем, наконец, достигли оконечности Земли Ксанфа и начали спускаться над длинным склоном Большого Сирта. Это была лавовая равнина, и кратеры на ней встречались гораздо реже, чем на Земле Ксанфа. Она шла под уклон, опускаясь все ниже, пока, наконец, не доходила до чаши с гладким дном — равнины Исиды, одной из самых низких точек на Марсе. Это отличительная черта северного полушария: после южных гор данный регион казался особенно ровным, плоским и низким. И тоже очень большим. Простора на Марсе по-настоящему много.

Однажды утром, когда они поднялись на высоту, чтобы отправиться дальше, на восточном горизонте возникли три вершины. Они подобрались к Элизию, единственному, кроме Фарсиды, «выпуклому материку» на планете. Он был куда менее выпуклым, чем Фарсида, но все равно заметно выдавался — высокогорный континент в тысячу километров длиной и на десять километров выше окружающей его местности. Как и Фарсида, он был окружен клочками потрескавшейся земли, системами трещин, образовавшихся при его вздымании. Они пролетели над самой западной из этих систем, бороздой Гефеста, наблюдая неземной вид этого района — пять длинных глубоких каньонов, расположенных параллельно, словно следы от когтей, запечатленные в горной породе. Элизий вырисовывался впереди, будто седловидная возвышенность, — гора Элизий и купол Гекаты по краям выступали на пять тысяч километров над окружающим районом. Зрелище было поразительное. Элизий во всех отношениях гораздо крупнее чего-либо, что Надя и Аркадий видели прежде, и, пока их дирижабль летел навстречу цели, они на несколько минут лишились дара речи. Они сидели в своих креслах, глядя, как все это медленно приближается к ним. Когда же они заговорили, это были просто мысли вслух:

— Похоже на Каракорум, — сказал Аркадий. — Пустынные Гималаи. Только эти такие… естественные. А вулканы похожи на Фудзияму. Может, когда-нибудь на них будут восходить паломники.

— Они такие огромные, — проговорила Надя, — что трудно и представить, какие же тогда вулканы на Фарсиде. Они же вроде бы должны быть вдвое выше этих?

— Как минимум. Похоже на Фудзияму, как думаешь?

— Нет, она гораздо более покатая. Ты вообще ее когда-нибудь видел? Нет.

Через какое-то время Аркадий предложил:

— Ладно, давай попробуем обойти эту громадину. Я не уверен, что мы сумеем подняться на такую высоту.

И они повернули судно, двинувшись на юг на полной мощности. Ветер, естественно, помогал им, пока они огибали материк. Так «Стрела» полетела на юго-восток в изрезанную горную местность под названием Цербер, и весь следующий день они могли отмечать пройденное расстояние, глядя на Элизий, медленно смещавшийся налево от них. Проходили часы, и массив переместился в их боковые окна, а медлительность, с которой он смещался, лишь показывала, насколько огромной была планета. «Поверхность Марса столь же велика, что и поверхность Земли», — все это знали, но казалось, это были лишь пустые слова. Мурашки на коже, которые вызывал у них вид Элизия, подтверждали то, что они чувствовали теперь.


Проходили дни. Вверх по студеному утреннему воздуху, вперед над неровной красной землей, вниз на закате, чтобы потом болтаться на якоре. Однажды вечером, когда запасы мельниц истощились, они переставили оставшиеся, чтобы сдвинуть кровати вместе под окнами правого борта. Они сделали это без каких-либо обсуждений как само собой разумеющееся, как нечто необходимое при увеличении свободного места, словно договорились об этом заранее. И, двигая вещи по тесной гондоле, они натыкались друг на друга так же, как на протяжении всего путешествия, но теперь намеренно, с чувственным трением, обостряя то, о чем они помышляли все это время, и эти случайные столкновения перерастали в предварительные ласки. Наконец Аркадий разразился смехом и заключил ее в свои медвежьи объятия, а Надя толкнула его на их новую сдвоенную кровать. Они целовались, как подростки, и занимались любовью всю ночь. С тех пор они спали вместе, часто предаваясь чувствам в алом рассветном зареве и черными звездными ночами, слегка покачивая корабль на причале. И лежали рядом, болтая, а когда они обнимались, ощущение полета было более осязаемым и романтичным, чем на любой тренировке, на любом корабле.

— Сначала мы стали друзьями, — сказал однажды Аркадий, — и это все меняет, правда? — Он ткнул в нее пальцем. — Я люблю тебя.

Он словно пробовал слова на вкус. Надя поняла, что он произносил их нечасто, что они многое для него значили, были чем-то вроде обязательства. Для него были так важны его идеи!

— Я тоже люблю тебя, — ответила она.

Теперь Аркадий по утрам ходил по узкой гондоле голым, его рыжие волосы отдавали бронзой, как и все остальное в горизонтальном утреннем свете, и Надя следила за ним с кровати, чувствуя такое умиротворение и счастье, что ей приходилось напоминать себе, что это ощущение легкости, скорее всего, возникает из-за марсианского g. Но она все равно была довольна.


Однажды ночью, когда они засыпали, Надя спросила:

— Почему я?

— А? — Он уже почти уснул.

— Почему я, спрашиваю. В смысле, Аркадий Николаевич, ты мог полюбить любую из женщин в лагере, а она полюбила бы тебя. Ты мог бы получить Майю, если бы захотел.

Он фыркнул.

— Я мог бы получить Майю! Вот это да! Мог бы добиться самой Майи Катарины! Прямо как Фрэнк и Джон! — Он снова фыркнул, и они оба рассмеялись. — Как я мог упустить такой шанс! Вот дурак! — Он хихикал до тех пор, пока она его не стукнула.

— Ладно, ладно. Есть и другие, тоже красивые, Джанет, Урсула или Саманта.

— Да ну тебя, — сказал он и приподнялся на локте, чтобы посмотреть на нее. — Нет правда не знаешь, в чем на самом деле заключается красота?

— Разумеется, знаю, — упрямо ответила Надя.

Аркадий, словно не слыша ее, объяснил:

— Красота — это власть и изящество, верное действие, облегающая тело функция, разум, обоснованность. И очень часто, — он усмехнулся и нажал ей на пупок, — она выражается в форме кривых.

— Кривые у меня есть, — сказала Надя, убирая его руку.

Он наклонился вперед и попытался укусить ее за грудь, но она увернулась.

— Красота — это ты, Надежда Франсин. По этим показателям ты — королева Марса.

— Принцесса Марса, — обдумав, поправила она.

— Да, верно. Надежда Франсин Чернышевская, девятипалая принцесса Марса.

— Ты не из обычных мужчин.

— Нет! — прикрикнул он. — Я никогда и не утверждал обратного! Только до отборочного комитета, конечно. Обычный мужчина! Ха-ха-ха-ха-ха! Обычные мужчины добиваются Майи. Это их награда. — И он рассмеялся, как безумец.


Однажды утром они перемахнули через последние изрезанные холмы Цербера и оказались над плоской пыльной равниной Амазония. Аркадий опустил дирижабль, чтобы установить мельницу в промежутке между двумя последними холмиками старого Цербера. Когда она была на полпути к земле, что-то случилось с защелкой на крюке, и она внезапно раскрылась и упала прямо на основание. С корабля казалось, что она исправна, но, когда Надя оделась и спустилась на тросе, чтобы проверить, выяснилось, что пластина нагревателя полностью отвалилась.

И под пластиной что-то было. Тускло-зеленое нечто с синим оттенком, темное, находившееся внутри корпуса. Она ткнула туда отверткой.

— Черт! — сказала она.

— Что? — спросил Аркадий сверху.

Она, не обращая на него внимания, соскребла немного вещества в сумку, в которой держала отвертки и гайки, и вернулась к тросу.

— Подними меня, — приказала она.

— Что случилось? — спросил Аркадий.

— Просто подними, и все.

Он закрыл за ней днище бомбоотсека и встретил, когда она стала открепляться от троса.

— В чем дело?

Она сняла гермошлем.

— Сам знаешь в чем, мерзавец!

Она ударила его, заставив отлететь, влепившись в стену из мельниц.

— Ай! — крикнул он, уколовшись спиной о лопасть. — Эй, что случилось? Надя!

Она достала сумку из кармана своего прогулочника и потрясла ею перед ним.

— Вот что случилось! Как ты мог, а? Как ты мог мне лгать? Ты, мерзавец, ты хоть представляешь, в какую беду нас втянул? Они прилетят сюда и вернут всех обратно на Землю!

Округлив глаза, Аркадий потер челюсть.

— Я бы не стал тебе лгать, Надя, — искренне произнес он. — Я вообще не лгу своим друзьям. Дай мне посмотреть.

Она пристально на него посмотрела, и он ответил на ее взгляд, протянул руку к сумке, радужки его глаз полностью были окружены белками. Он пожал плечами, и она насупилась.

— Ты правда не знаешь? — спросила она.

— Не знаю чего?

Она не могла поверить, что он мог притворяться — это было попросту не в его стиле. Похоже, дело принимало странный оборот.

— По крайней мере в некоторых из наших мельниц спрятаны маленькие фермы, выращивающие водоросли.

— Что?

— В треклятых мельницах, которые мы всюду посбрасывали, — сказала она. — Они напичкали их новыми водорослями или лишайником, или черт знает чем еще, что создал Влад. Смотри.

Она положила сумку на кухонный стол, открыла ее и с помощью отвертки поддела кусочек. Маленькие бугристые комья синеватого лишайника. Будто марсианская форма жизни из бульварного фантастического романа.

Они внимательно рассмотрели находку.

— Да чтоб меня, — проговорил Аркадий. Он наклонился так близко, что его глаза оказались в сантиметре от того, что лежало на столе.

— Клянешься, что не знал? — настойчиво спросила Надя.

— Клянусь. Я бы не поступил так с тобой, Надя. Сама знаешь.

Она глубоко вздохнула.

— Ну… зато наши друзья поступили, судя по всему.

Он выпрямился и кивнул.

— Это точно. — Он был сбит с толку и напряженно думал. Подошел к одной из стопок, где лежали мельницы, взял одну. — Где оно было?

— За нагревательной пластиной.

Они взяли надины инструменты и вскрыли мельницу. За пластиной оказалась еще одна колония андерхильской водоросли. Осмотрев края пластины, Надя нашла пару маленьких петель в том месте, где ее верхняя часть соприкасалась со стенкой контейнера.

— Смотри, это сделано так, чтобы они открывались.

— Но кто должен их открывать? — спросил Аркадий;

— Радио?

— Да будь я проклят. — Аркадий встал, прошелся вперед-назад по узкому коридору. — То есть…

— Сколько дирижаблей уже запущено? Десять? И каждый из них сбрасывал эти штуки?

Аркадий начал смеяться. Он запрокинул голову назад, и его огромная безумная усмешка разделила рыжую бороду на две части. Он продолжал смеяться до тех пор, пока ему не пришлось схватиться за бока.

— Ха-ха-ха-ха-ха!

Надя, которая ничуть не считала это смешным, тоже, глядя на Аркадия, почувствовала, как на ее лице появляется улыбка.

— Это не смешно! — возразила она. — У нас большие неприятности.

— Может быть, — сказал он.

— Не может, а точно! И это все твоя вина! Кто-то из этих безмозглых биологов в трейлерном парке воспринял твои анархические проповеди слишком серьезно!

— Ну, — сказал он, — по крайней мере, это очко в пользу этих негодяев. То есть… — Он вернулся к кухонному столу, чтобы снова посмотреть на синеватое вещество. — О ком именно, как ты думаешь, мы сейчас говорим? Сколько наших друзей в этом замешано? И почему они ничего не сказали мне?

Это всерьез его задело, она видела по его реакции. Но чем больше он об этом думал, тем менее удивительным ему представлялось то, что в их колонии существовала группа, которая действовала за спиной УДМ ООН, но не подпускала к своим делам Аркадия, несмотря на то, что он был первым и самым голосистым сторонником подобных подрывных действий. Что это означало? Что они были на его стороне, но не доверяли ему? Или у этих раскольников имелась альтернативная программа?

Они никак не могли сказать этого наверняка. И в конце концов, подняв якорь, двинулись над Амазонией. Миновали среднего размера кратер под названием Петтит, и Аркадий отметил, что это было бы хорошее место, чтобы установить мельницу, но Надя лишь ощерилась. Они пролетели мимо, обсуждая свое положение. Несколько человек в биоинженерных лабораториях определенно должны быть в курсе, вероятно, даже большинство; а может, и все. И конечно, Сакс, разработчик мельниц, не мог в этом не поучаствовать. А Хироко поддерживала идею размещения мельниц, но никто не знал ее мотивов — невозможно было судить, одобрила бы она нечто подобное или нет, потому что она всегда тщательно скрывала свое мнение. Но, возможно, Хироко обо всем знала.

За этими рассуждениями они полностью разобрали сломанную мельницу на части. Нагревательная пластина также служила заслонкой отделения, где находились водоросли; когда заслонка открывалась, они выходили наружу, где было немного теплее благодаря нагретой пластине. Каждая мельница функционировала как микрооазис, и если бы водорослям удалось выжить с их помощью и разрастись за пределы небольшой зоны, обогретой пластиной, то и хорошо. Если же нет — им все равно было трудно прижиться на Марсе. Нагревательная пластина должна быть послужить для них хорошей отправной точкой, ничем более. По крайней мере, так задумали авторы идеи.

— Мы с тобой как Джонни Эпплсид, — сказал Аркадий.

— Джонни кто?

— Американский фольклорный герой. — Он рассказал ей его историю[46].

— Ну да, верно. Только теперь Пол Баньян[47] придет и надерет нам задницы.

— Ха, да никогда! Большой человек намного больше Пола Баньяна, уж поверь.

— Большой человек?

— Ну, помнишь, эти названия особенностей ландшафта. Следы Большого человека, Ванна Большого человека, Поле для гольфа Большого человека, да что угодно.

— А, ну да.

— В общем, не думаю, что у нас будут неприятности. Мы же об этом не знали.

— А кто теперь нам поверит?

— …Хороший вопрос. Те ублюдки, которые меня этим серьезно обидели.

Аркадия в первую очередь беспокоило именно это. Не то, что они заразили Марс чужеродной биотой, а то, что его не посвятили в тайну. Мужчины в подобных случаях такие самовлюбленные! Аркадия же окружала группа друзей — и, пожалуй, не просто друзей, — это были люди, которые сходились с ним во мнениях, которые в некотором смысле были его последователями. Вся команда с Фобоса, многие из инженеров-программистов в Андерхилле. И если кто-то из его людей что-то от него скрывал, это уже было плохо; если же другая группа имела какие-то планы втайне от его группы — еще хуже, потому что группа Аркадия, очевидно, была по меньшей мере помехой, а то и нежелательным конкурентом.

Или ему так казалось. Он мало чем поделился с ней на сей счет, но это было очевидно по его бормотаниям, а также по неожиданно бросаемым проклятиям, которые были неподдельными даже несмотря на то, что перемежались со вспышками веселья. Похоже, он не мог решить, радоваться ему или злиться, и Надя, наконец, посчитала, что он находился в обоих состояниях одновременно. Таков Аркадий: он воспринимал все широко и в полной мере, а логичность мало его заботила. Но она не думала, что в этот раз ей по нраву его соображения, как и его гнев и веселье, о чем она и сообщила ему несколько раздраженным тоном.

— Да ладно тебе! — воскликнул он. — Зачем было держать это втайне от меня, если это изначально моя идея?

— Потому что они знали, что я могла полететь с тобой. Если бы они сказали тебе, ты сказал бы мне. А если бы ты сказал мне, я бы этого не допустила!

Аркадий нервно рассмеялся в ответ.

— Значит, это все-таки было довольно рассудительно с их стороны.

— Да чтоб тебя!

Биоинженеры, Сакс и работники Квартала, которые были заняты в сборе этих штук. Возможно, кто-то из связистов… Многие не могли об этом знать.

— А что насчет Хироко? — спросил Аркадий.

Они не могли прийти к единому мнению. Им было слишком мало известно о ее взглядах, чтобы угадать, что она думала. Надя была вполне уверена, что Хироко принимала в этом участие, но не могла объяснить, почему так считала.

— Полагаю, — сказала она, размышляя, — что здесь замешано окружение Хироко, вся команда фермеров и многие из тех, кто уважает ее и… следует за ней. Даже Энн, в некотором смысле. Хотя Энн разозлится, когда узнает об этом! Уф! Как бы то ни было, мне просто кажется, что Хироко должна была знать, что происходит. Тем более что это касается экологических систем. Все-таки группа биоинженеров находится с ней в контакте бóльшую часть времени, и для кого-то из них она все равно что гуру, они чуть ли не поклоняются ей. Они наверняка спрашивали ее совета, когда скрещивали эти водоросли!

— Хм…

— Значит, скорее всего, получили от нее одобрение этой затеи. Может, даже правильнее сказать: разрешение.

Аркадий кивнул.

— Я понял твою мысль.

Они обсуждали это еще и еще, взвешивая каждую вероятность. Земля, над которой они летели, плоская и неподвижная, теперь казалась Наде другой. Теперь она была засеяна, оплодотворена и неизбежно должна была измениться. Они обсуждали и другие планы Сакса по терраформированию: гигантские орбитальные зеркала, отражающие солнечный свет, распространение углерода на полярных шапках, ареотермическое тепло, ледяные астероиды. Они обошли дебаты окольным путем, теперь лицу Марса не избежать перемен.

На второй вечер после их переломного открытия, когда они готовили ужин, укрывшись в кратере, раздался звонок из Андерхилла, ретранслированный одним из спутников.

— Эй вы, двое! — поздоровался Джон Бун. — У нас проблема!

— Да, у вас точно проблема! — ответила Надя.

— А что, у вас там что-то не так?

— Нет-нет.

— Вот и хорошо, потому что у вас, ребята, проблема есть, и я не хотел бы, чтобы их было больше одной! В борозде Кларитас началась пылевая буря, она набирает силу и движется на север с приличной скоростью. Мы думаем, она настигнет вас через день-два.

— А не рано ли для пылевых бурь? — спросил Аркадий.

— Да нет, сейчас LS = 240°, это вполне привычное для них время. Южная весна. Как бы то ни было, она началась и идет к вам.

Он отправил фотографию бури, сделанную спутником, и они внимательно посмотрели на экран. Регион к югу от Фарсиды затянуло бесформенным желтым облаком.

— Нам лучше отчаливать прямо сейчас, — сказала Надя, изучив фото.

— Ночью?

— Пока мы можем запустить винты на батареях, а завтра с утра их зарядить. Потом у нас может и не быть достаточно света, если мы не поднимемся выше пыли.

Поговорив еще немного с Джоном, а затем с Энн, они поднялись в небо. Ветер подгонял их на восток-северо-восток, и они двигались к самому югу горы Олимп. Оттуда они надеялись зайти за северную оконечность Фарсиды, чтобы хоть на время получить защиту от бури.

Ночью складывалось ощущение, будто они летели громче. Ветер обдувал ткань оболочки дирижабля с изменчивым воем, а двигатели жалобно гудели. Они сидели в кабине, освещенные лишь тусклой зеленой подсветкой приборов, и тихонько говорили, преодолевая черную землю, лежавшую под ними. До Андерхилла было около трех тысяч километров — а это порядка трехсот часов полета. Если лететь круглые сутки, на это нужно примерно двенадцать дней. Но буря, если она будет набирать силу такими же темпами, настигнет их гораздо быстрее. А потом… трудно сказать, что может случиться дальше. Без солнечного света винты посадили бы батареи…

— А мы можем просто плыть по ветру? — спросила Надя. — И включать винты, только когда нужно подправить направление?

— Может быть. Только ты же знаешь, что эти штуки разработаны так, что без винтов нельзя подняться в воздух.

— Ну да.

Она сделала кофе и вернулась в кабину с двумя чашками. Они сели и принялись пить, глядя то на черный пейзаж, то на зеленый экран радара.

— Наверное, нам придется сбросить все, что нам не нужно.

И эти чертовы мельницы — в первую очередь.

— Это же балласт, его стоит сберечь для подъема.

Ночные часы тянулись медленно. Они сменяли друг друга у руля, и Наде в тревоге удалось поспать всего час. Вернувшись в кабину, она увидела, что впереди над горизонтом уже возвышалась черная масса Фарсиды — два южных из трех крупнейших вулканов — гора Аскрийская и гора Павлина. Они казались горбами на фоне звезд, словно выступающими из-за края света. Слева от них по-прежнему вздымалась гора Олимп, и вместе с остальными двумя вулканами она создавала впечатление, будто они низко летели над каким-то поистине огромным каньоном. Экран радара отображал этот вид в малом масштабе нанесенным на зеленую сетку.

Позднее, за час до рассвета, показалось, будто перед ними вырастал еще один огромный вулкан. Весь южный горизонт вздымался, низкие звезды исчезали у них на глазах, Орион тонул во тьме. Приближалась буря.

Она настигла их на рассвете, задушив всю красноту восходного неба, обступив их, ввергнув все окружающее в пыльную тьму. Мимо с приглушенным ревом проносился вдруг поднявшийся ветер. Из окна они теперь могли видеть лишь на несколько метров. Вихрящаяся желтая пыль напоминала приближенное изображение облаков Юпитера. Вихри обвивали раму дирижабля, качая и тряся гондолу.

Им повезло, что они решили отправиться на север. Аркадий в какой-то момент заметил:

— Будем надеяться, ветер обогнет северный склон Фарсиды.

Надя молча кивнула. У них не было шансон зарядить батареи после ночного хода, а без солнечного света моторы не могли долго проработать.

— Хироко сказала мне, что на земле во время бури должно оставаться примерно пятнадцать процентов от обычного количества солнечного света, — произнесла она. — Выше должно быть больше. Значит, мы все-таки будем заряжаться, но медленно. Если за день наберется достаточно, то ночью сможем использовать винты. Она села за компьютер, чтобы выполнить расчеты.

Что-то в выражении лица Аркадия — не страх, даже не тревога, но любопытная слабая улыбка — заставило ее понять, в какой большой опасности они оказались. Не имея возможности воспользоваться винтами, они не могли не только выбирать курс, но и оставаться в воздухе. Да, они могли опуститься и попытаться встать на якорь, но еды у них было лишь на несколько недель, а такие бури, как эта, часто не стихали по два, а то и по три месяца.

— Вот гора Аскрийская, — Аркадий указал на экран радара. — Хорошая картинка, — он усмехнулся. — Боюсь, это лучший ее вид, который нам доступен. А жаль, я так хотел на нее взглянуть! Помнишь Элизий?

— Да-да, — ответила Надя, занятая расчетом эффективности батарей. Дневной свет находился в районе перигелия, что было главной причиной возникновения бури. Судя по приборам, до их уровня доходило примерно двадцать процентов солнечного света (хотя на глаз она дала бы двадцать-тридцать). Следовательно, винты могли проработать половину от общего времени, что существенно облегчало положение. Без них же они теряли высоту, хотя к этому могло привести и то, что уровень земли под ними постепенно возрастал. А с помощью винтов они могли держать определенную высоту и на градус-два менять курс полета.

— Как думаешь, какая плотность у этой пыли?

— Плотность?

— Ну, в граммах на кубометр. Попробуй связаться по радио с Энн или Хироко и выяснить у них, хорошо?

Она ушла в конец гондолы, чтобы посмотреть, что из имеющегося на борту можно было использовать для питания винтов. Гидразин для вакуумных насосов бомбоотсека… Двигатели насосов, пожалуй, можно подключить к винтам. Еще у них имелись запасные солнечные панели и солнечные панели аварийного набора. Если бы она смогла поместить их наружу, то получила бы дополнительную инсоляцию, которая передалась бы в батареи. К тому же в песчаной буре вроде этой свет поступал со всех направлений, поэтому хоть несколько из них следовало установить снизу. Когда она, роясь в шкафчике в поисках кабелей, преобразователя и инструментов, поведала Аркадию о своей идее, тот рассмеялся, словно безумец.

— Отличная мысль, Надя! Отличная мысль.

— Если сработает.

Она осмотрела ящик с инструментами, который, к ее сожалению, был не столь велик, как она привыкла. Свет в гондоле создавал зловещую обстановку, когда с каждым порывом ветра вздрагивало тусклое желтоватое свечение. Вид из боковых окон менялся — от совершенно различимых плотных желтых облаков, похожих на проплывающие мимо них грозовые тучи, до совершенно неясных сгустков пыли, извивающихся и кружащихся, будто раздражающая экранная заставка. Даже при давлении в двенадцать миллибар порывы ветра мотали дирижабль из стороны в сторону, и Аркадий, сидя в кабине, проклинал надежность автопилота.

— Перепрограммируй его, — крикнула ему Надя, а затем, вспомнив его садистские симуляции на «Аресе», громко рассмеялась: — Нештатная ситуация! Нештатная ситуация!

Тот в ответ выругался, заставив ее рассмеяться снова, после чего она вернулась к работе.

Аркадий прокричал ей информацию, которую получил от Энн. Пыль была чрезвычайно мелкой, средний размер частицы составлял около 2,5 микрон. Общая масса столба — около 10-3 г/см-2. Частицы были распределены более-менее равномерно. Это было не так уж плохо: если бы она осела, получился бы довольно тонкий слой, состоящий из такой же пыли, какую они видели на старейших сброшенных грузах в Андерхилле.

Подготовив все солнечные панели, она вернулась в кабину.

— Энн говорит, самый слабый ветер дует возле земли, — сообщил Аркадий.

— Хорошо. Нам нужно сесть, чтобы установить панели снаружи.

И во второй половине дня они опустились вслепую, позволив якорю волочиться до тех пор, пока он за что-то не зацепился. Здесь ветер был не таким сильным, но для Нади даже спуск на тросе стал сущим кошмаром. Вниз, во мчащиеся облака желтой пыли, качающиеся вперед-назад, пока вдруг у нее под ногами не оказалась земля! Ударившись о нее ботинками, она остановилась. Когда она открепила трос, ей пришлось согнуться от ветра. Хоть он был и слабый, но дул порывами, и к ней с новой, еще большей силой вернулось чувство пустоты. Видимость волнообразно колебалась, а пыль проносилась так быстро, что нарушала восприятие окружающего мира, — на Земле ветер такой силы запросто мог поднять в воздух и унести, как соломенный веник при урагане.

И все же здесь можно было держаться на месте — но не более того. Аркадий медленно, с помощью лебедки, подтягивал дирижабль на дректове вниз, и теперь судно нависало над Надей, словно зеленая крыша, и она очутилась в причудливой темноте. Она размотала кабели к турбовинтам на концах крыльев, привязала их к дирижаблю и подключила к внутренним контактам, работая быстро, чтобы в них не набилось много пыли и чтобы скорее выбраться из-под подскакивающей на ветру «Стрелы». Не без труда просверлив дыры в днище корпуса гондолы, привинтила десять солнечных панелей. А когда она подвязывала кабели к пластиковому фюзеляжу, дирижабль подскочил так резко, что она упала лицом вниз, распростершись на холодном грунте и наткнувшись животом на твердый камень.

— Черт! — воскликнула она.

— Что случилось? — кричал Аркадий по внутренней связи.

— Ничего, — ответила она, вскакивая на ноги и начиная привязывать еще быстрее. — Черт возьми, здесь как на батуте.

Затем, когда она уже заканчивала, ветер вновь набрал силу, и ей пришлось, хрипло дыша, буквально ползти к бомбоотсеку.

— Эта треклятая штуковина чуть меня не раздавила! — крикнула она Аркадию, сняв скафандр. Пока он снимал якорь с крюка, она, пошатываясь, бродила по гондоле, собирая ненужные вещи и сбрасывая их в бомбоотсек: лампу, один из матрасов, бóльшую часть кухонной утвари, несколько книг и образцов камней. Она с удовольствием от них избавлялась, думая, что, если какой-нибудь странник когда-либо наткнется на образовавшуюся кучу, его это весьма озадачит.

Для того чтобы отцепить якорь, пришлось включить винты на полную мощность, и, когда им это удалось, они поднялись в небо иполетели, как ноябрьский листок. Винты они запустили на полную мощность, чтобы как можно скорее набрать высоту. Между Олимпом и Фарсидой находились несколько невысоких вулканов, и Аркадий хотел пройти в нескольких сотнях метров над ними. Экран радара показывал, как гора Аскрийская плавно отдалялась от них, оставаясь позади. Уйдя от нее на север, они сумели повернуть на восток, чтобы попытаться проложить курс вдоль северной оконечности Фарсиды, а затем и к Андерхиллу.

Но спустя несколько долгих часов они обнаружили, что ветер спускался по северному склону Фарсиды, отталкивая их так, что даже если бы они вздумали лететь на юго-восток на полной мощности, то в лучшем случае двигались бы на северо-восток. Пытаясь лететь на ветру, несчастная «Стрела» тряслась, будто дельтаплан, толкая их то вверх, то вниз, снова и снова, будто гондола в самом деле крепилась к нижней стороне поверхности батута. Но при всем при этом они по-прежнему двигались не туда, куда им было нужно.

Снова наступила тьма. Их несло дальше на северо-восток. При таком ходе они промахнулись бы мимо Андерхилла на несколько сотен километров. А там уже ничего не было — ни поселений, ни укрытий. Их сдувало к Ацидалийской равнине, к Великой северной равнине, к окаменелому морю черных дюн. И им не хватило бы ни еды, ни воды, чтобы облететь планету кругом и попытаться снова попасть в Андерхилл.

Ощущая пыль во рту и в глазах, Надя вернулась на кухню и разогрела ужин. Она и так была изнурена, а учуяв запах еды, разнесшийся по воздуху, почувствовала сильный голод. А еще жажду; регенератор воды по-прежнему работал на гидразине.

При мысли о воде к ней вернулся образ из путешествия на северный полюс: пришедшая в негодность галерея в вечномерзлой породе и застывший водный лед. Какое сейчас это имело значение?

Она пробралась обратно в кабину, при каждом шаге придерживаясь за стену. В задумчивости съела свой пыльный ужин в компании Аркадия. Тот молча следил за радаром, но вид у него был беспокойный.

— О, смотри, — вдруг, сказала она, — если мы поймаем сигналы с ретрансляторов на нашей дороге в Северном каньоне, то сможем там сесть. Потом за нами смогут прислать какого-нибудь робота-марсохода. Ему-то буря не помешает — они все равно не видят дороги. Мы сможем оставить «Стрелу» на привязи и вернуться домой.

Аркадий взглянул на нее и, сглотнув, произнес:

— Отличная мысль.


Но для этого еще нужно было поймать сигналы с ретрансляторов на дороге. Аркадий включил связь и вызвал Андерхилл. Радио потрескивало в буре помех, почти таких же плотных, как столбы пыли, но они все равно понимали друг друга. Они проговорили с домом всю ночь, обсуждая частоты, ширину полос, способность пыли скрывать слабые сигналы и прочее. Поскольку ретрансляторы были предназначены лишь для передачи сигнала марсоходам, находящимся поблизости на земле, услышать их было не так просто. Андерхилл мог определить их местонахождение и сообщить им, когда пойти на снижение, а их собственный радар — показать им координаты на дороге. Но ни один из этих способов не был идеально точным и найти дорогу посреди бури было почти невозможно. Отклонение на десять километровка в любую сторону — и она окажется за горизонтом, а они потерпят неудачу. Гораздо надежнее привязаться к сигналу одного из ретрансляторов и следовать ему.

Как бы то ни было, Андерхилл выслал на север марсоход. Он направлялся на участок дороги, который они предположительно должны были перетечь примерно через пять дней. При текущей же скорости они пересекли бы дорогу черед четверо суток.

Когда с переговорами было покончено, они установили посменное дежурство на остаток ночи. Надя в свои часы отдыха спала беспокойно, много времени просто лежала на койке, ощущая потряхивания. В окнах было темно, будто их задернули шторами. Гул ветра напоминал то звуки газовой плиты, то крик баньши. Только уснув, она увидела, будто они находились внутри огромной печи, полной огненных демонов, и, проснувшись в поту, встала, чтобы сменить Аркадия. Вся гондола пропахла потом, пылью и горелым гидразином. Несмотря на микрогерметизацию, на каждой поверхности виднелась белесая пленка. Она провела пальцем по бледно-голубому пластику шпангоута и посмотрела на оставшийся след. Удивительно.

И они летели сквозь серый сумрак дней, сквозь беззвездную тьму ночей. Радар показывал, что они были над кратером Фесенковым и их по-прежнему сносило на северо-восток, но все равно не было ни малейшего шанса противостоять буре и повернуть судно на юг в Андерхилл. Полярная дорога была их единственной надеждой. Надя занимала свои свободные часы, отбирая вещи, которые можно было сбросить за борт, отрезая части рамы гондолы, которые считала несущественными, — инженеры «Фридрихсхафена», глядя на это, пришли бы в ужас. Но немцы вечно все излишне усложняли, и вообще никто на Земле все равно по-настоящему не верил в марсианское g. Поэтому она орудовала пилой и молотом до тех пор, пока внутри гондолы не осталось почти ничего, кроме каркаса. При каждом использовании бомбоотсека внутрь залетало небольшое облачко пыли, но она считала, что сделанное того стоило. Им нужна была высота, ведь солнечные панели не получали достаточно энергии для батарей, и она выбрасывала все, что не было как следует прикручено к фюзеляжу. Теперь, однако, даже если бы у нее остались еще батареи, она не стала бы залезать под дирижабль: воспоминание о недавнем происшествии все еще заставляли ее содрогаться. Вместо этого она продолжала избавляться от лишних вещей. Она отрезала бы и часть рамы дирижабля, если бы могла забраться в баллонет.

Аркадий тем временем бродил по гондоле, подбадривая ее, голый и покрытый пылью, похожий на настоящего индейца. Он распевал песни и наблюдал за экраном радара, перекусывая едой быстрого приготовления и прокладывая курс, насколько это возможно. Нельзя было не заразиться его веселостью, не изумляться вместе с ним сильнейшим порывам ветра, даже ощущая пыль, расплывающуюся в ее крови.

Так, в цепкой хватке темно-оранжевого ветра, они провели три тяжелых дня. На четвертый, вскоре после обеда, включили радиоприемник на полную громкость и стали вслушиваться в треск помех на частоте ретрансляторов. Сосредоточившись на белом шуме, Надя впала в дремоту — в последнее время сильно недосыпали. Когда Аркадий что-то ей сказал, она была почти без сознания, но тут же выровнялась в кресле.

— Слышала? — повторил он. Прислушавшись, она покачала головой. — Вот это вроде какой-то сигнал.

Она услышала слабый «бип».

— Это он?

— Думаю, да. Я постараюсь опустить нас как можно скорее, придется выпустить газ из некоторых баллонетов.

Он постучал по клавиатуре, и дирижабль наклонился вперед. Они начали падать с аварийной скоростью. На высотометре забегали цифры. Экран радара показывал, что земля под ними была более-менее ровной. Сигнал звучал все громче и громче — без устройства направленного приема это был их единственный знак, по которому можно определить, приближались они или отдалялись. «Бип… бип… бип…» От усталости она затруднялась сказать, становился ли он громче или тише. Каждый сигнал, казалось, имел разную громкость, в зависимости от того, насколько ей удавалось сосредоточиться.

— Затихает, — вдруг заметил Аркадий. — Слышишь?

— Не знаю.

— Да, затихает. — Он включил винты, и с шумом двигателей сигнал отчетливо стал казаться тише. Он подставил дирижабль под ветер, и судно дико затрясло. Аркадий старался выровнять его нисходящее движение, но между каждым переключением закрылок и колебанием судна получался некоторый промежуток. По сути, они пребывали в управляемом падении. Сигнал теперь предположительно звучал тише и реже.

Когда высотометр показал, что они опустились достаточно низко, чтобы сбросить якорь, они так и сделали, и тот, немного проволочась, наконец закрепился. Они сбросили все якоря, которые у них были, и поставили «Стрелу». Затем Надя оделась, выбралась наружу на тросе и спустилась с помощью лебедки. Оказавшись на поверхности, она начала бродить при шоколадном рассвете, сгибаясь под непостоянными потоками ветра. Она ощутила, что была истощена так, как никогда прежде в своей жизни. Ей было ужасно тяжело идти против ветра, приходилось иногда менять курс. Ретранслятор посылал достаточно отчетливые сигналы по внутренней связи, но земля словно прыгала у нее под ногами — было трудно даже держать равновесие.

— Нужно было с самого начала слушать сигналы по внутренней связи в гермошлемах, — сказала она Аркадию. — Так гораздо лучше слышно.

При сильном порыве она упала на землю. Затем поднялась и побрела дальше, распуская нейлоновую веревку за собой и регулируя курс по звуку сигнала. Она ощущала, как земля рассыпалась под ногами. Когда ей удавалось что-то разглядеть, она видела всего на метр, а то и меньше, по крайней мере при самых плотных порывах. Затем перед ней стали мелькать коричневые потоки пыли, пелена за пеленой; они двигались с поразительной скоростью. Ветер сотрясал ее так сильно, как ей никогда не приходилось ощущать на себе на Земле. Сохранять равновесие было изнурительным трудом: приходилось держаться в непрерывном физическом напряжении.

Находясь в плотном, непроницаемом облаке, она чуть не наткнулась на один из ретрансляторов, который стоял там, будто широкий заборный столб.

— Ой, — вскрикнула она.

— Что случилось?

— Ничего! Я испугалась, что въехала в дорожное ограждение.

— Ты нашла его!

— Ага… — Она почувствовала, как ее истощение опускается к рукам и ногам. С минуту она посидела на земле, затем поднялась: сидеть слишком холодно. Фантомный палец отдавал болью.

Смотав нейлоновую веревку, она вслепую вернулась к дирижаблю. Она представляла себе, будто попала в древний миф и шла за единственной нитью, ведущей прочь из лабиринта.


Пока они ехали марсоходом на юг, ничего не видя в мечущейся вокруг пыли, радио протрещало, что УДМ ООН одобрило и выделило средства на строительство трех новых колоний. В каждой из них будет жить по пятьсот человек из стран, не имевших представителей в первой сотне.

Подкомитет по терраформированию в свою очередь порекомендовал — а Генеральная Ассамблея одобрила — применить все имеющиеся возможности, в частности, распространение по поверхности планеты генетически модифицированных организмов, созданных на основе водорослей, бактерий и лишайников.

Аркадий смеялся с добрые полминуты.

— Ну ублюдки, ну везучие ублюдки! Им все сойдет с рук!

Часть IV. Тоска по дому

Зимнее утро. Солнце озаряет долины Маринер, касаясь северных стен каждого каньона в этой великой их плеяде. И в этом ярком свете то тут, то там на каком-нибудь выступе на обнаженной породе виднеются бугорчатые наросты черного лишайника.

Ведь жизнь приспосабливается. Потребности у нее невелики — немного питания, немного энергии; и в их удовлетворении даже в самой разнообразной окружающей среде она невероятно изобретательна Одни организмы всю жизнь обитают ниже температуры замерзания воды, другие — выше точки кипения, третьи в зоне высокой радиации, четвертые — в крайне соленых районах, внутри твердых камней, в кромешной тьме, в чрезвычайной засухе или без кислорода. Они приспосабливаются к любой среде, а их адаптивные меры невообразимо странны и удивительны. В итоге жизнь от почвы до верхних слоев атмосферы пронизывает планету Земля одним огромным полотном биосферы.

Все эти адаптивные способности закодированы и передаются генетически. Если гены мутируют, организмы меняются. Если гены замещаются, организмы опять меняются Биоинженеры используют обе эти формы изменений — не только сплайсинг генов, но и куда более старое селекционное разведение. Микроорганизмы отсеиваются и те, что растут быстрее всех (или те, что лучше всех проявляют какую-либо другую особенность), могут быть отобраны и отсеяны снова. А для ускорения скорости мутации могут быть добавлены мутагены и при быстрой смене поколений микробов (скажем, десять поколений в день) можно повторять этот процесс до тех пор, пока не получится желаемый результат Селекционное разведение — одно из наиболее мощных биоинженерных средств из всех, что у нас есть.

Но достойны внимания и более новые средства Генетически модифицированные организмы или ГМО, к моменту, когда первая сотня колонистов прибыла на Марс, создавались всего около полувека. Но полвека в современной науке — это долгий срок Плазмидные конъюгаты в те годы превратились в весьма сложный инструмент. Набор рестриктаз, для вырезания, и лигаз, для вставки, стал большим и вариативным; появилась возможность точно выстраивать длинные цепочки ДНК; багаж знаний о геномах достиг огромных масштабов и увеличивался в геометрической прогрессии. И благодаря всему этому новая биотехнология позволяла вызывать всевозможную активацию признаков, ауторепродукцию, стимулирование суицида (чтобы предотвратить чрезмерный успех) и прочее. Стало возможным обследовать цепочки ДНК организмов, обладающих теми или иными свойствами, а затем синтезировать эти сообщения, вырезать их и вставлять в плазмидные кольца, после чего клетки переносились в раствор глицерина вместе с новыми плазмидами, раствор помещался между двумя электродами и получал короткий мощный разряд в 2 000 вольт, отчего плазмиды глицерина перескакивали в клетки — и готово! Вызванные к жизни, как чудовище Франкенштейна, они становились новым организмом. С новыми способностями.

И вот — быстрорастущие лишайники; радиационно-стойкие водоросли; морозостойкие грибы; галофитные археи, питающиеся солью и выделяющие кислород; арктические мхи. Целая таксономия новых видов жизни, каждый из которых частично приспособлен к жизни на Марсе, каждый из которых пытается выжить в его среде. Некоторые виды вымерли — таков уж естественный отбор. Другие преуспели — выживает сильнейший. Третьи преуспели особенно заметно, в ущерб другим организмам, и выделяемые ими вещества активировали гены самоубийства, отчего они погибли прежде, чем уровни содержания этих веществ упали на прежний уровень.

Таким образом жизнь приспосабливается к условиям. И условия в то же время меняются из-за самой жизни. Вот одно из утверждений о жизни: организм и окружающая среда взаимоизаменяются как два проявления одной экосистемы, как две части целого.

И вот — больше кислорода и азота в воздухе. Черный пушок на полярном льду. Черный пушок на шершавых поверхностях вулканических пород. Бледно-зеленые пятна на земле. Более крупные частицы льда в воздухе. Простейшие организмы, протискивающиеся сквозь реголит, будто триллионы крошечных кротов, превращающих нитриты в азот, а оксиды — в кислород.

Поначалу почти незаметно, совсем медленно. При внезапном похолодании или солнечной буре наступила бы массовая погибель — целые виды вымерли бы за ночь. Но останки мертвых стали бы пищей для других созданий, сделав для них условия более легкими, и процесс набрал бы обороты. Бактерии стали бы быстро производить потомство, удваивая массу по несколько раз в день при благоприятных условиях. Математические возможности скорости их роста потрясающи, и, хотя ограничения окружающей среды — особенно на Марсе — значительно сдерживают фактический рост в сравнении с математическими пределами, новые организмы, ареофиты, тем не менее репродуцировались весьма быстро, мутировали, умирали, и новая жизнь, возникавшая на останках предков, возобновлялась снова. Они жили и умирали, оставляя после себя почву и воздух иными, чем те были миллионы их быстротечных поколений назад.

И вот однажды утром восходящее солнце простреливает длинными лучами неровный слой облаков во всю длину долин Маринер. На северных стенах — крошечные следы, черные, желтые, зеленые, серые. Крапинки лишайника испещряют вертикальные поверхности камней, стоящих, как стояли всегда, твердых, потрескавшихся, красных — но теперь в пятнах, будто покрытых плесенью.

* * *
Во сне Мишель Дюваль грезил о доме. Он катался на доске неподалеку от Вильфранш-сюр-Мер, теплая августовская вода то поднимала, то опускала его. Было ветрено, близился закат, и вода словно превратилась в расплавленную светлую бронзу, по которой скакал солнечный свет. Волны были крупными для Средиземного моря, быстрые буруны, вздымаясь, распадались на неровные линии, позволяя ветру ненадолго себя оседлать. Он окунался в круговорот пузырьков и песка, после чего возвращался к золотому свету и вездесущему вкусу соли, и ему обжигало глаза. Большие черные пеликаны, опираясь на воздушные подушки над самыми волнами, резко и неуклюже взлетали, затем, виляя, обрушиваясь в воду неподалеку от него. Ныряя, они частично складывали крылья, подправляя с их помощью направление, вплоть до мига соприкосновения с водой. Затем нередко поднимались вверх, заглатывая мелкую рыбу. Один нырнул всего в нескольких метрах от него, отразившись силуэтом на фоне солнца, словно пикирующий бомбардировщик или птеродактиль. Чувствуя и прохладу, и тепло, погруженный в соленую воду, Мишель качнулся на волне и сморгнул, ослепленный светом. Разрушающаяся волна казалась горстью бриллиантов, разлетающихся в пыль.

У него зазвонил телефон…

У него зазвонил телефон. Урсула и Филлис звонили, чтобы сообщить ему, что у Майи случился очередной приступ и ее не могли успокоить. Он поднялся, надел белье и пошел в ванную. Теперь волны набегали на откатывающую воду. Майя, она опять подавлена. В последний раз, когда он ее видел, она пребывала в приподнятом настроении, чуть ли не в эйфории, и это было… когда, неделю назад? Но это же Майя. Майя была сумасшедшей. По-русски сумасшедшей, а значит, обладала силой, которую стоило принимать во внимание. Матушка Россия! И церковь, и коммунисты пытались искоренить матриархат, что был там установлен испокон веков, но им удалось лишь создать море вялого презрения, целый народ, состоящий из безразличных русалок, бабок-ёжек и суперженщин, не покладающих рук двадцать четыре часа в сутки, живущих в чуть ли не в партеногенетической культуре матерей, дочерей, бабушек, прабабушек. Хоть и по-прежнему увлеченных отношениями с мужчинами, отчаянно ищущих потерянных отцов, идеальных мужей. Или просто мужчин, готовых принять на себя часть общей ноши.

И эти женщины находят свою великую любовь, которая, как правило, разрушает их. Одним словом, сумасшедшие.

Однако такие обобщения опасны. Впрочем, Майя представляла собой классический случай. Непостоянная, раздражительная, кокетливая, умная, очаровательная, манипулирующая, пылкая — и теперь она наполняла его кабинет, словно огромный сгусток уныния, с красными кругами под глазами, налитыми кровью, с осунувшимся лицом. Урсула и Филлис кивнули, шепнули Мишелю слова благодарности за то, что встал в такую рань, и покинули комнату. Он подошел к жалюзи, открыл их, и свет из центрального купола залил помещение. Он вновь увидел, что Майя была красивой женщиной с растрепанными блестящими волосами и притягательным взглядом темных глаз, острым и прямым. Такая ее печаль удручала, Мишель не мог привыкнуть к ее новому облику: состояние Майи сейчас слишком резко отличалось от ее обычной оживленности — прежде она могла доверительно коснуться плеча и начать восхищенно о чем-то рассказывать…

Это отчаявшееся создание могло в удивительной манере притвориться кем угодно. Сейчас она склонилась над его столом и неровным хриплым голосом пересказывала ему недавнюю драму, развернувшуюся между ней и Джоном, а затем, уже в очередной раз, между ней и Фрэнком. Сейчас она, судя по всему, злилась на Джона за то, что тот отказался помочь ей убедить российские мультинациональные компании в том, чтобы те занялись развитием поселений в бассейне Эллада. Это место — низшая точка на Марсе — должно, по ее мнению, стать первым, где можно будет насладиться атмосферными изменениями, которые они уже начинали замечать. Давление воздуха здесь, в Лой-Пойнте, на уровне четырех километров ниже нуля, всегда было в десять раз больше, чем на вершинах крупнейших вулканов, и в три раза больше, чем на нулевой отметке. Оно должно стать первым местом, пригодным для жизни человека, идеальным для развития.

Но Джон, очевидно, предпочитал обсудить данный вопрос с УДМ ООН и правительствами. И это было лишь одним из многих ключевых разногласий, портящих их личную жизнь до такой степени, что они весьма часто сцеплялись и из-за других вещей — по мелочам, из-за которых они никогда не спорили раньше.

Наблюдая за ней, Мишель готов был сказать, что Джон просто хочет, чтобы она на него злилась. Он не знал, что ответил бы на это Джон. Майя потерла глаза, приложилась лбом к его столу, так, что он видел заднюю часть шеи и широкие, стройные плечи. Она никогда не показалась бы такой смятенной перед большинством жителей Андерхилла — это была их близость, то, чего она не делала ни с кем, кроме него. Такая же близость, как если бы она сняла одежду. Люди не понимали, что истинная близость не включала в себя половой связи, к которой могли прибегать даже незнакомцы, совершенно чуждые друг другу люди, — близость включала в себя многочасовые беседы о самом важном в жизни того или другого человека. Впрочем, голой она действительно выглядела бы прекрасно, ее тело имело идеальные пропорции. Он вспомнил, как она выглядела в бассейне, плавая на спине в голубом купальнике с высоким вырезом по бедрам. Средиземноморская картина: он плывет в водах Вильфранша, все залито янтарным закатным светом, и он смотрит на пляж, где прогуливаются мужчины и женщины, полностью голые, за исключением ярких треугольников, прикрывающих гениталии, — смуглые женщины с обнаженными грудями, прогуливающиеся парами, будто танцуя в лунном свете; затем дельфины, выпрыгивающие из воды между ним и пляжем, чьи гладкие темные тела так же приятно округлены, как женские…

Но Майя уже рассказывала о Фрэнке. Фрэнке, который шестым чувством ощущал, что у Джона и Майи проблемы (хотя шестое чувство для этого было необязательно), и каждый раз, видя их проявление, прибегал к Майе, чтобы прогуляться с ней и поговорить о своем видении Марса, прогрессивном, волнующем, претенциозном — во всем отличающемся от видения Джона.

— Фрэнк сейчас намного живее, чем Джон, сама не знаю, почему.

— Потому что он согласен с тобой, — объяснил Мишель.

Майя пожала плечами.

— Может, и так. Но ведь перед нами открыта возможность строить здесь целую цивилизацию. А Джон такой… — Глубокий вздох. — И все равно я люблю его, действительно люблю. Но…

Она еще немного рассказала об их прошлом, о том, как их отношения спасли перелет на «Аресе» от анархии (или, по крайней мере, от скуки), как хорошо на нее действовала невозмутимая беззаботность Джона. Как на него можно положиться. Как он впечатлял ее своей славой, как она чувствовала, что связь с ним навсегда вписывала ее в мировую историю. Но теперь она понимала, что в любом случае вписалась бы в нее, как и все они, вся сотня. Она говорила все громче, быстрее, горячее.

— Сейчас Джон нужен мне не ради этого, он нужен лишь ради того, как я чувствую себя рядом с ним, только сейчас мы не ладим во всем, мы с ним совсем не похожи, а с Фрэнком (который так осторожно сдерживает не имеет значения что) мы согласны почти во всем, и я так увлеклась этой мыслью, что подала ему неверный сигнал, и он продолжил свое, вчера в бассейне он… поддержал меня, ну, знаешь, взял меня за руки… — она перекрестила руки, коснувшись своих предплечий, — и попросил бросить Джона ради него, чего я никогда бы не сделала, и он дрожал, а я сказала, что не могу этого сделать, но тоже дрожала.

Поэтому позже она, уже на взводе, поругалась с Джоном, набросившись на него так решительно, что он по-настоящему разозлился и уехал на марсоходе в надину аркаду, где переночевал с командой строителей; Фрэнк снова пришел к ней, но она (с трудом) отвергла его, и Фрэнк заявил, что будет жить в поселении европейцев на другом конце планеты — он, движущая сила колонии!

— И он правда так и сделает, он не из тех, кто бросает слова на ветер. Он учил немецкий, языки для него не помеха.

Мишель пытался сосредоточиться на том, что она говорила. Это было трудно, потому что он знал наверняка, что через неделю все уже будет по-другому, ведь динамика этой троицы постоянно менялась до неузнаваемости. Поэтому переживать об этом не стоило.

А что насчет его собственных проблем? Они уходили гораздо, гораздо глубже, но его никто не слушал. Он ходил взад-вперед вдоль окна, поддерживая ее своими обычными вопросами и комментариями. Зеленая растительность в атриуме бодрила, как если бы она росла во внутреннем дворике в Арле или Вильфранше. Внезапно ему вспомнилась узкая тенистая площадь у Папского дворца на Авиньоне, где стояли столики кафе, которые летом, в лучах заката, окрашивались в марсианские цвета. Вкус оливок и красного вина…

— Пойдем прогуляемся, — предложил он.

Это была стандартная часть терапевтического часа. Они пересекли атриум и вышли на кухни, где Мишель смог бы, наконец, позавтракать, но он забыл об этом, как только закончил беседу с Майей. «Не еда, а забытье», — подумал он, когда они шли по коридору. Они надели костюмы — Майя вошла в раздевалку, чтобы надеть нижнее белье, — после чего проверили их, вышли в шлюз, сбросили давление и, наконец, открыли огромную наружную дверь и вышли на поверхность.

Снаружи стоял алмазный холод. Какое-то время они шли по тротуарам, окружавшим Андерхилл, мимо свалки с ее великими соляными пирамидами.

— Как думаешь, они когда-нибудь придумают, куда деть эту соль? — спросил он.

— Сакс все еще над этим работает.

Время от времени Майя заговаривала о Джоне и Фрэнке. Мишель задавал вопросы из своей стандартной программы психиатра, Майя отвечала так же стандартно, по своей программе. Их голоса звучали прямо в ушах друг друга, это была близость внутренней связи.

Они пришли на ферму лишайников, и Мишель остановился, чтобы взглянуть на них, насладиться насыщенным, живым цветом. Черные снежные водоросли; толстый коврик лишайника оту, сосуществовавшего в симбиозе с сине-зеленым штаммом, который Влад совсем недавно вырастил отдельно от остальных; красный лишайник, похоже, чувствовавший себя не столь хорошо. Тем не менее здесь всего было в избытке. Желтый лишайник; оливковый лишайник; лишайник, который выглядел точь-в-точь как окрас боевого корабля. Хлопьевидный белый и зеленый, как лайм, — цветущий зеленью! Он пульсировал у них на глазах, роскошный, немыслимый пустынный цветок. Он слышал, как Хироко, глядя на «лайм», сказала: «Это viriditas», что на латыни означало «зеленящая сила». Это слово придумала христианская приверженка мистицизма, женщина по имени Хильдегарда. Viriditas, приспосабливающийся к местным условиям, медленно распространялся по низинам северного полушария, а в период южного лета — быстрее. Однажды температура поднялась до 285 градусов Кельвина, на двенадцать градусов побив прежний рекорд Мир менялся, заметила Майя, когда они гуляли по равнинам.

— Да, — подтвердил Мишель и не смог не добавить: — Уже через триста лет здесь будет температура, при которой можно будет жить.

Майя рассмеялась. Она уже чувствовала себя лучше. Вскоре она должна была прийти в норму или даже проскочить этот уровень, войдя в эйфорию. Майя была очень лабильна. В последнее время Мишель как раз изучал лабильность-стабильность первой сотни, а Майя представляла собой ярчайший пример лабильности.

— Поехали посмотрим на аркаду, — предложила она.

Мишель согласился, думая, что случилось бы, наткнись они на Джона. Они вышли на парковку и нашли там маленький джип. Сев за руль, Мишель слушал ее болтовню. Изменилось ли общение, когда голоса отделились от тел и переместились в уши благодаря микрофонам, имевшимся в скафандрах? Создавалось ощущение, будто они, сидя рядом, беседовали по телефону. Или — было ли это лучше или хуже? — будто они общались телепатически.

Джип двигался по гладкой асфальтированной дороге со скоростью шестьдесят километров в час. При этом он чувствовал лишь порывы разреженного воздуха, встречающие забрало его гермошлема. Тот самый углекислый газ, от которого Сакс так хотел очистить атмосферу. Для этого нужны мощные очистители — даже более мощные, чем лишайники. Нужны леса, огромные влажные галофильные леса, где значительное количество углерода будет откладываться в древесине, листьях, дерне, торфе. Нужны торфяные болота в сто метров глубиной, а леса — в сто метров высотой. Сакс так об этом и сказал. По лицу Энн можно было понять, что она не понимала или не слышала Сакса.

Пятнадцать минут езды — и они прибыли в надину аркаду. Здесь все еще продолжалась стройка, и все выглядело сырым и беспорядочным, каким вначале был Андерхилл, только в более крупном масштабе. На запад и восток тянулся длинный вал из бордового бута, вырытого из траншеи, напоминавшей могилу Большого человека.

Они стояли на ее краю. Тридцать метров в глубину, тридцать в ширину, километр в длину. Южная сторона траншеи являла собой стеклянную стену, тогда как северную занимал ряд фильтрованных зеркал, чередующихся с так называемыми марсианскими сосудами — террариумами, создающими вместе пеструю мешанину, будто гобелен, изображающий разом прошлое и будущее. Большинство террариумов были заполнены елями и другими растениями, благодаря которым казалось, что находишься возле огромного, на весь мир, леса, точь-в-точь как на Земле, на ее шестидесятой широте. Или, другими словами, возле старого сибирского дома Нади Чернышевской. Было ли это признаком того, что и она страдала его болезнью? И мог ли он уговорить ее построить Средиземноморье?

Надя работала на бульдозере. Женщина со своей собственной viriditas. Она остановилась и подошла к ним. «Дело сдвинулось», — негромко сообщила она. Поразительно, что можно сделать с помощью самоуправляемых машин, которые до сих пор прибывали с Земли! Атриум был готов и засажен разнообразными деревьями, среди которых росли и карликовые секвойи, уже вымахавшие на тридцать метров, почти сравнявшись по высоте со всей аркадой. За атриумом друг над другом располагались три ряда сводов в андерхильском стиле, защищенных слоем изоляции. В поселении на днях закончили герметизацию, повысили температуру и давление, и теперь здесь можно было работать без костюмов. Эти три этажа маленьких арок напоминали Мишелю Пон-дю-Гар[48]; конечно, вся здешняя архитектура имела римские корни, и в этом не было ничего удивительного. Здесь арки, однако, были длиннее и тоньше. И воздушнее — благодаря марсианскому g.

Надя снова принялась за работу. Какая спокойная. Стабильная, без единого намека на лабильность. Сдержанная, скрытная, замкнутая. Человека, более отличающегося от Майи, трудно было представить; находиться рядом с Надей благо для Майи. Полная ее противоположность, Чернышевская не давала ей терять землю под ногами. Служила примером. Как сейчас, когда Майя перенимала спокойный тон Нади. И когда та вернулась к работе, Майе отчасти передалась ее безмятежность.

— Я буду скучать по Андерхиллу, когда мы переберемся сюда, — сказала она. — А ты?

— Сомневаюсь, — ответил Мишель. — Здесь будет гораздо солнечнее.

Со всех трех этажей нового жилища открывался выход к высокому атриуму, на каждом располагались широкие террасы на солнечной стороне комнат, так что даже при том, что все сооружение было обращено на север и залегало глубже, чем Андерхилл, гелиотропные фильтрованные зеркала на другой стороне траншеи поливали их светом от рассвета до заката.

— Я буду рад переехать. Нам с самого начала не хватало пространства.

— Но это пространство не только для нас. Прибудут новые люди.

— Да, но нам это даст пространство несколько иного толка.

Она задумалась.

— Как если бы Джон с Фрэнком уехали подальше.

— Да. Но даже это, может, и не было бы так плохо.

Он объяснил ей, что в более крупном обществе замкнутая атмосфера Андерхилла начнет рассеиваться, что во многих отношениях это скажется положительно. Мишель сомневался, стоило ли ему продолжать, не зная, как об этом сказать. Тонкости представляли опасность, когда оба собеседника говорили на своих вторых языках, переводя в уме с родных, — вероятность недопонимания слишком высока.

— Ты должна смириться с мыслью, что ты, вероятно, не хочешь выбирать между Джоном и Фрэнком. Что на самом деле тебе нужны они оба. В кругу первой сотни это выглядит постыдным. Но в более крупном обществе, со временем…

— Да у Хироко десяток мужчин! — вспыхнула она.

— Да, и ты так можешь. Почему нет? А в более крупном обществе никому не будет до этого дела.

Он принялся убеждать ее, говоря, что у нее была власть, что (используя терминологию Фрэнка) она была альфа-самкой их группы. Она не соглашалась, заставляя его все больше восхвалять ее, пока не насытилась его словами. Затем он решил, что им пора возвращаться домой.

— Как думаешь, это будет для нас шоком — когда прибудут новые люди? Другие? — Она сидела за рулем, а когда повернулась, чтобы спросить его, они почти съехали с дороги.

— Полагаю, да.

Группы уже высадились в районе Великой Северной и Ацидалийской равнин, и видеозаписи прибывших успели потрясти уже опытных колонистов — это было видно по лицам. Будто они увидели пришельцев, явившихся из космоса. Но лично с ними встречались пока только Энн и Саймон, находившиеся в экспедиции в северной части Лабиринта Ночи.

— Энн сказала, что у нее было ощущение, будто они вышли к ним из телевизора.

— Меня такое ощущение не покидает всю жизнь, — печально отозвалась Майя.

Мишель приподнял брови. В стандартной программе Майи что-то новенькое!

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, сам знаешь. Половина жизни кажется одной большой симуляцией, тебе так не кажется?

— Нет, — он задумался. — Не кажется.

На самом деле все было даже слишком реальным — взять хотя бы холод от сиденья марсохода, глубоко проникавший в его плоть, — неотвратимо реальным, неотвратимо холодным. Она, будучи русской, видимо, не видела в этом ничего необычного. Но здесь всегда, всегда было холодно. Даже в полдень в середине лета, когда солнце висело над головой, яркое, как открытый проем в дверце топки, в греющем песчаного цвета небе, температура не поднималась выше 260 градусов по Кельвину — холод был достаточно сильным, чтобы проникать под прогулочник, заставляя с каждым шагом ощущать жжение ромбовидного узора подогревателя. Когда они подъехали к Андерхиллу, Мишель ощутил, как холод пронизал ткань, добравшись до его кожи, и почувствовал, как холодный, обогащенный кислородом воздух проникает в его легкие. Посмотрев вверх на песочный горизонт и песочное небо, сказал себе «Я гремучая змея, скользящая по красной пустыне по холодным камням и сухой пыли. Однажды я сброшу свою кожу, как феникс в огне, и стану новым созданием солнца, буду гулять по пляжам обнаженным и плескаться в теплой соленой воде…» Оказавшись в Андерхилле, он вновь включил у себя в голове программу психиатра и спросил Майю, стало ли ей лучше. Она прислонилась забралом своего гермошлема к нему, будто поцеловала его.

— Сам знаешь, что да, — раздался у него в ухе ее голос.

Он кивнул.

— Думаю, мне пора совершить еще одну прогулку, — сказал он вместо: «А как же я? От чего бы я стал чувствовать себя лучше?» — и, насилу заставив себя сдвинуться с места, ушел. Голая равнина, окружавшая лагерь, казалась картиной некого постапокалиптического отчаяния, миром кошмара. И все же ему не хотелось возвращаться в их маленький уголок искусственного света, подогретого воздуха и тщательно подобранного цвета — цвета он выбирал в основном сам, применяя новейшие знания из теории цветовой выразительности. Сейчас он понимал, что некоторые ключевые положения, на которых эта теория основывалась, были совершенно не применимы здесь. Эти цвета были неправильными или, что еще хуже, неуместными. «Обои из ада».

Фраза родилась в его разуме и слетела с губ. «Обои из ада. Обои из ада». Раз уж они все равно сходили с ума… С их стороны было безусловной глупостью отправить лишь одного психиатра. На Земле каждый психиатр сам посещал психиатра — это было частью работы, принималось как данность. Но его психиатр находился в Ницце, в лучшем случае в пятнадцати минутах, необходимых для передачи сообщения. Мишель общался с ним, но помочь тот не мог, потому что не понимал его по-настоящему. Он жил в тепле, мог выходить на улицу, был (насколько полагал Мишель) в удовлетворительном психологическом состоянии. Тогда как Мишель работал доктором в общежитии, расположенном в адской тюрьме, — доктором, который сам был болен.

Он не мог приспособиться. Каждый справлялся с этим по-разному, это зависело от характера. Майя, направлявшаяся теперь к шлюзу, сильно отличалась от него по нраву и чувствовала себя здесь совсем как дома. Более того, как он считал, она даже не замечала того, что ее окружает. И все же кое в чем они были похожи — уровнем лабильности-стабильности: и он, и она были лабильны. Однако по ключевым показателям они отличались; уровень лабильности-стабильности необходимо было оценивать вместе с весьма различными наборами характеристик, сгруппированных под названиями «экстраверсия» и «интроверсия». Это было великим открытием прошлого года, благодаря которому разложились по полочкам все его размышления о нем самом и его переменах.

Прогуливаясь в сторону Алхимического квартала, он сопоставлял утренние события со своей новой характерологической системой. «Экстраверсия — интроверсия» — одна из наиболее изученных систем во всей теории психологии, она имела множество свидетельств, взятых из различных культур, и это подтверждало объективную реальность понятия. Не как простую двойственность: нельзя повесить на человека ярлыки таких качеств, как социабельность, импульсивность, переменчивость, общительность, дружелюбие, активность, живость, возбуждаемость, оптимизм и другие. Эти свойства исследовались так обширно, что взаимозависимость некоторых из них стала статически достоверной. То есть понятие было реальным, весьма реальным! Физиологические исследования даже показали, что экстраверсия связана с низкой корковой активацией, а интроверсия — с высокой. Поначалу Мишель считал, что должно быть наоборот, но затем вспомнил, что кора сдерживает нижние центры мозга, поэтому при ее низкой активации становится возможным экстравертное поведение, тогда как высокая активация оказывает подавляющее действие и ведет к интроверсии. Это объясняет, почему распитие алкоголя — депрессанта, понижающего корковую активацию, — приводит к более возбужденному и несдержанному поведению.

Поэтому весь набор экстравертных и интровертных черт, вместе со всем, что они говорят о характере человека, можно вычислить по группе клеток в стволовой части мозга, называющихся восходящей активизирующей ретикулярной системой, — зоной, определяющей уровень корковой активизации. Следовательно, их поведение обусловлено чистой биологией. «Такой вещи, как судьба, не существует», — сказал Ральф Уолдо Эмерсон[49] спустя год после смерти своего шестилетнего сына. Зато их судьбой была биология.

Но было еще кое-что в системе Мишеля. Судьба все-таки была не простым выбором из двух альтернатив. Недавно он начал задумываться об индексе автономного баланса Венгера, в котором использовалось семь показателей, определяющих, какие ветви преобладают в автономной нервной системе — симпатические или парасимпатические. Симпатическая ветвь реагирует на внешние раздражители и приводит организм в действие, так что люди, у которых она преобладает, более возбуждаемы. Парасимпатическая ветвь, напротив, способствует привыканию организма к раздражителям и восстанавливает гомеостаз, благодаря чему организмы с преобладающей парасимпатической ветвью довольно спокойны.

Даффи предложил называть эти два типа лабильными и стабильными, и эта классификация, пусть она и менее распространена, чем связанная с понятиями экстраверсии и интроверсии, столь же твердо основывается на эмпирических данных и столь же полезна для понимания разновидностей темперамента.

Однако ни одна из этих систем классификации не давала исследователю достаточно сведений о природе изучаемой личности. Понятия были слишком общими, представляя собой наборы стольких склонностей, что они оказались весьма малополезны в каком-либо диагностическом смысле, особенно учитывая, что для фактического населения имели вид Гауссовых функций.

Но если совместить две системы, получались весьма интересные вещи.

Это не так просто, и Мишелю приходилось проводить перед экраном своего компьютера немало времени, пробуя один способ совмещения за другим, представляя разные системы как оси х и у в разных системах координат, но это ничего ему не дало. Затем он начал переставлять эти четыре характеристики в семиотическом квадрате Греймаса, структуралистскую схему, уходящую корнями в алхимию и предполагавшую, что простой диалектики мало, чтобы заметить истинную сложность какого-либо набора связанных понятий. Поэтому необходимо было учесть реальную разницу между оппозицией чего-либо и ее противоположностью; как можно было сразу заметить, понятие «не-Х» не было тем же самым, что «анти-Х». Поэтому на первом этапе обычно использовались четыре обозначения: S, — S, Š, -Š в простом квадрате:



Таким образом, — S было простым не — S, a Š было сильнее, чем анти — S, тогда как — Š было головоломным для Мишеля отрицанием отрицания, то есть уравновешиванием начального противоположения, либо союзом двух отрицаний — на практике это зачастую оставалось загадкой-коаном[50], но иногда и становилось известным, как идея, которая достаточно точно дополняла концепцию, как в одном из примеров Греймаса:



Следующим усложнением замысла, шагом, при котором новые комбинации часто показывали структурную зависимость не столь очевидную, было построение еще одного квадрата таким образом, чтобы захватить в него первый под правильными углами:



И Мишель, установив экстраверсию, интроверсию, лабильность и стабильность в первые четыре угла и прикидывая различные комбинации, вглядывался в схему. И вдруг все встало на свои места, будто вкалейдоскопе, где случайным образом сложилось изображение цветка розы. Все обрело смысл: были возбуждаемые экстраверты, уравновешенные экстраверты, эмоциональные интроверты и спокойные интроверты. Он тут же придумал примеры всех четырех типов, взятые из числа колонистов.



Придумывая для этих комбинированных категорий названия, он не смог сдержать смех. Невероятно! Мысль о том, что он пытался применить результаты психологических знаний, собраны за последнее столетие, и некоторых новейших лабораторных исследований в области психофизиологии, не говоря уже о сложном комплексе структуралистской алхимии, казалась, по меньшей мере, ироничной — ведь выяснилось, что нужно было всего-навсего переосмыслить старинную систему темпераментов. Но так уж вышло — именно к такому выводу он пришел. Северную комбинацию (стабильного экстраверта) Гиппократ, Гален, Аристотель, Трисмегист, Вундт и Юнг очевидно, назвали бы сангвиником, западную (лабильного экстраверта) — холериком, восточную (стабильного интроверта) — флегматиком, а южная (лабильный интроверт) была точным определением меланхолика! Да, все идеально сошлось! Физиологическое объяснение четырех типов темперамента, составленное Галеном, конечно, оказалось неверным, и черная желчь, желтая желчь, кровь и флегма в качестве причинных факторов теперь были заменены восходящей активизирующей ретикулярной системой и автономной нервной системой, но и истинность человеческой природы играла свою роль! А психологическое понимание и логическое мышление первых греческих врачевателей были настолько выдающимися, что они ослабили все последующие поколения этим зачастую бесполезным собранием знаний, и старые категории сохранялись, слепо подтверждаясь век за веком.

Мишель понял, что оказался в Алхимическом квартале. Он буквально заставил себя обратить на это внимание. Здесь люди использовали тайные знания, чтобы превращать углерод в алмазы, причем делали это так легко и уверенно, что все их окна теперь были покрыты молекулярным алмазным слоем, защищавшим от губительного действия пыли. Их великие соляные пирамиды (еще одна из величайших форм древних знаний — пирамиды) также покрывали слои чистого алмаза. И нанесение такого покрытия было лишь одним из тысяч алхимических операций, которые проходили в этих приземистых строениях.

В последние годы здания стали слегка походить на мусульманские, на белых кирпичных стенах появлялись выложенные мозаикой плавные, каллиграфические записи уравнений. Мишель наткнулся на Сакса, который стоял возле уравнения равновесной скорости, написанного на стене кирпичной фабрики, и переключился на общую частоту:

— Ты можешь превратить свинец в золото?

Гермошлем Сакса насмешливо склонился набок.

— Почему нет? — ответил он. — Это просто два элемента. Что тут сложного? Дай мне немного над этим подумать.

Саксифрейдж Расселл. Идеальный флегматик.

Настоящая польза распределения четырех типов темперамента по семиотическому квадрату состояла в том, что оно позволило определить количество основных структурных связей между ними — и это помогло Мишелю увидеть некоторые их привязанности и раздоры. Майя была лабильным экстравертом — ярко выраженным холериком, как и Фрэнк, и оба они были лидерами, оба весьма привлекали друг друга. Но то, что оба холерики, было крайне нестабильным и отталкивающим фактором в их отношениях, будто они узнавали друг в друге то, что не любили в самих себе.

Также Майя любила Джона, несомненного сангвиника, похожего на нее своей экстраверсией, но гораздо более психологически стабильного, вплоть до полной безмятежности. Поэтому чаще всего он давал ей успокоение, словно являлся ее якорем к реальности, — но время от времени это раздражало. А чем она привлекала Джона? Видимо, непредсказуемостью — как острая приправа к его умиротворенной душе. Ну разумеется, почему бы и нет? Нельзя же заниматься любовью с собственной славой. Даже если некоторые пытаются это делать.

Да, в первую сотню попало много сангвиников. Возможно, этому типу отдавалось предпочтение при психологическом отборе. Аркадий, Урсула, Филлис, Спенсер, Илья… Уж наверняка. Также предпочтительным свойством характера была стабильность, из-за чего среди них оказалось немало и флегматиков: Надя, Сакс, Саймон Фрейзер, Хироко — вероятно, никто не знал, какая она на самом деле, — Влад, Джордж, Алекс.

Флегматикам и меланхоликам, естественно, приходилось пробиваться с трудом. И те, и другие были интровертами и быстро уходили в себя, а стабильные избегали непредсказуемости лабильных, поэтому они отдалялись друг от друга, как Сакс и Энн. Меланхоликов на Марс попало немного. Например, Энн — она была меланхоликом, вероятно, от рождения, хотя ее меланхолию усилило то, что с ней плохо обращались в детстве. Она любила Марс по той же причине, по которой Мишель его ненавидел: потому что он был мертв. А Энн была влюблена в смерть.

Также меланхоликами были несколько алхимиков. И, к сожалению, сам Мишель. Всего, наверное, человек пять. Их взяли в противовес, хотя отборочный комитет считал нежелательными и интроверсию, и лабильность. Проскользнуть могли лишь те, кто был достаточно умен, чтобы утаить свою истинную природу от комитета, — люди, умело управлявшие собой, чьи выдуманные маски скрывали всю их несостоятельность. Может быть, в колонию отбирали лишь обладателей определенного типа личности, которому соответствовало множество разных людей. Было ли это так? Отборочные комитеты предъявляли нереальные требования — об этом тоже важно помнить. Им требовались стабильные люди, которые при этом хотели бы полететь на Марс так сильно и безумно, что готовы были посвятить достижению этой цели годы своей жизни Совместимо ли это? Им были нужны экстраверты и блестящие ученые, которые на целые годы уходили бы с головой в исследования в одиночестве. Совместимо ли это? Нет! Никогда. И таких примеров было много. Они создавали противоречия за противоречиями — неудивительно, что первая сотня обманывала и ненавидела их. Он с содроганием припомнил тот момент во время солнечной бури на «Аресе», когда все осознали, сколько лжи и уловок им пришлось выдумать, и когда они повернулись и уставились на него со всей накопленной злостью, будто в том была его вина, будто он был средоточием всей психологии, будто сам разработал критерии отбора, составлял тесты и лично их выбирал. Как же он сжался от страха в тот момент, каким одиноким себя почувствовал! Это потрясло его, испугало до такой степени, что он не смог достаточно быстро сообразить: нужно признаться — он тоже соврал, конечно, соврал, больше, чем любой из них!

Но почему он соврал, почему?

Это он слабо помнил. Его меланхолии сопутствовала слабая память, острое ощущение нереальности прошлого, будто его и не существовало… Он был меланхоликом: замкнутым, не контролирующим свои чувства, склонным к депрессии. Его не должны были выбрать. Теперь же он не мог вспомнить, почему так стремился сюда. Память пропала, вероятно, подавленная мучительными, тяжелыми, обрывочными образами той жизни, которой он жил в промежутках между стремлением попасть на Марс. Такой мизерной и такой ценной — вечера на площадях, летние дни на пляжах, ночи в постелях с женщинами. Оливковые деревья Авиньона. Похожие на зеленое пламя кипарисы.

Он понял, что покинул Алхимический квартал и теперь стоял у подножия Великой соленой пирамиды. Он медленно взошел по четырем сотням ступеней, осторожно ставя ноги на голубые антискользящие подкладки. С каждым шагом ему открывался все лучший вид на Андерхильскую равнину, но все равно она оставалась той же голой кучей камней, какой бы большой ни была. С квадратной белой беседки на вершине пирамиды виднелись Чернобыль и космопорт. И больше ничего. Зачем он прилетел сюда? Зачем так стремился сюда попасть, принеся в жертву жизнь, семью, дом, досуг, развлечения?.. Он потряс головой. Насколько он припоминал, ему просто этого хотелось, он считал это определением своей жизни. Влечение, цель жизни — как тут было их различить? Лунные ночи в благоуханной оливковой роще, земля из маленьких черных крупинок, теплое прикосновение мистралей, шелестящих листьями, и он — лежит на спине, раскинув руки в стороны, а листья мерцают серым и серебристым цветом на фоне черного звездного неба. А одна из этих звезд, проглядывавших между обдуваемыми ветром оливковыми листьями, — неподвижная, слабая, красноватая, и он находил ее и не сводил глаз, лежа там в свои восемь лет. Господи, кем они были? Ответа не существовало, они не поддавались объяснению! Как и то, почему люди рисовали на стенах пещеры Ласко, почему строили каменные соборы до небес. Почему коралловые полипы образовывали рифы.

Его юность была самой обычной: он часто переезжал, терял друзей, поступил в Парижский университет на психологию, защитил дипломную работу о депрессиях на космических станциях и стал работать на «Ариан», а затем на Главкосмос. В это время он женился и развелся: Франсуаза сказала, что он «как будто все время не здесь» Он проводил с ней ночи в Авиньоне, проживал дни в Вильфранш-сюр-Мер, в красивейшем месте на Земле — но витал в облаках, мечтая попасть на Марс! Какой бред! Да что уж там — глупость. Сбой воображения, памяти, самого разума, наконец: он не замечал того, что у него было, или не представлял того, что будет. А сейчас расплачивался за это, оказавшись на плавучей льдине в полярную ночь вместе с девяноста девятью незнакомцами, ни один из которых не говорил по-французски. Лишь трое иногда пытались, и то Фрэнк говорил так, что лучше бы этого не делал, — казалось, будто он рубил язык топором.

Отсутствие собеседника, говорившего на языке, на котором он думал, вынуждало его смотреть телевидение, но оно лишь обостряло боль. Он также записывал видеомонологи и отправлял их матери и сестре, а те присылали ответы, которые он просматривал много раз, больше разглядывая фон, чем своих родных. Изредка общался с журналистами, нетерпеливо ожидая, пока дойдут сообщения. По этим беседам было видно, каким знаменитым он стал во Франции, что его знали в каждой семье, поэтому он стал отвечать осторожнее, подбирая подобающие ответы, играя Мишеля Дюваля, следующего своей программе. Случалось, что он отменял консультации с колонистами из-за того, что ему хотелось послушать французскую речь («Да чтоб они подавились своим английским!»). Но за это получил строгий выговор от Фрэнка и потом долго беседовал с Майей. Работал ли он слишком много? Конечно, нет — он лишь сохранял в здравом рассудке девяносто девять человек, мысленно прогуливаясь по Провансу, по заросшим деревьями пологим склонам, виноградникам, сельским домикам, разрушенным башням и монастырям, по живой местности, бесконечно более красивой и человечной, чем каменные пустоши этой реальности…

Он сидел в телегостиной. Похоже, он, погруженный в размышления, зашел внутрь. Но он не помнил этого — он думал, что все еще стоял на вершине Великой пирамиды, а, сморгнув, оказался в телегостиной (такие есть в каждом убежище), где уже смотрел видео об одной из поросших лишайником стен долин Маринер.

Он содрогнулся. Это произошло снова. Он потерял связь с реальностью и перенесся вперед во времени. Такое случалось с ним уже десятки раз. И он не просто погружался в мысли — но зарывался в них, умирал для остального мира. Он осмотрел комнату, по телу пробежала судорога. Было LS = 5°, начало северной весны, и северные стены великих каньонов грелись на солнце. Раз уж они все равно сходили с ума…

Затем стало LS= 157°. 152 градуса пролетели в тумане телесуществования. Он грелся на солнце во внутреннем дворике прибрежной виллы Франсуазы в Вильфранш-сюр-Мер, разглядывая плоские крыши, глиняные колонны и небольшой бассейн, бирюзу поверх синей глади Средиземноморья. Кипарисы горели над бассейном зеленым пламенем, качаясь от легкого ветерка и вея аромат своих духов ему в лицо. Вдали виднелся зеленый мыс полуострова…

Только на самом деле он находился в Андерхилл-Прайме, который чаще называли просто котлованом или надиной аркадой. Сидел на верхнем балконе, наблюдая за карликовой секвойей, за которой располагалась стеклянная стена и зеркала, отражавшие свет в атриум, придавая ему схожесть с французским золотым берегом. Татьяна Дурова погибла, когда робот уронил на нее кран, и Надя была безутешна. Но скорбь уходит, думал Мишель, сидя перед ней, — уходит как с гуся вода. Со временем Надя придет в норму. А до тех пор ничего нельзя поделать. Неужели они считали его волшебником? Или священником? Будь это так, он вылечил бы себя, вылечил бы весь этот мир, а еще лучше — улетел бы домой. Вот бы шум поднялся, если бы он появился на пляже в Антибе и сказал: «Bonjour! Я Мишель. Не подскажете, я точно дома?»

Затем было 190°, и он превратился в ящерицу на вершине Пон-дю-Гара. Сидел на узких квадратных каменных плитках, покрывавших сам акведук, прямой линией перекинутый высоко над оврагом. Его старая кожа с ромбовидным рисунком начинала слезать, собираясь на хвосте, и горячее солнце уже обжигало новую. Только на самом деле он был в Андерхилле, в атриуме, Фрэнк уехал жить к японцам, высадившимся на равнине Аргир, а Майя с Джоном ругались по поводу своих комнат и по поводу места размещения местного штаба УДМ ООН. И теперь Майя, прекрасная, как всегда, кралась за ним, умоляя о помощи. Он разъехался с Мариной Токаревой примерно один марсианский год назад — она сказала, что он «будто все время не здесь», — и теперь, глядя на Майю, представлял, как занимается с ней любовью, но это, конечно, было безумием — она была русалкой, спала с руководством Главкосмоса и космонавтами, чтобы подняться по карьерной лестнице, это сделало ее недоступной, резкой и непредсказуемой, теперь она использовала секс, чтобы приносить боль, секс стал для нее лишь дипломатией, было бы безумием заниматься с ней чем-либо в этом роде, попасться в ее ловушку. И почему они не отправили сюда сумасшедших…

Но вот уже LS= 241°. Он гулял вдоль парапета из белого камня в Ле-Бо, взирая на руины средневекового монастыря. День подходил к закату, окрасившись в загадочно оранжевый, под стать Марсу, цвет. Белый камень светился, а внизу простиралась затемненная равнина, до самой светло-бронзовой линии Средиземноморья, такой невероятной, будто это происходило во сне… Только это и был сон, и он, проснувшись, снова обнаружил себя в Андерхилле. Филлис и Эдвард как раз вернулись из экспедиции, и Филлис, смеясь, показывала им маслянистую каменную глыбу.

— И такие разбросаны по всему каньону, — смеялась она. — Золотые самородки размером с кулак.

Затем он бродил по тоннелям в направлении гаража. Психиатр колонии, преследуемый видениями, с пробелами в сознании и памяти. Врач, исцели самого себя![51] Но он не мог. Он сошел с ума от тоски по дому. Тоска по дому… Должен быть более подходящий термин, установленное научное определение, которое сделало бы ее реальной для других. Сам он уже знал, что она была реальной. Он так сильно скучал по Провансу, что временами ему казалось, будто он не может дышать. Он был как надина рука — от него оторвали кусок, но фантомный нерв все еще пульсировал болью.

…Избавить их от мучений?

Шло время. Программа Мишеля сошла на нет, он стал полым, пустым изнутри, лишь крошечные гомункулы в мозжечке продолжали управлять телом.

Ночь второго дня LS = 266°, он ложился в постель. Он чувствовал себя изнуренным, хотя ничего не делал. Истощенный и опустошенный, лежал в темноте своей комнаты и все равно не мог уснуть. Мысли, мелькавшие в голове, не находили покоя — он полностью осознавал, насколько болен. Ему хотелось перестать притворяться и признать, что он лишился рассудка, поместить себя в лечебницу. Уйти домой. Он не помнил почти ничего из случившегося за последние недели — или месяцы? Он не был уверен. Он заплакал.

Его дверь издала щелчок, распахнулась настежь, и комнату осветила узкая полоса света, но никого не было.

— Эй, — позвал он, стараясь голосом не выдать своих слез. — Кто здесь?

Ответ прозвучал прямо у него в ухе, будто по внутренней связи в скафандре.

— Идемте со мной, — позвал мужской голос.

Мишель дернулся и уперся в стену. Он уставился на черный силуэт.

— Нам нужна ваша помощь, — прошептала фигура. Когда он прижался к стене, его взяли под руку. — А вам нужна наша. — В голосе послышался намек на улыбку, но сам голос был ему незнаком.

Страх быстро привел его в сознание. Внезапно он стал видеть намного лучше, будто прикосновение посетителя заставило его зрачки распахнуться, как кадровое окно фотоаппарата. Худой темнокожий мужчина. Незнакомец. Охвативший его страх сменился изумлением, он поднялся и, словно во сне, двинулся вперед в тусклом свете, надел тапки и вышел в коридор вслед за незнакомцем, впервые за много лет ощущая легкость марсианского g. Коридор, казалось, наполнился сумрачным светом, хотя он видел лишь ряд темных полос на полу. Но при таком страхе большего и не требовалось. У его спутника были короткие черные дреды, из-за которых его голова казалась покрытой шипами. Он был невысоким, худощавым, с узким лицом. И незнакомым — это не вызывало сомнений. Незваный гость из какой-нибудь новой колонии в южном полушарии, как подумал Мишель. Но этот человек вел его по Андерхиллу уверенно, ступая совершенно бесшумно. И вообще, весь Андерхилл затих, будто они оказались в немом черно-белом фильме. Он взглянул на часы — циферблат был пуст. Временной сброс. Он хотел спросить: «Кто вы?», но тишина казалась такой подавляющей, что он не мог заставить себя произнести хоть слово. А когда все же сумел пошевелить губами, мужчина обернулся и взглянул на него из-за плеча, белки его широко раскрытых глаз сияли в темноте, окружая зрачки со всех сторон, а ноздри казались широкими черными дырами.

— Я прилетел вместе с вами, тайно, — проговорил он и усмехнулся. Его клыки были обесцвечены и — как внезапно заметил Мишель — сделаны из камня. Зубы из марсианского камня. Он взял Мишеля под руку. Они направлялись к шлюзу фермы.

— Там нам понадобятся шлемы, — прошептал Мишель, упираясь.

— Не сегодня.

Человек открыл шлюз, но воздух не устремился внутрь, даже несмотря на то, что с другой стороны было открыто. Они зашли на ферму и направились между темными рядами густых зарослей.

Дышать здесь было приятно. «Хироко рассердится, когда узнает», — подумал Мишель.

Его проводник исчез. Впереди Мишель уловил движение, и до него донесся негромкий звенящий смешок. Как будто детский. Вдруг Мишелю пришло в голову, что отсутствие детей вызывало всепроникающее чувство стерильности их колонии, и хотя они строили здания и выращивали растения, без детей это чувство стерильности все равно касалось каждой стороны их жизни. До ужаса напуганный, он двинулся дальше, к середине фермы. Было тепло и влажно, в воздухе витал запах сырой земли, удобрений и листвы. Свет отражался в тысячах листьев, будто звезды пали сквозь прозрачную крышу и сложились в кучу вокруг Мишеля. Шелестели ряды кукурузы, запахи ударяли ему в голову, будто бренди. За узкой рисовой грядкой пробежали маленькие ножки. Среди рисовых стеблей — даже в темноте они были насыщенного черно-зеленого цвета — проглядывали маленькие лица, на уровне колена, но они исчезли, стоило ему к ним повернуться. Его лицо и руки налились горячей кровью, кровь превратилась в огонь, и он отступил на три шага, после чего остановился и обернулся. Две маленькие голые девочки шли по дорожке ему навстречу, черноволосые, темнокожие, примерно лет трех. Их азиатские глаза ярко сияли во мраке, лица выражали печаль. Они взяли его за руки и повернули кругом, и он позволил им вести себя по дорожке, глядя то на одну, то на другую. Похоже, кто-то решил выступить против стерильности колонистов. Пока они шли, из кустов появлялись другие голые малыши и окружали их, мальчики и девочки, одни темнее, другие светлее, но большинство такого же цвета, как первые двое, и все были одного возраста. Девять или десять ребят, быстро кружа вокруг него, отвели Мишеля на середину фермы. А в самом центре оказалась небольшая поляна, которую занимала примерно дюжина взрослых, все были обнажены и сидели в неровном кругу. Дети подбежали к ним, обняли и уселись в ногах. Глаза Мишеля распахнулись еще сильнее, когда в свете звезд и проблеске листьев он узнал членов фермерской команды — Ивао, Рауля, Эллен, Риа, Джина, Евгению… Всю команду, кроме самой Хироко.

После недолгого колебания Мишель сбросил тапки и снял одежду, сложил ее поверх обуви и занял свободное место в кругу. Он не знал, к чему присоединяется, но это не имело значения. Некоторые приветственно ему кивнули, а Эллен и Евгения, сидевшие по бокам от него, коснулись его рук Вдруг дети ни с того ни с сего вскочили и убежали по одному из проходов, крича и хихикая. Они вернулись, плотно окружив Хироко, которая вошла в середину круга. Ее темное нагое тело обволакивала тьма. Преследуемая детьми, она медленно обогнула круг, высыпая землю из кулаков на протянутые ладони каждого. Мишель тоже поднял руки, вместе с Эллен и Евгенией, когда она подошла, и пристально рассмотрел ее блестящую кожу. Однажды ночью на пляже в Вильфранше мимо него прошла группа африканок, они плескались водой, и та сияла на их черной сверкающей коже…

Земля в его руке была теплой и пахла ржавчиной.

— Это наше тело, — сказала Хироко.

Она перешла на противоположную сторону круга, раздала детям по горсти земли и указала им сесть между взрослыми. Сама же уселась напротив Мишеля и начала петь по-японски. Евгения, наклонившись к Мишелю, шептала ему на ухо перевод. Они совершали ареофанию, обряд, который придумали под началом и влиянием Хироко. Это было что-то вроде местной религии, осознание Марса как физического пространства, наполненного коми духовной энергией или силой, заключенной в самой земле. Коми наиболее явно проявлялась в определенных выдающихся объектах ландшафта — каменных колоннах, изолированных изверженных породах, отвесных скалах, удивительно гладких кратерах, широких круглых вершинах великих вулканов. Эти кричащие выражения марсианской коми имели земной аналог, заключенный внутри самих колонистов, — силу, которую Хироко называла виридитас, — ту внутреннюю зеленящую силу, понимающую святость самого дикого мира. Коми, виридитас — это была комбинация священных сил, которые позволили бы людям полноценно существовать здесь.

Когда Мишель услышал от Евгении слово «комбинация», все термины мгновенно встали на места в семиотическом квадрате: коми и виридитас, Марс и Земля, ненависть и любовь, недостаток и тоска. Затем калейдоскоп переключился на дом, и все квадратики сложились у него в голове, все противоречия исчезли, превратившись в красивую одинокую розу, сердце ареофании, коми наполнилась виридитас, и обе одновременно стали и красными, и зелеными. Он приоткрыл рот, кожа будто горела, но он не мог этого объяснить, да и не хотел. Кровь бурлила у него в венах.

Хироко прекратила петь, поднесла руку ко рту и начала есть землю с ладони. Остальные проделали то же самое. Поднял руку и Мишель: земли было многовато, чтобы ее съесть, и он, высунув язык, слизал половину горсти, ощутил быструю дрожь, когда принялся тереть ею о нёбо и возить во рту, пока она не превратилась во влажную грязь. На вкус она была соленой и ржавой, с неприятным запахом гнилых яиц и химикатов. Он все проглотил, слегка поперхнувшись. Затем проглотил то, что осталось во второй руке. Пока участники обряда ели, в кругу раздавался неравномерный гул, гласные переходили из одной в другую: а-ай, о-о-о, а-ах, и-и-и, е-е-е, у-у-у — каждая гласная, казалось, тянулась с минуту, звук раскалывался на две, а иногда и на три части, высокие звуки создавали странные гармонии. На фоне этого гула Хироко снова начала петь. Все встали, поднялся и Мишель. Вместе они двинулись в середину круга, Евгения и Эллен взяли его под руки и потянули вперед. Они сплотились вокруг Хироко, образовав груду тесно прижатых тел, обступив Мишеля так, что теплая кожа давила на него со всех сторон. Это наше тело. Все целовались, прикрыв глаза. Они медленно вращались, стараясь все время касаться других тел, находясь в движении. Жесткие лобковые волосы щекотали нижнюю часть его тела, и он почувствовал, как его бедра коснулся эрегированный член. Земля тяготила живот, у него закружилась голова, кровь превратилась в огонь, а кожа — в воздушный шар, до предела накачанный пламенем. Поразительное множество звезд теснилось над головой, и у каждой был собственный цвет — зеленый, красный, голубой или желтый. Они казались искрами.

Он был фениксом. Сама Хироко прижалась к нему, и он возвысился среди огня, готовый переродиться. Она заключила его тело в плотные объятия, сдавила его; она была высокой и казалась сплошным мускулом. Она заглянула ему в глаза. Он ощутил, как ее груди прижались к его ребрам, а лобковая кость — к бедру. Она поцеловала его, коснувшись языком его зубов; он почувствовал вкус земли и внезапно, в один миг ощутил ее всю. Всю оставшуюся жизнь непроизвольного воспоминания об этом чувстве ему будет достаточно, чтобы прийти в возбуждение, но в ту минуту он был слишком ошеломлен, целиком объятый пламенем.

Хироко отвела голову и снова посмотрела на него. Воздух свистел у него в легких — на вдохе и на выдохе. Она сказала ему по-английски, торжественно, но добродушно:

— Это твое посвящение в нашу ареофанию, обряд тела Марса. Приветствуй его. Мы поклоняемся этому миру. Мы намерены сделать здесь место для себя — место, красивое по-марсиански, невиданное на Земле. Мы построили скрытое убежище на юге, и теперь мы уходим туда. Мы знаем тебя, мы любим тебя. Мы знаем, ты сможешь нам помочь. Мы хотим построить то, по чему ты тоскуешь, то, чего тебе не хватает здесь. Но все в новых формах. И мы никогда не вернемся. Мы должны идти вперед Мы должны найти свой путь. Мы выходим сегодня. И хотим, чтобы ты шел вместе с нами.

И Мишель произнес:

— Я пойду.

Часть V. Попасть в историю

Лаборатория тихонько гудела. Столы и полки были заставлены разными предметами, белые стены исписаны графиками, завешаны постерами и забавными вырезками, и все это слабо трепетало в ярком искусственном свете. Здесь было как в любой другой лаборатории: где-то чисто, где-то беспорядок В единственном окне в углу было темно и отражался интерьер: снаружи стояла ночь. Во всем здании почти никого не было.

Но у одной из полок, прильнув к монитору компьютера, стояли двое мужчин в лабораторных халатах. Тот, что был ниже ростом, нажал указательным пальцем на клавишу располагавшейся под экранам клавиатуры, и изображение сменилось. Появились зеленые спирали на черном фоне, заштрихованные таким образом, чтобы резко выделить их трехмерность, будто экран был объемным. Изображение поступало из электронного микроскопа: вся показанная область занимала всего несколько микрон.

— Видишь, это что-то вроде плазмидного восстановления последовательности гена, — произнес невысокий ученый. — Мы идентифицируем разрывы в оригинальной нити. Синтезируем последовательности для замены, а когда вводим их в клетку, разрывы определяются как места привязки, и она привязывается к оригиналу.

— Вы вводите их с помощью трансформации или электропорацией?

— Трансформации. Обработанные клетки вводятся вместе с обычными, и замененные цепи совершают конъюгационный перенос.

— In vivo?[52]

— In vivo.

Тихий присвист.

— Значит, неважно, какие они мелкие — вы все равно сможете их восстановить? Даже при ошибках деления клеток?

— Верно.

Оба пристально смотрели на спирали, колышущиеся на экране, будто молодые лозы винограда на ветру.

— Образцы уже есть?

— Влад показывал тебе мышей в соседней комнате?

— Ага.

— Им пятнадцать лет.

Еще один присвист.

Они вошли в соседнюю комнату, где держали мышей, бормоча что-то друг другу под гул машин. Высокий с любопытством разглядывал клетку, где шерстяные комочки дышали из-под древесных щепок Затем, снова выйдя из комнаты, они потушили свет в обоих помещениях. Первую лабораторию своим зеленым мерцанием освещал экран электронного микроскопа Ученые, беседуя на пониженных тонах, подошли к окну. Они выглянули наружу. Небо в преддверии нового дня окрасилось пурпурными красками, звезды исчезали, будто их вовсе и не существовало. На горизонте с одной стороны возвышался огромный вулкан с плоской вершиной. Гора Олимп, высочайшая точка Солнечной системы.

Высокий ученый покачал головой.

— Знаешь ли, это изменит все.

— Знаю.

* * *
Со дна шахты небо напоминало ярко-розовую монету. Сама шахта была круглой, в один километр диаметром, в семь глубиной. Со дна, однако, казалась намного более узкой и глубокой. Иногда перспектива способна вытворять с человеческим зрением забавные штуки.

Как, например, та птица, что летит вниз над этой розовой точкой неба и кажется такой огромной. Только это не птица.

— Эй, — сказал Джон.

Директор шахты, круглолицый японец по имени Эцу Окакура, взглянул на него, и Джон увидел сквозь оба их забрала нервную улыбку. В глаза ему бросился бесцветный зуб японца.

Окакура посмотрел вверх.

— Что-то падает, — крикнул он. — Бежим!

Они повернулись и бросились к двери шахты. Джон быстро сообразил: несмотря на то, что почти все рыхлые породы здесь были удалены и остался лишь черный базальт, дно шахты никто не пытался выровнять. Мелкие кратеры и бугорки мешали ему развивать приличную скорость. Инстинкты, заложенные в детстве, в эту минуту взяли верх, и он с силой отталкивался от земли при каждом шаге, неистово преодолевая неизведанную территорию, продолжая безумный бег до тех пор, пока наконец не споткнулся, потеряв равновесие. Он упал на неровную глыбу, выставив перед собой руки, чтобы не разбить забрало гермошлема. Испытал небольшое утешение, увидев, что и Окакура тоже упал. К счастью, та же гравитация, что вызвала их падение, давала им больше времени на то, чтобы убежать: падающий объект все еще не достиг земли. Они поднялись и побежали снова, но Окакура снова упал. Джон оглянулся и увидел, как по камням расплылось яркое металлическое пятно, и затем раздался звук удара — отчетливый глухой хлопок. Разлетелись серебристые ошметки, некоторые — в их сторону. Он остановился, внимательно проверил, не появилось ли признаков извержения. Никаких звуков не было слышно.

Сверху прилетел большой гидроцилиндр и врезался вертикально слева от них, отчего их подбросило в воздух. Такого он не ожидал.

А затем наступила тишина. Они простояли на месте с минуту, а затем Бун пошевелился. Он обливался потом: дно шахты со своими 49 градусами Цельсия было самым жарким местом на Марсе, хотя на них были гермокостюмы, которые работали на охлаждение. Он шагнул, чтобы помочь Окакуре подняться на ноги; тот, судя по всему, мог подняться и сам, вместо того чтобы вынуждать гири[53] Джона ему помогать. Если Бун верно трактовал суть этого понятия.

— Давай посмотрим, — сказал он.

Окакура поднялся, и они снова пошли по густому черному базальту. Шахта была глубоко пробурена в твердой коренной породе — сейчас она тянулась примерно на двадцать процентов всей глубины литосферы. На дне было так душно, будто костюмы не имели никакой изоляции. Подаваемый воздух приятной прохладой овевал Буну лицо и наполнял легкие. Очерченное темными стенками шахты розовое небо казалось слишком ярким. Солнечный свет, доходя до стены, озарял небольшой участок в форме конуса. В середине лета солнце могло висеть круглые сутки — нет, они находились к югу от Тропика Козерога. И здесь, внизу, царила вечная тень.

Они приблизились к месту крушения. Как оказалось, это был автоматизированный самосвал, из тех, что поднимали камни вверх по спирали, вырезанной в стене шахты. Обломки машины валялись вперемешку с крупными булыжниками; некоторые отлетели на сотню метров от места, где это случилось. Дальше чем через сто метров мусор попадался редко; пролетевший мимо них цилиндр, судя по всему, был запущен под некоторого рода давлением.

Груда магния, алюминия и стали — все было ужасно покорежено. Магний и алюминий частично расплавились.

— Как думаешь, он свалился с самой вершины?

Окакура не ответил. Бун пристально на него смотрел, но тот старательно избегал его взгляда. Вероятно, был напуган. Джон заметил:

— По-моему, прошло добрых тридцать секунд между тем, как я его заметил, и тем, как он упал.

При трех метрах в квадратную секунду, или около того, этого более чем достаточно, чтобы достичь равновесной скорости. А значит, упасть он должен был где-то при двухстах километрах в час. Сказать по правде, не так уж и много. На Земле он долетел бы вдвое быстрее и вполне мог их задеть. Джон быстро проводил расчеты. Когда он увидел самосвал, тот, возможно, был примерно в середине шахты и мог лететь уже некоторое время.

Бун медленно прошелся между стеной и грудой металла. Самосвал упал на правый бок, а левый, хоть и помялся, был еще узнаваем. Окакура, взобравшись по нему на несколько шагов, указал на черный участок за левой передней шиной. Джон подошел к нему, соскоблил металл ногтем пальца своей перчатки. Черное вещество сходило, словно это была сажа. Взрыв нитрата аммония. Корпус машины в том месте вогнулся так, будто по нему ударили молотом.

— Мощность была приличная, — заметил Джон.

— Да, — сказал Окакура и прочистил горло. Он явно напуган. Что ж, первый человек на Марсе чуть не погиб под его шефством, равно как и он сам, но кто знал, что испугало его сильнее? — Такая, что хватило, чтобы столкнуть самосвал с дороги.

— Ну, как я уже говорил, сообщения о саботаже поступали и раньше.

Из-за забрала было видно, что Окакура нахмурился.

— Но кто мог это сделать? И зачем?

— Не знаю. У кого-нибудь в твоей команде есть психологические проблемы?

— Нет.

Окакура старался не выдавать никаких эмоций. В каждой группе, состоящей более чем из пяти человек, у кого-нибудь всегда есть психологические проблемы, а в промышленном городке Окакуры проживало пятьсот человек.

— Это уже шестой случай, что я видел, — сказал Джон. — Но так близко смотреть еще не приходилось. — Он усмехнулся, вспомнив похожую на птицу точку в розовом небе. — Не думаю, что стоило большого труда прикрепить бомбу к самосвалу перед тем, как он сюда спустился. И включить счетчик времени или высоты.

— То есть ты говоришь о радикалах. — Теперь Окакура выглядел более спокойным. — Мы слышали о них. Но это… — он пожал плечами, — безумие.

— Да, — Джон осторожно слез с разбитого самосвала. Они прошли по дну шахты к машине, на которой спустились. Окакура, переключившись на другую частоту, переговаривался с теми, кто находился наверху.

Джон остановился возле ямы, чтобы в последний раз осмотреться. Гигантскую шахту было трудно охватить взглядом; приглушенный свет и вертикальные линии вызвали у него в памяти образ кафедрального собора, но любой из когда-либо построенных соборов поместился бы на дне этой огромной дыры, как кукольный домик. Думая об этом сюрреалистичном масштабе, он сощурился и понял, что уже слишком долго стоит так, наклонив голову.

Они подъехали к первому лифту по дороге, вырезанной в боковой стене, вышли из авто и забрались в кабину. Двинулись вверх. Им пришлось семь раз выходить и пересекать дорогу, чтобы попасть в следующие лифты. Света все прибавлялось, и теперь освещение сильнее напоминало обычное дневное. Поперек шахты было видно, где в стене тянулась двойная спираль двух дорог — будто размеченная на огромном винтовом отверстии. Дно шахты исчезало во мраке, и Джону не удавалось разглядеть даже самосвал.

В последних двух лифтах они поднимались сквозь слой реголита — сначала мегареголита, похожего на потрескавшуюся коренную породу, а затем и обычного, чьи камни, гравий и лед скрывались за бетонной прослойкой — гладкой изогнутой стеной, напоминающей дамбу и наклоненной так сильно, что последний лифт, по сути, представлял собой поезд, двигавшийся с использованием реечной передачи. Ускорившись в этой гигантской трубе — канализации Большого человека, как выразился Окакура по пути вниз, — они, наконец, оказались на поверхности и увидели солнце.

Бун выбрался из кабины и посмотрел вниз. Сдерживающая реголит прослойка походила на внутреннюю стену очень гладкого кратера с двухколейной дорогой, уходящей спиралью вниз, — только дна у этого кратера не было. Это был мохол. Джон, глядя в шахту, мог видеть довольно мало: стены окутывал мрак, и лишь одна спиральная дорога подсвечивалась, отчего чудилась отдельной лестницей, спускающейся сквозь пустое пространство к самому ядру планеты.

Три исполинских самосвала медленно поднимались на землю, уже находясь в последней части пути, полностью загруженные черными булыжниками. Как сказал Окакура, в последнее время путь со дна шахты занимал у них пять часов. Как и многое в этом проекте, они очень малую часть времени находились под присмотром — как при производстве, так и при эксплуатации. Жители городка занимались только их программированием, размещением, ремонтом и устранением неполадок. Плюс теперь уже безопасностью.

Городок Сензени-На раскинулся на дне самого глубокого каньона борозды Таумасия. Ближе всех к мохолу находился промышленный парк, где производилась землеройная техника и обрабатывались извлеченные из дыры камни, из которых добывали мельчайшее количество ценных металлов. Бун и Окакура вошли на крайнюю станцию, сменили герметичные костюмы на медные куртки и ступили в один из прозрачных пешеходных туннелей, соединивших между собой все здания города. Внутри было холодно, светило солнце, и все носили одежду с наружным слоем медной фольги — это было новейшее японское средство от радиации. Медные существа передвигались по прозрачным туннелям, и все это напоминало Буну гигантскую муравьиную ферму. Тепловые облака над головой замерзали и вылетали через клапан в виде пара, а потом их подхватывал ветер и уносил прочь.

Жилой комплекс городка располагался в юго-восточной стене каньона. Большой прямоугольный участок отвесной скалы заменяло стекло, за которым находился вестибюль под открытым небом, а позади него — пять этажей квартир с террасами.

Они вошли в вестибюль, и Окакура повел Джона наверх в городское управление, занимавшее пятый этаж. За ними собралась небольшая группа обеспокоенного вида людей, которые тараторили что-то Окакуре и голосили, говоря между собой. Все они прошли в управление и высыпали на балкон. Джон внимательно следил за тем, как Окакура по-японски рассказывал им о случившемся. Многие слушатели выглядели взволнованными и старались не смотреть Джону в глаза. Достаточно ли этого происшествия, чтобы взыграло их гири? Важно убедиться, что они не ощущают опасности для своих жизней или чего-либо подобного. Позор для японца — серьезное понятие, и Окакура казался настолько несчастным, будто признавал в случившемся свою вину.

— Послушайте, это вполне мог быть как кто-то из местных, так и из посторонних, — бодро начал Джон, а затем дал несколько предложений, чтобы повысить безопасность в будущем: — Край каньона — это идеальная застава. Установите систему тревоги, и несколько человек на крайней станции смогут следить за обеими системами и за лифтами. На это придется потратить время, но это необходимо сделать.

Окакура робко спросил его, есть ли какие-нибудь догадки о том, кто мог устроить саботаж. Но Джон пожал плечами:

— Извини, но понятия не имею. Наверное, те, кто против мохолов.

— Но мохолы уже давно вырыты, — заметили в толпе.

— Знаю. Думаю, для них это просто символ, — он ухмыльнулся. — А если машина упадет и раздавит кого-нибудь, это уже будет дурной символ.

Они задумчиво закивали. Он пожалел, что не имеет такой способности к языкам, как Фрэнк, — тогда ему было бы проще общаться с этими людьми. Сейчас для него они непроницаемы и загадочны.

Они поинтересовались, не желает ли он прилечь отдохнуть.

— Все хорошо, — сказал он. — Нас не задело. Нам еще придется на это взглянуть, но сегодня давайте уже будем придерживаться нашего расписания.

И Окакура вместе с еще несколькими мужчинами и женщинами повел его осматривать город, где он с удовольствием посетил лаборатории, залы заседаний, комнаты отдыха и столовые. Он кивал, пожимал руки и здоровался до тех пор, пока не перезнакомился с более чем полусотней жителей Сензени-На. Большинство из них не слышало о происшествии в дыре, и все были рады знакомству с ним, счастливы пожать руку, пообщаться, что-нибудь показать, просто увидеть его. Так было везде, куда бы он ни отправился, и это служило ему неприятным напоминанием о годах между его первым и вторым полетом, которые он провел будто в стеклянном аквариуме.

Но свою работу он делал. Час трудился, а потом четыре часа играл первого человека на Марсе — это его привычный график. А когда наступили сумерки и весь город собрался на банкет в честь его визита, он откинулся на спинку кресла и принялся терпеливо играть свою роль. Это означало, что он должен находиться в хорошем настроении, хоть в тот вечер это было непросто. Он даже взял перерыв и ушел в свою ванную, чтобы проглотить капсулу, изготовленную медицинской группой Влада в Ахероне. Лекарство получило название «омегендорф» и представляло собой искусственную смесь всех эндорфинов и опиатов, обнаруженных ими в естественном химическом составе мозга. После этого он, к своему удивлению, почувствовал себя бодрым и спокойным.

К банкету он вернулся гораздо более расслабленным. Теперь он ощущал приятное тепло. Все-таки он спасся от смерти, сбежав от нее, как сумасшедший! И теперь немного эндорфинов как раз кстати. Он с легкостью перемещался от стола к столу, задавая разные вопросы. Это доставляло людям удовольствие, давало им ощущение праздника, какое и должна приносить встреча с самим Джоном Буном. Джону нравилось, что он мог радовать людей, это была та часть его работы, благодаря которой быть знаменитостью становилось приятнее. А все потому, что когда он задавал вопросы, люди бросались на них отвечать, словно лососи, выпрыгивающие из ручья. Это выглядело поистине необычно, будто они старались сгладить неравновесие, которое ощущали оттого, что они знали о нем много, а он о них — нет. И так, приправильном побуждении, часто благодаря лишь одной-единственной подсказке, они извергали добрые потоки личной информации — наблюдений, признаний, свидетельских показаний.

И так он провел вечер, узнавая о Сензени-На («Вы спрашиваете, что мы здесь сделали?» — слегка улыбаясь, говорили местные). Затем его отвели в просторный гостевой люкс — комнату, полную живого бамбука, где из него была вырублена даже кровать. Оставшись наедине, он подсоединил свой кодер к телефону и позвонил Саксу Расселлу.


Расселл находился в новом управлении Влада, исследовательском комплексе, построенном на живописном хребте борозды Ахерон к северу от горы Олимп. Теперь он проводил там все свое время, изучал генную инженерию, будто студент последнего курса. Он пришел к убеждению, что биотехнологии были ключом к терраформированию, и решил выучиться до уровня, на котором мог бы внести достойный вклад в эту часть кампании, несмотря на то что все его предыдущие умения имели отношение только к физике. Современная биология казалась чересчур слащавой, и многие физики ее ненавидели, но в Ахероне говорили, что Сакс был способным учеником, и Джон этому верил. Сам Сакс отзывался о своих успехах слегка насмешливо, но было очевидно, что он глубоко погружен в обучение. Он непрестанно об этом твердил. «Это самое важное, — уверял он. — Нам нужно получить воду и азот из земли и диоксид углерода из воздуха, а для этого необходима биомасса». И он приникал к экранам и упорно трудился в лабораториях.

Доклад Буна он слушал с обычной невозмутимостью. «Что за пародия на ученого?!» — подумал Джон. Сакс даже носил лабораторный халат. Когда он стал характерно подмигивать, Джону вспомнилась история, которую он слышал от одного из помощников Сакса, рассказанную на вечеринке смеха ради. Это была история о том, как во время секретного эксперимента что-то пошло не так, и крысы, зараженные побудителем разума, стали настоящими гениями. Они взбунтовались, сбежали из клеток, поймали своего исследователя, привязали ремнями и внедрили в его тело все свои мозги с помощью метода, который тотчас изобрели сами, — и этим ученым был Саксифрейдж Расселл, в белом халате, подмигивающий, дерганый, пытливый, не покидающий своей лаборатории. Его мозг был совокупностью мозгов сотни разумных крыс, и «его даже назвали в честь цветка, как обычно называют лабораторных крыс, это они так пошутили, видите?»[54].

Это многое объясняло. Закончив свой рассказ, Джон улыбнулся, и Сакс с любопытством обратил на него свой взгляд.

— Думаешь, этим самосвалом хотели тебя убить?

— Не знаю.

— А как там местные?

— Напуганы.

— Думаешь, они в этом замешаны?

Джон пожал плечами.

— Сомневаюсь. Наверное, они просто волнуются о будущем.

Сакс махнул рукой.

— Саботаж такого рода ни капельки не повлияет на проект, — мягко произнес он.

— Я знаю.

— Кто это делает, Джон?

— Я не знаю.

— А могла быть Энн, как думаешь? Может, тоже стала пророком, как Хироко или Аркадий, с последователями, программой и всем остальным?

— У тебя тоже есть последователи и программа, — напомнил ему Джон.

— Но я не приказываю им ломать вещи и пытаться кого-то убить.

— Некоторые говорят, что ты пытаешься сломать Марс. И что люди так или иначе погибнут из-за твоего терраформирования.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Просто напоминаю тебе. Пытаюсь помочь тебе понять, почему кто-то смог это сделать.

— Значит, ты думаешь, это Энн.

— Или Аркадий, или Хироко, или кто-то из новых колоний, о ком мы вообще не слышали. Теперь здесь много народу. И много группировок.

— Я знаю.

Сакс подошел к столу и осушил свою старую потрепанную кофейную чашку. А потом, наконец, продолжил:

— Мне бы хотелось, чтобы ты попробовал выяснить, кто это сделал. Иди туда, куда должен. Иди поговори с Энн. Вразуми ее. В его голосе прозвучали нотки грусти: — Я больше не могу с ней общаться.

Джон пристально на него посмотрел, удивленный этим проявлением чувств. Сакс принял его молчание за несогласие и продолжил:

Знаю, это тебе не совсем по духу, но с тобой готов разговаривать кто угодно. Ты чуть ли не последний, о ком можно так сказать. Знаю, ты работаешь на мохоле, но ведь можно передать свою часть работы остальной команде и появляться там только для этого расследования. Ведь больше некому этим заниматься. У нас нет настоящей полиции, куда можно было бы обратиться. Но раз такие случаи продолжают происходить, УДМ что-нибудь предпримет.

— Или вмешаются транснационалы, — предположил Бун. Вид самосвала, летящего с неба… — Ладно. В любом случае я поговорю с Энн. После этого нам нужно собраться вместе и обсудить безопасность проектов по терраформированию. Если мы сумеем покончить с этим, то сдержим УДМ.

— Спасибо, Джон.

Бун вышел на балкон своего номера. Вестибюль был засажен соснами с Хоккайдо и сильно пропах смолой. Внизу среди деревьев двигались медные фигуры. Бун представил себе новую картину. Он уже десять лет участвовал в проекте Расселла по терраформированию, управлял мохолами, занимался связями с общественностью и подобными делами. Ему нравилась его работа, но он не стоял на рубеже какой-либо из вовлеченных в проект наук и не участвовал в принятии решений. Он знал, что многие считали его лишь символом, знаменитостью, о которой все говорили на Земле, помешанным на космосе человеком, которому однажды повезло и который теперь все время этим пользовался. Это не волновало Джона; ведь всегда были люди, достающие другим до колена и желающие, чтобы те тоже были их роста. Ничего страшного, тем более в его случае они явно неправы. Он обладал довольно значительной властью, пусть никто, кроме него, и не мог заметить полной ее силы, так как она состояла из бесконечного множества личных знакомств и влияния, которое он мог оказывать на решения других людей. Как-никак, власть не обязательно подразумевала высокие звания. Власть подразумевала видение, силу убеждения, свободу действий, славу, влияние. Все-таки именно символ стоит впереди и указывает путь.

Но несмотря на все это, в его новом задании было нечто притягательное. Он уже это ощущал. Оно было трудным, возможно, рискованным… но самое главное, оно бросало вызов. Новый вызов, ему это было по душе. Когда он вернулся в номер и забрался в кровать (Джон Бун спал здесь!), то понял, что теперь ему предстояло стать не только первым человеком на Марсе, но и первым детективом. Он усмехнулся этой мысли, и его сознание в последний раз вспыхнуло под действием омегендорфа.


Энн Клейборн проводила исследования в горах, окружающих бассейн Аргир, из-за чего Джону пришлось взять планер, чтобы прилететь к ней из Сензени-На. На следующее утро он поднялся на лифте по причальной мачте к стационарному дирижаблю, парившему над городом, и пришел в восторг от простирающегося во все стороны вида огромных каньонов Таумасия. С дирижабля он перебрался в кабину одного из планеров, что были пришвартованы в его нижней части. Пристегнувшись ремнями, отцепил планер, и тот камнем упал на термический воздушный поток из мохола, который резко подбросил его вверх. Не без труда завладев управлением, он вывел свой аппарат на крутую восходящую спираль, продолжая бороться с тряской, по ощущениям казалось, будто он летел в мыльном пузыре над костром!

На высоте пять тысяч метров пушистое облако стало плоским и растянулось на восток. Джон соскочил со своей спирали и направился к юго-востоку, приноровившись к планеру и теперь как бы играя с ним. Теперь он должен осторожнее лететь меж ветров, чтобы добраться до Аргира.

Он направил планер на вязкий солнечный свет. Ветер обтачивал его крылья. Земля внизу была грубого темно-оранжевого цвета, переходящего в более яркий оттенок ближе к горизонту. Южные горы выпячивались со всех сторон, неотесанные, древние, бледные, как и все испещренные кратерами поверхности. Джон любил летать и пилотировал неосознанно, сосредоточившись на земле, лежавшей под ним. Лететь, сидя и ощущая ветер, глядя на землю и не думая ни о чем, для него было бесценным удовольствием. Шел 2047-й год (или 10-й М-год, как он обычно повторял про себя), ему было шестьдесят четыре, и он был самым известным человеком из ныне живущих на протяжении последних почти тридцати лет. Но счастливее всего он чувствовал себя, когда оставался наедине и летал.

Спустя час он начал рассуждать о своем новом задании. Важно было не предаться фантазиям о лупе, сигарном пепле или сыщиках с револьверами — кое-чем нужно было заняться уже в полете. Он позвонил Саксу и спросил, возможно ли загрузить в его ИИ данные УДМ ООН о миграциях и межпланетных путешествиях так, чтобы об этом не знали в самом управлении. Сакс, покопавшись, вернулся и сообщил, что может это устроить. Тогда Джон задал еще несколько сопутствующих вопросов, после чего продолжил полет молча. Один час и множество кратеров спустя красный огонек Полин быстро моргнул, оповестив о завершении загрузки данных Джон попросил ИИ провести ряд анализов полученной информации и, когда тот справился, изучил результаты, высветившиеся на экране. Закономерности перемещений сбивали с толку, но он надеялся, что что-нибудь могло проясниться, если сопоставить их со случаями саботажа. Конечно, были и те, кто переезжал туда-сюда, не отмечаясь в записях, были тайные колонии, и кто знал, что Хироко и остальные думали о проектах по терраформированию?

И все же изучить результаты стоило.

Впереди на горизонте возвышались горы Нереид. Тектонические движения на Марсе были редкостью, поэтому горных хребтов было немного. Те же, что существовали, в основном оказывались краями кратеров в увеличенных масштабах, кольцами вулканических пород, изверженных при столкновениях такой силы, что образовались завалы в форме двух-трех концентрических рядов, каждый шириной в несколько километров, каждый чрезвычайно бугристый. Эллада и Аргир, два крупнейших бассейна, были, соответственно, окружены крупнейшими хребтами. А единственный, кроме них, горный хребет — горы Флегра, расположенные на склоне Элизия, — был, вероятно, тем, что осталось от ударного кратера, впоследствии затопленного при извержении вулканов Элизия или древним Северным океаном. Споры вокруг этого вопроса так и не пришли к единому заключению, а Энн, главный авторитет Джона в таких случаях, никогда не выражала мнения на этот счет.

Горы Нереид составляли собой северный край кратера Аргир, но Энн со своей командой сейчас исследовала его южный край — горы Харит. Бун поправил курс на юг и уже в середине дня воспарил над ровным простором бассейна Аргир. После нагромождений гор дно бассейна казалось поистине гладким, плоская желтоватая равнина, окаймленная длинной кривой хребтов. С его позиции просматривалась дуга примерно в девяносто градусов — этого было достаточно, чтобы прочувствовать масштаб удара, от которого образовался Аргир. Зрелище было потрясающее. Пролетев над тысячами марсианских кратеров, Бун научился представлять себе их размеры, но Аргир не имел себе равных. Достаточно большой кратер Пите по сравнению с ним казался не более чем оспенным рубцом! На это место, должно быть, обрушилась целая планета! Или, по крайней мере, чертовски крупный астероид.

Под юго-восточным изгибом хребта, на дне бассейна у подножья Харита, он заметил тонкую белую линию взлетно-посадочной полосы. В такой изоляции не составляло труда замечать сооружения, построенные человеком и расположенные так размеренно, как маяки на морских побережьях. Из нагретых на солнце холмов били струи горячего воздуха, и он направился к одному из них, ринувшись вниз с неровным гулом и заметно задрожавшими при стремительном снижении крыльями. С ухмылкой представляя свой планер камнем, падающим вниз, или астероидом, Джон выполнил эффектный поворот и соприкоснулся с полосой с такой поразительной точностью, на какую только был способен, ведь он имел репутацию прекрасного летчика и, конечно, обязан был подтверждать ее при каждой возможности. Это тоже часть его работы…

Но, как оказалось, в трейлерах у полосы находились два человека и никто из них не следил за его посадкой. Женщины сидели внутри и смотрели новости с Земли. Когда он вошел во внутреннюю дверь, они взглянули на него и вскочили, чтобы его поприветствовать. Они сообщили, что Энн — в одном из каньонов вместе с командой, не более чем в паре часов езды. Джон отобедал с ними, двумя британками, говорившими с северным акцентом, очень сильным и приятным. Затем взял марсоход и выехал по следам в ущелье среди гор Харит. Спустя час извилистого подъема на плоскодонное арройо он оказался у передвижного трейлера, возле которого было припарковано три марсохода. Все это напоминало кафе в пустыне Мохаве, изнывающей от жажды.

В трейлере никого не оказалось, но во многих направлениях уводили следы ботинок. Поразмыслив, Бун взобрался на пригорок к западу от лагеря и уселся на его вершину. Затем лег на камни и поспал до тех пор, пока под его прогулочник не проник холод. Тогда он сел, достал языком капсулу омегендорфа и принялся следить за темными тенями холмов, которые подкрадывались на востоке. Он думал о случившемся в Сензени-На, вспоминал свои передвижения за несколько часов до происшествия, перебирал в памяти взгляды и слова. От образа падающего самосвала у него слегка участился пульс.

В ущелье меж западных холмов возникли медные фигуры. Встав на ноги i спустившись с пригорка, он встретил их у трейлера.

— Что ты здесь делаешь? — спросила Энн, перейдя на частоту первой сотни.

— Я хочу поговорить.

Она хмыкнула и переключилась.

Трейлер был бы переполнен даже без Джона. Они сидели в главной комнате, упершись друг в друга коленями, пока Саймон Фрейзер разогревал соус к спагетти и кипятил воду в маленьком кухонном уголке. Единственное окно трейлера выходило на восток, и за ужином они наблюдали, как тени гор растягивались по дну великого бассейна. Джон принес полулитровую бутылку коньяка с Утопии и открыл ее под радостные возгласы собравшихся. Когда ареологи выпили, он вымыл посуду («Я так хочу») и спросил их, как продвигаются исследования. Они искали свидетельства древних ледниковых периодов, которые, если их найти, могли бы поддержать теорию океанической модели ранней истории планеты.

Но Джон, слушая их, думал: в самом ли деле Энн хочет найти свидетельства океанического прошлого? Эта теория оказала бы моральную поддержку проекту по терраформированию — словно они просто пытались восстановить положение дел, которое существовало здесь раньше. Так что вряд ли она горела желанием найти эти свидетельства. Влияет ли это нежелание на ее работу? Да, несомненно. Может, сама она этого не осознает, но оно влияет. Ведь сознание — это лишь тонкая литосфера над большим горячим ядром. Детективы не должны об этом забывать.

Но, похоже, все присутствующие в трейлере были согласны с тем, что ничего такого найти им не удастся, а они были хорошими ареологами. Здесь встречались высокие бассейны в форме амфитеатров, высокие долины и классические U-образные ледяные долины и несколько окруженных стенами сводов, которые могли стать результатом ледникового выпахивания. Все эти образования видны на снимках, сделанных спутниками. На них же можно было заметить одну-две ярких вспышки, которые, случалось, принимали за отражения ледниковой шлифовки. Но здесь ничего подобного не находили. Ни единой ледниковой шлифовки — даже в наиболее защищенных от ветра районах U-образных долин; ни морен[55], как боковых, так и конечных; ни признаков выпахивания, ни линий переноса, где нунатаки[56] выступали бы даже над высочайшими отметками древнего льда. Ничего. Это был очередной случай того, что они называли небесной ареологией и что уходило корнями в ранние фотографии спутников и даже телескопов. Каналы относились к небесной ареологии, и таким же образом было сформулировано большинство ложных гипотез, которые подвергались проверке только теперь — благодаря суровой земной ареологии. Большинство гипотез разрушалось под весом данных, получаемых на поверхности, — как говорили, их вышвыривали в каналы.

— Тем не менее ледниковая теория, частью которой являлась океаническая модель планеты, всегда выглядела более состоятельной, чем большинство других. Во-первых, потому что почти все модели образования планеты предполагали выход из воды большого количества газов, которые должны были куда-то деться. «А во-вторых, — думал Джон, — потому что многим стало бы спокойнее, окажись эта модель правдивой, они бы меньше переживали о моральном праве проводить терраформирование. Противники проекта, значит…» Нет, его не удивляло то, что Энн и ее команде не удавалось ничего найти. Слегка опьяневший от коньяка и раздраженный ее враждебным приемом, он сказал ей с кухни: А что если самые поздние ледники существовали, скажем, миллиарды лет назад? Полагаю, в таком случае время позаботилось бы обо всех признаках что ледниковой шлифовки, что морен, что нунатак. И не оставило бы ничего, кроме огромных форм рельефа, которые мы видим теперь. Верно?

Энн, немного помолчав, ответила:

— Нет ничего необычного в обледенении этих форм рельефа. Все они типичны для Марса, поскольку образовались от того, что с неба падали камни. Все виды образований, которые ты можешь себе там представить, отличаются лишь углом естественного откоса. — Она не пила коньяк, тем самым удивив Джона, и теперь смотрела в пол взглядом, исполненным отвращения.

— Но не U-образные долины, конечно, — сказал Джон.

— И U-образные долины тоже.

— Но проблема в том, что океаническую модель не так уж легко опровергнуть, — тихо произнес Саймон. — Мы можем и дальше не находить достойных свидетельств в ее пользу, как сейчас, но это не доказывает, что она не верна.

Когда на кухне стало чисто, Джон попросил Энн выйти прогуляться с ним. Она колебалась, не желая идти, но в этом заключался один из ее обрядов, и все прекрасно это знали. Наконец, скорчив гримасу и зло посмотрев на Джона, она согласилась.

Выйдя наружу, он повел ее к той же вершине, на которой недавно вздремнул. Небо сливовым сводом нависало над черными зубчатыми хребтами, что их окружали, а над головой ежесекундно вспыхивали сотни звезд. Он стоял с ней рядом, но она смотрела в сторону от него. Неровная линия горизонта была такой же, какой могла быть и на Земле. Энн была выше его, она стояла вытянутым, худощавым силуэтом. Джону она нравилась, но, как бы противоположно она ни относилась к нему — а они довольно неплохо общались в прошлом, — все это рассеялось, когда он предпочел работать с Саксом. Он мог заняться всем, чем только пожелал бы, говорили ее суровые глаза, но он выбрал терраформирование.

Что ж, это было правдой. Он выставил руку перед ней, подняв указательный палец вверх. Она нажала на кнопку на своем запястье, и он вдруг услышал ее дыхание у себя в ухе.

— Что? — спросила она, не глядя на него.

— Это по поводу случаев саботажа, — сказал он.

— Я так и думала. Полагаю, Расселл считает, что за этим стою я.

— Не то чтобы…

— Он что, принимает меня за дуру? Он думает, будто я думаю, что капля вандализма не даст вам играть в ваши мальчишеские игры? Ну, это больше чем капля. Уже произошло шесть крупных случаев, и в каждом из них могли погибнуть люди.

— Что, если сбить зеркала с орбиты, люди тоже могут погибнуть?

— Если они занимаются их обслуживанием.

Она хмыкнула.

— А что еще случилось?

— Вчера в один из мохолов столкнули самосвал, и он чуть не упал прямо на меня. — Он услышал, как у нее изменилось дыхание. — Это уже третья падающая машина. А то сбитое зеркало вращалось вместе с обслуживающей работницей, и ей пришлось в одиночку добираться до станции. Она проторчала там целый час и чуть не погибла. А затем в Элизийском мохоле куча взрывчатки рванула через минуту после того, как его покинул персонал. В Андерхиллле лишайник погиб от вируса, из-за которого всю лабораторию пришлось закрыть.

Энн пожала плечами.

— А чего еще ждать от ГМО? Это могло произойти и случайно — я вообще удивлена, что это бывает так редко.

— Это не было случайно.

— Это все разговоры ни о чем. Расселл что, принимает меня за ДУРУ?

— Ты знаешь, что это не так. Но дело тут касается нарушения равновесия. На Земле в проект вкладывается много денег, но достаточно немного подпортить ему репутацию — и вложения могут быть существенно сокращены.

— Может быть, — сказала Энн. — Но ты лучше послушай себя, когда говоришь подобное. Вы с Аркадием — главные поборники какого-то нового марсианского общества, вы двое плюс, может быть, Хироко. Но, судя по тому, каким образом Расселл, Фрэнк и Филлис используют земной капитал, все скоро выйдет из-под контроля. Это будет самый обычный бизнес, и все идеи растворятся в воздухе.

— Я склоняюсь к мнению, что мы все здесь стремимся почти к одному, — сказал Джон. — Мы хотим заниматься хорошей работой в хорошем месте. Просто делаем ударение на разные аспекты, вот и все. Если бы мы только объединили свои усилия, стали работать, как команда…

— Мы не хотим одного и того же! — возразила Энн. — Вы хотите изменить Марс, а я нет. Все просто.

— Ну…

Джон запнулся, услышав в ее голосе горечь. Они медленно шли вокруг холма, двигаясь словно в сложном танце, имитирующем беседу, то лицом к лицу; то спиной к спине, и ее голос все время звучал в его ухе, а его голос — в ее. Ему нравилась эта особенность разговоров в прогулочниках, и он пользовался ею, заставляя свой голос звучать убедительно, ласково, завораживающе.

— Это не так просто, не настолько. Я хочу сказать, ты должна помогать тем, чьи взгляды близки к твоим, и выступать против тех, чьи далеки.

— Я так и делаю.

— Поэтому я и приехал, чтобы спросить тебя, что тебе известно об этом саботаже. Это же имеет смысл, верно?

— Мне об этом ничего не известно. Я лишь желаю им удачи.

— Лично?

— Что?

— Я отследил твои передвижения за последние пару лет, и оказалось, что ты была неподалеку от места каждого из происшествий в пределах месяца, когда они случались. Ты была в Сензени-На пару недель назад, по дороге сюда, верно?

Он прислушивался к ее дыханию. Она злилась.

— Они прикрывались мной, — пробормотала она, а затем добавила что-то, чего он не смог разобрать.

— Кто?

Она повернулась к нему спиной.

— Тебе стоит спросить об этом Койота, Джон.

— Койота?

Она коротко рассмеялась.

— Ты о нем не слышал? Он скитается по поверхности, как говорят, без прогулочника. Объявляется то тут, то там, иногда за одну ночь может показаться в двух разных полушариях. Знал самого Большого человека, в старые добрые времена. Хороший друг Хироко. И ярый противник терраформирования.

— А ты с ним встречалась?

Она не ответила.

— Слушай, — произнес он примерно через минуту, на протяжении которой они слушали дыхание друг друга, — погибнут люди. Невинные посторонние наблюдатели.

— Посторонние наблюдатели погибнут, когда оттают вечномерзлые грунты и земля уйдет у нас из-под ног. С этим я тоже никак не связана. Я просто делаю свою работу. Пытаюсь систематизировать знания о том, что находилось здесь до нашего прибытия.

— Да, но ты — самая главная противница проекта из всех, Энн. По этой-то причине эти кто-то должны были выйти с тобой на связь, и я надеюсь, ты отговорила бы их. Это спасло бы жизни.

Она повернулась к нему лицом. Забрало ее гермошлема отражало западный горизонт — пурпурный вверху, черный внизу и неровная, извилистая граница между двумя цветами.

— Если бы ты сам покинул планету, это спасло бы жизни. Вот чего я хочу. Я бы убила тебя, если бы знала, что это поможет.

После такого высказывания разговаривать было бесполезно. На обратном пути к трейлеру он попытался сменить тему:

— Как думаешь, что случилось с Хироко и остальными?

— Они исчезли.

Джон страдальчески закатил глаза.

— Она с тобой об этом не говорила?

— Нет. А с тобой?

— Тоже нет. Не думаю, что она вообще говорила хоть с кем-то, кроме своей группы. Не знаешь, куда она отправилась?

— Нет.

— А есть предположения, почему она ушла?

— Наверное, хотела освободиться от нас. Создать что-то новое. Того, к чему ты и Аркадий стремитесь на словах, она хочет по-настоящему.

Джон покачал головой.

— Если они этого добьются, то это будет благом только для пары десятков человек. Я же стремлюсь сделать этого для всех и каждого.

— Может, они просто более реалистичны, чем ты.

— Может быть. Когда-нибудь мы это узнаем. Для достижения цели есть несколько путей, Энн. Тебе стоит это понять.

Она не ответила.

Остальные пристально смотрели на них, когда они вошли в трейлер, и Энн, сразу же метнувшись в кухонный уголок, ничего не прояснила. Джон сел на ручку одного из кресел и продолжил расспрашивать их о работе, об уровне подземных вод в Аргире и вообще в южном полушарии. Крупные бассейны были невысокими, но обезвоженными при ударах, образовавших их, и сложилось так, что бóльшая часть воды просочилась на север. Еще одна сторона загадки: никто никогда не мог объяснить, почему северное и южное полушария так сильно отличались друг от друга, это была главная проблема ареологии, решение которой могло дать ключ к объяснению всех остальных тайн марсианского рельефа — как однажды теория тектоники плит объяснила множество проблем геологии. Некоторые даже хотели еще раз объяснить все тектоникой, предположив, что старая кора в южном полушарии сдвинулась, позволив новой образоваться на севере, после чего все застыло на месте, когда глобальное похолодание заморозило все тектоническое движение. Энн считала это вздором: по ее мнению, северное полушарие просто было крупнейшим ударным кратером, образованным во время мощнейшего столкновения в нойскую эру. Сопоставимый по силе удар позволил и Луне отколоться от Земли, вероятно, примерно в то же время. Ареологи несколько минут поспорили по поводу разных аспектов этой проблемы, а Джон слушал их, изредка задавая нейтральные вопросы.

Они включили телевизор, где шли земные новости, и посмотрели короткий репортаж о добыче нефти, которую как раз начинали качать в Антарктике.

— Видите, это все из-за нас, — сказала Энн с кухни. — Они не бурили в Антарктике почти сто лет, со времен Международного геофизического года[57] и первого договора. Но когда здесь началось терраформирование, все рухнуло. У них там заканчивается нефть, Южный клуб чахнет, а совсем рядом — целый материк нефти, газа и минералов, к которому богатые северные страны относятся, будто к национальному парку. И когда юг увидел, как те же богатые северные страны разрывают на куски Марс, то, конечно, сказал: «Какого черта? Значит, вы можете урвать себе целую планету, а мы должны защищать этот айсберг, который лежит у нас под носом со всеми этими ресурсами, в которых мы так остро нуждаемся? Еще чего!» И разорвали Договор об Антарктике, а теперь начали бурение, но никто и пальцем не пошевелил. И вот теперь последнее незагрязненное место на Земле исчезло.

Она подошла к ним и села перед экраном, прильнув к чашке с испускающим пар горячим шоколадом.

— Там есть еще, если хочешь, — грубо заметила она Джону.

Саймон сочувствующе на него посмотрел, а остальные, широко распахнув глаза, уставились на обоих, придя в ужас от возможности — шутка ли? — увидеть стычку между двумя членами первой сотни. Это чуть не заставило Джона рассмеяться, и когда он поднялся, чтобы налить себе чашку, он импульсивно наклонился и поцеловал Энн в макушку, от чего она вся напряглась. Он вышел на кухню.

— Мы все хотим от Марса разного, — сказал он, позабыв о том, что только что, на холме, убеждал Энн в совершенно противоположном. — Но вот мы здесь, и нас тут не так много, так что это наше место. Мы делаем с ним то, что хотим, как говорит Аркадий.

Сейчас тебе не нравится, чего хотят Сакс или Филлис, а им не нравится то, чего хочешь ты, а Фрэнку вообще не нравится ничего из того, чего хотят другие. И с каждым годом прибывают люди, поддерживающие ту или иную позицию, пусть даже они сами того не знают. Поэтому все может принять скверный оборот. Более того, это уже происходит, все эти нападения на оборудование. Можешь себе представить, чтобы такое случилось в Андерхилле?

— Хироко и ее группа подтачивали Андерхилл все время, что там находились, — заметила Энн. — Они были вынуждены это делать, чтобы уйти так, как ушли.

— Да, возможно. Но они не ставили под угрозу жизни людей. — В его воображении снова промелькнул яркий образ самосвала, падающего в шахту. Отпив горячего какао, он обжег себе горло. — Черт! И вообще, каждый раз, когда я унываю от этого, я всегда напоминаю себе, что это естественно. Нельзя избежать того, чтобы люди ссорились, но сейчас мы ссоримся из-за Марса. То есть люди спорят независимо от того, американцы они, японцы или русские, независимо от религии, расы, пола или чего-либо еще. Они спорят потому, что хотят видеть на Марсе ту или иную реальность. И это все, что сейчас имеет значение. Так что полдела мы уже сделали. — Он с неодобрением посмотрел на Энн, вперившую взгляд в пол. — Ты понимаешь, о чем я говорю?

Она бегло на него взглянула.

— Сейчас главное — вторые полдела.

Хорошо, может, и так. Ты слишком многое принимаешь как должное, но такова уж человеческая природа. Но тебе нужно понять, что ты оказываешь влияние на нас, Энн. Ты изменила наше понимание того, что мы здесь творим. Черт возьми, да Сакс и многие другие раньше говорили о том, чтобы как можно скорее запустить терраформирование всеми доступными способами — подвести к планете связку астероидов, использовать водородные бомбы, чтобы образовать вулканы, — чего бы это ни стоило! Сейчас все эти планы рухнули благодаря тебе и тем, кто тебя поддержал. Изменилось все видение самого терраформирования и того, насколько далеко можно зайти. И я полагаю, в итоге мы сумеем достичь компромиссного значения, когда получим защиту от радиации и биосферу, где, возможно, будет воздух, которым мы сможем дышать или от которого хотя бы не умрем в считанные секунды, — но при этом оставим его похожим на тот, каким он был до нашего прибытия. — Энн, выражая нетерпение, закатила глаза, но он продолжил: — Никто не говорит о том, чтобы превратить Марс в планету джунглей, знаешь ли, даже если бы это было возможно! Здесь всегда будет холодно, и купол Фарсида всегда будет смотреть в космос, и всегда останутся нетронутыми огромные районы. И ты приложила руку ко всему этому.

— А как быть с теми, кто говорит, что, сделав первый шаг, захочется больше?

— Может, кто-то так и скажет. Но я лично попытаюсь их остановить. Да! Может, я и не на твоей стороне, но я понимаю твою точку зрения. А когда ты пролетишь над горами, как я сегодня, ты не сможешь их не полюбить. Люди могут пытаться изменить планету, но она тем временем тоже будет их менять. Ощущение красоты этого места, его эстетика, — все это заставляет меняться со временем. Знаешь, люди, впервые увидев Гранд-Каньон, сочли его уродливым лишь потому, что он не был похож на Альпы. И чтобы увидеть его красоту, понадобились долгие годы.

— Но они все равно осушили бóльшую его часть, — мрачно заметила Энн.

— Да-да. Но кто знает, что будут считать красивым наши дети? Конечно, это будет основано на том, что они знают, и это место — единственное, которое они будут хорошо знать. Поэтому мы терраформируем планету, а она ареоформирует нас.

— Ареоформирует, — повторила Энн, и слабая улыбка промелькнула на ее лице.

Увидев это, Джон ощутил, как покрывается румянцем: он не видел, как она улыбается, много лет, а он любил Энн и любил смотреть, как она улыбается.

— Мне нравится это слово, — ответила она. И указала на него пальцем: — Но я буду помнить, что оно твое, Джон Бун! Я запомню то, что ты сказал сегодня!

— Я тоже, — ответил он.


Остальная часть вечера выдалась более спокойной. На следующий день Саймон увидел, как Джон, собираясь выехать на север, спускался к взлетной полосе, где стоял марсоход. И Саймон, который обычно провожал его улыбкой, рукопожатием и, в лучшем случае, чем-то вроде «рад был повидаться», теперь неожиданно заявил:

— Я по-настоящему ценю то, что ты вчера сказал. Думаю, это правда ее взбодрило. Особенно то, что ты сказал о детях. Видишь ли, она беременна.

— Что? — Джон потряс головой. — Она мне не сказала. А ты, ты отец?

— Ага, — ухмыльнулся Саймон.

— Сколько ей уже, шестьдесят? Ага? Это немного усложнило процесс, но так делали и раньше. Ваяли яйцеклетку, замороженную пятнадцать лет назад, оплодотворили и поместили в нее. Теперь посмотрим, как пойдет. Говорят, Хироко сейчас постоянно беременна, просто выстреливает детьми, как автомат, ей режут кесарево за кесаревым.

— О Хироко много чего говорят, но это не более чем истории.

— Да, но мы слышали это от того, кто, очевидно, знает, о чем говорит.

— От Койота? — вдруг спросил Джон.

Саймон поднял брови.

— Удивлен, что она тебе о нем рассказала.

Джон крякнул, явно недовольный. Из-за своей славы он, несомненно, пропустил множество слухов.

— И хорошо, что рассказала. Ну, как бы то ни было…

Он протянул правую руку, и они заключили рукопожатие, крепко сцепившись пальцами, как придумали еще в старые космические деньки.

— Поздравляю. Позаботься о ней.

Саймон пожал плечами.

— Ты же знаешь Энн. Она делает то, чего хочет.

* * *
Следующие три дня Бун ехал из Аргира, наслаждаясь видами и одиночеством и каждый день проводя по нескольку часов, роясь в данных о перемещениях людей, пытаясь найти их взаимосвязь со случаями саботажа. На четвертый день рано утром он достиг долин Маринер, начинавшихся примерно в 1 500 километрах севернее Аргира. Оказавшись на ретрансляторной дороге, соединявшей север и юг, он вскоре поднялся на южный край каньона Мелас и вышел, чтобы как следует осмотреться.

Он еще не бывал в этой части большой системы каньонов — до того, как построили Трансмаринерское шоссе, сюда было чрезвычайно трудно добраться. Это зрелище, несомненно, захватывало дух: между уровнем края и дна каньона Мелас было целых 3000 километров, и с его края открывался вид, как с борта планера. Противоположная стена каньона отсюда была еле видна: ее пик высился над горизонтом, а между двумя утесами лежал широкий простор Меласа, сердца всей системы Маринер. Он едва различал промежутки в далеких скалах, которые обозначали входы в другие каньоны — Ио на западе, Кандор на севере, Копрат на востоке.

Джон бродил по неровному краю более часа, много раз подолгу смотря в бинокли своего гермошлема через забрало, стараясь захватить как можно больше величайшего каньона Марса, приходя в восторг от красных пейзажей. Он бросал камни в пропасть, глядя, как они исчезают, говорил сам с собой, пел, подпрыгивал на мысках, будто исполняя какой-то неуклюжий танец. Затем, ощущая прилив сил, вернулся в марсоход и проехал немного вдоль обрыва, до того места, где начиналась скальная дорога.

Здесь Трансмаринерское шоссе превращалось в одиночную асфальтированную линию и спускалось по гребню огромного склона, тянувшегося от южного края ко дну каньона. Это странное образование, известное как отрог Женева, указывало на север почти перпендикулярно утесу, прямо на каньон Кандор. Отрог так идеально подходил для прокладки дороги, что казалось, будто его специально построили для этой цели.

Тем не менее, он был довольно крутым, и дорога на всем своем протяжении тянулась серпантином, чтобы сохранять уклон в пределах допустимого. Сверху все это хорошо видно, тысячи петель, уходящих змейками по гребню, словно желтая нить, прошившая пятнистый оранжевый ковер.

Бун ехал по этой чудо-дороге осторожно, поворачивая руль марсохода то вправо, то влево, снова и снова, раз за разом, пока ему не пришлось остановиться, чтобы дать рукам отдохнуть, а заодно посмотреть назад и вверх на южную стену, которую оставил за спиной. Она действительно выглядела крутой и была усеяна узором бороздок, оставленных ветрами. После этого он проехал еще полчаса, делая виражи то влево, то вправо, снова и снова, пока дорога, наконец, не потянулась вниз по вершине ровного гребня, доходящего до самого дна каньона. Внизу стояло несколько транспортных средств.

Как выяснилось, здесь находилась швейцарская команда, только что завершившая строительство дороги, и он заночевал с ними. В группе было человек восемьдесят — в основном молодых, женатых, говорящих на немецком и итальянском языках и, к счастью для него, на английском — причем с несколькими разными акцентами. С ними были дети, кошки и мобильная теплица, где росло полно трав и садовых овощей. Вскоре они уедут, как цыгане, караваном, состоящим преимущественно из землеройных машин. Они собирались двигаться к западному концу каньона, чтобы проложить дорогу через Лабиринт Ночи к восточной окраине Фарсиды. Затем планировалось строительство новых дорог — вероятно, на купол Фарсида между горами Арсия и Павлина и еще одна к северу от Эхо-Оверлука. Они еще не знали этого наверняка, и Буна удивило то, что им все равно — они собирались провести остатки своих жизней, строя дороги, и им было неважно, которая станет следующей. Действительно бродячие цыгане.

Они убедились, что каждый ребенок пожал Джону руку, а после ужина Бун произнес короткую речь, как всегда, бессвязную, об их новой жизни на Марсе.

— Когда я вижу вас, ребята, здесь, я становлюсь по-настоящему счастливым, потому что это часть новой модели жизни, у нас есть шанс создать здесь новое общество, все меняется на техническом уровне, и на социальном должно также меняться. Я не очень хорошо себе представляю, каким будет новое общество, не так просто такое представить, но я знаю, что оно будет, и думаю, вы и все другие небольшие группы, живущие на поверхности, уже постигают это на практике. И я, глядя на вас, могу уже догадываться, каким вы его создадите.

Это было правдой, хотя он просто ходил вокруг да около темы, играя на ассоциациях, выдергивая все, что застряло у него в мыслях. А они слушали, сияя глазами в свете ламп.

Позднее он уже сидел с некоторыми из них в кругу, освещенном единственной лампой, и они проговорили всю ночь. Юные швейцарцы расспрашивали его о первом полете, первых годах в Андерхилле — и то и другое казалось им чем-то мифическим, но он рассказывал, как все было на самом деле, и они смеялись. И сам спрашивал о Швейцарии, как она была устроена, что они о ней думали, почему очутились здесь. Молодая блондинка рассмеялась, когда он об этом спросил.

— Вы слышали о Бёйёгене? — спросила она, и он покачал головой. — Он — часть нашего Рождества. Санта-Клаус ходит по домам, в каждый дом по очереди, и у него есть помощник Бёйёген. Тот носит плащ с капюшоном и у него всегда с собой большой мешок. Санта-Клаус спрашивает родителей, как дети вели себя целый год, и родители показывают ему журнал, где у них все записано. И если дети вели себя хорошо, Санта-Клаус дарит им подарки. Но если родители говорят, что они вели себя плохо, Бёйёген бросает их в мешок и уносит прочь, навсегда.

— Ничего себе! — воскликнул Джон.

— Так рассказывают. Это Швейцария. И поэтому я здесь, на Марсе.

— Бёйёген принес тебя сюда?

Все, включая саму девушку, рассмеялись.

— Да. Я всегда была плохой девочкой, — затем она стала серьезной; — Зато здесь нет Бёйёгена.

Они спросили его, что он думает о споре по поводу терраформирования, и он, пожав плечами, обобщил, что мог, с позиций Энн и Сакса.

— Не думаю, что кто-то из них прав, — заметил парень по имени Юрген, один из их лидеров. Это был инженер, казавшийся чем-то средним между бургомистром и королем цыган, темноволосый, с острыми чертами лица и серьезным взглядом. — И те, и другие, конечно, говорят, что действуют в интересах природы. Они вынуждены это заявлять. Противники терраформирования говорят, что Марс — это уже природа. Но это не природа, поскольку он мертв. Это просто камень. Сторонники с этим согласны, и они же говорят, что создадут на Марсе природу своим терраформированием. Но это тоже не будет природой — только культурой. Садом или вроде того. Произведением искусства. То есть природы нет ни в том, ни в другом случае. На Марсе просто не может быть такого понятия, как природа.

— Любопытно! — ответил Джон. — Я расскажу это Энн, посмотрим, что она скажет. Но… — он задумался. — Как тогда ты все это называешь? Как называешь то, что пытаешься создать?

Юрген, пожав плечами, усмехнулся.

— Никак не называю. Просто Марс.

«Наверное, это оттого, что они швейцарцы», — подумал Джон. Он все чаще встречал их в своих путешествиях, и все они казались такими же. Делали свою работу и не особо задумывались о теории.

И неважно, что правильно, а что нет.

Позже, когда они распили еще несколько бутылок вина, он спросил их, не слышали ли они о Койоте. Они рассмеялись, и один сказал:

— Это тот, который приходил сюда до вас, да? — Они снова рассмеялись. — Это просто история, — объяснил тот же парень. — Как каналы или Большой человек. Или Санта-Клаус.

На следующий день, пересекая каньон Мелас, Джон желал, чтобы все на этой планете были швейцарцами — или хотя бы похожими на них. Или просто обладали некоторыми их качествами. Их любовь к своей стране выражалась в образе жизни — они были рациональными, беспристрастными, преуспевающими, умелыми. И жили бы так где угодно, потому что для них только такая жизнь имела значение — ни флаг, ни символы веры, ни какие-то слова, ни даже тот маленький клочок земли, что принадлежал им на Земле. Эти дорожники из Швейцарии уже стали марсианами, они привезли с собой только свои жизни, оставив весь багаж позади.

Вздохнув, он отобедал, пока его марсоход, минуя ретрансляторы, двигался на север. «Конечно, это было непросто, — продолжал он размышлять о швейцарцах. — Дорожники — кочующие швейцарцы, вроде цыган, они провели бóльшую часть жизни за пределами Швейцарии. Все они прошли отбор и были не такими, как остальные. Швейцарцы, оставшиеся дома, слишком зациклены на своей швейцарскости, вооруженные до зубов и все еще жаждущие работать на кого угодно, кто будет приносить им деньги, они по-прежнему не желают входить в ООН»[58]. Хотя по этой причине, с учетом того, что УДМ ООН теперь регулировало здешнее положение, они становились еще более интересными для Джона. Эта способность быть частью мира и в то же время держаться от него в стороне, использовать, но не подпускать к себе, быть незаметными, но иметьконтроль; запасать оружие, но никогда не воевать — не это ли было одним из определений того, чего он хотел добиться на Марсе? Ему казалось, что здесь было что перенять, создавая какое-либо гипотетическое марсианское государство.

Он провел массу времени, размышляя над этим гипотетическим государством, словно был им одержим, и приходил в уныние из-за того, что не мог думать ни о чем, кроме этого смутного желания. Теперь же он ломал себе голову, размышляя о особенностях Швейцарии и о том, что она могла ему подсказать. Он попытался упорядочить свои мысли:

— Полин, покажи, пожалуйста, статью в энциклопедии о правительстве Швейцарии.

Марсоход миновал ретранслятор за ретранслятором, а он все читал статью, выведенную на экран. Он был разочарован, узнав, что в швейцарской политической системе не было ничего уникального. Исполнительной властью там наделен совет из семи человек, избираемых законодательным органом. И не было харизматичного президента, что Буну не очень нравилось. Парламент, помимо избрания федерального совета, похоже, мало чем занимался — зажатый между исполнительной властью и властью народа, он работал лишь на основании прямых инициатив и результатов референдумов. Кто бы мог подумать, что они переняли эту идею еще в девятнадцатом веке у Калифорнии! Кроме того, у них было федеральное устройство: кантоны со всем своим своеобразием, очевидно, обладали значительной независимостью, которая также ослабляла парламент. Но кантональная власть ограничивалась на протяжении поколений: федеральное правительство отбирало все больше и больше полномочий. Что же выходило в итоге?

— Полин, открой, пожалуйста, мой файл с конституцией.

Он добавил несколько заметок в файл, который создал совсем недавно: «Федеральный совет, прямые инициативы, слабый парламент, местная независимость (особенно в вопросах культуры)». В любом случае есть над чем подумать. Просто еще немного данных в гущу его мыслей. Когда он записывал их, это каким-то образом помогало.

Он продолжал путь, помня о спокойствии дорожных строителей, о том, как странно они совмещали в себе инженерное искусство и мистицизм. Теплота, с какой они приняли его, не была для Буна чем-то само собой разумеющимся — так случалось не всегда. Например, в арабских и израильских поселениях его принимали довольно сухо, вероятно, из-за его антирелигиозной позиции и того, что на это их настраивал Фрэнк. Встретив однажды арабский караван, Джо пришел в изумление, узнав, что здесь верили в то, что он запретил строить мечеть на Фобосе, а когда он заявил, что никогда даже не слышал о таких планах, арабы лишь таращились на него. Он был совершенно уверен, что это были происки Фрэнка, — через Джанет и других до него дошли сведения, что тот частенько таким образом чернил его имя. Значит, действительно существовали группы, относившиеся к нему с прохладцей, — арабы, израильтяне, команды ядерного реактора, кое-кто из международных руководителей… группы, имевшие собственные серьезные, но узкие программы, люди, которые противились его более широким перспективам. К сожалению, таких оказалось немало.

Сбросив задумчивость, он осмотрелся и с удивлением обнаружил, что из середины Меласа открывался такой вид, будто он, Джон, находился где-нибудь на северных равнинах. Великий каньон в этом месте достигал двухсот километров в ширину, а кривизна планеты была настолько резкой, что и северные, и южные стены каньона, все их три вертикальные километра, оказались полностью скрыты за горизонтом. Лишь на следующее утро северный горизонт раздвоился, разделившись на дно каньона и огромную северную стену, которая также делилась надвое ущельем короткого каньона, соединявшего Мелас и Кандор. И только когда Джон заехал в широкую расселину, ему предстал вид, который, как думалось ранее, и должен открываться в долинах Маринер: по обе стороны от него выросли истинно исполинские стены, темно-коричневые скалы, иссеченные бесконечными грядами и оврагами. У подножия стен валялись осколки камней, упавших в далекой древности, разрушенные уступы ископаемых побережий.

В этой расселине швейцарская дорога представляла собой линию ретрансляторов, извивающуюся между холмами-останцами и арройо, так что казалось, будто Долину монументов перенесли на дно каньона, который был вдвое глубже и впятеро шире Гранд-Каньона. От этого вида так захватывало дух, что Джон не мог сосредоточиться ни на чем другом и впервые за все свое путешествие проехал целый день, ни разу не включив Полин.

Выбравшись из поперечной расселины на севере, он оказался в огромной низине каньона Кондор. Теперь ему чудилось, будто он ехал по гигантской копии Цветной пустыни[59], где все делилось на слои, повсюду виднелись полосы пурпурных и желтых отложений, оранжевые дюны, красные эрратические валуны, розовые пески, темно-синие балки — это была поистине фантастическая, причудливая местность, и она попросту сбивала с толку. Из-за всех этих диких цветов трудно было понять, что есть что, насколько оно большое и как далеко находится. Гигантские плато, которые, казалось, преграждали ему путь, оказывались изогнутыми пластами далеких утесов, а небольшие валуны возле ретрансляторов на самом деле были великанскими останцами, которые приходилось объезжать по полдня. А в закатном свете все цвета сияли, охватывая весь марсианский спектр. Они словно с силой пробивались из скал, все — от бледно-желтого до темно-пурпурного. Каньон Пандор! Он решил обязательно вернуться сюда позже и хорошенько его изучить.

На следующий день он уже ехал по покатому склону северной дороги в Офире, которую швейцарская команда проложила в прошлом году. Вверх, вверх и вверх, а затем, так и не увидев вдалеке краев, он покинул каньоны, миновав сводчатые полости цепочки Ванга, а затем по старой знакомой равнине, взяв курс по широкой дороге вдоль близкого горизонта, рядом с Чернобылем и Андерхиллом. А на другой день он уже двигался на запад, на пути в Эхо-Оверлук, новый штаб программы терраформирования, построенный Саксом. Его путешествие длилось неделю, и всего он проехал 2 500 километров.


Сакс Расселл уже вернулся из Ахерона в свою обитель. Теперь у него была власть, не вызывающая никаких сомнений, данная ему УДМ ООН десять лет назад как ведущему ученому в области терраформирования. И, разумеется, эти десять лет во власти подействовали на него. Он упросил ООН и международные фонды помощи построить целый городок, который служил бы главным штабом программы терраформирования, и расположил его в пятистах километрах к западу от Андерхилла, на краю утеса, который образовывал восточную стену каньона Эхо. Это был один из самых узких и глубоких каньонов на планете, а его восточная стена по высоте превосходила даже южный край Меласа. Для строительства был выбран вертикальный базальтовый утес высотой в четыре тысячи метров.

На его вершине не виднелось почти никаких признаков нового городка: на земле — лишь несколько бетонных коробок, разбросанных тут и там, а на севере поднималась струйка дыма, исходящего от реактора Риковера. Но когда Джон, выбравшись из марсохода, залез в одну из коробок возле края каньона и спустился одним из лифтов, расположенных внутри нее, масштаб города стал более явным — он проехал вниз пятьдесят этажей. А спустившись, обнаружил там и другие лифты, которые могли опустить его еще ниже, и они работали целыми сериями, доходя до самого дна каньона Эхо. Если предположить, что один этаж занимает десять метров в высоту, то здесь можно было разместить четыреста этажей. Пока, правда, не все места были заняты, и большинство комнат, построенных к этому времени, сосредоточено в верхних двадцати метрах. Помещения Сакса, к примеру, находились весьма близко к вершине.

Его комната для встреч представляла собой большой открытый отсек, западной стеной которого служило длинное окно во всю высоту от потолка до пола. Когда Джон вошел в комнату, надеясь отыскать там Сакса, стояла середина утра. Окно здесь было почти прозрачное, и далеко-далеко внизу можно было различить дно каньона, все еще наполовину скрытое в тени, и там в солнечном свете, намного ниже, располагалась западная стена Эхо, а за ней — величественный склон купола Фарсида, восходящий к югу. На втором плане был виден сам невысокий купол, а слева от него, проткнув горизонт, высился фиолетовый плоский конус горы Аскрийской, самого северного из крупнейших вулканов.

Но Сакса в этой комнате не было, и, насколько знал Джон, в это окно он никогда не смотрел. А сидел в соседнем помещении, где располагалась лаборатория. Теперь он походил на лабораторную крысу сильнее, чем когда-либо прежде, — сгорбил плечи, подергивал бакенбардами, глядел в пол, говорил компьютерным голосом. Проводя Джона по лабораториям, он то и дело наклонялся вперед, всматриваясь в экраны или в вычерченные линиями дюймовки, и говорил с Джоном через плечо, несколько отвлеченно. Помещения, которые они миновали, были заставлены компьютерами, принтерами, мониторами, книгами, рулонами и пачками бумаги, дисками, масс-спектрометрами, инкубаторами, газоотводами, длинными лабораторными столами с различными аппаратами, целыми библиотеками. И везде, где только можно, стояли растения в горшках, большинство из которых имели вид не поддающихся распознаванию выпуклостей, колючих суккулентов и им подобных. Они казались опасными и ядовитыми грибками, захватившими все вокруг.

— Какой у тебя беспорядок в лабораториях, — заметил Джон.

— Да у нас вся планета — одна большая лаборатория, — ответил Сакс.

Джон рассмеялся и, убрав ярко-желтый кактус со стола, сел. Люди говорили, что Сакс больше не покидает этих комнат.

— Над чем сегодня работаешь?

— Над атмосферой.

Ну разумеется. На этой проблеме Сакс заработал себе нервный тик. Все тепло, которое они производили и подводили к планете, утолщало атмосферу, но все их попытки установить определенный уровень углекислого газа, наоборот, утончали ее. И в то время как химический состав воздуха постепенно становился все менее ядовитым, он так же все меньше походил на тот, что был в теплицах, поэтому все остывало и процесс замедлялся. И так во всем — отрицательные последствия наступали наряду с положительными. Пока никому не удавалось сложить из всех этих факторов какую-либо стоящую программу, которая удовлетворила бы Сакса. Поэтому он решил прибегнуть к единственному своему способу — создать ее самому.

Он шагал по узкому проходу, оставшемуся между приборами, убирая стулья с дороги.

— Слишком много диоксида углерода. В прежние времена, когда строили модели, его просто сметали под коврик. Думаю, мне придется поставить роботов на переработку южной полярной шапки на фабрике Сабатье. То, что мы переработаем, не сможет испариться, и мы выпустим кислород, а из углерода, пожалуй, сделаем кирпичи. У нас появится даже больше углеродных блоков, чем нужно. Рядом с белыми пирамидами вырастут черные.

— Мило.

— Ага.

Компьютеры «Крей» и два «Шиллера» гудели за его спиной, дополняя басами его монотонную речь. Эти машины непрерывно прогоняли один набор условий за другим, как объяснил Сакс, но результаты, хоть они и ни разу не повторялись, редко вселяли надежды. По всему выходило, что воздух будет холодным и ядовитым еще очень долгое время.

Сакс прошел по коридору, и Джон проследовал за ним в помещение, которое казалось очередной лабораторией, хотя здесь стояла кровать и возвышался в углу холодильник. Крайне беспорядочно развешанные полки были заставлены диковинными растениями в горшках, относящимися к плейстоценовой эпохе[60] и имевшими столь же мертвенный вид, что и воздух снаружи. Джон сел в одинокое пустое кресло. Сакс стоял и смотрел на морского цвета куст, пока Джон рассказывал о своей встрече с Энн.

— Как думаешь, она замешана? — спросил Сакс.

— Думаю, она может знать, кто это сделал. Она упомянула какого-то Койота.

— Ах да! — Сакс быстро взглянул на Джона, точнее, на его ноги. — Она пытается натравить нас на легендарного персонажа. Говорят, он был с нами на «Аресе». Его укрывала Хироко.

Джон так поразился осведомленности Сакса о Койоте, что ему понадобилось время, чтобы понять; в этих словах его встревожило кое-что еще. Но затем до него дошло. Однажды ночью Майя рассказала ему, что видела лицо, лицо незнакомца. Путешествие далось Майе тяжело, и он не придал большого значения ее рассказу. Но теперь…

Сакс ходил по комнате, зажигая свет, вглядываясь в экраны, бормоча что-то о мерах безопасности. Он открыл холодильник, и Джон заметил в нем еще несколько шипастых растений. Либо Сакс проводил здесь эксперименты, либо его еда страдала от поистине страшной плесени. Джон сказал:

— Зато понятно, почему нападали чаще всего на мохолы. Там такое легче всего провернуть.

Сакс наклонил голову:

— Разве?

— Сам подумай. Твои маленькие мельницы расставлены повсюду, с ними ничего не поделаешь.

— Их выводят из строя. Мы получали об этом сообщения.

— И сколько вывели, штук десять? А сколько их осталось? Сотни тысяч? Это все мусор, Сакс. Просто груды металлолома. Худшая из твоих идей.

К тому же эта идея чуть не погубила весь проект в целом — из-за водорослей, которые Сакс спрятал в некоторых из них. Все они тогда погибли, но, если бы выжили и если бы кто-нибудь смог доказать, что Сакс причастен к этому рассеиванию семян, он мог потерять работу. Это в очередной раз доказывало, что Сакс готов добиваться своего, невзирая ни на что.

Сейчас он сморщил нос.

— Они дают по тераватту в год.

— И если сломать несколько штук, это мало что изменит. А что до остальных физических операций, то черные снежные водоросли так и прижились на северной полярной шапке, и ее от них не вычистишь. А рассветные и закатные зеркала — на орбите, и их тоже не так-то просто сбить.

— Но кому-то же это удалось на Пифагоре.

— Это правда, но ведь мы знаем, кто это был, и у нас есть служба безопасности, которая за ней следит.

— Она может никогда и не привести их к кому-то еще. Может, они жертвуют всего одним человеком на каждый акт. Я бы не удивился.

— Да, но некоторые простые изменения в проверке персонала исключат возможность тайного пронесения каких-либо инструментов на борт.

— Они могут воспользоваться тем, что там уже есть, — Сакс с сомнением покачал головой. — Зеркала очень уязвимы.

— Ладно. Во всяком случае, уязвимее многих других проектов.

— Эти зеркала прибавляют по тридцать калорий на квадратный сантиметр в сол[61], — сказал Сакс. — И постепенно этот показатель возрастает.

Теперь грузы с Земли почти всегда доставляли солнечными парусниками, которые, когда они прибывали в систему Марса, стыковались с ранее прибывшими судами. У них имелась стоянка на аэросинхронной орбите, и они были запрограммированы на вращение таким образом, чтобы отражать свой свет на терминатор, каждый день добавляя немного энергии в каждый рассвет и закат. Их расстановка полностью координировалась из штаба Сакса, и это было предметом его гордости.

— Мы повысим безопасность во всех обслуживающих бригадах, — сказал Джон.

— Так. Повысить безопасность на зеркалах и в мохолах.

— Да, но это еще не все.

Сакс фыркнул.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, проблема же не только в том, что проекты по терраформированию, по сути, служат потенциальными целями. Я имею в виду, что ядерные реакторы — это тоже своего рода части проекта. Они производят значительную часть энергии для тебя и дают тепло, будто печи. Если хоть с одним что-то случится, это приведет к множеству нежелательных последствий, скорее, даже политических, нежели физических.

Вертикальные складки между глазами Сакса вытянулись чуть ли не до линии роста волос. Джон выставил перед собой ладони:

— Не моя вина. Я говорю как есть.

Сакс проговорил:

— ИИ, взять на заметку. Проверить безопасность реакторов.

— Принято, — ответил один из «Шиллеров» таким же тоном, каким разговаривал Сакс.

— Но это еще не самое худшее, — сказал Джон. Сакс дернулся и гневно вперил взгляд в пол. — Еще есть биоинженерные лаборатории.

Губы Сакса сжались в тонкую линию.

— Там каждый день придумывают новые организмы, — продолжил Джон, — и там вполне возможно создать что-то, что убьет все живое на этой планете.

Сакс зажмурился.

— Будем надеяться, никто из этих людей не рассуждает так же, как ты.

— Я просто пытаюсь думать, как они.

— ИИ, взять на заметку. Безопасность биолабораторий.

— Конечно, Влад с Урсулой и их группа включают гены самоубийства во все, что создают, — сказал Джон. — Но эти гены служат лишь для того, чтобы остановить сверхуспех или развитие мутаций. Если же кто-то умышленно исключит эти гены и создаст что-то, что достигнет сверхуспеха, у нас будут неприятности.

— Я понял.

— Так Лаборатории, реакторы, мохолы, зеркала. Могло быть и хуже.

Сакс закатил глаза.

— Я рад, что ты так думаешь. Я поговорю об этом с Гельмутом. В любом случае я скоро с ним увижусь. Судя по всему, на следующей сессии УДМ собираются одобрить строительство лифта Филлис. Это резко сократит стоимость терраформирования.

— В конечном счете да, но для этого нужны колоссальные начальные вложения.

Сакс пожал плечами.

— Подтолкнуть астероид Амор к орбите, запустить автоматизированную фабрику, и пусть себе работает. Это не так дорого, как тебе кажется.

Джон состроил недовольную гримасу.

— Сакс, кто за все это платит?

Сакс наклонил голову и сощурился.

— Солнце.

Джон встал и внезапно почувствовал, что проголодался.

— Так пусть солнце и выносит эти решения. Так и запомни.

* * *
«Мангалавид» каждый вечер показывал по шесть часов местного любительского видео, солянку, которую Джон любил смотреть при каждом удобном случае. И, приготовив на кухне большую порцию зеленого салата, он прошел в комнату с окном на жилом этаже и стал есть перед телевизором, время от времени поглядывая на багровый закат над горой Аскрийской. Первые десять минут передачи в тот вечер были сняты инженером-сантехником, работавшей на установке, перерабатывающей отходы в каньоне Северном. Ее голос за кадром звучал воодушевленно, но вместе с тем наводил скуку:

— Что особенно хорошо, мы можем загрязнить все, что хотим, определенными веществами, кислородом, озоном, азотом, аргоном, паром, какой-нибудь биотой. Это дает нам такую свободу действий, какой у нас не было дома, и мы просто продолжаем оттачивать все, что они нам дают, пока не сможем выпустить то, что получится, на волю.

«Дома», — повторил про себя Джон. Новенькая. После нее показывали карате, где приемы были одновременно забавными и красивыми; затем какие-то русские двадцать минут играли «Гамлета» в гермокостюмах на дне мохола в Тирренской горе. Постановка поразила Джона, особенно когда Гамлет увидел, как Клавдий опустился на колени, чтобы помолиться, и камера наклонилась, чтобы мохол стал казаться стенами собора, что возвышались над Клавдием и тянулись к бесконечно далеким лучам солнца, будто к прощению, которое не суждено получить.

Джон выключил телевизор и спустился на лифте в спальню. Затем улегся в постель и расслабился. Карате как балет. Новички все еще оставались инженерами, строителями, учеными всех мастей. Но они не казались такими же упертыми, как члены первой сотни, и это, пожалуй, к лучшему. Они сохраняли научный склад ума и мировоззрение, были прагматичны, рациональны. Оставалось только надеяться, что отбор на Земле по-прежнему отсеивал фанатиков и пропускал людей с эмоциональностью странствующих швейцарцев, практичных, но открытых новым возможностям, способных создавать новые убеждения. По крайней мере, он на это надеялся, хотя уже понимал, что это слегка наивно. Стоило взглянуть на первую сотню, чтобы понять, что ученые могли быть столь же фанатичными, как кто угодно другой, а то и больше. Образованность, пожалуй, сосредотачивала их на слишком узких интересах. Команда Хироко исчезла… Они где-то снаружи, среди диких скал, везучие мерзавцы… И он уснул.

Он проработал в Эхо-Оверлуке несколько дней, а затем ему позвонил Гельмут Бронски из Берроуза и сказал, что желает побеседовать с ним о новоприбывших с Земли. Джон решил приехать к нему на поезде и увидеться лично.

В ночь перед отъездом он заглянул к Саксу. И только вошел, как тот своим монотонным голосом произнес:

— Мы нашли астероид Амор, который на девяносто процентов состоит изо льда. Он движется по орбите, которая приведет его на Марс через три года. Это как раз то, что я искал.

Он собирался установить автоматизированный разгонный двигатель на ледяной астероид и вытолкнуть его на орбиту аэродинамического торможения вокруг Марса, тем самым заставив сгореть в атмосфере. Это не нарушило бы протокола УДМ ООН, воспрещающего массовое поражение, которое могло случиться при прямом столкновении, но добавило бы огромное количество воды и разделенного водорода и кислорода в атмосферу, тем самым уплотнив ее как раз теми газами, в которых колонисты нуждались сильнее всего.

— Это может повысить атмосферное давление на целых пятьдесят миллибар!

— Да ты шутишь!

До их высадки это значение составляло от семи до десяти миллибар (на Земле на уровне моря в среднем было 1 013), и все их попытки до этого момента подняли его всего лишь до пятидесяти.

— Один ледяной шар удвоит атмосферное давление?

— Так показывают симуляции. Хотя, конечно, при таком низком исходном уровне увеличение в два раза будет не очень-то впечатляющим.

— И все равно это здорово, Сакс. И это будет непросто саботировать.

Но Сакс не хотел сейчас об этом вспоминать. Он слегка сдвинул брови и выскользнул из комнаты.

Джон улыбнулся его своенравности и прошел к двери. Затем, выйдя, осмотрел коридор. Пусто. На мониторах в кабинете Саксa — никакого видео. Он вернулся внутрь, усмехаясь своей скрытной походке, и оглядел бумажный беспорядок на рабочем столе Сакса. С чего начать? В ИИ Сакса, вероятно, содержалось много интересного, но тот, скорее всего, отзывался только на голос хозяина и сохранял данные обо всех попытках обратиться к нему. Он тихо выдвинул ящик стола. Пусто. Такими же оказались и остальные ящики; он чуть не смеялся в голос, еле сдерживаясь. На лабораторном столе лежала стопка писем, и он просмотрел их. В основном это были заметки биологов из Ахерона, но на дне лежал листок, пришедший по почте без подписи и обратного адреса. Принтер Сакса выплюнул его без каких-либо опознавательных знаков, которые были бы видны. Сообщение было коротким:


1. Мы используем гены самоубийства, чтобы сдерживать быстрое распространение.

2. Сейчас на поверхности так много источников тепла, что мы не думаем, что кто-либо сможет отличить излучаемое нами от всего остального.

3. Мы просто решили уйти и работать самостоятельно, без каких-либо вмешательств. Полагаю, теперь ты это понимаешь.


Джон смотрел на лист с минуту, а потом поднял голову и огляделся по сторонам. Никого по-прежнему не было. Он снова взглянул на записку, положил обратно туда, где она лежала, тихонько вышел из кабинета Сакса и направился к гостевым комнатам.

— Сакс, — пробормотал он в восхищении, — да ты целая стая пронырливых крыс!


Поезд в Берроуз перевозил в первую очередь грузы и состоял из тридцати узких вагонов, первые два из которых были пассажирскими. Он двигался по сверхпроводящей магнитной трассе быстро и плавно — даже не верилось, что он едет. А после бесчисленных утомительных марсоходных вылазок Джона это и вовсе казалось чуть ли не пугающим. Ему оставалось лишь подпитать центры удовольствия своего старого мозга омегендорфом, откинуться в кресле и наслаждаться поездкой, которая казалась ему полетом со сверхзвуковой скоростью.

Трасса пролегала более-менее параллельно десятой северной широте. В итоге планировалось опоясать таким образом всю планету, но пока был завершен лишь участок между Эхо и Берроузом. Последний теперь стал крупнейшим городом в своем полушарии. Изначально построенный американским консорциумом по французскому проекту, утвержденному Европейским союзом, он располагался на краю равнины Исиды, которая была, по сути, огромной впадиной в том месте, где северные равнины глубоко врезались в южные высокогорья. Склоны и дно впадины уравновешивали кривизну планеты таким образом, что вокруг города открывались будто земные горизонты, и, пока поезд несся по впадине, Бун видел за темными равнинами, усеянными холмами-останцами, горизонты, до которых было добрых шестьдесят километров.

Почти все строения в Берроузе представляли собой скальные жилища, врезанные в склоны пяти невысоких останцев, скученных на возвышенности возле изгиба древнего канала. Целые участки этих вертикальных склонов заполняли прямоугольники из зеркального стекла, будто постмодернистские небоскребы, опрокинутые набок и воткнутые в холмы. Это было удивительное зрелище, гораздо более впечатляющее, чем Андерхилл и даже Эхо-Оверлук, из которого хоть и открывался прекрасный вид, но сам он был скрыт. Нет, застекленные останцы Берроуза, возвышающиеся над каналом, словно просившего наполнить его водой, с видом на далекие холмы, очень быстро заработали для города репутацию красивейшего на Марсе.

Западная станция размещалась внутри одного из выдолбленных останцев и представляла собой застекленное помещение в шестьдесят метров высотой. Джон вышел в ее простор и двинулся навстречу толпе, откинув голову назад, точь-в-точь как какой-нибудь провинциал, оказавшийся в Манхэттене. Железнодорожники были одеты в голубые куртки, старатели — в зеленые прогулочники, чиновники УДМ ООН — в костюмы, строители — в рабочие комбинезоны всех цветов радуги, будто это была спортивная одежда. Штаб УДМ ООН открыли в Берроузе три года назад, вызвав тем самым настоящий строительный бум, и теперь трудно было сказать, кого на станции больше — чиновников или строителей.

На дальнем конце огромного помещения Джон увидел вход в подземку и, пойдя туда, сел в небольшой вагончик, чтобы добраться до штаба управления. Там он пожал руки нескольким людям, которые узнали его и подошли. Это напомнило ему о том странном ощущении, будто он находится в аквариуме. Он снова оказался среди незнакомцев. В городе.

Тем же вечером он ужинал с Гельмутом Бронски. Они встречались уже много раз, и этот человек производил впечатление на Джона. Это был немецкий миллионер, который полез в политику. Высокий, тучный, светловолосый и краснолицый, безукоризненно ухоженный, одетый в дорогой серый костюм. Прежде чем получить должность в УДМ ООН, он был министром финансов ЕС. Сейчас он рассказал Джону последние новости на весьма светском британском английском, быстро пережевывая жареную говядину с картошкой в паузах между предложениями и искусно держа столовые приборы на немецкий манер.

— Мы собираемся отдать контракт на исследовательские работы в Элизии транснациональному консорциуму «Армскор». Они привезут сюда собственное оборудование.

— Но, Гельмут, — произнес Джон, — разве это не противоречит договору о Марсе?

Гельмут сделал широкий жест рукой, в которой держал вилку. Его взгляд говорил, мол, они разумные люди и понимают такие вещи.

— Договор уже устарел, это очевидно всем, кто занимается тут какими-либо делами. Но плановый пересмотр пройдет только через десять лет. Мы же тем временем должны попытаться предвосхитить кое-какие аспекты этого пересмотра. Именно поэтому мы сейчас дадим некоторые концессии. У нас нет разумных причин откладывать, а в противном случае возникнут проблемы в самой Генеральной Ассамблее.

— Но Генеральная Ассамблея не будет в восторге от того, что вы дадите первую концессию старому производителю оружия из Южной Африки!

Гельмут пожал плечами.

— «Армскор» теперь имеет очень мало отношения к тому, с чего начиналась его история. Осталось одно название. Когда ЮАР стала Азанией, компания переехала в Австралию, а затем в Сингапур. И сейчас, конечно, она стала кое-чем гораздо большим, чем просто воздушно-космической фирмой. Она транснациональна в полном смысле слова, это один из новых тигров, с собственной банковской системой, и она владеет контрольными пакетами акций примерно пятидесяти компаний из «Форчун 500»[62].

— Пятидесяти? — переспросил Джон.

Да. И то «Армскор» — наименьший консорциум среди всех транснационалов, и именно поэтому мы его выбрали. Но все равно его экономика больше, чем у любой страны не из первой двадцатки. Когда старые мультинационалы сливаются с транснационалами, то становятся по-настоящему мощной силой и могут влиять на Генеральную Ассамблею. Когда мы дадим эту концессию, выгоду от этого получат двадцать-тридцать стран, которые смогут отправить своих граждан на Марс. А для остальных это послужит прецедентом. И давление на нас ослабнет.

— Угу. — Джон размышлял над этим. — А скажи мне, кто договаривался об этом соглашении?

— Ну, нас было много.

Гельмут невозмутимо набил рот едой и принялся пережевывать, не обращая внимания на пристальный взгляд Джона.

Джон сжал губы и отвел глаза. Он вдруг осознал, что разговаривал сейчас с человеком, который, хоть и был функционером, но считал себя гораздо более важным на этой планете, чем Бун. Радушный, чисто выбритый (и кто же его брил и стриг?), Бронски откинулся на спинку стула и заказал послеобеденные напитки. Его помощница, служившая в этот вечер их официанткой, поспешила ему угодить.

— Кажется, меня на Марсе еще никогда не обслуживали, — проговорил Джон.

Гельмут спокойно встретил его взгляд, но лицо его покраснело. Джон едва не расплылся в улыбке. Представитель УДМ ООН хотел выглядеть грозно и продемонстрировать: эта организация так изощренна, что Джон, чье мышление сопоставимо с уровнем сотрудника маленькой метеостанции, не способен даже ее постичь. Но Джон уже давно обнаружил, что пары минут его поведения в режиме Первого Человека на Марсе достаточно, чтобы свести такое отношение на нет. И он стал смеяться, пить, травить байки, намекать на разные секреты, известные лишь первой сотне, дал понять помощнице-официантке, что главным за этим столиком был именно он, и так далее. Он казался беззаботным, понимающим, высокомерным, и ко времени, когда они покончили с шербетом и бренди, Бронски уже вел себя громко и буйно, скрывая таким образом тревогу и осторожность.

Функционеры. Джону хотелось смеяться.

Но его донимало любопытство по поводу главной цели их беседы, которая по-прежнему оставалась загадкой. Вероятно, Бронски хотел своими глазами увидеть, как новость о концессии подействует на человека из первой сотни, — чтобы оценить по нему реакцию остальных. Но это было бы глупостью, потому что для общей оценки необходимо проверить реакцию хотя бы восьмидесяти из них. Впрочем, пусть это и глупость, но вполне возможная. Раньше, бывало, Джона приглашали представлять всякие новинки — ведь он был символом. И теперь Бронски мог считать, что мнение Джона формирует мнение колонистов, но в этом случае он заблуждался, попросту теряя время.

Задумавшись по пути в свой гостевой номер о том, может ли этот вечер принести ему хоть какую-нибудь выгоду, Бун спросил:

— Ты когда-нибудь слышал о Койоте?

— О животном?

Он усмехнулся и ничего не ответил. У себя в комнате он лежал на кровати, включив «Мангалавид», и размышлял. Почистив зубы перед сном, он посмотрел в зеркало и нахмурился. Затем широко взмахнул зубной щеткой.

— Хорошо, — произнес он, непохоже изображая легкий акцент Гельмута, — это бизьнэс, знаещь ли. Бизьнэс, как фсегда!


На следующее утро у него выпала пара свободных часов перед первой встречей, и он провел их с Полин, изучая все, что ему удалось найти о деяниях Гельмута Бронски за последние полгода. Могла ли Полин забраться в дипломатическую почту УДМ ООН? Бывал ли Гельмут в Сензени-На или в других местах, где совершались саботажные действия? Пока Полин следовала своим поисковым алгоритмам, Джон проглотил омегендорф, чтобы не чувствовать похмелья, и задумался, почему ему вдруг захотелось поискать записи о Гельмуте. УДМ ООН сейчас обладало верховной властью на Марсе, по крайней мере, согласно букве закона. Но на деле, как показал прошлый вечер, ООН была, как всегда, беззубой перед национальными армиями и деньгами транснационалов. Выполняя их распоряжения, она была беспомощна, не в силах противостоять их желаниям — и даже вряд ли стала бы пытаться. Так чего они хотели, эти правительства стран и транснациональные советы директоров? Интересно, если бы прогремело достаточно случаев саботажа, это послужило бы для них поводом усилить свою безопасность? Привело бы к усилению их власти?

Он фыркнул. Пока его расследование принесло лишь список подозреваемых, который успел утроиться за это время, тут заговорила Полин:

— Прошу прощения, Джон.

На экране вспыхнула информация. Дипломатическая почта, как она выяснила, засекречена одной из новых невзламываемых кодировок, и для того, чтобы получить к ней доступ, необходимо ее расшифровать. С другой стороны, отследить перемещения Гельмута оказалось легко. Десять недель назад он был на Пифагоре, зеркальной станции, сошедшей с орбиты. И на Сензени-На приезжал за две недели до Джона. Причем в Сензени-На никто не упомянул о его появлении там.

А совсем недавно вернулся из горнодобывающего комплекса, который сейчас разворачивался в местечке под названием Брэдбери-Пойнт. Через два дня Джон отправился туда.


Брэдбери-Пойнт находился примерно в восьмистах километрах к северу от Берроуза, на восточной границе гор Нилосирт. Это был регион со множеством холмов-останцев — казалось, будто островки южных гор выдавались среди лощин в северных равнинах. Островки останцев в Нилосирте, как недавно выяснилось, были богатым металлогенным регионом, где имелись запасы меди, серебра, цинка, золота, платины и других металлов. Скопления этих руд были открыты в нескольких местах так называемого Большого Уступа, где южные горы переходили к северным низменностям. Некоторые ареологи доходили до того, что называли весь район Уступа металлогенной областью, опоясывающей всю планету, как шов на бейсбольном мяче. Это был очередной странный факт в дополнение к великой загадке севера-юга, и состоял он, конечно, в том, чтобы привлечь как можно больше внимания. Горные работы вкупе с интенсивными ареологическими изысканиями проводились учеными из УДМ ООН и, как выяснил Джон, изучив записи о новоприбывших, транснациональных консорциумов — все они стремились найти как можно большее количество месторождений. Но даже на Земле геология минеральных образований не была до конца понятна, из-за чего в изыскательских работах по-прежнему многое зависело от везения; на Марсе же геология оказалась еще загадочнее. Недавние находки на Большом Уступе удавались в основном случайно, и только сейчас региону начинали уделять наибольшее внимание.

Открытие комплекса в Брэдбери-Пойнте ускорило поиски, когда выяснилось, что регион не уступает крупнейшим земным месторождениям и, вероятно, сопоставим с Бушвелдским комплексом в Азании. И вот — золотая лихорадка в Нилосирте. Посещал это место и Гельмут Бронски.

Место, которое оказалось маленьким и утилитарным… но это было только начало. Реактор Риковера и несколько перерабатывающих заводов, плюс останец, в котором размещались жилища. Шахты были разбросаны по низинам между останцами. Бун подъехал к жилищу, подключил марсоход к гаражу и вошел через шлюз.

Внутри его встретил приветственный комитет, после чего его отвели в конференц-зал со стеклянными окнами.

Как ему сообщили, в Брэдбери находилось около трехсот человек, все работали на УДМ ООН и прошли обучение в консорциуме «Шеллалко». Для него провели краткую экскурсию, из которой он узнал, что здесь были смешаны южноафриканцы, австралийцы и американцы — и все они радостно пожимали ему руки, — примерно три четверти составляли мужчины, бледные и чистые, больше похожие на лабораторных техников, чем на чумазых троллей, которых Джон представлял себе при слове «шахтер». Они рассказали, что большинство здесь работали по одно- и двухлетним контрактам и считали оставшееся время по неделям, а то и по дням. Шахтами управляли, как правило, дистанционно, и их не на шутку взволновало, когда Джон попросил спуститься вниз, чтобы осмотреть одну из них.

— Это же просто дыра, — сказал один.

Бун лишь невинно смотрел в ответ, а затем, после очередного неловкого мгновения, они начали собирать сопровождающую группу, чтобы провести его в шахту.

На то, чтобы надеть прогулочники и выйти через шлюзы, им понадобилось два часа. Добравшись до края шахты, они поехали по наклонной дороге, уходящей в ступенчатую овальную яму в пару километров длиной. Там они выбрались из транспорта и последовали за Джоном, когда тот двинулся вперед. Окруженные большими автоматизированными бульдозерами, самосвалами и землеройными машинами, его четверо спутников глядели сквозь забрала во все глаза — бдели, присматривая за диким зверем, вышедшим на свободу, как подумал Джон. Он смотрел на них, изумленный такой робостью, и вдруг осознал, что теперь Марс мог казаться кому-то просто неблагоприятным вариантом перевода по работе — адской смесью Сибири, диких районов Саудовской Аравии, Южного полюса в зимний период и «Нового мира».

Или, возможно, они считали его опасным человеком, с которым лучше было не выходить вот так. Это их пугало. Несомненно, все слышали об упавшем самосвале — может, дело именно в нем. Или было что-то еще? Может, эти люди знали о чем-то, чего не знал он? Поразмыслив над этим какое-то время, Джон понял, что вот-вот протрет на них глазами дыру. Он думал о падающем самосвале как о происшествии, которое может случиться всего раз. Но ведь его передвижения легко отследить — все знали, где он сейчас находится. А каждый раз, выходя наружу, человек становился просто странником, как говорили некоторые. И в шахтах слонялось много диких зверей…

Но они вернулись без происшествий. Позже в тот вечер у них состоялся привычный ужин и вечеринка в его честь, где много пили, употребляли омегендорф, шумно разговаривали; группа молодых крепких инженеров с радостью узнала, что Джон Бун — забавный человек, с которым можно отлично провести время. Вполне распространенная реакция среди новичков, особенно молодых людей. Джон болтал с ними, приятно проводя время и незаметно, как ему казалось, расспрашивая их о своем деле. О Койоте они не слышали, но тема их заинтересовала, поскольку они знали о Большом человеке и тайной колонии. Койот явно был героем историй иного толка; о нем слышали лишь немногие — и все они, насколько знал Джон, из первой сотни.

И все же недавно к шахтерам заглядывали необычные гости — арабский караван, огибающий край Великой Северной равнины. И, как ему сказали, арабы клялись, будто видели неких «затерянных колонистов», как они их назвали.

— Любопытно, — ответил Джон.

Ему казалось маловероятным, что Хироко или кто-либо из ее команды стали бы кому-то показываться, но кто знал наверняка? Он мог, однако, все проверить сам; в любом случае, в Брэдбери-Пойнте ему больше нечего делать. Для раскрытия преступления, как он теперь понимал, детектив мог сделать мало полезного. Он все же провел еще пару дней, наблюдая за горными работами, но его лишь сильнее потрясли масштабы процесса и возможный ущерб, какой могли нанести автоматизированные землеройные машины.

— Что вы собираетесь делать со всем этим металлом? — спросил он после того, как заглянул в очередную открытую шахту, расположенную в двадцати пяти километрах от жилищ. — Ведь доставить его на Землю выйдет дороже его собственной стоимости, разве не так?

Руководитель горных работ, темноволосый мужчина с острыми чертами лица, усмехнулся.

— Мы придержим его до тех пор, пока он не будет стоить дороже доставки. Или пока не построят космический лифт.

— Ты в это веришь?

— О да, материалы для этого уже есть! Графитовый стержень, усиленный алмазной спиралью, можно построить даже на Земле. А здесь это будет вообще легко.

Джон покачал головой. В конце дня они целый час возвращались в жилища, минуя сырые ямы и отвалы, держа курс на отдаленные столбы дыма, которые поднимались над перерабатывающими заводами, расположенными в тех же останцах, что и жилища, но с другой стороны. Вид земли, раскуроченной для строительства, для него привычен, но это… Поразительно, на что способны несколько сотен человек! Понятно, что они использовали ту же технологию, по которой Сакс построил вертикальный город во всю высоту Эхо-Оверлука и по которой быстро строились новые города. Технологию, которая наводила такую разруху, лишь чтобы урвать металлы, предназначенные для ненасытной Земли…

На следующий день он распорядился, чтобы руководитель горных работ установил строжайшие меры безопасности на ближайшие два месяца, и уехал по занесенным ветром следам арабского каравана, уводящим на северо-восток.

* * *
Как выяснилось, вместе с караваном путешествовал Фрэнк Чалмерс. Но он не видел и не слышал ничего о встрече с людьми Хироко, и никто из арабов не дал нужных сведений. Выходит, зацепка ложная. Или же это Фрэнк не позволил арабам признаться — а если так, то как он сам об этом узнал? Хотя арабы прибыли на Марс совсем недавно, они уже встали на сторону Фрэнка, в этом можно не сомневаться. Он жил с ними, говорил на их языке, а сейчас буквально оказался посредником между ними и Джоном. Провести независимое расследование было совершенно невозможно. Теперь разве что Полин могла бы найти что-то в потоке данных, но для этого не нужно было ходить за караваном.

Тем не менее Джон примкнул к ним на некоторое время, пока они кочевали по огромному морю песка — занимались ареологией и проводили кое-какие исследования. Фрэнк сопровождал его недолго: ему необходимо было поговорить с одним другом-египтянином. Он не мог позволить себе задержаться. Его работа в должности министра заставляла его путешествовать по миру не меньше, чем Джона, и их пути пересекались достаточно часто. Фрэнк руководил американским министерством Марса уже три срока, а учитывая, что это государственная должность, пусть он и находился на значительном удалении от Вашингтона, это было выдающимся достижением. Сейчас он вел надзор за инвестированием американскими транснационалами, такая ответственностьзаставляла его маниакально перерабатывать, и он раздувался от власти, из-за чего казался Джону деловой версией Сакса: постоянно находился в движении и размахивал руками, будто дирижируя музыке своих речей, а с годами стал читать свои речи очень быстро, как если бы выступал перед Торговой палатой.

— Нужно застолбить за собой этот Уступ, пока его не расхватали транснационалы с немцами, впереди еще куча работы! — Последнее было его любимой поговоркой, которой он обычно придавал убедительности, указывая на маленький глобус, что носил в кармане вместе с портативным компьютером. — Вот эти твои мохолы, я открыл их на прошлой неделе, один возле Северного полюса, три в районе шестидесятой широты на севере и три на юге, четыре вдоль экватора, четыре вокруг Южного полюса, и все они уютно расположены к западу от вулканических возвышенностей, чтобы ловить свои воздушные потоки, причем они прекрасно смотрятся. — Он вертел глобус, и голубые точки, обозначающие мохолы, сливались в голубые линии. — Приятно видеть, что ты наконец-то занялся делом.

— Наконец-то.

— Слушай, в Элладе открылся новый обитаемый завод. Там производят пусковые блоки, которые позволят принять порядка трех тысяч эмигрантов за эл-эс девяносто, а с новыми шаттлами многократного использования этого вряд ли хватит. — Увидев выражение лица Джона, он быстро продолжил: — И в итоге, Джон, все это тепло поможет терраформированию не только деньгами и трудом. Подумай в этом ключе.

— А ты когда-нибудь задумывался, к чему это все приведет? — спросил Джон.

— Что ты имеешь в виду?

— Например, этот поток людей и оборудования при том, что на Земле сейчас все разваливается на части?

— На Земле все всегда будет разваливаться на части, к этому можно уже привыкнуть.

— Да, но кто будет владеть тем, что здесь? Кто будет всем заправлять?

Фрэнк лишь состроил гримасу, удивляясь простодушию Джона. По одному только взгляду на его лицо Джон все понял — всю смесь отвращения, нетерпимости и удовлетворения Фрэнка. Какая-то часть Джона была довольна, что удалось мгновенно все понять; он знал своего старого друга лучше, чем кого-либо из своей семьи, и это смуглое лицо, обратившее к нему неласковый тусклый взгляд, было чем-то вроде лица брата-близнеца, которого он не помнил и о котором никогда не знал. С другой стороны, его раздражал покровительственный тон Фрэнка.

— Люди спрашивают об этом, Фрэнк. Не только я и не только Аркадий. Ты не можешь просто пожимать плечами и отмахиваться, будто это слишком глупый вопрос, будто здесь нечего решать.

ООН решит, — грубо бросил Фрэнк. — Там их десять миллиардов, а здесь нас десять тысяч. Миллион к одному. Чтобы повлиять на это соотношение, тебе нужно было становиться представителем УДМ ООН, как я тебе советовал, когда эту должность еще учреждали. Но вместо того, чтобы меня послушать, ты отмахнулся. Ты мог действительно что-то сделать, а кто ты теперь? Просто помощник Сакса по связям с общественностью.

— И по развитию, по безопасности, по отношениям с Землей и по мохолам.

— Да ты просто страус! — выпалил Фрэнк. — Голову в песок, и все! Ладно, пошли поедим.

Джон согласился, и они зашли, чтобы отужинать, в самый большой марсоход, что был у арабов. Они ели ягненка, приготовленного на гриле, и приправленный укропом йогурт, восхитительный и экзотический. Но Джона все равно раздражало не сходящее с лица Фрэнка презрение. Чувствовалось, как всегда, острое старое соперничество, и никакая аура Первого Человека не могла повлиять на его глумливое высокомерие.

Когда на следующий день неожиданно появилась Майя Тойтовна, которая направлялась на запад, в Ахерон, Джон заключил ее в более продолжительные объятия, чем обычно, а когда ужин закончился, он удостоверился, что она проведет ночь в его марсоходе, — в знак особого внимания, с определенной улыбкой, определенным взглядом, почти случайно соприкоснувшись руками, когда пробовали шербет и общались с радостными мужчинами из каравана, которые, разумеется, пришли в восхищение, увидев ее… И это при всех их старинных законах смирения и обольщения, устоях, которые закладывались многие годы. А Фрэнк мог лишь наблюдать со стороны холодным взглядом, беседуя по-арабски со своими египетскими друзьями.

И ночью, когда Джон и Майя занимались любовью в кровати его марсохода, Джон резко вырвался из ее объятий и, посмотрев на ее белое тело, подумал: «Вот тебе и политическая власть, старина Фрэнк!» Холодный взгляд старого приятеля говорил сам за себя: неумолимая страсть никуда не делась и по-прежнему горела в нем. Фрэнк, как и большинство мужчин в караван-сарае той ночью, был бы счастлив оказаться на месте Джона; раз или два он там уже, несомненно, оказывался, хоть и Джона тогда еще не было рядом. Но нет, сегодня Фрэнку жестко напомнили о том, в чем заключается настоящая власть.

Отвлеченный этими дурными мыслями, Джон не сразу сумел уделить должное внимание самой Майе. Они не спали вместе уже почти пять лет, и за это время у него было несколько других партнерш, а она, насколько он знал, какое-то время жила с каким-то инженером в Элладе. Странно было начинать снова, будто они близко знали друг друга и в то же время были незнакомы. Ее лицо мелькало под ним в тусклом свете — то сестра, то незнакомка, то сестра, то незнакомка… Что-то случилось, что-то изменилось в нем, и все эти сторонние дела, все игры потеряли значение. Что-то в ее лице, в том, что она вся была с ним, отдавала ему всю себя, когда они занимались любовью, сильно взволновало его. Он не знал никого другого, кто вел бы себя так же.

И старое пламя заискрилось вновь — сначала, когда они занялись любовью в первый раз, неуверенно, будто его и не было вовсе. Но затем, спустя час тихой беседы, когда они начали целоваться и перекатываться по постели, оно внезапно воспылало, и они стали гореть в этом пламени. Майя возбуждала его, как и всегда, он не мог этого не признать. Она захватила все его внимание. Для нее секс не был (как обычно был для Джона) каким-то спортом, но был огромной страстью, необыкновенным состоянием. Она становилась настоящей тигрицей, когда приступала к делу, всегда удивляла его, будила, возносила к своему уровню, напоминала о том, каким секс может быть. И было чудесно об этом вспоминать, снова познавать — поистине чудесно. Омегендорф не шел с этим ни в какое сравнение; как он мог ее забыть, почему продолжал убегать от нее, почему жил так, словно ее вовсе не существовало? Он крепко ее обнял, и они сплелись друг с другом, дыша и стеная, одновременно встретив оргазм, как нередко бывало в прежние времена. Майя увлекла его за собой куда-то за грань реальности, это был их ритуал.

А затем, когда они стали разговаривать, он почувствовал, что любит ее еще сильнее. Поначалу ему хотелось просто рассердить Фрэнка — что было, то было, — а к ней он отнесся с полным безразличием. Но теперь, лежа рядом с ней, он ощущал, как сильно ему не хватало ее эти пять лет, какой пресной была без нее его жизнь. Как же он по ней соскучился! Новые чувства — они всегда его удивляли, поскольку он давно уже считал себя слишком старым для них, считал, что пора остепениться. Но неизменно, время от времени, происходило нечто такое, что заставляло его испытывать чувственный подъем. И очень часто этим «нечто» оказывалась встреча с Майей…

А она была все той же Майей Тойтовной, пышущей жизнью, преисполненной мыслей и планов, самой собой. Она понятия не имела о том, что Джон делал здесь, в этих дюнах, и не собиралась спрашивать. И порвала бы его в клочья, если бы он случайно сделал что-то не то, — он видел это по ее страстной осанке, по походке. Но все это он знал и так, это не было для него новостью еще с первых лет в Андерхилле, а уже много времени прошло с тех пор. И это знание доставляло удовольствие — даже ее раздражительность была ему приятна! Как и Фрэнк со своим презрением был ему мил. Да, он, Джон, уже постарел, и все они стали семьей. Он чуть не рассмеялся, чуть не сказал что-то, что могло ее разозлить, но вовремя спохватился. Боже, да было достаточно просто знать это, а показывать что-то лишний раз не стоило! При этой мысли он все же рассмеялся, и она улыбнулась, услышав его смех, вернулась в постель и снова ткнула в грудь.

— Смеешься надо мной, как я погляжу! Это из-за моей толстой попы, да?

— Ты же знаешь, твоя попа идеальна.

Она еще раз ткнула его в обиде на то, что считала великой ложью, и их борьба вновь затянула их в реальность кожи и соли, в мир секса. В какой-то момент этого продолжительного неторопливого действа он поймал себя на мысли: «Я люблю тебя, дикая Майя, честное слово, люблю!» Эта мысль сбивала его с толку, она была опасна. Произносить такое вслух было нельзя. Но это было правдой.

И через пару дней, когда она, уезжая в Ахерон, попросила его поехать с ней, он обрадовался.

— Может, через пару месяцев.

— Нет, нет. — Она стала серьезной. — Приезжай скорее, я хочу, чтобы ты снова оказался со мной.

И когда он, сам того не ожидая, согласился, она усмехнулась, как девочка, у которой имелся свой секрет:

— Ты не пожалеешь.

И, поцеловав его, уехала на юг, в Берроуз, где собиралась сесть в поезд, идущий на запад.

После этого шансов узнать хоть что-то у арабов стало еще меньше, чем прежде. Он задел чувства Фрэнка, и арабы ополчились на Джона, защищая своего друга, и это было логично. «Тайная колония? — переспрашивали они. — А что это такое?»

Он вздохнул и бросил попытки, решив уехать. Складывая запасы в свой марсоход перед отъездом (арабы с присущей им щепетильностью позволили ему заполнить хранилища), он размышлял над тем, чего ему удалось достичь в расследовании саботажа. До Шерлока Холмса ему еще далеко, в этом не стоило сомневаться. Но что еще хуже, на Марсе теперь жили целые сообщества, которые на дух его не переносили. Мусульмане…

Закончив сборы в тот вечер, он почитал собранное Полин, после чего вновь присоединился к своим хозяевам и наблюдал за ними так внимательно, как только мог, задавая вопросы ночь напролет… Он знал, что этими вопросами можно достучаться до души человека — а это гораздо важнее, чем до разума. Но в данном случае, похоже, не было никакой разницы. «Койот? Это такая дикая собака?» Сбитый с толку, он покинул караван следующим утром и отправился на запад, к южной границе песчаного моря. Ему предстояло долгое путешествие в Ахерон, где он собирался присоединиться к Майе, преодолев пять тысяч километров, пройдя множество дюн. И все же он предпочел поехать на марсоходе, а не вернуться в Берроуз и сесть на поезд. Ему требовалось время, чтобы подумать. И вообще, теперь это вошло у него в привычку: ездить по дикой местности, летать на планере — сбегать ото всех и не спеша путешествовать. Он провел в дороге уже многие годы, рассекая северное полушарие и делая продолжительные вылазки на юг, осматривая мохолы или оказывая услуги Саксу, Гельмуту или Фрэнку, вникая в различные вопросы для нужд Аркадия, разрезая ленточки на открытиях то города, то метеостанции, то шахты, то мохола. Он постоянно говорил — то произнося публичные речи, то ведя частные беседы, общаясь с незнакомцами, старыми друзьями, новыми знакомыми. — говорил почти так же быстро, как теперь разговаривает Фрэнк, который старается призвать людей к забвению прежней истории и строительству нового состоятельного общества. Джон же говорил, стремясь создать научную систему, рассчитанную специально для Марса, под его особенности, справедливую, рациональную и содержащую все необходимое. Стремясь указать путь к новому Марсу!

И каждый год, когда он заканчивался, казался Джону все менее похожим на то, каким он себе его представлял. Такое место, как Брэдбери-Пойнт, показывало, как быстро все менялось, а такие люди, как арабы, лишь подтверждали это. События выходили из-под его контроля и даже более того — вообще из-под чьего-либо контроля. Здесь не было никакого плана.

Он катился на запад, доверившись автопилоту и глубоко погрузившись в размышления. Пытался понять истинную суть истории, то, как она устроена. И пока он путешествовал день за днем, ему казалось, что история — словно какая-то огромная штуковина, которая всегда находится за горизонтом и которую нельзя увидеть, только ее последствия неожиданно встают перед наблюдателем. Она вершится, когда на нее не смотрят — непостижимая бесконечность событий, которые, оставаясь вне контроля, контролировали все и вся. А он как-никак был здесь с самого начала! Он сам был началом, первым человеком, сделавшим шаг в этом мире, а затем он сюда вернулся и помогал обустраивать мир на голом месте! И все же, вопреки всему, история проходила мимо него. Обдумывая это, он впадал в неверие, а иногда на него внезапно накатывала неумолимая тоска. Все не только выходило из-под контроля, но и становилось вовсе непостижимым — однако это неправильно, с этим необходимо бороться!

Но как? Какое-то социальное планирование… его уже, безусловно, должны были придумать. А эта беготня без плана в нарушение даже зыбкой программы, придуманной вначале, когда заключали договор о Марсе… что ж, она и приводит к созданию такого же общества без плана. Таковой была история до сих пор, хоть она и была сущим кошмаром, огромным собранием примеров того, чего следует избегать. Нет. Им нужен план. Им нужен шанс начать заново, им нужна концепция. Гельмут, угодливый чиновник, Фрэнк со своим циничным признанием статус-кво и принятием разрыва договора — да будто все они заболели золотой лихорадкой!

Фрэнк был неправ. Неправ, как всегда!

Но и его собственные стремления, вероятно, были также неверны. Он основывался на невнятной теории о том, что если бы он увидел как можно больше на этой планете, посетил бы еще одно поселение, поговорил бы с еще одним человеком, то он каким-то образом (не особо усиленно над этим думая) все бы понял — и это его всеохватывающее понимание растеклось бы от него ко всем остальным, распространяясь на новых поселенцев и меняя все вокруг. Теперь он ясно осознавал всю наивность этой теории; сейчас на планете столько народу, что нечего и надеяться связаться со всеми, стать артикулятором всех их желаний и стремлений. Но дело заключалось не только в этом, но и в том, что многие из новоприбывших были очень похожи на людей из первой сотни — сходны причины, по которым сюда прилетели и первые, и последующие. Однако он не знал новичков так же хорошо, как первую сотню, и никак не мог узнать. А небольшая группа, окружавшая его с самого начала, по сути, сформировала его взгляды и мышление, научила его многому, она была его семьей, и он ей доверял. И хотел от нее помощи, и сейчас нуждался в ней сильнее, чем когда-либо прежде. Вероятно, именно этим объяснялась глубина его внезапно нахлынувших чувств к Майе. И, вероятно, именно поэтому он так сердился на Хироко — потому что хотел поговорить с ней, нуждался в ее помощи! А она бросила их.

* * *
Влад и Урсула перенесли свой биотехнологический комплекс на острый гребень в Ахероне, имевший вид узкого возвышения, похожего на боевую рубку огромной погруженной в воду субмарины. Они избороздили верхнюю ее часть землеройными работами, растянувшимися от обрыва до обрыва. Кое-где получившиеся пространства достигали километра в ширину и были застеклены с обеих сторон. На южной стороне из окон открывался вид на гору Олимп, находившуюся примерно в шестистах километрах, на северной — бледно-бежевые пески равнины Аркадии.

Джон подъехал к основанию гребня по широкому уступу и подключил марсоход к шлюзу гаража, заметив при этом, что земля в узком каньоне к югу от поселения была комковатой из-за обильного содержания в ней вещества, напоминавшего плавленый коричневый сахар.

— Это новый вид тайнобрачной коры, — объяснил Влад, когда Джон его об этом спросил. — Симбиоз цианобактерий и искусственных флоридских бактерий. Флоридские проникают очень глубоко и превращает сульфаты, содержащиеся в породах, в сульфиды, и потом ими питаются Microcoleus. Из его верхних слоев распускаются нити, которые связываются с песком и глиной, образуя крупные древесные породы, то есть это как будто древообразные частицы с очень длинными бактериальными корневыми системами. И эти корневые системы, по-видимому, не остановятся ни перед реголитом, ни перед коренными породами и растопят вечномерзлые грунты.

— И ты их выпустил? — спросил Джон.

— Конечно. Нам же нужно что-то, что может справиться с вечномерзлой породой, верно?

— А вдруг они захотят заполонить всю планету?

— Ну, они, как обычно, содержат ген самоубийства на случай, если начнут подавлять иную биомассу. Зато если они останутся в своей нише…

— М-да.

— Мы считаем, что они не так уж отличаются от первых жизненных форм, которые покрыли материки на Земле. Мы просто увеличили скорость их роста и усилили корневую систему. Самое забавное, что, как я полагаю, они прежде всего должны охладить атмосферу и при этом будут греть то, что находится глубоко под землей. Поскольку от этого существенно возрастет химическое выветривание пород, а все реакции будут поглощать CO2, выходит, что атмосферное давление должно понизиться.

Майя, присоединившись к ним и крепко обняв Джона, отметила:

— А когда будет поглощаться CO2, разве кислород не будет выделяться с такой же скоростью? Тогда и давление вырастет.

Влад пожал плечами.

— Возможно. Поживем — увидим.

Джон рассмеялся.

— Сакс заглядывает далеко вперед. Он будет доволен.

— О да. Он разрешил их выпустить. А весной приедет сюда их изучать.

Они отужинали в зале, который располагался высоко на гребне, почти под самой верхушкой. В крыше открывались люки, выходившие в теплицу, которая находилась уже на самой верхушке. По всей длине северной и южной стен тянулся ряд окон, а восточную и западную закрывали собой горшки с бамбуком. В ужине участвовали все жители Ахерона, соблюдавшие этот обычай Андерхилла наряду с многими другими. За столом Джона и Майи шло обсуждение широкого спектра вопросов, но оно неизменно возвращалось к текущей работе, заключавшейся в попытках решить проблемы, возникавшие из-за необходимости внедрения предохранительных мер во все ГМО, что они создавали. Ахеронская группа ввела практику внедрения двойных генов самоубийства в каждый ГМО, и теперь это должно быть законодательно закреплено ООН.

— Для разрешенных ГМО это будет просто прекрасно, — сказал Влад. — Но если какие-нибудь дураки попытаются сделать что-то сами и просчитаются, то нам не избежать больших неприятностей.

После ужина Урсула заметила Джону и Майе:

— Раз уж вы здесь, вам надо пройти медосмотр. Вы оба уже давно не проверялись.

Джон, ненавидевший медосмотры и вообще какое-либо внимание со стороны врачей, попытался было возразить, но Урсула стала его донимать, пока не вынудила в конце концов сдаться и посетить клинику через пару дней. Там он прошел целый ряд диагностических тестов, которые показались ему даже более доскональными, чем обычно. Большинство из них проводилось томографическими машинами и компьютерами с излишне мягкими голосами, приказывающими ему пошевелиться то так, то эдак, и Джон, совершенно не понимая, что происходит, делал, что ему говорили. Современная медицина! Но затем, наконец, его принялась тыкать, колоть и обстукивать проверенным временем способом сама Урсула. Когда же все закончилось, он лежал на спине, накрытый белой простыней, а она стояла рядом, рассматривая его показания и рассеянно напевая.

— У тебя все хорошо, — сказала она спустя несколько минут. — Есть кое-какие проблемы, типичные, связанные с гравитацией, но ничего серьезного.

— Отлично, — проговорил Джон с облегчением. У докторов всегда так если есть новости, то они плохие, поэтому хотелось отсутствия новостей. Это было своего рода победой, с каждым разом все более весомой. С ним ничего не случилось, отлично!

— Хочешь пройти лечение? — спросила Урсула своим привычным голосом, стоя к нему спиной.

— Лечение?

— Ну, вроде геронтологической терапии. Экспериментальная процедура. Как инокуляция, только она укрепляет ДНК. Восстанавливает нарушенные цепочки, существенно повышает точность деления клеток.

Джон вздохнул:

— И что это значит?

— Ну, видишь ли, обычное старение вызывается, прежде всего, ошибками в делении клеток. После какого-то количества поколений — от сотен до десятков тысяч, в зависимости от типа клеток, начинают учащаться ошибки воспроизведения, и организм ослабевает. Одной из первых слабеет иммунная система, потом другие ткани, и тогда что-то выходит из строя или иммунную систему поражает болезнь, и все, наступает конец.

— И ты говоришь, можно сделать так, чтобы эти ошибки прекратились?

— По крайней мере, замедлить и исправить те, что уже произошли. Комплексно, так сказать. Ошибки при делении возникают из-за нарушений в цепочках ДНК, поэтому мы хотели укрепить эти цепочки. Для этого мы считываем геном и составляем самовосстанавливающуюся геномную библиотеку мелких участков, которые заменяют нарушенные цепочки…

— Самовосстанавливающуюся?

Она вздохнула.

Вот все американцы считают, что это смешно. Тем не менее мы внедряем эту самовосстанавливающуюся библиотеку в клетки, где они связываются с исходной ДНК и помогают ей сдерживаться от нарушений.

Рассказывая, она начала рисовать двойные и четверные спирали. Она употребляла все больше слов из биотехнологического жаргона, отчего Джон улавливал лишь общую суть ее доводов, которые, похоже, брали истоки в проекте «Геном человека»[63] и исследовании коррекции генетических дефектов, а также применении методов лечения рака и создания ГМО. Элементы этих, как и многих других, технологий были скомбинированы ахеронской группой, рассказала Урсула. Так или иначе, ему предлагалось ввести инфекцию его собственного генома, которая захватила бы все клетки тела, кроме зубов, кожи, костей и волос. Тогда его цепочки ДНК стали бы почти безупречными, восстановленными и усиленными, благодаря чему последующее деление клеток происходило бы более точно.

— Насколько точно? — спросил он, пытаясь понять, что все это значило.

— Ну, как если бы тебе было лет десять.

— Да ты шутишь.

— Нет-нет. Сами мы уже прошли лечение в этом году, десять LS назад, и пока могу заявить: это работает.

— А это навсегда?

— Ничего не бывает навсегда, Джон.

— Тогда на сколько?

— Мы не знаем. Мы проводим эксперимент на себе и таким образом надеемся это узнать. Вполне вероятно, что сумеем провести терапию еще раз, когда уровень ошибок при делении снова начнет расти. Если так и случится, это может означать, что терапия продлит тебе жизнь на какое-то время.

— На какое время? — не унимался он.

— Ну не знаю. Проживешь дольше, чем мы живем сейчас, это точно. Возможно, что и намного дольше.

Джон пристально на нее посмотрел. Она, глядя на него, улыбнулась, и он осознал, что его нижняя челюсть отвисла от удивления. Конечно, он не блистал умом в эту минуту, но чего ей было от него ожидать? Это невероятно… это восхитительно…

Он с трудом улавливал нить разговора; мысли кружились у него в голове.

— И скольким ты уже об этом рассказала? — спросил он.

Ну, мы опросили всю первую сотню, когда они проходили осмотр вместе с нами. И здесь, в Ахероне, уже на всех опробовали лечение. Но дело в том, что мы просто скомбинировали те методы, которыми все пользуются, так что скоро до этого додумается кто-нибудь еще. Сейчас мы готовимся это опубликовать, но сначала отправим статью на рецензирование во Всемирную организацию здравоохранения. Ведь это вызовет политические последствия, сам понимаешь.

— Ага, — согласился Джон, размышляя. Когда новость о применении средства, продлевающего жизнь, узнают эти кишащие миллиардеры… «Боже!» — подумал он.

— А это дорого?

— Не так чтобы очень. Самое дорогое — это считывание генома, оно занимает много времени. Но выполняется по алгоритму, нужно только компьютерное время. Вполне может статься, что прививка для каждого жителя Земли станет реальностью. Но проблема перенаселения там и без этого критична. Тогда придется ввести очень строгие меры для контроля населения, иначе мы очень быстро увидим то, о чем писал Мальтус[64]. Мы думали, что нам стоит оставить право принимать решение тамошним властям.

— Но слухи обязательно просочатся наружу.

— И кто им поверит? Они разве что могут ввести какие-нибудь ограничения… не знаю.

— Ох. Ну ребята… так вы просто взяли и сделали это?

— Ну да. — Она пожала плечами. — Так что скажешь? Хочешь попробовать?

— Дай мне время подумать.


Он решил прогуляться по верхушке гребня, где длинные теплицы переполнялись зарослями бамбука и пищевых культур. Прогуливаясь на запад, он был вынужден прикрыть глаза от света послеполуденного солнца, даже несмотря на светофильтры, установленные в окнах. А направляясь на восток, видел застывшие лавовые потоки, тянущиеся от горы Олимп. Думалось сейчас тяжело. Ему шестьдесят пять, он родился в 1982-м, значит, какой сейчас год на Земле, 2048-й? М-11, одиннадцать долгих, облученных радиацией марсианских лет. К тому же он провел тридцать пять месяцев в космосе, включавших три путешествия между Землей и Марсом, что по-прежнему оставалось рекордом. Он принял 195 бэр только за время перелетов, и у него было низкое кровяное давление, плохое соотношение ЛПВП/ЛПНП, и, когда он плавал или сильно уставал, у него болели плечи. Он старел. Ему оставалось не так уж много лет, каким бы странным это ни казалось. Он всецело доверял ахеронским ученым, которые теперь, когда он смотрел на них, бродили по своему высокогорному центру, ели, играли в футбол, плавали, все с легкими улыбками, поглощенные своим делом и будто что-то бормоча. Не как десятилетки, конечно, нет, но в них ощущалась какая-то всепоглощающая радость. Они были здоровы — или даже больше чем просто здоровы. Он рассмеялся в голос и спустился обратно в Ахерон, к Урсуле. Увидев его, она тоже стала смеяться.

— Не такой уж сложный выбор, да?

— Ага. — Они оба заливались смехом. — Ну, в смысле, разве мне есть что терять?


И он согласился. У них сохранились данные его генома, но понадобилось несколько дней, чтобы синтезировать набор восстановленных цепочек, привязать их к плазмидам и сделать миллионы клонов. Урсула попросила вернуться через три дня.

Когда он вошел в свою гостевую комнату, Майя была уже там. Она выглядела потрясенной и такой и ощущала себя, слоняясь от буфета к раковине, затем к окну, касаясь разных предметов и осматриваясь так, будто никогда не бывала в подобных комнатах. Она тоже прошла медосмотр, и Влад рассказал ей о возможности восстановить здоровье.

— Эпидемия бессмертия! — воскликнула она и странно засмеялась. — Ты можешь в это поверить?

— Эпидемия долголетия, — поправил он. — И нет, не могу. Не совсем.

Он был слегка сбит с толку, а она, насколько он видел, не слышала его. Ее волнение начало его раздражать. Они подогрели суп и поужинали словно в оцепенении. Оказалось, Влад просил Майю приехать в Ахерон, намекнув, что все дело именно в возможности восстановиться, и поэтому-то она и настояла, чтобы Джон приехал к ней. Когда она рассказала ему об этом, по его телу пробежала приятная дрожь и он вновь почувствовал, как любит ее. Стоя рядом с ней и моя посуду, наблюдая, как дрожат ее руки, когда она говорит, он почувствовал, насколько она ему близка. Казалось, будто они умели читать мысли друг друга, будто после всех этих лет им больше не требовались слова — лишь присутствие друг друга. Ночью в темноте, когда они лежали в теплой постели, она прошептала:

— Сегодня надо сделать это два раза. Пока мы — все еще мы.

Через три дня они оба прошли процедуру. Джон лежал на кушетке в маленьком помещении и смотрел на внутривенный катетер в тыльной стороне своей ладони. Капельница, такая же, как и все те, что ставили ему раньше. Только в этот раз он ощущал, как странное тепло поднималось по его руке, разливалось по груди, опускалось в ноги. Происходило ли это на самом деле? Или только в его воображении? На секунду все показалось таким причудливым, будто мимо пронеслось привидение. Затем стало очень жарко.

— Это нормально, что мне так жарко? — тревожно спросил он у Урсулы.

— В первый раз это всегда похоже на жар, — сказала она. — Потом мы проведем через тебя небольшой разряд, чтобы плазмиды попали в клетки. После этого будет скорее холодно, чем жарко, потому что новые цепочки связаны со старыми. Вообще обычно ощущения такие же, как при простуде.

Час спустя большой пакет с раствором перелился в него полностью. Ему все еще было жарко, а мочевой пузырь был готов лопнуть. Ему разрешили встать и выйти в туалет, а когда он вернулся, его пристегнули к чему-то среднему между креслом и электрическим стулом. Это его не смущало: за время тренировок перед полетами он привык к подобным приспособлениям. Разряд длился секунд десять и казался неприятным покалыванием во всех частях тела одновременно. Затем Урсула и остальные отстегнули его, и она, с блеском в глазах, поцеловала его прямо в губы. Затем снова предупредила, что вскоре он почувствует озноб, который продлится пару дней, и что если ему захочется погреться в сауне или вихревой ванне, то ничего страшного. Более того, это даже рекомендовано.


И они с Майей ютились среди всепроникающего тепла в углу сауны, наблюдая за другими посетителями, приходившими белыми и уходившими розовыми. Джон представлял, как сейчас менялись они сами: пришли в шестьдесят пять, уйдут в десять. Он никак не мог в это поверить. Ему все еще было тяжело думать: мысли путались, его будто оглушило. Если мозговые клетки тоже усилились, почему у него все путалось в голове? Вообще он всегда медленно соображал. Сейчас он, вероятно, был столь же нерасторопным, как обычно, просто сильнее обращал на это внимание, потому что изо всех сил пытался все осмыслить, подумать о том, что это значило. Могло ли это быть правдой? Действительно ли они могли отсрочить смерть на годы, а то и на десятилетия?..

Они вышли из сауны, чтобы поесть, а после решили немного прогуляться по теплицам на верхушке, посмотреть на дюны на севере, на беспорядочные нагромождения лавы на юге. Вид со стороны севера напоминал Майе ранние дни в Андерхилле, только вместо разбросанных по плато Луна камней здесь был лоскутный узор обдуваемых ветрами дюн Аркадии, будто ее память подчистила воспоминания того времени, сделав их более структурированными, перекрасив их бледно-желтые и красные оттенки в насыщенные лимонно-желтые цвета. Придав налет старины. Он с любопытством наблюдал за ней. Прошло 11 марсианских лет после первых дней в трейлерном парке, и многие годы они были любовниками, пусть и с несколькими (блаженными) перерывами и расставаниями, вызванными, конечно, обстоятельствами или, что случалось чаще, неспособностью оставаться вместе. Но они всегда начинали заново, как только выпадала такая возможность, и теперь знали друг друга не хуже любой старой супружеской четы с меньшим числом перерывов, а может, даже лучше, потому что все эти постоянные пары на определенном этапе прекращали обращать внимание друг на друга, тогда как им, со всеми их расставаниями и воссоединениями, ссорами и сближениями, приходилось заново познавать друг друга бесчисленное множество раз. Джон сказал ей что-то об этом, и они обсудили это — им приятно было это обсуждать.

— Мы не могли не обращать внимания, — заметила Майя, удовлетворенно кивая в уверенности, что их новые встречи по бóльшей части ее заслуга.

Да, они не могли не обращать внимания, никогда не скатывались в лишенную эмоций обыденность. Конечно, теперь они оба, и сидя в ванной, и гуляя по верхушке, согласились: их новые отношения — достойная плата за время, проведенное врозь, даже более чем. Да, они, несомненно, знали друг друга лучше всякой старой пары.

И они говорили, пытаясь пришить свое прошлое к этому странному новому будущему, с тревогой надеясь, что их еще можно связать воедино. А следующим вечером, спустя два дня после инокуляции, когда они сидели голые в сауне и их плоть все еще была холодна, а кожа порозовела и покрылась потом, Джон взглянул на тело Майи, находящейся подле него, реальной, как скала, и ощутил, как по его телу разливается жар, такой же, как от капельницы. После терапии он мало ел, и бежевые и желтые плитки кафеля, на которых они сидели, начали пульсировать, будто освещенные изнутри; сияла и каждая капля воды, попадавшая на плитки, словно осколок молнии, и тело Майи колыхалось перед ним на этих искрящихся плитках, точно розовая свеча. Как воплощение «конкретности», как выразился однажды Сакс, когда Джон спросил о его отношении к религии. «Я верю в конкретность, — сказал он тогда, — в то, что здесь и нище больше, в особенность каждого момента. Поэтому я и хочу узнать, что это, что то и все остальное». Сейчас, вспомнив это странное слово и странные религиозные убеждения Сакса, Джон наконец понял его: потому что он ощущал «конкретность» этого момента, словно камень, который держал в руке, и у него возникло ощущение, будто он прожил всю свою жизнь специально для того, чтобы прийти к этому моменту. Плитка и густой горячий воздух пульсировали вокруг него, будто он умирал и перерождался, и именно это, конечно, сейчас и происходило, если Урсула и Влад сказали им правду.

А рядом точно так же перерождалось розовое тело Майи Тойтовны, — тело, которое он знал лучше собственного. И не только сейчас, но и вообще; он прекрасно помнил, как впервые увидел ее обнаженной, когда она подплывала к нему в купольном помещении «Ареса», окруженная сиянием звезд и черным бархатом космического пространства. И каждая перемена в ней с тех пор была ему прекрасно заметна, ему показалось, будто он увидел этот иллюзорный переход от образа в его памяти к телу, лежащему теперь рядом: плоть и кожа менялась, обвисала, покрывалась морщинами — она старела. Они оба стали старыми, скрипучими, тяжелыми. Это происходило со всеми. Но самое удивительное то, насколько они остались собой. Ему вспомнилась стихотворная строка, эпитафия экспедиции Скотта, которую они видели в Антарктиде, высеченная на деревянном кресте, стоявшем на холме близ Мак-Мёрдо: многое ушло, но многое осталось… что-то в этом духе. Он не мог вспомнить точно. И все же они много работали, хорошо питались и, возможно, гравитация Марса сказывалась, влияя благотворно, поскольку Майя Тойтовна по-прежнему была красивой женщиной, сильной и мускулистой, ее властное лицо и седые влажные волосы по-прежнему пленяли его, грудь по-прежнему притягивала его взгляд, а когда она поднимала локти, совершенно меняла форму, но все равно оставалась прекрасно знакомой ему… его грудь, его руки, ребра, бока. Она, со всеми плюсами и минусами, была ему самым близким человеком, красивым розовым созданием, олицетворявшим для него секс, саму жизнь и пустой каменистый мир. А если лекарство хотя бы задержит их на этом этапе, а то и омолодит на несколько лет или (в это по-прежнему не верилось) даже десятилетий? Десятилетий! Что ж, это ошеломляло. Осмыслить такое невозможно, ему стоило бросить свои попытки, иначе в мозгу слетели бы все шестеренки. Но разве это возможно? Это реально? Нестерпимое желание влюбленных всех времен побыть друг с другом хоть чуточку дольше, продлить свою любовь…

Похожие чувства, по-видимому, переполняли и Майю. Она была в прекрасном настроении, наблюдала за ним, полуприкрыв глаза, с той манящей легкой улыбкой, хорошо ему знакомой, подтянув одно колено и уткнув его себе под мышку, не стараясь вызвать у него желание, а просто сидя так, как ей удобно, расслабившись так, будто она была одна… Да, в хорошем расположении духа Майя бесподобна, никто не мог так заражать своим настроением других, как она. При мысли об этой ее черте он ощутил прилив чувств, будто от капельницы, и, положив руку ей на плечо, сжал его. Эрос был лишь приправой к агапе, и, как всегда, внезапно у него вырвались слова, которые он никогда еще ей не говорил:

— Давай поженимся!

Она рассмеялась, и он вместе с ней, а затем добавил:

— Нет, я серьезно, давай поженимся!

Поженимся, состаримся до очень-очень глубокой старости, возьмем себе все, что нам подарят эти годы, заведем детей, посмотрим, как у детей появятся дети, как у внуков появятся дети, как у правнуков появятся дети, господи, кто знает, сколько еще это будет длиться? Они могли бы увидеть, как их потомки создадут целый народ, а сами они станут патриархом и матриархом, кем-то вроде марсианских Адама и Евы! Майя смеялась над каждым его заявлением, ее глаза сияли от любви, словно порталы в ее самое хорошее настроение, она глядела на него и радостно смеялась при каждой новой потешной фразе, что вылетала из его рта, и говорила:

— Вроде того, да, вроде того.

Затем она крепко его обняла.

— О, Джон, — сказала она. — Ты знаешь, как сделать меня счастливой. Ты лучший мужчина, которого я когда-либо встречала.

Она поцеловала его, и он обнаружил, что, несмотря на жару, царившую в сауне, здесь не составляло никакого труда перейти от агапе к эросу. Затем двое начали превращаться в одно неразделимое средоточием любви.

— Так ты выйдешь за меня или как? — спросил он ее, заперев дверь в сауну и переходя к делу.

— Вроде того, — ответила она, сияя глазами и восхищенно улыбаясь.

* * *
Предполагая прожить еще двести лет, вы ведете себя иначе, нежели когда думаете, что вам осталось лет двадцать.

Это стало ясно почти сразу. Джон провел зиму в Ахероне, на границе туманной шапки из CO2, которая все еще опускалась над северным полюсом каждую зиму. Он изучал ареоботанику с Мариной Токаревой и ее лабораторной группой. Он занимался этим не по заданию Сакса, а потому, что не было нужды спешить. Сакс, казалось, уже и забыл о поиске саботажников, и это вызывало у Джона некоторые подозрения. В свободное время он еще пытался что-то выяснить с помощью Полин, сосредотачиваясь на тех же регионах, над которыми работал и перед Ахероном. В основном это были записи о перемещениях, а также информация о приеме на работу людей, посещавших регионы, где происходили случаи саботажа. Но предположительно в дело было вовлечено много людей, и сведения о таких посещениях едва ли могли сильно ему помочь. Но каждый, кто находился на Марсе, был отправлен сюда одной из организаций, и, проверяя, которые из них отправляли людей в соответствующие места, он надеялся получить какие-либо зацепки. Это было запутанное дело, и ему пришлось положиться на Полин не только по части статистических данных. Она также давала ему советы, и это уже беспокоило его.

Остальную часть времени он изучал раздел ареоботаники, который теперь был не столь актуален, как десятилетия назад. Но почему бы и не изучить его? У него было время и возможность должным образом проникнуться работой. И он наблюдал, как группа Марины выводит новый вид дерева, обучался вместе с ними и помогал в лаборатории — мыл лабораторную посуду и все такое. Предполагалось, что эти деревья составят своими кронами купол многоуровневого леса, который они надеялись вырастить в дюнах Великой Северной равнины. В основе вида лежал геном секвойи, но они хотели, чтобы деревья были еще больше, возможно, до двухсот метров в высоту, а ширина их ствола достигала пятидесяти метров в основании. Их кора бóльшую часть времени оставалась бы покрытой льдом, а широкие листья, которые, вероятно, выглядели бы точно пораженными болезнью, были бы способны поглощать среднюю дозу ультрафиолетовой радиации, не получая при этом ущерба. Поначалу Джон считал такой размер излишним, но Марина объяснила, что так они смогут собирать значительное количества диоксида углерода, извлекать из него углерод и выпускать кислород обратно в воздух. И они должны были иметь внушительный вид, по крайней мере, так предполагалось. Прототипы, которые проходили испытания, достигали в высоту десятка метров, и на то, чтобы дорасти до размера взрослых деревьев, лучшим из них потребовалось бы двадцать лет. Пока же прототипы продолжали погибать в марсианской среде; однако атмосферные условия должны были существенно измениться ко времени, когда им придется выживать снаружи. Маринина лаборатория работала на опережение.

Так же поступали и остальные. Это, очевидно, было следствием терапии, по крайней мере, такой вывод казался сообразным. Более продолжительные эксперименты. Более продолжительные (и томительные для Джона) расследования. Более продолжительные рассуждения.

Во многих отношениях, однако, все оставалось по-старому. Джон чувствовал себя так же, как прежде, разве что ему больше не нужно было принимать омегендорф, чтобы тело начало гудеть, будто он проплыл пару километров или вдоволь накатался на лыжах. Это было все равно, что возить уголь в Ньюкасл[65]. Потому что теперь все светилось. Когда он гулял по верхушке, казалось, что светился весь зримый мир: затихшие бульдозеры, краны, напоминавшие виселицы, все, чем он мог любоваться целыми минутами. Майя уехала в Элладу, но это было неважно: их отношения вернулись на старую полосу взлетов и падений, с ее стороны было много пререканий и вспышек раздражения, но все это казалось незначительным, все это находилось внутри свечения и ничего не меняло в его отношении к ней или в том, как она иногда смотрела на него. Они должны были увидеться через пару месяцев и время от времени общались по видеосвязи, но пока разлука не так уж печалила его.

Зима выдалась удачной. Он многое почерпнул в ареоботанике и биоинженерии, а по вечерам, после ужина, часто расспрашивал людей в Ахероне, по одному или целыми компаниями, каким они видели будущее марсианское общество и как оно должно было быть устроено. В Ахероне такие беседы обычно переходили к рассуждениям об экологии и экономике. Здесь это считалось важнее политики или, как выразилась Марина, «предполагаемого аппарата, принимающего решения». Марина и Влад глубоко интересовались этой темой и даже разработали ряд положений, которые назвали «эко-экономикой», что для Джона каждый раз звучало, как «эхо-экономика». Ему нравилось слушать, как они объясняли свои идеи, он задавал много вопросов, узнавая о таких понятиях, как потенциальная емкость экосистемы, сосуществование, контрадаптация, механизмы узаконивания и экологическая эффективность.

— Это единственная реальная мера, позволяющая определить размер нашего вклада в систему, — объяснил Влад — Если сжечь наши тела в калориметре, можно обнаружить, что в нас содержится шесть-семь килокалорий на грамм массы, и кроме того, известно,что мы потребляем много калорий, чтобы поддерживать в себе жизнь. А сколько мы отдаем, измерить уже труднее. Ведь речь здесь идет не о хищниках, которые нами питаются, как в классических примерах формул эффективности. Тут нужно подсчитать, сколько калорий мы создаем своим трудом, сколько передаем следующим поколениям или прочее. И бóльшая их часть, естественно, возникает весьма косвенным образом, что приводит ко множеству домыслов и субъективных суждений. Если не приписывать значение ряду нефизических факторов, то электрики, водопроводчики, строители реакторов и другие работники инфраструктуры всегда будут считаться наиболее продуктивными членами общества, тогда как деятелей искусства и им подобных станут расценивать как тех, кто вообще не приносит никакой пользы.

— Как по мне, вполне правильно, — пошутил Джон, но Влад и Марина не обратили на него внимания.

— Как бы то ни было, в самой сути экономики важно то, что люди стихийно, или просто по своему вкусу, приписывают численные показатели неисчисляемым вещам. А потом делают вид, будто цифры у них просто не сошлись, хотя на самом деле все верно. В этом отношении экономика похожа на астрологию, только она служит для оправдания текущей структуры власти, а потому имеет много ярых сторонников среди влиятельных господ.

Лучше просто сосредоточиться на том, чем мы занимаемся здесь, — продолжила Марина. — Основная формула довольно проста: эффективность равняется количеству сожженных калорий, разделенному на число поглощенных и умноженному на сто, чтобы получить результат в процентном выражении. Традиционно считалось, что хищнику передавалось в среднем десять процентов, хотя и двадцать было вполне реально. Большинство хищников на вершине пищевой цепи получало что-то около пяти процентов.

— Вот почему тигры живут на территориях в сотни квадратных километров, — сказал Влад. — Снимать пенку на самом деле не очень-то эффективно.

— Значит, на тигров никто не охотится не потому, что они такие опасные, а потому, что это не стоит усилий, — догадался Джон.

— Именно!

— Настоящая трудность заключается в том, чтобы правильно подсчитать показатели, — объяснила Марина. — Нам пришлось просто приписать определенные численные показатели, эквивалентные калориям, всем видам деятельности, и потом их подсчитывать.

— Так мы же вроде говорим об экономике, разве нет? — спросил Джон.

— А это и есть экономика, разве ты не видишь? Это наша эко-экономика! Каждый должен зарабатывать свой хлеб, так сказать, исходя из расчета их реального вклада в экологию. Каждый может повысить свою экологическую эффективность, если постарается уменьшить количество потребляемых килокалорий, — это старинный южный аргумент против потребления энергии северными странами с развитой промышленностью. Они имели реальное экологическое обоснование для этого замечания, потому что, как бы много ни произвели эти промышленные страны, они никак не могли быть эффективнее южных.

— Они были хищниками по отношению к югу, — сообразил Джон.

— Да, и они станут хищниками по отношению к нам, если мы им это позволим. А эффективность у них, как и у всех хищников, низкая. Но здесь, видишь ли, в этом гипотетическом независимом государстве, о котором ты говоришь… — она ухмыльнулась испуганному взгляду Джона, — да, говоришь, признай, что это именно то, о чем ты постоянно твердишь, Джон… в общем, в нем должен действовать закон, устанавливающий, что людей следует вознаграждать пропорционально их вкладу в систему.

Дмитрий, войдя в лабораторию, добавил:

— От каждого по способности, каждому — по потребностям!

— Нет, это не одно и то же, — возразил Влад. — Это значит: ты получаешь то, за что платишь!

— Но у нас так и есть, — сказал Джон. — Чем это отличается от уже существующей экономики?

Все в одночасье фыркнули, причем Марина — с особой выразительностью.

— Суть в том, что сейчас учитываются все мнимые работы! Большинству земных профессий приписываются показатели, которые не соответствуют действительности! Все, чем занимаются в администрациях транснационалов, может сделать компьютер, и вообще, существуют целые категории паразитических профессий, которые не вносят в систему ничего полезного для экологии. Реклама, биржевая торговля, все, кто зарабатывает на финансовых махинациях — это не только неэкономно, но и развращающе, да к тому же искажает те денежные показатели, которые имеют значение. — Она презрительно отмахнулась.

— Ладно, — произнес Влад, — их эффективность, можно сказать, очень низка, и они — хищники в отношении системы, в которой нет хищников, а значит, или находятся на вершине цепи, или же паразиты, в зависимости от того, какое ты дашь им определение. Реклама, брокерское дело, некоторые юридические манипуляции, что-то из политики…

— Но это все субъективное суждение! — воскликнул Джон. — Как вы определили калорийность таких разных видов деятельности?

— Ну, мы хорошенько потрудились, чтобы подсчитать, что они приносят в систему с точки зрения благосостояния, измеренного как нечто материальное. Как можно выразить деятельность в пересчете на еду, воду, жилье, одежду, медицинскую помощь, образование, свободное время? Мы это обсудили, и, как обычно, каждый в Ахероне предложил свое число, а потом мы выбрали среднее значение. Вот, сейчас покажу…

И они весь вечер проговорили об этом за экраном компьютера. Джон задавал вопросы, подключал Полин, чтобы сохранить изображения с экрана и записать их обсуждение. Они просматривали формулы, тыкали пальцами в схемы и графики, затем сделали перерыв на кофе, выносили его на верхушку, бродили по теплицам, бурно споря о показателях человеческой ценности, выраженных в килокалориях, в таких областях, как водопроводное дело, опера, программирование симуляций и других. В один из вечеров они как раз находились на верхушке, когда Джон оторвал взгляд от формулы на своей наручной консоли и посмотрел на длинный склон, уходящий к горе Олимп.

Небо стало темнее. Он подумал, что в очередной раз наступило двойное затмение: Фобос был так близко над головой, что закрывал треть солнца, когда то перемещалось в течение дня, а Деймос — примерно девятую часть, и пару раз в месяц они делали это одновременно, из-за чего по всей земле расстилалась тень, отчего казалось, что пелена возникала перед глазами.

Но это было не затмение: гора Олимп скрылась из виду, а высокий южный горизонт превратился в неясную бронзовую грань.

— Смотрите, — сказал он остальным, обращая их внимание. — Пылевая буря.

Они не переживали глобальной пылевой бури уже десять с лишним лет. Джон открыл у себя на консоли фото со спутников. Эпицентр находился у Таумасийского мохола, в Сензени-На. Он позвонил Саксу — тот философски сощурился и выразил сдержанное удивление.

На краю области бури ветер достигает шестисот шестидесяти километров в час, — сказал Сакс. — Новый рекорд планеты. Похоже, она будет сильной. Я-то думал, тайнобрачная почва в районах возникновения бури приглушит ее или даже остановит. Очевидно, с этими образцами не все благополучно.

— Ладно, Сакс, это весьма паршиво, но все будет хорошо. Сейчас мне надо идти, она двигается прямо на нас, и я хочу на это посмотреть.

— Наслаждайся там, — без всякого выражения проговорил Сакс, и Джон отключил его.

Влад и Урсула насмехались над образцами Сакса — перепад температур между биотически растопленной почвой и оставшимися замороженными участками должен быть самым большим, а ветра между этими регионами, соответственно, самыми сильными, и поэтому, когда они доберутся до этих свободных частиц, те взлетят в воздух. Это же было совершенно очевидно.

— И теперь это случилось, — сказал Джон.

Он рассмеялся и вышел в теплицы, чтобы своими глазами наблюдать приближение бури. Ученые иногда становились такими язвительными.

Стена пыли двигалась по протяженным лавовым склонам, подступающим к горе Олимп с севера. Она уже заняла вдвое больше земли с тех пор, как Джон впервые ее увидел, и теперь приближалась, как гигантская прибойная волна, вздымающаяся молочно-шоколадная волна высотой в 10 000 метров, с бронзовым пенящимся кружевом вверху, оставляя крупные кривые полосы в розовом небе.

— Ого! — вскричал Джон. — Началось! Началось!

Узкие каньоны и борозды, что лежали у подножия гребня Ахерона, вдруг показались очень далекими, а нижние хребты теперь напомнили драконьи спины из потрескавшейся лавы. В этом диком месте, слишком высоком, слишком открытом, ему и предстояло встретить приход такой бури. Джон снова рассмеялся и прижался к южному окну теплицы, глядя вниз и восклицая:

Ого! Ого! Смотрите, какая! Ого! А затем вдруг их захлестнуло: налетела пыль, их обступила тьма, поднялся высокий свистящий скрежет. При первом ударе по хребту Ахерона поднялся безумный шквал, быстро появлялись и исчезали циклонические вихри, горизонтальные, вертикальные, под углами… Скрежет сливался с рокотом, с которым все это обрушивалось на хребет. Затем ветер с фантастической скоростью превратился в размеренную стоячую волну, и пыль понеслась мимо лица Джона. Желудок подскочил вверх, будто теплица начала падать с безумной скоростью. Несомненно, это было именно так, как выглядело — по хребту двигался сокрушительной силы восходящий поток. Отступив, Джон, однако, увидел, как пыль проносилась над головой и улетала на север. На той стороне теплицы обзора хватало на несколько километров, но затем ветер вновь ударился о землю, закрыв вид непрерывными пылевыми взрывами.

— Ого!

Его глаза были сухими, но губы словно немного слиплись. Частицы менее микрона в диаметре — они ли теперь слабо сияли на бамбуковых листьях? Нет. Это лишь странное свечение бури. Но рано или поздно все здесь окажется в пыли. Ни одна герметичная система не могла от нее защититься.

Влад и Урсула не были вполне осведомлены о способности теплиц противостоять ветру и призвали всех спуститься вниз. Уходя с верхушки, Джон снова связался с Саксом. Тот сомкнул губы крепче обычного, а затем ровным голосом сообщил, что из-за бури они потеряют значительную часть солнечного света. Средняя температура поверхности в районе экватора была на восемнадцать градусов выше обычной, но близ Таумасии она уже опустилась на шесть градусов и продолжала опускаться по мере развития бури. И, как он добавил с интонацией, которая показалась Джону мазохистским удовлетворением, тепловые потоки мохолов вознесут пыль выше, чем когда-либо прежде, поэтому, весьма вероятно, буря продлится довольно долго.

— Выше нос, Сакс! — подбодрил его Джон. — Вот я думаю, она будет самой короткой из всех. Не будь таким пессимистичным.

Позднее, когда буря вступит в свой второй М-год, Сакс напомнит ему об этом прогнозе с легкой усмешкой.

Во время бури было официально рекомендовано не перемещаться на поездах и по ретрансляторным дорогам, которые, однако, интенсивно использовались, но когда стало ясно, что тем летом буря не кончится, Джон вопреки предупреждениям продолжил свои странствия. Убедившись, что его марсоход хорошо укомплектован, он установил сверхмощный радиоретранслятор и распорядился, чтобы за ним следовал резервный марсоход. Всего этого вместе с Полин на водительском сиденье должно было хватить, чтобы обогнуть бóльшую часть северного полушария, считал он. Марсоходы ломались редко благодаря тому, что их компьютеры оснащались надежной системой внутреннего мониторинга.

О поломках двух марсоходов кряду слышать еще не доводилось, зафиксирован лишь один несчастный случай с их участием. И попрощавшись с командой Ахерона, он снова выступил в путь.

Пробираться сквозь бурю — как ехать в ночи, только интереснее. Пыль взметалась порывами, оставляя островки видимости, в которых он мог в тусклой сепии мельком уловить, как кружится все вокруг, будто смещаясь к югу. Затем бушующая буря возвращалась снова и застилала окна. При сильнейших порывах марсоход качался на рессорах, и пыль действительно оказывалась всюду.

На четвертый день пути он повернул строго на юг и начал подъем по северо-западному склону купола Фарсида. Это был крупный уступ, но в этом месте он имел вид не отвесной скалы, но склона, неразличимого во тьме бури. Он поднимался дольше суток, пока не оказался на самом куполе, на пять километров выше, чем когда был на Ахероне.

Он остановился у одной из шахт, располагавшихся возле кратера Pt (вслух его называли Питом) в верхней части борозды Тантал. Вероятно, купол вызвал крупный лавовый поток, скрывший патеру Альба, а позднее от вспучивания треснул лавовый щит, отчего образовались каньоны Тантал. Некоторые из них возникли над содержащими планоид мафическими изверженными интрузивами, которые шахтеры прозвали рифами Меренского. В этот раз шахтеры оказались настоящими азанийцами, но из тех, которые называли себя африканерами[66] и между собой говорили на африкаанс. Это были белые люди, которые радушно приветствовали Джона. Они дали названия каньонам, в которых работали — Новое Оранжевое Свободное Государство и Новая Претория. Как и шахтеры в Брэдбери-Пойнте, они работали на «Армскор».

— Да, — радостно сказал начальник участка с акцентом, напоминающим Новозеландский. У него были обвислые щеки, вздернутый нос и широкая кривая улыбка. Он производил впечатление весьма уверенного в себе человека. — Мы нашли железо, медь, серебро, марганец, алюминий, золото, платину, титан, хром… чего только нет. Сульфиды, оксиды, силикаты, самородки… чего только нет. На Большом Уступе есть все.

Шахта работала уже около одного М-года и состояла из карьеров на дне каньонов, где велись открытые горные работы, и наполовину скрытого в земле жилого комплекса. Он располагался в холме-останце между двумя крупнейшими каньонами и как будто был сделан из прозрачной яичной скорлупы с начинкой из зеленых деревьев и с оранжевой черепичной крышей.

Джон провел с ними несколько дней, много общаясь и задавая вопросы. Не раз, думая об ахеронской эко-экономике, он спрашивал их, как они собирались отправить ценную, но тяжелую добычу на Землю. Разве энергетические затраты по транспортировке не превысят потенциальный доход?

— Конечно, — отвечали они, точно как в Брэдбери-Пойнте. — Для того чтобы оно того стоило, нужен космический лифт.

— Как будет лифт — мы выйдем на земной рынок, — сказал их начальник. — А без него мы никогда не уберемся с Марса.

— Может, это не так уж плохо, — заметил Джон.

Но они не поняли его, а когда он попытался объяснить, они лишь смотрели на него и вежливо кивали, явно не желая думать о политике. В которой африканеры были весьма сильны. Когда Джон понял, что происходит, он нашел возможность поднять тему политики, чтобы выиграть для себя некоторое время. Это было, сказал он однажды ночью Майе по видеосвязи, то же самое, что бросить в комнату кассету со слезоточивым газом. Он даже смог в одиночестве бродить по центру проведения горных работ, записывая с Полин все, что было возможно. Она, однако, не заметила ничего необычного. Но обратила внимание на переписку с главным офисом «Армскор», в которой местная группа хотела получить подразделение службы безопасности численностью сто человек, и Сингапур дал на это добро.

Джон присвистнул.

— А что сказали в УДМ ООН?

Обеспечение безопасности должно было находиться полностью в компетенции управления, и хотя они достаточно регулярно давали разрешения на частную охрану, но — сто человек? Джон дал Полин команду просмотреть сообщения УДМ ООН по этому вопросу и отправился на ужин к африканерам.

Те снова заявили о том, как им был необходим космический лифт.

— Мы будем просто оторваны, если его не построят. Разве можно иметь доступ к самым астероидам и не озаботиться тем, чтобы сделать себе гравитационный колодец?

Даже несмотря на пятьдесят микрограммов омегендорфа к своем организме, Джон не ощущал радости.

— Скажите-ка, — спросил он, — здесь женщины работают?

Они уставились на него, будто рыбы. В самом деле — они были хуже мусульман.

На следующий день он уехал в сторону горы Павлин, намереваясь разузнать побольше о теме космического лифта.


Вверх по протяженному склону Фарсиды. Джон ни разу не видел острого, кровавого цвета конуса горы Аскрийской — как и все остальное, он скрылся в пыли. Теперь путешествие представляло собой жизнь в тесном трясущемся пространстве. Он целый день огибал западный склон горы, затем поднимался на гребень Фарсиды, между горами Аскрийской и Павлина. Здесь ретрансляторная дорога превратилась в настоящую асфальтированную полосу под колесами, хоть и покрытую пылью. Она, наконец, устремилась вверх и повела его прямо по северному склону горы Павлина. Далее она тянулась так долго, что он почувствовал, будто медленно и вслепую взлетает в космос.

Кратер Павлина, как напомнили ему африканеры, находился в удивительной близости к экватору: круглая «О» кальдеры проходила прямо по его линии. Пожалуй, это делало южный край кратера идеальной точкой для места размещения космического лифта, ведь он находился, во-первых, на самом экваторе, а во-вторых, его высота достигала двадцати семи километров над нулевой отметкой. Филлис уже договорилась о строительстве временных жилищ на южном краю; она всецело посвятила себя работе над лифтом и была одним из главных организаторов.

Ее жилые отсеки были зарыты в одну из стенок кальдеры, в стиле Эхо-Оверлука, так, что из окон нескольких этажей открывался вид на всю кальдеру — или открылся бы, если бы осела пыль. Увеличенные фотографии, висевшие на стенах, показывали, что сама кальдера должна была предстать как простая круглая котловина глубиной в 5 000 метров, с рядом уступов в районе дна: когда-то она часто осыпалась, причем всегда в одном и том же месте. Это был единственный из крупнейших вулканов, который казался таким правильным: кальдеры трех остальных напоминали ряд выложенных внахлест кругов, каждый из которых имел разную глубину.

Новые жилища, пока не имевшие названия, были построены УДМ ООН, но оборудование и строителей предоставило транснациональное объединение «Праксис», одно из крупнейших на Земле. Сейчас помещения, которые были готовы, оказались заняты работниками администрации «Праксиса» и других транснационалов, заключивших субдоговоры, касающиеся проекта космического лифта, — среди них представители компаний «Амекс», «Орано», «Субараси» и «Мицубиси». И все их действия координировала Филлис, ставшая теперь помощником Гельмута Бронски по данному проекту.

Гельмут тоже оказался здесь и поприветствовал его и Филлис, Джон был представлен некоторым другим консультантам, приехавшим сюда, после чего его проводили в большое и высокое помещение с окном во всю стену. За окном вихрились клубы темно-оранжевой пыли, оседавшей на дно кальдеры, и казалось, будто комната медленно поднималась в тусклом неровном свете.

Единственным, что находилось в помещении, был глобус Марса в метр диаметром, стоявший на голубой пластмассовой подставке на уровне пояса. От небольшой шишки на глобусе, представлявшей гору Павлина, тянулся серебряный провод метров пяти в длину. На конце нити была маленькая черная точка. Глобус вращался на подставке, делая примерно один оборот в минуту, и серебряный провод со своей конечной точкой вращался вместе с ним, всегда оставаясь над горой Павлина.

Группа из примерно восьми человек обступила экспонат.

— Здесь во всем соблюден масштаб, — рассказала Филлис. — От аэросинхронного спутника до центра массы — 20 435 километров, радиус в районе экватора — 3 386 километров, значит, от поверхности до аэросинхронной точки — 17 049 километров. Удвоим это число и прибавим радиус — получится 37 484 километра. На дальнем конце у нас будет камень, который послужит балластом, чтобы провод не был таким длинным, каким мог бы быть. Провод будет иметь десять метров в диаметре и весить около шести миллиардов тонн. Материал для него будет добываться в конечной точке камня-балласта. То есть астероида, который на начальном этапе будет весить примерно тринадцать с половиной миллиардов тонн. Это не очень большой астероид — два километра в радиусе. Мы нашли шесть астероидов Амор, пересекающих орбиту Марса, которые определены кандидатами для этого дела. Провод изготовят роботы, добывающие и перерабатывающие углерод из хондритов астероида, — она драматическим жестом указала на пол. — На данном этапе провод будет сам двигаться по аэросинхронной орбите, едва касаясь поверхности. При этом на него будут действовать гравитация Марса, центробежная сила верхней части провода и балласта.

— А что насчет Фобоса? — спросил Джон.

Фобос, конечно, тоже необходимо учитывать. Провод будет раскачиваться, чтобы не столкнуться с ним, — это так называемое колебание Кларка. Проблем с ним не возникнет. Деймоса также придется избегать с помощью колебания, но поскольку его орбита проходит под бóльшим углом, это будет происходить не так уж часто.

— А что будет, когда провод станет на свое место? — Спросил Гельмут, светясь радостью.

— К проводу присоединят, по меньшей мере, несколько сотен лифтов, и грузы станут поднимать на орбиту с помощью системы с противовесом. С Земли пойдет поставка, как обычно, множества материалов, благодаря чему затраты энергии минимизируются. Также будет возможно использовать вращение провода как рогатку: объекты, спущенные с астероида в направлении Земли, используют силу вращения Марса и смогут быстро набирать большую скорость, не нуждаясь в дополнительной энергии. Это чистый, эффективный, чрезвычайно дешевый способ, позволяющий не только выводить грузы в космос, но и быстро доставлять их на Землю. А учитывая недавние обнаружения на Марсе залежей стратегически важных металлов, которых все меньше остается на Земле, дешевый подъем и транспортировка окажут просто неоценимую пользу. Это создаст возможность обмена, который до этого был экономически нецелесообразным и который станет важнейшей составляющей марсианской экономики, краеугольным камнем его промышленности. И строительство обойдется не так уж дорого. Как только углесодержащий астероид выйдет на нужную орбиту и на нем будет установлена автоматизированная кабельная система, работающая на ядерной энергии, она выпустит провод, как паук, плетущий паутину. Больше не нужно будет делать практически ничего, только ждать. Кабельная система, которая уже разработана, сумеет производить более трех тысяч километров провода в год — а значит, нам нужно приступать как можно скорее, и с момента, когда производство будет запущено, понадобится всего десять-одиннадцать лет. И ожидание себя полностью оправдает.

Джон пристально смотрел на Филлис, впечатленный, как всегда, ее пылом. Она напоминала проповедника, который обращал людей в свою религию, спокойно и уверенно вещая со своей кафедры. Чудесный подъем в небо. Джек и бобовое дерево, вознесение на небеса — в этом отчетливо присутствовало что-то чудесное.

— В действительности у нас не такой уж богатый выбор, — продолжала Филлис. — Это избавит нас от гравитационного колодца как от физической и экономической проблемы. Это критический момент, иначе мы останемся оторванными, как Австралия в девятнадцатом веке, слишком удаленными, чтобы быть сколько-нибудь значимой частью мировой экономики. Люди будут, минуя нас, добывать ресурсы на астероидах, потому что те богаты ими и не имеют ограничений, связанных с гравитацией. Без лифта мы станем каким-то захолустьем.

«Шиката га най», — язвительно подумал Джон. Филлис бросила на него быстрый взгляд, будто он сказал это вслух.

— Мы этого не допустим, — заявила она. — И что еще лучше, наш лифт послужит опытным образцом для земного, Транснационалы, которые наберутся опыта при работе над этим лифтом, смогут занять руководящие места, когда дело дойдет до тендеров на строительство гораздо более крупного лифта на Земле, что обязательно вскоре последует.

Она говорила и говорила, обрисовывая план со всех сторон, а затем с присущей ей блистательностью ответила на вопросы работников администрации. Она много смешила — взволнованная, с блеском в глазах. Джону чуть ли не мерещились язычки пламени, танцующие в ее темно-рыжих волосах, которые при тусклом от бури освещении напоминали шляпку, украшенную драгоценными камнями. Сотрудники транснационалов и занятые на проекте ученые начинали светиться, когда она обращала на них взгляд; они были на пороге чего-то значительного и понимали это. Запасы многих металлов на Земле существенно истощены, а на Марсе почти не затронуты. На металлах можно делать состояния, причем огромные. И тот, кто владел кусочком моста, по которому будет проходить каждая унция этих металлов, также сделал бы огромное состояние, может быть, даже самое большое из всех. Неудивительно, что Филлис казалась сейчас Джону церковным проповедником.

Тем же вечером незадолго до ужина Джон стоял у себя в ванной и, не глядя на себя в зеркало, достал две таблетки омегендорфа и проглотил их. Он не выносил Филлис. Но благодаря лекарству чувствовал себя лучше. Филлис все-таки была всего лишь частью другой игры, и он, сидя за ужином, находился в приподнятом настроении. Ладно, думал он, они нашли свою золотую жилу на бобовом стебле. Но это не значит, что они сумеют загрести все себе — более того, это даже маловероятно. А потому это их толстосумское самодовольство выглядело слегка глупо, и он вспомнил, как, рассмеявшись посреди одной из их воодушевленных тирад, произнес:

— А вы не допускаете возможности, что лифт вроде этого не останется в частной собственности?

— Мы и не думаем, что он должен находиться в частной собственности, — ответила Филлис со сверкающей улыбкой.

— Но вы ожидаете, что вам заплатят за строительство. И выдадут концессии. Вы думаете извлечь прибыль из этой затеи, разве не в этом суть капитализма? Да, конечно, — ответила Филлис, оскорбившись тем, что он так прямо говорил о подобных вещах. — Каждый, кто оказался на Марсе, получит от этого выгоду, такова природа этой планеты.

— И вы будете снимать проценты с каждого процента — хищники на вершине пищевой цепи. Или же паразиты, и на вершине, и внизу, и по всей длине. Сильно ли разбогатели строители моста Золотые Ворота, как вы думаете? Образовались ли транснациональные династии благодаря прибылям от его строительства? Нет. Это был общественно значимый проект, вот в чем дело. Его строили бюджетники, которые получали за свою работу стандартную ставку. Что вы готовы поставить на то, что договор о Марсе не предусматривает схожего подхода к строительству инфраструктуры? Я совершенно уверен, что он это предусматривает.

— Но договор будут пересматривать через девять лет, — указала Филлис, сияя взглядом.

Джон усмехнулся.

— Да, будут! Но вы не поверите, если узнаете, сколько я повидал сторонников изменений в договоре, устанавливающих еще более жесткие условия для земных инвестиций и получения с них доходов. Вы просто упустили это из виду. Вам следует помнить, что эта экономическая система создается с чистого листа, на сугубо научных принципах. Здесь всего лишь ограниченная вместимость, и, для того чтобы построить самодостаточное общество, нужно не забывать об этом.

Он еще раз усмехнулся направленным на него мерцающим взглядам; казалось, будто в их роговицы встроен оружейный прицел.

Как он понял лишь потом, вспоминая эти взгляды у себя в комнате, ему не следовало так резко тыкать их носом во все эти обстоятельства. Один мужчина из «Амекса» даже поднял запястье к губам, чтобы оставить заметку, явно желая, чтобы этот жест не ускользнул от его внимания. «Этот Джон Бун такой неприятный человек!» — прошептал он, не сводя с Джона глаз, чтобы убедиться, что и Джон смотрит на него. Что ж, еще один подозреваемый. Той ночью Джон долго промаялся в постели, прежде чем уснуть.


На следующий день он покинул кратер Павлина и направился по Фарсиде на восток, чтобы через 7 000 километров оказаться в Элладе и встретиться с Майей. Великая буря сделала его путешествие странно одиноким. Он видел южные взгорья лишь урывками сквозь песочную завесу, клубящуюся в сопровождении несмолкаемого свиста ветра. Майя была рада, что он едет к ней; он еще никогда не был в Элладе, и многие жители района с нетерпением ждали встречи с ним. Они обнаружили крупный водоносный слой к северу от Лоу-Пойнта и собирались выкачать воду на поверхность, создав озеро в низшей точке — озеро с застывшей поверхностью, непрерывно испаряющееся в атмосферу, которое пополнялось бы внизу. Если его поддерживать в таком состоянии, оно могло бы обогащать атмосферу и служить резервуаром и поглотителем тепла для растений, выращиваемых в купольных фермах, выстроенных кольцом вокруг берега. Майя пришла в восторг от этого плана.

Свое долгое путешествие ей навстречу Джон провел в завороженном состоянии, наблюдая как то один, то другой кратер вырисовывается из облаков пыли. Однажды вечером он остановился в китайском поселении, где почти никто не мог выговорить и слова по-английски и все жили в будках, как в трейлерном парке. Для общения с поселенцами ему приходилось пользоваться программой-переводчиком, которая их только смешила бóльшую часть вечера. Через два дня он остановился на крупном японском воздухосборном объекте в высокогорном промежутке между двумя кратерами. Здесь все превосходно владели английским, но были расстроены оттого, что их воздухосборники не могли работать во время бури. Техники печально улыбались, сопровождая его по жуткому на вид комплексу систем фильтрации, который они установили, чтобы насосы смогли продолжить работу, — пусть и без толку.

Через три дня пути на восток после встречи с японцами он наткнулся на суфийский караван-сарай, стоявший на круглом холме-останце с крутыми склонами. Холм этот когда-то служил дном кратера, но так затвердел при ударе, что удержался во время эрозионных процессов, разрушивших окружающую мягкую землю в последующие зоны, и теперь возвышался над местностью, как плотный круглый пьедестал со покрытыми бороздами склонами километровой высоты. Джон поднялся на его вершину, где располагался караван-сарай, по серпантину, вьющемуся по его уступу.

Там он обнаружил, что холм был окружен не сходящей стоячей волной пыли, поэтому на вершину сквозь темные облака проникало больше света, чем куда-либо еще, даже чем на край кратера Павлина. Видимость оставалась почти такой же слабой, как везде, но здесь все было окрашено в более яркие цвета, закаты были пурпурными и шоколадными, а дни проходили в суете коричневых и желтых, оранжевых и ржавых оттенков, протянутых редкими бронзовыми лучами солнца.

Это было прекрасное место, к тому же суфисты оказались более гостеприимными, чем все остальные арабские группы, которые попадались Джону до них. Они рассказали ему, что прибыли вместе с одной из последних арабских групп, сделав таким образом уступку для их религиозной ветви. А поскольку среди стремящихся на Марс суфистов выявилось много ученых-мусульман, почти никто не возражал, чтобы отправить их единой группой. Один из них, низенький негр по имени Ду аль-Нун, сказал ему:

— Чудесно, что в этот час семидесяти тысяч масок вы, великий талиб, следовали своему тарикату, чтобы встретиться с нами.

— Талиб! — спросил Джон. — Тарикат?

— Талиб — значит искатель. А тарикат искателя — это его путь, то есть его особый путь на пути к истине.

— Да, понял! — сказал Джон, все еще удивленный радушию приема.

Ду провел его из гаража в невысокое черное здание, стоявшее в кругу марсоходов, словно в нем была сосредоточена некая энергия. Круглое и приземистое, как модель самого останца, с кристально прозрачными окнами. Ду сказал, что черный камень, из которого оно было построено, это стишовит, силикат с повышенной плотностью, образовавшийся при падении метеорита, когда мгновенно возникло давление свыше миллиона килограммов на квадратный сантиметр. Окна были изготовлены из лешательерита, сжатого стекла, также образованного при ударе.

Внутри здания его приветствовала группа из примерно сорока человек, среди них были и мужчины, и женщины. Последние были с непокрытыми головами и вели себя совсем как мужчины. Суфисты снова удивили Джона, предупредив его о том, что их обычаи отличаются от принятых у большинства арабов. Он сел и выпил с ними кофе, а затем принялся их расспрашивать. Они рассказали, что относились к кадаритам, то есть пантеистам, мировоззрение которых формировалось под влиянием ранней греческой философии и современного экзистенциализма. Они пытались с помощью науки и ру-ят аль-калб, видения сердцем, стать едиными с той высшей истиной, которая отождествлялась с Богом.

— Существует четыре тайных путешествия, — сказал ему Ду. — Первое начинается с познания и заканчивается с фаной или же минует все необычайное. Второе начинается, когда за фаной следует бака, или ожидание. На этом этапе вы путешествуете истинно, к истине, и вы сами — истина, или хакк. А после этого вы перейдете к центру духовной вселенной и станете единым со всеми остальными, кто сделает то же самое.

— Полагаю, я еще не начал свое первое путешествие, — сказал Джон. — Я пока ничего не узнал.

Как он понял, его ответ им понравился. Они сказали, что он может начать, и добавили ему кофе. Он всегда мог начать. Они были такими дружелюбными по сравнению с другими арабами, которых Джон встречал прежде, что он стал вести себя с ними открыто и рассказал о своем путешествии на кратер Павлина и планах протянуть гигантский провод.

— В этом мире любую выдумку можно воплотить в жизнь, — заметил на это Ду.

Когда же Джон упомянул о своей последней встрече с арабами на Великой Северной равнине и том, как с ними путешествовал Фрэнк, Ду загадочно произнес:

— Это любовь подчас заставляет мужчин совершать неверные поступки.

Одна из женщин с улыбкой заметила:

— Чалмерс — ваш нафс.

— Что это значит? — спросил Джон.

Они все рассмеялись. Ду, покачав головой, объяснил:

— Он не ваш нафс. Нафс — это злое «я», которое, как раньше верили, жило у человека в груди.

— Вроде какого-то органа?

— Как живое существо. Мохаммед ибн Улян, например, говорил, что однажды из его горла выскочило что-то похожее на молодого лиса и, когда он его ударил, оно стало больше. Это был его нафс.

— У вас это называется Тенью, — добавила женщина, которая завела об этом речь.

— Понятно, — сказал Джон. — Может, он и есть мой нафс. Или просто Фрэнк слишком часто бил своего нафса.

Все рассмеялись над его словами.

Позже в тот день сквозь пыль проникло больше солнечных лучей, чем обычно, и теперь, в свете сияющих облаков, казалось, будто караван-сарай находился в сердечном желудочке, а порывы ветра не смолкали: тук, тук, тук, тук. Суфисты, выглядывая в лешательеритовые стекла, стали подзывать друг друга и, быстро одевшись, чтобы выбраться туда, в этот багряный, обдуваемый ветрами мир, попросили Джона присоединиться к ним. Он, ухмыльнувшись, тоже оделся и незаметно проглотил очередную таблетку.

Оказавшись снаружи, они побрели по неровному краю холма, всматриваясь в облака и глядя на лежащую внизу тенистую равнину, указывая Джону на объекты, которые удавалось различить. Потом они собрались у караван-сарая и запели. Джон слушал их, и разные голоса переводили ему арабские и персидские слова на английский:

— Не владей ничем, и ничто не овладеет тобой. Спрячь то, что у тебя в голове, достань то, что у тебя в сердце. Есть мир здесь и есть мир там, а наше место — их черта.

— Затем вступил другой голос Любовь, задев во мне струну, заронила во мне приязнь ко всему.

Затем они начали танцевать. Наблюдая за ними, Джона вдруг осенило: перед ним кружились дервиши. Они взметались в воздух под звуки барабанов, негромко стучащих на общей радиочастоте, подскакивали и кружились, совершая медленные и причудливые движения, вытянув руки, а когда приземлялись — отталкивались вновь и повторяли все снова и снова. Кружащиеся дервиши, Великая буря, высокий круглый останец, бывший дном кратера в нойскую эру. Это казалось таким удивительным в мерцающем свете, что Джон не устоял и закружился вместе с ними.

Он нарушал их симметрию, иногда сталкивался с другими танцующими, но похоже, никому не было дела. Он сообразил, что, если прыгать слегка навстречу ветру, при приземлении меньше сносит в сторону. Но при сильном порыве есть опасность упасть навзничь. Он рассмеялся. Некоторые из танцующих пели на общей частоте привычными надрывными голосами, с интервалом в четверть тона, перемежающимися криками и прерывистым дыханием, повторяя: «Ана аль-Хакк, ана аль-Хакк». Ему переводили: «Я Бог, я Бог». Суфистская бессмыслица.

Танцующие намеревались заворожить его. Джон знал, что в некоторых других мусульманских культах адепты завораживают себя самобичеванием. Кружиться было куда лучше: он танцевал, вклинивался в пение на общей частоте, ритмично дыша и что-то бормоча. Затем он неосознанно начал добавлять в этот поток звуков разные названия Марса, невнятно вставляя их под такт песни.

— Аль-Кахира, Арес, Барам, Касэй, Маадим, Маджа, Мамерс, Мангала, Ниргал, Окакух, Хармахис, Храд, Хуо Синь, Шалбатану, Симуд и Тйу.

Он заучил их много лет назад, чтобы хвастаться на вечеринках; теперь же сам удивился, как ритмично они звучали, как слетали с его губ и помогали придать устойчивости его вращению. Остальные смеялись над ним, им его импровизация, должно быть, нравилась. Он чувствовал себя опьяненным, по всему телу разносились ноющие ощущения. Он много раз повторил свой список, а потом оставил только арабское название:

— Аль-Кахира, Аль-Кахира, Аль-Кахира… — затем, вспомнив перевод, что ему дал один из голосов, стал напевать: — Ана аль-Хакк, ана аль-Кахира. Ана аль-Хакк, ана аль-Кахира. — Я Бог, я Марс, я Бог…

Суфисты быстро присоединились к его напеву, превратив его в безумную песнь, и в блеске вращающихся шлемов он замечал их ухмылки. Они кружились со знанием дела, вырисовывая на ходу расставленными пальцами арабески из красной пыли. Теперь они касались и его кончиками пальцев, провожая или даже настойчиво толкая его так, чтобы он вписался со своими неуклюжими поворотами в их узор. Он выкрикивал названия планеты, и люди повторяли за ним, словно они вели какой-то загадочный диалог. Они напевали на арабском, санскрите, языке инков все названия Марса, сливая их в единую гущу, создавая многоголосную музыку, красивую и странную. Эти названия пришли из времен, когда слова имели дивное звучание и обладали некой силой: напевая их, он явственно это ощущал. «Я буду жить тысячу лет», — подумал он.

Когда Джо наконец прекратил танцевать и присел, чтобы просто наблюдать за остальными, то почувствовал дурноту. У него плыло перед глазами, штуковина в среднем ухе кружилась, как шарик в рулетке. Все действо дрожало так, что нельзя было сказать, была ли тому виной клубящаяся пыль или что-то внутри него, но, как бы то ни было, он просто таращил глаза на то, что находилось перед ним. Кружащиеся дервиши… на Марсе? Что ж, в мусульманском мире их течение считалось отклонением от нормы, с редкими в исламе экуменическими чертами. А еще они были учеными.

Выходит, таков был его путь в ислам, его тарикат, и их дервишские обряды, похоже, могли превращаться в ареофанию, как сейчас, когда повторяли его напев. Он встал, пошатываясь, и внезапно осознал, что не нужно было ничего придумывать с чистого листа, достаточно было создать нечто новое сочетанием лучшего из того, что было прежде. «Любовь, задев во мне струну…» У него кружилась голова. Все смеялись над ним, но не давали упасть. Он говорил с ними, как обычно, надеясь, что они сумеют его понять.

— Мне нехорошо. Кажется, меня сейчас вырвет. Только скажите мне, почему мы не можем оставить все земное, забыть о нем? Почему не можем придумать новую религию? Поклоняться аль-Кахире, Мангале, Касэю?

Они со смехом занесли его обратно в здание.

— Я серьезно, — сказал он; перед глазами у него все плыло. — Я хочу, чтобы вы, ребята, это сделали, чтобы ваши танцы тоже тут были. Я уверен, именно вы должны придумать эту религию, вы уже этим занимаетесь.

Но рвота в скафандре была чревата, и они лишь улыбались ему и торопливо несли его в свой жилой отсек, сделанный из упавшего камня. Там, когда его рвало, женщина придерживала его голову, мелодично приговаривая на субконтинентальном английском:

— Король попросил своих мудрецов изготовить для него такую вещь, которая радовала бы его, когда он печалился, и печалила, когда он радовался. Те посовещались и вернулись с кольцом, на котором стояла гравировка: «И это пройдет».

— И уйдет в никуда, — проговорил Бун. Он лежал на спине, над ним все кружилось. Это было неприятно, учитывая, что он хотел, чтобы все замерло. — Но чего вы хотите добиться здесь? Зачем прилетели на Марс? Вы должны рассказать мне, что вам здесь надо.

Они отвели его в общий зал, принесли чашки и заварили ароматический чай. Головокружение еще не прошло, даже несмотря на то, что он видел клубящуюся за окнами пыль.

Одна из пожилых женщин, что сидела возле него, взяла чайник и наполнила его чашку до краев. Поставив чайник, она указала ему жестом, чтобы он налил и ей. Джон так и сделал, несколько неуверенно, после чего чайник пошел по рукам и каждый наполнял чашку своего соседа.

— Так мы начинаем каждую трапезу, — объяснила женщина. — Это малый знак того, насколько мы едины. До того, как ваш мировой рынок захватил все что можно, мы изучали старинные культуры из тех времен, когда существовало множество разных форм обмена. Некоторые из них были основаны на дарении. Видишь ли, у каждого из нас есть подарок, бесплатно данный нам вселенной. И каждый из нас с каждым выдохом отдает что-то взамен.

— Похоже на уравнение экологической эффективности, — заметил Джон.

— Может, и так. Как бы то ни было, вокруг идеи дарения создавались целые культуры — в Малайзии, на северо-западе Америки, среди многих примитивных племен. В Аравии мы дарили воду или кофе. Пищу и кров. И что бы вам ни дарили, вы не должны были оставлять это себе, а дарить, когда наставал ваш черед, и желательно с надбавкой. То есть вы работали для того, чтобы иметь возможность отдавать больше, чем получали. Теперь мы считаем, что это могло бы лечь в основу достойной экономики.

— Как раз это говорили Влад и Урсула!

— Может, и так.

После чая ему стало лучше, и вскоре он вновь ощутилравновесие. Они говорили о многом другом — о великой буре, о базе, на которой они жили. Позднее в тот вечер он спросил их, не слышали ли они о Койоте, но те покачали головами. Им была известна история о создании, которое называли «скрывающимся», последнем выжившем из древней марсианской расы. Это было сморщенное существо, которое скиталось по планете и помогало тем, кому грозила опасность, — странникам, марсоходам, поселениям. В прошлом году его видели на водной станции на Великой Северной равнине, когда после ледопада отключилось электричество.

— А это не Большой человек? — спросил Джон.

— Нет, нет. Большой человек — он большой. А скрывающийся — такой же, как мы. Его народ подчинялся Большому человеку.

— А, понятно.

Но на самом деле он не понимал. Если Большой человек олицетворял собой сам Марс, то историю о скрывающемся, возможно, распространила Хироко. Сказать наверняка было нельзя. Ему нужен был фольклорист или знаток мифов, кто-то, кто сумел бы рассказать ему, как рождались истории, — но у него были лишь эти суфисты, странно ухмыляющиеся, которые сами вполне годились в персонажи историй. Его сограждане на этой новой земле. Он рассмеялся. Они, смеясь вместе с ним, уложили его спать.

— Перед сном мы произносим одну молитву. Ее написал персидский поэт Джалаладдин Руми, — сказала ему пожилая женщина и прочитала ее:

— Я камнем умер и растением восстал,
Растеньем умер, диким зверем стал,
И, зверем умерев, теперь я человек.
Зачем же мне скорбеть, что мой недолог век!
Когда как человек я снова смерть приму,
Я ангелом очнусь, невидимым уму,
И ангелом своим пожертвует Господь,
И я, как вдох, на миг войду в Господню плоть[67].
— Приятных снов, — пожелала она, когда он уже проваливался в сон. — Все это — наш путь.

На следующее утро он неуклюже забрался в свой марсоход, кривясь от боли и думая о том, что примет омег сразу, как только двинется в путь. Та же женщина вышла проводить его, и он ласково стукнулся с ней скафандрами. На прощание она сказала ему:

— Будь в мире этом или том, любовь твоя ведет нас в нем.

* * *
Ретрансляторная дорога вела его несколько дней, насыщенных коричневыми оттенками и обдуваемых ветрами, по неровной местности к югу от Жемчужного залива. Джону стоило приехать сюда еще как-нибудь, чтобы хорошенько изучить это место, потому что в бурю здесь не было ничего, кроме летающих «шоколадных» хлопьев, то тут, то там протянутых золотыми прожилками. Он остановился у кратера Бакхёйзена, где располагалось новое поселение — Родники Турнера. Здесь удалось подключиться к водоносному пласту, на нижний край которого действовало такое гидростатическое давление, что местные решили пустить воду под напором через ряд турбин и таким образом производить энергию. А добытую воду разливали в формы, замораживали и отправляли с роботами в поселения, что находились в засушливых регионах южного полушария. Здесь работала Мэри Данкел, показавшая Джону эти родники, электростанцию и резервуары льда.

— Когда проводили разведочное бурение, мы испугались до жути. Дошли до жидкого участка пласта, а он буквально взорвался, и нам еле-еле удалось справиться с фонтаном.

— Что бы было, если бы у вас не получилось?

— Даже не знаю. Там внизу много воды. Если бы она проломила скалу возле родника, могло бы образоваться что-то вроде одного из тех крупных каналов на равнине Хриса.

— Таких крупных?

— Кто знает? Это возможно.

— Ого!

— Вот и я говорю. Энн сейчас ищет способ, как определять давление водоносного слоя с помощью эха, которое исходит при сейсмических тестах. Но кое-кто хочет выпустить один-два таких пласта на поверхность, понимаешь? Они оставляют объявления в Сети. Не удивлюсь, если Сакс один из них. Крупные наводнения, после которых много воды и льда попадет в атмосферу, — он такое наверняка одобряет.

— Но такие наводнения так же разрушительны для ландшафта, как если бы мы запулили по поверхности метеоритом.

— О, гораздо разрушительнее! Те каналы, что образовались у склонов хаосов, получились при выходе пластов невероятных объемов. Самая близкая аналогия на Земле — комплекс долин и каналов на востоке штата Вашингтон, слышал о таком? Около восемнадцати тысяч лет назад там находилось озеро, занимавшее бóльшую часть Монтаны, его называют озеро Миссула. Его наполняла талая вода, а это был ледниковый период, и сдерживала его ледяная дамба. В какой-то момент эта дамба прорвалась, и озеро катастрофическим образом опорожнилось. Порядка двух триллионов кубометров воды в считанные дни вытекло на Колумбийское плато, а оттуда — в Тихий океан.

— Ничего себе!

— Вода неслась в сотни раз быстрее течения Амазонки и вырезала каналы в коренных породах, в базальте, залегавшем на глубине в двести метров.

— Двести метров?!

— Именно. И это ничто в сравнении с тем, что образовало каналы Хриса! Сеть этих каналов покрывает территорию…

— Двести метров коренной породы?!

— Ну разумеется, это не обычная эрозия. Видишь ли, при столь мощных наводнениях давления так колеблются, что происходит выделение растворенных газов, и, когда эти пузыри лопаются, они создают невероятное давление. Удары при этом способны разрушить что угодно.

— Выходит, это хуже, чем если ударить астероидом.

— Несомненно. Если только этот астероид не такой уж крупный. Но все равно находятся люди, которые желают этого, да?

— Разве?

— Сам знаешь, что есть. И все же наводнения в большей степени годятся для того, что они хотят сделать. Если направить его, например, в Элладу, получится море.

— Направить наводнение? — воскликнул Джон.

— Ну да, конечно, это было бы невозможно. Но если найти пласт в подходящем месте, то направлять не придется. Тебе стоит проверить, куда Сакс в последнее время посылал команду для исследования подземных вод. Вот и посмотри, что ты сможешь найти.

— Но УДМ ООН такого точно не разрешит.

— А с каких это пор Сакс обращает на них внимание?

Джон усмехнулся.

— Ну, теперь обращает. Они слишком многое для него сделали, чтобы их игнорировать. Они связали ему руки деньгами и властью.

— Может быть.


Той ночью в половине четвертого произошел небольшой взрыв в устье одной из скважин. Аварийный сигнал вырвал их из сна и отправил — полуголых, спотыкающихся — по туннелям, чтобы найти там фонтан, вздымающийся в клубящуюся в ночи пыль столбом белой воды, рассыпающейся в неровном свете торопливо включенных прожекторов. Взлетая к облакам пыли, вода возвращалась градом ледяных глыб размером с шары для боулинга. Будто снаряды, они бомбили скважину, и их уже насыпалось до колена.

После вечернего разговора Джона очень напугало это зрелище, и он побежал за Мэри. Поверх шума извержения и не стихающей бури у него в наушнике раздался ее голос:

— Очистите участок, я сейчас взорву заряд возле и постараюсь заглушить поток.

Она убежала куда-то в белой ночнушке, и Джон выгнал собравшихся обратно в туннели, ведущие в жилые отсеки. Мэри присоединилась к нему перед шлюзом, запыхавшаяся. Она повозилась со своей наручной панелью, и со стороны родника донесся негромкий звук взрыва.

— Пойдем посмотрим, — бросила она и побежала назад в туннель, из которого было видно место взрыва. Там среди разбросанных ледяных шаров валялся вышедший из строя бур.

— Да! Накрыли! — вскричала Мэри.

Раздались слабые возгласы. Некоторые спустились к роднику, чтобы посмотреть, можно ли было как-нибудь обезопасить его.

— Отличная работа! — Джон похвалил Мэри.

— После того случая я много читала о том, как закупоривать родники, — ответила Мэри, все еще тяжело дыша. — Мы все для этого приготовили, но испытывать пока не приходилось. Тут никогда нельзя знать заранее.

— А у вас шлюзы записывают, кто выходил? — спросил Джон.

— Да.

— Превосходно.

Джон вышел, чтобы их проверить. Подключил Полин к системе станции, стал задавать вопросы и просматривать ответы, появлявшиеся на экране его консоли. После временного сброса в ту ночь никто через шлюз не выходил. Он связался с метеоспутником, щелкнул по радару, зашел в поисковую систему (Сакс дал ему пароли для этого) и просканировал область вокруг Бакхёйзена. Признаков какой-либо техники поблизости не обнаружилось — только старые ветряные нагреватели. Ретрансляторы показывали, что по дорогам после него никто не ездил.

Джон тяжело сел перед Полин, чувствуя себя вялым и бестолковым. Он не знал, что еще проверить, а данные, которые он уже проверил, указывали на то, что ночью никто не выходил, чтобы причинить такой вред. Взрыв, вероятно, можно было подстроить за несколько дней, хотя так было тяжело скрывать взрывное устройство — ведь на родниках работали каждый день. Он медленно поднялся и отправился искать Мэри, а потом они вместе опросили людей, которые работали на роднике накануне. И никаких признаков повреждений не было замечено — вплоть до восьми вечера. После этого вся станция гуляла на вечеринке по случаю приезда Джона Буна, и через шлюз никто не проходил. Никаких зацепок.

С мыслями об этом он вернулся в постель.

— А кстати, Полин, пожалуйста, проверь записи Сакса и покажи мне список всех экспедиций по исследованию подземных вод за последний год.


Продолжив свой путь к Элладе, по-прежнему вслепую, он встретил Надю, которая вела надзор за строительством купола нового типа над кратером Рабе. Этот купол был самым крупным из когда-либо построенных, здесь использовали преимущества более толстой атмосферы и легких материалов, благодаря которым гравитация уравновешивалась давлением, делая герметичный купол, по сути, невесомым. Каркас сложили из усиленных ареогелевых балок, бывших новейшим достижением алхимиков; ареогель оказался таким легким и прочным, что у Нади захватывало дух от восхищения, когда она описывала его возможности. Строительство куполов над кратерами, по ее мнению, скоро уйдет в прошлое; теперь можно было с той же легкостью возводить ареогелевые колонны вокруг городов, обходя разве что прилегающие скалы так, чтобы все население оказывалось под огромным прозрачным шатром.

Она рассказала Джону все это, когда они гуляли по окрестностям, превратившимся теперь в большую стройку. По всему краю кратера предполагалось расположить отсеки, которые освещались бы естественным светом, а внутри — устроить ферму, способную прокормить 30 000 человек. Роботы-экскаваторы, размером с целые здания, жужжали в густой пыли, неразличимые даже на расстоянии пятидесяти метров. Эти громадины либо работали сами по себе, либо управлялись дистанционно, причем операторы, вероятно, не имели хорошего обзора, из-за чего находиться возле машин было небезопасно. Джон шел за Надей с некоторой тревогой — он помнил, как пугливы были шахтеры в Брэдбери-Пойнте, ведь они знали, что могло случиться! Ему оставалось лишь посмеяться над надиной забывчивостью. Когда земля под ногами задрожала, они просто остановились и посмотрели по сторонам, готовые отпрыгнуть в сторону от гигантской машины, откуда бы та ни приближалась.

Надя пожаловалась на пыль, из-за которой техника очень часто выходила из строя. Великая буря длилась уже четыре месяца и, став самой продолжительной за последние годы, до сих пор не подавала признаков стихания. Температура резко падала, люди ели консервы и различную сухую пищу — лишь изредка разбавляя их салатами или овощами, выращенными при искусственном свете. И повсюду была пыль. Даже когда они говорили об этом, Джон чувствовал, что она налипла на его губы, а глаза были сухими. Головная боль теперь вошла в порядок вещей, как и гайморит, боль в горле, бронхит, астма и другие заболевания легких. Плюс часто встречающиеся случаи поверхностного обморожения. Техника становилась опасно ненадежной: оборудование ломалось, компьютеры зависали или давали сбои. Как говорила Надя, дни в Рабе напоминали жизнь внутри кирпича, а закаты — пожары в угольной шахте. Ей осточертело здесь жить.

Джон сменил тему.

— А что ты думаешь о космическом лифте?

— Слишком крупно.

— Зато какой эффект, Надя. Суть в эффекте.

— Кто знает? Таких вещей никогда не знаешь заранее, разве нет?

— Он станет стратегически важным бутылочным горлышком вроде того, о каком говорила Филлис, когда мы обсуждали, кому строить станцию на Фобосе. Теперь она сделает свое бутылочное горлышко. Это дает большую власть.

— Аркадий тоже так говорит, но я не вижу причин, почему этот лифт не сможет стать совместно используемым ресурсом, как природные объекты.

— Ты оптимистка.

— Аркадий тоже так говорит, — она пожала плечами. — Я только пытаюсь рассуждать здраво.

— Как и я.

— Знаю. Иногда мне кажется, что только мы вдвоем и пытаемся.

— А Аркадий?

Она рассмеялась.

— Но вы же вместе!

— Да, да. Как ты и Майя.

— Туше.

Надя скупо улыбнулась.

— Я пытаюсь заставить Аркадия задуматься о чем-то. Это все, что в моих силах. Мы встречаемся с ним через месяц в Ахероне, там будем проходить лечение. Майя говорит, это хороший повод провести время вместе.

— Рекомендую, — усмехнулся Джон.

— А лечение?

— Лучший из вариантов, да?

Она хмыкнула.

Вдруг земля загрохотала под ними, они застыли и, повернув головы, вгляделись в тени, проявлявшиеся в пыли. Справа возникла черная масса; она была крупной, словно ходячий холм. Они отбежали в сторону, спотыкаясь и перепрыгивая через булыжники и строительный мусор. Джон уже думал, что это очередной удар, а Надя выкрикивала команды на общей частоте, кляня дистанционщиков за то, что не учли их передвижения:

— Следите за своими экранами, бездельники!

Затем земля перестала дрожать. Черная махина больше не шевелилась. Они осторожно приблизились к ней. Бробдингнегский[68] самосвал на гусеничном ходу. Собран здесь, компанией «Машины Утопии»; робот, построенный роботами, большой, как офисное здание.

Джон таращился на него, чувствуя, как пот стекает у него по лбу. Им уже ничего не угрожало. Его пульс замедлялся.

— И такие чудовища работают по всей планете, — недоуменно сказал он Наде. — Режут, сносят, копают, наполняют, строят. Совсем скоро они смогут крепиться к тем двухкилометровым астероидам и строить там электростанции, которые будут использовать сам астероид как топливо, чтобы тащить их на орбиту Марса; там уже другие машины будут на него высаживаться и станут превращать камень в провод длиной в тридцать семь тысяч километров. Какие размеры, Надя! Какие размеры!

— Ну да, он большой.

— Да он невообразимо большой! Это что-то явно за пределами человеческих способностей, нам этого не понять. Дистанционное управление в увеличенном масштабе. Божественный манипулятор. Все, что можно представить, можно исполнить!

Они медленно обходили гигантский черный объект. Это был всего лишь самосвал — ничто в сравнении с тем, чем должен был стать космический лифт, но он сильно поразил Джона.

— Человеческие мышцы и мозги нашли продолжение в мощи роботов, таких крупных и сильных, что нам трудно ее осмыслить.

А то и вовсе невозможно. Наверное, в этом состоит часть твоего таланта, и Сакса тоже — напрягать мышцы так, что уже никто не понимает, насколько мы сильны. Я говорю о тех скважинах, просверленных в литосфере, о терминаторах, освещенных отраженным солнечным светом, о тех городах, спрятанных в останцах или зажатых между отвесными скалами, — а теперь еще этот провод, вытянутый в обход Фобоса и Деймоса, такой длинный, что достает от орбиты до поверхности планеты! Это же невозможно представить!

— Вообще-то возможно, — не согласилась Надя.

— Нет. Конечно, сейчас мы видим свидетельства нашей силы, она нас окружает, мы даже устали от этого окружения. А видеть — значит верить. Даже если у тебя нет воображения, ты видишь, какой силой мы обладаем. Может, именно поэтому в последнее время все становится таким странным, все говорят то о собственности, то о суверенитете, дерутся, предъявляют претензии. Люди грызутся, как боги на Олимпе, а все потому, что мы стали такими же могучими, как они.

— А то и более могучими, — добавила Надя.


Он ехал дальше, по горам Геллеспонт, изогнутой гряде, окружающей бассейн Эллада. Однажды ночью, пока он спал, марсоход каким-то образом сошел с ретрансляторной дороги. Он проснулся и различил в пыли, что оказался в узкой долине между двумя невысокими скалами, образовавшимися при типичном расширении оврагов. Он подумал, что, двигаясь дальше по долине, снова попадет на дорогу, поэтому решил не менять направления. Но дно долины нарушили тянущиеся поперек неглубокие канальцы, и Полин остановила, развернула марсоход и стала пробовать другие ответвления, следуя своему алгоритму поиска пути. Но она тормозила то перед ущельем, то перед скалой, возникающими из мрака. Когда Джон не выдержал и взял управление на себя, стало еще хуже. В стране слепых трон принадлежит только автопилоту.

Но постепенно он приблизился к устью долины, где, как показывала карта, проходила ретрансляторная дорога, которая затем спускалась к другой, более широкой долине. И он, успокоившись, остановился на ночь, уселся перед телевизором и принялся ужинать. «Мангалавид» впервые показывал представление эолии, построенной в Лабиринте Ночи. Эолия оказалась небольшим зданием с щелями, которые свистели, ухали или скрипели в зависимости от угла и силы ветра, проникающего в них. Для премьеры к обычному ветру, что дул вниз по склону, добавили еще несколько нисходящих порывов, и получилась музыка — скорбная, яростная, нестройная или неожиданно гармоничная. Может, это было лишь игрой воображения, но определенно не было простой случайностью. Почти алеаторная эолия, как сказал комментатор.

А затем начались земные новости. О существовании геронтологической терапии узнали чиновники из Женевы, и новость за один день разнеслась по всему миру. Теперь по этому вопросу шли горячие обсуждения в Генеральной Ассамблее. Многие делегаты требовали, чтобы терапия проходила с соблюдением основных прав человека, гарантированных ООН, и финансировалась развитыми странами, а сбор средств начался незамедлительно, чтобы затем обеспечить всем равный доступ к терапии. Тем временем поступали и другие сообщения: некоторые религиозные лидеры, включая папу римского, выступали против терапии, возникали массовые беспорядки, некоторые медицинские центры были повреждены. Правительства пришли в смятение. Все лица в телевизоре выражали гнев и требовали перемен. Наконец, Джона передернуло от их различий, ненависти и отчаяния, и он выключил телевизор. Он уснул, но хорошо выспаться в ту ночь ему не удалось.

Ему снился Фрэнк, когда какой-то звук его разбудил. Это был стук в лобовое стекло. Посреди ночи. Не успев как следует проснуться, он запер шлюз и, сев, подумал, как быстро отреагировал. Когда он этому научился? Он потер челюсть и переключился на общую частоту.

— Эй, здесь кто-нибудь есть?

— Марсиане, — ответил мужской голос. У него был английский акцент, но Джон не узнавал этого человека. — Мы хотим поговорить.

Джон встал и выглянул через лобовое стекло. Ночью в вихрях бури почти ничего не было видно. Но ему показалось, что он заметил какие-то фигуры во тьме внизу.

— Мы просто хотим поговорить, — повторил голос.

Если бы его хотели убить, они могли бы взорвать марсоход, пока он спал. Да и ему не верилось, что кто-либо желал ему навредить: для этого не было никаких причин!

И он впустил их.

Их было пятеро, все мужчины. В поношенных, грязных прогулочниках, залатанных лоскутами из материала, не предназначенного для такой одежды. На гермошлемах не было распознавательных знаков, вся краска содрана. Когда они стали их снимать, Джон увидел, что один из них азиат, молодой, лет восемнадцати на вид. Пройдя вперед, юнец уселся на водительское сиденье и склонился над штурвалом, чтобы получше рассмотреть приборную панель. Второй оказался невысоким чернокожим мужчиной с узким лицом и длинными дредами. Он сел на мягкую скамью напротив кровати Джона и стал дожидаться, пока остальные тоже поснимают шлемы. Затем они присели на корточки, внимательно уставившись на Джона. Он никогда не видел никого из них прежде.

Узколицый произнес:

— Мы хотим, чтобы ты замедлил скорость иммиграции. — Это его голос он слышал, когда они были снаружи. Теперь его акцент походил на карибский. Он говорил тихо, почти шепотом, и Джон понял, что отвечать надо тоже тихо.

— Или остановить ее, — добавил молодой человек, сидевший на водительском сиденье.

— Заткнись, Касэй, — узколицый не сводил глаз с лица Джона. — Слишком много людей прибывает сюда. И ты это знаешь. Они не марсиане, их не заботит то, что происходит здесь. Они хотят пересилить нас, и вас тоже. И ты это знаешь. Мы понимаем, что ты пытаешься обратить их в марсиан, но они прибывают слишком быстро. Чтобы справиться с ними, нужно только замедлить приток.

— Или остановить его.

Мужчина закатил глаза, гримасой взывая к пониманию Джона, словно желая сказать: «Молодежь — что с нее взять?»

— Я ничего не могу сказать о… — начал Джон, но мужчина его оборвал.

— Ты не можешь их защищать. Ты — это сила, и ты на нашей стороне.

— Вы от Хироко?

Молодой щелкнул языком по небу. Узколицый ничего не ответил. Четверо пристально смотрели на Джона, пятый упорно смотрел в окно.

Джон спросил:

— Это вы устроили саботаж в мохолах?

— Мы хотим, чтобы ты положил конец иммиграции.

— Я хочу, чтобы вы положили конец саботажным действиям. Из-за них здесь становится только больше людей. И полиции.

Мужчина внимательно его разглядывал:

— Почему ты думаешь, что мы держим связь с саботажниками?

— Найдите их. Ворвитесь к ним среди ночи.

Мужчина улыбнулся.

— С глаз долой — из сердца вон.

— Это необязательно.

Они определенно пришли от Хироко. По принципу бритвы Оккама не могло существовать больше одной скрытой группы. Или могло? Джон почувствовал головокружение и подумал, что они, возможно, добавили что-то в воздух. Выпустили какой-нибудь наркотический аэрозоль. Он чувствовал себя странно: все казалось нереальным и походило на сон. Ветер обдувал марсоход снаружи, посылая к нему потоки эольской музыки, похожие на странное протяжное уханье. Голова у Джона работала медленно и тяжело, ему хотелось зевать. «Точно, — подумал он, — мне это снится, а я все еще пытаюсь встать».

— Почему вы скрываетесь? — услышал он свой голос.

— Мы созидаем, создаем Марс. Как и ты. Мы на твоей стороне.

— Значит, вы должны помочь, — он пытался думать. — Что скажете насчет космического лифта?

— Нас он не волнует, — усмехнулся парень. — Он не имеет значения. А вот люди имеют.

— Лифт привезет сюда гораздо больше людей.

Мужчина задумался.

— Замедли иммиграцию, и его не смогут даже построить.

Вновь наступило долгое молчание, прерывавшееся лишь жуткими завываниями ветра. Не смогут даже построить? Они думали, что его будут строить люди? Или, может быть, имели в виду финансирование?

— Я постараюсь разобраться, — пообещал Джон. Когда парень, повернувшись, уставился на него, Бун поднял руку, опережая его. — Я сделаю все, что смогу, — он продолжал держать руку перед собой. — Это все, что я могу сейчас сказать. Если я пообещаю, что чего-то добьюсь, это будет ложь. Я вас понял. Я сделаю все, что смогу. — Он постарался поразмыслить еще немного, хоть это было и тяжело. — Вы тоже должны нам помогать. Нам нужна помощь.

— Каждый помогает по-своему, — тихо сказал мужчина. — Сейчас мы уйдем. Но будем следить за тем, что ты делаешь.

— Скажите Хироко, что я хочу с ней поговорить.

Все пятеро посмотрели на него, молодой напрягся и возмутился.

Узколицый кратко улыбнулся.

— Увижу — скажу.

Один из сидящих на корточках вытащил просвечивающуюся голубую массу — аэрозольную губку, едва различимую в ночном освещении. Затем рука, в которой он ее держал, сжалась в кулак. Да, это был наркотик. Джон сделал выпад, застав молодого врасплох, вцепился в обнаженную его шею — и упал, парализованный.

Когда он пришел в сознание, их уже не было. У него болела голова. Он переместился на кровать и впал в беспокойный сон. Невероятно, но ему снова снился Фрэнк, и Джон рассказывал ему об этом посещении. «Ты дурак, — сказал Фрэнк. — Ты не понимаешь».

Когда он снова проснулся, уже наступило утро, и за лобовым стеклом кружилась темно-коричневая пыль. Ветер за последний месяц несколько смягчился, но пока об этом нельзя было говорить с уверенностью. Облака пыли быстро меняли формы и растворялись, словно галлюцинации при отключении органов чувств. Эта буря в самом деле отключала органы чувств, создавая весьма клаустрофобические ощущения. Он принял омег, оделся, вышел наружу и немного прогулялся, вдыхая тальк и пригибаясь, чтобы различать следы своих гостей. Они прошли по коренной породе и исчезли. Трудное они выбрали место для встречи, подумал он. Марсоход, заблудившийся посреди ночи… Как они вообще его нашли?

Хотя если они выслеживали его…

Вернувшись внутрь, он связался со спутниками. Радар и инфоробот не выдавали ничего. Даже если бы они шли пешком, он бы их увидел на экране, значит, у них имеется убежище. В таких горах, как эти, спрятаться проще простого. Он открыл «карту Хироко» и грубо обвел кругом место, где сейчас находился, захватив заодно горы на севере и на юге. На его карте уже несколько таких кругов, но наземные бригады ни один не проверили как следует и вряд ли проверят, так как эти круги выпадали в основном на хаосы — неосвоенные территории размером с Вайоминг или Техас.

— Как здесь много места, — пробормотал он.

Он прошелся внутри марсохода, рассматривая пол. Затем вспомнил свое последнее движение. Посмотрел на ногти: да, там остался маленький кусочек кожи. Взял блюдце для образцов из небольшого автоклава и осторожно соскоблил то, что было под ногтем. Идентификация генов находилась далеко за пределами возможностей марсохода, но любая достаточно крупная лаборатория сумела бы определить личность парня, если данные о его геноме имелись в базе. Если же нет, это тоже стало бы полезной информацией. И, может быть, Урсула и Влад смогли бы определить его родителей.

Позже в тот день он вернулся на ретрансляторную дорогу, а в конце следующего дня достиг бассейна Эллада. Там он встретил Сакса — тот участвовал в конференции по поводу нового озера, которая затем, как оказалось, переросла в конференцию о сельском хозяйстве в условиях искусственного освещения. Следующим утром Джон вытащил его в прозрачный туннель между зданиями, и они шли в меняющейся желтой мгле, а темно-оранжевое солнце светило сквозь облака на востоке.

— Кажется, я виделся с Койотом, — признался Джон.

— Да ладно! Он тебе не сказал, где Хироко?

— Нет.

Сакс пожал плечами. Похоже, его мысли сейчас заняты выступлением, которое ему предстояло провести вечером. Поэтому Джон решил подождать и вечером пришел на конференцию, где присутствовали все, кто находился сейчас на озерной станции. Сакс заверил публику, что микробактерии в атмосфере, на поверхности и в вечномерзлом грунте растут со скоростью, которая почти достигла предельной — около двух процентов, — и что уже в ближайшие десятилетия им придется рассматривать вопросы, связанные с выращиванием различных культур в природных условиях. Никаких аплодисментов после этого заявления не последовало: все были поглощены проблемами, вызванными Великой Бурей, которая, как они считали, была следствием просчетов Сакса. Как язвительно заметил один из выступающих, поверхности по-прежнему достигало всего 25 процентов солнечного света и буря не собиралась заканчиваться. Температура падала, гнев нарастал. Новоприбывшие не видели на несколько метров перед собой, и психологические проблемы, варьирующиеся от тоски до кататонии, принимали пандемический характер.

Сакс ответил на это, слегка пожав плечами:

— Это последняя глобальная буря, — пообещал он. — Это время войдет в историю как героическое. Наслаждайтесь им, пока оно длится.

Его слова приняли весьма прохладно, но Сакс не обратил на это внимания.

Через несколько дней в поселение прибыли Энн и Саймон вместе со своим сыном Питером — ему исполнилось три. Он был, насколько они знали, тридцать третьим ребенком, родившимся на Марсе: колонии, основанные после первой сотни, оказались весьма плодовитыми. Джон играл с мальчиком, узнавая новости у Энн и Саймона и обмениваясь историями о Великой Буре. Джону казалось, что Энн нравится буря и ее ужасающее влияние на процесс терраформирования — ведь это было что-то вроде аллергической реакции планетарных масштабов: температура опускалась ниже исходной, безрассудные экспериментаторы боролись со своей жалкой застопорившейся техникой… Но довольной она не выглядела. Она даже была раздражена, как и всегда.

— Наша команда исследовала подземные воды в вулканическом кратере в Дедалии и нашла образец, в котором имелись одноклеточные микроорганизмы, явно отличающиеся от цианобактерий, которые вы распространили на севере. А кратер почти полностью окружен коренной породой и весьма удален от мест распространения биоты. Мы отправили образцы в Ахерон на анализ, и Влад заключил, что они похожи на мутировавшие бактерии тех видов, которые были выпущены. Он предположил, что они могли быть введены в породу загрязненным бурильным оборудованием, — Энн ткнула Джона в грудь. — «Скорее всего, земным», — сказал Влад. Скорее всего, земным!

— Сколее сево, жемным, — повторил мальчик, идеально передав интонацию Энн.

— Ну, скорее всего, так и есть, — сказал Джон.

— Но мы никогда этого не узнаем! Они будут обсуждать это целыми столетиями, напишут целые труды только на эту тему, но мы никогда не узнаем наверняка!

— И все-таки тут слишком сложно сказать, но, скорее всего, они действительно земного происхождения, — сказал Джон, улыбаясь мальчику. — Если бы что-либо неземное сумело эволюционировать, об этом стало бы сразу же известно.

— Скорее всего, — повторила Энн. — Но что, если они произошли от какого-нибудь общего источника — например, по теории панспермии или при извержении переместились с одной планеты на другую с микроорганизмами, сохранившимися в камне?

— Но это маловероятно, разве нет?

— Мы не знаем. И теперь уже не узнаем.

Джон едва разделял ее озабоченность.

— Может, их даже принесли «Викинги» — мы этого не знаем, — сказал он. — Мы никогда особо не старались обеззараживать наши исследования, просто так уж повелось. У нас все-таки есть и более важные проблемы.

Например, глобальная пылевая буря, самая длинная из всех, что были зафиксированы, или приток иммигрантов, чьи обязательства перед Марсом были столь же бедны, как их жилищные условия, или грядущий пересмотр договора, который вызывал множество разногласий, или ненавистные многим попытки терраформирования. Или то, что состояние их родной планеты становилось критическим. Или попытка (а то и две) причинить вред Джону Буну.

— Ну да, ну да, — сказала Энн. — Знаю. Но то все политика, от нее мы никуда не денемся. А это была наука, вопрос, на который я хотела получить ответ. Но теперь не смогу. И никто не сможет.

Джон пожал плечами.

— Мы никогда на него не ответим, Энн. Да это и не важно. Это один из тех вопросов, которому суждено навсегда остаться без ответа. Разве ты этого не знала?

— Сколее сево, жемным.


Через несколько дней после этого на площадку космопорта небольшой озерной станции приземлилась ракета, и в пыли вырисовалась маленькая группа землян, все еще подпрыгивающих при ходьбе. Говорили, что это следователи, прибывшие по распоряжению УДМ ООН, чтобы разобраться в саботаже и связанных с ним происшествиях. Всего их было десять человек — восемь опрятных молодых парней, словно вышедших из телевизора, и две привлекательные девушки. Большинство работало в американском ФБР. Руководитель, шатен по имени Сэм Хьюстон, попросил Буна побеседовать с ним, и тот вежливо согласился.

Когда они встретились следующим утром за завтраком — там уже было шестеро агентов, включая обеих девушек, — Джон стал кротко, не колеблясь отвечать на все вопросы. Хотя подсознательно говорил лишь то, что, как он думал, те уже знали, плюс еще немного, чтобы казаться честным и любезным. Агенты, опрашивая его, держали себя вежливо и относились к нему с почтением, но были предельно скрытны, если он задавал вопросы в ответ. Похоже, они немного знали о жизни на Марсе, поэтому спрашивали о том, что происходило в первые годы в Андерхилле или в период, когда исчезла Хироко. Они явно было осведомлены об основных событиях того времени и об отношениях среди звезд первой сотни, и они долго расспрашивали о Майе, Филлис, Аркадии, Наде, Саксе, ахеронской группе… обо всех, кто был хорошо известен этим молодым землянам, — обо всех, кто постоянно мелькал в их телевизорах. Но, судя по всему, они знали гораздо меньше того, что было записано и отправлено на Землю. Джон вдруг подумал, что это же можно было сказать и об остальных землянах. Ведь больше никакими источниками информации они не располагали.

В конце беседы один из агентов по фамилии Чанг спросил, не хотел ли он еще что-нибудь им рассказать. Джон, решив промолчать, помимо прочего, о ночном визите Койота, ответил:

— Что-то ничего не приходит в голову.

— Чанг кивнул, и Сэм Хьюстон произнес: Мы были бы вам весьма благодарны, если бы вы предоставили нам доступ к вашему компьютеру в части, касающейся дела.

— Мне жаль, — ответил Джон с извиняющимся видом, — но к своему компьютеру я никого не подпускаю.

— Он что, самоуничтожится, если его попытаются взломать? — удивленно спросил Хьюстон.

— Нет, просто я никого не подпускаю. Он содержит мои личные записи, — Джон смотрел ему в глаза, остальные агенты тоже смотрели на Хьюстона.

— Мы, э-э, можем получить ордер в УДМ ООН, если хотите.

— Честно говоря, я в этом сомневаюсь. И даже если получите, я не предоставлю вам доступ.

Джон улыбнулся ему, почти рассмеявшись. Еще одна ситуация, когда быть Первым Человеком на Марсе полезно. Сейчас они ничего не могли сделать, не создав себе лишних проблем, которые того не стоили. Джон поднялся из-за стола и обвел группу таким надменным взглядом, на какой только был способен, — а он был хорош в этой роли.

— Если смогу быть полезен вам чем-либо еще, дайте мне знать.

И покинул помещение.

— Полин, подключись к коммуникационному центру и скопируй оттуда все, что сможешь, из того, что они отправляют на Землю.

Затем позвонил Гельмуту, помня, что о звонках также станет известно. Он задавал вопросы быстро, будто при проверке основных личных данных. Да, агентов действительно прислало УДМ ООН. Они входили в оперативную группу, созданную за последние полгода, чтобы разобраться с возникшими проблемами.

Выходит, на Марсе появилась полиция, равно как и детективы. Что ж, этого следовало ожидать. Хотя все равно это неприятно. Теперь он не мог добиться многого — не мог влиять на марсианские события так, как ему хотелось, потому что они наблюдали за ним, подозревая его в чем-то из-за отказа дать доступ к Полин. Впрочем, в Элладе все равно делать больше нечего. Здесь не проявлялось никаких саботажных действий и едва ли что могло случиться сейчас. Майя не одобряла его занятия и не хотела вмешиваться в эти дела — ей хватало проблем и с технической стороной проекта выкачки водоносного слоя.

Должно быть, теперь ты у них главный подозреваемый, — желчно заметила она. — С тобой вечно что-то происходит: самосвал в Таумасии, родник в Бакхёйзене, а теперь ты не показываешь им свои записи. Почему бы тебе не дать им доступ? — Потому что эти люди мне не нравятся, — ответил Джон, вперив в нее взгляд. Сейчас его отношения с Майей вернулись на круги своя. Ну, или не совсем: они вполне бодро занимались повседневными делами, словно играя в театре, зная, что у них найдется время для всего, зная, что представляет собой их настоящее, что ждет их на последней базе их отношений. Так что в некотором смысле у них все стало даже лучше. С виду, однако, это казалось той же старой мелодрамой. Майя отказывалась его понимать, и Джон в итоге сдался.

Затем он провел пару дней, обдумывая свое положение. Он спустился в станционные лаборатории с образцом кожи, что достал у себя из-под ногтя. Здесь Джон обработал образец, клонировал его и прочитал. В базе данных по Марсу ни у кого не было такого генома, и он отправил данные в Ахерон, чтобы там провели анализ и предоставили любую доступную информацию. Урсула отправила назад ответ в зашифрованном виде, добавив в конце всего одно слово: «Поздравляю».

Он снова прочитал сообщение и громко выругался. Затем вышел прогуляться, поочередно то смеясь, то ругаясь. «Черт тебя подери, Хироко! Гори же ты в аду! Вылезай из своей норы и помоги нам! Ха-ха-ха-ха! Вот сука! Как же я устал от твоих персефонских штучек!»[69]

В ту минуту даже пешеходные туннели казались ему гнетущими, поэтому он отправился в гараж, оделся и вышел через шлюз, чтобы прогуляться снаружи — впервые за несколько дней. Миновав выход в северном районе города, он оказался на ровной поверхности. Бродил в пределах колышущейся колонны обеспыленного воздуха, что создавал каждый город, размышляя и осматривая постройки.

Эллада не должна была стать такой впечатляющей, как Берроуз, Ахерон, Эхо или даже Сензени-На. Она располагалась в самой низкой точке бассейна, и здесь не было никаких возвышений, откуда мог открываться какой-либо обзор. Впрочем, в клубящейся пыли это не имело особого значения.

Город был построен в форме полукруга, которому предстояло превратиться в побережье нового озера. Когда это случится, прибрежная часть должна превосходно смотреться, но пока она столь же невыразительна, как Андерхилл — со всеми своими новейшими обслуживающими машинами и электростанцией, элементами вентиляции, кабелями и туннелями, напоминающими сброшенную змеиную кожу… Город походил на старую научную станцию, где не было места для эстетики. Что ж… Не могли же они делать так, чтобы каждый новый город получался лучше предыдущего.

Мимо него прошли двое, забрала их шлемов были поляризованы. «Странно, — подумал он, — ведь в бурю достаточно темно». Затем они набросились на него и повалили. Он оттолкнулся от песка в безумном прыжке, будто Джон Картер[70], и выставил кулаки, но, к его удивлению, нападавшие стали убегать, растворяясь в клубящихся облаках. Он стоял, пошатываясь, и смотрел им вслед. Они исчезли в пелене пыли. Кровь пульсировала у него в венах, он ощутил, как горит плечо. Ощупав рукой спину, понял, что они порезали ему прогулочник. Он придавил рукой порез и быстро побежал. Теперь он совсем не чувствовал плеча. Бежать с рукой на шее было жутко неудобно. Сначала казалось, что его запасы воздуха не пострадали, но затем он обнаружил порез в трубке, возле шеи. Рукой, которой держался за плечо, он быстро выбрал на панели максимальную подачу воздуха. По спине спускался холод, будто ее обливала призрачная ледяная вода. Было минус сто градусов Цельсия. Он задерживал дыхание и чувствовал, как пыль прилипает к губам, набивается в рот. Невозможно было сказать, какое количество CO2 проникает в его систему воздухоснабжения, но для того, чтобы убить его, многого и не требовалось.

Во мгле показался гараж, и он побежал к нему, весьма довольный собой, пока не добрался до шлюза, где нажал на кнопку, но ничего не произошло. Да, такое случалось — иногда запирали наружный вход, оставив открытой внутреннюю дверь. Но сейчас его легкие горели, ему нужно было вдохнуть. Он обежал гараж сбоку, где пешеходный туннель соединял его с жилыми отсеками, добрался до них и посмотрел на них сквозь слой пластика. По ту сторону никого не было видно. Он убрал руку от пореза на плече, со всей возможной быстротой открыл ящичек, что был у него на левом предплечье, достал оттуда маленькую дрель, включил ее и врезался в пластик. Тот продавливался, не ломаясь и лишь собираясь вокруг сверла, пока дрель чуть не вывихнула Джону руку в локте. Он с силой ткнул сверлом, и пластик наконец прорвался. Он принялся распарывать его книзу, расширяя дыру до тех пор, пока не смог просунуть внутрь гермошлем. Оказавшись внутри по пояс, он остановился, заткнув дыру своим телом, как пробкой. Отстегнул шлем, сорвал его с головы и сделал глубокий вдох, будто после долгого нырка, затем выдох, и снова вдох-выдох, вдох-выдох. Нужно было вывести этот СO2 из крови. Шея и плечи онемели. В гараже зазвенел сигнал тревоги.

После двадцати секунд интенсивных размышлений он рывками пролез ногами вперед в дыру и бросился по разгерметизированному туннелю в сторону жилищ, в противоположную от гаража. К счастью, дверь открылась по команде. Оказавшись внутри, он запрыгнул в лифт и поехал на третий подземный этаж, где жил в одном из гостевых номеров. Когда двери лифта распахнулись, он сначала хорошенько осмотрелся. Никого не было видно. Он поспешил в свою комнату. Внутри он стянул с себя прогулочник и спрятал его вместе с гермошлемом в шкафу. Посмотрев в ванной на свое побелевшее плечо и верхнюю часть спины, содрогнулся — он получил ужасное обморожение. Выпил обезболивающее и тройную дозу омегендорфа, надел рубашку с воротником, брюки и туфли. Причесался, постарался успокоиться. В зеркало на него смотрело лицо с остекленевшим взглядом, отрешенное, чуть ли не ошарашенное. Он покривился, изображая страшные гримасы, похлопал себя по щекам, сменил выражение лица и задышал глубже. Лекарства начали действовать, и его отражение стало выглядеть несколько лучше.

Джон вышел в коридор и направился к большому залу, который тянулся еще на три этажа вниз. Проходя вдоль перил, глядя сверху на людей, он чувствовал странную смесь ликования и ярости. К нему приблизился Сэм Хьюстон в сопровождении своей сотрудницы.

— Прошу прощения, мистер Бун, но не могли бы вы пройти с нами?

— В чем дело?

— Случилось еще одно происшествие. Кто-то прорезал насквозь дыру в пешеходном туннеле.

— Прорезал насквозь? И вы называете это происшествием? У нас зеркальные спутники сходят с орбит, самосвалы падают в мохолы, а вы называете какую-то проделку происшествием.

Хьюстон уставился на него, и Бун чуть не рассмеялся ему в лицо.

— Вы думаете, что ясмогу чем-то помочь? — спросил он.

— Мы знаем, что вы работали над этим по просьбе доктора Расселла. И мы подумали, что вам, возможно, будет интересно.

— О, понимаю. Что ж, пойдемте посмотрим.

Затем они около двух часов ходили по следам, и все это время его плечи горели огнем. Хьюстон, Чанг и остальные следователи говорили с ним как бы по секрету, но при этом смотрели на него настороженно и явно оценивающе. Джон отвечал им слабой улыбкой.

— Интересно, почему сейчас? — в какой-то момент сказал Хьюстон.

— Может быть, кому-то не нравится, что здесь появились вы, — предположил Джон.

Лишь когда весь этот фарс закончился, у него появилось время подумать, почему он не захотел, чтобы они узнали о нападении. Во-первых, это неизбежно привело бы к тому, что появилось бы еще больше следователей, и в этом не было ничего хорошего. Во-вторых, это стало бы горячей новостью и на Марсе, и на Земле, и он оказался бы в центре внимания, будто снова попав в аквариум.

А он терпеть не мог аквариумов.

Но было еще кое-что, чего он не мог просто так оставить. В подсознании он все еще был детективом. Он презрительно фыркнул. Чтобы отвлечься от боли, он гордо расхаживал по залам, каждый раз надеясь уловить плохо скрытое удивление. Он вернулся из мертвых! Кто тут из вас меня убил? И раз или два замечал, как кто-то отводил глаза от его рыскающего взгляда. Но вообще он понял, что многие отводили глаза, когда он на них смотрел. Как от взгляда уродца или обреченного на смерть. Он никогда прежде не задумывался о своей славе в таком ключе, и это рассердило его.

Действие болеутоляющей таблетки подходило к концу, и он поспешил в свой номер. Дверь оказалась открыта настежь. Ворвавшись внутрь, он обнаружил двух следователей УДМ ООН.

— Что вы тут делаете?! — гневно воскликнул он.

— Просто ищем вас, — ответил один из них мягко. Джон сурово смотрел на агента, встречая такой же пристальный взгляд. — Мы не хотели бы, чтобы кто-нибудь что-нибудь предпринял.

— Вы имеете в виду проникновение со взломом в мой номер? — спросил Бун, прислонившись к косяку дверного проема.

— Это часть нашей работы. Простите, если доставили неудобства. — Они беспокойно переминались с ноги на ногу, не имея возможности покинуть комнату.

— А кто дал вам на это право? — Бун сложил руки на груди.

— Ладно, — они переглянулись, — мистер Хьюстон — начальник…

— Позвони ему, пусть придет сюда.

Один из них прошептал что-то в наручную панель. Спустя подозрительно короткое время Сэм Хьюстон появился в коридоре, и, когда он приблизился, Джон, недружелюбно на него взглянув, усмехнулся:

Вы что, прятались за углом? Хьюстон подошел к нему почти вплотную и тихо проговорил прямо в лицо:

— Послушайте, мистер Бун, мы тут занимаемся очень важным расследованием, а вы ему препятствуете. Даже если вам кажется, что вам закон не писан…

Бун дернулся вперед так, что Хьюстону пришлось отпрянуть, чтобы не стукнуться нос в нос.

— Вы — не закон, — сказал Джон и ткнул его пальцем в грудь, отстранив от своей комнаты. Теперь уже Хьюстон начал терять самообладание, и Бун рассмеялся:

— Что вы мне сделаете, офицер? Арестуете? Будете угрожать? Скажете что-то хорошее, что я смогу включить в свой отчет на «Евровиде»? Вы этого хотите? Вы хотите, чтобы я показал всему миру, что Джона Буна изводит какой-то мелкий выскочка, который прилетел на Марс и думает, что он шериф на Диком Западе? — Он вспомнил, что сам считал тех, кто говорит о себе в третьем лице, самопровозглашенными идиотами, и добавил: — Джону Буну такие вещи не по душе! Ох как не по душе!

Остальные двое воспользовались возможностью выскользнуть из комнаты и теперь внимательно наблюдали за происходящим. Лицо Хьюстона приняло цвет горы Аскрийской, и стали видны зубы.

— Никто не может ставить себя выше закона, — процедил он. — Здесь происходят преступные деяния, причем весьма опасные, и некоторые из них происходили тогда, когда вы находились поблизости.

— Например, проникновение со взломом в мой номер.

— Если мы решили, что для продолжения расследования необходимо проверить ваш номер, ваши записи, то мы это сделаем. Мы имеем на это право.

— А я говорю, не имеете, — надменно ответил Джон и щелкнул пальцами перед лицом Хьюстона.

— Сейчас мы обыщем ваш номер, — сказал агент, тщательно проговаривая каждое слово.

— Убирайтесь, — с презрением произнес Джон, сделав шаг к остальным двоим, и махнул им, показывая, чтобы ступали прочь. Пренебрежительно скривив губы, он рассмеялся. — Да-да, уходите! Убирайтесь отсюда, бездари… Идите читайте «Порядок осмотра и захвата».

Он вошел в свою комнату и закрыл за собой дверь.

Замер. Судя по звукам, они уходили, но в любом случае он должен был вести себя так, будто его это не заботило. Он рассмеялся, отошел в ванную и принял еще обезболивающего.

Они не осматривали шкаф — в этом ему повезло, иначе было бы нелегко объяснить, не говоря правды, откуда у него порванный прогулочник, а это совсем бы все запутало. Удивительно, как все усложнялось из-за собственной попытки скрыть, что его пытались убить. Это заставило его задуматься. Все-таки покушение вышло крайне неуклюжим. Ведь наверняка существует сотня более действенных способов убить человека в прогулочнике на Марсе. Если бы они просто пытались его напугать… Или надеялись, что он скроет нападение, его уличат во лжи, а затем станут подозревать в чем-то?..

Он потряс головой. Бритва Оккама, бритва Оккама. Основной инструмент детектива. Если кто-то на тебя нападает, значит, он хочет причинить тебе вред — это основа, неоспоримый факт. Теперь важно выяснить, кто это. И так далее. Болеутоляющее было сильным, но омегендорф уже почти выветрился. Соображать было трудно. Теперь новая проблема — надо уничтожить прогулочник и скафандр, а тот был слишком объемным. Но теперь Джон во все это вовлечен, и пути назад не было. Он рассмеялся. Он знал, что в конце концов что-нибудь придумает.

* * *
Он хотел поговорить с Аркадием. Позвонив, выяснил, что тот прошел геронтологическую терапию в Ахероне вместе с Надей, а теперь улетел на Фобос. Джон до сих пор так и не побывал на этой маленькой быстрой луне.

— Почему бы тебе не прилететь и все тут не посмотреть? — предложил Аркадий по телефону. — Ведь поговорить лучше лично, да? — Хорошо.

Он не оказывался в космосе после их высадки с «Ареса» двадцать три года назад, из-за чего знакомые ощущения ускорения и невесомости неожиданно вызвали у него приступ тошноты. Когда они входили в док на Фобосе, он рассказал об этом Аркадию, и тот заметил:

— Со мной такое постоянно случалось, пока я не начал пить водку перед стартом.

Он принялся объяснять это с точки зрения психологии, но от подробностей Джон почувствовал, что его снова начинает выворачивать наизнанку, и оборвал объяснение. Аркадий рассмеялся; он испытывал воодушевление после терапии и имел счастливый вид, свидетельствующий о том, что организм Богданова не собирался болеть еще целую тысячу лет.

Стикни оказался суетливым маленьким городком. Бетонный купол над кратером был обнесен слоем новейшей усиленной защиты от радиации, а дно кратера делилось на уступы, спускающиеся концентрическими кругами к центральной площади. В кругах располагались парки либо двухэтажные здания с садами на крышах. Всюду были расставлены сети для тех, кто терял контроль, прыгая над городком, или случайно отрывался от земли. Скорость убегания здесь составляла всего пятьдесят километров в час: при ее превышении можно было и вовсе улететь с луны. Снаружи, у самого основания купола, Джон увидел уменьшенную копию кругосветного поезда, который двигался горизонтально по отношению к зданиям в городке со скоростью, создававшей для пассажиров ощущение марсианской гравитации. Он останавливался четыре раза в день, чтобы принять людей, но, если бы Джон попытался найти в нем убежище, это лишь замедлило бы его акклиматизацию. Поэтому он отправился в приготовленный для него гостевой номер, где страдальчески дожидался, пока его перестанет тошнить. Похоже, теперь он был настоящим жителем планеты, марсианином навеки, поэтому покидать Марс было мучительно. Забавно, но факт.

На следующий день ему стало лучше, и Аркадий провел для него экскурсию по Фобосу. Внутри тот был испещрен туннелями, галереями, отложениями пород, несколькими открытыми камерами огромных размеров, в некоторых все еще добывали воду и топливо. Большая часть туннелей, тянувшихся сквозь луну, представляла собой ровные функционирующие трубы, а внутренние помещения и некоторые из крупных галерей были построены согласно социоархитектурным теориям Аркадия. Их он и показывал Джону: закругленные коридоры, смешанные зоны для работы и отдыха, ряды уступов, гравированные металлические стены — все то, что вошло в практику во время застройки кратеров на Марсе и чем Аркадий до сих пор гордился.

Из небольших кратеров на противоположной Стикни стороне три были накрыты стеклянными куполами, и под ними располагались деревни, из которых открывался вид на проносящуюся рядом планету — чего никак нельзя было увидеть из Стикни, так как длинная ось Фобоса всегда была нацелена на Марс, и большой кратер постоянно находился с другой стороны. Аркадий и Джон стояли в кратере Семёнов и сквозь купол смотрели на Марс, заполнявший половину неба и окутанный облаками пыли, скрывавшими его черты.

— Великая буря, — проговорил Аркадий. — Сакс, должно быть, сходит с ума.

— Да нет, — отозвался Джон. — Он говорит, это временное явление. Небольшая заминка.

Аркадий присвистнул. Они оба уже прониклись духом своего старого товарищества, ощущая себя равными, давно не видевшимися братьями. Аркадий вел себя так же, как всегда, — смеялся, шутил, валял дурака, сыпал идеями и мнениями, держался с той уверенностью, которая чрезвычайно нравилась Джону, даже сейчас, когда он не сомневался, что многие из его идей были неверны и даже опасны.

Вообще Сакс, пожалуй, прав, — согласился Аркадий. — Если это лекарство от старения сработает и мы протянем на десятилетия дольше, это непременно приведет к социальной революции. Быстротечность жизни была первичной силой неизменяемости различных институтов, как бы странно это ни звучало. Но ведь гораздо легче придерживаться краткосрочного плана выживания, нежели рисковать всем ради плана, который может и не сработать, — какой бы губительной ни была эта краткосрочная тактика для последующих поколений. Пусть они сами разбираются, если что. И в самом деле, ко времени, когда люди понимали систему, они были уже старыми и умирали, а следующее поколение только начинало вникать в нее, большую и крепкую, и всему приходилось учиться сначала. Но если ты ее изучишь, проживешь с этим еще лет пятьдесят, то в конце концов скажешь: «А почему бы не сделать это более разумным образом? Почему бы не учесть веления сердца? Что нам мешает?»

— Может, поэтому сейчас все и становится таким странным, — ответил Джон. — Но мне почему-то кажется, что эти люди не так дальновидны. — Он вкратце рассказал Аркадию о ситуации с саботажем, закончив прямым вопросом: — Ты знаешь, кто за этим стоит, Аркадий? Ты сам к этому причастен?

— Что, я? Нет, Джон, ты знаешь, я бы так не поступил. Эти разрушения — глупость. По всей видимости, это работа противников проекта, а я в их число не вхожу. Кто именно этим занимается, не знаю. Может, Энн в курсе, ее ты спрашивал?

— Она говорит, что не знает.

Аркадий фыркнул.

— Мой старый добрый Джон Бун! Как мне это нравится! Послушай, дружище, я тебе расскажу, почему это происходит, и ты сможешь заниматься этим систематически. Так, вот туннель до Стикни — пойдем, я хочу показать тебе бесконечный свод, это у нас настоящее произведение искусства.

Он повел Джона к маленькой подземной машине, и они поехали на ней почти к самому центру Фобоса, рядом с которым остановились и вышли. Они проплыли по узкому помещению и оказались в зале. Джон обнаружил, что его тело приспособилось к невесомости, и он снова мог держаться в форме. Аркадий вывел его в просторную открытую галерею, которая на первый взгляд казалась слишком большой, чтобы помещаться внутри Фобоса: пол, стены и потолок отделаны фацетными зеркалами, и каждый круглый кусочек полированного магния располагался под таким углом, что все тысячекратно отражалось в их микрогравитационном пространстве.

Они коснулись пола и, зацепившись ногами за кольца, стали покачиваться, как растения на дне моря, в непостоянном множестве Аркадиев и Джонов.

— Видишь ли, Джон, экономическая основа жизни на Марсе сейчас меняется, — сказал Аркадий. — Нет, даже не думай усмехаться! До сих пор у нас не было денежной системы, как и принято на всех научных станциях. Это все равно что выиграть приз, освобождающий тебя от экономических заморочек. Как и многие другие, мы такой приз выиграли и прожили здесь эти годы таким образом. Но сейчас люди заполняют Марс целыми тысячами!

И многие из них собираются заработать здесь денег и вернуться на Землю. Они работают на транснационалов, которые получили концессии УДМ. Формально договор соблюдается, так как УДМ якобы стоит во главе всего этого, но истинный смысл искажается направо и налево, причем самой ООН.

Джон кивнул:

— Да, я это заметил. Гельмут сам сказал мне это.

— Да Гельмут просто слизняк! Но слушай, когда придет время пересматривать договор, они формально изменят его так, чтобы он отвечал новому смыслу. А то и развяжут себе руки в еще большей степени. Тут и месторождения важнейших металлов, и весь открытый космос. А это спасение для многих стран там, на Земле, и новая территория для транснационалов.

— Ты думаешь, они получат поддержку, чтобы пересмотреть договор?

Миллионы Аркадиев изумленно взглянули на миллионы Джонов.

— Не будь таким наивным! Конечно, они получат поддержку! Смотри, договор о Марсе основан на старом Договоре о космосе. Это была первая ошибка, потому что тот договор был, по сути, хрупким соглашением и таким же стал Договор о Марсе. Согласно его положениям, страны могут стать членами совета с правом голоса, просто заявив о заинтересованности в этом. Поэтому мы и видим здесь новые национальные космические станции Лиги арабских государств, Нигерии, Индонезии, Азании, Бразилии, Индии, Китая и остальных. И многие из этих новых стран становятся членами совета с намерением прежде всего разорвать договор о продлении сроков. Они хотят открыть Марс для своих правительств, не контролируемых ООН. А транснационалы под «удобными флагами» стран вроде Сингапура, Сейшел и Молдавии пытаются открыть на Марсе практику частных заселений, которыми будут управлять корпорации.

— До пересмотра еще осталось несколько лет, — напомнил Джон.

Миллион Аркадиев страдальчески закатили глаза.

— Это происходит уже сейчас. И не просто на словах, а на деле — здесь, изо дня в день. Когда мы впервые сюда прибыли, плюс следующие двадцать лет, Марс напоминал Антарктиду и даже был более свободным. Мы жили вне прежнего мира, не имели собственности — немного одежды, мебели, и больше ничего! А теперь сам знаешь, что я думаю, Джон. Это напоминает доисторический период и кажется нам правильным, потому что знакомо нашим мозгам после трех миллионов лет такой жизни. По сути, наши мозги развились до своего нынешнего состояния в ответ на реалии той жизни. В результате люди сильно привязались к ней, когда у них появилась возможность снова в ней оказаться. Такая жизнь позволяет сосредоточить внимание на настоящей работе, то есть делать все, что необходимо для выживания, или что-то создавать, удовлетворять свое любопытство, играть. Это утопия, Джон, особенно для первобытных людей и ученых — или, проще сказать, для всех. И получается, научно-исследовательская станция — это на самом деле крошечная модель доисторической утопии, созданная в условиях денежной экономики транснационалов разумными приматами, которые хотят жить хорошо.

— И ты думаешь, все готовы к этому присоединиться, — сказал Джон.

Да, они могли бы, но им такого никто не предложит. А значит, это не настоящая утопия. Мы, разумные приматы, ученые, хотели создать островки для самих себя, а не обеспечить такие условия для всех остальных. А в реальности эти островки стали частью порядка, установленного транснационалами, которые за это заплатили. То есть они не были по-настоящему бесплатными, как не было и по-настоящему свободных исследований. Все дело в том, что люди, заплатившие за эти научные островки, рано или поздно захотят, чтобы их инвестиции окупились. И теперь мы приближаемся к этому времени. Наш островок должен возместить расходы. Как видишь, мы занимались не свободными, а прикладными исследованиями. И с открытием месторождений стратегических металлов стало ясно, как наши исследования будут применяться. И вот все возвращается — право собственности, цены, зарплаты. Вся система предпринимательства. Маленькая научная станция превращается в рудник, где горняки будут относиться к земле, скрывающей под собой ископаемые, с привычной бесцеремонностью. А ученых спрашивают: «Сколько стоит то, чем вы занимаетесь?» Их просят делать их работу за плату, но всю выгоду получат владельцы компаний, на которые они работают.

— А я ни на кого не работаю, — заметил Джон.

— Пусть так, но ты работаешь в проекте по терраформированию, а за него кто платит?

Джон попробовал ответить, как Сакс:

— Солнце.

Аркадий хохотнул.

— Нет! Тут не только солнце, роботы и рабочая сила, тут много чего еще. Всем этим людям нужно есть и все такое. Значит, кто-то их обеспечивает — ведь мы не удосужились построить жизнь, в которой были бы полностью самостоятельными.

Джон сдвинул брови.

— Ну хорошо, в первое время мы не могли обойтись без помощи. Нам спускали оборудование стоимостью в миллиарды долларов. Или, как ты говоришь, много рабочих часов.

— Да, это так. Как только мы сюда прибыли, мы могли сосредоточить все свои силы на том, чтобы стать самообеспеченными и самостоятельными, а потом откупиться от них и на этом порвать с ними. Но мы этого не сделали, и вот — акулы бизнеса уже здесь. Тогда, вначале, если бы кого-нибудь спросили, кто из нас больше заработал, я или ты, ответить было бы невозможно, да?

— Да.

— Вопрос, лишенный смысла. Но спроси сейчас, и нам придется сравнивать. Ты консультируешь кого-нибудь?

— Нет.

— И я нет. Зато Филлис консультирует «Амекс», «Субараси» и «Армскор». А Фрэнк — «Хоневелл-Мессершмитт», «Дженерал Электрик», «Боинг» и «Субараси». И многие другие. Они богаче нас с тобой. А в этой системе кто богаче, тот могущественнее.

«Это мы еще посмотрим», — подумал Джон. Но, не желая давать Аркадию очередной повод для смеха, промолчал.

— И на Марсе это происходит повсеместно, — сказал Аркадий. Множество окружавших их Аркадиев замахало руками, это выглядело как тибетская мандала с изображением красноволосых демонов. — Естественно, есть люди, которые видят, что происходит. Или я им об этом говорю. И ты должен понять, Джон, — эти люди будут бороться за то, чтобы все осталось, как было. Это люди, которым нравилось жить, как первобытные ученые. Нравилось настолько, что они без боя от своего не отступятся.

— Значит, саботаж…

Да! Возможно, некоторые происшествия — дело рук этих людей. Я считаю это контрпродуктивным, но они со мной не согласятся. В основном саботажем занимались желающие сохранить Марс таким, каким он был до нашего прибытия. Я к ним не отношусь. Зато я отношусь к тем, кто будет бороться за то, чтобы Марс не стал свободной зоной транснациональной добычи полезных ископаемых. Чтобы не дать нам стать рабами чиновников, сидящих в своих крепостях. — Он посмотрел Джону в глаза, и тот увидел, каким непоколебимым был его взгляд. — Ты тоже это чувствуешь?

— Вообще-то да, — усмехнулся он. — Чувствую! Мне кажется, если у нас и есть разногласия, то лишь в методах.

— И какие методы предлагаешь ты?

— Ну… Главным образом, я хочу, чтобы договор был продлен в нынешнем виде и затем соблюдался. Если это произойдет, мы получим то, чего хотим, или, по меньшей мере, будем иметь основания для того, чтобы получить независимость.

— Договор не будет продлен, — отрезал Аркадий. — Для того чтобы остановить этих людей, нужны более решительные меры, Джон. Прямые действия — да, и не смотри с таким недоверием! Захват собственности или системы коммуникаций… введения нашего свода законов, который поддержат все, кто живет здесь… да, Джон, да! До этого дойдет, потому что они держат пушки под столом. Массовые протесты и мятежи — единственное, что их возьмет, в истории есть куча примеров.

Окруженный миллионами Аркадиев, Джон выглядел таким мрачным, каким Аркадий его еще никогда не видел. На расходящихся рядах лица Джона разинули рот и выражали глубокую озабоченность. Наконец, он сомкнул губы.

— Сначала я хотел бы попробовать по-своему, — проговорил он.

Все Аркадии рассмеялись в ответ на это. Джон шутливо пихнул товарища в плечо, и тот улетел к полу, но затем оттолкнулся и сбил его. Они боролись, пока находились в досягаемости друг друга, а затем оказались у противоположных стен зала, среди зеркал, отражавших их бесконечное множество раз.

После этого они вернулись в туннель и отужинали в Семёнове. За едой они смотрели на поверхность Марса, клубящуюся, как газовый гигант. Неожиданно Марс показался Джону исполинской оранжевой клеткой, эмбрионом, яйцом. Хромосомы мельтешили под пестрой оранжевой оболочкой. Новое живое создание ждало своего появления на свет — конечно, оно было генномодифицированным, и там все еще были инженеры, которые продолжали над ним работать. Инженеры пытались извлечь отдельные гены (их собственные гены) и вставить их в спирали ДНК планеты, чтобы получились экспрессии, которые требовались для нового химерного зверя. Да. И Джону очень нравилось то, что в него хотел «вставить» Аркадий. Но у него были и свои соображения. Им только предстояло увидеть, у кого в итоге получится создать лучший геном.

Он внимательно посмотрел на Аркадия, который тоже разглядывал заполняющую небо планету, с тем же мрачным выражением, что было у самого Джона в зеркальном зале. Этот взгляд производил на Джона впечатление внутренней силы и решимости, но при этом Буну пришло в голову странное сравнение — с множественным мушиным взглядом.


Джон спустился обратно в сумрак Великой бури, и там, в унылой суете заметенных песками дней, он стал видеть то, чего не замечал прежде. В этом и заключалась ценность общения с Аркадием. Теперь он смотрел на вещи иначе. Так, отправившись из Берроуза на юг, в мохол Сабиси («Одинокий»), посетил живших там японцев. Они были старожилами, японским аналогом первой сотни, и прибыли лишь на семь лет позже. Но в отличие от них они стали по-настоящему тесной группой и, что называется, пустили корни. Сабиси так и остался маленьким поселением даже после того, как здесь выкопали мохол. Находился поселок в районе беспорядочного скопления валунов близ кратера Жарри-Деложа, и Джон, двигаясь по последнему участку ретрансляторной дороги, заметил, что валуны высечены в виде лиц или фигур, усеяны сложными пиктограммами или превращены в синтоистские и буддистские монастыри. После этих видений он вглядывался в облака пыли, и каждый раз эти образы исчезали, будто галлюцинации, которые слабо проявляются и сразу развеиваются. Оказавшись на неровном прозрачном участке, куда задувало воздух из мохола, он заметил, что сабисийцы доставляли сюда камни, извлеченные из шахты, и выкладывали их изогнутыми холмиками так, что из космоса они выглядели, как… дракон?

Когда он добрался до гаража, его поприветствовала группа местных жителей, босых и длинноволосых, в потертых дубленых куртках или сумоистских бандажах. Иссохшие японско-марсианские мудрецы рассказали ему о центрах коми в регионе, о том, как давно их глубочайшее чувство он сместилось от императора к планете. Они показали ему свои лаборатории, где занимались ареоботаникой и готовили материалы для одежды с защитой от радиации. Также они проделали большую работу по обнаружению водоносных слоев и климатологии экваториального пояса. Слушая их, Джон подумал, что они, должны быть, поддерживают связь с Хироко. Но когда он спросил о ней, они лишь пожали плечами. Джон решил их разговорить, создав ощущение доверия, которое ему часто удавалось вызвать у старожилов, мысленно возвращаясь в былые времена, свою «нойскую эру». Пару дней позадавал вопросы, поизучал городок, показал себя как «человек, который знал гири», и они потихоньку начали раскрываться, тихо, но прямо говорить ему, что им не нравилось стремительное разрастание Берроуза, как и соседнего с ними мохола, и общий рост населения, и давление со стороны японского правительства, желавшего исследовать Большой Уступ и «найти золото».

— Мы отказываемся, — заявил Нанак Накаяма, морщинистый старик с всклокоченной седой бородой, бирюзовыми серьгами и длинным конским хвостом. — Они не смогут нас заставить.

— А если попытаются? — спросил Джон.

— У них не получится. — Джон обратил внимание на его уверенность, и в его памяти всплыл разговор с Аркадием, который недавно состоялся у них в зеркальном зале.

Кое-что из того, что он теперь замечал, потому бросалось ему в глаза, что он по-новому смотрел на вещи, задавал новые вопросы. Но остальное стало следствием того, что Аркадий сообщил по сети своим друзьям и знакомым, чтобы они приняли Джона как своего и показали ему что могли. Поэтому, когда Джон остановился по пути из Сабиси в Сензени-На, к нему часто подходили то два, то три, то пять человек, которые представлялись и говорили, что Аркадий подумал, Джону было бы интересно кое-что увидеть… И они показывали ему подземную ферму с самостоятельной электростанцией, склад инструментов и оборудования, потайной гараж, заполненный марсоходами, жилые отсеки в маленьком останце, пустующие, но готовые к заселению. Джон шел за ними, выпучив глаза и разинув рот, задавая вопросы и изумленно качая головой. Да, Аркадий многое ему показал — здесь существовало целое движение, в каждом городке имелось по небольшой группе!

Наконец, он прибыл в Сензени-На. Он возвратился сюда, потому что Полин обнаружила, что двое рабочих в день, когда на него упал самосвал, отсутствовали на своих привычных местах работы. На следующий день после прибытия он побеседовал с ними, но те объяснили свое исчезновение из сети тем, что находились в горах за пределами города. Когда же он извинился, что отнял у них время, и направился в свою комнату, три других техника представились ему как друзья Аркадия. Джон охотно их поприветствовал, довольный тем, что все-таки приехал не зря. Затем группа из восьми человек взяла его с собой в поездку на марсоходе по каньону, параллельно тому, в котором располагался мохол. Сквозь застилающую пыль они добрались до жилого отсека, вырытого в нависающей стене каньона. Он был невидим для спутников, а тепло выпускал из рассредоточенных маленьких дымоходов, которые при взгляде из космоса были похожи на старые ветряные обогреватели Сакса.

— Мы думаем, группа Хироко живет в таких же, — сообщила Джону одна из его проводниц. Ее звали Мэриэн, у нее был длинный крючковатый нос, а глаза посажены так близко, что взгляд всегда казался очень пристальным.

— А вы знаете, где Хироко? — спросил Джон.

— Нет, но думаем, она в хаосе.

Стандартный ответ. Он спросил их о назначении жилища. Мэриэн ответила, что оно построено с помощью оборудования из Сензени-На и сейчас не использовалось, но было готово, если это потребуется.

— Потребуется для чего? — спросил Джон, когда они прохаживались по темным комнаткам этого жилища.

Мэриэн недоуменно уставилась на него.

— Революции, конечно же.

— Революции?

На обратном пути Джон говорил очень мало. Мэриэн и ее товарищи чувствовали, как он был потрясен, и им от этого тоже было не по себе. Вероятно, они заключили, что Аркадий сделал ошибку, попросив их показать ему жилище.

— Сейчас много таких готовится, — сказала Мэриэн, оправдываясь. Идею им подкинула Хироко, и Аркадий счел это полезным. Вместе со своими друзьями она начала загибать пальцы: запасы оборудования для добычи воздуха и бурения льда, скрытые в туннеле в сухом льду на одной из действующих станций на южной полярной шапке; скважина, пронзающая крупный водоносный слой под долиной Касэй; лаборатории-теплицы, рассредоточенные вокруг Ахерона, где выращивались фармакологически полезные растения; центр коммуникаций под Надиным атриумом в Андерхилле.

— И это только то, о чем знаем мы. Еще в сети выходит одна самиздатовская брошюра, но мы к ней не имеем отношения. Аркадий уверен, что существуют и другие группы, которые занимаются тем же, что и мы. Потому что, когда дойдет до дела, нам всем понадобится место, где можно будет укрыться и откуда можно будет продолжать борьбу.

Да ладно вам, — сказал Джон. — Вам нужно уяснить, что вся эта революция — всего лишь фантазия на основе Американской революции, великого рубежа, когда стойкие колонисты, которых эксплуатировали имперские власти, взбунтовались и сделали свои колонии независимым государством. Только это ложная аналогия!

— Почему вы так говорите? — не унималась Мэриэн. — В чем разница?

— Ну, во-первых, мы живем на непригодной земле. Во-вторых, у нас просто нет средств для успешной революции!

— Не соглашусь ни с тем, ни с другим. Вам стоит обсудить это с Аркадием подробнее.

— Я попробую. Как бы то ни было, мне кажется, есть лучший способ это осуществить, чем воровать оборудование, — что-то более прямое. Мы просто заявим УДМ, что должен содержать новый Договор о Марсе.

Его спутники пренебрежительно покачали головами.

— Мы можем говорить все, что хотим, — сказал марсианин, — но это не изменит того, что они делают.

— Почему нет? Думаете, они просто возьмут и проигнорируют людей, которые здесь живут? Может, у них и есть многоразовые шаттлы, но мы все равно находимся в восьмидесяти миллионах километров от них. Мы здесь, а они нет. Может, это и не Северная Америка в 17б0-х, но у нас есть ряд преимуществ: мы на большом расстоянии и можем тут распоряжаться. Здесь важно не думать, как они, не допускать тех же старых грубых ошибок!

И он приводил доводы против революций, национализма, религии, экономики — против всех земных образов мыслей, которые мог вспомнить, в своем привычном стиле смешивая все в кучу.

— Революции и на Земле никогда как следует не удавались. А здесь и вовсе выглядят устаревшими. Нам необходимо придумать новую программу, как и говорит Аркадий, чтобы она включала способы взять контроль над нашим будущим в свои руки. А если будете жить в фантазиях прошлого, то придете к тому, против чего сами боретесь! Нам нужен новый марсианский способ, новая марсианская философия, экономика, религия!

Они спросили его, какими могли быть эти марсианские понятия, и он обескураженно поднял руки.

Откуда я знаю? Раз этого еще никогда не было, об этом сложно говорить, сложно представить, потому что у нас нет каких-либо образов. Когда пытаетесь создать что-то новое, с этим всегда возникают проблемы, — поверьте, я знаю, о чем говорю. Но думаю, я могу сказать, на что это будет похоже — на первые годы здесь, когда мы были одной группой и работали все вместе. Когда мы стремились лишь к тому, чтобы создать себе условия для жизни и исследовать планету, и сообща решали, что делать дальше. Вот каково это будет.

— Но то уже прошлое, — возразила Мэриэн, и остальные согласно кивнули. — Это уже ваша фантазия прошлого. Как будто вы ведете урок по философии в гигантском золотом руднике, когда с обеих сторон надвигаются армии.

— Нет-нет, — сказал Джон. — Я говорю о методах сопротивления — методах, которые будут уместны при нынешнем положении, а не о революционных фантазиях из учебников истории!

И они продолжали спорить еще и еще, пока не оказались снова в Сензени-На и не ушли, усталые, в комнаты для рабочих на нижнем жилом этаже. Они горячо проспорили весь временной сброс и продолжили глубокой ночью, и Джона при этом переполнял восторг, потому что он видел, что они начинали задумываться, — было видно, что они прислушивались к нему. То, что он им говорил, что он о них думал, имело для них значение. Это было лучшее возвращение в аквариум Первого Человека на Марсе. И вкупе с «грифом утверждения» Аркадия это оказывало на них ощутимое влияние. Джон мог поколебать их самоуверенность, заставить мыслить, пересмотреть, изменить взгляды!

И вот в пурпурном сумраке Великой бури они шли по залам на кухню и продолжали говорить; выглядывали в окна и поглощали кофе, воодушевленно сияя, приходя в восторг от шедших дебатов. А когда, наконец, стали расходиться, чтобы хоть немного поспать, прежде чем начнется новый день, даже Мэриэн смягчилась, а остальные были погружены в глубокие размышления, наполовину убежденные в правоте Джона.

Он же возвращался в свой гостевой номер, чувствуя себя усталым, но счастливым. Хотел того Аркадий или нет, он сделал Джона одним из лидеров своего движения. Может, Богданову придется об этом и пожалеть, но пути назад уже не было. Сам же Джон уверился, что это к лучшему. Он мог стать мостом между подпольщиками и остальным народом Марса — действовать в обоих мирах, мирить их друг с другом, объединять в единую силу, более эффективную. Силу с ресурсами основной массы и энтузиазмом подпольщиков. Аркадий считал их объединение невозможным, но у Джона была власть, которой Аркадий не обладал. Поэтому он мог… нет, не забрать себе ведущую роль Аркадия, но изменить их всех.

Дверь в его гостевой номер оказалась открытой. Он ворвался внутрь переполошенный и увидел, что на стульях сидят Сэм Хьюстон и Майкл Чанг.

— Итак, — произнес Хьюстон, — где вы были?


— Да ладно вам, — сказал Джон. Он рассердился, его приподнятое настроение как рукой сняло. — Я что, вошел не в ту дверь? — Он оглянулся. — Нет, все-таки в ту. Это мой номер. — Он поднял руку и включил диктофон на наручной панели. — Что вы здесь делаете?

— Мы хотим знать, где вы были, — спокойно сказал Хьюстон. — У нас есть право входить во все двери и задавать любые вопросы. Поэтому вам лучше всего начать нам отвечать.

— Да ну, — презрительно усмехнулся Джон. — Неужели тебе не надоело играть плохого полицейского? Вы что, никогда не меняетесь ролями?

— Мы только хотим получить ответы, — мягко произнес Чанг.

— О, прошу вас, мистер хороший полицейский, — сказал Джон. — Мы все хотим получить ответы, не так ли?

Хьюстон встал: он уже терял самообладание. Джон подошел к нему и остановился, когда между ними оставался десяток сантиметров.

— Убирайтесь из моего номера, — сказал он. — Убирайтесь сейчас же, не то я вышвырну вас, и потом мы посмотрим, у кого из нас есть право находиться здесь, а у кого нет.

Хьюстон лишь молча смотрел на него, а потом Джон без предупреждения с силой ткнул его в грудь. Хьюстон свалился обратно на стул и хотел было броситься на Джона, но Чанг встал между ними.

— Погоди, Сэм, погоди секунду, — он остановил Хьюстона.

Джон в это время кричал:

— Убирайтесь из моего номера! — Он повторял это снова и снова, со всей мощью своих легких, ударяясь о спину Чанга и свирепо глядя через его плечо на красное лицо Хьюстона. Джон едва не рассмеялся, увидев гнев Сэма; успех, который он произвел своим толчком, вернул ему хорошее настроение. Он прошагал к двери, крича, чтобы Хьюстон не заметил ухмылки на его лице: — Вон! Вон! Вон!

Чанг вывел своего разгневанного коллегу в коридор, и Джон пошел за ними. Они оказались там втроем — Чанг предусмотрительно встал между напарником и Джоном. Он был крупнее любого из них и теперь тревожно смотрел на Джона.

— Итак, что вам нужно? — невинно спросил Джон.

— Мы хотим знать, где вы были, — терпеливо спросил Чанг. — У нас есть основания подозревать, что ваше так называемое расследование случаев саботажа являлось для вас удобным прикрытием.

— Я подозреваю то же самое относительно вас, — сказал Джон.

Чанг проигнорировал его.

— Видите ли, эти случаи продолжают происходить после ваших посещений…

— Нет, они происходят во время ваших.

— …Машины падали в каждый мохол, что вы посетили во время Великой бури. Программные средства в кабинете Сакса Рассела в Эхо-Оверлуке были заражены компьютерным вирусом сразу после вашей консультации с ним в 2047 году. Биологические вирусы поразили лишайники в Ахероне сразу после вашего ухода. Список можно продолжать.

Джон пожал плечами.

— И что? Вы пробыли здесь два месяца, и это все, что вы смогли выяснить?

— Если мы правы, то этого достаточно. Где вы были прошлым вечером?

— Простите, — сказал Джон. — Я не отвечаю на вопросы людей, которые вламываются в мой номер.

— Вам придется ответить, — сказал Чанг. — Таков закон.

— Какой закон? Что вы мне сделаете? — Он повернулся к своей двери, но Чанг преградил ему путь. Джон снова вышел из себя и дернулся в сторону Чанга — тот вздрогнул, но уверенно остался в проеме. Джон повернулся и ушел, направившись обратно в общие комнаты.


В тот же день он покинул Сензени-На, уехав на марсоходе по ретрансляторной дороге на север вдоль восточного склона Фарсиды. Дорога была хорошей, и через три дня он был уже в 1300 километрах к северу, у северо-западной границы Лабиринта Ночи, и, когда он достиг большого ретрансляторного перекрестка, где стояла новая заправочная станция, повернул направо и поехал на восток в Андерхилл. Каждый день, пока марсоход вслепую катился сквозь пыль, он работал с Полин.

— Полин, ты не могла бы найти записи о кражах стоматологического оборудования?

Обрабатывать несовместимые запросы ей удавалось столь же медленно, что и человеку, но в конце концов она выдала нужные сведения. Затем он попросил ее пройтись по записям о перемещениях всех подозреваемых. Узнав о местонахождении каждого, позвонил Гельмуту, чтобы выразить протест против действий Хьюстона и Чанга.

— Они говорят, что ты их уполномочил, Гельмут, поэтому я считаю, ты должен знать, чем они занимаются.

— Они делают все, что в их силах, — ответил Гельмут. — Мне бы хотелось, чтобы ты прекратил изводить их и начал сотрудничать, Джон. Это было бы очень полезно. Я знаю, тебе нечего скрывать, так почему бы не стать более любезным?

— Да брось, Гельмут, они не просят о помощи. Это больше похоже на запугивание. Скажи им, чтоб перестали.

— Они всего лишь пытаются делать свою работу, — обходительно сказал Гельмут. — Пока я не слышал ни о каких незаконных действиях.

Джон оборвал связь. Чуть позже позвонил Фрэнку в Берроуз.

— Что там с Гельмутом? Почему он сдает планету этим полицейским?

— Ты идиот, — ответил Фрэнк. Он в этот момент бешено стучал по клавишам перед монитором, из-за чего казалось, что он едва осознает, что говорит. — Ты вообще не видишь, что тут происходит?

— Думал, что вижу, — ответил Джон.

— Мы стоим по колено в горючем! А это чертово лекарство от старения — спичка. Но ты никогда не понимал, почему они сначала прислали нас, так почему это должно быть тебе ясно сейчас? — Он продолжал печатать, вглядываясь в монитор.

Джон смотрел на маленькое изображение Фрэнка на своем запястье.

— Почему они сначала прислали нас, Фрэнк?

— Потому что Россия и США были в отчаянии, вот почему. Дряхлые, устаревшие динозавры промышленности, вот кем мы были, когда нас чуть не съели Япония, Европа и маленькие «тигры», появлявшиеся в Азии. И весь наш космический опыт пропадал впустую — две огромные, но необязательные аэрокосмические промышленности, и вот мы объединили их, прилетели сюда в надежде найти что-нибудь стоящее — и все окупилось! Мы, можно сказать, нашли золотую жилу. И это только добавило масла в огонь, потому что в золотой лихорадке становится видно, кто силен, а кто нет. А теперь, даже несмотря на наше начальное преимущество, на Земле подключилось много новых «тигров», которые лучше нас в этих делах и которые тоже хотят поучаствовать. Есть много стран, где не осталось ни места, ни ресурсов, и десять миллиардов человек сейчас толкутся в собственном дерьме.

— Ты же вроде бы говорил мне, что Земля всегда будет разваливаться на куски.

— Это другое. Сам подумай: если это проклятое лекарство попадет только к богатым, то бедные взбунтуются и ситуация обострится. Если же оно достанется всем, численность населения взлетит вверх, и ситуация опять-таки обострится. В любом случае все будет плохо! Да там и уже все плохо. Естественно, транснационалам это не нравится: если мир так раздувается, это губительно для бизнеса. И они боятся, изо всех сил пытаются сдержать все как есть. Гельмут и те полицейские — только верхушка айсберга: многие политики думают ввести по всему мире полицейский режим на несколько десятилетий, чтобы хоть как-то урегулировать рост населения, не допустив катастрофы. Контроль сверху, глупые ублюдки.

Фрэнк с отвращением потряс головой, приник к экрану и погрузился в то, что тот отображал.

— Ты принял лекарство? — спросил Джон.

— Конечно, принял. Ладно, Джон, отвяжись, мне надо работать.


Южное лето выдалось теплее прошлого, покрытого пеленой Великой бури, но все равно было самым холодным из всех зафиксированных прежде. Буря длилась уже почти два М-года или более трех земных, но Сакс смотрел на это философски. Джон звонил ему в Эхо-Оверлук, и, когда он упомянул о холодных ночах, Сакс лишь ответил:

— Весьма вероятно, что мы будем испытывать низкие температуры бóльшую часть периода терраформирования. Но тепло само по себе — это не то, к чему мы стремимся. Вот на Венере тепло. Но мы хотим сделать так, чтобы здесь можно было выжить. Если мы сможем дышать воздухом, мне будет наплевать, что тут холодно.

Пока же было холодно, причем повсюду, по ночам температура неизменно падала ниже минус ста градусов, даже на экваторе. Добравшись до Андерхилла спустя неделю после того, как покинул Сензени-На, он заметил, что пешеходные дорожки здесь были покрыты розовым льдом; в тусклом свете бури они были почти невидимы, и ходить по ним было опасно. Жители Андерхилла проводили бóльшую часть времени в своих жилищах.

Джон занял несколько недель тем, что помогал местной команде биоинженеров проводить полевые опыты с новой быстрой снежной водорослью. В Андерхилле теперь жило полно незнакомцев. Большинство из них японцы и европейцы, которые, к счастью, между собой общались на английском. Джон поселился в одном из старыхсводчатых отсеков, возле северо-восточного угла квадранта. Старый квадрант был менее популярен, чем Надин атриум, он был меньше и хуже освещен, многие из его сводов теперь использовались как склады. Перемещаясь по этим коридорам, он испытывал странное чувство: вспоминал бассейн, комнату Майи, столовую — сейчас все помещения были погружены в темноту и заставлены ящиками. Теперь уже трудно вспомнить, каково это было, когда первая сотня была единственной сотней.

С помощью Полин он отследил передвижения нескольких человек, включая агентов УДМ ООН. Это было не самое точное наблюдение, потому что отслеживать агентов не всегда просто, особенно Хьюстона, Чанга и их команду, которые, как он подозревал, умышленно пропадали из сети. Сведения о прибывающих в космопорты с каждым месяцем подтверждали слова Фрэнка о том, что уже прибывшие — лишь верхушка айсберга. Многие из тех, кто появлялся, в частности, в Берроузе, работали на УДМ ООН без соответствия квалификационным требованиям, а затем растекались по шахтам, мохолам и другим поселениям, где становились начальниками служб безопасности. Весьма интересными были и данные об их работе на Земле.

Часто в конце сессии с Полин Джон, обеспокоенный, покидал квадрант и выходил прогуляться снаружи, чтобы хорошенько подумать. Теперь видимость существенно улучшилась; была различима поверхность, хотя ходить из-за розового льда все равно требовалось осторожно. Казалось, Великая буря стихала. Скорость ветра над поверхностью — в два-три раза выше средней, что была до бури и составляла тридцать километров в час, а пыль в воздухе временами становилась чуть менее прозрачной, чем густая дымка, превращающая закаты в горящие пастельные вихри розового, желтого, оранжевого, красного и пурпурного цветов, с то появляющимися, то исчезающими полосками зеленого и бирюзового, с бликами и солнечными зайчиками, с редкими стрелами яркого желтого света. Природа находилась в своем быстротечном, меняющемся состоянии. И глядя на все эти неясные цвета и движения, Джон отвлекался от собственных мыслей, взбирался на великую соляную пирамиду, чтобы осмотреться, а затем возвращался обратно, готовый продолжать свою борьбу.

Однажды вечером после одного из таких закатных представлений он спустился с вершины пирамиды и направился пешком в сторону Андерхилла. Тогда же он заметил две фигуры, спускающиеся от боковых дверей гаража по прозрачному туннелю, ведущему к марсоходам. Они двигались так торопливо и воровато, что он остановился, чтобы получше присмотреться. Шлемов на них не было, и по затылкам и фигурам он узнал в них Хьюстона и Чанга. Они со свойственной для землян неуклюжестью залезли в марсоход и выехали ему навстречу. Джон затемнил забрало с помощью поляризационного фильтра и продолжил свой путь, опустив голову и стараясь сделать вид, будто возвращается с работы. Он взял немного в сторону, чтобы увеличить расстояние до них. Марсоход ворвался в густое облако пыли и тут же исчез.

Но ко времени, когда Джон добрался до шлюза, он был погружен в размышления и чуть ли не напуган. Он недвижно стоял перед дверью, обдумывая увиденное, а когда пошевелился, это было движение не к двери, а к переговорной панели в стене рядом с ней. Под динамиками имелось несколько типов гнезд, и он вынул пробку из одного из них, смахнул наметенные туда частицы пыли — эти гнезда больше не использовались — и подключил свою наручную панель. Набрал код Полин, подождал, пока завершится шифрование и дешифрование.

— Да, Джон?

— Полин, включи, пожалуйста, свою камеру и покажи мою комнату.

Полин, подключенная к стене, стояла на прикроватном столике. Ее крошечная камера редко использовалась, и изображение на его наручной панели также было мелким. Комната на нем была темной, горела лишь одна ночная лампа. Забрало не давало как следует вглядеться: даже подняв панель прямо по центру, он мог рассмотреть лишь какие-то серые движущиеся формы. Он видел кровать, на ней что-то лежало, дальше была стена.

— Назад на десять градусов, — сказал он и сощурился, всмотревшись в мелкое изображение в пару квадратных сантиметров. Его кровать. На ней лежал человек. Действительно ли это было то, что ему казалось? Подошва, торс, волосы. Сказать было трудно. Тело не двигалось.

— Полин, ты слышишь что-нибудь в комнате?

— Вентиляцию, электричество.

— Включи мне, что ты слышишь, на полной громкости.

Он склонил голову на левый бок скафандра, прижавшись ухом к динамику. Шипение, свист, помехи. При передаче звуков такого рода возникало очень много ошибок, особенно если использовались эти пострадавшие от коррозии старые гнезда. Но дыхания он точно не слышал.

— Полин, ты можешь войти в систему наблюдения Андерхилла, найти камеру, направленную на дверь нашего отсека, и передать изображение мне на руку?

Он руководил установкой системы безопасности в Андерхилле всего пару лет назад. Полин до сих пор хранила все планы и коды и благодаря этому достаточно быстро смогла заменить изображение на его панели тем, что поступало из камеры, расположенной под потолком в многокомнатном номере снаружи его комнаты. Свет в номере был включен, дверь закрыта. Больше ничего сказать было нельзя.

Он опустил руку и задумался. Прошло целых пять минут, прежде чем он снова взглянул на наручную панель и стал посредством Полин отдавать распоряжения системе безопасности Андерхилла. Знание кодов позволило ему стереть записи всех камер и запрограммировать их на часовое наблюдение вместо обычного восьмичасового. Затем он отдал команду двум роботам-уборщикам подъехать к его комнате и открыть дверь. Пока они это проделывали, он стоял и дрожал, ожидая, пока они медленно катились по сводчатым помещениям. Когда они открыли его дверь, он увидел их маленьким глазом Полин: комната наполнилась светом, и ему стало гораздо лучше видно. Да, на кровати лежал мужчина. Джон задышал чаще. Он управлял роботами с помощью кнопок на своей панели. Они двигались рывками, но, если бы попытка поднять мужчину разбудила того, стало бы намного лучше.

Но он не просыпался. Мужчина перекатывался на руках робота, поднимавших его с алгоритмической точностью. Тело свисало вниз. Он был мертв.

Джон медленно сделал глубокий вдох, собрался и продолжил управление, приказав первому роботу положить тело в большое мусорное отделение второго робота. Отправить их по коридору обратно в их складской отсек было нетрудно. Пока они ехали туда, мимо прошло несколько человек, но с этим он ничего поделать не мог. Тело можно было увидеть, только если смотреть сверху, но, к счастью, никто не обратил на них внимания и вряд ли смог бы вспомнить их позже.

Приведя их на склад, он не знал, что делать дальше. Отвезти тело в мусоросжигательную печь в Алхимическом квартале? Нет: теперь оно находилось далеко за пределами его комнаты и в этом не было необходимости. Тут ему впервые стало интересно, кем был этот человек Он дал первому роботу команду рассмотреть правое запястье мужчины магнитным считывателем. Механический глаз не сразу нашел нужное место на руке. А затем получил нужную информацию. Крошечный чип, имплантированный в кость каждого, содержал сведения, зашифрованные с помощью стандартного точечного кода, и Полин понадобилась всего минута, чтобы установить личность. Яшина Муй, аудитор УДМ ООН, проживающий в Андерхилле, прибыл в 2050 году. Реальный человек. Мог бы жить еще тысячу лет.

Джона затрясло. Он прислонился к отшлифованной стене из голубого кирпича. Зайти внутрь он сможет только через час — или чуть меньше. Он раздраженно сдвинулся с места и начал обходить квадрант по кругу. Обычно такой круг занимал минут пятнадцать, но сейчас он заметил, что укладывался и в десять. После второго круга он решил пройти в трейлерный парк.

Лишь два из старых трейлеров по-прежнему оставались здесь, и те, судя по всему, были брошены или использовались как склады. Между ними из ночной пыли выплыли фигуры, и Джон на мгновение испугался, но они прошли мимо. Он вернулся к квадранту и снова обошел его вокруг, затем вышел на тропинку, что вела к Алхимическому кварталу. Там он встал, глядя на устаревший комплекс туннелей, трубопроводов и приземистых белых строений, исписанных черными, выведенными каллиграфическим почерком уравнениями. Ему вспомнились первые годы. Но теперь было настоящее — казалось, он и глазом не успел моргнуть. Стоял сумрак Великой бури. Цивилизация, продажность, кризис. Убийство на Марсе. Он заскрежетал зубами.

Прошел уже час, было девять вечера. Он вернулся к шлюзу и вошел внутрь. В раздевалке снял скафандр, прогулочник, ботинки и белье, принял душ, обсушился, надел комбинезон и причесался. Сделал глубокий вдох, прошел вдоль южной стороны квадранта и поднялся мимо других отсеков, пока не достиг того, в котором располагалась его комната. Еще открывая дверь, он без удивления заметил, что к нему приближались четверо следователей УДМ ООН, но попытался все же изобразить удивление, когда ему приказали остановиться.

— В чем дело? — спросил он.

Среди них не было ни Хьюстона, ни Чанга, но были другие трое мужчин и одна женщина из той первой группы, что была в Лоу-Пойнте. Мужчины сгрудились по бокам от него, не отвечая ему, и, когда открыли дверь, двое сразу вошли внутрь. Джон сдержался, чтобы не ударить их, не повысить на них голос или не рассмеяться выражению их лиц, когда они увидели, что комната пуста. Он просто с любопытством смотрел на них, стараясь ограничиться гневом, который проявил бы, если бы совершенно не понимал происходящего. Гнев, разумеется, должен быть сильным, и, если бы он позволил ему выплеснуться наружу, было бы уже трудно сдерживаться, не превышая допустимого уровня. На них следовало накричать как на чересчур рьяных полицейских, но не набрасываться, как на тех, кто убил человека.

Пока они недоумевали от непредвиденной ситуации, ему удалось выпроводить их несколькими колкими репликами, а потом он закрыл дверь и уселся посреди комнаты.

— Полин, скачай, пожалуйста, то, что сейчас происходит в системе безопасности и сохрани себе. И покажи мне камеры, которые снимают этих людей.

И Полин выследила их. Уже через две минуты они вошли в комнату с мониторами, где к ним присоединились Чанг и остальные. Там они принялись просматривать записи. Джон сидел перед экраном Полин и наблюдал, как они прокручивают часовую запись, а потом обнаруживают, что она длилась всего час и что дневные записи стерты. Теперь им было над чем подумать. Он зловеще улыбнулся и велел Полин выйти из системы.

На него волной накатила усталость. Было всего одиннадцать часов, но весь адреналин и утренняя доза омегендорфа улетучились, и теперь он чувствовал себя изможденным. Он сел на кровать, но, вдруг вспомнив, что здесь недавно лежало, вскочил. И в итоге решил спать на полу.

В минуты временного сброса его разбудил Спенсер Джексон, сообщивший новость о том, что в мусорном отделении робота обнаружен труп. Обессиленный, он пришел в медпункт, где встал рядом со Спенсером и пристально посмотрел на тело Яшики Муя, в то время как несколько следователей сверлили его глазами. Диагностическое оборудование было столь же эффективным в патологической анатомии, что и в любой другой области, — а то и лучше, — и сейчас, взяв образец крови, выявило содержание в ней коагулянта. Джон мрачным тоном приказал провести полную экспертизу: необходимо просканировать тело и одежду Муя, сопоставить все микроскопические частицы с его геномом, затем проверить инородные частицы на соответствие по списку всех, кто в тот момент находился в Андерхилле. Отдавая распоряжение, Джон пристально смотрел на следователей, но те и глазом не повели. Вероятно, они действовали в перчатках и прогулочниках, а то и сделали все дистанционно, как он. Ему пришлось отвернуться, чтобы скрыть свое отвращение, он не мог дать им понять, что обо всем знал!

Но раз они оставили тело в его комнате, то должны были подозревать, что именно он его оттуда убрал и стер записи с камер. Выходит, они понимали, что он знал, — или подозревали это. Но не могли быть уверены и выдавать себя не хотели.

Час спустя он вернулся в свою комнату и снова лег на пол. Несмотря на то, что все еще был изнурен, он не смог уснуть. Он смотрел в потолок и думал. Думал обо всем, что узнал.

Ближе к рассвету он почувствовал, что во всем разобрался. Махнув рукой на сон, он поднялся и вышел на очередную прогулку: ему хотелось оказаться снаружи, вне мира людей и его болезненной испорченности, среди сильнейших порывов ветра, отчетливо видимых благодаря летающей пыли.

Но, когда он выбрался из шлюза, над головой светили звезды. Целая сеть их — тысячи звезд горели, как в старые времена, без малейших миганий и мерцаний, и даже самые слабые были так различимы, что черное небо казалось слегка белесым, будто все его заполнял собой Млечный Путь.

Когда он справился с изумлением и почти забыл об увиденном чуде, он позвонил по внутренней связи и сообщил новость.

Это вызвало настоящее столпотворение. Люди узнавали и будили друзей, выбегали в раздевалки, чтобы захватить прогулочники, пока те еще были. Теперь шлюз постоянно открывался и выпускал целые толпы.

Небо приняло темно-розовый оттенок и уже начинало тлеть, а на востоке быстро светлело. Сотни звезд исчезали, пока с восточной стороны не остались только Венера и Земля, выделяющиеся при растущей силе света. Небо становилось все ярче и ярче, пока не показалось, что оно стало таким ярким, каким только мог быть день: даже под забралом глаза слезились, и некоторые при этом зрелище не могли сдерживать возгласов на общей частоте. Люди носились повсюду, бормоча что-то по внутренней связи, а небо становилось до невозможности ярким, а потом ярче и еще ярче, пока не стало казаться, будто оно вот-вот вспыхнет. Оно пульсировало сияющим розовым светом, затмившим собой последние две крапинки — Венеру и Землю. Затем солнце пробило горизонт и разлилось по равнине, точно как термоядерная бомба, и люди с шумом принялись скакать среди длинных черных теней, отбрасываемых камнями и зданиями. Восточные стены превратились в огромные блоки, окрашенные в излюбленные цвета фовистов, с ошеломляющим блеском мозаик, на которые невозможно было свободно смотреть. Воздух был прозрачным как стеклышко и казался твердым телом, наполненным чем-то, излучавшим предельную ясность.

Джон покинул толпу и направился на восток в сторону Чернобыля. Выключил связь. Розовое небо было более насыщенным, чем он помнил, а прямо над головой и вовсе имело пурпурный оттенок. В Андерхилле все сходили с ума. Многие из здешних никогда не видели солнечного света на Марсе, и теперь им казалось, будто при Великой буре проходила вся их жизнь. Но теперь буря закончилась, и они бродили по округе, упиваясь этим светом, скользя по розовому льду, играя в снежки из желтого снега, взбираясь на обледеневшие ступени пирамид. Увидев это, Джон сам решил взобраться на пирамиду, чтобы осмотреть холмы и низины в окрестностях Андерхилла. Они были покрыты льдом и занесены наносами, но в остальном ничем не изменились. Он включил общую частоту, но тут же выключил: люди, оставшиеся внутри, вопили, желая получить прогулочники, но те, кто оставались снаружи, не обращали на их просьбы внимания. Он тряхнул головой: пронзительные крики вызвали в памяти тело, лежавшее на его кровати, и радоваться больше не хотелось.

Наконец он вернулся внутрь и отдал свой прогулочник паре женщин его габаритов, которые тут же принялись спорить, кто из них наденет его первой. Джон вернулся в центр коммуникаций и позвонил Саксу в Эхо-Оверлук. Когда тот ответил, он поздравил его с окончанием бури.

Сакс небрежно отмахнулся, будто это уже несколько лет как произошло.

— Они высадились на Амор 2051В, — сказал он.

Так назывался ледяной астероид, избранный для входа в орбиту Марса. Теперь на него устанавливали ракеты, которые должны были вынести его на курс, близкий к траектории «Ареса». Без теплового щита он должен был сгореть при аэродинамическом торможении. Все складывалось удачно, и проект предполагалось завершить через шесть месяцев. Вот это уже были важные новости, намекнул Сакс, как обычно сощурившись. Великая буря уже была в прошлом.

Джон не мог не рассмеяться. Но затем вспомнил о Яшине Муе и рассказал об этом Саксу — чтобы испортить праздник и ему. Сакс лишь поморгал.

— Это становится серьезным, — наконец заключил он. Джон, испытывая отвращение, попрощался и оборвал связь.

Переполняемый яростно борющимися между собой хорошими и плохими чувствами, он побрел обратно через своды. Вернулся в свою комнату, принял омегендорф и один из новых пандорфов, которые дал ему Спенсер, затем вышел из центрального атриума и стал ходить среди растений — тощих порождений бури, тянущихся к лампам, висящим над головой. Небо все еще было прозрачным, темно-розовым, но очень ярким. Многие из тех, кто сначала выбрался наружу, теперь вернулись и вышли в атриум, где веселились посреди высаженных рядов. Он наткнулся на пару друзей, нескольких знакомых, но в основном здесь были незнакомцы. Затем вернулся под своды и стал проходить мимо комнат, полных незнакомых людей, которые иногда приветствовали его возгласами. Если они слишком настойчиво призывали его произнести речь, он взбирался на стул и что-то им тараторил, ощущая прилив эндорфинов, которые в этот день вели себя совершенно непредсказуемо, учитывая его мысли об убитом мужчине. Иногда в нем поднималась такая страсть, что он не знал, что скажет дальше, пока эти слова не срывались с его губ. «В день, когда закончилась буря, мы видели в доску пьяного Джона Буна», — скажут потом они. Он же думал: «Ладно, пусть говорят, что им вздумается». Когда дело касалось легенд, то, что он делал на самом деле, все равно не имело значения.

В одной из комнат расположилась компания египтян, не похожих на суфистов традиционных мусульман. Они быстро щебетали и распивали кофе чашками, одурманенные кофеином и солнечным светом, сияя белоснежными улыбками из-под усов. В этот раз они были чрезвычайно радушны и искренне рады его видеть. Также почувствовав расположенность к ним, окрыленный событиями дня Джон произнес:

— Итак, мы часть нового мира. Если вы не действуете, опираясь на реальность Марса, значит, вы своего рода шизофреники, которые телом находятся на одной планете, а духом — на другой. Ни одно общество, разделенное таким образом, не способно долго продержаться.

— Ладно, ладно, — сказал один из египтян с улыбкой. — Вы должны понимать, что мы и раньше были кочевниками. Такой уж мы народ. Но, кем бы мы ни были, Мекка остается родным домом для нашего духа. Даже если мы улетим на край вселенной, это не изменится.

Ответить на это было нечего. Более того, такая честность казалась даже более прозрачной, чем небо, которое он видел этой ночью, и он смог, кивнув, лишь сказать:

— Да, я понимаю.

Да, их позиция была честной, особенно если сравнить ее со всем этим западным лицемерием, когда люди говорят о выгоде, молятся за завтраком, не могут объяснить, во что они верят, считают свои ценности физическими постоянными и, как Фрэнк, говорят: «Так уж устроен наш мир».

И Джон остался, чтобы еще немного побеседовать с египтянами, а когда покинул их, чувствовал себя гораздо лучше. Он побрел обратно в свой отсек, слыша доносящиеся из каждой комнаты бойкие голоса, крики, радостные возгласы ученых («это такие галофиты, что не любят рассол только потому, что в нем слишком много воды»), разливы смеха.

У него мелькнула мысль… Спенсер Джексон жил в соседнем с Джоном отсеке и сейчас как раз был там. Джон ворвался к нему и поделился идеей.

— Мы должны собрать всех и устроить большое празднование окончания бури. Марсианские группы всех мастей, ну или все, кто сможет приехать. Все, кто этого захочет.

— Где?

— На горе Олимп, — не колеблясь, ответил он. — Может быть, получится затащить туда Сакса, когда прилетит его ледяной астероид, и посмотрим оттуда.

— Отличная мысль! — согласился Спенсер.

* * *
Гора Олимп — это щитовой вулкан, то есть его конус в основном пологий, а огромная высота достигается благодаря еще более огромной ширине. Он на двадцать пять километров превышает окружающую его равнину, но в ширину тянется на восемьсот километров, то есть средний уклон составляет всего шесть градусов. По периметру его основной части имеется круглый уступ примерно в семь километров высотой, и этот выдающийся склон, который вдвое выше, чем Эхо-Оверлук, на многих участках почти вертикален. Некоторые из этих мест уже привлекли нескольких альпинистов, но никому пока не удалось покорить Олимп. Для большинства же жителей планеты он оставался огромным препятствием на пути к кратеру вулкана. Те, кто путешествовал по земле, поднимались по широкому уклону со стороны севера, где один из последних потоков лавы перекинулся через обрыв. Ареологи рассказывали истории о том, как это предположительно должно выглядеть: река плавленого камня в сто километров шириной, слишком яркая, чтобы на нее смотреть, падала с высоты семи тысяч километров на черную низину, уже покрытую застывшей лавой и поднимающуюся все выше и выше. Разливаясь, лава оставила на склоне не более чем мелкую неровность в том месте, где уступ был чуть выше. Подниматься здесь легко, а после, проехав километров двести в гору, окажешься у края кальдеры.

Верхняя часть кратера Олимпа была такой широкой и пологой, что, хоть с нее и открывался превосходный вид на многоступенчатую кальдеру, с противоположной стороны ничего нельзя было увидеть. Выглядывая наружу, видеть можно было лишь внешний край кратера и небо. Но на южной стороне края находился небольшой метеоритный кратер, не имевший названия, но обозначавшийся на карте как THA-Zp. Внутренняя его часть защищена от слабого струйного течения газов, присутствовавшего на Олимпе, и если встать на южной стороне его свежего, заостренного края, можно было, наконец, увидеть склон вулкана и огромную равнину западной Фарсиды. Смотреть на планету с той позиции все равно что с платформы в верхней части атмосферы.

Астероид летел на рандеву с Марсом почти девять месяцев, и у новости о праздновании, затеянном Джоном, было время, чтобы хорошенько разойтись по планете. И люди приехали караванами по два, пять, десять марсоходов, поднявшись по северному скату, а затем, обогнув край, выбравшись на внешнюю сгорю ну южного склона Zp. Там установили множество больших дугообразных шатров с прозрачными стенами и полами в двух метрах над землей, жестко закрепленными на таких же прозрачных колоннах. Это были временные сооружения новейшего типа, и их дуги внутренней стороной оказались направлены в гору, поэтому, когда все было установлено, получился ряд полумесяцев, сложенных, будто лестницы, словно оранжереи на террасированном склоне, с которых открывался вид на обширный участок погруженной в бронзовые цвета планеты. На протяжении целой недели каждый день прибывали караваны, над длинными склонами поднимались дирижабли, которые затем вставали на якоря внутри Zp, отчего тот стал походить на связку воздушных шариков.

Количество людей удивило Джона: он ожидал, что до столь удаленного места сумеют добраться лишь несколько его друзей. Это в очередной раз доказывало несостоятельность его оценки нынешней численности населения планеты. Поразительно, но всего приехало около тысячи человек. Впрочем, очень многие лица были ему знакомы, многих он знал по именам. Так что в некотором роде мероприятие стало собранием друзей. Будто родной городок, о существовании которого он прежде не знал, внезапно вырос из земли вокруг него. Прибыли и многие из первой сотни, всего человек сорок, среди них — Майя и Сакс, Энн и Саймон, Надя и Аркадий, Влад с Урсулой и остальными ахеронцами, Спенсер, Алекс, Джанет, Мэри, Дмитрий, Елена и другие с Фобоса, Арни, Саша, Илья и еще несколько человек Некоторых из них он не видел уже двадцать лет. Были все, с кем он был близок, — кроме Фрэнка, который сказал, что слишком занят, и Филлис, вообще не ответившей на приглашение.

Кроме самых близких из первой сотни Джон встретил здесь множество старых друзей, приехали и друзья его друзей — появились толпы швейцарцев, включая кочующих строителей дорог, японцы из разных уголков планеты, бóльшая часть всех русских, друзья-суфисты. Все они рассредоточились на уступчатых полумесяцах шатров такими же группами, как ехали в караванах и летели на дирижаблях, время от времени выбегая через шлюзы, чтобы поприветствовать новоприбывших.

Многие из них целыми днями бродили по окрестностям, собирая осколки камней этого выдающегося плавного склона. При падении метеорита Zp здесь повсюду разлетелись куски брекчиевой лавы и образовались конусы растрескивания, похожие на глиняные черепки, одни беспросветно черные, другие яркие, кроваво-красные или покрытые крапинками импактных алмазов. Греческая команда ареологов начала выкладывать их в ряд на земле под высоким полом своего шатра, а с собой у них была небольшая печь для обжига, и с ее помощью они сделали себе пол из желтых, зеленых и голубых фрагментов. Эту идею подхватили другие, и через два дня каждый из прозрачных шатров стоял на красочных мозаичных паркетах с изображениями схематичных карт, птиц и рыб, фракталов, картин Эшера, каллиграфически выведенных тибетских надписей вроде «Ом мани падме хум»[71], карт планеты и ее регионов, уравнений, человеческих лиц, пейзажей и прочего.

Джон проводил время, слоняясь от одного шатра к другому, общаясь с людьми и наслаждаясь праздничной атмосферой, которая, однако, не исключала разногласий, коих было достаточно, — но большинство проводило время за пирушками, попойками, прогулками с экскурсиями по извилистой поверхности старых лавовых потоков, выкладыванием мозаичных полов и танцами под музыку различных любительских групп. Лучшей из них была группа, игравшая на магниевых барабанах; инструменты — местные, музыканты — с Тринидада и Тобаго, страны пресловутого транснационального «удобного флага» с мощным движением сопротивления, которое они и представляли. Были здесь и западный коллектив, играющий кантри с классным слайд-гитаристом, и ирландская группа с самодельными инструментами и многочисленным, меняющимся от песни к песне составом. С таким количеством участников музыкальная программа могла продолжаться практически без перерывов. Эти три группы были окружены толпой танцующих, а шатры, что они занимали, поистине превратились в нечто пульсирующее, будто были целиком наполнены изяществом и богатством музыки, гравитации, окружающих пейзажей.

Это был великолепный фестиваль, и Джон был доволен, прекрасно проводя каждую минуту в этом месте. Ему не требовались ни омегендорф, ни пандорф, и, когда Мэриэн вместе с компанией из Сензени-На подозвали его в уголок и стали передавать таблетки по кругу, он лишь усмехнулся.

— Не думаю, что сейчас мне это нужно, — сказал он молодым затейникам и слабо махнул рукой. — Это все равно что возить уголь в Ньюкасл.

— Возить уголь в Ньюкасл?

— Он имеет в виду — возить вечномерзлые грунты на Великую Северную.

— Или выпускать еще CO2 в атмосферу.

— Заливать лаву в Олимп.

— Сыпать еще больше соли в проклятую землю.

— Добавить оксида железа в любое место на этой чертовой планете!

— Именно! — рассмеялся Джон. — Кажется, я и так уже радикально раскраснелся.

— Но не так радикально, как эти ребята, — возразил один из них, указывая на запад. Над склоном вулкана вереницей поднималась тройка песочного цвета дирижаблей. Они, устаревшие, были небольшого размера и на вызовы по радио не отвечали. Ко времени, когда они подлетели к краю Zp и встали на якоря среди более крупных и ярких дирижаблей, находившихся внутри кратера, все дожидались, пока наблюдатели возле шлюза скажут, кто это такие. Когда же гондолы раскрылись и наружу вышли человек двадцать, одетые в прогулочники, повисло молчание.

— Это Хироко, — вдруг сообщила Надя на общей частоте.

Представители первой сотни стали быстро протискиваться к верхнему шатру, выглядывая в пешеходный тоннель, проходивший над краем кратера. Затем новые гости спустились по трубе к шлюзу, прошли его и оказались внутри. Да, это была Хироко, а вместе с ней — Мишель, Евгения, Ивао, Джин, Эллен, Риа, Рауль и целая толпа молодых.

Воздух пронзило многоголосие криков и возгласов, люди бросились обниматься, некоторые разрыдались, но прозвучало и немало обвинений. Сам Джон не удержался от того, чтобы обнять Хироко, после тех переживаний, что он испытывал, когда ездил на марсоходе, желая с ней поговорить; теперь же он взял ее за плечи и чуть ли не затряс, готовый выплеснуть резкие слова в ее адрес, но ее ухмыляющееся лицо оказалось таким же, что сохранилось в его воспоминаниях, но в то же время другим — оно стало более худощавым и покрылось морщинами. Но это, несомненно, была она. Ему казалось, будто ее лицо меняется и перетекает от того облика, какой он ожидал увидеть, до того, каким оно стало. Он пришел в такое недоумение от этой галлюцинации (и собственных чувств), что сумел лишь воскликнуть:

— О, как же я хотел тебя увидеть!

Я тоже, — ответила она, но ее было трудно расслышать в общем гомоне. Надя пыталась вклиниться между Мишелем и Майей, пока последняя снова и снова кричала: «Почему ты мне не сказал?!» — а потом ударилась в слезы. Это отвлекло Джона, но затем, выглянув через плечо Хироко, он увидел лицо Аркадия, словно говорившее. «На вопросы будем отвечать потом», — и потерял ход мыслей. Им еще предстояли трудные разговоры… Но пока — они были здесь! Здесь были они. Под шатрами, среди шума в двадцать децибел. Они отмечали свое воссоединение.


Позже в тот же день Джон созвал первую сотню — теперь она насчитывала почти шестьдесят человек. Они собрались под самым высоким шатром, откуда могли видеть и остальных гостей, и лежащие внизу земли.

Все здесь было гораздо масштабнее Андерхилла и каменистой равнины вокруг него. Все изменилось: казалось, весь мир вместе с цивилизацией значительно вырос в размерах и стал более сложным. Тем не менее первопроходцы оказались вместе, они вглядывались в знакомые, но изменившиеся лица друг друга, замечая признаки старения: время образовало на их лицах складки, будто они жили в масштабе геологического времени, и это придавало им понимающий взгляд, будто они могли видеть водоносные слои грунта невооруженным взглядом. Большинство из них уже разменяли восьмой десяток. И мир действительно стал во многих отношениях крупнее: ведь теперь появилась возможность того, что, если повезет, они смогут видеть друг друга стареющими очень долго. Осознание такой перспективы давало странное ощущение.

И они топтались на месте, поглядывая на людей, оставшихся внизу, и дальше — на пятнистый оранжевый ковер, покрывавший планету. Повсюду быстрыми хаотическими волнами разносились разговоры, создавая интерференционные узоры, а иногда все одновременно замирали и стояли молча, потрясенные, ошеломленные, расплываясь в улыбке, будто дельфины. Люди под нижними шатрами изредка поднимали на них горящие любопытством взгляды, смотря сквозь пластиковые своды и стараясь стать свидетелями исторической встречи.

— Наконец они расселись на стульях, и по рукам пошли сыр, крекеры, бутылки красного вина. Джон облокотился на спинку и осмотрелся. Аркадий положил одну руку на плечо Майи, вторую на Надино плечо, и втроем они смеялись над какой-то фразой Майи. Сакс моргал с совиным удовольствием, а Хироко лучезарно улыбалась. Джон не видел ее такой в первые годы. Было непростительно портить такое настроение, но больше такого случая не представится, а настроение потом вернется. И, когда выдался момент тишины, он отчетливо и громко заметил Саксу: Я могу сказать тебе, кто стоит за саботажем.

— Можешь? — Сакс прищурился.

— Да, — он посмотрел Хироко в глаза. — Это твои люди, Хироко.

Это охладило ее чувства, но улыбка осталась — только стала сдержанной, ее старой улыбкой для своих.

— Нет-нет, — спокойно ответила она и отрицательно покачала головой. — Ты знаешь, я не стала бы этого делать.

— Я так и думал. Но твои люди занимаются этим без твоего ведома. Твои дети, если точнее. Они вместе с Койотом.

Сощурившись, она метнула быстрый взгляд на тех, кто находился внизу. Когда она снова посмотрела на Джона, тот продолжил:

— Ты вырастила их, да? Оплодотворила свои яйцеклетки и вырастила in vitro?[72]

Выдержав паузу, она кивнула.

— Хироко! — воскликнула Энн. — Ты же понятия не имеешь, насколько приемлемо работает этот эктогенный процесс!

— Мы испытали его, — ответила Хироко. — Дети выросли здоровыми.

Теперь вся группа сидела молча и следила за Хироко и Джоном.

— Может, и так, — сказал он, — но некоторые из них не разделяют твоих идей. Они делают все по-своему, как обычные дети. У них вставлены каменные клыки, верно?

Хироко поморщилась.

— Это коронки. Скорее, из композита, чем из настоящего камня. Дурацкая мода.

— А еще это что-то вроде знака отличия. На поверхности живут люди, которые подхватили все это, которые поддерживают связь с твоими детьми и помогают им заниматься саботажем. Они чуть не убили меня в Сензени-На. У моего проводника там тоже был каменный клык. Полагаю, то, что мы оказались в шахте, когда туда упал самосвал, было случайностью. Я не подал им никакого знака, что собираюсь туда спускаться, поэтому думаю, что все было спланировано до того, как я там оказался. Окакура, вероятно, потом спускался в шахту, опасаясь, что его там раздавят, как жука.

После очередной паузы Хироко спросила:

— Ты уверен?

Вполне. Сначала это долго сбивало с толку, потому что это не только они — здесь происходит кое-что еще. Но когда я вспомнил, где впервые увидел каменный зуб, я проверил и узнал, что груз со стоматологическим оборудованием, прибывший с Земли в 2044 году, оказался совершенно пуст. Целый грузовой аппарат был разграблен. Тогда я подумал, что наткнулся на кое-что интересное. Потом случаи саботажа продолжали происходить в тех местах и в то время, когда никто, кто находился в сети, не мог этого совершить. Как в тот раз, когда я приехал к Мэри на родники в районе Жемчужной земли и там произошел взрыв. Было ясно, что это не мог сделать никто из присутствовавших на станции — такое попросту невозможно. Однако станция весьма удаленная, и никто больше не мог оказаться поблизости. Следовательно, это кто-то, кого нет в сети. И я подумал на тебя.

Он с извиняющимся видом пожал плечами.

— Если проверять дальше, можно также заметить, что примерно в половине случаев саботаж просто не мог устроить кто-либо отмеченный в сети. А во второй половине в той области обычно обнаруживался кто-нибудь с каменными зубами. Сейчас такие зубы становятся очень распространенным явлением, но тем не менее.

Я выяснил, что это были вы, и провел на компьютере анализ, который показал, что примерно три четверти случаев произошло в низинах южной атмосферы либо в пределах круга хаотического района радиусом в три тысячи километров с центром на восточной окраине долин Маринер. В этом круге много поселений, но все равно хаос представляется мне самым логичным местом, где могли бы скрываться саботажники. А мы уже давно вычислили, что именно туда вы все ушли, когда покинули Андерхилл.

На лице Хироко не отразилось никаких чувств. Наконец она произнесла:

— Я с этим разберусь.

— Хорошо.

— Джон, — вмешался Сакс, — ты сказал, что здесь происходит кое-что еще?

Джон кивнул.

— Видишь ли, дело не только в саботаже. Кто-то пытается меня убить.

Сакс заморгал, а остальные потрясенно замерли.

— Сначала я думал, что саботажники, — сказал Джон, — таким образом пытаются остановить мое расследование. Это имело смысл, и первый случай действительно был саботажным действием, поэтому легко было все спутать. Но сейчас я вполне уверен, что тогда произошла ошибка. Саботажникам не нужна моя смерть — они уже могли меня убить, но не сделали этого. Однажды ночью их группа остановила меня — среди них был твой сын, Касэй, и Койот, которого, насколько я понимаю, ты прятала на «Аресе»…

Это вызвало волну беспокойства — многие давно подозревали, что у них был безбилетный пассажир, а Майя даже с криком вскочила на ноги и торжествующе указала пальцем на Хироко. Джон заглушил всех, повысив голос, и продолжил:

— Их посещение!.. их посещение… стало лучшим доказательством моей теории о саботажах, так как мне удалось получить кусочек кожи одного из них и, прочитав его ДНК, я сравнил его с некоторыми другими образцами, найденными на некоторых местах, где зафиксированы случаи саботажа, и оказалось, что этот человек был и там. Выходит, это они устраивали саботаж, но было очевидно, что убить меня они не пытались. Но однажды ночью в Лоу-Пойнте на меня напали и порезали прогулочник.

Он кивнул в ответ на возгласы своих друзей.

— Это было первое намеренное нападение на меня, и случилось оно очень скоро после того, как я побывал на горе Павлина, где поговорил с Филлис и кучкой транснационалов об интернационализации лифта и прочем.

Аркадий усмехнулся, но Джон не обратил на него внимания и продолжил:

— После этого меня несколько раз дергали следователи из УДМ, которым Гельмут разрешил сюда прилететь под давлением тех же транснационалов. Что любопытно, я выяснил, что на Земле эти следователи работали на «Армскор» или «Субараси», а не на ФБР, как сказали мне. А это именно те корпорации, которые больше всех заинтересованы в проекте лифта и разработке Великого Уступа. И сейчас у них повсюду здесь появились свои люди, отвечающие за безопасность, и слоняющаяся по планете команда так называемых следователей. Затем, перед самым окончанием большой бури, некоторые из этих следователей пытались подставить меня, чтобы обвинить в убийстве, которое произошло в Андерхилле. Да, именно так! У них ничего не вышло, но я не могу с точностью доказать, что это сделали они, хотя видел двоих из них на месте перед происшествием. И все-таки я считаю, что они сами убили того человека, чтобы доставить неприятности мне. Чтобы убрать меня с пути.

— Тебе нужно рассказать об этом Гельмуту, — сказала Надя. — Если мы создадим единый фронт и будем настаивать, чтобы этих людей отправили обратно на Землю, нас не смогут игнорировать.

— Я уже не знаю, насколько велика реальная власть Гельмута, — ответил Джон. — Но попытаться стоит. Я хочу, чтобы их вышвырнули с планеты. А тех двоих я записал на камеры в Сензени-На — как они вошли в медклинику и возились там с роботами-уборщиками, перед тем как пришел я. Так что косвенные улики против них сильны, насколько это возможно.

Остальные не совсем понимали, что со всем этим делать, но оказалось, что представители разных групп УДМ ООН также донимали и других — Аркадия, Алекса, Спенсера, Влада и Урсулу, даже Сакса. Поэтому они быстро согласились с тем, что попытаться выдворить следователей — хорошая мысль.

— А выдворение для тех двоих — лучшее, на что они могут рассчитывать, — горячо добавила Майя.

Сакс же просто нажал на свою наручную панель и позвонил Гельмуту. Изложил ему ситуацию — при этом остальные, рассерженные, время от времени вносили свою лепту в рассказ.

— Если ты не посодействуешь, мы сообщим обо всем земной прессе, — заявил Влад.

Гельмут нахмурился и, сделав паузу, ответил:

— Я разберусь. Те агенты, на которых вы жалуетесь конкретно, непременно отправятся домой.

— Прежде чем их отпустить, сделай им тест ДНК, — посоветовал Джон. — Того человека в Андерхилле убил один из них — я в этом уверен.

— Сделаем, — значительно пообещал Гельмут.

Сакс выключил связь, и Джон снова оглядел круг своих друзей.

— Хорошо, — сказал он. — Но для того, чтобы добиться всего, чего мы хотим, нам одного звонка Гельмуту недостаточно. Настала пора действовать вместе, вопреки всем разногласиям, — только так мы добьемся того, чтобы договор продолжил действие. Это задача-минимум. Отправная точка для всего остального. Нам необходимо сформировать единую политическую силу, несмотря на все возможные расхождения во мнениях.

— Наши усилия не имеют никакого значения, — спокойным тоном заметил Сакс, но его тут же заткнули, подняв недовольный шум, в котором ничего нельзя было разобрать.

— Имеют! — вскричал Джон. — У нас столько же шансов, сколько у любого из тех, кто решает, что здесь происходит.

Сакс с сомнением покачал головой, но остальные прислушались к Джону. Большинство, казалось, с ним согласились: Аркадий, Энн, Майя, Влад, и каждый смотрел на это со своей точки зрения… Он видел по их лицам, что изменения возможны. Лишь Хироко была непроницаема: ее лицо ничего не выражало и пробуждало целый ворох острых воспоминаний. Она всегда была такой в отношении Джона, и вдруг это вызвало у него боль и разочарование, отчего он пришел в раздражение.

Он встал и взмахнул рукой. Близился закат, и огромную бугристую поверхность планеты покрыли темные пятна.

— Хироко, можно поговорить с тобой наедине? Недолго. Давай спустимся к нижнему шатру. Я задам всего пару вопросов, и вернемся обратно.

Остальные с любопытством уставились на них. Под тяжестью этих взглядов Хироко наконец кивнула и вышла, опережая Джона, в туннель, который вел к следующему шатру.


Они стояли на вершине полумесяца нижнего шатра под взглядами сидящих выше друзей и случайных наблюдателей снизу. Шатер был почти пуст, люди уважали право первой сотни побыть наедине и оставили некоторое свободное пространство.

— У тебя есть предположения, как мне вычислить саботажников? — спросила Хироко.

— Можешь начать с парня по имени Касэй, — сказал Джон. — Того, в котором скрещены мы с тобой.

Она не смотрела на него.

Джон склонился к ней, в нем вскипала ярость.

— Полагаю, там есть дети от каждого мужчины из первой сотни?

Хироко наклонила голову набок и едва заметно пожала плечами.

— Мы взяли образцы от всех, кто их дал. Матерями стали все женщины в группе, отцами — все мужчины.

— Как ты могла сделать все это без разрешения? — продолжил Джон. — Сделать наших детей, не спросив нас, а потом убежать и скрыться — зачем? Зачем?

Хироко спокойно ответила на его взгляд.

— У нас есть видение того, какой может быть жизнь на Марсе. Но мы увидели, что она развивается по неправильному пути. То, что случилось после, доказало, что мы оказались правы. Поэтому мы посчитали, что сможем устроить собственную новую жизнь…

— Но разве ты не видишь, как этоэгоистично? У каждого из нас было свое видение, мы все хотели разного и стремились к этому изо всех сил, а ты все то время, что тебя не было, создавала себе мирок для своей маленькой группы! Я это к тому, что нам могла пригодиться твоя помощь! Мне так часто хотелось поговорить с тобой! А теперь оказывается, у нас есть общий ребенок, смесь нас с тобой, а ты не говорила мне об этом двадцать лет!

— Мы не хотели быть эгоистичными, — медленно проговорила Хироко. — Мы хотели испытать это, экспериментально показать, какой может быть жизнь здесь. Кто-то должен был показать, что ты имеешь в виду, когда говоришь о другой жизни, Джон Бун. Кто-то должен этой жизнью жить.

— Но если делать это тайно, никто этого не увидит!

— Мы никогда не собирались оставаться в тайне вечно. Положение ухудшалось, и мы держались в стороне. Но ведь сейчас мы здесь. И когда мы будем нужны, когда сумеем помочь, мы объявимся снова.

— Вы нужны каждый день! — решительно произнес Джон. В этом и суть жизни в обществе. Ты совершила ошибку, Хироко. Пока ты пряталась, шансы на то, чтобы Марс остался нашим, лишь ухудшились, и многие люди постарались ускорить процесс — в их числе и кое-кто из первой сотни. А что ты сделала, чтобы их остановить?

Хироко ничего не ответила, и он продолжил:

— Полагаю, ты немного тайно помогала Саксу. Я видел одну из твоих записок для него. Но этого я тоже не одобряю: ты помогала одним и ничего не делала для других.

— Мы все так делаем, — сказала Хироко, и теперь, похоже, ей стало неудобно.

— У вас в колонии проводится геронтологическая терапия?

— Да.

— Вы получили лечение от Сакса?

— Да.

— Те дети знают, кто их родители?

— Да.

Джон, уже вне себя, покачал головой.

— Просто не могу поверить, что вы так поступили!

— Мы не спрашивали, сможешь ли ты в это поверить.

— Уж несомненно. Но неужели вас ничуть не смущает, что вы украли наши гены и вырастили наших детей, без нашего ведома, не спросив нашего согласия? Что вы воспитали их без нашего участия, полностью устранили нас от них?

Она пожала плечами.

— Ты можешь завести себе детей, если хочешь. А что до этих… Были кому-нибудь из вас нужны дети двадцать лет назад? Нет. Эта тема никогда не поднималась.

— Мы были слишком старыми!

Нет, не были. Просто решили об этом не думать. Невежество по выбору, знаешь ли, и это невежество многое говорит о том, что люди считают по-настоящему важным. Вы не хотели детей, поэтому и не знали о поздних родах. Но мы хотели и знали, поэтому изучили их техническую сторону. А когда ты увидишь результаты, думаю, поймешь, что это была хорошая идея. Я даже думаю, вы все нас еще поблагодарите. Чего вам это стоило, в конце-то концов? Эти дети наши. Но они связаны с вами генетически и с этих пор будут жить и для вас, как, скажем, неожиданный подарок. Весьма необычный подарок. — На ее лице возникла улыбка Моны Лизы, но тут же исчезла.

И снова подарок. Джон поразмыслил над этим.

— Ладно, — наконец произнес он. — Полагаю, мы еще долго будем об этом разговаривать.

В сумерках небо над горизонтом превратилось в темно-пурпурную полосу, которая, словно бархатная кайма, тянулась вдоль черного, усеянного звездами диска над их головой. Из нижних шатров доносились песни, заведенные суфистами:

— Хармахис, Мангала, Ниргал, Окакух! Хармахис, Мангала, Ниргал, Окакух! — повторяя снова и снова, украшая интонацией названия Марса на разных языках. Им помогали музыканты, игравшие на всевозможных инструментах, и вскоре уже запели все, кто находился под шатром, — и всё наполнилось их песней. Затем суфисты начали кружиться, и в толпе образовались небольшие группки танцующих.

— Хотя бы теперь ты останешься со мной на связи? — спросил Джон и пристально посмотрел на Хироко. — Это ты мне позволишь?

— Да.


Они вернулись в верхний шатер, и затем вся группа присоединилась к празднику, спустившись на общую вечеринку. Джон медленно пробрался к суфистам и начал вращаться, как они его учили, чем вызвал одобрительные возгласы в свой адрес. А когда он кружился так сильно, что падал на зрителей, те подхватывали его. После одного из падений ему помог подняться узколицый мужчина с дредами — тот самый, который приходил той ночью в его марсоход.

— Койот! — воскликнул Джон.

— Это я, — признался мужчина, и у Джона от его голоса по спине пробежал холодок. — Но не нужно поднимать тревогу.

Он предложил Джону флягу, и после некоторого колебания тот принял ее и отпил. «Удача помогает смелым», — подумал он. Судя по всему, там оказалась текила.

— Койот! — он попытался перекричать музыку, которую теперь исполняла группа с магниевыми барабанами.

Мужчина широко улыбнулся и кратко кивнул, взял флягу обратно и выпил.

— Касэй с тобой?

— Нет. Он не любит этот метеор, — сообщил он, дружески похлопав Джона по плечу, и двинулся в круговорот толпы. Обернувшись, Койот крикнул: — Веселись! Джон следил, как он исчезает среди лиц, чувствуя, как текила обжигает желудок. Суфисты, Хироко, теперь еще и Койот — встреча получилась что надо. Он увидел Майю и поспешил к ней; положил руку ей на плечо, и они пошли по шатрам и соединяющим помещения туннелям, и люди пили за их здоровье, когда они проходили мимо. Полужесткие перекрытия между шатрами мягко покачивались вверх-вниз.

Обратный отсчет достиг двух минут, и многие поднялись под верхние шатры, чтобы прижаться там к прозрачным стенам южной дуги. Предполагалось, что ледяной астероид быстро сгорит, так как подлетит по довольно крутой траектории. Вчетверо меньше Фобоса, он будет превращаться в пар, а затем, когда станет совсем горячим, разлетится на молекулы кислорода и водорода. И все это произойдет за несколько минут. И никто не знал наверняка, как это будет выглядеть.

Так они и стояли, кое-кто продолжал распевать имена планеты снова и снова. Все больше людей начинали отсчитывать последние секунды вслух, и, когда осталось отсчитать последние десять, они сделали это громко, с усилием, будто были астронавтами. Когда прогрохотало последнее — «ноль!», в следующие три мгновения они затаили дыхание, их сердца стучали, но ничего не происходило. А затем над юго-западным горизонтом в атмосферу ворвался белый шар с горящим хвостом из белого огня. Огромный, как гобелен из Байё[73], он был ярче всех лун, зеркал и звезд, вместе взятых. Пылающий лед, тянущийся по небу, белое на черном, проносящийся быстро и низко, — так низко, что теперь он находился не выше их, сидящих на Олимпе, и что они уже видели, как от него откалывались белые глыбы и опадали, будто гигантские искры. Затем, где-то в середине атмосферы он развалился на части, и раскаленные языки пламени обрушились на востоке, рассыпавшись крупной дробью. Все звезды вдруг содрогнулись — раздался звуковой хлопок, ударив по шатрам и содрогнув их. Затем последовал еще один хлопок, и в следующее мгновение дико затряслись куски фосфора, срываясь в небо и исчезая над юго-восточным горизонтом. Их огненные хвосты протянулись за ними до самой поверхности, где и исчезли, после чего вновь стало темно, а ночное небо приняло вид, будто ничего не случилось. Лишь звезды продолжали мерцать во тьме.

Они так этого задали, но реальное действие заняло всего три-четыре минуты. Участники празднества следили за ним в основном молча, но, когда астероид раскололся, многие не смогли сдержать возгласов, как во время салюта; то же повторилось и при обоих звуковых хлопках. Теперь, когда вернулась тьма, повисло молчание, и люди остались стоять на местах. Что оставалось делать после такого эффектного зрелища?

И тут Хироко пробралась по шатрам к тому, в котором стояли Джон, Майя, Надя и Аркадий. По пути она негромко пела, но ее голос разносился по каждому шатру, что она проходила:

— Аль-Кахира, Арес, Барам, Касэй, Маадим, Маджа, Мамерс, Мангала, Моурт, Ниргал, Окакух, Хармахис, Храд, Хуо Синь, Шал батану, Симуд и Тйу.

Она протиснулась сквозь толпу и встала прямо перед Джоном, лицом к нему, схватила его правую руку, подняла вверх и вдруг воскликнула:

— Джон Бун! Джон Бун!

Затем все стали его приветствовать и закричали: «Бун! Бун! Бун! Бун!», другие же скандировали: «Марс! Марс! Марс!»

Лицо Джона вспыхнуло, как метеор, а сам он был ошеломлен так, будто какой-то кусок угодил ему в голову. Его старые друзья засмеялись над ним, а Аркадий, изображая то, что ему казалось американским акцентом, завел: «Речь! Речь! Речь! Ре-е-ечь!» Скандирование тут же подхватили остальные.

Через некоторое время шум умолк, и они выжидающе взглянули на Джона, давясь от смеха при виде изумления на его лице. Хироко отпустила его руку, и он обреченно поднял вторую — теперь он держал их обе над головой, разведя пальцы в стороны.

— Что я могу сказать, друзья?! — воскликнул он. — Вы сами все видели, это невозможно описать словами. Для этого нужно придумать новые слова.

Его кровь бурлила от адреналина, текилы, омегендорфа и радости, и слова против его воли полились из него, как уже случалось с ним множество раз.

— Смотрите, — возвестил он, — вот мы и здесь, на Марсе!

Раздался смех множества людей, и Джон продолжил:

Это наш дар — огромный дар, причина, по которой мы все должны посвятить свои жизни тому, чтобы цикл продолжался, как в эко-экономике, где то, что вы берете от системы, должно быть уравновешено тем, что вы ей отдаете, — уравновешено или превышено, чтобы создать антиэнтропический подъем, который отличает все созидательное и особенно этот шаг к новому миру, месту, где нет ни природы, ни культуры, к превращению планеты в новый мир, а затем и в наш дом. Сейчас мы все знаем, что разные люди имеют разные причины находиться здесь, и, что не менее важно, люди, отправившие нас сюда, также имели разные на то причины, а теперь мы начинаем понимать, что эти различия приводят к конфликтам, на горизонте надвигаются бури, летают метеоры тревог, некоторые из них скорее убьют нас, чем пролетят над головой, как эта вспышка белого льда!

Послышались одобрительные возгласы.

— Это может быть неприятно — а иногда непременно будет неприятным, — поэтому нам следует помнить, что, как эти метеоры обогащают атмосферу, утолщают ее и приправляют чудодейственным кислородом ядовитый суп, разлитый снаружи этих шатров, так и конфликты между людьми могут растопить вечномерзлый грунт в нашей социальной основе, заставить улетучиться все те замороженные законы и оставить лишь необходимость созидания; потребность придумать новый общественный порядок, который будет чисто марсианским, — как это сделала Хироко Ай, наша Персефона, которая поднялась из реголита, чтобы провозгласить начало новой весны!

Одобрительные возгласы усилились.

Знаю, раньше я говорил, что нам нужно создать все с чистого листа, но за последние годы, что я посещал разные места и встречался со всеми вами, я понял, что был неправ, когда говорил это. Это не так, что у нас ничего нет и что нам следует созидать из вакуума, как будто мы боги, — вы можете сказать, что у нас есть гены, мемы — которые Влад называет нашими «культурными генами». То есть совершенно естественно, что мы должны заниматься генной инженерией, и мы ею занимаемся, у нас есть образцы ДНК нашей культуры, которая создавалась, разрушалась и смешивалась посредством истории. И мы можем выбирать, вырезать, скреплять воедино то, что считаем лучшим во всем генофонде, связывать в единый узел, как швейцарцы сделали в своей конституции, или суфисты в своей религии, или группа из Ахерона создала свой последний быстрорастущий лишайник, — кусочек отсюда, кусочек оттуда, все, что уместно, держа в уме правило семи поколений, думая на семь поколений назад и семь поколений вперед, а то и семь раз по семь, потому что мы сейчас говорим о наших жизнях и от этого зависят многие будущие годы, а пока мы не знаем, какое влияние это окажет на нас, но уже очевидно, что альтруизм и личный интерес сейчас слились так неразрывно, как никогда прежде. Но, кроме того, речь, как всегда, идет о жизни наших детей, жизни детей их детей и далее до бесконечности, а потому мы должны действовать таким образом, чтобы предоставить им столько же возможностей, сколько было дано нам, а то и больше, направить солнечную энергию гораздо более искусно, чтобы обратить течение энтропии в этом маленьком ответвлении вселенского потока. А я знаю до противного простой способ это уладить, когда договор, который определяет порядок нашей жизни здесь, скоро будет пересмотрен, но мы не должны упускать его, потому что то, что может последовать, касается не только договора, это скорее некий конституционный конгресс, так как мы имеем дело с геномом нашего общественного устройства — что мы можем это, не можем то, обязаны третье, что мы поглощаем, что отдаем. И мы жили по своду правил, установленному для пустынных земель, — Договору об Антарктике, хрупкому и идеалистическому, который все это время удерживал этот холодный материк от вмешательства, вплоть до прошлого десятилетия, когда его сократили — а это знак того, что то же самое начинает происходить и здесь. Посягательства на этот свод правил начались повсюду, будто паразит, который разъедает последние остатки своего хозяина, — потому что именно так выглядит замена этого свода правил, старая паразитическая жадность королей и их приспешников, эта система, которую мы называем транснациональным мировым порядком, — это возвращение феодального строя, свод правил в котором антиэкологичен, он ничего не отдает в систему, а лишь обогащает мировую элиту, обедняя все остальное, и, разумеется, эта так называемая богатая элита на самом деле так же бедна, отрешенная от реальной людской работы, а вместе с ним и от реальных людских свершений, самая что ни на есть паразитическая, но и могущественная, какими могут становиться паразиты, которые овладевают телом, высасывая дары людской работы из тех, кому они принадлежат по праву. То есть отнимают у семи поколений, а потом кормятся ими, наращивая свои сдерживающие силы, чтобы не дать народу освободиться.

Одобрительные возгласы нарастали.

— Поэтому на данном этапе мы имеем противостояние демократии и капитализма, друзья мои, и теперь стоим на границе людского мира, пожалуй, в лучшем положении, чем все остальные, кто видит это и пытается выстоять в этой мировой битве. Здесь у нас пустоши, скудные и невосполнимые ресурсы, и мы вовлечены в борьбу, от которой просто не можем отказаться, мы — один из трофеев, и наша судьба будет зависеть от того, что произойдет с людским миром. Вот как обстоит дело, и нам лучше сплотиться ради общего блага, ради Марса, ради нас, людей на Земле и семи поколений. Это будет нелегко, на это уйдут годы. Чем мы будем сильнее, тем выше наши шансы, вот почему я так счастлив видеть, как этот горящий метеор в небе вдохнул жизнь в наш мир, и вот почему я так счастлив видеть вас всех вместе на этом празднике, похожем на конгресс, представляющий все, что я люблю в этом мире. Но мне кажется, группа со стальными барабанами готова заиграть, да?

Послышались крики согласия.

— Так почему бы вам, ребята, не начать, а мы будем танцевать до рассвета, а завтра разлетимся под дуновением ветров и спустимся по склонам этой великой горы, чтобы нести свой дар повсюду.

Толпа выражала безудержное одобрение. Музыканты подхватили его быстрыми ритмичными ударами в магниевые барабаны, и толпа вновь пришла в движение.

Они гуляли всю ночь. Джон переходил от шатра к шатру, пожимая руки и обнимаясь.

— Спасибо, спасибо, спасибо. Не знаю, я не помню, что говорил. Но именно это я все время подразумевал, это точно.

Старые друзья по-доброму смеялись над ним. Сакс, попивая кофе с чрезвычайно спокойным видом, сказал ему:

— Синкретизм, да? Очень интересно, а как удачно изложено… — Он изобразил самую маленькую в мире улыбку.

Майя поцеловала Джона, как и Влад, Урсула и Надя; Аркадий с мощным ревом поднял его и покружил в воздухе, поцеловал в обе щеки, уколов своей бородой, и прокричал:

— Слушай, Джон, а ты не мог бы повторить?! — Он заулюлюкал при самой этой мысли. — Ты поражаешь меня, Джон, ты всегда меня поражаешь!

Хироко незаметно ему улыбалась, за ней, ухмыляясь, стояли Мишель и Ивао…

Мишель заметил:

— Мне кажется, это как раз то, что Маслоу называл пиковым переживанием.

Ивао со стоном ткнул его локтем, а Хироко протянула к Джону руку и коснулась указательным пальцем его предплечья, будто передавая некую живую силу, способность, дар.


На следующий день они рассортировали и упаковали вещи, оставшиеся после гуляний, и разобрали шатры, открыв небу выложенные плитами террасы, будто ряды ожерелий, украшающих склон старого черного вулкана. Они попрощались с прилетевшими на дирижаблях, и те поплыли над склоном вниз, напоминая воздушные шары, зажатые в детской руке. Песчаные судна, на которых летели жители тайной колонии, скрылись из виду очень быстро.

Джон, попрощавшись с остальными, забрался в свой марсоход вместе с Майей, и они направились по краю Олимпа в сопровождении марсоходов Аркадия и Нади, Энн и Саймона с их сыном Питером. Ранее в тот день Джон сказал:

— Нам нужно поговорить с Гельмутом и заставить ООН считать нас представителями местного населения. И еще нужно представить в ООН проект нового договора. Примерно в LS = 90° я должен буду участвовать в церемонии по случаю открытия нового палаточного города в восточной части Фарсиды. Там, наверное, будет и Гельмут, может, там мы и встретимся.

В разговоре участвовали лишь немногие, но они представляли интересы остальных, поэтому план был принят. Затем они обсудили, что должно содержаться в проекте договора, и передали его во все караваны и дирижабли. На следующий день спустились по склону северного уступа и, достигнув его основания, разъехались каждый в своем направлении.

— Хорошая была гулянка! — сообщил Джон по радио каждому по очереди. — Увидимся на следующей!

Суфисты, проезжая мимо, остановились, помахали им из окон и попрощались по радио. Джон узнал голос пожилой женщины, которая ухаживала за ним после его танца во время бури. Он помахал им в ответ и сказал:

— Будь в мире этом или том, любовь твоя ведет нас в нем.

Часть VI. Пушки под столом

В день, когда убили Джона Буна, мы находились на востоке Элизия, было утро, и на нас обрушился метеоритный дождь, в небе светились, наверное, около тридцати полос, и все они были черными, не знаю уж, из чего эти метеориты, но горели не белым, а черным. Как дым от падающего самолета, только они прямые и быстрые, как молнии. Вид был странный, и мы были изумлены, хотя еще не знали новостей, но когда узнали, то поняли, что все случилось ровно в одно и то же время.

Мы были в Лейкфронте, в Элладе, и небо потемнело, над озером вдруг поднялся ветер и сдул все пешеходные туннели в городке — и тогда мы обо всем узнали.

Мы были в Сензени-На, где у нас было много работы, и стояла ночь, в нас стали ударять молнии, гигантские стрелы попадали прямо в мохол — никто не мог в это поверить, и шум стоял такой, что мы не слышали друг друга. И в рабочем квартале, на стене одного из зданий, был его портрет, и молния попала в окно атриума, ослепив всех на мгновение, а когда зрение к нам вернулось, рама этой картины оказалась сломана, стекло треснуло, и шел дым. А потом мы узнали новости.

Мы были в Карре и не могли в это поверить. Вся первая сотня оплакивала его — он был единственным во всей группе, кого любили все, ведь даже если бы убили добрую половину из них, другая половина только порадовалась бы. Аркадий был вне себя, рыдал часами, и это пугало, потому что было на него не похоже; Надя пыталась утешить его, приговаривала: «Все хорошо, все хорошо», а Аркадий в ответ твердил: «Не хорошо, не хорошо» — и хрипел, швырялся вещами, а затем снова падал в объятия Нади, и даже она боялась его. А когда он выбежал из комнаты и, вернувшись с какой-то коробкой зажигания, объяснил Наде, что это такое, ее это разозлило не на шутку, она воскликнула: «Почему у тебя вообще появились такие мысли?» Аркадий со слезами кричал: «Что значит «почему»?! Потому что! Из-за того, что они сделали с Джоном, из-за того, что его убили, его убили! Кто знает, кто из нас будет следующим? Они убьют нас всех, если у них будет такая возможность!» Но Надя пыталась отобрать у него передатчик, и он так расстроился, что продолжал настаивать: — «Пожалуйста, Надя, пожалуйста, просто на всякий случай, на всякий случай, пожалуйста», — и ей, наконец, пришлось оставить передатчик только для того, чтобы Аркадий успокоился. Я никогда не видел ничего подобного.

Мы были в Андерхилле, и электричество отключилось, а когда включилось снова, все растения на ферме затвердели от мороза. Свет и тепло вернулись, но растения начали вянуть. Мы сели в круг и всю ночь рассказывали истории о нем. Я помню, как он впервые высадился на поверхность, тогда, в двадцатых, — многие это запомнили. Я был еще ребенком, но помнил, как все смеялись над его первыми словами, я и сам находил их смешными, но помню, как удивлялся, что взрослые тоже смеялись, всем было так весело, что мне кажется, тогда все и влюбились в него. В смысле, как можно было не полюбить того, кто оказался первым человеком на другой планете, кто ходил по ней и кто сказал: — «Ну вот мы и здесь». Его нельзя было не любить.

О, даже не знаю. Однажды я видел, как он ударил человека, это случилось в поезде из Берроуза. Он ехал в нашем вагоне, явно под кайфом, и там была женщина с каким-то внешним уродством, большим носом и без подбородка, и, когда она вышла в туалет, какой-то парень сказал: «Господи, да она на всех зверей похожа!», и Бун дал ему так, что тот отлетел на соседнее сиденье, а потом Бун заявил: «Запомни, некрасивых женщин не бывает».

Он правда так считал.

Он правда так считал, но спал каждую ночь с разными женщинами, не заботясь о том, как они выглядят. Или сколько им лет — однажды ему оказалось нелегко выкрутиться, когда его застукали с пятнадцатилеткой. Не думаю, что Тойтовна когда-либо слышала об этом случае, иначе он получил бы по яйцам и сотням других женщин пришлось бы умерить свой пыл. Ему нравилось заниматься этим в двухместном планере — чтобы он пилотировал, а женщина была сверху.

О боже, однажды я видел, как он выровнял планер при таком нисходящем потоке, когда любой другой бы погиб, воздух шел вразрез, и планер могло разорвать надвое, если бы он попробовал сопротивляться. Но он просто послушался его и стал падать на тысячу метров в секунду, в три-четыре раза превышая равновесную скорость, и когда казалось, что он вот-вот разобьется, он просто вывернул вбок, вверх и метров через двадцать парашютировал. Отделался кровотечением из носа и ушей. Он был лучшим пилотом на Марсе и летал, как ангел. Черт, да вся первая сотня погибла бы, если бы он не управлял их кораблем при выходе на орбиту, — вот что я слышал.

Но все же были те, кто его ненавидел. В том числе не без причин. Он не дал построить мечеть на Фобосе. И мог быть жестоким, я никогда не встречал человека более надменного.

Мы были на горе Олимп, и все небо почернело.

Вообще задолго до начала Пол Баньян прилетел на Марс вместе с Малышом, своим синим быком. Он бродил по планете, искал деревья, и при каждом его шаге трескалась лава и оставалось ущелье или каньон. Он был таким высоким, что мог дотянуться до пояса астероидов и жевал эти глыбы, будто вишневые леденцы, и выплевывал осколки, которые, ударяясь, образовывали новые кратеры.

А потом он наткнулся на Большого человека. Так Пол Баньян впервые встретил кого-то, кто был выше его, а Большой человек, уж поверьте, в самом деле был выше — аж в два раза, и это только насколько я могу вам сказать. Но Полу Баньяну было все равно. Когда Большой человек сказал: «Покажи-ка, что ты умеешь со своим топором», Пол ответил: «Легко» — и одним ударом так сотряс планету, что за один миг открылись все трещины в Лабиринте Ночи. Но когда Большой человек царапнул в том же месте зубочисткой, возникла вся система долин Маринер. «Давай попробуем на кулаках», — сказал Пол и опустил правую руку на южное полушарие так, что получилась равнина Аргир. Но Большой человек стукнул рядом одним мизинцем, и образовалась Эллада. «А попробуем плеваться», — предложил Большой человек, и, когда плюнул Пол, долина Нирал наполнилась во всю длину, как река Миссисипи. Но с плевком Большого человека вмиг наводнились все опустевшие каналы. «Давай обсираться!» — сказал Большой человек, Пол присел и выдавил из себя Керавнский купол, но Большой человек навалил рядом целый горный массив Элизий, и от гор шел горячий пар. «Сделай худшее, что можешь, — предложил Большой человек — Попробуй меня ударить». И Пол Баньян поднял его за палец ноги, замахнулся всей его тушей и швырнул на Северный полюс, отчего все северное полушарие остается вогнутым по сей день. Но Большой человек, даже не вставая, ухватил Пола за лодыжку, тем же кулаком захватил Малыша, его синего быка, замахнулся и протолкнул сквозь всю планету, так что он почти дошел до противоположной стороны. И так появился купол Фарсиды — Пол Баньян, почти торчащий из земли; гора Аскрийская — это его нос, гора Павлина — его член, Арсия — пальцы ног. А Малыш, выступив чуть в стороне, стал горой Олимп. И Малыша, и Пола Баньяна убило от удара, и так он был побежден.

Но его собственные микробы съели его, проползли сквозь коренные породы забрались под мегареголит, спустились еще ниже, поглотили тепло мантии, сожрали сульфиды и растопили вечномерзлые грунты. И везде, где бы они ни оказались потом, каждый из этих крошечных микробов говорил: «Я — Пол Баньян».

* * *
«Для этого нужно обладать волей», — сказал Фрэнк Чалмерс своему отражению в зеркале. Эта фраза была единственным, что он запомнил из сна. Он брился, делая быстрые, решительные взмахи, чувствуя напряжение, переполненный энергией, готовой вырваться наружу, жаждущий приняться за работу. Осталась еще одна фраза: «Побеждает тот, кто сильнее того хочет!»

Он принял душ, оделся, спустился в столовую. Солнечный свет заливал равнину Исиды горизонтальными бронзовыми лучами, а на востоке, высоко в небе, перистые облака напоминали медную стружку.

Рашид Ниязи, представлявший на конференции Сирию, проходя мимо, прохладно кивнул Чалмерсу. Фрэнк ответил тем же и продолжил свой путь. Из-за Селима аль-Хаиля аккадская ветвь Мусульманского братства обвинила его в убийстве Буна, но Чалмерс всегда отвечал на обвинения быстро и публично. Селим был одиночкой, фанатиком-самоубийцей, утверждал он. Этим он подчеркивал вину ахадов, но в то же время пользовался их признательностью. Естественно, Ниязи, их лидер, был несколько обозлен.

В столовую вошла Майя, и Фрэнк сердечно ее поприветствовал, непроизвольно стараясь скрыть неудобство, которое всегда ощущал в ее присутствии.

— Можно к тебе присоединиться? — спросила она, глядя на него.

— Конечно.

Майя была по-своему проницательна, Фрэнк же сосредотачивался на текущем моменте. Они начали болтать. Когда беседа коснулась темы договора, Фрэнк сказал:

— Как бы я хотел, чтобы Джон был здесь. Он был бы нам полезен, — а потом добавил: — Я скучаю по нему.

Это тут же расстроило Майю, и она положила свою руку на его, Фрэнк едва мог это ощущать. Она улыбалась, но не сводила с него своего сковывающего взгляда. Он, сам того не желая, отвел глаза.

На телестену транслировали новости с Земли, и он постучал по панели на столе, увеличив громкость. Земля была в плохом состоянии. Видеорепортаж рассказывал о массовом марше протеста на Манхэттене — весь остров заполнила толпа протестующих, которая насчитывала десять миллионов человек и около пятисот тысяч полицейских. Картинка, снятая с вертолета, повергала в шок, но в последнее время таких мест было много, пусть и менее наглядных, зато куда более опасных. В развитых странах люди протестовали после того, как были приняты суровые меры для сдерживания числа рождающихся, законы, из-за которых китайцы выглядели анархистами, а молодежь извергала гнев и со смятением ощущала, будто у них отняли жизнь, и кто — древняя чудовищная нежить, будто сама ожившая история. Конечно, ничего хорошего в этом не было. Но в развивающихся странах люди взбунтовались из-за «недостаточного доступа» к лекарству, а это было гораздо хуже. Правительства свергали, люди гибли целыми тысячами. Эти картинки с Манхэттена, скорее, должны были показать, что все более-менее спокойно. Люди держали себя в рамках приличия, даже если дело касалось гражданского неповиновения. Но в это время Мехико, Сан-Паулу, Нью-Дели и Манила пылали в огне.

Майя посмотрела на экран и прочитала вслух надпись с одного из манхэттенских плакатов: «ОТПРАВЬТЕ СТАРИКОВ НА МАРС».

— В этом вся суть законопроекта, который кто-то представил в Конгресс. Доживи до ста лет и до свидания — полетишь по орбите для престарелых, на Луну или сюда.

— Сюда в первую очередь.

— Может быть, — сказал он.

— Полагаю, это объясняет, почему они так неуступчивы, когда дело касается эмиграционных квот.

Фрэнк кивнул.

— Нам этого никогда не понять. На них там очень сильно давят, а нас рассматривают как один из выпускных клапанов. Ты видела новую передачу по «Евровиду» об открытом пространстве на Марсе? — Майя покачала головой. — Она похожа на рекламу недвижимости. Нет. Если делегаты ООН дадут нам слово по поводу эмиграции, их просто распнут.

— Так что же нам делать?

Он пожал плечами.

— Настаивать, чтобы оставили старый договор без изменений. Действовать так, будто любая поправка станет концом света.

— Так вот почему ты так взбесился из-за вводной части.

— Конечно. Этот кусок, может, и не настолько важен, но мы сейчас в таком положении, как британцы при Ватерлоо. Если сдадим хоть один пункт, то падет вся линия.

Она рассмеялась. Она была им довольна и восхищалась такой стратегией. И стратегия в самом деле хороша, пусть ей и следовал только он один. Все-таки они не имели ничего общего с британцами при Ватерлоо; скорее уж были похожи на французов, шедших на отчаянный штурм, который должен был сложиться удачно, чтобы они смогли выжить. Поэтому Фрэнк много работал, уступая по одним пунктам договора в надежде подтолкнуть их к тому, что было ему действительно нужно в других областях. А это обязательно включало сохранение сколько-нибудь значимой роли для американского министерства Марса и его министра — ведь для того чтобы работать, нужна какая-то база.

И он пожал плечами, развеяв ее восхищение. На телестене толпа бесчинствовала на огромных авеню. Он несколько раз стискивал зубы.

— Давай лучше вернемся в комнату.

Наверху участники конференции слонялись по длинным комнатам с высокими потолками, которые делились на секции. Солнечный свет струился в большой центральный зал из восточных комнат для переговоров, покрывая румянцем белый ворсистый ковер, квадратные тиковые стулья и темно-розовый камень длинной столешницы. Тут и там вдоль стен переговаривались маленькие группы людей. Майя отошла, чтобы посовещаться с Самантой и Спенсером. Теперь они втроем были лидерами коалиции «Первых на Марсе» и в этом качестве были приглашены на конференцию — как представители марсианского населения без права голоса. Они представляли народную партию, были здесь единственными, кого голосованием избрали на их должности, но присутствовали здесь лишь по молчаливому согласию Гельмута.

Гельмут не ставил им никаких преград. Он разрешил быть здесь Энн как участнику без права голоса, представляющему «красных», хотя они были частью их коалиции; Сакс был наблюдателем от команды, занимающейся терраформированием; также за конференцией наблюдало множество управленцев горнодобывающих предприятий. Наблюдателей в самом деле было много, но право голоса имели лишь те, кто сидел за центральным столом, где Гельмут сейчас звенел в маленький колокольчик.

Пятьдесят три представителя разных государств и восемнадцать чиновников ООН заняли свои места, а еще сотня человек продолжила слоняться по восточным комнатам, следя за обсуждением в открытые проемы или по маленьким телевизорам. В окнах снаружи Берроуз кишел людьми и машинами, перемещающимися внутри останцев с прозрачными стенами, в шатрах и между холмами, в сети пешеходных туннелей, лежащих на земле или извивающихся в воздухе, под огромным шатром, покрывающим долину с широкими травянистыми бульварами и его ответвлениями. Маленький метрополис.

Гельмут призвал всех к порядку. В восточных комнатах все сгрудились вокруг экранов. Фрэнк выглядывал в проем в ближайшую комнату. Такие комнаты были по всему Марсу и по всей Земле, целые тысячи, с миллионами наблюдателей. За происходящим следили оба мира.

Темой дня, как и на протяжении прошлых двух недель, были эмиграционные квоты. Китай и Индия собирались сделать совместное предложение, и глава Индийского представительства встал и прочитал его на музыкальном бомбейском английском. Если убрать то лишнее, что предназначалось для отвода глаз, все, разумеется, сводилось к пропорциональной системе. Чалмерс покачал головой. В Индии и Китае проживало 40 процентов населения Земли, но они имели лишь два голоса из пятидесяти трех на этой конференции, поэтому у их предложения не было шансов стать принятым. Далее поднялись британцы из Европейского представительства и указали на это обстоятельство, конечно, не напрямую, но понятно намекнув. Затем начались прения. Они могли продолжаться все утро. Марс был крупным призом, и все страны, богатые и бедные, боролись за него, как ни за что другое. У богатых были деньги, у бедных — люди, оружие было распределено более-менее поровну, особенно новые вирусные векторы, способные убивать население целых материков. Да, ставки были высоки, а положение — очень хрупким: бедные напирали с юга и давили на рамки законов, бюджетов и применения военной силы северными странами. И к их лицам, по сути, приставляли стволы. Но лиц теперь было слишком много, и психическая атака, казалось, могла начаться в любое мгновение, просто от давления их огромной численности — атакующие наваливались на баррикады, несмотря на то, что в тылу были дети, и жаждали получить возможность стать бессмертными.

В перерыве, перед которым так ничего и не удалось достичь, Фрэнк поднялся со своего места. Бо́льшую часть споров он не слышал, потому что размышлял, набрасывая в своем электронном блокноте грубые схемы. Деньги, люди, земля, оружие. Старые уравнения, старые взаимосвязи. Но то, к чему он стремился, не требовало оригинальности — главное, чтобы это сработало.

За самим длинным столом ничего не изменится, в этом он не сомневался. Кто-то должен был разрубить узел. Он встал и подошел к делегациям Индии и Китая, их было человек десять, и они совещались в боковой комнате, где не было камер. После обмена любезностями он пригласил обоих лидеров, Ханаваду и Сунга, прогуляться по смотровому мосту. Переглянувшись и быстро переговорив со своими помощниками на мандаринском и хинди, они согласились.

Трое делегатов вышли из комнат и прошли по коридорам к мосту, представлявшему собой неподвижно закрепленный пешеходный туннель, который начинался у стены их холма-останца, изгибался дугой над долиной и упирался в более высокий останец на юге. Высота моста придавала ему такое великолепие, будто он парил в воздухе, и порядочное количество людей прохаживались по его четырехкилометровой длине или просто стояли на полпути и глядели сверху на Берроуз.

— Смотрите, — сказал Чалмерс своим коллегам, — затраты на эмиграцию так велики, что вы никогда не решите ваши проблемы с населением, перебросив сюда людей. Вы и сами это знаете. К тому же в ваших странах имеется немало пригодной для культивации земли. Значит, от Марса вам нужна не земля, а ресурсы — или же деньги. Марс — это рычаг, который позволит вам получить свою долю ресурсов, доставляемых на Землю. Вы отстаете от Севера из-за того, что в колониальный период у вас забрали ресурсы, ничего не заплатив, а сейчас вам нужно все это возместить.

— Боюсь, в истинном смысле колониальный период никогда не заканчивался, — вежливо ответил Ханавада.

Чалмерс кивнул.

— Да, транснациональный капитализм подразумевает, что мы все — колонии. И здесь на нас страшно давят, чтобы добиться того, чтобы бóльшая часть доходов от добычи полезных ископаемых становилась собственностью транснационалов. В развитых странах это очень сильно ощущается.

— Мы это знаем, — проговорил Ханавада, кивнув.

— Хорошо. А сейчас вы предложили ввести пропорциональные эмиграции, которые столь же логичны, как распределение доходов согласно инвестициям. Но ни одно из этих предложений не отвечает вашим интересам. Эмиграция была бы для вас каплей в море, но о деньгах такого сказать нельзя. Между тем в развитых странах возникают новые проблемы с населением, поэтому лишние квоты для них оказались бы кстати. И они могли бы сэкономить деньги, которые все равно достались бы транснационалам и превратились бы в свободный капитал, не управляемый ни одним из государств. Так почему бы развитым странам не дать вам их побольше? Ведь в их карманы они все равно не упадут.

Сунг кратко кивнул с серьезным видом. Вероятно, они предвидели его ответ, а предложение выдвинули, лишь чтобы подтолкнуть к нему, и выжидали, пока он сыграет свою роль. Но это лишь упрощало дело.

— Думаете, ваши правительства согласятся на такую сделку? — спросил Сунг.

— Да, — ответил Чалмерс. — Как им еще показать свою власть над транснационалами? Распределение доходов чем-то напоминает старые движения за национализацию, только на этот раз выгоду извлекут все страны.

— Это сократит инвестиции от корпораций, — заметил Ханавада.

— Что только обрадует радикалов, — парировал Чалмерс. — Да и вообще почти всех «Первых на Марсе».

— А ваше правительство? — спросил Ханавада.

— Я вас уверяю.

На самом деле с администрацией должны были возникнуть трудности. Но Фрэнк собирался заняться ею, когда для этого придет время, сейчас там сидели детишки членов Торговой палаты, надменные, но безмозглые. Достаточно было поставить их перед выбором: либо это, либо появится Марс-третий-мир, Китайский Марс, Индийско-Китайский Марс, с маленькими смуглыми человечками и коровами, расхаживающими в пешеходных туннелях. Тогда они согласятся. Более того — припадут на колени и будут молить: дедушка Чалмерс, просим, спаси нас от желтой орды.

Он видел, как индус и китаец переглянулись, посовещавшись вполне доступно для него.

— Черт, — сказал он, — вы на это и надеялись, да?

— Пожалуй, нам нужно обсудить некоторые детали, — сказал Ханавада.


На то, чтобы воплотить их договоренность в жизнь, понадобилось несколько недель, так как это повлекло за собой целый ряд сопутствующих соглашений, необходимых, чтобы его приняли все делегации. Каждому делегату нужно было извлечь какую-нибудь выгоду для своей страны, чтобы было что показать дома. Убедить нужно было и Вашингтон, и Фрэнку в итоге пришлось перепрыгнуть через головы детишек, дойти до самого президента, который был лишь немного старше их, зато мог увидеть выгоду от сделки, если преподнести ее ему на блюдечке.

И Фрэнк погрузился в работу, проводя за встречами по шестнадцать часов в день, по своей старой схеме, знакомой, как рассвет. Под конец самыми трудными оказались встречи с транснациональными лоббистами, такими как Энди Янс. Договориться с ними было почти невозможно, потому что сделка совершалась за их счет и они это понимали. Они как могли давили на правительства севера и стран с «удобными флагами», и это было ощутимо, о чем свидетельствовало боязливое и раздражительное поведение президента и отказ от сделки Сингапура и Софии. Но Фрэнк все же убедил президента, даже несмотря на все расстояние между ними, на весь глубокий психологический барьер, возникающий при разнице во времени. Те же доводы он применял и при переговорах с другими северными правительствами. «Если вы поддаетесь транснационалам, — говорил он, — то получится, что они — реальное мировое правительство. А это шанс отстоять интересы, ваши и вашего населения, перед этим свободным капиталом, который очень близок к тому, чтобы получить неограниченную власть на Земле! Вы должны как-то их приструнить!»

То же самое он повторял в ООН, каждому чиновнику. «Кто, по-вашему, должен выполнять роль реального правительства? Вы или они?»

И все же это давалось ему с трудом. Танснационалы способны оказывать сильнее впечатление, и даже наблюдение за ними поражало. Каждое из трех крупнейших объединений «Субараси», «Армскор» и «Шеллалко» было крупнее любой страны или содружества, кроме первых десяти, и они в самом деле тратили огромные средства. Деньги приравнялись к власти, власть устанавливает законы, а законы определяют правительство. То есть национальные правительства, пытаясь сдержать транснационалов, были похожи на лилипутов, связывающих Гулливера. Им требовалась огромная сеть тоненьких нитей, расставленных через каждый миллиметр по всему периметру. А когда гигант заворочался, пытаясь освободиться, им приходилось бегать вокруг него, перебрасывая новые нити поверх чудовища и вбивая новые колышки. Бегать вокруг, забивая колышки в виде четвертьчасовых встреч на протяжении шестнадцати часов в день.

Энди Янс, один из самых старых корпоративных знакомых Фрэнка, однажды вечером пригласил его на ужин. Энди, естественно, был зол на Чалмерса, но старался этого не показывать, поскольку цель ужина — предложение сделки, тонко завуалированное и сопровождаемое угрозами. Он предложил Чалмерсу должность главы учреждения, создаваемого консорциумом, осуществляющим транспортные перевозки по направлению Земля — Марс. Это старая аэрокосмическая промышленность, в которой по-прежнему втихую набивает карманы Пентагон. Новое учреждение должно было помогать консорциуму вести политику и консультировать ООН по касающимся Марса вопросам. Занять должность ему предлагалось после ухода с поста министра Марса, чтобы избежать возникновения конфликта интересов.

— Звучит чудесно, — сказал Чалмерс. — Мне это действительно крайне интересно.

И на протяжении всего ужина он убеждал Янса в своей искренности. Что хотел не только получить должность в том учреждении, но и вообще тотчас начать работать на консорциум. Это было непросто, но он прекрасно справлялся и видел, что с течением вечера подозрение постепенно исчезало с лица Янса. Слабость многих бизнесменов состояла в том, что они верили, будто смыслвсей игры заключается в деньгах; сами они работали по четырнадцать часов в сутки, чтобы заработать на машины и кожаные интерьеры, и находили казино разумным видом отдыха, — одним словом, они были идиотами. Но полезными идиотами.

— Я сделаю все, что в моих силах, — пылко пообещал Чалмерс и подумал, что сейчас перед ним открывается сразу несколько путей. Можно поговорить с китайцами об их потребности в земле, вернуть Конгресс к мыслям о справедливом доходе с инвестиций. Несомненно. Дать сейчас кое-какие обещания, и давление несколько ослабнет — а он тем временем продолжит работу. Ничто не могло быть столь приятным, как надуть такого прохвоста.

И он вернулся за стол переговоров и продолжил вести дела, как раньше. Прогулка по мосту, как ее теперь называли (другие говорили: «перемена Чалмерса»), сдвинула ситуацию с мертвой точки. 6 февраля 2057 года, или LS = 144°, М-15, — памятная дата в истории дипломатии. Теперь дело свелось к тому, чтобы раздать каждому по кусочку и подтвердить позицию действительных членов. Пока шел этот процесс, Чалмерс переговаривался с наблюдателями из первой сотни, ободряя их и удостоверяясь в их позициях. Сакс, как оказалось, был расстроен его действиями, так как считал, что, если транснационалы сократят инвестиции, развитие его проекта по терраформированию существенно замедлится. Во всем приходящем бизнесе он видел лишь тепло. Была им расстроена и Энн, потому что новый договор разрешал и эмиграцию, и инвестиции, а она вместе с «красными» надеялась, что договор обеспечит Марсу что-то типа статуса мирового парка. Они были так далеки от реальности, что это сводило его с ума.

Я только что спас тебя от пятидесяти миллионов китайских эмигрантов, — кричал он на нее, — а ты окрысилась на меня из-за того, что мне не удалось выслать их всех домой! Ты думала, я буду творить чудеса, превращу этот булыжник в святыню, прямо по соседству с планетой, которая скоро вся будет выглядеть, как Калькутта в час пик. Энн, Энн, Энн… А что бы ты сама сделала? Что ты вообще делаешь, кроме того, что расхаживаешь тут, испепеляя взглядом все, что построено людьми, и убеждаешь всех, что ты марсианка? Господи Иисусе! Иди играй со своими камешками и предоставь политику людям, которые умеют думать.

— Сам не забывай, что это значит — думать, Фрэнк, — ответила она. Каким-то образом он вызвал у нее секундную улыбку во время своей тирады. Но уходя, она бросила на него свой хорошо знакомый ему свирепый взгляд.

Но Майя теперь наконец им довольна. Он чувствовал, как она на него смотрит, когда выступал перед публикой. На него смотрели миллионы людей, но он чувствовал только ее взгляд, и это бесило его. Она с восхищением относилась к прогулке по мосту, и он говорил ей лишь то, что ей было приятно слышать о тайных договоренностях, которые он заключал ради того, чтобы его план был принят. Она стала проводить с ним коктейльные часы, что устраивались каждый вечер, — присоединялась, когда иссякал первый поток критиков и просителей, затем ожидала в стороне, пока пройдут вторая и третья волны, наблюдая и облегчая обстановку своим смехом и время от времени высвобождая его напоминаниями, что им пора прогуляться или поесть. Затем они выходили на террасы, под самые звезды, где ели и потягивали кофе, глядя на оранжевую черепицу и сады на крышах из-под одного из крупных шатров под верхушкой останца, чувствуя вечерний легкий ветерок так же, как если бы находились на свежем воздухе.

«Первые на Марсе» поддерживали его план, и большинство местных было на стороне Фрэнка, равно как и Вашингтон. Он считал это двумя важнейшими составляющими общего успеха, не считая согласия руководства транснационалов, которого ему едва ли удалось бы добиться. Так что заключение сделки было лишь вопросом времени. Так он иногда говорил ей поздними вечерами, когда немного поддавался ее чарам. Когда она его умиротворяла. «Между нами говоря, у нас все получится», — говорил он, отводя глаза на яркие звезды в небе, не в силах встретиться с ее проницательным взглядом.

А однажды вечером она, как обычно, была с ним во время коктейлей, и вместе с остальными они смотрели новостные репортажи с Земли об итогах прошедшего дня и снова заметили, какими искаженными и плоскими их изображали, будто они были актерами какой-то невообразимой мыльной оперы. Затем они вдвоем вышли, поели и прогулялись по широким травянистым бульварам, оказавшись в итоге в его комнате в нижней части города. И она сопроводила его внутрь. Ничего не объясняя и не комментируя, в своем обычном стиле. Как и всегда. Это произошло, это происходило здесь и сейчас. Она оказалась в его комнате, затем в его объятиях. Фрэнк был настолько этим потрясен, что чувствовал себя совершенно отстраненным от своего тела, и собственная кожа казалась ему резиновой. И это начало его тревожить, когда сквозь шок прорвалось чисто животное желание, и вдруг он ощутил ее снова — чувства захлестнули его, и он поддался им с животной страстью. Сколько же времени прошло…

Позже она вышла, прикрывшись белой простыней, будто накидкой, и принесла стакан воды.

— Мне нравится, как ты работаешь с ними, — сказала она, вернувшись к нему. Она отпила из стакана, посмотрела через плечо со своей старой нежной ухмылкой, взглядом во все глаза — взглядом, который казался таким глубоким, как если бы луч слепящего света прошел прямо сквозь его тело, и он вдруг почувствовал себя не просто голым, а незащищенным, подверженным ее воздействию. Он натянул свободную часть простыни поверх бедер и ощутил, будто чем-то себя выдал. Она непременно увидит, почувствует, как воздух в его легких превращается в холодную воду, как его желудок завязывается в узел, как леденеют его ноги. Он моргнул и улыбнулся ей. Он сознавал, что его улыбка была усталой и кривой, но чувство, будто строгая маска скрыла его истинное лицо, успокоило. Никто не мог правильно прочесть эмоции, выраженные на его лице, все было ложью, такой же фальшью, как хиромантия или астрология. А значит, он был в безопасности.

После той ночи она стала проводить с ним еще больше времени, и на людях, и наедине. Она была с ним на приемах, которые каждый вечер давал то один, то другой национальный штаб; сидела рядом с ним на многочисленных групповых ужинах; плавала по теплому морю разговоров, когда они смотрели нерадостные новости с Земли или сидели в тесном кругу первой сотни. И каждую ночь приходила в его комнату или, что было еще тревожнее, заманивала его в свою.

И все это время не подавала ни единого знака, указывающего, чего она хотела от него. Он мог лишь сделать вывод, что она знала, ей не обязательно об этом говорить. Ей достаточно просто быть с ним, а ему — делать все, что он мог, не задавая ей конкретных вопросов. Конечно, чтобы она вела себя так без причины, просто не могло быть. Такова уж природа власти: если ты ей обладаешь, у тебя не бывает обычных друзей, обычных любовниц. Так или иначе им нужно что-то, что ты можешь им дать, — или по крайней мере их влечет престижная дружба с власть имущим. Майе такой престиж не требовался, но она знала, чего хотела. А может, он и так делал это? Ведь он повергал в гнев большую часть своей политической поддержки, чтобы продвинуть договор, который не устраивал никого, кроме горстки местных жителей. Да, она уже получала, что хотела. Причем не говоря ни слова, ни единого слова. Лишь хвалила и ласкала его.

И пока он участвовал в бесконечных политических переговорах, осторожно отвоевывая формулировку каждой статьи нового договора, изображая Джеймса Мэдисона[74] перед этим странным подобием конституционного собрания, Спенсер, Саманта и Майя крутились вокруг, помогая ему, и Майя дарила ему самые незаметные улыбки, по которым он и только он видел ее одобрение и гордость за него. А потом, заряженный энергией, он тащился на приемы, где она смеялась над ним, стоя рядом и болтая с остальными, создавая с ним что-то вроде гармонии. Гармонии, черт возьми!

А потом, ночью, они целовались в душе, и было невозможно представить, что он ей не нравился.

Это было невыносимо. Неужели можно так легко обманывать даже тех, кто знал тебя лучше всех… неужели она должна быть настолько глупа… Осознавать это было отвратительнее, чем когда-либо. Насколько же скрытым может быть истинное лицо под феноменологической маской, думал он. В жизни они все время играли роли, как настоящие актеры, и никто не мог встретить истинную натуру другого человека, по крайней мере, теперь. За все эти годы они так вжились в роли, что их истинные лица атрофировались, отпали или стерлись. И все стали полыми внутри.

А может, так было только с ним. Ведь она казалась такой настоящей! Ее смех, седые волосы, страсть, о Боже — покрытая потом кожа и ребра, — которые двигались вверх-вниз под его пальцами, будто колья забора, которые сжимались при оргазме. Истинная натура — разве не такой она должна была быть? Разве нет? Ему трудно было поверить, что это не так. Истинная натура.

Но все же он был убежден, что его, как это ни прискорбно, обманывали. Однажды утром он очнулся ото сна о Джоне. Тот время от времени снился ему с тех пор, как они в молодости работали на космической станции. Только в этот раз они были старыми, и оба были живы, Джон говорил будто призрак, он знал, что умер и что это Фрэнк убил его, как и обо всем, что случилось после, но не питал к нему ненависти и ни в чем не винил. Это был просто свершившийся факт — такой же, как когда Джона впервые отправили на Марс или когда он увел Майю на «Аресе». Между ними произошло много всего, но они по-прежнему оставались друзьями, братьями. Они могли разговаривать и понимать друг друга. Придя от этого в ужас, Фрэнк забормотал во сне, попытался отмахнуться от Джона и проснулся. Он был разгорячен, на лбу выступил пот. Майя сидела с растрепанными волосами, ее груди свободно покачивались.

— Что случилось? — говорила она. — Что случилось?

— Ничего! — воскликнул он, вскочив и выйдя в ванную.

Но она бросилась за ним и обхватила его руками.

— Фрэнк, в чем дело?

— Ничего! — кричал он, вырываясь. — Ты можешь оставить меня в покое?

— Конечно, — сказала она обиженно. И гневно повторила: — Конечно, я могу тебя оставить, — и вышла из ванной.

— Конечно, можешь! — крикнул он ей вслед, вдруг разъярившись от ее глупости, от того, как безразлично она к нему относилась и какой беззащитной притворялась перед ним, — при том, что все это была лишь игра. — Теперь-то, когда получила от меня все, что хотела!

— О чем ты? — спросила она, мгновенно возникнув в дверном проеме ванной, прикрытая простыней.

— Сама знаешь, о чем я, — горько проговорил он. — Ты же получила все, что хотела видеть в договоре, разве нет? Без меня ты никогда не смогла бы этого добиться.

Она стояла, уперев руки в бока и глядя на него. Простыня свободно обвивала бедра, и Майя, красивая и опасная, напоминала статую Свободы. Ее рот был сжат в узкую полосочку. С отвращением покачав головой, она вышла.

— Ты вообще ничего не понимаешь, да?

Он двинулся за ней.

— Что ты имеешь в виду?

Она сбросила простыню и, поспешно наступив на свои трусики, подтянула их к поясу. Одеваясь, она извергала в него поток коротких фраз:

— Ты ничего не знаешь о том, что думают другие. Ты даже не знаешь, о чем думаешь сам. Что ты сам хочешь увидеть в договоре? Ты, Фрэнк Чалмерс? Ты не знаешь. Есть только то, что я хочу, что хочет Сакс, что хочет Гельмут. Что хотят остальные. А у тебя нет своего мнения. Ты делаешь то, чего легче добиться. То, что сохранит тебе власть. А что касается чувств… — Уже одевшись, она стояла в дверях. Остановилась, чтобы метнуть в него сверкающий взгляд-молнию.

Он замер, ошеломленный, не в силах пошевелиться, обнаженный перед ней, открытый перед потоком ее презрения.

— У тебя нет никаких чувств, верно? Я пыталась, честное слово, но ты просто… — Она содрогнулась, очевидно, не сумев подобрать достаточно мерзкого слова.

«Полый, — хотел подсказать он. — Пустой. Притворный».

Но нет… Она вышла из комнаты.


Когда договор был подписан, Майи уже не было рядом с ним. Она вообще уехала из Берроуза. Но на самом деле это во многом стало облечением, хотя он не мог не ощущать пустоты и холодка в груди. И еще ему казалось, что первая сотня (а может, и не только) чувствовала, что между ним и Майей что-то произошло (снова!), и эта мысль приводила его ярость.

Договор подписали в том же зале для переговоров, где до этого его выстрадали. Гельмут с широкой улыбкой вел всю процедуру, и каждый делегат по очереди подходил в пингвиньем костюме или черном вечернем платье, чтобы сказать несколько слов перед камерами и приложить руку к «документу» — Фрэнку этот жест казался таким же причудливо архаичным, что и рисование на скалах. Глупостью.

Когда подошла его очередь, он поднялся и сказал что-то о соблюдении баланса, чем договор и являлся, — он мирил противоборствующие стороны, как будто складывал инерции их движения таким образом, чтобы при столкновении все машины образовывали собой общую твердую массу. В результате он не так уж и отличался от предыдущей редакции, где эмиграция и инвестиции, две основные угрозы сохранения статус-кво (если такое понятие было применимо к Марсу), были по большей части заблокированы, но здесь (и это было разумно) они были заблокированы друг другом. Это была хорошая работа, и он размашисто подписал ее, торжественно провозгласив: «Да здравствуют Соединенные Штаты Америки!», пристально оглядев присутствующих. Такая сцена должна выигрышно смотреться на видео.

В последовавшем за этим параде он шагал с чувством холодного удовлетворения проделанной работой. Пешеходные туннели и шатры с травянистым покрытием были переполнены тысячами зрителей, и парад тянулся мимо них, опускаясь к большому приканальному шатру, отклоняясь при этом к холмам, затем возвращаясь и под радостные крики толпы проходя по каждому мосту, перекинутому через канал, чтобы потом выйти в Принцесс-парк, где устроили масштабные гуляния. Искусственный воздух был прохладным и свежим, дул бодрящий ветерок. Под крышами шатров, словно хищники, сражались между собой воздушные змеи, яркими пятнами выделявшиеся на фоне темно-розового послеполуденного неба.

Фрэнк чувствовал себя на этой вечеринке в парке неуютно: слишком много людей наблюдали за ним, слишком многие пытались подойти к нему и заговорить. Это была слава — ему редко приходилось общаться с кем-либо наедине. Наконец он развернулся и вернулся в приканальный шатер.

Два параллельных ряда белых стоек тянулись вдоль берега; каждая стойка представляла собой колонну Барейса, верхняя и нижняя часть которой имела форму полукруга, но их полушария были развернуты на 180° по отношению друг к другу. Благодаря этому простому приему они смотрелись совершенно разными в зависимости от того, откуда на них смотреть, и ряды этих колонн имели странный ветхий вид, будто это были руины, хотя их гладкость и белизна покрывавшей их бриллиантовой соли говорили обратное. Они выступали из травы, белые, как сахарные кубики, и блестели, будто были влажными.

Фрэнк прошел между рядами, поочередно прикоснувшись к каждой колонне. Над ними со всех сторон возвышались склоны долины, которые поднимались к застекленным останцам. За их стеклянными утесами сверкала густая растительность, и казалось, будто город окружали огромные террариумы. Все это походило на ухоженную муравьиную ферму. Кое-где склоны долины были усеяны деревьями и черепичными крышами и изрезаны широкими травянистыми бульварами. А неохваченная ими часть представляла собой все ту же красную каменистую равнину. Многие здания были достроены совсем недавно или еще строились; повсюду стояли краны, тянущиеся к крышам шатров, будто причудливые, насыщенные цветом скелетообразные статуи. Десятки зданий были обставлены лесами — Гельмут даже заметил, что эти шатры напоминают ему Швейцарию, что было неудивительно, раз бóльшую часть строительных работ проводили швейцарцы. «Они ставят леса, даже если надо всего лишь заменить оконную раму».

У основания одного из таких домов прохаживался Сакс Расселл и оценивающе оглядывал здание. Фрэнк повернулся, подошел к нему по туннелю и поздоровался.

— Здесь в два раза больше опор, чем требуется, — заметил Сакс — А то и еще больше.

— Швейцарцы такое любят.

Сакс кивнул. Теперь они смотрели на здание вдвоем.

— Ну что? — сказал Фрэнк. — Что думаешь? О договоре? Из-за него поддержка терраформирования сократится, — ответил Сакс. — Люди больше склонны инвестировать, чем дарить.

Фрэнк нахмурился.

— Не все инвестиции способствуют терраформированию, Сакс, тебе следует это помнить. Много денег тратится на совершенно другие вещи.

— Но видишь ли, если сократить терраформирование, сократятся накладные расходы. Определенный процент всех инвестиций всегда будет приходиться на проект. Поэтому я хочу, чтобы общая сумма была как можно выше.

— Реальную выгоду можно подсчитать, только зная чистую стоимость, — сказал Фрэнк. — Всю чистую стоимость. На Земле экономисты никогда не пытались этого сделать, но ты ученый и ты должен этим заняться. Ты должен оценивать ущерб окружающей среде из-за растущего населения и деятельности людей, как и связанную с ней пользу от терраформирования. Лучше увеличить объем инвестиций, направленных исключительно на проект, а не искать компромисс. Если снимать процент от общего объема, это в некотором смысле будет работать против тебя.

Сакса передернуло.

— После последних четырех месяцев смешно слышать, что ты выступаешь против компромиссов, Фрэнк. Вообще я бы сказал, что лучше увеличить и общий объем, и процент. Затраты на охрану окружающей среды незначительны. При их правильном распределении можно сделать так, чтобы они приносили прибыль. Как говорил Джон, экономику можно измерить в тераваттах или в килокалориях. А это уже энергия. И мы можем использовать энергию в любой форме, пусть даже в форме тел. Тела — это просто дополнительная работа, только очень универсальная и энергичная.

— Чистая стоимость, Сакс. Вся-вся. Ты так и пытаешься играть в экономику, но она не похожа на физику, она похожа на политику. Подумай, что случится, когда сюда прилетят миллионы переселенцев с Земли, со всеми своими вирусами, биологическими и психическими. Вдруг они все примкнут к Аркадию или к Энн — ты об этом не думал? Если эпидемии будут охватывать тело и разум людей в толпе, это может разрушить всю систему! Вот группа из Ахерона — разве она не пыталась научить тебя биологии? Тебе стоит над этим задуматься! Это не механика, Сакс. Это экология. И она хрупкая, управляемая, а управлять ею нужно.

— Может, и так, — сказал Сакс.

Такую фразу любил говорить Джон. В следующую минуту Фрэнк пропустил мимо ушей все, что рассказывал Сакс, но затем — вновь сосредоточился на беседе.

— …Все равно этот договор особо ничего не изменит. Если транснационалы захотят сюда инвестировать, они найдут способ. Выберут новый «удобный флаг», и это будет выглядеть, будто новая страна хочет заявить о своих интересах на Марсе, в точности следуя положениям договора. Но на самом деле это будут деньги транснационалов. И ведь так и будет, Фрэнк. Ты сам это понимаешь. Политика, говоришь? Экономика?

— Может, и так, — резко ответил Фрэнк. Поникший, он ушел прочь.


Позже он очутился в районе верхней долины, где сейчас активно шло строительство. Количество лесов здесь было запредельным, как сказал бы Сакс, особенно для марсианского g. Некоторые из них, казалось, было трудно даже потом разобрать. Повернувшись к долине, он обвел ее взглядом. Город, бесспорно, был расположен крайне удачно. Благодаря обоим краям долины с любой точки в городе открывался прекрасный вид.

Вдруг его наручная панель запищала, и он ответил на входящий звонок. Это была Энн, она пристально смотрела на него.

— Что тебе надо? — гневно проговорил он. — Полагаю, думаешь, я и тебя продал. Напустил диких орд в твою песочницу.

Она скривилась.

— Нет. Ты сделал лучшее, что можно было сделать в такой ситуации. Вот что я хотела сказать.

Она отключилась, и его панель снова почернела.

— Замечательно, — проговорил он вслух. — Теперь на меня держат зло все два мира, кроме Энн Клейборн. — Он горько рассмеялся и пошел дальше.

Он вернулся к каналу и рядам колонн Барейса. Жёны Лота…[75]

На газоне у канала сидели кучки празднующих, и их тени удлинялись в предвечернем свете. Зрелище казалось несколько зловещим, и Фрэнк повернулся, не зная, куда идти. Ему не нравился весь этот итог. Казалось, все закончилось, работа выполнена, но, как выяснилось, все было лишено смысла. И так получалось всегда.

Под одним из великолепнейших офисных зданий в Нидердорфе стояла группа землян. Среди них был Энди Янс.

Раз Энн довольна, значит, Янс должен пылать гневом. Фрэнк подошел к нему, чтобы в этом убедиться.

Энди увидел его, и на мгновение его лицо замерло.

— Фрэнк Чалмерс, — проговорил он. — А тебя что сюда принесло?

Он говорил обходительным тоном, но во взгляде не было доброжелательности и даже ощущалась прохлада. Да, он рассержен. Фрэнк, с каждой секундой чувствуя себя лучше, сказал:

— Просто гуляю, Энди, разгоняю кровь. А ты чего здесь?

После едва заметного колебания Янс ответил:

— Мы ищем место под офис. — Он проследил, как Фрэнк переваривал такое заявление. На его лице появилась улыбка, и теперь было видно, что она неподдельна. Он продолжил: — Это мои друзья из Эфиопии, из Аддис-Абебы. Мы подумываем перевести туда главную контору в следующем году. И тогда… — Его улыбка стала шире, несомненно, в ответ на наблюдаемые им изменения в лице Фрэнка, которое, по ощущениям самого Чалмерса, каменело, начиная ото лба. — …Нам придется многое обсудить.

* * *
Аль-Кахира. Так называется Марс на арабском, малайском и индонезийском языках. Последние два переняли это название из первого, и, если взглянуть на карту мира, можно увидеть, как сильно распространилась и религия, исповедуемая арабами. Да, в свое время у арабов была целая империя, и, подобно другим империям, после падения она переживала долгий период полураспада.

Арабы, живущие за пределами Аравии, называются маджари, а те, которые прилетели на Марс, — кахирскими маджари. Прибыв сюда, многие из них начали скитаться по Великой Северной равнине (они прозвали ее «Северная бадя») и Большому Уступу. Большинство этих кочевников были бедуинами и путешествовали караванами, упрямо воссоздавая жизнь, исчезнувшую на Земле. Они, люди, прожившие всю жизнь в городе, попадая на Марс, начинали ездить на марсоходах и устраиваться под шатрами. Свои непрекращающиеся путешествия они оправдывали поиском металлов, занятиями ареологией и торговлей, но было очевидно, что важнее всего для них — путешествия, которые, по сути, они считали самой жизнью.


Спустя месяц после того, как был подписан договор, Фрэнк Чалмерс присоединился к каравану Зейка Тукана. Случилось это северной осенью М-года 15-го (в июле 2057-го). Они долго странствовали по рваным склонам Большого Уступа. Он улучшал свои навыки в арабском и помогал им вести горные работы и метеорологические наблюдения. Караван состоял из настоящих бедуинов из Авлад Али, побережья Египта к западу от дельты Нила. Они жили к северу от области, которую египетское правительство назвало проектом «Новая долина», — после того как в водоносном слое грунта нашли нефть в количестве, равноценном количеству воды, которая протекает в Ниле за тысячу лет. Даже до того, как открыли геронтологическую терапию, в Египте остро стояла проблема перенаселения; 96 процентов территории составляла пустыня, а 99 процентов населения проживало в долине Нила. Так что толпы, переселенные в Новую долину, задавили числом бедуинов и их особенную культуру. Бедуины даже не называли себя египтянами и считали нильских египтян мягкотелыми и безнравственными, но это не мешало последним заполонить север страны от Новой долины до Авлад Али. Бедуины из других арабских стран поддерживали эти подавленные поселения своих соплеменников, и, когда Лига арабских государств присоединилась к марсианской программе и купила места на многоразовом шаттле сообщением Земля — Марс, они попросили правительство Египта отдать предпочтение западным бедуинам. Оно отозвалось на эту просьбу и очистило регион от хлопотного национального меньшинства. Так бедуины оказались на Марсе и пустились в странствие по обернувшей полпланеты северной пустыне.


Наблюдения за погодой пробудили во Фрэнке такой интерес к климатологии, какого прежде не удавалось вызвать никакой научной болтовне. Погода на Уступе часто бывала суровой, катабатические ветры неслись вниз по склонам и сталкивались с пассатами, приводя к мощным и быстрым красным торнадо или атакам песчаного града. Этим летом атмосферное давление достигало порядка 130 миллибар, и атмосфера состояла на 80 процентов из диоксида углерода, на 10 — из кислорода, а остальное — в основном из азота, выделяемого новым видом растений. Пока было неясно, смогут ли они добиться того, чтобы содержание кислорода и других газов превысило CO2, но до сих пор Сакса, похоже, удовлетворял ход процесса. В ветреный день на Уступе, конечно, становилось очевидно, что атмосфера утолщалась: в ней появлялась реальная тяжесть, песок взметался вверх, а днем теперь становилось темнее, когда небо принимало цвет корки на ране. Фрэнк однажды зафиксировал скорость катабатического ветра — 600 километров в час; хорошо, что, когда он дул, все сидели в марсоходах.


Караван представлял собой мобильную горнодобывающую бригаду. По всему Марсу обнаруживались залежи металлов и рудосодержащих минералов, но арабские изыскатели занимались поиском сульфидов, которых было совсем чуть-чуть на Большом Уступе и прямо под ним. Большинство этих отложений были сосредоточены вместе, и общее их количество не оправдывало применения традиционных методов добычи, поэтому арабы выполняли извлечение и обработку ископаемых новаторскими методами, изменив для этой цели строительные машины и исследовательские марсоходы. Получившиеся в итоге машины были крупными, сегментированными и сильно похожими на насекомых, словно вышедшими из кошмара механика. Эти создания бороздили Большой Уступ широкими караванами, ищущими участки поверхности со слоистыми медными отложениями, предпочитая те, где наблюдалось высокое содержание тетраэдрита или халькозита, что позволяло им получить из такой руды не только медь, но и серебро. Обнаружив подобное месторождение, они останавливались и начинали так называемый сбор.

При этом исследовательские марсоходы ездили далеко вперед по Уступу, где проводили в экспедициях от недели до десяти дней, следуя старым течениям и ущельям. Когда Фрэнк прибыл к ним, Зейк поприветствовал его и предложил выбирать любую работу, какая понравится, и Чалмерс, взяв один из исследовательских марсоходов, выехал в одиночную экспедицию. Ему предстояло провести там неделю, медленно плетясь с включенным автоматическим поиском, поглядывая на сейсмограф, пробоотборники и метеорологические приборы, которые, как им и полагалось, наблюдали за небом.


Колонии бедуинов на обеих планетах походили на тусклые поселения, будто взявшиеся откуда-то из другого мира. Когда они основывали долговременные поселки, их районы принимали вид толстостенных сооружений, лишенных окон, которые казались пригибающимися к земле в своем стремлении защититься от палящего зноя. И лишь зайдя внутрь их домов, можно было увидеть, что они здесь защищали, — дворики, сады, фонтаны, птицы, лестницы, зеркала, арабески.

Большой Уступ был странным местом: изрезанный системой каньонов, тянущихся с севера на юг, попорченный древними кратерами, затопленный излияниями лавы, разорванный на карстовые образования, останцы и хребты — и все это имело крутые склоны, благодаря чему с любой вершины скалы или выступа открывался панорамный вид на север. Во время своего одинокого путешествия Фрэнк предоставил право принимать большинство решений изыскательской программе, а сам сидел и смотрел, как мимо проносятся земли — безмолвные, пустынные, просторные и рваные, как их мертвое прошлое. Шли дни, и тени меняли свое положение. Ветры поднимались вверх по склонам по утрам, а ближе к вечеру — опускались вниз. Небо загромождали облака — от низких туманных шариков, прыгающих по скалам, до перистой стружки, а изредка через все расстояние, что открывалось для обзора, тянулся грозовой вал и твердые массы облаков достигали двадцати тысяч метров в высоту.

Подчас он включал телевизор и смотрел арабский новостной канал. И иногда, окруженный утренней тишиной, разговаривал с телевизором. Часть его ненавидела глупость всех этих медиа, а заодно и событий, которые они освещали. Да и всей человеческой расы, играющей в своем глупом спектакле. За исключением того множества людей, которые никогда, ни разу в жизни не появлялись на телевидении, даже в массовке, когда камера охватывала толпу. На этих огромных просторах все еще жило земное прошлое, где деревенская жизнь, как всегда, тянулась своим чередом. Может, это была мудрость, которую передавали из поколения в поколение старухи и шаманы. Может, и так. Но поверить в это было трудно — стоило лишь взглянуть на то, что случилось, когда они стали строить города. Идиоты на экране, история вершится. «Кто-то скажет, что продление людской жизни должно по определению стать великим благом». Эти слова его рассмешили. «Ты что, не слышал о побочных эффектах, придурок?»

Однажды вечером он смотрел репортаж об удобрении Южного океана железными опилками, которые должны были подействовать как биоактивные добавки для фитопланктона, популяции которого без очевидных причин сокращались с поразительной скоростью. Опилки сбрасывали с самолетов — можно было подумать, что они пытались таким образом потушить пожар на какой-нибудь подводной лодке. Проект стоил десять миллиардов долларов в год и должен был длиться бесконечно…

«Энн это понравится, — пробормотал Фрэнк — Теперь они хотят терраформировать Землю».

Каждый раз, когда он что-то говорил, в его груди будто развязывался узел. Он осознал, что никто на него не смотрел, никто его не слушал. Никакой воображаемой публики перед ним не существовало; никто не следил за его жизнью, будто она была кинофильмом. Ни друзья, ни враги не знали и не узнают, чем он здесь занимался. Он мог делать, что хотел, — нормальность сейчас была ни к чему. Похоже, именно этого ему хотелось, именно к этому он инстинктивно стремился. Он мог выйти наружу и хоть весь вечер пинать камни со склона, плакать, писать какие-нибудь выражения на песке, во весь голос ругаться на луны, парящие в южном небе. Разговаривать сам с собой с набитым ртом, разговаривать с телевизором, родителями или потерянными друзьями, с президентом, Джоном, Майей. Надиктовывать длинные бессвязные записи в свой компьютер — что-нибудь из социобиологической истории мира, личный дневник, философский трактат, порнографический роман (при этом мог мастурбировать), анализ арабской культуры и ее истории. Всем этим он и занимался, а когда вместе со своим изыскательским прибором вернулся в караван, то чувствовал себя лучше — уже не столь обремененным, но спокойным. Более полым. «Живи так, будто ты уже мертв», — советовали японцы.


Но японцы были чужими. А живя с арабами, он стал острее чувствовать, какими чужими были и они. Да, они часть общества двадцать первого века, спору нет, они прекрасные ученые, технические специалисты, которые, как и все остальные, укутаны оболочкой технологий каждое мгновение своей жизни и заняты созданием и просмотром фильмов, составляющих их жизни. Но при этом они молились от трех до шести раз в день в сторону Земли, имевшей вид утренней либо вечерней звезды. И причиной того явного, огромного удовольствия, что им приносили их технологичные караваны, служило то, что караваны являлись внешним проявлением слабости современного мира перед стародавними целями.

— Задача человека состоит в том, чтобы выразить волю Бога в истории мира, — говорил Зейк. — Мы вольны менять мир так, чтобы он становился ближе к божьему замыслу. Мы всегда к этому стремились; ислам говорит, что пустыня не остается пустыней, гора не остается горой. Мир должен быть претворен в подобие божьего замысла — это и составляет всю историю ислама. Аль-Кахира бросает такой же вызов, что и всякий странный мир, только в более чистом виде.

Все это Зейк рассказывал, когда они сидели в маленьком внутреннем дворе его марсохода. Эти семейные марсоходы были преобразованы в личные убежища, в какие Фрэнка приглашали редко, а потом и вовсе перестали — все, кроме Зейка. С каждым его посещением Фрэнк удивлялся заново: изнутри марсоход представлял собой нечто неопределенное, имел много места, затемненные окна. Всего таких марсоходов стояло несколько штук в ряд, и между собой их соединяли пешеходные трубы. Войдя в дверь, он очутился в пространстве, наполненном солнечным светом, струящимся слоями, проникающими друг сквозь друга, освещающим кресла и ковры со сложными рисунками, плиточный пол, растения с зелеными листьями, чаши с фруктами, окно с видом на Марс, подкрашенное и заключенное в раму, словно фотография, пуфы, серебряные кофейники, компьютерные консоли с вставками из тика и красного дерева, воду, текущую в бассейнах и фонтанах. Маленький мир влаги, зелени и белизны, уютный и ограниченный. Осмотревшись, Фрэнк ощутимо почувствовал, что комнаты, подобные этой, существовали на протяжении столетий, что именно в таких жили в Пятой четверти еще в десятом веке или где-нибудь в Средней Азии в двенадцатом.

Приглашения Зейка часто приходились на вторую половину дня, когда группа мужчин собиралась в марсоходах попить кофе и поговорить. Фрэнк сидел на своем месте рядом с Зейком и, сосредоточившись, насколько мог, вслушивался в арабскую речь. Это был красивый язык, музыкальный и чрезвычайно метафорический, отчего вся современная техническая терминология перекликалась с образами пустынь благодаря коренным значениям этих новых слов, которые, подобно большинству абстрактных понятий, имели конкретное физическое происхождение. Арабский, как и греческий, в древности был языком науки, и поэтому в нем обнаружилось неожиданно много слов общего происхождения с английским, а также придало органичности и компактности его лексике.

Разговоры били ключом, но направляли их Зейк и другие старейшины, с которыми молодые считались совершенно невообразимым для Фрэнка образом. Не раз разговоры перетекали в уроки о жизни бедуинов, что позволяло ему кивать или задавать вопросы, изредка вставляя комментарии или критические замечания.

— Когда в вашем обществе есть сильная консервативная жилка, — сказал однажды Зейк, — которая четко отделена от жилки прогрессивной, тогда у вас происходят худшие из гражданских войн. Как, например, конфликт в Колумбии, который они прозвали «Ла Виоленсия»[76]. Гражданская война, которая привела к полному развалу государства, к хаосу, который никому не удалось ни понять, ни обуздать.

— Или как в Бейруте, — невинно вставил Фрэнк.

— Нет-нет, — улыбнулся Зейк. — В Бейруте все получилось гораздо сложнее. Там была не только гражданская, но и ряд внешних войн, повлиявших на нее. И здесь ни при чем социальные или религиозные консерваторы, отвергающие нормальное развитие культуры, как в Колумбии или Испанской гражданской войне.

— Говоришь, как настоящий сторонник прогресса.

Все кахирские маджари прогрессивны по определению — иначе нас бы здесь не было. Ислам избежал гражданской войны, сохранив целостность, но наша культура достаточно сбалансирована, тогда как иные арабы по-прежнему следуют религии чересчур непреклонно. Это заметно хотя бы по большинству консервативных элементов, которые можно встретить на Земле. У нас никогда не случится гражданской войны, потому что нас объединяет наша вера.

Фрэнк лишь одним выражением лица напомнил о существовании шиитов — одних из многих зачинщиков «гражданских войн» в исламе. Зейк прочитал его выражение, но не обращая внимания, продолжил:

— Мы все движемся по пути истории — одним широким караваном. Тебе может показаться, что мы, на Аль-Кахире, похожи на обычных изыскателей, путешествующих на марсоходах. И знаешь, для нас это большая честь быть одними из них.

— И… — Фрэнк хорошенько задумался, пытаясь сформулировать вопрос, но от неопытности в арабском он лишь сбил темп разговора. — В этом и есть суть социального прогресса в исламе?

— Ну конечно! — утвердительно воскликнули, закивав, сразу несколько собеседников.

— А тебе так не кажется? — спросил Зейк.

— Ну… — Фрэнк ушел от ответа. Арабы до сих пор не установили демократию. У них была иерархическая культура, в которой наградой служили слава и свобода, а для многих из тех, кто по этой иерархии находился внизу, достичь славы и свободы можно было лишь поклонением. Что укрепляло систему и не тормозило развитие. Но что ему сейчас ответить?

— Разгром Бейрута стал несчастьем для прогрессивной арабской культуры, — произнес другой бедуин. — Это был город, куда съезжались интеллигенты, творческие люди и радикалы, когда их притесняли правительства. Все национальные правительства ненавидели панарабские идеалы, но дело в том, что мы говорим на одном языке в нескольких странах, а язык — мощное средство единения культур. Вместе с исламом он делает нас одним целым вопреки всем государственным границам. Бейрут всегда был местом, подтверждавшим эту особенность, и, когда израильтяне его разрушили, подтвердить это стало сложнее. Разрушение было рассчитано на то, чтобы расколоть нас, и им это удалось. Поэтому здесь мы начали все сначала.

Это и был их социальный прогресс.


Слоистое отложение меди, которое они сгребали, иссякало, и наступало время очередной рала, передвижения хеджра на следующее место. Проведя в пути два дня, они прибыли к другому отложению, которое обнаружил сам Фрэнк. И он выдвинулся в следующую изыскательскую экспедицию.

Несколько дней он сидел в водительском сиденье, ходил по кабине, смотрел, как в окне меняются пейзажи. Они находились в районе туллея, или мелких гребней, параллельных друг другу и тянущихся по наклонной вниз. Он больше не включал телевизор — ему и так хватало, о чем поразмыслить.

«Арабы не верят в первородный грех, — написал он у себя в компьютере. — Они верят, что человек невинен, а смерть — естественна. Что нам не нужен спаситель. Что нет ни рая, ни ада, а лишь награда или кара, которая принимает форму самой жизни и образа, которым она будет прожита. В этом смысле их убеждения можно рассматривать как гуманистическую поправку к иудаизму и христианству. Хотя, с другой стороны, они всегда отказывались от ответственности за свою судьбу. Она всегда была в руках Аллаха.

Я не понимаю этого противоречия. Но теперь они здесь. И маджари всегда были особой частью арабской культуры, зачастую даже ее передовым звеном. В двадцатом веке арабская поэзия возродилась благодаря поэтам, жившим в Нью-Йорке и в Латинской Америке. Возможно, так случится и здесь. Удивительно, как много общего в их мировоззрении оказалось с тем, во что верил Бун, — это у меня вообще не укладывается в голове. Лишь немногие утруждают себя тем, чтобы узнать, как мыслят другие».

Он обнаружил вкрапленную медную руду, необычайно плотную и с высоким содержанием серебра. Это было совсем неплохо. На Земле запасы меди и серебра были весьма скудны, последнее обильно применялось во многих промышленных областях и быстро иссякало. А здесь его было много, оно лежало прямо на поверхности, сосредоточенное в больших количествах, — конечно, не так, как в Сильвер-Маунтин или в массиве Элизий, но арабов это не заботило. Они планировали его собрать, а потом двинуться дальше.

Он уехал в одиночку. Шли дни, и тени меняли свое положение. Ветры проносились по склону снизу вверх, сверху вниз, снизу вверх. Собирались облака, поднимались бури, иногда на небе сияли ореолы и паргелии, а пыль искрились вихрями, будто слюда в розовом свете. Иногда он видел, как шаттлы выполняют аэродинамическое торможение, словно горящие метеоры, проносящиеся поперек неба. Однажды ясным утром он увидел гору Элизий, вздымающуюся над горизонтом, как черный гималайский пик; возвышаясь на тысячу километров, она была искажена инверсионным слоем атмосферы. Он больше не включал компьютер, равно как и телевизор. Теперь для него существовал лишь окружающий мир и он сам. Ветры подхватывали песок и со всех сторон швыряли в его марсоход. Хала, пустынная земля.

Но затем его стали мучить сны, — сны-воспоминания, яркие, живые и такие точные, будто он заново переживал свое прошлое, пока спал. Однажды ночью ему явились события того дня, когда он точно узнал, что возглавит американскую половину первой колонии на Марсе. Он ехал из Вашингтона в долину Шенандоа и испытывал странные чувства. Долго он бродил по огромному восточному твердолиственному лесу. Вышел к известняковым пещерам Дурей, слывшим местной достопримечательностью, и по наитию взял экскурсию. Каждый сталактит и сталагмит подсвечивался жуткими разноцветными огоньками. К некоторым крепились деревянные колотушки, и органист мог играть на них, как на колокольчиках. Было видно, что пещера хорошо темперирована! Ему пришлось отойти, чтобы его со всех сторон обступила тьма, и прикусить рукав, чтобы остальные туристы не услышали его смеха.

Затем он припарковался так, чтобы ему открывался живописный вид, и ушел пешком в лес, где уселся между корнями большого дерева. Вокруг никого не было, стояла теплая осенняя ночь, земля казалось черной и шершавой. Цикады кружили, издавая свой внеземной гул, сверчки стрекотали свои последние скорбные песни, чувствуя приближение мороза, который их убьет. И все показалось ему таким странным… разве он в самом деле был готов насовсем покинуть этот мир? Сидя на этой земле, он желал сбросить скорлупу и возродиться кем-то другим, лучшим, более могущественным, благородным, долгоживущим — кем-то вроде дерева. Но, конечно, ничего этого не произошло; он лежал на земле, уже отрезанный от нее. Уже ставший марсианином.

И он проснулся, а потом целый день его не покидала тревога.

А потом еще хуже — ему приснился Джон. Ему снилась ночь, когда он был в Вашингтоне и смотрел на Джона по телевизору, смотрел, как тот делает первые шаги по Марсу и за ним, отставая ненамного, следуют еще трое. Фрэнкпроводил официальное торжественное мероприятия в НАСА и бродил по улицам, теплой вашингтонской ночью в лето 2020-го. Первая высадка Джона входила в план — он отдал ему это право, словно пожертвовав ферзя, потому что первый экипаж должен был получить такую дозу радиации, что после возвращения больше никуда не смог бы полететь. Но они проложили бы дорогу для нового перелета — на этот раз колонистов, которые останутся на Марсе насовсем. Это была настоящая игра, и ее Фрэнк и собирался вести.

И все же в ту историческую ночь он пребывал в подавленном настроении. Он вернулся в свою квартиру в районе Дюпон-сёркл, избавился от следящего за ним агента ФБР и проскользнул в темный бар, где стал смотреть телевизор из-за барной стойки, попивая бурбон, прямо как его отец, а из телевизора исходил марсианский свет, раскрашивая темную комнату красным. И пока он пил и слушал бессвязную речь Джона, его настроение ухудшалось все сильнее и сильнее. Сосредоточиться на своем плане ему было тяжело. Он напивался. В баре было шумно, толпа ни на что не обращала внимание; пусть высадка Джона и не осталась совсем незамеченной. Но здесь передача с Марса — лишь одно из доступных развлечений наравне с игрой «Буллете», на которую то и дело переключал один из барменов. Затем щелчок — и снова возникла картинка с равнины Хриса. Мужчина, сидевший рядом, выругался.

— На Марсе играть в баскетбол будет чертовски интересно, — заметил Фрэнк с флоридским акцентом, от которого избавился много лет назад.

— Надо будет бросать мяч повыше, чтобы не поразбивать друг другу головы.

— Конечно, но ты подумай, как там можно прыгать. Хоть двадцатифутовые данки можно делать без проблем.

— И что, даже белые смогут прыгать так высоко? Скажешь тоже! Ты бы оставил баскетбол в покое, а то там появятся такие же проблемы, что и здесь.

Фрэнк рассмеялся. На улице было жарко, стояла душная вашингтонская ночь, и он плелся домой в дурном настроении, которое с каждым шагом становилось все мрачнее. А проходя мимо одного из дюпонских нищих, достал десятидолларовую купюру и швырнул ее в мужчину, и, когда тот поймал ее, Фрэнк пихнул его и крикнул:

— Пошел! Найди работу!

Но затем показались люди, выходившие из метро, и он, взволнованный и разъяренный, поспешил прочь. Нищие просто валялись в проходах. Сегодня люди высадились на Марс, а на улицах столицы находились нищие, и все юристы каждый день проходили мимо, а все их разговоры о свободе и справедливости были не более чем прикрытием их алчности.

— На Марсе мы сделаем по-другому, — сердито проговорил Фрэнк и внезапно захотел оказаться там сейчас же, минуя годы тщательных подготовок, ожиданий, выступлений.

— Найди чертову работу! — крикнул он другому бездомному.

Затем подошел к своему дому, где в вестибюле скучали охранники — люди, тратившие свои жизни, не занимаясь ничем. Когда он поднялся наверх, его руки тряслись так крупно, что поначалу не удавалось открыть дверь, а оказавшись наконец внутри, он замер, придя в ужас при виде своей уютной чиновничьей мебели и остальных декораций, призванных лишь производить впечатление на редких посетителей — по сути, только сотрудников НАСА и ФБР. Ничего для него самого. Ничего. Ничего, кроме того, что требовалось для плана.

И затем он проснулся, один, в марсоходе, бороздящем Большой Уступ.


Наконец он вернулся из своей кошмарной сновидческой экспедиции. Снова оказавшись в караване, он обнаружил, что ему было тяжело общаться. Зейк пригласил его на кофе, и, чтобы расслабиться в мужской компании, он проглотил таблетку успокоительного на основе опиума. Он уселся на свое место в марсоходе Зейка и подождал, пока хозяин раздаст чашечки кофе размером с головку чеснока. Справа от Джона сидел Унси аль-Хал и подробно рассказывал об исламском видении истории и о его формировании во время джахилии, или в доисламский период. Аль-Хал никогда не проявлял дружелюбия, и, когда Фрэнк попытался передать ему чашку кофе, как то предусматривала традиционная вежливость, аль-Хал резко настоял, что эта честь принадлежала Фрэнку, что аль-Хал не мог на нее претендовать. Это было типичное оскорбление. Очередное проявление иерархии — нельзя было оказывать любезности тому, кто стоял выше в системе, любезности передавались лишь сверху вниз. Альфа-самцы, очередность приема пищи — с таким же успехом они могли оказаться в саванне (или в Вашингтоне), где снова, как приматы, стремились бы доминировать над другими.

Фрэнк заскрежетал зубами, и, когда аль-Хал продолжил разглагольствовать, сказал:

— А что там насчет ваших женщин?

Это всех ошарашило, а аль-Хал пожал плечами:

— В исламе мужчины и женщины исполняют разные роли. Так же, как и на Западе. Это обосновано биологически.

Фрэнк потряс головой и ощутил, как она загудела от таблеток, словно от черного груза прошлого. Давление на слой отвращения, находившийся в глубине его сознания, возросло, и что-то заставило этот слой подняться наружу — вдруг ему все стало все равно, он больше не мог притворяться, как прежде. Ему надоела вся эта фальшь, вязкое горючее, на котором работало это приличное общество, скрежеща своей мерзкой дорогой.

— Да, — согласился он, — но это же рабство, разве нет?

Окружавшие его мужчины застыли на месте, пораженные услышанным словом.

Разве нет? — повторил он, беспомощно ощущая, как слова фонтаном вылетают из его рта. — Ваши жены и дочери бесправны, значит, это рабство. Вы можете хорошо с ними обходиться, но они могут оставаться рабами с особой, сокровенной властью над своими хозяевами, но отношения хозяина и раба здесь всегда запутываются. Значит, все эти отношения спутаны и натянуты так, что вот-вот порвутся.

Зейк поморщил нос.

— Уверяю тебя, в жизни у нас все не так. Послушай хотя бы нашу поэзию.

— А ваши женщины тоже уверят меня в этом?

— Да, — сказал Зейк с предельной убедительностью.

— Может, и так. Но все самые успешные ваши женщины во все времена были скромными и почтительными, неуклонно следовали системе. Они помогали своим мужьям и сыновьям жить в этой системе. То есть, чтобы добиться успеха, им приходилось укреплять систему, в которой они угнетались. То есть вредить сами себе. И этот круг повторяется, поколение за поколением. Поддерживаемый и хозяевами, и рабами.

— Использование слово рабы… — медленно проговорил аль-Хал и сделал паузу, — оно оскорбительно, поскольку подразумевает оценочное суждение. Суждение культуры, которой ты толком не понимаешь.

— Действительно. Я лишь говорю, как это выглядит со стороны. Ведь это может представлять интерес для прогрессивных мусульман. Разве не божий замысел вы стремитесь воплотить в истории мира? Если почитать законы, посмотреть, как они действуют в жизни, мне все это кажется какой-то формой рабства. А мы, знаете ли, сражались в войнах, чтобы покончить с ним. И исключили ЮАР из международного сообщества за то, что они приняли законы, не дающие черным права жить так же хорошо, как белым. Но вы делаете это постоянно. Если бы где-нибудь в мире с мужчинами обходились так же, как вы с женщинами, ООН изолировала бы такую страну. Но, поскольку речь идет о женщинах, мужчины, имеющие власть, отводят от них взгляд. Они говорят, это вопрос культуры, религии, в него не нужно вмешиваться. И что его не нужно называть рабством, потому что это преувеличение.

— Или даже не преувеличение, а искажение, — заметил Зейк.

— Нет, преувеличение. Западные женщины во многом сами выбирают, что им делать, как жить. У вас же иначе. Но ни один человек не может быть чьей-то собственностью, люди этого не выносят, стараются освободиться и отомстить. Такова людская природа. А в данном случае речь идет о ваших матерях, женах, сестрах, дочерях.

Теперь мужчины свирепо смотрели на него, по-прежнему больше потрясенные, чем оскорбленные, но Фрэнк глядел в свою чашку кофе и, не обращая ни на что внимания, продолжил:

— Вы должны освободить своих женщин.

— Как ты вообще можешь такое предлагать? — сказал Зейк, вопросительно глядя на него.

— Измените свои законы! Учите их в тех же школах, где учите сыновей. Дайте им такие же права, что имеет любой мусульманин в любой стране. Вспомните, в ваших законах есть много такого, чего нет в Коране, но что добавили уже после Мухаммеда.

— Это сделали святые, — сердито возразил аль-Хал.

— Конечно. Но мы сами выбираем, как наши религиозные убеждения влияют на нашу жизнь. Это истинно для всех культур. И мы можем выбирать новые пути. Вы должны освободить своих женщин.

— Я не люблю, когда мне читает проповеди кто-то, кроме муллы, — процедил аль-Хал, сжав рот в тонкую линию, еле заметную из-под усов. — Предоставим читать наставления праведникам.

Зейк радостно улыбнулся.

— Так говорил Селим аль-Хаиль, — заметил он.

Воцарилась глубокая, напряженная тишина.

Фрэнк сощурился. Многие мужчины улыбались, с признательностью глядя на Зейка. И тут до Фрэнка дошло, что они знали обо всем, что случилось в Никосии. Ну конечно! Селим умер в ту же ночь, через несколько часов после убийства, отравленный каким-то странным сочетанием микробов. Но они все равно все знали.

И тем не менее приняли его, пригласили в свои дома, туда, где проживали свои жизни в стороне от остальных. И пытались научить его тому, во что сами верили.

— Пожалуй, нам стоит сделать их такими же свободными, как русские женщины, — усмехнулся Зейк, выведя Фрэнка из размышлений. — Доведенные до сумасшествия от переутомления, так про них говорят? Говорят, что они равны, но на самом деле нет.

Юсуф Хави, пылкий молодой парень, покосился на Фрэнка и загоготал:

— Суки они, вот что я вам скажу! Но не больше и не меньше, чем любые другие женщины! Разве неправда, что дома власть имеет тот, кто сильнее? Вот в моем марсоходе раб — это я! Я каждый день преклоняюсь перед своей Азизой!

В ответ раздался взрыв хохота. Зейк собирал у них чашки и снова наполнял их кофе. Мужчины замяли разговор как могли, забыв о грубом оскорблении, нанесенном им Фрэнком, либо потому, что оно было так далеко за пределами дозволенного, что могло следовать лишь из неведения, либо же потому, что они признавали опеку Зейка над ним. Но лишь половина присутствующих могла теперь смотреть Фрэнку в лицо.

Он успокоился и теперь только слушал их, до глубины души обозлившись на самого себя. Говорить то, что думаешь, нельзя было никогда, если это хоть сколько-нибудь противоречило политической цели говорящего, а такие противоречия обычно имелись во все времена. Лучше скрывать истинное содержание своих заявлений — на этом основана дипломатия. Но он сейчас забыл об этом.

Расстроенный, он вновь отправился в экспедицию. Сны являлись ему уже не так часто. А вернувшись, перестал принимать успокоительное. Он тихо сидел в кофейных кругах или рассказывал о минералах, подземных водах и удобстве новых, усовершенствованных изыскательских марсоходов. Мужчины держались с ним осторожно и позволяли участвовать в своих разговорах лишь из уважения к Зейку, который не подавал никаких знаков — кроме того случая, когда недвусмысленно напомнил Фрэнку об одной из сторон его нынешнего положения.

Однажды ночью Зейк пригласил его на закрытый ужин с ним и его женой Назик. Та была облачена в длинное белое платье в традиционном бедуинском стиле с голубым поясом и непокрытой головой. Ее густые темные волосы были убраны назад плоским гребнем и свободно свисали к плечам. Фрэнк достаточно много читал об их традициях, чтобы знать, что все это было неправильно: женщины бедуинов Авлад Али носили черные платья и красные пояса, подчеркивавшие их непристойность, сексуальность и нравственную ущербность, покрывали головы и скрывали лица вуалью, придерживаясь некоего иерархического кодекса скромности. И все это должно было обозначать власть мужчин, так что одежда Назик вызвала бы шок у ее матери и бабушек, пусть даже она, как сейчас, ходила в них перед чужаком, которому не было до этого дела. Но если он знал достаточно, чтобы это понять, значит, это был знак.

В какой-то момент они все смеялись, и Назик встала, когда Зейк попросил принести десерт, и, не переставая смеяться, ответила ему:

— Да, хозяин.

Зейк, бросив на нее сердитый взгляд, сказал: «Иди, рабыня» — и ударил ее сплеча, а она укусила его за руку. Увидев, что Фрэнк залился краской, они рассмеялись, и он понял, что они разыграли его. Затем они нарушили еще одно бедуинское табу, касающееся демонстрации супружеской ласки посторонним. Назик подошла к Фрэнку и коснулась кончиками пальцев его плеча.

— Мы просто шутим над тобой, — сказала она. — Мы, женщины, слышали о том, что ты сказал мужчинам, и любим тебя за это. У тебя могло бы быть столько же жен, сколько у турецкого султана. Потому что в том, что ты сказал, есть правда, много правды. — Она с серьезным видом кивнула и указала пальцем на Зейка, который так же, сбросив ухмылку, серьезно смотрел на него. Назик продолжила: — Но многое зависит от самих людей, согласен? Мужчины нашего каравана — хорошие мужчины, разумные. А женщины даже разумнее, и мы отняли у них всю власть. — Зейк резко поднял брови, а Назик рассмеялась. — Ну ладно, на самом деле только свою половину. Серьезно.

— Но где вы все в таком случае? — спросил Фрэнк. — Я имею в виду, где женщины каравана проводят целые дни? Чем вы занимаетесь?

— Мы работаем, — просто ответила Назик. — Осмотрись и увидишь нас.

— Вы прямо все-все делаете?

— О да. Хотя, может, ты и не сможешь увидеть многое. Есть, например, обычаи, традиции. Мы, как отшельницы, живем в уединении, у нас есть свой собственный мир — может, это и не очень хорошо. Мы, бедуины, склонны собираться общими группами мужчин и женщин. У нас есть свои традиции, видишь ли, и они продолжают соблюдаться. Но многое и меняется, причем быстро. Это новый этап мусульманского уклада. Мы творим… — Она задумалась, пытаясь подобрать слово.

— Утопию, — подсказал Зейк. — Мусульманскую утопию.

Она сомнительно покачала пальцем.

— Историю, — сказала она. — Хадж к утопии.

Зейк с довольным видом рассмеялся.

— Но хадж — это предназначение, — возразил он. — Этому учат все муллы. Так что, мы уже его достигли?

Они с женой улыбнулись друг другу, многозначительно, обмениваясь информацией, — улыбкой, которую на один миг разделили и с Фрэнком. А затем их беседа продолжилась в другом направлении.


В практическом смысле Аль-Кахира был ожившей панарабской мечтой, так как все арабские страны выделили для маджари и деньги, и людей. Арабские народы на Марсе полностью смешивались, но в караванах все же существовало некоторое разделение. И тем не менее они смешивались — независимо от того, из какой страны происходили: богатой нефтью или бедной. Здесь, среди чужеземцев, все они были родственниками. Сирийцы и иракцы, египтяне и саудиты, жители стран Арабского залива и палестинцы, ливийцы и бедуины. Здесь все были родственниками.


Фрэнк уже чувствовал себя лучше. Он снова стал хорошо спать, каждый день освежаясь за период временного сброса, маленького зазора в циркодианном ритме, дававшего отдых всему телу. Жизнь в караване протекала в каком-то своем темпе, будто каждый миг растягивался, и ему постоянно казалось, что у него оставалось лишнее время и что спешить не было причин.

А времена года тем временем шли одно за другим. Солнце каждую ночь садилось почти в одном и том же месте, смещаясь крайне медленно. Теперь они полностью перешли на марсианский календарь и отмечали Новый год только при LS = 0°, когда начиналась северная весна. Сейчас наступал 16-й марсианский год.

Одно время года сменялось другим, каждое длилось по шесть месяцев, только теперь они проходили без старого ощущения своей смертности — они словно жили вечно, в бесконечном круговороте работы и отдыха, в непрерывном цикле молитв на далекую Мекку, в непрекращающихся странствиях. В вечном холоде. Проснувшись однажды утром, они увидели, что ночью выпал снег и все вокруг стало ярко-белым. Снег состоял в основном из водного льда. В тот день весь караван сходил с ума: все до единого, и мужчины, и женщины высыпали в прогулочниках наружу, обезумевшие от представшего зрелища, топтались, лепили снежки, которые оказывались рыхлыми и распадались, и даже пытались лепить снеговиков, которые также не держали форму. Снег был слишком холодным.

Зейк не мог унять смех, глядя на эти попытки.

— Вот это альбедо! — восклицал он. — Удивительно, как все, что бы Сакс ни сделал, играет против него. Реакции стремятся к гомеостазу, не заметил? Интересно, может, Саксу стоило сначала сделать какие-нибудь холодные штуки, чтобы вся атмосфера примерзла к поверхности? Какой толщины она стала бы — сантиметр? А потом бы выставить уборочные машины от полюса до полюса и пустить их по всем широтам, чтобы перерабатывали диоксид углерода в подходящий воздух и удобрения. А, как тебе такое?

Фрэнк покачал головой.

— Наверняка Сакс думал об этом, но предпочел так не делать по какой-то неизвестной нам причине.

— Несомненно.

Снег испарился, опять осталась лишь красная земля, они двинулись дальше. Изредка проезжали ядерные реакторы, будто замки, возвышавшиеся на вершине уступа, — не только «Риковеры», но и гигантские бридеры «Вестингхаус», с морозным пушком, напоминавшим грозовые тучи. По «Мангалавиду» показывали передачи о возможной растопке Великой Северной равнины.

Миновали каньон за каньоном. Они знали местность так, как не знала даже Энн: ее каждая часть Марса интересовала в равной степени, у нее не могло быть специальных знаний, относящихся лишь к одному региону, — а они читали свой путь, будто рассказ, следуя по подсказкам среди красных скал, чтобы находить участки черноватых сульфидов или хрупкие залежи ртути. Они не столько изучали эту землю, сколько любили ее — и желали кое-что от нее получить. Энн, напротив, не хотела от нее ничего, кроме ответов на вопросы. Желания бывали такими разными.

Проходили дни, а с ними и времена года. Когда они встречали другие арабские караваны, то отмечали это целыми ночами, с музыкой и танцами, кофе, кальянами и беседами, накрывая шатрами восьмиугольники подключенных марсоходов. Музыку они никогда не записывали, но исполняли с большим мастерством на флейтах и электрогитарах и пели четвертьтонами и завываниями, казавшимися Фрэнку странными, — долгое время он даже не мог понять, умели ли они петь или нет. Трапезничали по несколько часов, а потом болтали до рассвета и, наконец, выходили смотреть, как разгорается заря.


Но когда они встречались с группами других национальностей, то, естественно, держали себя более замкнуто. Однажды они проезжали новую горнодобывающую станцию «Амекс», населенную преимущественно американцами. Она находилась в борозде Тантал близ патеры Альба, где возвышалась на одном из редких пластов мафической породы, богатой платиноидами. Сам по себе рудник располагался на продолговатом плоском дне узкой расщелины, но в ней работали в основном машины, а группа жила в роскошном шатре на краю, откуда открывался вид на расщелину. Арабы встали в круг возле их шатра, нанесли им короткий осторожный визит и ушли ночевать обратно в свои насекомоподобные марсоходы. Американцы даже не могли о них ничего узнать.

Но Фрэнк той ночью вернулся в американский шатер в одиночку. Там жили ребята из Флориды, и их голоса пробудили в нем воспоминания; Фрэнк не обращал внимания на мелкие душевные взрывы и сыпал вопросами, вглядываясь в лица негров, латиноамериканцев, южан, которые отвечали ему. Он понял, что группа старалась воссоздать общество ранней формы, прямо как арабы, — они работали на пробуренной наугад скважине, перенося тяжелые условия и подолгу ожидая крупных получек, приберегая все, чтобы потом вернуться в цивилизацию. Это стоило того, даже если Марс был невыносим, — а он таким и был. «Я имею в виду, даже на льду можно выйти и прогуляться, но здесь — хрен вам».

Им было безразлично, кем был Фрэнк Он сидел в их кругу, когда они рассказывали друг другу истории, которые поражали его, несмотря на то что казались очень знакомыми.

— Нас было двадцать два человека, мы проводили изыскания с маленьким мобильным жилищем, где не было делений на комнаты, и однажды ночью мы устроили вечеринку, разделись догола, и все бабы образовали круг, головами посередине, а парни обхаживали их по кругу. Парней было двенадцать, а девчонок — десять, поэтому два парня не участвовали и подгоняли всех, чтобы круг двигался поскорее, и мы прошли весь круг за временной сброс. Мы хотели кончить одновременно, вместе с концом сброса, и получилось довольно точно. Когда сразу несколько пар приступали к делу, это становилось похожим на водоворот, который сразу затягивал всех остальных. Было так классно!

А потом, когда иссяк смех и стихли крики неверия:

— Мы убивали и замораживали свиней в Ацидалии, и это было как пустить стрелу им в головы, поэтому мы подумали, почему бы не убить и заморозить их всех одновременно и посмотреть, что будет. И вот мы их собрали и начали делать ставки, какая свинка продержится дольше. Затем открыли внешний шлюз, а те свиньи выскочили наружу и бац! — все попадали не дальше чем в полсотне ярдов от двери, только одна мелкая свинюка прошла почти двести и замерзла, стоя на ногах! Благодаря ей я выиграл тысячу долларов.

Фрэнк смеялся над их байками. Он снова оказался в Америке. Он спрашивал их, чем еще они занимались на Марсе. Одни строили ядерные реакторы на вершине горы Павлина, куда должен был примыкать космический лифт. Другие работали на водопроводе, что тянулся по восточному краю купола Фарсида из Лабиринта Ночи к горе Павлина. «Праксис», основной транснациональный синдикат, занимавшийся строительством лифта, имел множество интересов в районе его нижнего конца, как они его называли.

Я работал на «Вестингхаусе» на вершине водоносного слоя Комптон под Лабиринтом, где воды предположительно было, как в Средиземном море, и реактор работал на то, чтобы давать энергию для кучки увлажнителей. Двести чертовых мегаватт — и это были такие же увлажнители, как те, что стояли у меня в комнате, когда я был маленьким, только этим требовалось по пятьдесят киловатт каждому! Гигантские рокуэллские чудовища с одномолекулярными испарителями и турбореактивными двигателями, выпускающие туман тысячеметровыми кусками. Невероятно, мать их! Каждый день они добавляли в воздух миллион литров «аш» и «о»!

Третьи строили новый шатровый городок в канале Эхо, прямо под Оверлуком.

— Они пробили там водоносный слой и устроили по всему городу фонтаны, фонтанирующие статуи, водопады, каналы, ставки, бассейны — все что хочешь, такая себе маленькая Венеция. И все это хорошо сохраняло тепло.

Разговор переместился в тренажерный зал, прекрасно оборудованный устройствами, предназначенными для того, чтобы их пользователи держались в форме, которая позволила бы им вернуться на Землю.

Почти все здесь придерживались жесткого графика занятий, каждый день тратя на них не менее трех часов.

— Если их бросить, можно совсем здесь застрять, правильно? И какой тогда будет толк от всей этой экономии?

— Так или иначе, это всегда будет представлять какую-то ценность, — сказал один из них. — Куда бы люди ни отправились, американский доллар останется с ними, верно?

Ты все напутал, засранец.

— Мы сами — живое тому доказательство.

Фрэнк сказал:

— А разве договор не воспрещает использование земных денег на Марсе?

— Да договор вообще курам на смех, — сказал другой, делавший верхнюю тягу.

— Мертв, как та свинка Бесси.

Они уставились на Фрэнка, им было по двадцать-тридцать лет — с представителями этого поколения он общался мало и не знал, как они росли, во что верили, из чего были «слеплены». Их узнаваемые акценты и черты лиц создавали впечатление, что эти люди близки Фрэнку, но это было обманчивое впечатление.

— Вы так думаете? — спросил он.

Некоторые из них знали о договоре больше других, хотя и им он казался каким-то историческим явлением. Но тот, который делал верхнюю тягу, словно ничего не замечал:

Мы находимся здесь на основании сделки, согласно которой договор недействителен. И это происходит повсюду. Бразилия, Грузия, страны Арабского залива, все, кто проголосовал против договора, пускают сюда транснационалов. Среди стран с «удобными Флагами» вообще идет конкурс на лучшее удобство! А УДМ вообще лежит на спине, раскинув ноги, и говорит: «Еще, еще!» Сюда прибывают тысячи людей, и большинство из них нанято транснационалами, у них правительственные визы и пятилетние контракты, включающие время на восстановление после прибытия на Землю и все такое.

— Тысячи, говоришь? — спросил Фрэнк.

— О да! Десятки тысяч.

Он не смотрел телевизор, как сейчас понял, уже… уже долгое время.

Мужчина, поднимавший штангу стоя, говорил между повторениями:

— Очень скоро пузырь лопнет… многим это не по нраву… не только старожилам вроде вас… всей этой куче новичков тоже… они исчезают толпами… целыми подразделениями… и даже целыми городами… Наткнулись мы на рудник в Сиртисе… совсем пустой… все полезное вывезли… все ободрали… даже двери шлюзов… кислородные резервуары… туалеты… то, что пришлось… тащить оттуда часами.

— Зачем они это сделали?

— Пускали корни! — воскликнул жимовик. — Примкнули к вашему товарищу Аркадию Богданову!

Лежа ровно на спине, он встретился взглядом с Фрэнком — высокий, широкоплечий негр с орлиным носом.

— Они прилетели сюда, компания старалась создать выгодное впечатление, — сказал он. — Тренажерки, хорошее питание, восстановительный период и все остальное, но на деле они просто говорят тебе, что ты можешь делать и что не можешь. Здесь все по расписанию — когда просыпаешься, когда ешь, когда срешь, — как будто Морфлот объединился с медкорпусом, понимаете? А потом приходит ваш дружбан Аркадий и говорит нам: «Эй, американцы, ребята, вы должны быть свободными, Марс — это новый рубеж, и вы, наверное, знаете, что кое-кто из нас рассматривает его как раз в этом ключе, у нас нет этого оборудования, но мы свободные люди и сами пишем себе правила жизни в своем новом мире!» Вот так вот!

Комната взорвалась смехом, а потом все умолкли, чтобы услышать продолжение:

И это срабатывает! Народ прибывает сюда и видит, что им, как машинам, приходится вкалывать по расписанию, видит, что не может находиться в нормальной форме, если не всасывать все время воздух из трубки, да и то, подозреваю, это невозможно, так что они нам наврали. А значит, вся эта оплата ничего не стоит, мы для них — просто машины и, возможно, застряли здесь навсегда. Мы рабы! Чертовы рабы! И поверьте мне, это многих здесь бесит. Они готовы дать отпор, скажу я вам. И эти ребята как раз исчезают. Прежде чем что-то случится, их должно стать больше, гораздо больше.

Фрэнк пристально смотрел на говорящего.

— А ты почему не исчез?

Тот отрывисто рассмеялся и снова продолжил тягать гири.

— Охрана, — сказал кто-то из тренажера «Наутилус».

Жим-стоя согласился.

— Охрана — это досадно, но нужно еще, чтобы было куда идти. Как только Аркадий укажет путь — уйдем!

— Однажды, — сказал жимовик, — я видел по телику, как он говорил, что цветные парни лучше приспособлены к марсианским условиям, чем белые. Мы лучше переносим ультрафиолетовое излучение.

— Да! Да! — все рассмеялись, и скептически, и радостно одновременно.

— Да, это чушь собачья, но какого черта? — продолжил жимовик. — Почему бы нет? Почему? Пусть это будет наш мир. Пусть это будет Новая Африка. Пусть ни один босс не сможет отнять его у нас.

Он рассмеялся снова, будто все, что он говорил, было таким смешным. Или просто уморительной правдой, такой приятной, что даже произносить ее вслух нельзя было, не заливаясь смехом.


Поздно той же ночью Фрэнк вернулся к арабским марсоходам и продолжил путь с ними, но ощущения его уже были другими. Его затягивало в прошлое, и длинные дни, проведенные в разведке, лишь вызывали у него зуд. Он смотрел телевизор, кому-то звонил. Пост секретаря он так и не оставлял — в его отсутствие делами ведомства руководил его заместитель Слусинский, а ему было достаточно поддерживать их по телефону, чтобы те его прикрывали, сообщая в Вашингтон, что он на работе, затем — что он занят серьезным исследованием, затем — что ушел в рабочий отпуск, ведь ему как члену первой сотни необходимо было где-то странствовать. Долго это продолжаться не могло, но, когда Фрэнк позвонил напрямую в Вашингтон, президент был этим доволен, а изможденный Слусинский в Берроузе выглядел по-настоящему счастливым. И вообще все министерство обрадовалось, узнав, что он собирался вернуться, — Фрэнк даже слегка этому удивился. Когда он покидал Берроуз, в презрении к договору и подавленный из-за Майи, он, как ему казалось, был отвратительным начальником. Но теперь, после того как они прикрывали его почти два года, они были рады его возвращению. Люди такие странные. Несомненно, дело в ауре первой сотни. Если, конечно, это имело значение.


Итак, Фрэнк, вернувшись из последней изыскательской экспедиции, вечером сидел в марсоходе Зейка, потягивая свой кофе, наблюдая, как беседовали Зейк, аль-Хал, Юсуф и остальные, а также Назик и Азиза, которые то входили, то выходили из помещения. Это были люди, которые восприняли его, люди, которые в некотором смысле его понимали. Согласно их законам, он сделал то, что было необходимо. Расслабился в потоке арабской речи, преисполненной многозначительности. «Лилии», «река», «лес», «веселье», «жасмин» — слова, которые могли означать механическую руку, трубу, осыпь, части роботов; а может, это просто лилии, река, лес, веселье, жасмин. Красивый, изумительный язык. Речь людей, принявших его в свой круг, давших ему отдых. Но людей, которых он должен покинуть.

* * *
Теперь тем, кто провел в Андерхилле более полугода (марсианских), выделяли личную комнату на постоянной основе. По всей планете в городах вводили подобную систему из-за того, что люди разъезжали так часто, что никто и нигде не чувствовал себя дома, а эта мера должна была улучшить ситуацию. И разумеется, первая сотня, представители которой были в числе самых подвижных марсиан, стала проводить в Андерхилле больше времени, чем раньше, и это доставляло им прежде всего удовольствие — по крайней мере, большинству. Теперь там постоянно находилось двадцать-тридцать из них, тогда как другие прибывали, проводили там какое-то время между разными занятиями и непрерывно въезжали и выезжали. Благодаря этому первые могли более-менее оставаться в курсе положения дел — новоприбывшие докладывали о том, что видели сами, а они спорили о том, что это значило.

Фрэнк, однако, не проводил в Андерхилле требуемых двенадцати (земных) месяцев в году, поэтому личной комнаты ему не полагалось. Он переехал в главное здание своего министерства в Берроузе в 2050-м и до того, как присоединился к арабам в 2057-м, занимал комнату в этом здании.

Сейчас шел 2059-й, и он, вернувшись, оказался в комнате этажом ниже, чем раньше. Бросив сумку и осмотревшись, он громко выругался. Вынужден находиться в Берроузе лично — будто физическое присутствие в эту пору имело какое-то значение! Не иначе как нелепый анахронизм, но так уж устроены люди. Очередное остаточное явление из саванн. Они по-прежнему жили, как обезьяны, окруженные силами своих новых богов.

Вошел Слусинский. Несмотря на то, что его акцент был чисто нью-йоркским, Фрэнк всегда называл его Дживсом, потому что он был похож на актера из сериала канала ВВС[77].

— Мы как карлики на погрузчике, — сердито сказал ему Фрэнк. — В такой огромной машине. Сидим внутри и якобы должны сворачивать горы, но, вместо того чтобы использовать его возможности, высовываемся в окошко и копаем чайной ложечкой. И хвалим друг друга за то, что пользуемся преимуществом в росте.

— Понимаю, — осторожно ответил Дживс.

Но ничего с этим поделать было нельзя. Он снова оказался в Берроузе, снова в высоком ритме проводил по четыре встречи в час, участвовал в совещаниях, где говорили о том, что он и так знал, — что УДМ ООН теперь использовало договор как туалетную бумагу. Они принимали системы учета, которые гарантировали, что горные работы не принесут никакой прибыли членам Генеральной Ассамблеи даже после того, как будет запущен космический лифт. Они отдавали статус «необходимых лиц» тысячам эмигрантов. Не внимали ни многочисленным объединениям местных жителей, ни «Первым на Марсе». Многое из этого было сделано ради самого лифта, который обеспечивал бесконечную вереницу извинений — 35 ООО километров извинений, 120 миллиардов долларов извинений. Что было не так уж дорого, если сравнивать с военным бюджетом прошлого века. Причем бóльшая часть средств, необходимых для запуска лифта, требовалась в первые годы — чтобы найти астероид, вывести его на подходящую орбиту и наладить фабрику по производству проводов. А потом фабрика съедала астероид и выплевывала провод — и на этом все. Далее оставалось лишь дождаться, пока он нарастит достаточную длину, и подтолкнуть в нужную позицию. Выгодная сделка, в самом-то деле!

А также прекрасное оправдание нарушения договора, везде кажущееся уместным.

— Черт побери! — воскликнул Фрэнк в конце длинного дня первой недели после возвращения. — Почему УДМ так прогнулось?

Дживс и остальной штат восприняли это как риторический вопрос и не выдвинули никаких предположений. Он явно отсутствовал слишком долго, теперь его боялись. Ему пришлось самому ответить на свой вопрос:

— Полагаю, что из жадности, ведь им всем втихую за это платят, так или иначе.

Вечером за ужином в небольшом кафе он случайно встретился с Урсулой Кол, Джанет Блайлевен и Владом Танеевым. Они ели и смотрели земные новости по здешнему телевизору. Да, теперь есть на что посмотреть! Канада и Норвегия присоединились к плану по замедлению роста численности населения. Конечно, никто не говорил о контроле численности — данное выражение было запрещенным в политике, но подразумевалось именно это, и это снова превращалось в «трагедию общин»: если одна страна игнорировала резолюции СЮН, то ее соседи выли от страха, что их задавят числом. Это еще один вид обезьяньего страха, но ничего нельзя было с ним поделать. Тем временем Австралия, Новая Зеландия, Скандинавия, Азания, США, Канада и Швейцария объявили о запрете иммиграции, тогда как в Индии численность населения прибавляла по восемь процентов в год. Проблему мог решить голод — так и происходило во многих странах. Но пока… Телепередача сменилась рекламой популярного диетического жира, который не переваривался и проходил сквозь кишечник, не претерпевая изменений. «Ешь, сколько хочешь!»

Джанет выключила телевизор.

— Давайте сменим тему.

Они сидели вокруг стола и смотрели в свои тарелки. Как выяснилось, Влад и Урсула приехали из Ахерона из-за эпидемии устойчивого туберкулеза в Элизии.

— Санитарный кордон не выдержал, — сказала Урсула. — Некоторые вирусы, принесенные эмигрантами, могут мутировать или даже вступать в соединение с какой-нибудь из наших систем.

И снова Земля. Этой темы невозможно избежать.

— Там уже ничего не выдерживает, — воскликнула Урсула.

— Все к этому шло не один год, — резко заметил Фрэнк, его язык развязался при виде старых друзей. — Даже до появления терапии средняя продолжительность жизни в богатых странах была примерно вдвое выше, чем в бедных. Не забывайте об этом! Но раньше бедные были настолько бедными, что едва ли знали, что такое средняя продолжительность жизни, их заботило только то, как протянуть до завтра. А сейчас в каждой лавке на углу стоит телевизор и они могут наблюдать за происходящим — и видят, что они получают какие-то вспомогательные средства, тогда как богатым проводят терапию. И здесь уже не простая разница в социальном положении — ведь теперь они умирают молодыми, а богатые живут вечно! Так с чего вдруг они должны это терпеть? Терять-то им нечего.

— А получить можно все, — добавил Влад. — Они могли бы жить, как мы.

Они склонились над своими чашками кофе. В комнате было тусклое освещение. Сосновую мебель покрывала темная патина; пятна, зарубки, мелкие частицы, втертые в поверхность… Все напоминало одну из тех давних ночей, когда они были единственными в этом мире, когда несколько человек засиживались допоздна, дольше других, и разговаривали. Только сейчас Фрэнк, щурясь и оглядываясь вокруг, видел усталость на лицах друзей, седые волосы, морщинистые старые лица. С тех пор прошло время, их раскидало по планете, они перемещались, как он, или скрывались, как Хироко, или были мертвы, как Джон. Отсутствие Джона вдруг показалось таким ощутимым и тягостным, будто кратер, на краю которого они угрюмо ютились, пытаясь согреть руки. Фрэнк содрогнулся.

Позже Влад и Урсула ушли спать. Фрэнк посмотрел на Джанет, почувствовав себя обездвиженным, как иногда у него случалось на исходе дня, неспособным пошевелиться когда-либо вообще.

— Где сейчас Майя? — спросил он, чтобы Джанет задержалась еще немного. Она дружила с Майей, когда они жили в Элладе.

— Да она здесь, в Берроузе, — ответила она. — Разве ты не знал?

— Нет.

— Она живет в старых комнатах Саманты. Может, избегает тебя.

— Что?

— Она сильно злится на тебя.

— Злится на меня?

— Конечно. — Она глянула на него через тусклую, наполненную тихим гулом комнату. — Тебе стоило бы это знать.

Все еще раздумывая, насколько открытым нужно быть с ней, он произнес:

— Нет! С чего бы это ей злиться?

— О, Фрэнк, — ответила она и подалась вперед на своем кресле. — Хватит вести себя так, словно у тебя что-то застряло в заднице! Мы знаем тебя, мы тоже были там и сами все видели! — Когда он откинулся назад, она придвинулась еще ближе и тихо сказала: — Тебе стоит знать, что Майя тебя любит. И всегда любила.

— Меня? — слабо спросил он. — Она же Джона любила.

— Да, конечно. Но с Джоном было слишком легко. Он любил ее в ответ, и это было очаровательно. Но для Майи это не годилось, ей нужно было что-то посложнее. И как раз так было с тобой.

Он покачал головой.

— Что-то не верится.

Джанет усмехнулась ему.

— Я знаю, что права, она сама мне это сказала! С самой конференции, когда подписали договор, она на тебя сердилась, а когда ее что-то злит, она всегда об этом рассказывает.

— Но почему она сердится?

Да потому что ты отверг ее! Отверг после того, как годами преследовал, а она к этому привыкла, ей это нравилось. Это было романтично — то твое упорство. Она принимала это как данность, но любила тебя за это. А теперь Джона нет, и у нее наконец появилась возможность сказать тебе «да», а ты выгнал ее прочь. Она была в ярости! И уже долго не может утихомирить свой гнев.

— Это… — Фрэнк пытался овладеть собой. — Это не так, все произошло не так.

Джанет встала, чтобы уйти, и, когда проходила мимо, погладила его по голове.

— Тогда тебе, может быть, стоит поговорить об этом с ней. — И она вышла.

Он еще долго просидел на месте, ошарашенный, изучая блестящую поверхность ручки своего кресла. Собраться с мыслями ему было трудно. В конце концов он, оставив попытки, ушел спать.

Спал он плохо, а под конец долгой ночи ему в очередной раз приснился Джон. Они вращались под действием марсианской гравитации в длинных и просторных отсеках космической станции. Шел 2010 год, и они были в своей шестинедельной экспедиции, молодые и сильные. Джон восклицал:

— Я прямо как Супермен! Вот это гравитация! Прямо как Супермен! — Он наворачивал круги по коридорам станции. — На Марсе все будет по-другому, Фрэнк. Все!

— Нет. Каждый шаг был как последний элемент в тройном прыжке. Прыг, прыг, прыг, прыг.

— Да! Все, что нужно, — это научиться бежать достаточно быстро.

Идеальная интерференционная картина из точек-облаков венчала западное побережье Мадагаскара. А солнце заливало бронзой океан.

Отсюда все смотрелось так превосходно.

— Подойди чуть ближе — и увидишь слишком много, — пробормотал Фрэнк.

— Или мало.

Было холодно, и они спорили из-за температуры. Джон вырос в Миннесоте и в детстве спал с открытым окном. А Фрэнка пробирала дрожь, он натягивал одеяло на плечи, но ноги превращались в лед. Они сыграли в шахматы, и Фрэнк победил.

— Глупость какая, — сказал Джон.

— Что ты имеешь в виду?

— Игры ничего не значат.

— Уверен? Иногда сама жизнь кажется мне какой-то игрой.

Джон отрицательно покачал головой.

— В играх уже есть правила, а в жизни они постоянно меняются. Ты можешь пойти слоном сюда и поставить мат королю противника, а он может увернуться и шепнуть твоему слону что-то на ухо, и тот перейдет на его сторону и будет ходить, как ладья. И тогда тебе трындец.

Фрэнк кивнул. Он сам научил этому Джона.

Все смешалось в кучу — обеды, шахматы, разговоры, виды крутящейся Земли. Казалось, это была единственная жизнь, что он только ею и жил. Голоса из Хьюстона походили на механические, все их проблемы представлялись нелепыми. Сама планета была невероятно прекрасной, покрытая сложными узорами из очертаний облаков и земли.

— Я не хочу опускаться туда обратно. Ну это же чуть ли не лучше, чем будет на Марсе, тебе так не кажется?

— Нет.

Свернувшись калачиком и дрожа, он слушал, как Джон лопотал о своем отрочестве. Девочки, спорт, мечты о космосе. Фрэнк отвечал рассказами о Вашингтоне, учении Макиавелли, пока не понял, что Джон и так уже много почерпнул. Как-никак, дружба есть дипломатия иными средствами. Но затем всплыли смутные воспоминания… беседы, нерешительность, дрожь, рассказ об отце, о возвращениях домой из бара в Джексонвилле, о Присцилле и ее светлых волосах, ее модельной внешности. О том, как это было ему безразлично, о браке ради резюме, ради того, чтобы выглядеть нормальным перед мозгоправами. И в этом не было его вины. Ведь он был брошен. Предан.

— Звучит хреново. Неудивительно, что ты считаешь людей такими говнюками.

Фрэнк махнул рукой на их большой голубой шар, дававший им свет.

— Но они такие и есть, — он указал на Африканский Рог[78]. — Вспомни, что случилось там.

— Это уже история, Фрэнк. Мы можем быть лучше этого.

— Разве? Думаешь?

— Подожди, и сам увидишь.


Он проснулся — желудок завязан узлом, по всему телу выступил пот. Он встал, принял душ и помнил теперь лишь единственный кусочек сна — как Джон говорил: «Подожди, и сам увидишь». Но его желудок как будто стал деревянным.

Послезавтрака он положил вилку на стол и погрузился в раздумья. Весь тот день он чувствовал себя отрешенным, не понимал, где находится — во сне или наяву, каждый раз задумываясь, как другим удается это различать. Разве жизнь не была во всех отношениях похожа на сон? Жизнь, где все было таким причудливым и олицетворяло собой нечто другое? Тем вечером он отправился искать Майю, чувствуя себя беспомощным, не в силах противостоять своему влечению. Он все решил еще прошлой ночью, когда Джанет сказала: «Тебе стоит знать, что Майя тебя любит». Он свернул за угол к общим столовым — и она была там, запрокинула голову, звонко смеясь. Исполненная жизни Майя, ее волосы, некогда совершенно черные, теперь были совсем белыми. Она не сводила глаз со своего спутника — темноволосого привлекательного мужчины лет пятидесяти на вид, улыбающегося ей. Майя положила руку ему на верхнюю часть предплечья из это был характерный жест, один из тех, которые она соотносила с близостью, он ничего не означал, но, по сути, служил знаком того, что этот мужчина не был ее любовником, а скорее тем, кого она как раз старалась обаять в данный момент. Возможно, они встретились всего несколько минут назад, хотя его взгляд показывал, что он знал ее несколько дольше.

Она повернулась и, увидев Фрэнка, удивленно сморгнула. Потом снова посмотрела на мужчину и продолжила говорить, по-русски, не убирая руки.

Фрэнк засомневался и был уже готов развернуться и уйти. Он мысленно проклинал себя — неужели он стал как мальчишка? Он подошел к ним и поздоровался, но не услышал, ответили ли они. До конца ужина она была словно прикована к этому мужчине, не смотрела в сторону Фрэнка, не подходила. Мужчина, довольно симпатичный, был удивлен таким вниманием — и удивлен приятно. Они явно собирались уйти и провести ночь вместе, такое предчувствие всегда казалось приятным. Она использовала людей таким образом, ничуть не колеблясь, вот сука. Любовь… Чем больше он об этом думал, тем сильнее это выводило его из себя. Она никогда не любила никого, кроме самой себя. Но все же… тот взгляд, когда она впервые увидела его… неужели ей не стало приятно на какое-то мгновение? А потом она захотела, чтобы он на нее позлился? И разве это не было признаком задетых чувств, желания причинить боль в ответ? Желания, подразумевающего явную (и невероятно ребяческую) страсть к нему?

Ладно, черт с ней. Он вернулся в свою комнату и собрал сумку, затем сел в метро, доехал до железнодорожной станции и отправился ночным поездом на запад, по Фарсиде, к горе Павлина.


Несколько месяцев спустя, когда лифт был выведен на свою орбиту, гора Павлина стала превращаться в координационный центр Марса, превосходя Берроуз так же, как тот когда-то превзошел Андерхилл. А когда до примарсения лифта оставалось уже немного времени, признаки предстоящего доминирования этого региона стали заметны повсюду. Параллельно железной дороге, поднимавшейся по крутому восточному склону вулкана, шли две новые трассы и четыре мощных трубопровода, а также тянулись множество проводов, линия микроволновых мачт и сплошная череда станций, погрузочных путей, складов и свалок. А на последнем и самом крутом изгибе конуса вулкана оказалось громадное скопление шатров и промышленных зданий, располагавшихся все теснее и теснее, до самого широкого края, где они стояли повсюду, а между ними возвышались огромные поля листов для сбора солнечной радиации и накопители энергии, полученной с вращающихся солнечных панелей. Каждый шатер был небольшим городком, напичканным небольшими многоквартирными домами, а каждый из домов был полон народу, чье белье висело в каждом окне. Ближайшие к железной дороге шатры отделялись от нее лишь несколькими деревьями и, похоже, представляли собой что-то вроде торгового квартала; Фрэнк мельком увидел палатки с едой, видеопрокат, спортивные площадки, магазины одежды, прачечные. Мусор, собранный в кучи прямо на улицах.


Затем он прибыл на железнодорожную станцию на краю вулкана и вышел из поезда под сень просторного шатра. С южного края открывался поразительный вид на огромную, необъятную кальдеру, почти круглую дыру, совершенную, не считая гигантской выемки на северо-востоке. Эта выемка образовывала большой разрыв, ведущий от станции и пересекающий саму кальдеру, а также служивший свидетельством поистине масштабного бокового взрыва. Но это был единственный недостаток, во всем остальном обрыв был правильным, а дно кальдеры — почти идеально круглым, почти идеально плоским. И тянулось на шестьдесят километров поперек и на целые пять в глубину. Как гигантский вход в мохол. Кое-какие признаки присутствия людей на дне кальдеры, как казалось с края, имели муравьиные масштабы и были еле видны.

Экватор проходил прямо по южному краю, и как раз там планировалось разместить нижний конец лифта. Место крепления было очевидным: это огромное бежево-белое бетонное укрытие, расположенное в нескольких километрах к западу от крупного шатрового городка, окружавшего станцию. К востоку от края вулкана помимо укрытия находилась череда заводов, землеройной техники и кучи сырьевых материалов — и все сверкало, как на фотографиях, в прозрачном, лишенном пыли разреженном горном воздухе под сливово-черным небом. В районе зенита виднелось множество звезд, не скрывавшихся даже днем.

На следующий день после прибытия Чалмерса персонал местного управления министерства повел его к опоре лифта. Техники в тот день собирались поймать направляющую провода. Как оказалось, никто не ожидал, что это станет впечатляющим зрелищем, но тем не менее событие было достаточно необычным. Конец направляющей был обозначен небольшой ведущей ракетой, и газовые струи ее двигателя, выходящие на восток, горели непрерывно, тогда как на севере и юге вспыхивали лишь время от времени. Таким образом ракета медленно опускалась к крану, как любой другой спускаемый аппарат, — только от нее тянулась вверх серебристая линия, тонкая и прямая, видимая лишь в паре километров над ракетой. Глядя на это, Фрэнк представлял себе, будто он стоит на морском дне и рассматривает леску, спускающуюся с водной поверхности, — леску, привязанную к яркой приманке, которая вот-вот зацепится за лежащий на дне мусор. У него защипало в горле, пришлось опустить глаза и сделать глубокий вдох. Странное ощущение.

Ему устроили экскурсию по опорному комплексу. Портал крана, захватившего направляющую, располагался внутри большого отверстия в бетонном блоке, представлявшем собой кратер с широким краем. Стены этого бетонного кратера были усеяны изогнутыми серебристыми колоннами, на которых держались магнитные катушки, фиксирующие конец провода в амортизирующем кольце. Провод должен был с запасом висеть над бетонным дном благодаря тяге другого своего конца. И при этом тянуться по изящно сбалансированной орбите от искусственного спутника к этому помещению — всего 37 000 километров, а в диаметре — лишь десять метров.

Когда направляющая была закреплена, провод стал довольно легко управляем. Пусть это и не было быстро, потому что спускать на конечную орбиту его следовало крайне бережно, посредством асимптотического приближения.

— Это будет похоже на парадокс Зенона, — заметил Слусинский.

Оставалось еще много дней до того момента, как конец провода наконец появится в небе и повиснет над городом. В следующие несколько недель он опускался даже медленнее, чем когда-либо, и постоянно был на виду. Поистине странное зрелище; у Чалмерса даже слегка закружилась голова, и каждый раз, как он смотрел на провод в его сознании вновь всплывало ощущение, будто он, Фрэнк, стоит на дне океана. И все смотрели на леску — черную нить, свисающую с поверхности воды.

Фрэнк налаживал работу головного здания министерства Марса в городе, который уже окрестили Шеффилдом. Сотрудники из Берроуза выступали против переезда, но он к ним не прислушался. Он встречался с американскими управленцами и руководителями проекта по различным вопросам, связанным с лифтом, в Шеффилде или соседних городках на горе Павлина. Американцы представляли лишь малую часть имеющейся здесь рабочей силы, но Чалмерс все равно был постоянно занят, потому что в целом проект достигал невероятных масштабов. При этом американцы преобладали в работе со сверхпроводниковыми материалами, а также программным обеспечением лифтовых вагонов — удачной находкой ценой в миллиарды, которую многие приписывали Фрэнку, хотя на самом деле это была заслуга его искина и Слусинского, а также Филлис.

Многие из американцев жили в шатровом городке к востоку от Шеффилда, который прозвали Техасом, деля его с международниками, которым было приятно думать, что они живут в Техасе. Фрэнк старался повстречаться с как можно большим числом людей, чтобы ко времени, когда провод коснется поверхности, они уже были организованы и вели последовательную политику — или находились под его влиянием, как могли бы сказать некоторые. Местные жители понимали, что были менее влиятельными, чем Восточно-Азиатское содружество, которое собирало корпуса лифтовых вагонов, или чем Европейское содружество, которое прокладывало сам провод. И менее влиятельными, чем «Праксис», «Амекс», «Армскор» и «Субараси».


Наконец настал день, когда провод должен был соприкоснуться с землей. В Шеффилде собралась огромная толпа, чтобы увидеть это. Вестибюль железнодорожной станции был забит под завязку, потому что оттуда открывался прекрасный вид на опорный комплекс, который теперь часто называли «гнездом».

Шли часы, и черная колонна опускалась, двигаясь все медленнее по мере приближения к цели. Она висела, не намного крупнее направляющей, помогавшей ей тянуться вниз, и даже меньше рабочей части ракеты «Энергия». Провод висел в небе идеально ровно, но был настолько тонким, что при таком перспективном ракурсе казался не выше небоскреба. Очень узкого и высокого небоскреба, пронзающего атмосферу.

— Вот бы встать прямо под ним, на дне «гнезда», — сказал один из его сотрудников. — Там же достаточно места для человека, да?

— Только магнитное поле может тебя сбросить оттуда, — ответил Слусинский, не сводивший глаз с неба.

Когда провод приблизился, они увидели, что он имел множество выступов и был исчерчен серебряными линиями. Затем его конец исчез в опорном комплексе, и гул толпы в вестибюле, похожий на шум из морской ракушки, стал громче. Люди не отрывались от экранов: камеры, расположенные внутри гнезда, показывали, как провод, не доставая десяти метров до бетонного пола, медленно останавливается. Затем краны, словно пинцетом, сдали амортизирующее кольцо вокруг провода в нескольких метрах от его конца. Все происходило будто в замедленном действии, и, когда все закончилось, казалось, что круглое помещение «гнезда» вдруг накрылось несообразной черной крышей.

Из громкоговорителя донесся женский голос: «Лифт закреплен». Раздались радостные возгласы. Народ оторвался от телевизоров и снова посмотрел через стены шатров. Теперь сооружение выглядело куда менее странным, чем когда провод просто висел в небе. Теперь это не более чем reductio ad absurdum[79] марсианской архитектуры, очень тонкая и очень длинная черная стрела. Толпа тут же пустилась в обсуждения и понемногу рассеялась.


Вскоре после этого лифт заработал. За годы, что провод тянули от астероида Кларка, роботы сновали по нему, сооружая линии электропередач, предохранительные тросы, генераторы, сверхпроводящие трассы, станции технического обслуживания, станции безопасности, ракеты для регулировки положения, топливные резервуары, аварийные убежища через каждые несколько километров провода. Эта работа выполнялась параллельно прокладке самого провода, так что уже вскоре после соприкосновения вагоны смогли ездить вверх-вниз, сразу по четыреста штук в каждом направлении, словно паразиты по пряди волос. А еще через несколько месяцев можно будет на лифте выехать на орбиту. А потом, на другом лифте, спуститься обратно на поверхность.

И вот они спустились, привезенные с Земли на многоразовых шаттлах, этих огромных космических суднах, бороздящих систему Земля — Венера — Марс, используя три планеты и Луну как гравитационные рычаги, бешеными темпами переправляя пассажиров с Земли на Марс. Каждый из тринадцати кораблей перевозил тысячу человек, и каждый рейс в марсианском направлении все шаттлы были заполнены до отказа. То есть шел непрерывный поток людей, прибывающих на астероид Кларка, затем спускающихся на лифтовых вагонах и высаживающихся в гнезде. А потом растекающихся по вестибюлю Шеффилда, исступленных, шатающихся, выпучивших глаза, с трудом пробирающихся к станции. Там они садились на поезда и отбывали прочь. Большинство поездов высаживали своих пассажиров в шатровых городах на горе Павлина, где автоматизированные бригады строили новые шатры достаточно быстро, чтобы справляться с наплывом, а с завершением работы над двумя новыми трубопроводами наладили снабжение водой, которую качали из водоносного слоя Комптон под Лабиринтом Ночи. Вот таким образом и происходило расселение эмигрантов.

А в «гнезде», на другом конце провода, направляющиеся вверх вагоны грузились очищенными металлами, платиной, золотом, ураном и серебром. Затем вагоны запирались, крепились к трассе и начинали подъем, медленно ускоряясь, пока не набирали полную скорость в 300 километров в час. Пять дней спустя они прибывали к вершине провода и тормозили перед шлюзами внутри противовесного астероида Кларка, теперь представлявшего собой испещренную туннелями углеродсодержащую хондритовую глыбу с таким количеством внешних зданий и внутренних отсеков, что он походил скорее на космический корабль, чем на третью луну Марса. Здесь было суетно; тянулась нескончаемая вереница прибывающих и отбывающих кораблей и постоянно находящихся в движении экипажей и многочисленных диспетчеров, использовавших самые мощные компьютеры из всех существующих. Несмотря на то что большинство связанных с проводом операций управлялось компьютерами и выполнялось роботами, возникли целые новые профессии для руководства и надзора за ними.

И, конечно, все это освещалось в медиа, мгновенно передававших подробные видео о происходящем здесь. В общем и целом, несмотря на десять лет ожидания, казалось, что лифт возник самым чудесным образом.


Но имелись и проблемы. Фрэнк обнаружил, что его подчиненные проводят все больше и больше времени с людьми из шатров, приезжавшими в Шеффилд и заходящими в их офис. Это были новоприбывшие, которые беспокоились, кричали и сердились, жалуясь на жилищные условия, недостаток полиции или плохое питание. Один тучный краснолицый мужчина в бейсбольной кепке тряс перед ними пальцем и восклицал:

— Частные охранные компании приходят к нам из других шатров и предлагают защиту, хотя это просто банды и они занимаются вымогательством! Я не могу даже назвать вам своего имени, иначе эта наша охрана прознает о том, что я был здесь! То есть я верю в черную экономику, как и все, но это же никуда не годится! Мы здесь не за этим! Фрэнк в негодовании мерил шагами офис. Все эти заявления были правдой, но сложно принять меры, не имея собственной службы безопасности, которая, по сути, стала бы серьезной полицией. Когда мужчина ушел, Чалмерс принялся пылко требовать разъяснения причин такой ситуации у своих сотрудников, но они не могли сообщить ему ничего нового, что лишь злило его еще сильнее.

— Вам платят за то, чтобы вы узнавали такие вещи для меня, это ваша работа! А вы сидите тут целыми днями и смотрите земные новости!

Он отменил все встречи, запланированные на тот день, — все тридцать семь.

— Ленивые, ни на что не годные ублюдки, — прогремел он и покинул офис, хлопнув дверью.

Выйдя на железнодорожную станцию, сел на поезд, идущий вниз по склону, чтобы увидеть происходящее своими глазами.

Поезд останавливался на каждом километре спуска, где небольшие шлюзы из нержавеющей стали служили станциями шатровых городков. В одном из них он и сошел — указатель говорил, что это был Эль-Пасо. И он ступил в открытые двери переходного шлюза.

Из шатров, по крайней мере, открывался превосходный вид — с этим не поспорить. На востоке по долгому склону вулкана вниз тянулась железная дорога и трубопроводы, а на другой стороне, будто волдыри, теснились шатры за шатрами. Прозрачная ткань старых шатров уже приобрела легкий пурпурный оттенок. В расположенном рядом корпусе жизнеобеспечения громко шумели вентиляторы, и в этот шум вплетался высокий гул гидразинового генератора. Люди здесь общались на испанском и английском. Фрэнк позвонил в офис и распорядился позвонить в квартиру мужчины, обратившегося с жалобой. Тот ответил, и Фрэнк договорился встретиться с ним в кафе возле станции, где сел за столик снаружи. Мужчины и женщины за соседними столиками непринужденно и весело болтали. На узких улочках шумели маленькие электромобили, в основном загруженные какими-то ящиками. Соседние со станцией здания были трехэтажными и состояли из сборных железобетонных конструкций, окрашенных в яркие голубые и белые оттенки. В трубах, соединяющих станцию с главной улицей, был высажен ряд молодых деревьев. На искусственном газоне люди сидели немногочисленными группами, другие же бесцельно бродили из лавки к лавке или спешили к станции, нагруженные сумками и рюкзаками. Все они выглядели несколько сбитыми с толку и неуверенными, будто не знали, что делать, или не научились как следует ходить.

Наконец мужчина показался вместе с целой толпой соседей, всем по двадцать с лишним лет, слишком молодых, чтобы оказаться на Марсе, как когда-то говаривали. Наверное, терапия возместит вред от радиации, даст людям, прибывшим сюда молодыми, возможность произвести здоровое потомство — кто скажет наверняка, пока это не произойдет? Лабораторные животные — вот кем они были. Как и всегда.

Странно было стоять среди них, Фрэнк чувствовал себя старейшиной, к которому все относились с трепетом и снисхождением, как к дедушке. Раздраженный, он велел им прогуляться с ним и все показать. И они повели его по узким улицам от станции к более высоким зданиям между низкими рядами строений, оказавшихся бараками, предназначенными служить в качестве временных укрытий в дикой местности — исследовательскими пунктами, водосборными станциями, убежищами. Теперь их скопились целые десятки. Склон вулкана был разделен на несколько уровней, и многие бараки имели по две или три степени наклона, из-за чего приходилось быть осторожным на кухнях и как следует выравнивать кровати.

Фрэнк спросил их, чем они занимались. Большинство ответили, что работают с погрузками в Шеффилде, — разгружают вагоны лифта и загружают поезда. Вообще это должны были делать роботы, но было удивительно, как много работы там оставалось для человеческой рабочей силы. Операторы тяжелого оборудования, программисты, техники-ремонтники, водители погрузчиков, строители. Многие из них редко выбирались на поверхность, а некоторые и вовсе проводили все время под землей. Дома, на Земле, они занимались похожей работой или же были безработными. Полет стал для них шансом. Большинство хотели когда-нибудь вернуться на Землю, но тренажерные залы были переполнены людьми, оказались слишком дорогими, да и требовали много времени, поэтому они все теряли форму. Говорили здесь с южным акцентом, какого Фрэнк не слышал с детства; теперь их речь казалась ему голосом из прошлого столетия, будто он слушал людей Елизаветинской эпохи. Неужели люди до сих пор так разговаривали? По телевизору таких никогда не показывали.

— Вы пробыли здесь так долго, что привыкли все время находиться в помещении, но я такого не переношу.

«Я такого не переношу-у-у».

Фрэнк бросил взгляд на кухню.

— А что едите? — спросил он.

Рыбу, овощи, рис, тофу. Все это поставлялось в базовых упаковках. Но они не жаловались, считали это сносным. Американцы… люди с самыми испорченными вкусами в истории. Кто-нибудь, дайте мне чизбургер! Нет, они были недовольны лишь своим заточением, незащищенностью частной жизни, дистанционным управлением, ощущением тесноты. И вытекающими из этого проблемами:

— На второй день, как я здесь оказался, у меня украли все вещи.

— И у меня!

— И у меня!

Кражи, угрозы, вымогательство. Они говорили, все бандиты были из других шатровых городков. Говорили, это русские. Белые со странным акцентом. Были и черные, но меньше, чем дома. На прошлой неделе изнасиловали женщину.

— Быть не может! — воскликнул Фрэнк.

— Что значит «не может»? — возмутилась женщина, бросив на него презрительный взгляд.

Наконец они вывели его обратно на станцию. Остановившись у двери, Фрэнк не знал, что им сказать. Собралась уже немалая толпа — люди узнавали его и присоединялись к общей группе.

— Я посмотрю, что можно сделать, — пробормотал он и нырнул в переходной шлюз.

Поезд поднимался по склону, а он бездумно разглядывал шатры. Один из них был занят капсульными отелями в токийском стиле. Очевидно, в них проживало гораздо больше людей, чем в Эль-Пасо, но заботило ли это их постояльцев? Некоторые люди привыкли жить, как шариковые подшипники. И таких людей множество. Но на Марсе все должно было быть иначе!

Снова оказавшись в Шеффилде, он вышагивал по залу, не сводя глаз с тонкой вертикальной линии лифта, не обращая внимания на других и заставляя некоторых отскакивать, уступая ему дорогу. Один раз он даже остановился и оглядел толпу: в поле зрения попадало полтысячи людей, каждый из которых жил своей жизнью. Когда все стало таким? Ведь это был форпост науки, где горстка исследователей рассеивалась по всей планете, где было столько же территории, сколько на Земле, — целые Евразия, Африка, Америка, Австралия, Антарктика, все они. И вся эта земля по-прежнему была на своем месте, но какой процент теперь занимали шатры, какая ее часть стала обитаемой? Намного меньше одного процента. И тем не менее в УДМ говорили что? Здесь уже миллион человек, и еще больше сейчас в пути. И нет никакой полиции, но есть преступления. Миллион человек и никакого закона — никакого, кроме корпоративного права. Вот в чем суть. Минимизировать расходы, максимизировать доходы. И плавно работать на шарикоподшипниках.

На следующей неделе несколько шатров южного склона объявили забастовку. Чалмерс услышал об этом по дороге в офис, когда Слусинский буквально прервал его путь своим звонком. Бастовали в основном американцы, отчего его подчиненные пришли в панику.

— Они заблокировали станции и не выпускают людей из поездов, поэтому их можно взять под контроль, только если штурмовать аварийные шлюзы…

— Заткнись!

Фрэнк, не обращая внимания на возражения Слусинского, пошел вниз по южной железной дороге к бастующим шатрам. Более того, приказал нескольким своим подчиненным присоединиться к нему.

На станции находилась служба безопасности из Шеффилда, но он, посовещавшись с шеффилдским руководством, приказал им садиться на поезд и уезжать, и они так и сделали. Перед переходным шлюзом он назвал свое имя и попросил разрешения войти. Его впустили.

Когда он вышел на главную площадку другого шатра, его окружило множество злобных лиц.

— Выключите телевизоры, — предложил он. — Давайте поговорим конфиденциально.

Они выключили. Здесь все было так же, как в Эль-Пасо, — акценты разные, но жалобы общие. Его предыдущий визит позволил ему предвидеть то, что они будут говорить, и говорить это раньше них самих. Он хмуро наблюдал, как на их лицах отражалось удивление от этой его способности. Они были молоды.

Слушайте, положение сложилось неприятное, — сказал он после того, как они проговорили целый час. — Но если вы надолго продлите забастовку, то сделаете только хуже. Они пришлют охрану, и жизнь здесь будет похожа не на жизнь с бандами и полицией, а на жизнь в тюрьме. Вы уже обозначили свою позицию, так что теперь должны понять, когда прекратить забастовку и начать переговоры. Создайте комитет, который будет представлять ваши интересы, составьте список жалоб и требований. Задокументируйте все правонарушения, просто запишите их и добейтесь, чтобы жертвы подписали показания. Все это я использую как надо. Это прибавит работы УДМ и здесь, и на Земле, потому что они нарушают договор. — Он выдержал паузу, чтобы снова взять себя в руки, расслабить челюсти. — А тем временем возвращайтесь к работе! Так вам легче будет коротать время, чем если будете сидеть, запершись здесь, и так вы окажетесь в лучшем положении при переговорах. А если откажетесь, они могут просто заморить вас голодом и заставить выйти. Так что сделайте это по своей воле и покажите себя разумными переговорщиками.

И забастовка кончилась. А когда Фрэнк вышел со станции, его даже удостоили жидкими аплодисментами.

В слепой ярости он сел на поезд, не обращая внимания ни на вопросы своих сотрудников, ни на их глупые взгляды, и набросился на начальника службы безопасности, который оказался надменным идиотом.

— Если бы твои продажные ублюдки были понадежнее, этого бы не произошло! А так ты только покрываешь рэкет! Почему на людей нападают в их шатрах? Почему они платят за свою охрану, что делаешь ты, когда все это происходит?

— Это не в нашей юрисдикции, — ответил мужчина с побледневшими губами.

— Да ладно тебе, а что в вашей юрисдикции? Твой карман — единственная твоя юрисдикция!..

Он не умолкал до тех пор, пока они не встали и не вышли из машины. Они злились на него так же, как он на них, но были слишком дисциплинированы или напуганы, чтобы отвечать на его выпады.

В шеффилдском офисе он шагал из комнаты в комнату, кричал на подчиненных и делал звонки. Саксу, Владу, Джанет. Он рассказывал им, что происходит, и все они предлагали одно и то же решение, которое, он был вынужден признать, имело смысл. Ему нужно было подняться на лифте и поговорить с Филлис.

— Посмотрим, сумеете ли вы заказать места, — сказал он своим сотрудникам.

* * *
Вагон лифта походил на старый амстердамский домик, узкий и высокий, с освещенным помещением наверху — в данном случае это был зал с прозрачными стенами и увенчанный куполом, напомнившим Фрэнку пузырь на «Аресе». На второй день путешествия он присоединился к остальным пассажирам (их было всего двадцать, что считалось небольшим количеством в этом направлении пути), и они поднялись по маленькому внутреннему лифту вагона на тридцать этажей в прозрачный пентхаус, чтобы увидеть, как они пролетают мимо Фобоса. Помещение это со всех сторон выступало за пределы самого лифта, благодаря чему оттуда открывался вид на то, что находилось внизу. Фрэнк внимательно разглядывал изогнутую линию марсианского горизонта, которая теперь была намного белее и толще, чем когда он видел ее в последний раз. Атмосферное давление уже выросло до 150 миллибар, что было довольно впечатляющим показателем даже при том, что сама атмосфера состояла из ядовитого газа.

Пока они стояли и ждали появления луны, Фрэнк разглядывал находящуюся внизу планету. Тонкая стрелка провода указывала прямо на нее, и казалось, будто они поднимались на высокой и узкой ракете, странной и протянувшейся на несколько километров. Так им казалось на протяжении всего путешествия на проводе. А под ними простиралась круглая оранжевая поверхность Марса, будто такая же пустая, как когда они приближались к ней впервые, уже давным-давно, будто она ничуть не изменилась, несмотря на все их вмешательство. Нужно было лишь взглянуть на него с достаточного расстояния.

Затем один из пилотов указал на Фобос, тусклый белый объект на западе. Через десять минут он был уже совсем рядом, пролетая мимо на поразительной скорости, — огромная серая картофелина, проносящаяся так быстро, что за ней невозможно проследить взглядом. Вжух! И нет его. Наблюдающие в пентхаусе ухнули, вскрикнули и тут же приступили к обсуждениям. Фрэнк лишь мельком уловил Стикни, сверкнувший, будто алмаз в скале. А посередине, как обручальное кольцо, тянулась дорога, и было видно несколько серебристых выступов — это было все, что он мог припомнить в этом размытом образе. По словам пилота, он пролетел от них в пятидесяти километрах. На скорости семь тысяч километров в час. Это не так уж много — бывали метеоры, врезающиеся в планету на пятидесяти тысячах.

Фрэнк вернулся на этаж столовой, стараясь сохранить в памяти мимолетный образ. Фобос… Люди, сидевшие рядом с ним за столом, говорили о том, как бы сместить его на общую орбиту с Деймосом. Сейчас он оказался не к месту, как новые Азорские острова[80], просто неудобством для провода. А Филлис, рассуждая в масштабе всей Солнечной системы, все твердила, что такая же участь постигнет и Марс, если не построить лифт, по которому можно будет подняться по его гравитационному колодцу. Тогда их будут обходить стороной горняки, отправляющиеся на богатые металлами астероиды, не имеющие гравитационных колодцев, которые стоит учитывать. А еще были луны Юпитера, Сатурна, других планет…

Но пока такая опасность им не грозила.


На пятый день они подошли к астероиду Кларка, называемому теперь попросту Кларком, и сбавили скорость. Каждый сантиметр астероида (углеродосодержащей глыбы в два километра поперек, которой теперь придали кубическую форму) со стороны, обращенной к Марсу, был разделен на ступени и покрыт бетоном, сталью или стеклом. Провод тянулся прямо к его середине, и на обеих сторонах в местах соединений имелись отверстия, в которых провод входил в луну. Они были крупными ровно настолько, чтобы туда могли проходить лифтовые вагоны.

Они проскользнули в одно из этих отверстий и мягко остановились. Внутри они перемещались так, будто это вертикальная станция подземки. Затем пассажиры вышли и рассредоточились по туннелям Кларка. Один из помощников Филлис встретил Фрэнка и отвел вдоль каменных стен туннеля к маленькой машинке. Они добрались до офиса Филлис, занимавшего несколько помещений со стороны, обращенной к Марсу, где стены были отделаны зеркалами и зеленым бамбуком. Здесь на них действовала микрогравитация, и их очень медленно тянуло в противоположном Марсу направлении, но не отрываться от пола помогала обувь на липучках. Весьма консервативно, но этого и стоило ожидать от места, настолько привязанного к Земле. У двери Фрэнк последовал местному обыкновению, сменив свои ботинки на туфли с липучками.

Филлис как раз заканчивала беседу с двумя мужчинами:

— Это не просто дешевый и надежный лифт через гравитационный колодец, но и движительная система транспортировки грузов по всей Солнечной системе! Это чрезвычайно изящное инженерное творение, вы не находите?

— Да! — хором ответили мужчины.

Она выглядела лет на пятьдесят. После лицемерного знакомства с Фрэнком мужчины, представители «Амекса», вышли. Когда Филлис и Фрэнк остались одни в комнате, он сказал ей:

— Слушай, хватит использовать это чрезвычайно изящное инженерное творение, чтобы наводнять Марс эмигрантами, не то он так раздуется, что ты потеряешь свою точку опоры.

— О Фрэнк, — рассмеялась она. Она старела действительно красиво: серебристые волосы, мило очерченное лицо и подтянутое, изящное тело. Стройная, как иголочка, в ржавого цвета комбинезоне, со множеством золотых украшений, которые в сочетании с серебряными волосами придавали всему ее образу металлический блеск. Она даже смотрела на Фрэнка сквозь очки в золотой оправе, и ее деланые манеры словно отдаляли ее от комнаты, где они находились, как если бы она в это время смотрела какое-нибудь видео по внутренней стороне стекол.

— Нельзя отправлять такое большое количество людей такими быстрыми темпами, — наставительно произнес он. — Для них нет никакой инфраструктуры, ни физической, ни культурной. Их расселяют в самых дрянных условиях, как в лагерях для беженцев или штрафных колониях, и об этом будет доложено на Землю, а ты знаешь, как там любят использовать аналогии с земными примерами. И тогда тебе мало не покажется.

Она уставилась в точку футах в трех перед ним.

— Большинство людей смотрит на это иначе, — возвестила она, будто в комнате было полно слушателей. — Это лишь шаг на пути к полному овладению Марса людьми. Он предоставлен нам, и мы всецело используем его. Земля безнадежно перенаселена, а уровень смертности по-прежнему падает. Наука и религия, как всегда, продолжают создавать новые возможности для людей. Первопроходцы могут пострадать от некоторых лишений, но это не продлится долго. Мы жили и хуже, чем живем сейчас. Вспомни время, когда мы только прилетели.

Пораженный такой ложью, Фрэнк бросил на нее свирепый взгляд. Но она не отступилась. Он презрительно произнес:

— Ты просто не хочешь замечать!

Но он испугался собственной мысли и умолк. Вновь овладев собой, он посмотрел сквозь прозрачный потолок на планету. Вращаясь вместе с ней, они видели Фарсиду, разумеется, и с такого расстояния та выглядела точно как на старых фотографиях — оранжевый шар со знакомыми чертами этой области — вулканами, Лабиринтом, каньонами, хаосами, сплошными и лишенными пятен.

— Когда ты в последний раз спускалась? — спросил он ее.

— В эл-эс шестьдесят. Я спускаюсь регулярно, — улыбнулась она.

— А где живешь, когда спускаешься?

— В общежитии УДМ.

Там она усиленно работала над тем, чтобы разорвать договор.

Но такова была ее работа, порученная ей управлением. Она директор лифта, а также главный координатор горных работ. Когда она ушла из ООН, то могла получить там любую должность, с которой сумела бы справиться. Королева лифта. Лифта, который теперь стал мостом для крупнейшей части экономики Марса. Она могла бы сама распоряжаться капиталом любого транснационального консорциума, с которым захотела бы сотрудничать.

Разумеется, все это было по ней видно — по тому, как она расхаживала по блестящей стеклянной комнате, по тому, как усмехалась всем его уничижительным замечаниям. Ну, она всегда была немного дурой. Фрэнк скрежетал зубами. Судя по всему, пора было использовать старые добрые США как карающий молот и затем посмотреть, что от нее останется.

— У большинства транснационалов имеются гигантские холдинги в Штатах, — сказал он. — Если американское правительство решит заморозить их активы из-за того, что они нарушают договор, это сильно их сдержит, а некоторые могут и вовсе этого не вынести.

— Тебе это никогда не удастся, — сказала Филлис. — Это обанкротит правительство.

— Не грози мертвецу виселицей. Пара лишних нулей в общем количестве — это просто следующий уровень нереальности, никто уже не может представить такого наяву. Единственные, кому кажется, что они могут, — это руководители транснационалов. Они берут на себя долги, но никого больше не заботят их деньги. Я могу убедить в этом Вашингтон через минуту, и посмотришь, как тебе это аукнется. Что бы ни случилось дальше, ты везде проиграешь. — Он разъяренно взмахнул рукой. — В итоге этот офис достанется кому-то другому, а ты… — И вдруг ему помогла интуиция: — Снова окажешься в Андерхилле.

Уж на это она обратила внимание, он это видел. Ее легкое презрение вдруг перелилось через край.

— Ни один человек в мире не может убедить Вашингтон ни в чем. Он сплошь погряз в зыбучих песках. Ты выскажешь свое мнение, я — свое, и тогда увидим, у кого больше влияния.

И с важным видом пересекла комнату, открыла дверь и громко пригласила представителей ООН.


Что ж. Потеря времени. Он не был удивлен: в отличие от тех, кто посоветовал ему туда приехать, он не верил в рациональность Филлис. Как и у множества религиозных фундаменталистов, для нее бизнес являлся частью религии; две догмы как части одной системы укрепляли друг друга. Разумными доводами с этим ничего нельзя было поделать. И если у нее еще могла остаться вера в силу Америки, то она явно не верила в то, что ею способен распоряжаться Фрэнк Справедливо. Но он собирался доказать ей, что она не права.

На обратном пути вниз по проводу он составил себе расписание получасовых видеопереговоров, распланировав по пятнадцать часов в день. За его сообщениями в Вашингтон быстро последовали сложные, с задержкой во времени, беседы с людьми из Государственного департамента и министерства торговли и многими другими чиновниками, которые также имели отношение к делу. Вскоре с ним должен был провести встречу и новый президент. А пока Фрэнк отправлял сообщения за сообщениями, туда и обратно, опережал всевозможные аргументы, заранее посылая ответы независимо от того, что ответят ему. Тяжелая и утомительная работа.

Ближе к концу пути, когда уже был виден весь остаток провода до самого «гнезда» Шеффилда, он внезапно почувствовал себя очень странно — по нему словно прокатилась психическая волна. Но ощущение прошло, и, немного поразмыслив, он решил, что это случилось из-за того, что вагон, замедлившись, мгновенно перешел отметку в одно g. Он представил себе, будто бежит по длинному пирсу, чьи кривые влажные доски блестят от рыбьих чешуек; он даже почувствовал соленый запах рыбы. Одно g. Забавно, как организм сумел это запомнить.

Вновь оказавшись в Шеффилде, он вернулся к нескончаемым записям сообщений и анализом поступающих ответов, имея дело со старыми дружками и теми, кто только набирает силу. Все разговоры сплелись в одно умопомрачительное одеяло из лоскутов-споров, протекающих на разных скоростях. В какой-то момент, поздней северной осенью, он вел около пятидесяти конференций одновременно — как будто проводил шахматный сеанс игры вслепую. Так длилось три недели и наконец изменилось к лучшему, прежде всего потому, что сам президент Инкавилья чрезвычайно заинтересовался тем, чтобы получить хоть какой-нибудь рычаг, действующий на «Амекс», «Мицубиси» и «Армскор». Он также хотел, чтобы в медиа просочилась информация о его намерении проверить факты нарушений договора.

Когда об этом стало известно, тут же случился резкий обвал фондовых рынков. А через два дня лифтовой консорциум объявил, что ажиотаж вокруг возможностей, открывающихся на Марсе, вырос до таких масштабов, что потребность на данный момент превысила предложение. Разумеется, они повысили цены, следуя своему принципу, но и временно замедлили поток эмигрантов до тех пор, пока не будет построено больше городов и роботов-градостроителей.

Фрэнк впервые услышал об этом из телерепортажа, сидя как-то вечером в кафе за одиноким ужином. Пережевывая пищу, он жадно усмехнулся:

— Вот и смотри, кто лучше дерется на зыбучем песке, сучка.

Закончив ужин, он вышел прогуляться по залу, тянущемуся вдоль края вулкана. Он знал, что состоялась лишь одна битва. И впереди — долгая, тяжелая война. Но тем не менее все складывалось хорошо.


Позже, в середине северной зимы, обитатели самого старого из американских шатров на восточном склоне взбунтовались и, выгнав прочь всех полицейских УДМ ООН, заперлись внутри. В российском шатре по соседству поступили так же.

Слусинский быстро изложил Фрэнку подробности происшествия. Судя по всему, обе группы состояли из работников подразделения «Армскора», строившего дороги, и на оба шатра напали посреди ночи азиатские бандиты, которые прорезали ткань шатров, убили по три человека в каждом из них и еще нескольких поранили ножами. И американцы, и русские утверждали, что нападавшие были якудза и вымещали расовую неприязнь, но Фрэнк думал, что это силовое подразделение «Субараси», малочисленная армия, состоящая преимущественно из корейцев. Как бы то ни было, когда полиция УДМ ООН прибыла на место, то обнаружила, что нападавшие сбежали, а в шатрах все стояло вверх дном. Они изолировали шатры и запретили тем, кто находился внутри, покидать их. Жильцы назвали это заточением и, возмущенные такой несправедливостью, вырвались через шлюзы. Затем с помощью сварочных машин уничтожили часть железной дороги, проходившей через их станцию. При этом погибло по несколько человек с обеих сторон.

Полиция УДМ ООН прислала крупные подразделения, и рабочие оказались в ловушке.

Фрэнк в порыве негодования снова спустился, чтобы лично разобраться в ситуации. Для этого ему пришлось проигнорировать не только привычные возражения своих подчиненных, но и запрет нового представителя УДМ (Гельмута отозвали на Землю). Едва оказавшись на станции, он осадил начальника полиции — а это было непросто. Никогда прежде ему не приходилось так сильно полагаться на обаяние первой сотни, как сейчас, и это вывело его из себя. В итоге он просто прошел мимо полицейских, словно чокнутый старый дед, не обращающий внимания ни на какие преграды. Никто и не попытался его остановить.

Люди в шатре выглядели поистине опасными на мониторах, но он все же постучал в дверь их проходного шлюза, после чего наконец оказался внутри, в толпе разгневанных молодых мужчин и женщин. Он прошел через внутренний шлюз и вдохнул горячий затхлый воздух. Здесь кричало так много людей, что он ничего не мог разобрать, но затем стоявшие впереди узнали его и явно удивились его появлению. Пара человек даже издала радостные возгласы.

— Ну хорошо! Я здесь! — крикнул он. — Кто будет говорить от лица всех?

Такого представителя у них не было. Раздраженный, он выругался.

— Ну что вы за дураки? Вам лучше бы научиться вести дела, не то окажетесь в мешках, как эти.

Несколько человек закричали на него, но большинство хотело услышать, что он скажет. Никаких представителей так и не выявилось, поэтому Чалмерс громко продолжил:

— Ладно, я буду говорить со всеми вами! Сядьте все, и я посмотрю, кто тут сможет что-нибудь сказать!

Они не захотели садиться и остались стоять как стояли, сгрудившись вокруг него на затоптанном газоне главной площади шатра. Чалмерс удерживал равновесие на перевернутом ящике посреди них. День близился к вечеру, и они отбрасывали тени далеко на восток, на стоящие ниже шатры. Он спросил, что случилось, и они многоголосо описали полуночное нападение и стычку на станции.

Вас спровоцировали, — сказал он, когда они закончили. — Они хотели, чтобы вы совершили какую-нибудь глупость, и вы так и поступили. Это один из самых старых приемов из учебника. Они вынудили вас убить представителей третьей стороны, не имеющей никакого отношения к нападению, так что теперь вы — убийцы, пойманные полицией! Каких же глупостей вы натворили! В толпе зашелестели и гневно ответили ему, но некоторые выглядели озадаченными.

— Эта так называемая полиция с ними заодно! — воскликнул один из присутствующих.

— Может, и правда, — ответил Чалмерс, — но на васнапали корпоративные отряды, а не просто какие-нибудь бесноватые японцы. Вам следовало заметить разницу, постараться это выяснить! А так вы сыграли им на руку, а полиция УДМ с радостью подыграла, и теперь она на другой стороне, по крайней мере, какая-то ее часть. Но национальные армии переходят на вашу сторону! Поэтому вам нужно научиться сотрудничать с ними, выяснить своих союзников и действовать соответственно. Не знаю, почему на этой планете так мало людей, способных это делать. Как будто при перелете с Земли повреждается мозг или что-то в этом роде.

Некоторые нервно рассмеялись. Фрэнк спросил их о том, как им жилось в шатре. У них оказались те же жалобы, что и у остальных, и он снова все предвидел и отвечал им на незаданные вопросы. Затем рассказал об итоге своей поездки на Кларк.

— Я добился моратория на эмиграцию, а это не просто лишнее время на строительство новых городов. Это означает начало новой фазы отношений США и ООН. В Вашингтоне наконец-то поняли, что ООН работает на транснационалов, поэтому им нужно самим отстаивать договор. Это как раз лежит в интересах Вашингтона и больше никто этим заниматься не будет. За договор теперь идет борьба между народом и транснационалами. Вы находитесь в центре этой борьбы и на вас напали, так что вам нужно выяснить, кто это сделал, чтобы ответить им, а еще нужно объединиться с союзниками!

Они напряженно смотрели на него, что было явным признаком осознания, и Фрэнк продолжил:

— В конце концов мы победим, так и знайте. Нас больше, чем их.

Как всегда, немного пряников. А что касается кнута, то с такими беспомощными людьми, как эти, тут никогда не возникало трудностей.

— Только если правительства стран не сумеют быстро уладить ситуацию, если начнет возникать больше беспорядков и все начнет рассыпаться, они пошлют все к черту, мол, пусть транснационалы сами решают проблемы со своими рабочими, они в этом половчее будут. Тогда уж сами понимаете, что с вами будет.

— Нас это уже достало! — выкрикнул один мужчина.

— Конечно, достало, — ответил Фрэнк и навел на него палец: — Так у вас есть план, как положить этому конец?

Понадобилось время, чтобы привести их к соглашению. Разоружиться, начать сотрудничать, собраться, обратиться к американскому правительству с требованием справедливости. Собственно, взять себя в руки. Разумеется, для этого понадобилось время. И для этого ему пришлось пообещать рассмотреть каждую жалобу, устранить каждую несправедливость, исправить все неправильное. Это было глупо и мерзко, но он сжал губы и сделал это. Он дал им советы, как разговаривать с медиа и как вести переговоры, сказал им, как организовывать комитеты и избирать лидеров. Они ничего не знали! Этих молодых парней и девушек бережно воспитали, внушив, что необходимо держаться вне политики, работать техниками, мышление которых в корне отличалось от политического, быть податливыми в руках тех, кто ими управлял, — все, как всегда. Он буквально приходил в ужас от их тупости и не мог сдерживаться, чтобы не побранить их.

А потом ушел навстречу овациям.


Снаружи на станции была Майя. Изнуренный, он уставился на нее, не веря своим глазам. Она сказала, что увидела его на экране. Фрэнк досадливо затряс головой: эти дураки, сидящие внутри, даже не догадались отключить камеры, а может, и не знали о их существовании. Выходит, это видел весь мир. И Майя смотрела на него с нескрываемым восхищением, словно усмирение эксплуатируемых рабочих ложью и замудрствованиями было высшим проявлением героизма. Для нее, несомненно, так и было. Более того, она собиралась применить эти же приемы в российском шатре, так как там не было никаких подвижек, а люди требовали встречи с ней. Президента «Первых на Марсе»! Похоже, русские были даже глупее американцев.

Она попросила его сопроводить ее, но он слишком устал, чтобы оценить затраты и выгоды этого предложения. Исказив лицо гримасой, он согласился. Сейчас ему было проще поплыть по течению.

Они сели на поезд до следующей станции, пробрались сквозь полицейское оцепление и вошли внутрь. Российский шатер из-за тесноты походил на микросхему.

— Тебе будет сложнее, чем мне, — сказал Фрэнк, осмотревшись.

— Русские к такому привыкли, — откликнулась она. — Эти шатры ничем не отличаются от московских квартир.

— Да-да.

Россия стала чем-то вроде гигантской Кореи, где был установлен тот же жестокий и четкий капитализм, где за видимостью демократии и обилием потребительских товаров скрывалась правящая хунта.

— Удивительно, как мало нужно для того, чтобы дурачить голодающих людей.

— Фрэнк, прошу тебя.

— Просто помни об этом и все будет хорошо.

— Ты собираешься мне помогать или нет? — выпалила она.

— Да-да.


На центральной площади стоял запах соевого творога, борща и электрической печи, а люди здесь были гораздо менее управляемыми и более громкими, чем в американском шатре, и каждый из них являлся дерзким лидером, готовым вести напыщенные речи. И здесь куда больше женщин, чем среди американцев.

Они сняли поезд с рельсов, и это привело их в возбуждение, теперь они жаждали новых подвигов. Майе пришлось использовать ручной мегафон, она стояла на стуле и говорила, но толпа не унималась, а участники нескольких громких перепалок вовсе не обращали на нее внимания, будто она была пианисткой в коктейльном зале.

Фрэнк почти забыл русский и не понимал бóльшую часть того, что толпа отвечала Майе, но ее ответы вполне различал. Она рассказывала им о моратории на эмиграцию, «бутылочном горлышке» роботизированного строительства городов и водоснабжения, необходимости соблюдать дисциплину, обещала изменения к лучшему, если все будут действовать согласно установленному порядку. Он предположил, что последнее обещание относилось к типичным бабушкиным сказкам, но оно несколько их утихомирило — русские помнили, что такое народные волнения, и небезосновательно их боялись. Она дала много обещаний, и все они казались правдоподобными: большой мир, мало людей, много материальных ресурсов, хорошие роботы, компьютерные программы, образцы генов…

В один из наиболее громких моментов обсуждения он подсказал ей по-английски:

— Не забудь про кнут.

— Что? — крикнула она в ответ.

— Кнут. Припугни их. Кнут и пряник.

Она кивнула. А затем продолжила говорить в мегафон: ядовитый воздух и убийственный холод, которые никогда нельзя воспринимать как что-то само собой разумеющееся. Они были живы лишь благодаря шатрам и снабжению электричеством и водой. Подверженные опасности, которую ни в коем случае нельзя сбрасывать со счетов, опасности, которой не существовало дома.

Она говорила быстро, как и всегда. Затем вернулась к обещаниям. А потом обратно. Кнут и пряник — то дергала за поводок, то отпускала. Наконец русские присмирели.

Позже, когда они поднимались по склону на поезде в сторону Шеффилда, Майя что-то быстро тараторила, раскрасневшаяся, с блестящими глазами, взяв его под руку и смеясь, резко запрокидывая голову. Эта нервная разрядка, это сковывающее физическое присутствие… Он, должно быть, так истощил силы или был более потрясен, чем ему казалось в шатре, а может, дело было в стычке с Филлис; но он чувствовал влечение к ней, словно входил в сауну после дня, проведенного на морозе, с тем же ощущением ослабления бдительности и пронизывающего расслабления.

— Не знаю, что бы я делала без тебя, — быстро проговорила она, — ты правда так хорошо справляешься в таких ситуациях, так точно, четко, решительно. Они верят тебе, потому что ты не пытаешься к ним подлизываться и не приукрашиваешь правду.

— Это лучший способ, — сказал он, выглянув из окна на проносящиеся мимо шатры. — Особенно если подлизываться и врать.

— О, Фрэнк.

— Но так и есть. И ты тоже в этом хороша.

В этой фразе был троп, но Майя его не заметила. Для этого существовал какой-то риторический термин, только он его забыл. Метонимия? Синекдоха? Но она лишь рассмеялась и, сжав его плечо, приникла к нему. Будто ссоры в Берроузе и не было вовсе — не говоря уже об их встрече после этого. В Шеффилде она пропустила свою остановку и вышла из поезда вместе с ним, пройдя с ним под руку по просторной станции, а потом в его комнаты, где разделась, приняла душ и, надев его рубашку, без умолку болтала о событиях этого дня и об обстановке в целом, будто они делали это все время: ходили ужинать, ели суп, рыбу, салат, пили вино каждый вечер. Откидывались на стульях, пили кофе с бренди. Политики после рабочего дня. Руководители.

Наконец она угомонилась, расслабилась на стуле и стала просто смотреть на Фрэнка. Но это, на удивление, не раздражало его, ему казалось, будто его защищает от раздражения некое силовое поле. Возможно, это из-за ее глаз. Иногда можно точно определить, что кому-то нравишься.

Она провела с ним ночь. А потом разрывалась между своей квартирой в здании «Первых на Марсе» и его комнатами, совсем не обсуждая, ни почему это делает, ни что это значит. А когда наступало время ложиться в постель, она снимала всю свою одежду и перекатывалась к нему, а потом на него, теплая и спокойная. Касалась его всем своим телом, всего и сразу… И если он когда и начинал приступать к делу, то она всегда очень быстро отвечала; ему было достаточно лишь коснуться ее руки. Он словно заходил в сауну. Она стала такой покладистой, такой спокойной. Будто другим человеком; это было поразительно. Будто это была вовсе не Майя; но это была она, и она шептала: «Фрэнк, Фрэнк…»

Но они никогда не обсуждали ничего из этого. Они говорили только о текущей ситуации, о новостях дня, и им действительно было о чем поговорить. Беспорядки на горе Павлина пока прекратились, но волнения проходили по всей планете, и обстановка лишь ухудшалась: саботажи, забастовки, мятежи, стычки, столкновения, убийства. А новости с Земли напоминали образцы самого черного юмора, превратившись в сплошную полосу ужасов. На Марсе в сравнении с ней царил порядок… На Земле же повсюду, как спичечные головки, вспыхивали локальные войны. Индия и Пакистан применили ядерное оружие в Кашмире. Африка погибала, а страны Севера не могли определиться, кому первому оказывать помощь.

В один из дней они получили известие, что Гефест, городок возле мохола на западе Элизия, теперь полностью брошен. Оттуда перестали отвечать по радио, и, когда к ним спустились узнать, в чем дело, оказалось, что городок пуст. Весь Элизий охватили беспорядки, и Фрэнк с Майей решили посмотреть, что они могут сделать там лично.

Вместе они сели на поезд, спускающийся по Фарсиде назад в тяжелеющий воздух и поперек каменистых равнин, теперь ставших пегими из-за заносов грязно-розового снега, которые больше никогда не таяли и плотно лежали на северных склонах каждой дюны или скалы, точно цветные тени. А потом выбрались на сверкающую черную, испещренную трещинами равнину Исиды, где вечномерзлые породы таяли теплыми летними днями и снова твердели, покрываясь блестящей черной корочкой. Здесь формировалась тундра, может, даже с болотами. За окнами поезда мелькали пучки черной травы и, возможно, даже арктические цветы. А может, это просто мусор.

В Берроузе было тихо, но витало чувство тревоги, широкие травянистые бульвары опустели, и их зелень поражала, будто галлюцинация или образ, сохранившийся после взгляда на солнце. Ожидая поезда в Элизий, Фрэнк пошел в камеру хранения и попросил выдать вещи из его комнаты в Берроузе, которые он здесь оставил. Служащий вернулся с большой коробкой, в которой лежали холостяцкая кухонная утварь, лампа, несколько рубашек и портативный компьютер. Все эти вещи он давно забыл. Положив компьютер себе в карман, он сгреб остальное и выбросил в мусорный ящик. Потерянные годы — он не помнил ни дня из того времени. Сейчас стало видно, что обсуждение условий договора оказалось чисто театральной постановкой, как если бы кто-то выбил какую-нибудь стойку за сценой, обрушив все декорации и показав настоящую историю за кулисами, где двое мужчин пожимали руки и кивали друг другу.

Российское представительство в Берроузе попросило Майю остаться и сделать кое-какие дела, и Фрэнк сел в поезд до Элизия без нее, а потом присоединился к каравану, державшему путь в Гефест. Ехавшие в нем люди вели себя в его присутствии смирно, и он в раздражении не обращал на них внимания, просматривая данные в своем старом компьютере. Это была по большей части стандартная подборка, крупные серии книг, слегка дополненные архивами из политической философии, — всего сотни тысяч томов. Пусть современные компьютеры вмещают еще в сотни раз больше, но это улучшение совершенно бесполезно, потому что у него сейчас не было времени, чтобы прочитать хоть одну книгу. А в те дни он, похоже, любил Ницше. Около половины заметок были взяты из его трудов, и, просматривая их, Фрэнк не мог понять, зачем он их отмечал, — все они были бессмысленной чепухой. А одна заставила его содрогнуться: «Индивид есть частица фатума во всех отношениях, лишний закон, лишняя необходимость для всего, что близится и что будет. Говорить ему: «Изменись» — значит требовать, чтобы все изменилось…»[81]


В Гефесте для работы в мохоле уже расселялась новая команда, в основном состоящая из старожилов, тоже техников и инженеров, но куда более опытных, чем новички на горе Павлина. Фрэнк переговорил с некоторыми из них, расспросив о пропавших, и однажды за завтраком, когда он сидел у окна, выходившего на белый тепловой купол мохола, американка, чем-то напомнившая ему Урсулу, сказала:

— Эти люди смотрели видео всю свою жизнь. Они изучали Марс, верили в него, как в священный Грааль, строили свою жизнь с тем, чтобы попасть сюда. Годами работали, копили, а потом все продали, чтобы совершить этот переход, потому что представляли себе, каково это будет. А потом попали сюда и оказались будто в тюрьме или, в лучшем случае, погрязли в старой рутине, делая работу в помещениях, откуда все выглядело так же, как если бы они смотрели по-прежнему телевизор. Поэтому они и исчезли. Они ушли искать что-то более похожее на то, за чем они сюда явились.

— Но они не знают, как живут те, кто ушел! — возразил Чалмерс. — Точнее, те из них, кому удалось выжить!

Женщина покачала головой.

— Слухом земля полнится. Некоторые возвращаются. И время от времени появляются разные видео. — Сидящие вокруг нее кивнули. — А мы видим, что идет на нас с Земли. Так что лучше поселиться в такой глуши, пока есть возможность.

Теперь затряс головой Фрэнк, он был изумлен. То же ему говорил жимовик на руднике, но, когда это прозвучало из уст зрелой женщины, ему почему-то стало тревожнее.

Той ночью он, не в силах уснуть, оставил заявку на звонок Аркадию, и через полчаса тот с ним связался. Аркадий, кто бы мог подумать, оказался в обсерватории на горе Олимп.

— Чего ты хочешь? — спросил его Фрэнк. — Что, по твоему представлению, будет, если все уйдут прятаться в горы?

Аркадий ухмыльнулся.

— Зачем нам строить человеческую жизнь, Фрэнк? Мы будем лишь удовлетворять свои потребности, заниматься наукой и, может быть, еще немного терраформированием. Мы будем петь, танцевать и гулять на солнце, маниакально работать лишь ради еды и удовлетворения любопытства.

— Это невозможно, — воскликнул Фрэнк. — Мы — часть мира, мы не можем из него сбежать.

— Уверен, что не можем? Говоря твоим языком, Земля — просто голубая вечерняя звезда. А этот красный мир — теперь единственный для нас.

Фрэнк, рассерженный, махнул на него рукой. Он никогда не мог разговаривать с Аркадием — никогда. С Джоном у него случались трудности, но с Джоном они были друзьями.

Он поехал обратно. Массив Элизий возвышался над горизонтом, как гигантское седло, наброшенное на пустыню: крутые склоны двух вулканов теперь были розово-белыми, покрытые крупным слоем зернистого снега, которому вскоре предстояло образовать собой ледник. Ему всегда казалось, что элизийские города уравновешивают Фарсиду, ведь они старше, меньше, более управляемы и вменяемы. Но сейчас люди стали пропадать целыми сотнями, и Элизий стал отправной точкой для формирования нового народа, скрывающегося в покрытой кратерами пустыне.

В Элизии его попросили прочитать речь для группы американских новичков, проводившей здесь свой первый вечер. Речь была формальной, но перед ней проходило неформальное собрание, и Фрэнк, придя туда, задавал свои обычные вопросы.

— Конечно, мы вылезем отсюда, если сможем, — прямо заявил ему один мужчина.

Другие тут же подхватили:

— Они сказали нам не лететь сюда, если мы хотим много гулять по поверхности. И что на Марсе на самом деле все не так.

— И кого они думают обмануть?

— Вообще-то мы тоже смотрим видео, которые они отправляют на Землю.

— Черт, да в каждой второй статье пишут о марсианском подполье, о том, какие они коммунисты, нудисты или розенкрейцеры…

— Утопии, караваны, пещерные люди…

— Амазонки, ламы, ковбои…

— А на самом деле все проецируют свои фантазии сюда, потому что там дела слишком плохи, понимаете?

— Может быть, там существует единый, согласованный мир…

— Это очередная выдумка, совершенная фантазия…

— А что, истинные хозяева планеты, почему нет? Скрытые ото всех, может быть, под предводительством вашей знакомой Хироко, поддерживающие связь с вашим знакомым Аркадием, а может, и нет. Кто знает? Никто не знает наверняка, ни здесь, ни на Земле.

— Это все байки. Но лучшая из историй разворачивается прямо сейчас, и ей увлечены миллионы людей на Земле, они очень к ней привязаны. Многие из них хотят оказаться здесь, но это удается далеко не всем. А приличный процент тех, кого отбирали для перелета, лгали как могли, лишь бы сюда попасть.

— Да-да, — угрюмо вставил Фрэнк. — Мы все лгали. — Он вспомнил старую шутку Мишеля: раз уж они все равно сойдут с ума…

— Вот видите! Так чего вы еще ожидали?

— Не знаю. — Он печально покачал головой. — Но это выдумки, понимаете? Когда какой-то общине необходимо оставаться скрытой от других, это очень сильно ей мешает. Когда доходит до дела, то выясняется, что это просто байки.

— А куда в таком случае деваются все пропавшие?

Фрэнк неловко пожал плечами, и они усмехнулись.

Час спустя он все еще размышлял над их вопросом. Все собрались в амфитеатре под открытым небом, построенном из соляных блоков в классическом греческом стиле. Многоступенчатый полукруг из белых скамеек был заполнен телами, увенчанными внимательными лицами, ожидающими его речи, жаждущими услышать, что им расскажет человек из первой сотни. Для них он был реликтом, историческим персонажем, который оказался на Марсе за десять лет до того, как некоторые из них родились, а Землю он помнил такой, какой она была во времена их дедов. Между ними был огромный затененный каньон времени.

Древние греки рассчитали верные размеры и пропорции для оратора: ему достаточно было лишь слегка повысить голос, чтобы все могли его слышать. Он сказал несколько стандартных фраз, обрезанных и цензурированных, будто разорванных в клочья последними событиями. В таком виде они не казались связными даже ему самому.

— Вот смотрите, — сказал он, отчаянно пытаясь поменять все на ходу, выискивая лица в толпе, — когда мы прилетели сюда, мы оказались в месте, которое было совсем другим, в новом мире, и это неизбежно делает нас самих другими, не такими, какими мы были прежде. Никакие старые наказы с Земли теперь не действуют. Мы непременно создадим новое марсианское общество, это будет просто естественным развитием. К этому приведут решения, которые мы примем вместе, общими силами. И это будут решения, которые мы примем в наше время, в эти годы, прямо сейчас и в это мгновение. Но если вы захотите от этого отстраниться и убежите в тайные колонии, вы этим изолируете сами себя! Останетесь теми же, кем были до прибытия сюда, и никогда не превратитесь в людей с Марса. А также лишите всех нас, остальных, своих профессиональных знаний и своего вклада в общее дело. Уж поверьте, я об этом знаю не понаслышке. — По его телу пробежала боль, он удивился, почувствовав ее. — Как вам известно, первыми исчезли некоторые товарищи из первой сотни, предположительно их возглавила Хироко Ай. Я до сих пор не понимаю, почему они так поступили, правда. Но мы лишились ее выдающегося таланта в проектировании систем на долгие годы, не могу даже описать, как нам ее не хватало! И теперь вы можете с уверенностью заявить, что часть наших проблем возникла именно из-за ее отсутствия в эти годы. — Он тряхнул головой, пытаясь собраться с мыслями. — Когда я впервые увидел этот каньон, в котором мы сейчас находимся, я был вместе с ней. Это было одно из первых исследований этого региона, и Хироко Ай была рядом, и когда мы заглянули в этот каньон, увидели его пустое и ровное дно, она сказала мне: Юно похоже на комнатный пол. — Он уставился на свою аудиторию и попытался вспомнить лицо Хироко. Да… нет. Странно, почему лица помнятся только до того момента, как ты пытаешься представить их, — они будто отворачиваются от тебя. — Мне очень ее не хватало. Теперь я приехал сюда, и мне не верится, что это то же самое место и что… теперь даже в то, что я вообще знал ее, верится с трудом. — Он сделал паузу, попытался сосредоточиться на лицах слушателей. — Вы понимаете?

— Нет! — крикнул кто-то.

Поверх замешательства в нем вспыхнула искра старого гнева.

— Я говорю, что нам необходимо построить здесь новый Марс! Я говорю, что мы совершенно новые создания, что здесь все по-другому! Все по-другому!

Ему пришлось сдаться, и он, уйдя с трибуны, сел. Слово взяли другие выступающие, и их монотонные голоса полились над ним, пока он сидел, будто впав в ступор, выглядывая через открытую сторону амфитеатра на парк широко посаженных кленов. За ними высились стройные белые здания, и на их крышах и балконах тоже росли деревья. Белое и зеленое.

Он не мог им этого объяснить. И никто не мог. Только время и сам Марс. А они тем временем станут действовать в полном противоречии своим интересам. Так было всегда, но как же так? Почему люди такие глупцы?

Он вышел из амфитеатра и побрел по парку, потом по городу.

— Почему люди действуют против своих самых очевидных материальных интересов? — спрашивал он у Слусинского через свою наручную панель. — Это какой-то бред! Марксисты были материалистами, как они это объясняли?

— Идеологией, сэр.

— Но если материальный мир и наш способ управления им определяют все остальное, откуда взяться этой идеологии? Как они говорят, она возникла?

— Некоторые из них определяли идеологию как воображаемое отношение к реальной ситуации. Они признавали, что воображение имеет существенное влияние на жизнь человека.

— Значит, они не были никакими материалистами! — Он пылал презрением. — Не удивительно, что марксизм мертв.

— Но, сэр, вообще-то многие на Марсе считают себя марксистами.

— Черт! Да хоть зороастрийцами, янсенистами или гегельянцами!

— Марксисты и есть гегельянцы, сэр.

— Заткнись, — бросил Фрэнк и оборвал связь.

Воображаемые создания в реальной местности. Не удивительно, что он забыл о кнуте и прянике и пустился в область «новых нас», глубоких различий и прочего дерьма. Попытался быть Джоном Буном. Да, это было правдой! Он попытался делать то, что делал Джон. Только у Джона это хорошо получалось; Фрэнку же в те годы это не раз казалось волшебством, когда тот словно менял все одной манерой говорить. Тогда как для Фрэнка слова — будто камни во рту. Даже сейчас, когда слова всем нужны, когда они — единственное, что могло их спасти.


Майя встретила его на станции в Берроузе и крепко обняла. Он выдержал это с трудом — в руках у него были сумки. За пределами шатра в лиловом небе вздымался низкий, шоколадного цвета грозовой вал. Он не мог смотреть ей в глаза.

— Ты был великолепен, — сказала она. — Все только о тебе и говорят.

— Это ненадолго. Потом эмигранты все равно исчезнут, как случалось и раньше. Это мир действий, где слова влияли на действия не больше, чем шум водопада.

Он поспешил в офис, расположенный внутри одного из останцев. Майя шла рядом и болтала без умолку, когда он регистрировался в одной из комнат с желтыми стенами на четвертом этаже. Бамбуковая мебель, цветастые простыни, диванные подушки. Майя была преисполнена идеями, оживленная, и она радовалась ему. Радовалась ему! Он сжал зубы так, что ему стало больно. От скрежетания зубами у него болела голова и разные мышцы лица, стирались коронки и хрящи челюстных суставов.

Наконец, он встал и прошел к двери.

— Мне нужно прогуляться, — сказал он. Выходя, он боковым зрением заметил, как на ее лице отразилось горькое удивление. Как обычно.

Он быстро шел к газону, минуя длинные ряды колонн Барейса, чья разрозненность напоминала разлетающиеся кегли в боулинге. Он сел на другой стороне канала за круглый белый столик с краю уличного кафе и стал медленными глотками потягивать кофе.

Вдруг перед ним возникла Майя.

— Что все это, по-твоему, значит? — спросила она. Она указала на столик, на его лицо, все еще хранящее выражение недовольства. — Теперь-то что не так?

Он уставился на свою чашку, посмотрел на нее, потом снова на чашку. Этого не могло быть. Фраза звучала в его мозгу, каждое слово было тщательно взвешено. «Я убил Джона».

— Все нормально, — сказал он. — Ты о чем?

Уголки ее рта вытянулись, отчего в ее взгляде появилось пренебрежение, а лицо показалось старым. Ей уже около восьмидесяти. Они слишком стары. После долгого молчания она решила сесть напротив.

— Слушай, — медленно произнесла она, — мне все равно, что было в прошлом. — Она замолчала, и он рискнул взглянуть на нее исподлобья. — Я имею в виду, что было на «Аресе» или в Андерхилле. Или где бы то ни было еще.

Его сердце забилось так, будто в нем сидел ребенок, который пытался сбежать. Его легкие охладели. Она продолжала говорить, но он уже не слушал. Она знала? Она знала, что он сделал в Никосии? Этого не могло быть, иначе ее просто не было бы здесь (или она все равно была бы здесь?), но она должна была знать.

— Ты понимаешь? — спросила она.

Он не слышал, о чем она спрашивала. Он продолжил пялиться на свою чашку, и она вдруг смахнула ее рукой, и та упала возле соседнего столика и разбилась. Белая керамическая ложечка тоже оказалась на полу.

— Я спросила, ты понимаешь?

Обездвиженный, он лишь смотрел на пустой стол. На пересекающиеся круги коричневых кофейных пятен. Майя наклонилась вперед и закрыла лицо руками. Она вся съежилась и перестала дышать.

Затем наконец вдохнула и подняла голову.

— Нет, — сказала она так тихо, что он сперва подумал, что она разговаривает сама с собой. — Не говори. Ты думаешь, мне не все равно, и поэтому так себя ведешь. Будто мне важнее то, что было тогда, чем то, что теперь. — Она посмотрела на него, и они встретились взглядами. — Это было тридцать лет назад, — сказала она. — Тридцать пять лет, как мы познакомились, и тридцать, как это произошло. Я уже не та Майя Катарина Тойтовна. Я не знаю ее, не знаю, ни что она думала и чувствовала, ни почему. Это был другой мир, другая жизнь. Сейчас это не имеет для меня значения. Я ничего не чувствую на этот счет. Сейчас я здесь, и это я. — Она ткнула себя большим пальцем меж грудей. — И видишь ли, я люблю тебя.

Она позволила тишине затянуться, и ее последние слова разошлись во все стороны, словно рябь на воде. Он не мог отвести от нее взгляд, но затем все же заставил себя это сделать и посмотрел на слабые сумеречные звезды над головой, позволил их местоположению просочиться в его память. Когда она сказала: «Я люблю тебя», Орион находился высоко в южном небе. Металлическое кресло было жестким. Ноги замерзли.

— Я не хочу думать ни о чем другом, — сказала она.

Она не знала, а он знал. Но все должны были так или иначе принимать свое прошлое как данность. Им было около восьмидесяти, и они были полны здоровья. А некоторым было по сто десять, и они тоже были здоровыми, бодрыми, сильными. Но кто знал, сколько еще это продлится? Им предстояло принимать как данность огромный груз прошлого. И пока годы шли и их молодость становилась все более далекой, эти жгучие страсти, что так глубоко врезались в их сердца… могли ли они стать просто шрамами? Не были ли они калечащими ранениями, тысячами ампутаций?

Но это не были физические раны. Ампутации, кастрации, выемка внутренностей — все это существовало лишь в воображении. Воображаемое отношение к реальной ситуации…

— Мозг — забавная штука, — пробормотал он.

Она подняла голову и с любопытством посмотрела на него. Он вдруг почуял страх: они были своим прошлым, они должны им быть, или же не были никем, и все, что они ощущали, думали или говорили в настоящем, — не более чем отголосок прошлого; а значит, если они будут рассказывать, что сделали, то откуда узнают, что ощущают, думают, говорят их глубинные чувства? Они этого не знали, по крайней мере наверняка. Их отношения предельно загадочны, поскольку связывают два подсознания, и что бы ни думал о происходящем разум, лежащий на поверхности, это нельзя бездумно принимать на веру. Знала ли Майя или нет, помнила ли или забыла, поклялась ли отомстить или простила? Этого никак нельзя было сказать, он никогда не мог быть в чем-то уверен.

И все же она была здесь, сидела с грустным видом, выглядела так, словно он мог разбить ее, как чашку кофе, — одним легким движением. Что, если он хотя бы не притворится, что верит ей? Что тогда? Разве он может ее так разбить? Она возненавидит его за это — за то, что он заставит ее вспомнить прошлое, заставит снова тревожиться из-за этого. А значит… кто-то должен был что-то сделать, кто-то должен был действовать.

Он поднял руку, испуганный настолько, что у него возникло ощущение, будто им управляет кто-то другой. Он был словно карлик в кабине погрузчика, и карлик этот был холодный, раздражительный, незнакомый: поднять, выровнять! Налево, стоять, назад, стоять, держать. Медленно вниз. Мягко, мягко, ладонью вверх. Сжать, очень мягко. Ее рука была совсем холодной, как и его.

Она робко взглянула на него.

— Пой… — Он прочистил горло. — Пойдем в квартиру.


В следующие несколько недель он чувствовал себя неповоротливым, будто переместился в какое-то другое пространство и управлял своим телом на расстоянии. Дистанционно. Благодаря этому он ощущал каждую свою мышцу. Иногда знал их так хорошо, что мог извиваться, как змея, но бóльшую часть времени волочил свое тело, в точности как чудовище Франкенштейна.

Берроуз охвачен дурными новостями; жизнь в городе казалась вполне нормальной, но видеоэкраны показывали сцены из такого мира, в какой Фрэнку верилось с трудом. Мятежи в Элладе, провозглашение независимой республики в крытом кратере Нью-Хьюстон. На той же неделе Слусинский прислал видеолисток из Америки, на котором все пять поселков проголосовали за то, чтобы покинуть Элладу без получения соответствующих виз. Чалмерс связался с новым представителем УДМ ООН и договорился, чтобы туда отправился наряд полиции ООН; десять человек арестовали пятьсот с помощью простой уловки — приняв ручное управление контролем над системой жизнеобеспечения шатра и приказав беспомощным жильцам рассесться по вагонам поезда, прежде чем выпустили из шатра воздух. Людей отправили в Королёв, который, по сути, теперь стал тюремным городом. Об этом его превращении в тюрьму вскоре стало широко известно, и трудно было вспомнить, когда это случилось, и, так как создавалось впечатление, будто он был таким всегда, — возможно, потому что некоторые элементы тюремной системы существовали уже несколько лет по всей планете.

Чалмерс побеседовал с некоторыми заключенными по видеосвязи, установленной в их камерах, с двумя-тремя зараз.

— Видите, как просто оказалось вас арестовать, — сказал он им. — И так будет везде. Системы жизнеобеспечения настолько хрупки, что их невозможно защитить. Даже на Земле государственная полиция благодаря продвинутым военным технологиям стала гораздо могущественнее, чем когда-либо прежде, а здесь же все до нелепости просто.

— Ну хорошо, вы поймали нас, когда это было просто, — ответил мужчина лет шестидесяти с лишним. — И это было хитро. Но когда нас освободят, хотел бы я увидеть, как вы будете ловить нас снова. На данный момент ваши системы жизнеобеспечения такие же уязвимые, что и наши, только ваши более заметны.

— Что-то вы плохо осведомлены! Все эти системы не могут поддерживаться с Земли. Но там в распоряжении имеются огромные военные силы, которых у нас нет. Вы со своими друзьями пытаетесь воплотить свои фантазии о восстании в духе фантастического 1776 года, где колонисты освобождаются из-под гнета тирании, но здесь все не так! Все аналогии ошибочны, да еще и обманчивы, потому что они искажают реальность, истинную природу нашей независимости и земной мощи. Они не дают вам увидеть, что это лишь фантазии.

Я уверен, в колониях тоже было много добрых соседей-тори, которые убеждали в чем-то подобном, — ответил мужчина с ухмылкой. — На самом деле аналогия во многих отношениях хороша. Мы не просто шестеренки в механизме, мы люди, большинство из нас самые обычные, но есть и выдающиеся личности — мы скоро увидим своих Вашингтонов, Джефферсонов и Пейнов, уверяю вас. А также Эндрю Джексонов и Форрестов Мосби, жестких людей, которые умеют добиваться, чего хотят.

— Это глупости! — крикнул Фрэнк. — Аналогия ложная!

— Ну, это скорее метафора, чем ложная аналогия. Различия есть, но мы подходим к ним разумно. Не будем же мы стрелять в вас из мушкетов из-за каменных стен.

— Будете стрелять промышленными лазерами из-за стенок кратеров? Вы видите здесь разницу?

Мужчина хлопнул по видеокамере, будто та была комаром.

— Полагаю, настоящий вопрос в том, есть ли среди нас Линкольн.

— Линкольн умер, — резко ответил Фрэнк. — А подходящая историческая аналогия — это последний оплот народа, который не может принять текущую ситуацию. — И он оборвал связь.

Доводы были бесполезны. Равно как и гнев, и сарказм, не говоря уже об иронии. Можно лишь попытаться найти с ними общие фантазии. И он проводил встречи, старался изо всех сил, разглагольствуя о том, каким Марс был, каким будет, какое прекрасное будущее он может иметь, если здесь построить общество, которое станет специфически и органически марсианским по самой своей природе, «если сгорит без остатка вся та земная ненависть, все старые привычки, что не дают нам жить по-настоящему, создавать то единственное, что прекрасно в этом мире, черт побери!».

Бесполезно. Он пытался договориться о встречах с некоторыми из пропавших и однажды даже поговорил с некой группой по телефону, попросив их, если это возможно, передать Хироко, что ему срочно необходимо с ней пообщаться. Но было похоже, что никто не знал, где она находится.

А потом, в один день он получил от нее сообщение, присланное по факсу с Фобоса. В нем говорилось, что ему лучше поговорить с Аркадием. Но тот исчез где-то в Элладе и не отвечал на звонки.

— Напоминает чертову игру в прятки! — горько воскликнул он как-то раз, обращаясь к Майе. — Вы в России играли в нее? Я помню, как играл в прятки со старшими ребятами, дело шло к закату, а из-за бури на море было по-настоящему темно, и вот я бродил по пустым улицам и понимал, что никогда никого не найду.

— Забудь о тех, кто пропал, — посоветовала она. — Сосредоточься на тех, кого видишь. Пропавшие все равно будут следить за тобой. Неважно, видишь ли ты их или нет, отвечают они или молчат.

Он покачал головой.

Затем началась новая волна эмиграции. Он кричал на Слусинского, требуя от него срочно получить объяснения Вашингтона.

— Судя по всему, сэр, лифтовой консорциум поглотила «Субараси», ее активы размещены в Тринидаде и Тобаго, поэтому ей не нужно соблюдать интересы американского правительства. Представители компании говорят, что возможности строительства инфраструктуры теперь отвечают средней скорости эмиграции.

— Черт их возьми! — воскликнул Фрэнк. — Они не знают, что делают!

Он ходил по кругу, скрежеща зубами. Слова тихо вырывались из его уст, собираясь в произвольный монолог:

— Вы видите, но не понимаете! Это как то, о чем говорил Джон: некоторые части марсианской реальности не проходят сквозь космическое пространство — это не только ощущение здешней гравитации, но и ощущение, когда ты просыпаешься в своей комнате, идешь в ванную, а потом по дорожке в столовую. Так и вы понимаете все неправильно — вы надменные, невежественные, бестолковые сучьи дети…

Они с Майей сели на поезд из Берроуза до горы Павлина. На протяжении всей поездки он сидел у окна и смотрел на красный пейзаж, наблюдал, как все вздымалось, а затем понижалось там, где равнины. Окружающий мир то сжимался до пяти километров, то, когда они поднимались, растягивался до сорока, а то и до ста. Фарсида… Ее купол огромен. Словно что-то изнутри него рвалось наружу. Прямо как от нынешней политической обстановки. Да, они сидели на краю купола марсианской истории, и крупные вулканы готовы были вот-вот выстрелить.

И вот показалась она — гора Павлина, гигантская и сказочная, словно сошедшая с картины Хокусая[82]. Фрэнку стало трудно говорить. Он старался не смотреть на экран телевизора в передней части вагона — но новости все равно почти беспрерывно мелькали по всему поезду то в случайно услышанных обрывках разговоров, то в выражении лиц. Чтобы узнавать новости, смотреть телевизор вовсе не обязательно. Поезд двигался сквозь лес ахеронских сосен — крошечные деревца с корой, напоминающей черную жесть, и цилиндрическими пучками иголок, правда, желтых и осыпающихся. Он слышал, что здесь были некоторые проблемы с почвой — то ли слишком много соли, то ли слишком мало азота, точно они не знали. Фигуры в скафандрах взобрались на лестницу возле одной из сосен и собирали образцы больных иголок.

— Это я, — сказал он Майе еле слышно, когда она спала, — играю с иголками, когда поражены корни.

В шеффилдском офисе он встречался с новым руководством лифта, в то же время начиная новую серию параллельных бесед с Вашингтоном. Как оказалось, Филлис по-прежнему управляла лифтом, оказав «Субараси» помощь при поглощении.

Потом стало известно, что Аркадий находился в Никосии, недалеко по склону горы, и что вместе со своими последователями он объявил Никосию свободным городом, как Нью-Хьюстон. Никосия стала важной отправной точкой для исчезнувших. Можно было проскользнуть в Никосию и никогда больше не всплывать где-либо, так случалось уже сотни раз — так что, очевидно, там существовала некая система связи и передачи, подземная железная дорога, куда ни один внедренный агент не мог проникнуть.

— Давай съездим туда и поговорим с ним, — сказал Фрэнк Майе, когда узнал об этом. — Мне очень нужно встретиться с ним лично.

— Из этого не выйдет ничего путного, — мрачно проговорила Майя. Но, поскольку предполагалось, что там была и Надя, она поехала с ним.

Они спускались по склону Фарсиды молча, лишь наблюдая, как пролетают мимо обмерзшие камни. В Никосии станция открылась для их поезда, словно никто и не думал отказывать им. Но в небольшой группе, встретившей их, не оказалось ни Аркадия, ни Нади; зато здесь были Александр Жалин и Рауль. Уже в здании городского управления они позвонили Аркадию по видеоканалу, и, судя по закату за его спиной, он уже был во многих километрах к востоку. А Надя, как им сказали, вообще никогда не приезжала в Никосию.

Аркадий был таким же, как и всегда, — открытым и расслабленным.

— Это безумие, — сказал ему Фрэнк, обозленный из-за того, что не встретился с ним лично. — Вы не можете даже надеяться на успех.

— Можем, — ответил Аркадий. — Мы надеемся. — Его роскошная красная с проседью борода стала таким же символом революции, как если бы он был молодым Фиделем Кастро, готовым вот-вот ворваться в Гавану. — Конечно, это было бы проще с твоей помощью, Фрэнк Подумай об этом!

И прежде чем Фрэнк успел ответить, кто-то из находившихся за кадром отвлек Аркадия. Они вполголоса перекинулись парой слов по-русски, и затем Аркадий снова обратился к нему.

— Прости, Фрэнк, — сказал он. — Мне нужно кое-что сделать. Я свяжусь с тобой еще, как только смогу.

— Не смей уходить! — закричал Фрэнк, но связь уже прекратилась. — Черт тебя дери!

На линии появилась Надя. Она была в Берроузе, и ее подключили взамен Аркадия. В отличие от Аркадия, она была напряженной, резкой и недовольной.

— Ты не можешь его поддерживать! — воскликнул Фрэнк.

— Нет, — сухо ответила Надя. — Мы не общаемся. Мы по-прежнему держим связь по телефону, как и ты, насколько я знаю, но больше не используем ее напрямую. Незачем.

— Ты не можешь на него повлиять? — спросила Майя.

— Нет.

Фрэнк видел, что Майе трудно в это поверить: Надя не может повлиять на мужчину, не может им манипулировать? Да что с этой Надей не так? Он чуть не рассмеялся.


Ночевать они остались в общежитии возле станции. После ужина Майя вернулась в городское управление, чтобы поговорить с Александром, Дмитрием, Еленой и Раулем; Фрэнку это было неинтересно, он считал такие разговоры пустой тратой времени. Он беспокойно бродил по окраине старого города, по дорожкам вдоль стены шатра, вспоминая ту давнюю ночь. На самом деле прошло всего девять лет, но ему казалось, будто минули все сто. Теперь Никосия казалась маленькой. Парк все еще красиво смотрелся с западной вершины, но его очертания были погружены в темноту, и он едва мог их различить.

В кленовой роще, уже зрелой, он прошел мимо невысокого мужчины, спешившего в другую сторону. Мужчина остановился, уставился на Фрэнка, освещенного уличным фонарем, и воскликнул:

— Чалмерс!

Фрэнк повернулся. У мужчины было узкое лицо, длинные спутанные дреды, темная кожа. Незнакомый. Но при виде его по телу Фрэнка пробежал холодок.

— Да? — небрежно бросил он.

Мужчина смерил его взглядом.

— Вы меня не знаете, да?

— Нет, не знаю. Вы кто?

Мужчина несимметрично улыбнулся, словно его челюсть была перекошена. В свете фонаря это выглядело неестественно, полубезумно.

— Кто вы? — повторил Фрэнк.

Мужчина поднял палец.

— Когда мы встречались в последний раз, вы рушили город. Сегодня моя очередь. Ха! — Смеясь, он пошел прочь, и каждое его «ха!» звучало выше предыдущего.

Когда Фрэнк вернулся в городское управление, Майя обхватила его руками.

— Я беспокоилась из-за того, что ты пошел гулять один в этом городе!

— Замолчи.

Он подошел ктелефону и позвонил в корпус жизнеобеспечения. Там все было нормально. Он позвонил в полицию УДМ ООН и приказал им выставить вооруженные отряды у корпуса и железнодорожной станции. Когда он повторял приказ вышестоящему в структуре командования и дело шло к тому, что придется дойти до самого нового представителя, чтобы получить окончательное подтверждение, экран внезапно погас. Пол задрожал, и все тревожные сигналы в городе раздались в один миг. Дружное, стрессовое «дзи-и-инь»!

А затем — резкий толчок. Все двери с шипением закрылись; здание герметизировалось, а значит, давление снаружи резко упало. Они с Майей подбежали к окнам и выглянули наружу. Шатер, покрывавший Никосию, упал и в некоторых местах натянулся над самыми высокими верхушками крыш, точно пищевая пленка, а в других его просто обдувало ветром. Люди на улицах колотили в двери, бегали, падали, съеживались на земле, как жители Помпеи. Фрэнк отодвинулся от окна, его зубы горели острой болью.

Похоже, здание надежно запечатано. Во всеобщем шуме Фрэнк сумел различить гудение генератора. Видеоэкраны не работали, и от этого, казалось, было трудно поверить в то, что происходило за окном. Лицо Майи порозовело, но она вела себя спокойно.

— Шатер рухнул!

— Знаю.

Он не ответил.

Она все еще пыталась наладить экраны.

— Ты пробовал включать радио?

— Нет.

— И что?! — вскричала она, раздраженная его спокойствием. — Ты знаешь, что здесь происходит?

— Революция, — ответил он.

Часть VII. Сензени-На

На четырнадцатый день революции Аркадию Богданову приснилось, как он сидит на деревянном ящике вместе с отцом, перед ними — небольшой костер на краю поляны, совсем как настоящий, только длинные, с жестяными крышами здания Углей находились всего в сотне метров за их спинами. Они протянули руки к теплу, и его отец в очередной раз рассказывал, как ему повстречался снежный барс. Было ветрено, и пламя танцевало. Затем раздался сигнал пожарной тревоги.

Это был будильник Аркадия, установленный на четыре утра. Он встал и обтерся горячей губкой в ванной. Ему вспомнились образы из сна. После того как началась революция, он плохо спал — лишь урывками по несколько секунд, то тут, то там. Будильник резко выводил его из глубинных снов, из тех, что обычно не запоминаются. Почти все они были неискаженными воспоминаниями его детства — воспоминаниями, которые никогда прежде не приходили ему в голову. Это заставило его задуматься, сколько всего он хранил воспоминаний и могло ли оказаться так, что размер их хранилища на самом деле невелик Можно ли было помнить каждую секунду своей жизни, но каждый раз забывать все, просыпаясь? Возможно, это в некотором роде необходимо? А если так, то что случится, если люди начнут жить по двести, по триста лет?

Подошла Джанет Блайлевен, встревоженная.

— Они уничтожили Немезиду. Роальд проанализировал видео и считает, что они ударили по нему серией водородных бомб.

Они вошли в крупное здание городского управления Карра, где в последние две недели Аркадий проводил бóльшую часть своего времени Алекс и Роальд находились внутри и смотрели телевизоры. Роальд приказал:

— Экран, покажи повтор для Аркадия.

Изображение мелькнуло и замерло: черный космос, плотная сеть звезд, а посередине экрана — темный необычный астероид, видимый по большей части благодаря тому, что закрывал собой звезды. На несколько мгновений все замерло, но потом со стороны астероида возник белый свет. В одно мгновение астероид раздался во все стороны и рассеялся.

— Быстрая работа, — отметил Аркадий.

— Есть еще запись с камеры под другим углом.

На видео снова показался астероид, но теперь так, что выглядел продолговатым, и можно было различить серебристые блистеры его разгонных двигателей. Затем возникла белая вспышка, и, когда черное небо вернулось, астероида уже не было; мерцание звезд в правой части экрана выдавало, что мимо них пролетели фрагменты астероида, но затем оно прекратилось, и на этом все закончилось. Ни белых горящих облаков, ни звуков грома — лишь металлический голос репортера, разглагольствующий об исчезновении угрозы судного дня, исходившей от марсианских бунтарей, и подтверждении мощи стратегической обороны. Хотя ракеты, судя по всему, были запущены с помощью рельсовой пушки с лунной базы «Амекса».

— Мне эта идея никогда не нравилась, — признался Аркадий. — Это, опять же, взаимное гарантированное уничтожение.

— Но если бы произошло взаимное гарантированное уничтожение, — сказал Роальд, — и одна сторона лишилась потенциала…

— Мы здесь не лишались потенциала. И они оценивают то, что здесь, так же, как и мы. Значит, теперь уходим обратно в швейцарскую защиту.

Уничтожить, что они хотели, и укрыться в горах, для вечного сопротивления. Это было ему больше по душе.

— Это слабее, — наотрез заявил Роальд. Он голосовал, как и большинство, за то, чтобы отправить Немезиду по курсу к Земле.

Аркадий кивнул. Нельзя было отрицать, что один член уравнения вычеркнут. Но неясно, изменился баланс сил или нет. Немезида была не его идеей — ее предложил Михаил Янгель, а команда с астероидов самостоятельно воплотила ее. Теперь многие из них были мертвы — убиты большим взрывом или теми поменьше, что происходили за пределами пояса, тогда как сама Немезида создавала впечатление, будто повстанцы одобряли массовое поражение Земли Плохая идея, как заметил Аркадий.

Но такова жизнь в революции Никто не поддавался управлению, независимо от того, кто бы что ни говорил. И многим нравилось такое положение дел, особенно здесь, на Марсе. В первую неделю борьба шла ожесточенная, ведь УДМ ООН и транснационалы наращивали свои силы безопасности весь предыдущий год. Многие крупные города были мгновенно захвачены ими, и это могло случиться везде, кроме тех мест, где повстанцев оказывалось больше, чем можно предположить. Свыше шестидесяти городов и станций объединились в сеть и провозгласили независимость — там повстанцы вышли из лабораторий или спустились с гор и просто взяли власть в свои руки. А теперь, когда Земля находилась на дальней стороне Солнца, а ближайший многоразовый шаттл был уничтожен, под осадой оказались уже силы безопасности и неважно, в крупных городах или нет.

Позвонили из корпуса жизнеобеспечения. Там возникли проблемы с компьютерами, и Аркадия просили пойти разобраться.

Он вышел из городского управления и пересек Менло-парк, чтобы попасть к корпусу. Только что рассвело, и бóльшая часть кратера Карр все еще находилась в тени — лишь западная стенка и высокие бетонные здания корпуса жизнеобеспечения были освещены в этот час, они покрылись желтизной в резком утреннем свете, а железные дороги, тянущиеся по стене кратера, превратились в золотые ленты. Город только-только просыпался на своих тенистых улицах. Многие повстанцы прибыли из других городов или с испещренных кратерами гор и спали в парке прямо на траве. Люди сидели, все еще не вынимая ног из спальных мешков, с отекшими веками, взъерошенными волосами Ночью здесь поддерживали температуру, но все равно чувствовалась прохлада, и те, кто уже выбрался из спальников, сутулились над горелками, дышали себе на ладони, копошились с кофе и самоварами и время от времени проверяли, как к ним подбирается линия света. Видя Аркадия, они махали ему и не раз останавливали, чтобы узнать его мнение о последних событиях или дать ему советы. Аркадий всем охотно отвечал. И снова чувствовал, как что-то в воздухе переменилось, словно они очутились в каком-то новом пространстве, где все (его взгляд упал на нагревательный элемент, светящийся под кофейникам) лучились электричеством свободы.

Он шел, чувствуя себя все радостнее, надиктовывая ежедневную запись в свой дневник, который вел с помощью наручной панели.

— Парк напоминает мне то, что Оруэлл говорил о Барселоне в руках анархистов: это эйфория от нового социального контракта, от возвращения к той сказочной справедливости, которую мы знали с детства…

На его запястье раздался звонок, и на крошечном экране появилось лицо Филлис — и оно его раздражало.

— Что тебе надо? — спросил он.

— Немезиды больше нет. Мы хотим, чтобы вы сдались, — прежде чем будет причинен еще какой-либо вред. Теперь все просто, Аркадий. Сдавайтесь или умрите.

Он едва не рассмеялся. Она напоминала злую ведьму из фильма про волшебника из страны Оз, неожиданно возникшую в хрустальном шаре.

— Здесь нет ничего смешного! — воскликнула она. Он вдруг увидел, что она напугана.

— Ты знаешь, мы никак не связаны с Немезидой, — сказал он. — Она не имеет для нас никакого значения.

— Как ты можешь быть таким глупцом! — вскричала она.

— Это вовсе не глупость. Слушай, передай своим хозяевам вот что: если они попытаются подчинить себе свободные города, мы уничтожим все, что есть на Марсе. — Это уже была швейцарская защита.

— Ты думаешь, это для кого-то важно? — Ее губы побелели, а все ее мелкое изображение казалось примитивной маской ярости.

— Важно. Слушай, Филлис, я — лишь верхушка айсберга всего этого, есть еще крупная подземная система, которую вы не можете видеть Она поистине огромна, и у моих людей есть средства, чтобы нанести вам удар, если они того захотят.

Она, должно быть, резко опустила руку, потому что изображение на экранчике круто повернулось и в кадр попал пол.

— Ты всегда был дураком, — произнес ее голос откуда-то извне. — Даже тогда, на «Аресе».

Связь оборвалась.

Аркадий двинулся дальше, в городе уже не чувствовалось такой суеты, как прежде. Если Филлис была напугана, то…

В корпусе жизнеобеспечения искали неисправность. За пару часов до этого уровень кислорода в городе начал повышаться, но световая сигнализация при этом не включилась Техники заметили это случайно.

Через полчаса им все-таки удалось выяснить, в чем проблема Программу заменили. Однако Тати Анохин все равно не был доволен.

— Слушайте, похоже, совершен саботаж, но уровень кислорода все равно выше, чем должен быть даже с учетом этого. Он уже достиг около сорока процентов.

— Не удивительно, что сегодня у всех такое хорошее настроение.

У меня нет. К тому же все эти рассказы о настроении — чушь.

— Уверен? Проверь еще раз программу, просмотри пароли доступа и убедись, не проводилось ли других скрытых замен.

Он направился обратно в городское управление. Когда он был на полпути, где-то вверху раздался громкий хлопок. Он поднял голову и увидел небольшую дыру в куполе. Воздух вдруг начал мерцать и переливаться, словно они очутились внутри огромного мыльного пузыря. После яркой вспышки и громкого шума он перешел на бег. Борясь с собственной инерцией, он увидел, как все одновременно зажглось; люди горели как факелы, а его руку огонь охватил прямо у него перед глазами.

* * *
Разрушать марсианские города нетрудно. Не труднее, чем бить стекла или протыкать воздушные шарики.

Надя Чернышевская поняла это, когда пряталась в городском управлении Лассвица, шатрового городка, получившего пробоину в одну из ночей сразу после захода солнца. Все выжившие теперь ютились в управлении или в корпусе жизнеобеспечения. Последние три дня они выбирались наружу, пытаясь залатать шатер, и смотрели телевизор, пытаясь понять, что происходит. Но земные выпуски новостей были посвящены войнам, которые происходили там и теперь, похоже, сливались в одну. Лишь в редких случаях передавали краткие сообщения о разрушении марсианских городов. В одном из репортажей сказали, что по многим крытым кратерам были нанесены ракетные удары из-за горизонта, как правило, последовательно: вводили кислород или насыщенное им горючее и сразу же — воспламенитель, что приводило к взрывам разной мощности: от уничтожающих живую силу до сносящих прочь купола и по-настоящему крупных взрывов, зарывающих землей целые кратеры. Наибольшее распространение имел огонь на подавление живой силы — в случае его применения инфраструктура оставалась по бóльшей части нетронутой.

С шатровыми городами было еще легче. Большинство из них было пробито с помощью лазеров, размещенных на Фобосе, иногда выпускали управляемые крылатые ракеты по корпусам жизнеобеспечения; кое-где вторгались войска того или другого типа — захватывали космопорты, разрушали городские стены бронированными марсоходами, а в редких случаях десант спускался сверху.

Надя смотрела дрожащие видео, в которых ощущался весь страх операторов, и ее желудок сжался в комок размером с грецкий орех. — Что они делают, проверяют разные способы? — вскричала она. — Сомневаюсь, — ответил Илья Зудов. — Думаю, разные группы способны применять разные методы. Одни будто хотят нанести минимальный урон, другие же — убить как можно больше наших. Освободить место для эмигрантов.

Надя отвернулась, чувствуя подступающую тошноту. Встав, она вышла на кухню, слегка пригибаясь из-за неприятного ощущения в животе, в отчаянии желая что-то предпринять. На кухне включили генератор, и теперь несколько человек разогревали замороженную еду в микроволновке. Она помогла им, раздав порции людям, которые сидели в зале. Немытые лица, покрытые черными волдырями; одни увлеченно беседовали, другие сидели как статуи, третьи спали, прижавшись друг к другу. Большинство из них были жителями Лассвица, но было и немало тех, кто приехал из шатров или укрытий, разрушенных ударами из космоса или атакованных наземными силами.

— Как глупо, — говорила арабская женщина угловатому коротышке. — Мои родители служили в Красном Кресте в Багдаде, когда американцы его бомбили. Если они владеют небом, нам больше нечего делать, нечего! Мы должны сдаться. И чем скорее, тем лучше.

— Но кому? — осторожно спросил коротышка. — И как?

— Кому угодно, по радио, конечно же! — Женщина пристально посмотрела на Надю, и та пожала плечами.

Затем ее наручная панель издала сигнал, и Саша Ефремова забурчала механическим телефонным голосом, сообщая: водопроводная станция к северу от города взорвалась, и скважина, которую она заглушала, теперь бьет фонтаном — получилось напорное извержение воды и льда.

— Сейчас буду, — ответила потрясенная Надя.

Водопроводная станция городка затыкала нижний конец водоносного слоя Лассвица, а он был немаленьким. Если достаточное количество воды оттуда поднимется, то и станция, и город, и весь каньон окажутся в сильнейшем наводнении — а что еще хуже, Берроуз находился всего в двухстах километрах вниз по склону Сирта и Исиды, и наводнение вполне могло распространиться и туда. Берроуз! Его население слишком велико, поэтому нет возможности эвакуировать людей, особенно теперь, когда город превратился в убежище для тех, кто хотел сбежать от войны. Сейчас бежать было просто некуда.

— Сдавайтесь! — не унималась арабка. — Все сдавайтесь!

— Не думаю, что теперь это поможет, — ответила Надя и побежала к шлюзу.


Она испытала значительное облегчение от возможности чем-то заняться, что-то делать и прекратить ютиться в здании и смотреть на катастрофы по телевизору. А поскольку Надя составляла план города и вела надзор за строительством Лассвица всего шесть лет назад, она знала, что нужно делать. Город представлял собой шатер никосийского типа с отдельно стоящими фермой и корпусом жизнеобеспечения, а также водопроводной станцией на приличном отдалении к северу. Все сооружения располагались на дне крупного ущелья под названием каньон Арена, протянувшегося с запада на восток, стены которого были почти вертикальными и достигали полкилометра в высоту. Водопроводная станция находилась всего в паре сотен метров от северной стены каньона, которая в том районе далеко выдавалась над дном. Пока Надя ехала туда вместе с Сашей и Ильей, в голове у нее быстро вырисовался план:

— Думаю, мы сможем обрушить утес на станцию, и если сможем, то обвал должен заткнуть прорыв.

— А наводнение не смоет обрушенные камни? — спросила Саша.

— Да, если, конечно, произойдет полный разрыв слоя. Но если мы накроем его, пока это просто открытая скважина, то выходящая вода замерзнет под обвалом и, надеюсь, образует запруду, которой хватит, чтобы сдержать ее, гидростатическое давление в этом слое лишь немного превышает литостатическое давление породы, которая там нависает, поэтому напор подземных вод должен быть не таким уж высоким. Иначе мы были бы уже мертвы.

Она притормозила. За лобовым стеклом виднелось то, что осталось от водопроводной станции, и вверх от нее поднималось облако густого морозного пара. Навстречу им на полной скорости трясся марсоход, и Надя включила передние фары и переключила радио на общую частоту. Это прибыла команда со станции — Анжела и Сэм, обезумевшие от приключений, свалившихся на них за последний час. Когда они подъехали к ним борт к борту и закончили свою историю, Надя рассказала им о своем плане.

— Это может сработать, — сказала Анжела. — И уж точно ничто больше его не остановит, он буквально хлещет наружу.

— И нам придется поторопиться, — добавил Сэм. — Он разрушает скалу с невероятной скоростью.

— Если мы не заткнем его, — произнесла Анжела с каким-то нездоровым воодушевлением, — будет то же, что случилось, когда Атлантический океан прорвался через Гибралтарский пролив и заполнил Средиземноморский бассейн. Там был водопад, который продолжался десять тысяч лет.

— Никогда об этом не слышала, — призналась Надя. — Поехали с нами на утес, поможете запустить роботов.

Пока они подъезжали, она направила всех строительных роботов, имевшихся в городе, из их ангаров к подножию северной стены возле водопроводной станции; ко времени, когда там оказались два марсохода, они обнаружили, что несколько более быстрых роботов уже были там, а остальные гремели по каньону позади них. Там, у подножия, был небольшой склон осыпания, который возвышался над ними, как огромная застывшая волна, сияющая в полуденном свете. Надя подключилась к грейдерам и бульдозерам и дала им команду расчистить путь к этому склону; когда они закончили, горные комбайны забурились прямо в утес.

— Видите, — сказала Надя, указывая на ареологическую карту каньона, которую вывела на экран марсохода, — за всем этим нависающим куском есть крупный разрыв породы. И выступ из-за этого немного сползает — посмотрите на то плато вверху, оно чуть ниже остальных. Если мы установим всю взрывчатку, что у нас есть, у основания разрыва, то он обязательно обрушит весь нависающий выступ, как думаете?

— Не знаю, — замялся Илья. — Но попробовать стоит.

Прибыли и медленные роботы с множеством взрывчаток, оставшихся после выемки грунта для закладки фундамента под город. Надя принялась программировать машины для врезки в основание утеса и на час с лишним словно пропала для остального мира. Закончив, сказала:

— Поехали обратно в город, нужно эвакуировать людей. Я не знаю наверняка, насколько большой кусок скалы упадет, а мы не хотим тут всех похоронить. У нас есть четыре часа.

— Господи, Надя!

— Четыре часа. — Она набрала последнюю команду и завела марсоход. Анжела и Сэм бодро последовали за ней.

— Что-то не заметно, что вам жаль уезжать отсюда, — заметил им Илья.

— Черт, да здесь была такая тоска! — ответила Анжела.

— Думаю, сейчас здесь станет веселее.

Эвакуация проходила с трудом. Многие жители города не хотели уезжать, и едва ли для них хватило бы места в имеющихся в распоряжении марсоходах. Наконец, все набились в транспорт и выдвинулись по ретрансляторной дороге в Берроуз. Лассвиц опустел. Надя целый час пыталась связаться с Филлис по спутниковому телефону, но каналы связи были разорваны — звук был такой, будто что-то глушило сигнал. Надя оставила сообщение на самом спутнике: «Мы мирное население Сирта, стараемся не допустить наводнения Берроуза из-за прорыва водоносного слоя Лассвица». Это была своего рода капитуляция.

К Наде, Саше и Илье, ехавшим в своем марсоходе, присоединились Анжела и Сэм, и они стали подниматься по скальной дороге с крутыми перепадами к южной границе каньона Арена. По другую сторону от них располагалась внушительная северная стена, слева внизу лежал город, казавшийся почти совсем обычным, но, если посмотреть направо, становилось очевидно — что-то не так. Водопроводную станцию в середине прорывал плотный белый гейзер, который расходился брызгами, как сломанный пожарный гидрант, и те превращались во множество грязных красно-белых кусков льда. Эта странная масса менялась у них на глазах, обнажая черные потоки воды, испаряющиеся с бешеной скоростью, когда из черных трещин поднималась дымка и разносилась по каньону под воздействием ветра. Камни и частицы с поверхности Марса были так обезвожены, что когда на них попадали брызги, они будто взрывались в бурных химических реакциях. А когда вода текла по сухой земле, в небо выстреливали огромные облака пыли, которые соединялись с вихрящимся морозным паром.

— Сакс будет доволен, — мрачно заметила Надя.

В назначенный час из основания северной стены поднялось четыре столба дыма. Затем несколько секунд ничего не происходило, и наблюдатели тяжело вздохнули. Затем скала подалась, и нависающая ее часть медленно и величаво сползла вниз. Из ее основания вырвались густые облака дыма, а затем, словно вода при обломе айсберга, хлынули обломки пород. Их марсоход затрясся от низкого гула, и Надя предусмотрительно откатила его подальше от южного края каньона. Как только она это сделала, вид им закрыло крупное облако пыли, и они увидели, как на станцию стремительно опрокинулся кусок скалы.

Анжела и Сэм ликовали.

— Как мы поймем, что это сработало? — спросила Саша.

— Подождем, пока не увидим все опять, — ответила Надя. — Надеюсь, поток прекратился. Не должно быть больше ни открытой воды, ни какого-либо ее движения.

Саша кивнула. Они сидели и выжидающе смотрели на древний каньон. Надя почти ни о чем не думала — а те мысли, что возникали, были мрачными. Ей нужно было больше дел, как в последние несколько часов, следовало заняться какой-нибудь напряженной работой, которая не давала бы времени на размышления; даже в короткие перерывы на нее обрушивалось все отчаяние их положения — разрушенные города, мертвецы повсюду, исчезновение Аркадия. Теперь, похоже, ничего не оставалось под контролем. Ни у кого не было никаких планов. Полицейские силы громили города, чтобы подавить восстания, а повстанцы громили все подряд, чтобы эти восстания поддерживать. Так в итоге можно было разгромить всю планету — вся ее работа рушилась у нее на глазах, и все без каких-либо причин! Вообще без причин!

Она не могла позволить себе думать. Обвал накрыл водопроводную станцию, и вода, бившая ключом, теперь была заблокирована и заморожена. Получилась своего рода дамба. Что будет потом — трудно сказать. Если гидростатическое давление водоносного слоя станет достаточно сильным, случится новый прорыв. Но если дамба была достаточно плотной… Что ж, с этим уже ничего нельзя поделать. Хотя можно создать что-то вроде выпускного клапана, чтобы снизить давление на дамбу…

Ветер понемногу развеял пыль. Ее спутники были довольны: водопроводная станция исчезла, скрывшись под свежим черным завалом северной стены, которая теперь приняла вид крупной дуги. Но они были на грани — завал получился далеко не таким большим, как надеялась Надя. Сам Лассвиц устоял, а слой камней над станцией, похоже, был не столь уж плотным. Да, поток, судя по всему, прекратился, он превратился в неподвижную грязно-белую полосу — будто ледник, сходящий в середине каньона. И от него поднимался слабый морозный дымок. И все же…

— Давайте съездим в Лассвиц и посмотрим на показатели водоносного слоя, — предложила Надя.

Они спустились по стене каньона и заехали в гараж Лассвица. Прошли по пустым улицам в прогулочниках и скафандрах. Центр изучения водоносного слоя находился рядом с городским управлением. Странно было видеть их убежище последних нескольких дней опустевшим.

В центре изучали показания различных подземных сенсоров. Многие из них уже не работали, но те, что остались, показывали, что гидростатическое давление было выше, чем когда-либо прежде, и продолжало расти. Словно в подтверждение этого, землю сотряс слабый толчок, заставив вибрировать подошвы их ботинок. Никому из них еще не доводилось испытывать подобное на Марсе.

— Черт! — воскликнул Илья. — Он точно рванет еще раз!

— Нужно пробурить еще один выход, — сказала Надя. — Типа выпускного клапана.

— А что, если его прорвет, как первый? — спросила Саша.

— Если мы сделаем его в верхней части слоя или посередине, чтобы перехватить часть потока, то все будет нормально. Так же, как старая станция, которую, видимо, кто-то взорвал, иначе она бы и сейчас работала, как раньше. — Она с горечью покачала головой. — Нам придется рискнуть. Сработает — сработает. Нет — мы, возможно, создадим прорыв. Но если мы ничего не сделаем, то, похоже, прорыв случится наверняка.

Она повела их маленькую группу по главной улице к складу роботов в гараже и засела в командном центре, чтобы снова заняться программированием. Обычное бурение, но с максимальным выбросом из скважины. Вода должна выйти на поверхность под артезианским давлением, после чего они направят ее по трубопроводу, который роботы, согласно их инструкциям, проложат в таком направлении, чтобы отвести воду из региона Арены. Вместе с остальными она изучала топографические карты и прогоняла симуляции наводнений каньонов, которые шли параллельно Арене, севернее и южнее. Они выяснили, что площадь водосбора была огромна, все на Сирте стекало вниз к Берроузу, и в целом местность представляла что-то вроде большой чаши. Воду нужно было отводить примерно на триста километров на север, до следующего водосборного бассейна.

— Смотрите, — сказал Илья, — если выпустить ее в борозду Нили, она потечет прямо на север, к равнине Утопия, и замерзнет на северных дюнах.

— Сакс, должно быть, в восторге от революции, — повторила Надя сказанное ею уже не раз. — Мы делаем то, на что он никогда не получил бы одобрения.

— Но многие из его проектов тоже оказались не у дел, — заметил Илья.

— Думаю, он все равно оказался в плюсе, если говорить его языком. Вся эта вода на поверхности…

— Надо будет его спросить.

— Если мы еще когда-нибудь его увидим.

Илья умолк.

— Там действительно так много воды? — спросил он после паузы.

— Это не только Лассвиц, — ответил Сэм. — Недавно я видел новости: пробили водоносный слой Лоуэлл, там большой прорыв, вроде тех, после которых образовываются каналы. Он прорежет миллионы тонн реголита в глубине, а я не знаю, сколько там воды. Но в это трудно поверить.

— Но зачем? — спросила Надя.

— Думаю, это лучшее оружие, что у них есть.

— Это вовсе не оружие! Они не могут ни направить, ни остановить его!

— Не могут. И никто не может. Но подумайте обо всех городах которые лежат вниз по склону от Лоуэлла. Франклин, Дреклер, Осака, Галилео, думаю, даже Силвертон. И это все города транснационалов. Считайте, многие шахтерские городки в канале становятся уязвимыми.

— Выходит, обе стороны разрушают инфраструктуру, — отрешенно произнесла Надя.

— Верно.

Ей необходимо было работать — иного выбора не имелось. Она снова заставила всех программировать роботов, и остаток дня и весь следующий они провели, выводя роботов на место бурения и проверяя, чтобы все было готово к работам. Бурение велось в открытую — нужно было лишь убедиться, что давление водоносного слоя не приведет к прорыву. А отправить воду на север трубопроводом было даже проще — эта операция уже многие годы выполнялась автоматически. Вверх по постели северного каньона, а оттуда — еще на север. И не нужно было включать насосы — артезианское давление довольно успешно должно регулировать поток, потому что, когда оно опускалось достаточно, чтобы не вытеснять воду из каньона, опасность прорыва в нижней части слоя предположительно исчезала. Когда передвижные магниевые мельницы принялись молоть, собирать частицы и создавать трубопроводы, когда вилочные и фронтальные погрузчики стали собирать сегменты вместе, когда это огромное сооружение, медленно перекатываясь по дороге, принимало сегменты и извергало трубопровод, когда другой передвигающийся исполин изолировал готовый трубопровод аэросеткой, изготовленной из отходов нефтепереработки, и когда первый сегмент трубопровода нагрелся и заработал, тогда они признали систему готовой к использованию. И у них появилась надежда, что им удастся протянуть его еще на триста километров. Нужно было прокладывать по километру трубопровода в час, по двадцать четыре с половиной часа в сутки, и — если все прошло бы хорошо — примерно через двенадцать дней он дотянулся бы до борозды Нили. С такой скоростью трубопровод должен быть завершен почти сразу после того, как был просверлен и приведен в готовность выход для воды. И если обвальная дамба продержится все это время, то у них получится устроить этот выпускной клапан.

Итак, Берроуз был в безопасности — по крайней мере, настолько, насколько они могли обеспечить ему эту безопасность своими усилиями. Теперь им можно было уезжать. Но каково было их предназначение — вот в чем вопрос. Надя ссутулилась перед разогретым в микроволновке ужином, поглядывая земные новости и слушая, как ее товарищи обсуждали их проблему. На Земле революцию подавали в отвратительном свете — экстремисты, вандалы, саботажники, радикалы, террористы. И ни разу не прозвучало «повстанцы», «революционеры» — хотя эти слова наверняка одобрила бы как минимум половина населения Земли. Нет, повстанцы считались разрозненными группами сумасшедших, террористов, несущих разрушения. И ей не стало легче от того, что она видела в таком освещении событий долю правды, — она лишь сильнее сердилась.

— Мы должны присоединиться хоть к кому-нибудь и сражаться вместе! — сказала Анжела.

— Я не буду ни с кем сражаться, — упрямо заявила Надя. — Это глупо. Не буду. Я буду ремонтировать то, что смогу, но сражаться не буду.

По радио прозвучало сообщение. Кратер Фурнье, примерно в 860 километрах от них, получил трещину в куполе. Население оказалось в ловушке в герметизированных зданиях, там заканчивается воздух.

— Я хочу поехать туда, — сказала Надя. — Там есть большой склад строительных роботов. Они могут заделать купол, а потом заняться другими делами дальше по равнине Исиды.

— И как ты туда доберешься? — спросил Сэм.

Надя задумалась, а потом сделала глубокий вдох.

— Ультралитом, пожалуй. На летной полосе южного края есть новенькие 17Д. Это точно будет самый быстрый способ, а может, и самый безопасный. — Она посмотрела на Илью и Сашу. — Полетите со мной?

— Да, — ответил Илья.

Саша кивнула.

— Мы хотим с вами, — сказала Анжела. — Все равно на двух самолетах будет безопаснее.

* * *
Они взяли два самолета, построенные авиазаводом Спенсера в Элизии, новейшие модели, которые называли просто 16Д. Они представляли собой ультралитовые, с треугольными крыльями, четырехместные реактивные суда, изготовленные преимущественно из ареогеля и пластика, настолько легкие, что этим они даже были опасны. Но Илья — превосходный летчик, и Анжела, по ее собственным словам, тоже, и на следующее утро, после ночи в пустом небольшом аэропорту, они забрались внутрь, вырулили на уплотненную грязную дорожку и поднялись навстречу солнцу. Прошло много времени, прежде чем они набрали высоту в тысячу метров.

Планета, видневшаяся внизу, казалась обманчиво нормальной, ее строгие формы были чуть белее с северной стороны, будто состарились от заражения паразитами. Но когда они очутились над каньоном Арена, то увидели, что по нему двигался грязный ледник, словно река отколовшихся ледяных блоков. Во многих местах, где наводнение на какое-то время образовывало водоемы, ледник расширялся. Ледяные блоки кое-где были чисто белыми, но чаще имели какой-нибудь марсианский оттенок, раскалывались и смешивались друг с другом, превращая ледник в ломаную мозаику замерзших кирпичей, серы, корицы, угля, сливок, крови… и все они лились по дну каньона к самому горизонту, который лежал в семидесяти пяти километрах от них.

Надя попросила Илью повернуть на север, чтобы осмотреть землю, по которой роботам предстояло прокладывать трубопровод. Вскоре после поворота они получили слабое радиосообщение от парочки из первой сотни — Энн Клейборн и Саймона Фрейзера. Они находились в ловушке в кратере Перидье, который лишился своего купола. Это тоже было на севере, так что они уже летели правильным курсом.

Земля, над которой они летели, в то утро выглядела вполне проходимой для бригады роботов — плоская, пусть и слегка загроможденная изверженными породами, зато никаких уступов, которые могли застопорить работу, не было. Дальше начиналась борозда Нили, сначала очень плавно, лишь с четырьмя неглубокими углублениями, извивающимися на северо-восток, словно отпечатки пальцев на слабом следе ладони. Однако через сто километров на север они превращались в параллельные каньоны, каждый по пятьсот метров глубиной, разделенные темной землей, обильно усеянной кратерами, и эти свойственные Луне формы Наде напоминали захламленную строительную площадку. К северу же их поджидал сюрприз: в месте, где самый восточный каньон выходил в Утопию, произошел еще один прорыв водоносного слоя. В верхней его части произошло обычное сползание грунта, образовав огромную земляную чашу, разбитую, будто стеклянная тарелка. Ниже прямо из этой разломанной земли хлестала черно-белая вода, отламывая новые блоки и унося их у них на глазах в испускающем пар потоке, отчего земля имела такой вид, будто выдержала взрыв. Сам этот страшный прорыв имел не менее тридцати километров в ширину и тянулся к горизонту на север, не подавая никаких намеков, что собирается сужаться.

Надя присмотрелась и попросила Илью подлететь поближе.

— Не хочу наткнуться на пар, — ответил тот, и сам поглощенный открывшимся видом.

Бóльшую часть белого морозного облака сдувало на восток, и оно опадало на поверхность, но ветер был порывистый, и временами тонкое белое покрывало взметалось прямо вверх и заслоняло собой полосу черной воды и белого льда. Выход воды был таким же большим, как у крупного ледника в Антарктике, а то еще больше. Он буквально делил красный рельеф пополам.

— Здесь чертовски много воды, — проговорила Анжела.

Надя переключилась на частоту первой сотни и вызвала Энн из Перидье.

— Энн, ты знаешь что-нибудь об этом? — Она описала то, над чем они пролетали. — Энн, она все еще течет, лед движется, мы видим участки открытой воды, они тут то черные, то красные…

— Что ты слышишь?

— Только что-то похожее на гул вентилятора и еще какой-то трескающийся лед, да. Но мы и сами издаем много шума. Чертовски много воды!

— Ну, — сказала Энн, — этот водоносный слой не такой уж большой по сравнению с другими.

— Как они их вскрывают? Люди правда могут их проламывать?

Некоторые слои — да, — ответила Энн. — Если у них гидростатическое давление выше литографического, то они, по сути, подбрасывают породу вверх, а вечномерзлый грунт формирует собой что-то вроде ледяной дамбы. Если пробурить скважину и взорвать ее или дать ей растаять…

— Но как?

— Расплавить в реакторе.

Анжела присвистнула.

— Но ведь радиация! — вскричала Надя.

— Конечно. Но давно ли ты проверяла свой счетчик? Наверное, она уже на три четверти спала.

— Ого! — воскликнула Анжела.

— И это еще не конец. — Голос Энн звучал отстраненно и глухо, как всегда, когда она была раздражена. Она отвечала на их вопросы о наводнении очень коротко. Наводнение такого масштаба вызывало предельные колебания давления, разрушая коренные породы, затем оттесняя их, и все скатывалось вниз по течению, стремительно истираясь, как рвущаяся, податливая каменистая масса.

— Вы собираетесь в Перидье? — спросила она, когда у них закончились вопросы.

— Сейчас мы повернем на восток, — ответил Илья. — Я хочу сначала визуально определить расположение кратера Fv.

— Дельная мысль.

И они полетели дальше. Поразительная муть наводнения так и тянулась вдаль, и они вновь пролетали над старыми знакомыми камнями и песками. Вскоре на горизонте возник Перидье — низкая, сильно выветренная стена кратера. Купола над ним не было, куски изорванных тканей были отброшены в сторону и все еще перекатывались над валом, отчего кратер казался взорвавшимся стручком с семенами. К югу бежала железная дорога, серебряной нитью отражая солнечный свет. Они летели над дугой стены кратера, и Надя разглядывала в бинокль темные здания, тихо, нараспев выговаривая славянские ругательства. Как? Кто? Зачем? Ответов не было. Они держали курс к посадочной полосе на дальней стороне вала кратера. Ни один из ангаров не работал, и им пришлось надеть костюмы и выдвинуться в город на небольших машинках.

Все выжившие обитатели Перидье забились в корпус жизнеобеспечения. Надя и Илья вошли через шлюз и обнялись с Энн и Саймоном, после чего их представили остальным. Их было около сорока, они пытались поддерживать газообмен в герметичных зданиях, и у них заканчивались аварийные припасы.

— Что произошло? — спросила Анжела, и они принялись рассказывать, будто греческий хор, часто перебивая друг друга: от одного единственного взрыва купол лопнул как воздушный шар, это мгновенно привело к декомпрессии, и в итоге взорвались многие городские здания. Корпус жизнеобеспечения, к счастью, был армирован и сохранил внутреннее давление в своих запасах воздуха, так что те, кто был внутри, остались живы. Но те, кто был на улицах или в других зданиях, погибли.

— Где Питер? — спросил Илья, боясь ответа.

— На Кларке, — быстро сказал Саймон. — Он позвонил нам сразу же, как только это началось. Он пытается получить место на одном из лифтов, идущих вниз, но сейчас пускают только полицию. Похоже, полицейских много на орбите. Он приедет, как только сможет. Там, вверху, все равно безопаснее, так что я не так уж и жажду его увидеть.

Надя снова вспомнила об Аркадии. Но она ничем не могла ему помочь, так что быстро принялась за восстановление Перидье. Сперва опросила выживших об их планах, но, когда те лишь пожали плечами, предложила начать с того, чтобы установить шатер, намного меньший, чем прежний купол, используя материал, сохранившийся на строительных складах у аэропорта. Там же было законсервировано много старых роботов, так что реконструкцию можно начинать без затяжной подготовки. Местные приняли ее план с воодушевлением — о том, что находилось в складах, они даже не знали.

— Это все есть в записях, — позже рассказывала она Илье. — Им нужно было лишь сделать запрос. Они не сообразили. Только смотрели телевизор — смотрели и ждали.

— Ну, когда купол вот так рушится, это потрясение, Надя. Им нужно было в первую очередь убедиться, что их здание безопасно.

— Да, пожалуй.

Но среди здешних оказалось очень мало специалистов в области строительства. В основном ареологи и горняки. А строительные работы были уделом роботов, по крайней мере, так здесь считали. Трудно сказать, сколько времени им потребовалось бы, чтобы приступить к реконструкции самостоятельно, но, когда Надя дала понять, что это необходимо сделать, и выразила крайнее презрение их бездеятельности, они собрались довольно скоро.

Надя несколько дней проработала по восемнадцать-двадцать часов в сутки. Выложила ленточный фундамент, с помощью кранов устроила крышу, а потом просто следила за работой. С беспокойством спросила своих спутников из Лассвица, полетят ли они с ней дальше, и те согласились. Примерно через неделю после прибытия они снова двинулись в путь, теперь с ними были Энн и Саймон.


Пока они летели на юг, спускаясь по склону Исиды навстречу Берроузу, по радио к ним внезапно пришло закодированное сообщение. Надя порылась в своем багаже и нашла там кучу вещей, которые ей дал Аркадий, и среди них была связка карт. Отыскав нужную, она вставила ее в бортовой компьютер, и они запустили программу дешифровки. Через несколько секунд компьютер своим ровным голосом зачитал сообщение. «УДМ ООН контролирует Берроуз и задерживает всех прибывающих в город».

В обоих самолетах, направлявшихся по пустому розовому небу на юг, воцарилось молчание. Равнина Исиды под ними стала понижаться с левой стороны.

— Все равно летим туда, — сказала Энн. — Мы сможем поговорить с ними лично, попробуем убедить прекратить погромы.

— Нет, — ответила Надя. — Я хочу иметь возможность работать. А если нас посадят за решетку… И вообще, почему ты думаешь, что они станут нас слушать?

Энн не ответила.

— Мы сможем долететь до Элизия? — спросила Надя у Ильи.

— Да.

И они повернули на восток, проигнорировав запрос авиадиспетчера из Берроуза.

— Они не станут нас преследовать, — заверил их Илья. — Видите, спутниковый радар показывает, что тут вокруг много самолетов, слишком много, чтобы за каждым гоняться. И все равно это будет бесполезной тратой времени, потому что, подозреваю, многие из них — ложные объекты. Кто-то выпустил целую тучу беспилотников, чтобы их запутать.

— Кто-то здесь хорошо постарался, — пробормотала Надя, глядя на радар. В южном квадранте сияло пять или шесть точек. — Это был ты, Аркадий? Это ты так стараешься от меня спрятаться?

Она подумала о его радиопередатчике, который она только что видела в своем багаже.

— А может, ты и не скрываешься. Может, просто я не хотела тебя увидеть.

Они прилетели в Элизий и опустились на землю возле Южной борозды, крупнейшего из всех крытых каньонов. Крыша оказалась на месте, но, как они увидели, лишь потому, что город был разгерметизирован перед тем, как получил пробой. Жители оказались в ловушках множества зданий, оставшихся невредимыми, и пытались сохранить ферму. В корпусе жизнеобеспечения произошел взрыв, и в нескольких других зданиях тоже. Так что здесь было много работы, а также хорошая база для быстрого восстановления и более предприимчивое население, чем в Перидье.

Надя взялась за дело, решив заполнить работой каждое мгновение, которое не посвящала сну. Она не выносила безделья и чем-тозанималась каждую секунду, пропуская через мозг старые джазовые композиции — ничего особенно подходящего для работы, так как не существовало ни уместного в данном случае джаза, ни блюза. Вся эта музыка совершенно несообразна ситуации: «На солнечной стороне улицы», «Пенни из рая», «Поцелуй, на котором строится мечта».

И в эти безумные дни на Элизии она начала осознавать, сколько силы было в роботах. За все годы, что она провела в строительстве, она никогда не пыталась выжать их них все, что можно, — в этом попросту не было необходимости. Но сейчас нужно было переделать сотни дел — больше, чем можно сделать, даже приложив максимальные усилия, — поэтому она подвела технику к «краю обрыва», чтобы оценить, на что та способна, а сама старалась придумать, как сделать еще больше. Например, она всегда считала дистанционное управление машинами чисто местным процессом, то есть управляла ими дистанционно, находясь неподалеку. Используя же спутниковые ретрансляторы, она могла управлять бульдозером в другом полушарии, и теперь она делала это везде, где ей удавалось наладить сносную связь. Она не прекращала работу ни на секунду — работала, когда ела, читала доклады и программы в ванной, — и спала только тогда, когда отключалась от изнурения. И, находясь в этом непреходящем состоянии, она говорила всем, с кем работала, что им делать, не спрашивая их мнения, не заботясь об их отдыхе. А люди, видя ее маниакальную сосредоточенность и власть над ситуацией, беспрекословно подчинялись.

Но вопреки всем стараниям у них получалось не так хорошо, как им хотелось. Потом за дело бралась Надя и в одиночку, бессонными часами напрягала технику, не давая ей отойти от края обрыва. В Элизии был готов целый парк строительных роботов, поэтому она могла набрасываться на несколько проблем одновременно. Большинство из них требовало решения в каньонах западного склона Элизия. Все крытые каньоны оказались в той или иной степени разрушены, но большинство их корпусов жизнеобеспечения оставались нетронутыми, и, так же, как в Южной борозде, в отдельных зданиях, поддерживаемых аварийными генераторами, находились выжившие. Когда Южную борозду снова накрыли, обеспечили теплом и достаточным давлением, она отправила отряды, чтобы найти всех выживших на западном склоне. И людей забирали из других каньонов и доставляли в Южную борозду, а позже отправляли обратно с поставленными задачами. Крышные бригады разъезжали из каньона в каньон, а бывшие жители этих каньонов спускались для работы внизу, подготавливая их для герметизации. Тогда-то Надя и уделила внимание другим занятиям — программированию слесарных машин, запуску линейных монтеров вдоль разрушенных трубопроводов, ведущих из Великой Северной равнины.

— Кто все это сделал? — спросила она с отвращением, глядя на взорванные трубы, которые показывали по телевизору.

Вопрос вырвался у нее сам собой — на самом деле она не хотела этого знать. Ей не хотелось думать о чем-то, кроме сломанного трубопровода в этих дюнах. Но Илья принял ее слова всерьез, ответив:

— Трудно сказать. Земные новости сейчас рассказывают только про Землю, отсюда показывают только изредка и мельком. Судя по всему, следующие несколько шаттлов привезут войска ООН, которым прикажут навести здесь порядок. Но в остальном все про Землю — война на Среднем Востоке, в Черном море, Африке, везде где угодно. Страны Южного клуба бомбят «удобные флаги», а Большая семерка заявила, что будет их защищать. Еще и какое-то биологическое средство распространяется в Канаде и Скандинавии…

— А может, и здесь тоже, — перебила его Саша. — Видел тот репортаж об Ахероне? Там что-то случилось, в жилищах повыбивало окна, а земля под гребнем заросла бог знает чем, и никто не хочет приближаться, чтобы узнать, что это.

Надя перестала слушать их разговор и сосредоточилась на проблеме трубопровода. А когда вернулась к реальности, то обнаружила, что роботы все до единого уже занимались восстановлением городов, а заводы усердно выпускали новые бульдозеры, грейдеры, самосвалы, экскаваторы, погрузчики, катки, станки, сварочные и землеройные машины, бетономешалки и все остальное. Система работала на полную мощность, но Наде и этого было мало. И она сказала остальным, что хочет снова уехать, и Энн, Саймон, Илья и Саша решили составить ей компанию. Анжела и Сэм в Южной борозде встретили друзей и пожелали остаться.

Впятером они забрались в два самолета и опять выдвинулись в путь. «Так должно было происходить везде», — подумал Илья. Где бы ни пересеклись члены первой сотни, они уже не расстанутся друг с другом.

Они направлялись на юг, в сторону Эллады. Пролетая над Тирренским мохолом, что недалеко от Адриатической патеры, они на некоторое время посадили свои самолеты: в городе рядом с мохолом случился пробой, и нужно было помочь наладить ремонтные работы. Роботов под рукой не было, но Надя обнаружила, что могла приступить лишь с своими компьютерными программами и местным воздухосборником. Эта возможность спонтанного применения техники служила очередным подтверждением их мощи. Конечно, так дело шло медленнее. И тем не менее они сумели создать своих чудищ из песка с помощью трех составляющих — сначала фабрик, затем сборочных цехов и, наконец, самих строительных роботов, больших и многосоставных, как целые городские кварталы, — роботов, выполнявших работу без какой-либо помощи людей. Эта их новая сила была так велика, что даже немного смущала.

И все же она меркла перед лицом человеческой склонности к разрушению. Пятеро путешественников летали от одних руин к другим, цепенея при виде поврежденных городов и погибших людей. Да и опасность, подстерегающую их самих, они ясно чувствовали и, увидев множество разбитых самолетов между Элладой и Элизием, решили ограничиться полетами лишь в ночное время. Летать ночью во многих отношениях опаснее, чем днем, но Илье было спокойнее, когда они двигались скрытно.

Они были почти не заметны для радаров и оставляли лишь слабые следы для мощнейших инфракрасных детекторов, но такой риск казался незначительным. Надю это вообще не волновало, она бы с удовольствием полетала и днем. Она, насколько могла, жила настоящим мгновением, ее мысли расходились кругами, когда она пыталась представить себе ситуацию в целом. Ошеломленная потерями, уничтожением того, что создавалось десятилетиями, она лишилась эмоций. И желала лишь работать.

У Энн, как мельком заметила Надя, дела были хуже. Конечно, она, очевидно, сильно тревожилась за Питера. Ну и сами разрушения сильно взволновали Энн — для нее это был не столько урон строениям, сколько самой земле — из-за наводнений, оползней, снега, радиации. И ей нечего было делать, чтобы отвлечься. Ее делом было изучение этого урона. И она ничем не занималась либо пыталась помогать Наде, когда могла, при этом двигаясь точно робот…

День за днем они работали, запуская восстановление то одной разрушенной постройки, то другой, то моста, трубопровода, колодца, электростанции, железной дороги, городка. Они жили в Мире машин, как выразился Илья, — отдавали приказы роботам, точно рабовладельцы, волшебники или боги. И машины работали, пытаясь «отмотать пленку назад» и сделать так, чтобы все, что сломано, снова стало целым. Обладая роскошью спешки, они могли позволить себе некоторую неряшливость, и быстрота, с какой они могли запустить строительство и двинуться дальше, была поразительной.

— В начале было слово, — устало сказал Саймон однажды вечером, нажимая на свою наручную панель.

Мостовой кран перекинулся через заходящее солнце. И они снова отбыли дальше.


Они начали программу установки колпака и захоронения отходов трех взорвавшихся реакторов, сами оставаясь в безопасности за горизонтом и действуя с помощью дистанционного управления. Наблюдая за операцией, Илья время от времени переключал каналы и поглядывал на новости. Однажды там показали запись с орбиты: камера днем проехала вдоль всего полушария Фарсиды, кроме западного края. Признаков наводнений с такой высоты видно не было. Однако голос за кадром утверждал, что это происходит во всех каналах, что тянутся на север от долин Маринер к равнине Хриса, и картинка сменилась: теперь показывали видео более крупного масштаба, снятое с помощью телескопа, и были видны бело-розовые нити в указанном районе. Наконец-то — настоящие марсианские каналы. Самые что ни на есть.

Надя отвернулась от телевизора и вновь приступила к работе. Столько разрушенных строений, столько погибших людей — людей, которые могли бы жить тысячи лет, — и конечно, ни весточки от Аркадия. Уже двадцать дней. Поговаривали, что ему, возможно, пришлось спрятаться подальше, чтобы его не убили ударом с орбиты. Но Надя в это больше не верила… Верила лишь в те минуты, когда на нее особенно сильно накатывали желание и боль — два чувства, прорывавшиеся сквозь ее одержимость работой, как совершенно новое сочетание, как новое ощущение, которое она ненавидела и которого боялась, — пробуждающая желание боль и боль, пробуждающая желание — горячее и неумолимое желание того, чтобы все стало по-другому, не так, как есть. Какую же боль ей доставляло это желание! Но если она работала достаточно упорно, на осознание боли не оставалось времени. Не оставалось времени ни думать, ни чувствовать.

Они летели над мостом, связывающим долину Хармахис, что находилась на восточной оконечности Эллады. Он был обрушен. Роботы-ремонтники хранились в технических помещениях всех крупных мостов, и тех, что были здесь, можно было настроить на полное восстановление опор, хотя они, конечно, делали бы это очень медленно. Путники запустили их в тот же вечер, и, покончив с программированием, сидели в кабине самолета за разогретыми в микроволновке спагетти, когда Илья снова включил земное телевидение. Но они увидели лишь помехи и дрожащее, искаженное изображение. Он пытался переключать каналы, но везде было одно и то же. Плотные, жужжащие помехи.

— Они что, и Землю взорвали? — спросила Энн.

— Нет-нет, — сказал Илья. — Кто-то не пропускает сигнал. Сейчас между нами и Землей стоит Солнце, и, чтобы оборвать контакт, достаточно лишь создать помехи для нескольких ретрансляторов.

Они печально взглянули на мельтешащее изображение на экране. В последние дни местные ареосинхронизированные спутники отклонялись то вправо, то влево, отключались и подвергались нападкам саботажников — невозможно было сказать, что случилось теперь. Но без земных новостей они словно очутились в кромешной тьме. Наземная радиосвязь была, что называется, ограниченной из-за тесных горизонтов и недостатка ионосферы — по сути, она работала лишь в том же диапазоне, что и внутренняя связь, встроенная в скафандры. Илья попробовал ряд случайных настроек, пытаясь обойти блокировку. Но сигнал никак не хотел пробиваться. Крякнув, он бросил попытки и выключил поисковую программу. Радиосигнал колебался то вверх, то вниз диапазона, выдавая шум помех, изредка прерывавшихся на закодированные щелчки и невосполнимые обрывки музыки. Призрачные голоса неясно трещали на неузнаваемых языках, будто Илье удалось поймать сигнал, который упустила программа поиска внеземного разума, будто теперь, когда это стало бессмысленным, он получил сообщение с далеких звезд. Скорее всего, сигнал подавали всего лишь горняки с астероидов. В любом случае он был невнятным и бесполезным. Они остались наедине с Марсом — пятеро человек на двух маленьких самолетах.

Это было новое и крайне непривычное чувство, которое лишь усилилось в следующие несколько дней, когда связь так и не наладилась и они поняли, что им так и придется жить с телевизорами и радио, не выдающими ничего, кроме белого шума. Такое случилось с ними впервые не только на Марсе, но и вообще в жизни. И они быстро обнаружили, что выпасть из информационного пространства сродни потере одного из чувств.

Надя то и дело поглядывала на свою наручную панель, на которой, до этого сбоя, в любую секунду мог появиться Аркадий или любой другой из первой сотни, кто сказал бы, что Аркадий в безопасности; потом она отводила взгляд от маленького пустого квадратика и смотрела на окружающую их землю, внезапно ставшую гораздо более просторной, дикой и пустой, чем когда-либо прежде. Это пугало ее не на шутку. Она не видела ничего, кроме иззубренных ржавых холмов, даже когда они летели на закате, и она смотрела на взлетно-посадочную полосу, обозначенную на карте и выглядевшую маленькой коричневатой линией. Какой огромный мир! И они в нем совсем одни. Даже на систему навигации теперь нельзя было полностью положиться, не стоило всецело доверять компьютерам, приходилось пользоваться дорожными ретрансляторами, прибегать к счислению пути, определять местоположение визуально, напряженно приглядываясь в вечерних сумерках, чтобы увидеть на дикой местности следующую полосу. Однажды они проискали ее почти до утра, пока не заметили ее возле долины Дао. После этого Илья стал двигаться строго над железнодорожными путями, низко летая в ночи и следя за лентой, серебрящейся в свете звезд, сверяясь с ретрансляторами по картам.

Итак, следуя дороге к Лоу-Пойнту в Лейкфронте, им удалось спуститься к широкой низине бассейна Эллада. Затем в горизонтальном красном свете, посреди длинных закатных теней, им открылся вид на море колотого льда. Оно занимало всю западную часть Эллады. Настоящее море!

Железная дорога, которой они держались, уходила прямо в лед. На замороженной линии берега были нагромождены рваные куски льда — черные, красные, белые и даже голубые и нефритовые. Все они были сбиты в кучи так, будто огромная волна смела коллекцию бабочек Большого человека и разбросала ее по заброшенному пляжу. За линией начиналось ледяное море, которое простиралось за горизонт.

Выдержав долгое молчание, Энн произнесла:

— Должно быть, они пробили Геллеспонтский водоносный слой. Он был очень крупный и как раз должен был стекать к Лоу-Пойнту.

— Значит, и мохол в Элладе тоже залило! — сказал Илья.

— Верно. И вода, которая достигнет его дна, будет нагреваться. И наверное, нагреется достаточно, чтобы не дать поверхности озера застыть. Трудно сказать. Воздух холодный, но из-за вихревых потоков могут образоваться отдельные теплые точки. Если же нет, то прямо под поверхностью, несомненно, вода будет жидкой. И вообще, могут возникнуть сильные подкоровые течения. Но поверхность…

— Скоро мы все увидим, сейчас будем там пролетать, — сказал Илья.

— Нам нужно сесть, — решила Надя.

— Да, сядем, где сможем. К тому же вроде бы становится спокойнее.

— Это потому, что мы оторваны от новостей.

— Хм-м.

Как оказалось, им пришлось пересечь все озеро и сесть лишь на другой его стороне. Было хмурое утро, и они летели над колотой поверхностью, напоминающей Северный Ледовитый океан, — только здесь поток льда был окрашен во все возможные цвета, в основном, конечно, в красный, но от этого редкие голубые, зеленые и желтые оттенки лишь ярче выделялись, придавая картине вид огромной, беспорядочной мозаики.

А в ее центре — там, где даже при той высоте, на какой они летели, море тянулось к горизонту во все стороны, — в воздух на тысячи метров поднималось громадное облако пара. Осторожно огибая его, они увидели, что внизу лед расколот на айсберги и плавучие льдины, дрейфующие в черной, мутной воде. Грязные айсберги поворачивались в ней, сталкивались, опрокидывались, вызывая своими падениями всплески красно-черной воды, и волны расходились расширяющимися кругами, раскачивая айсберги, что оказывались поблизости.

В обоих самолетах стояло молчание: все таращились на представшее им не марсианское зрелище. Наконец, после двух немых облетов колонны пара, они взяли на запад.

— Саксу эта революция очень бы понравилась, — сказала Надя, как говорила уже не раз, нарушив тем самым молчание. — Как думаешь, он в ней тоже участвует?

— Сомневаюсь, — ответила Энн. — Вряд ли бы он стал рисковать земными инвестициями. К тому же так его проект продвигается слишком беспорядочно, и он не может им управлять. Но я уверена, он оценивает революцию исходя из того, как она влияет на терраформирование. А не из того, кто умирает, что разрушается или кто захватывает власть. Его волнует лишь то, как она влияет на проект.

— Будто интересный эксперимент, — сказала Надя.

— Который трудно смоделировать, — добавила Энн, и они обе рассмеялись.


И вот он — легок на помине. Он посадили самолеты к западу от нового моря (Лейкфронт был затоплен) и дали себе день отдыха, а на следующую ночь отправились дальше, придерживаясь железной дороги, на северо-запад к долинам Маринер и наткнулись на ретранслятор, подававший сигнал SOS, зашифрованный азбукой Морзе. Они покружили над ним до рассвета, а потом сели прямо на железную дорогу, как раз перед обездвиженным марсоходом.

А рядом с ним оказался Сакс, в прогулочнике, — он возился с ретранслятором, вручную посылая свой сигнал.

Сакс забрался в их самолет и медленно снял гермошлем, поморгал и со своим обычным вежливым видом сжал губы. Усталый, но похожий на крысу, съевшую канарейку, как позже Энн заметила Наде. Говорил он немного. Он застрял на этой дороге в своем марсоходе три дня назад и не мог ехать дальше, дорога была отключена, а у него не было аварийного топлива. Лейкфронт в самом деле затопило.

— Я собирался в Каир, — сказал он, — чтобы встретиться там с Фрэнком и Майей, потому что они считают: нужно объединить всю первую сотню и создать некое представительство для переговоров с полицией УДМ, чтобы все это прекратилось.

Когда он доехал до подножия Геллеспонта, тепловое облако мохола в Лоу-Пойнте вдруг пожелтело и образовало в небе столб высотой в двадцать тысяч метров.

— Оно превратилось в гриб, похожий на ядерный взрыв на Земле, только не с такой крупной шапкой, — рассказывал он. — В нашей атмосфере перепады температуры не такие резкие.

После этого он повернул назад и поехал на край бассейна, чтобы увидеть наводнение. Вода, заполнявшая его с севера, была черной, но белела и почти мгновенно застывала крупными кусками везде, кроме Лейкфронта, где пузырилась…

— …Как будто грелась на плите. Термодинамика там сначала была довольно сложной, но уже скоро вода охладила мохол и…

— Заткнись, Сакс, — сказала Энн.

Сакс поднял брови и принялся чинить бортовой радиоприемник.


И они полетели дальше уже вшестером: Саша, Илья, Энн, Саймон, Надя и Сакс. Шестеро из первой сотни, собравшиеся вместе, словно притянутые магнитом. Им было о чем поговорить той ночью, и они обменивались историями, информацией, слухами, предположениями. Но Сакс мало что смог добавить к общей картине. Он оказался отрезан от новостей тогда же, когда и они. И Надя вновь содрогнулась, осознав, что эта проблема никуда не собиралась деваться.

На рассвете следующего дня они посадили самолеты на полосу в Бакхёйзене, где их встретила дюжина людей с полицейскими травматами. Встретившие держали свое оружие дулом вниз, но сопроводили шестерку в ангар в стене кратера без особых церемоний.

В ангаре оказалось больше людей, и они все время прибывали. Наконец их стало около пятидесяти, и среди них было порядка тридцати женщин. Все находящиеся здесь держались чрезвычайно вежливо, а когда узнали, кем были путники, даже проявили дружелюбие.

— Мы хотим точно знать, с кем имеем дело, — сообщила крупная женщина с заметным йоркширским акцентом.

— А кто вы? — прямо спросила Надя.

— Мы из Королёва-1, — ответила она. — Мы оттуда сбежали.

Они отвели прибывших в столовую и подали им щедрый завтрак. Когда все уселись, присутствующие подняли магниевые кружки и каждый потянулся за яблочным соком, чтобы поухаживать за своим соседом, потом соседи ответили тем же, и у каждого стало по полной кружке. Затем обе группы стали, поедая блины, обмениваться историями. Пятьдесят человек сбежали из Королёва-1 еще в первый день мятежей и с тех пор двигались на юг, желая добраться до самого южного полярного региона.

— Там находится крупная база повстанцев, — сказала им йоркширская женщина, на самом деле оказавшаяся финкой. — И есть эти изумительные ступенчатые террасы с выдающимися выступами, поэтому они похожи на длинные открытые пещеры, в основном в пару километров длиной и очень широкие. Идеальное место, чтобы оставаться незаметными для спутников и при этом иметь доступ к воздуху. Там можно жить, как пещерные люди, кроманьонцы. Это правда очень мило.

Так вышло, что многие заключенные в Королёве знали об этом месте и условились встретиться там, если удастся бежать.

— Так вы заодно с Аркадием? — спросила Надя.

— С кем?

Оказалось, что они были последователями биолога по фамилии Шнеллинг, который, судя по рассказам, был кем-то вроде радикала-мистика, который тоже содержался в Королёве и умер несколько лет назад. Он читал виртуальные лекции, которые пользовались большой популярностью на Фарсиде, и после его ареста многие заключенные стали его учениками. Так, он учил их своего рода марсианскому коммунализму, основанному на принципах местной биохимии. В этой бакхёйзенской группе не вполне понимали его учение, но они были на свободе и надеялись объединиться с другими повстанцами. Им удалось наладить связь со скрытым спутником, запрограммированным на работу при управляемых микропорывах воздуха, а также отслеживать передачи по каналу, используемому силами безопасности на Фобосе. Так что новостей и у них было немного. Фобос, по их словам, стал разведочной и атакующей станцией сил транснационалов и полиции УДМ ООН, недавно прибывших на новейших шаттлах многократного использования. Эти же силы имели контроль над лифтом, горюй Павлина и большей частью всей Фарсиды. А после того как поднялся мятеж в обсерватории на Олимпе, в нее открыли огонь с орбиты. Кроме того, транснациональные силы заняли почти весь Большой Уступ, по сути, разделив планету надвое. На Земле же, судя по всему, война продолжалась, и самые горячие события происходили в Африке, Испании и на границе между США и Мексикой.

Они считали, что подниматься на гору Павлина не имело смысла. «Вас или посадят, или убьют», — как сказала Соня. Но когда шестеро путников решили, что все равно попытаются это сделать, им дали четкое указание, как найти убежище в ночи лета на запад. Это была метеостанция на юге Жемчужной земли, сказали им бакхёйзенцы. Там обосновались последователи Богданова.

Сердце Нади упало, когда она услышала это слово. Она ничего не могла с собой поделать. Несмотря на то что у Аркадия было множество друзей и последователей, никто из них, очевидно, не знал, где он находится. И тем не менее она не смогла уснуть в ту ночь, ее желудок стягивался тугим узлом. На рассвете она была счастлива вернуться к самолетам и двинуться в путь. Повстанцы из Бакхёйзена снабдили их таким количеством гидразина, кислорода и замороженного провианта, что они с трудом оторвались от земли.


Их ночные полеты стали казаться какими-то странными ритуалами, словно они изобрели какой-то новый вид паломничества. Самолеты были такими легкими, что их сильно трясло от порывов западного преобладающего ветра. А иногда их сносило то вверх, то вниз на десять метров, отчего нельзя было долго спать даже тем, кто не управлял самолетом, — резкое падение или подъем, и приходилось снова просыпаться в темной тесной кабине и видеть из окна черное небо или беззвездную черную землю. Они почти совсем не разговаривали.

Пилоты сидели ссутулившись, расходуя свою энергию на то, чтобы следить за местоположением другого самолета. Двигатели жужжали, ветра свистели над длинными гибкими крыльями. За бортом было шестьдесят градусов ниже нуля, давление — всего 150 миллибар, воздух — ядовитый, а на черной земле — ни единого убежища в радиусе многих километров. Надя некоторое время сидела за штурвалом, затем отходила в заднюю часть кабины, отворачивалась и пыталась поспать. Щелчки ретрансляторов по радиосвязи, вкупе с общими чертами положения, в котором они оказались, не раз напоминали ей о времени, когда они с Аркадием сражались с бурей на «Стреле». Она видела его, расхаживающего по дирижаблю голышом, с рыжей бородой, смеющегося, окруженного облаком частиц, летающих по гондоле. Затем 16Д вдруг дергался, вырывая ее из сна, и она снова ворочалась с неуютным чувством страха. Она могла бы сесть за штурвал, но Илье хотелось управлять самолетом не меньше нее, по крайней мере, в первые пару часов своей смены. И ей не оставалось ничего, кроме как помогать ему следить за вторым самолетом, который должен был все время находиться в километре по правому борту. Им редко удавалось связаться с другим 16Д по радио, но они контактировали при микропорывах и сводили переговоры к минимуму — к ежечасным выходам на связь или запросы в случаях, если один из самолетов отставал. Иногда глубокой ночью казалось, что они жили так всегда, и трудно было вспомнить, каково было жить до мятежей. И сколько так прошло — двадцать четыре дня? Всего три недели, но ощущение было такое, будто прошло пять лет.

А потом небо позади них стало наливаться кровью, высокие перистые облака становились фиолетовыми, ржавыми, красными, лиловыми, а потом быстро обретали вид металлической стружки в розовом небе; и невероятно разливающееся солнце начинало лучиться над каменистыми уступами, а они беспокойно принимались всматриваться в щербатые, тенистые ландшафты, ища признаки посадочных полос или железных дорог. После той бесконечной ночи им казалось, что они ничего не найдут, но внизу засияла дорога, на которую они могли сесть в случае необходимости. Ретрансляторы тоже можно было определить по карте, так что теперь их курс стал более определенным, чем казалось прежде. И теперь каждый раз на рассвете они замечали среди теней, лежащих впереди, посадочную полосу, идеально ровную и приветливо выделявшуюся своими светлыми оттенками. И они скользили вниз, ударялись оземь, замедляли ход, подъезжали к месту, которое представлялось им наиболее удобным, глушили двигатели и откидывались на сиденьях. И ощущали непривычное отсутствие вибраций, забытую безмятежность.


Тем утром они сели на полосу возле Жемчужной станции, где их встретила дюжина мужчин и женщин, крайне воодушевленных их прибытием, — они обнимали и целовали шестерых путников бесчисленное число раз, при этом смеясь от счастья. Прибывшие сбились в кучу, более настороженные таким приемом, чем в предыдущий раз, когда их с недоверием встречали в Бакхёйзене. Подчеркнутое гостеприимство не отменило, однако, лазерного сканирования запястий для определения их личности; но когда искин подтвердил, что эти шестеро были из первой сотни, раздались радостные возгласы. А когда шестерых гостей провели через шлюз в общий блок, некоторые из местных сразу же подошли к небольшим резервуарам и вдохнули веселящего газа с пандорфином, а потом с глупым видом посмеялись над собой.

Один из них, худощавый, молодо выглядящий американец представился им:

— Я Стив, обучался у Аркадия на Фобосе, когда мне было двенадцать, и работал с ним на Кларке. Большинство наших работало там с ним. А когда началась революция, мы были в Скиапарелли.

— Вы знаете, где Аркадий сейчас? — спросила Надя.

— В последний раз мы слышали, что он был в Карре, но сейчас его нет в сети, и так и должно быть.

Высокий худой американец прошаркал к Наде, положил руку ей на плечо и сказал:

— Мы не всегда такие! — и залился смехом.

— Не всегда! — согласился Стив. — Но сегодня праздник! Разве вы не слышали?

Хихикающая женщина оторвала лицо от стола и крикнула:

— День независимости! Четвертое четвертого!

— Смотрите, смотрите! — Стив указал на телевизор.

На экране возникло изображение космоса, и вся группа вдруг радостно заголосила. Как объяснил Стив, они подключены к зашифрованному каналу с Кларка и, хотя не могли расшифровать сообщения, использовали его как маяк, чтобы направлять оптический телескоп своей станции. Изображение с телескопа выводилось на телевизор в общем блоке, и они видели черное небо и звезды, заслоненные посередине телом, которое было всем знакомо — обтесанный в квадратную форму металлический астероид с тянущимся из него проводом.

— Смотрите! — крикнули они озадаченным гостям. — Смотрите!

Они снова завопили, и некоторые начали неслаженный обратный отсчет от ста. Некоторые вдыхали как веселящий газ, так и гелий и пели перед большим экраном:

— Мы в город Изумрудный
идем дорогой трудной,
идем дорогой трудной,
дорогой непрямой…[83]
Надя заметила, что ее бросает в дрожь. Они считали все громче и громче, пока, наконец, не прокричали:

— Ноль!

Между астероидом и проводом возник разрыв. Кларк мгновенно исчез из виду. Провод, точно осенняя паутина в космическом пространстве, почти так же быстро упал вниз, покинув кадр.

Помещение наполнили бурные крики, по меньшей мере, на мгновение. Но затем некоторые заметили, как Энн припала к коленям, поднеся кулак к губам.

— Он уже должен был спуститься! — кричал ей Саймон поверх их гомона. — Он уже должен был спуститься! Уже прошло несколько недель, как он звонил!

Мало-помалу шум улегся. Надя была уже рядом с Энн, как и Саймон и Саша. Она не знала, что ей сказать. Энн была неподвижна, ее глаза были широко раскрыты.

— Как вы оборвали провод? — спросил Сакс.

— Ну, он вообще-то довольно необрываем, — ответил Стив.

— Так вы оборвали его? — Илья поднял голос.

— Нет, в общем-то, мы отделили его от Кларка, вот что мы сделали. Но суть та же. Провода там уже нет.

Группа снова разразилась ликованием, но уже не так воодушевленно. Стив объяснил путникам поверх общего шума:

— Вообще проводу ничего не страшно: в его графитовом волокне двойной спиралью введен алмазный гель, и через каждые сто километров там были защитные станции, а еще по нему разъезжали патрули безопасности. Поэтому Аркадий велел нам поработать над самим Кларком. Видите ли, провод входит прямо в породу, тянется к заводам внутри нее, а его конец притянут к астероиду магнитом. Но мы высадились с кучей наших роботов под видом груза, пробурились внутрь и поместили тепловые бомбы возле крепления провода и вокруг магнитного генератора. А сегодня установили их все одновременно, и порода приняла жидкое состояние в тот момент, когда прекратили работать магниты, и, как вы знаете, Кларк летит как пуля, так что он избавился от конца провода только так! Мы выбрали этот момент потому, что теперь он удаляется от Солнца и на двадцать четыре градуса отклонился от плоскости эклиптики! Так что отследить его будет крайне сложно! Во всяком случае, мы на это надеемся!

— А что с самим проводом? — спросила Саша.

Снова раздались радостные возгласы, и в последовавшем за ними затишье ему ответил Сакс:

— Он падает, — сказал он.

Он уже увлеченно, быстро как мог печатал на компьютерной консоли, но к нему обратился Стив:

— Мы рассчитали падение, если вам интересно. Это довольно сложно, там много дифференциальных уравнений с частными производными.

— Я знаю, — ответил Сакс.

— Не могу поверить, — сказал Саймон. Он все еще держал Энн за руку и хмуро смотрел на веселящихся. — От этого удара, должно быть, погибло множество людей!

— Маловероятно, — ответил один из них. — А если кто и погиб, то в основном полицейские из ООН, которые хотели спуститься с помощью лифта, чтобы убить тех, кто живет здесь.

— Он уже, наверное, спустился неделю или две назад. Саймон снова повторил это Энн, и та побледнела.

— Возможно, — ответила она.

Некоторые услышали это и умолкли. Другие не хотели слушать и продолжали праздновать.

— Мы не знали, — сказал Стив Энн и Саймону. Победоносное выражение сошло с его лица, он озабоченно нахмурил брови. — Если бы знали, думаю, мы постарались бы с ним связаться. Но мы не знали. Мне жаль. Надеюсь… — Он сглотнул. — Надеюсь, его там не было.

Энн отошла к столу и села. Саймон беспокойно склонился над ней. Казалось, никто из них не услышал, что сказал Стив.


Когда до тех, кто управлял оставшимися спутниками, дошли новости о проводе, радиообмен несколько возрос. Некоторые из празднующих принялись следить и записывать сообщения, другие же продолжили вечеринку.

Сакс все еще был поглощен уравнениями, выведенными на экран.

— Движется на восток, — заключил он.

— Верно, — сказал Стив. — Сначала он образует большую дугу посередине, когда опустится нижняя часть.

— Как быстро?

— Трудно сказать, но мы считаем, что первый оборот займет четыре часа, а второй — еще час.

— Второй оборот! — удивился Сакс.

— Ну, ведь длина провода тридцать семь тысяч километров, а экватора — двадцать одна тысяча. То есть он обернет его два раза.

— Тем, кто находится на экваторе, лучше поторопиться, — сказал Сакс.

— Не совсем на экваторе, — сказал Стив. — Из-за влияния Фобоса он отклонится от него на некоторое расстояние. Это как раз труднее всего рассчитать, потому что это зависит от того, в каком положении находился провод, когда начал падать.

— На север или на юг?

— Это мы узнаем в следующие часа два.

Шестеро путников беспомощно глядели на экран. Впервые с момента их прибытия здесь все затихло. На экране теперь были лишь звезды. Смотреть на падающий лифт теперь неоткуда — провод, от которого и прежде можно было видеть лишь малую часть, и вовсе стал невидим. Или виден только как падающая огненная нить.

— Насмотрелись на мост Филлис, довольно, — проговорила Надя.

— Довольно и с Филлис, — добавил Сакс.


Группа с Жемчужной станции возобновила связь со своими спутниками, а заодно обнаружила, что могла перехватить довольно много спутников, принадлежащих силам безопасности. Благодаря всем этим каналам местные могли собрать по кусочкам данные о падении провода. Команда УДМ ООН из Никосии доложила, что он рухнул к северу от них и продолжал с большой скоростью падать на землю, будто пытаясь прорезать вращающую планету насквозь. Для них это был север, но на самом деле имелось в виду, что это происходило к югу от экватора. Сдавленный, тревожный голос из Шеффилда запросил у них подтверждение; провод уже обрушился на половину города и ряд шатров к востоку от него — растянулся по всему склону горы Павлина и поперек восточной части Фарейды, при этом со звуковым хлопком расплющив зону шириной в десять километров. Могло быть и хуже, но воздух был таким разреженным, что на этой высоте удар не мог стать особенно сильным. Те, кто выжил в Шеффилде, теперь хотели знать, бежать ли им на юг, чтобы не попасть под второй оборот, или пытаться обогнуть кальдеру с севера.

Ответа они не получили. Но по одному из каналов повстанцев сообщили, что из Королёва, что на южном краю каньона Мелас в долинах Маринер, сбежало еще больше заключенных, а провод теперь падал с такой силой, что сотрясал землю. Полчаса спустя на связь вышли бурильщики из хаоса Золотой Рог — они поднялись на поверхность после звуковых хлопков и обнаружили кучу раздавленных обломков, тянущихся от горизонта к горизонту.

В следующий час не поступало никакой объективной информации — лишь вопросы, рассуждения и слухи. Затем один из слушателей в наушниках откинулся назад на стуле, показал остальным поднятые вверх большие пальцы и, перейдя на внутреннюю связь, возбужденно заголосил сквозь помехи:

— Он взрывается! Он упал примерно за четыре секунды и горел весь, сверху донизу, когда ударился о землю и все подпрыгнуло прямо у нас под ногами! У нас есть тут некоторые проблемы с утечкой. Мы в восемнадцати километрах к югу от места падения и в двадцати пяти к югу от экватора, так что надеюсь, вы можете подсчитать, где он еще упадет. Он горел сверху донизу! Такая белая линия, разрезающая небо надвое! Я никогда ничего подобного не видел. Он все еще стоит у меня перед глазами, такой ярко-зеленый. Как будто падающая звезда вытянулась в длину… Подождите, Хорхе на связи, он там, и он говорит, провод в том месте всего трех метров в высоту. Там мягкий реголит, и провод продавил в нем траншею. Он говорит, она местами такая глубокая, что, если его закопать, получится совершенно ровная поверхность. А в других, говорит, выступает на пять-шесть метров. Думаю, он так и тянется на сотни километров! Это будет что-то типа Великой Китайской стены!

Затем поступил звонок из кратера Эскаланте, что располагался прямо на экваторе. Люди эвакуировались, как только узнали о том, что случилось с Кларком, но уехали на юг, и провод едва их не задел. Сообщалось, что он при падении взрывался, и в небо взлетали пласты плавленых пород, фейерверки из лавы, искрясь в рассветных сумерках, а опадая на поверхность, становились тусклыми и темными.

Все это время Сакс не отрывался от своего экрана — теперь он бормотал сквозь сомкнутые губы, при этом печатая и читая. Во время второго оборота падение должно было ускоряться на 21 000 километров в час, сказал он, то есть почти на шесть километров в секунду. Поэтому каждый, кто хотя бы видел его, находился в опасности. Смертельной опасности, если не стоять на возвышенности и на расстоянии многих километров — тогда все будет выглядеть, как падение метеорита, менее чем за секунду пересекающего все расстояние от горизонта до горизонта.

— Пойдемте посмотрим, — предложил Стив, виновато взглянув на Энн и Саймона.

Многие оделись и вышли наружу. Путники довольствовались видеоизображением, которое транслировалось с наружной камеры и перемежалось с фрагментами со спутников. Фрагменты, снятые с неосвещенной стороны планеты, впечатляли: светящаяся кривая рассекала планету пополам, словно белая коса.

И все же им было трудно сосредоточиться, заострить внимание на том, что они видели, и понять это, не говоря уже о том, чтобы прочувствовать. Они были истощены, еще когда только вышли из самолета, теперь устали сильнее, и все равно не могли спать. Прокручивалось все больше и больше видеофрагментов, на некоторых — снятых беспилотниками на освещенной стороне — была видна потемневшая, дымящаяся полоса, где все было истреблено. Виден реголит, разбросанный в обе стороны длинными параллельными насыпями, ограничивающими черный канал, весь усеянный смешанными кучами пород, что становились тем более причудливыми, чем сильнее ударял провод в том месте. Наконец камера беспилотника показала ров от горизонта до горизонта, наполненный тем, что Сакс назвал грубыми черными алмазами.

Падение в последние полчаса набрало такую силу, что выравнивало все, от севера до юга; говорили, что никто из тех, кто оказался достаточно близко, чтобы увидеть провод своими глазами, не выжил, было раздавлено и большинство беспилотников. Дальнейшее падение происходило без свидетелей.

Один из последних фрагментов поступил с западного склона Фарсиды — он запечатлел второй проход провода по этой местности. Запись была короткой, но впечатляющей: белая вспышка в небе, взрыв в западной части вулкана. Еще одна запись, сделанная роботом в западном Шеффилде, показала, как провод взрывается почти на самом юге, затем начинается землетрясение, раздается звуковой хлопок, и весь район Шеффилда, что расположен на краю кратера, обрушивается, медленно смещаясь на дно кальдеры пятью километрами ниже.

После этого несколько раз повторялся показ глобальных разрушений. А затем спутники снова начали отключаться.

Прошло пять часов с начала падения. Шестеро путников сутулились на своих стульях, то смотря телевизор, то отводя от него взгляд, слишком уставшие, чтобы что-либо чувствовать или чтобы думать.

— Что ж, — сказал наконец Сакс, — теперь у нас экватор выглядит так же, как я думал, он выглядит на Земле, когда мне было четыре года. Большая черная линия, опоясывающая планету вокруг.

Энн бросила на него горький взгляд, и Надя испугалась, что она сейчас подойдет и стукнет его. Но никто из них больше не пошевелился. Экран телевизора продолжал мерцать, а динамики шипели и потрескивали.

На вторую ночь после этого, когда летели в сторону долины Шалбатана, они увидели южную линию нового экватора воочию.

В темноте она выглядела широкой прямой черной полосой, ведущей их на запад. Пролетая над ней, Надя смотрела вниз с глубокой печалью. Это не ее проект, но это чей-то труд, и он уничтожен. Рухнувший мост.

А эта черная линия была к тому же могилой. На поверхности погибло не так много людей — разве что на восточной стороне горы Павлина, — но большинство, если не все погибшие, находились в самом лифте, а это было, должно быть, несколько тысяч человек. И вероятно, они были живы до тех пор, пока их часть провода не вошла в атмосферу и они не сгорели в ней.

Пролетая над руинами, Сакс перехватил новую запись падения. Кто-то уже смонтировал в хронологическом порядке все фрагменты, показанные в сети в прямом эфире или в следующие часы.

В этом смонтированном фильме последние фрагменты показывали конечный участок провода, взрывающегося на поверхности. Зона столкновения представляла собой не что иное, как смещающуюся белую массу, будто дефект на видео, — ни одна камера не сумела передать, каким был свет в реальности. Но далее съемка замедлялась и обрабатывалась всеми возможными способами, и один из таких обработанных фрагментов был последним — сверхзамедленное действие, в котором можно подробно рассмотреть то, что неуловимо при обычном просмотре. И они увидели, что, когда линия рассекла небо, первым из нее выступил горящий графит — он оставил раскаленный след из алмазной двойной спирали, величаво вытекшей из закатного неба.

Этот след — словно огромный могильный камень. Люди давно сгорели и были мертвы, но думать о них было тяжело, когда перед глазами стоял такой странный и красивый образ, напоминающий какую-то сказочную ДНК, — ДНК из макромира, состоящую из чистого света, рассекающего вселенную, чтобы зародить жизнь на пустынной планете…

Надя бросила смотреть телевизор и переместилась в кресло второго пилота, чтобы оттуда наблюдать за вторым самолетом. И на протяжении всей этой долгой ночи она выглядывала из окна, не в силах уснуть, не в силах выбросить из головы этот алмазный образ. Для нее это была самая длинная ночь за всю их поездку. Она казалась ей бесконечной, рассвет никак не наступал.

Но время шло, проходила очередная ночь, и наконец начало светать. Вскоре после восхода они сели на полосу, предназначенную для обслуживания трубопровода близ долины Шалбатана, и попали к группе, которая работала на трубе, атеперь отсиживалась здесь. У местных не было общей политической позиции — они хотели лишь выжить и дождаться стабилизации положения. Наде их отношение показалось лишь отчасти успокаивающим, и она попыталась заставить их выйти и починить трубопровод, но, похоже, ей не удалось их убедить.


Вечером они снова двинулись в путь, нагруженные припасами, что им дали местные. А на следующий день на рассвете они сели на брошенную полосу кратера Карр. Еще до восьми утра Надя, Сакс, Энн, Саймон, Саша и Илья, все в прогулочниках, поднимались к краю кратера.

Купола больше не было. Внутри произошел пожар. Все здания были целы, лишь обгорели, и большинство окон разбиты либо расплавлены. Пластиковые стены погнулись и покоробились, бетон почернел. Повсюду следы сажи, а на земле валялись целые ее груды, небольшими черными кучками. Некоторые из них походили на тени Хиросимы. Да, это были тела. Очертания человеческих тел, пытавшихся ухватиться ногтями за тротуары.

— Воздух в городе был перенасыщен кислородом, — отважился предположить Сакс.

В такой атмосфере человеческая кожа, плоть становилась легковоспламеняющейся. Так же когда-то случилось с астронавтами «Аполлона», застрявшими в пробной капсуле, атмосфера которой состояла из чистого кислорода; когда начался пожар, они сгорели, как парафин.

Так и здесь. Все, кто оказался на улицах, вспыхнули, точно факелы, и теперь это было видно по положению груд сажи.

Шестеро старых друзей ступили в тень восточного края кратера. Под куполом темно-розового неба они сначала остановились у первой группы почерневших тел, а затем быстро двинулись дальше. Они открывали двери в здания, где это было возможно, и стучали во все те, что были заперты, и с помощью стетоскопического устройства Сакса прослушивали стены. Но не слышали ничего, кроме биения собственных сердец, громких и быстрых, доносящихся из глубины их медных тел.

Надя шла, спотыкаясь, и дышала неровно, прерывисто. Она заставляла себя смотреть на тела, мимо которых проходила, пытаясь оценить рост погибших по куче угольков. Как в Хиросиме или Помпеях. Только теперь люди были выше. Но все равно их плоть сгорела до костей, и даже от тех остались лишь тонкие черные палочки.

Подойдя к останкам, размер которых как раз походил на человеческий, она замерла и уставилась на них. Спустя некоторое время она все же приблизилась и нашла правую руку, смахнула с нее золу в области запястья, нашла бирку с цифровым кодом. Достала ее, почистила. Просканировала лазером, точно кассир в магазине, оценивающий товар. «Эмили Харгроув».

Двинулась дальше, проделала то же самое с еще одной похожей на человека кучей. «Табо Моети». Это было лучше, чем проверять зубы по записям зубной формулы. Этого она бы уже не вынесла.

К очередным останкам возле городского управления она подходила уже беспечно и ничего не чувствуя, совсем одна, выставив вперед правую руку так, чтобы быстрее просканировать. Она очистила бирку и поднесла лазер. «Аркадий Николаевич Богданов».

* * *
Следующие одиннадцать дней они летели на запад, в дневные часы скрываясь под специальными щитами или отдыхая в убежищах с людьми, которые встречались им по пути. Ночами они следовали по ретрансляторам или по указаниям групп, у которых гостили. И хотя эти группы часто знали о существовании или местоположении других, они явно не были частью единых сил сопротивления и никак не были скоординированы. Одни надеялись добраться до южной полярной шапки, как заключенные из Королёва, другие и не слышали об этом убежище; одни были последователями Богданова, другие — революционерами, следовавшими за разными лидерами; одни составляли религиозные коммуны, утопические экспериментальные общества или националистические группировки, пытающиеся связаться со своими правительствами на Земле, другие — просто сборищем выживших, не имеющих никакой программы, осиротевших из-за всего этого насилия. Шестеро путников даже останавливались в самом Королёве, только не пытались проникнуть внутрь, когда увидели голые замороженные тела охранников возле шлюзов, некоторые были поставлены на ноги, будто статуи.

После Королёва им ничего не попадалось на пути. Радио и телевидение не работали вместе со спутниками, по железным дорогам никто не ездил, Земля находилась по другую сторону от Солнца. Местность выглядела такой же пустынной, как перед их прибытием, не считая продолжающих расширяться участков льда. И они летели вперед, будто были единственными людьми на планете, последними выжившими.

В ухе у Нади раздался странный шум — несомненно, это связано с вентиляторами самолета. Она проверила их, но не обнаружила ничего необычного. Друзья оставили ей всю рутинную работу, позволили ей гулять одной перед взлетами и после посадок. Они тоже были потрясены тем, что увидели в Карре и в Королёве, и не могли найти в себе достаточно сил, чтобы пытаться подбадривать ее, и она принимала это с облегчением. Энн и Саймон все еще беспокоились из-за Питера. Илья и Сакс беспокоились из-за запасов еды, которые таяли на глазах, — хранилища их самолетов уже почти опустели.

Но Аркадий был мертв, и ничто иное не имело значения. Революция казалась Наде тщетной, глупой, рассеянным приступом ярости, словно кто-то решительно отрезал кому-то нос, чтобы выместить свою злость. Весь мир был разрушен! Она попросила друзей отправить сообщение о смерти Аркадия по одному из главных каналов. Саша согласилась и помогла ей убедить других.

— Это поможет быстро со всем покончить, — сказала Саша.

Сакс потряс головой.

— У мятежей нет лидеров, — возразил он. — К тому же едва ли хоть кто-то услышит наше сообщение.

Но пару дней спустя стало ясно, что кое-кто его все же услышал. Они получили ответ от Алекса Жалина.

— Слушай, Сакс, это не американская революция и не французская, не русская, не английская. Это революция всех и вся! Она охватила весь мир, территорию, равную территории всей Земли, и лишь пара тысяч человек пытаются ее остановить, причем большинство из них все еще в космосе, откуда у них открывается хороший вид, но они в то же время очень уязвимы. Так что даже если им удастся подавить силы в Сиртисе, то есть другие — в Геллеспонте. Представьте, как если бы воздушно-космические силы пытались остановить революцию в Камбодже, но она все равно поднималась бы на Аляске, в Японии, Испании, на Мадагаскаре. Как с этим справиться? Никак. Жаль только, Аркадий Николаевич этого не увидит, он бы…

Связь внезапно оборвалась. Возможно, это был плохой знак, а возможно, и нет. Но даже Алекс не мог скрыть уныния в голосе, когда говорил об Аркадии. Это было невозможно: Аркадий был гораздо бóльшим, чем просто политический лидер, — для каждого он был братом, природной силой, голосом сознания. Внутренним чувством долга и справедливости. Лучшим другом.

Надя, подавив свою скорбь, помогала прокладывать курс по ночам, а днем спала столько, сколько могла. Она потеряла вес. Волосы стали белоснежными, седеющие и черные волоски остались только на расческе. Ей было трудно говорить. Словно ее горло и все внутренности стали каменными. Она и сама была камнем и не могла даже плакать. Вместо этого занималась своими обычными делами. Ни у кого из тех, кто им встречался, не оставалось лишней еды, и их запасы тоже иссякали. Они установили строгие ограничения в еде, уменьшив порции вдвое.

И на тридцать второй день путешествия из Лассвица, пролетев десять тысяч километров, они прибыли в Каир, что на южной окраине Лабиринта Ночи, и оказались с южной стороны южной части упавшего провода.


Каир был де-факто под контролем УДМ ООН, так как никто не объявлял здесь о захвате власти, и, подобно другим крупным шатровым городам, оказался беспомощен перед орбитальными лазерами полицейских кораблей, переместившихся на орбиту в прошлом месяце. В начале войны большинство жителей города были арабами и швейцарцами, и теперь казалось, только эти два народа до сих пор старались не прибегать к насилию.

Сейчас, однако, шестеро путников оказались не единственными беженцами, прибывшими сюда. Многие приехали с Фарейды, из опустошенного Шеффилда и остальных городов на горе Павлина, другие добрались из долин Маринер через Лабиринт Ночи. Население города выросло вчетверо, и люди теперь спали на улицах и в парках, а корпус жизнеобеспечения был предельно нагружен, запасы еды и воздуха иссякали.

Все это их шестерке рассказала работница взлетной полосы, непреклонно выполнявшая свою работу, несмотря на то что здесь больше никто не летал. Проведя их на парковочные места среди множества других самолетов на другом конце полосы, она посоветовала им одеться и идти к городской стене пешком, это был километр пути. Надя ощутила беспричинную тревогу, когда им пришлось покинуть оба своих 16Д и идти в город; не успокоилась она и когда увидела, что большинство жителей ходили в прогулочниках и носили с собой гермошлемы на случай разгерметизации.

Они пришли в городское управление, где встретили Фрэнка и Майю, а с ними Мэри Данкел и Спенсера Джексона. Все поприветствовали друг друга, испытав облегчение. Фрэнк был занят перед экраном, ведя переговоры с кем-то на орбите, и уклонился от их объятий, продолжая разговаривать, а потом помахал им рукой, дав понять, что заметил их присутствие. Похоже, он был подключен к некой функционирующей системе связи, а может, и не к одной, потому что стоял перед экраном, говоря то с одним, то с другим лицом, на протяжении следующих шести часов, прерываясь, лишь чтобы глотнуть воды или вызвать другого собеседника, и даже не глядя на старых товарищей. Казалось, он все время злился, его челюстные мышцы ритмично сжимались и разжимались, в остальном же он был в своей стихии — объяснял и поучал, обхаживал и грозил, задавал вопросы и тут же комментировал ответы, которые получал. Обхаживания и угрозы были в его старом стиле, только в других словах и с примесью гнева, горечи и даже некоторого испуга, будто он соскочил со скалы и пытался переспорить землю, чтобы та вернула его на место.

Наконец он отключился, откинулся на кресле и наигранно вздохнул, после чего резко поднялся и подошел к ним, чтобы поприветствовать, быстро коснувшись рукой Надиного плеча.

В остальном же он держался со всеми ними грубо и даже не поинтересовался, как им удалось добраться до Каира. Он хотел лишь знать, кто встречался им на пути, в каком положении находились эти разбросанные группы и какие у этих групп имелись намерения. Один или два раза он возвращался к своему экрану и связывался с теми группами, о местонахождении которых они ему только что рассказывали. И эта способность поразила путников, считавших, что все вокруг были отрезаны от мира так же, как они.

— Связи из УДМ, — объяснил Фрэнк, проводя рукой по смуглому подбородку. — Они держат для меня открытыми некоторые каналы.

— Зачем? — спросил Сакс.

— Потому что я пытаюсь остановить то, что происходит. Пытаюсь прекратить огонь, потом добиться для всех амнистии и начать отстраивать все заново.

— Но под чьим руководством?

— Конечно, УДМ. И национальных управлений.

— А разве УДМ согласно на то, чтобы просто «прекратить огонь»? — прямо спросил Сакс. — При том, что повстанцы согласны только на общую амнистию?

Фрэнк коротко кивнул.

— Да, только не хотят ничего отстраивать. Но текущее их положение настолько плачевно, что они могут пойти и на это. После того, как упал провод, взорвалось еще четыре водоносных слоя. Все они экваториальные, и некоторые говорят, что это просто причина и следствие.

Энн отрицательно покачала головой, доставив тем самым удовольствие Фрэнку.

— Они были разрушены специально, я в этом совершенно уверен. И один, что в устье каньона Северного, теперь заливает дюны на Великой Северной равнине.

— А из-за массы полярной шапки там, наверное, образуется высокое давление, — сказала Энн.

— Ты знаешь, что случилось с ахеронской группой? — спросил Сакс у Фрэнка.

— Нет. Они исчезли. И могли быть вместе с Аркадием. К сожалению. — Он взглянул на Надю и печально сомкнул губы. — Так, мне пора возвращаться к работе.

— Но что происходит на Земле? — не унималась Энн. — Что обо всем этом говорит ООН?

— Что Марс — не государство, а планета ресурсов, — серьезно ответил Фрэнк. — Говорят, что нельзя отдавать контроль над ресурсами мелкой группе людей, которые тут живут, да еще и в то время, когда на Земле такие большие проблемы с сырьевыми материалами.

— Это похоже на правду, — услышала Надя свой голос. Он звучал резко, будто карканье. Казалось, она не говорила несколько дней.

Фрэнк пожал плечами.

— Полагаю, именно поэтому они дали транснационалам такую свободу действий, — сказал Сакс. — Мне теперь кажется, что на планете больше людей из их служб безопасности, чем из полиции УДМ.

— Так и есть, — сказал Фрэнк. — ООН понадобилось время, чтобы прибегнуть к помощи миротворцев.

— Они не будут против, если грязной работой займутся другие.

— Конечно, нет.

— А как же сама Земля? — снова спросила Энн.

Фрэнк пожал плечами.

— Большая семерка вроде бы держит все под контролем, — он покачал головой. — Хотя отсюда трудно сказать, что там на самом деле.

Он подошел к своему экрану, чтобы сделать еще несколько звонков. Остальные ушли, чтобы поесть, помыться, увидеться с друзьями и знакомыми и узнать новости Земли. «Удобные флаги» были уничтожены бедняками Юга, но транснационалы, вероятно, бежали в страны Большой семерки и спрятались под защитой их огромных армий. Насчитывалась двенадцатая попытка прекратить огонь.

Так что у них было немного времени на то, чтобы восстановить пропущенные события. Но когда они проходили мимо зала переговоров, Фрэнк был все еще там, еще более явственно впадая в дикую ярость, пробивая себе путь сквозь то, что казалось бесконечным кошмаром экранной дипломатии, не унимая своего настойчивого, презрительного, резкого тона. Он уже никого не пытался умасливать — только проявлял волю. Пытался сдвинуть Землю, не имея точки опоры или имея самую слабую из опор, тогда как рычагом ему служили в основном его старые связи в Америке и его личное знакомство с лидерами повстанцев — и там, и здесь его собеседники были обозлены текущими событиями и сбоями телевидения. И там, и здесь они с каждым днем теряли свое влияние над самим Марсом, поскольку в это время войска УДМ ООН и транснационалов захватывали города за городами. Наде казалось, что Фрэнк сейчас пытается грубо сдвинуть процесс с места лишь силой своего гнева при отсутствии какого-либо влияния. Она поняла, что не может находиться рядом с ним, В обстановка была достаточно скверной и без его желчи.

Но с помощью Сакса ему удалось наладить независимый контакт с Землей — он связался с Вегой и передал несколько сообщений через тамошних техников. При этом их передачу и получение разделяло несколько часов, но спустя долгую пару дней после этого он обменялся пятью закодированными сообщениями с госсекретарем By, а пока ждал ночами ответных сообщений, ребята с Веги заполняли для него паузы записями земных новостных передач, которые до этого здесь не видели. Все эти сообщения, если они и затрагивали тему Марса, изображали восстание как мелкий разлад, вызванный криминальными элементами, прежде всего беглыми заключенными из Королёва, впавшими в неистовство и безрассудно уничтожающими собственность, при этом убивая множество невинных гражданских. Акцент в этих репортажах ставился на кадрах, запечатлевших застывших обнаженных охранников у входа в Королёв, а также спутниковых телефотографиях прорванных водоносных слоев. В наиболее скептически настроенных передачах упоминалось, что эти и другие записи были предоставлены УДМ ООН, а некоторые китайские и нидерландские каналы даже ставили под сомнение их правдивость. Но они не предлагали альтернативного объяснения показанных событий, и по большей части земные медиа распространяли версию транснационалов. Когда Надя указала на это наблюдение, Фрэнк фыркнул.

— Конечно, — сказал он с презрением. — Земные новости принадлежат транснационалам, — и выключил звук.

Надя и Илья инстинктивно наклонились вперед на бамбуковом диване, будто это позволило бы им лучше расслышать беззвучный репортаж. Две недели без новостей показались им целым годом, и теперь они сокрушенно смотрели на экран, впитывая любую доступную информацию. Илья даже встал, чтобы вернуть звук, но заметил, что Фрэнк уже спал в своем кресле, уткнувшись подбородком в грудь. Когда дошло сообщение от госсекретаря, он резко проснулся, включил звук, уставился на крошечные изображения на экране и хрипло пробурчал ответ. Затем закрыл глаза и снова уснул.

В конце второй ночи после того, как наладилась связь через Вегу, он сумел заручиться обещанием секретаря By надавить на ООН в Нью-Йорке, чтобы те восстановили связь и приостановили любые действия полиции до тех пор, пока положение не будет должным образом оценено. By также намеревался заставить транснациональные силы отозвать свои войска обратно на Землю, но Фрэнк заметил, что это было бы невозможно.

Солнце висело в небе уже пару часов, когда Фрэнк отправил на Вегу последнюю благодарность и отключился. Илья спал на полу. Надя с натянутым видом встала и вышла прогуляться по парку, воспользовавшись преимуществом света, что позволял ей хорошенько осмотреться. Ей приходилось переступать через тела, спящие на траве группами по три-четыре человека, люди прижимались друг к другу, чтобы сохранить тепло. Швейцарцы установили большие кухни и ряды флигелей вдоль городской стены, благодаря чему это место напоминало стройку. Внезапно она почувствовала, как по лицу стекают слезы. Но она шла дальше. Приятно было вот так просто ходить по улице при свете дня.

Но в конце концов она вернулась в городское управление. Фрэнк стоял возле Майи, спящей на диване. Он смотрел на нее безо всякого выражения, а затем с сонным видом обратился к Наде:

— Она совсем отключилась.

— Мы все устали.

— Да… А как сейчас выглядит Эллада?

— Все ушло под воду.

Он покачал головой.

— Саксу это, должно быть, нравится.

— Я то же самое говорю. Но думаю, даже для него все это слишком, потому что неуправляемо.

— Ах да. — Он закрыл глаза и словно уснул на секунду-две. — Очень жаль Аркадия.

— Да.

Они снова помолчали.

— Она похожа на маленькую девочку.

— Немного.

На самом деле Надя не помнила, чтобы Майя когда-либо выглядела старше. Они приближались к восьмидесяти и не могли оставаться прежними независимо от того, прошли они терапию или нет. В душе они уже были старыми.

— Ребята с Веги сказали мне, что Филлис и остальные с Кларка хотят попытаться достать их с помощью аварийной ракеты.

— Разве они не ушли из плоскости эклиптики?

— Сейчас да, но они собираются добраться до Юпитера, а потом использовать его, чтобы вернуться в их систему.

— Но на это уйдет год-два, разве нет?

— Около года. Надеюсь, они либо совсем промахнутся, либо врежутся в Юпитер. Или у них к тому времени закончатся припасы.

— Вижу, ты не в восторге от Филлис.

— Она сука. Большая часть ответственности за это лежит на ней. Она переправляла сюда всех транснационалов, которые обещали добыть хоть какой-то металл, который можно использовать. Думала, что станет королевой Марса, а все остальные будут ее подданными. Вы бы видели ее там, на Кларке, когда она смотрела на планету, будто была ее богиней. Так и удавил бы! Как бы я хотел видеть ее лицо в момент, когда Кларк упал! — Он резко рассмеялся.

Майя, пошевелившись при звуке его смеха, проснулась. Они помогли ей подняться и вышли в парк, чтобы поесть. Присоединились к очереди, где были люди, которые поеживались, стоя в прогулочниках, кашляли, растирали руки и выпускали изо рта пар, похожий на белые хлопья. Почти все стояли молча. Фрэнк презрительно их осмотрел, и когда они получили свои порции рёшти и табуле, он быстро с ними справился и начал говорить по-арабски со своей наручной панелью.

— Говорят, Алекс, Евгения и Саманта сейчас едут из Лабиринта с моими друзьями-бедуинами, — сказал он им после того, как отключил связь.

Это были хорошие новости. Об Алексе и Евгении в последний раз слышали, что они были в Ауреум-Оверлуке, оплоте повстанцев, уничтоженном армадой кораблей ООН, а потом сожженной ракетным огнем с Фобоса. А от Саманты вообще не было новостей за целый месяц войны.

Все члены первой сотни, бывшие в городе, собрались у северных ворот Каира, чтобы их встретить. Ворота эти выходили к длинному естественному уклону, что спускался к одному из южных каньонов Лабиринта Ночи. Из каньона по этому склону тянулась дорога, и вся она просматривалась до самого дна. И оттуда вскоре после полудня, взметая облака пыли и медленно двигаясь навстречу, появился караван марсоходов.

Примерно час машины поднимались по последней части уклона. Не более чем в трех километрах от ворот среди них вспыхнуло огромное пламя, отчего некоторые марсоходы врезались в скалу, другие взлетели в воздух. Остальные резко остановились и загорелись.

Затем от взрыва сотряслись и ворота, и друзья нырнули под стену. На общей частоте раздались крики и возгласы. И больше ничего — они стояли не двигаясь. Ткань шатра еще держалась, но шлюз на воротах, по-видимому, заклинило.

Внизу над дорогой в воздух поднимались тонкие клубы бежевого дыма, и их сносило пыльным ветром на восток, в Лабиринт, где разрывало в клочья. Надя отправила несколько беспилотных марсоходов, чтобы проверить, нет ли выживших. Наручные панели передавали лишь помехи и ничего, кроме помех. Что еще они надеялись услышать? Крики? Фрэнк ругался в свою панель, перескакивая с арабского на английский и обратно. Тщетно пытался понять, что случилось. Но Александр, Евгения, Саманта… Надя испуганно смотрела на маленькие изображения у себя на запястье и управляла камерами роботов. Разбитые марсоходы. Несколько тел. Ничего не шевелилось. Из одного марсохода все еще валил дым.

— Где Саша? — кричал Илья. — Где Саша?

— Она была в шлюзе, — ответил кто-то. — Она собиралась выйти им навстречу.

Они принялись открывать внутреннюю дверь шлюза. Надя повозилась с кодами, затем взялась за инструменты и, наконец, установила кумулятивный заряд, который кто-то сунул ей в руку. Они отошли подальше, и шлюз вылетел, как стрела из арбалета, позволив тяжелой двери медленно отвориться. Надя выбежала вперед и упала на колени перед Сашей, которая в своей куртке, закрывающей голову, держала оборонительную позу, но была мертва — плоть на ее лице была по-марсиански красной, а взгляд стеклянным.

Чувствуя, что ей пора пошевеливаться, чтобы не превратиться в камень прямо на месте, Надя вскочила и бросилась к городским машинам. Запрыгнула в одну из них и поехала прочь: у нее не было плана, и машина, казалось, сама выбирала направление. Сквозь помехи на ее панели прорывались голоса друзей, звучавшие, как сверчки, запертые в клетке. Майя, плача, безудержно кричала что-то по-русски — лишь Майя была достаточно сильна, чтобы не сдерживать свои чувства.

— Это опять был Фобос! — кричала она. — Они там полные психи!

Остальные были настолько потрясены, что их голоса звучали, словно компьютерные.

— Они не психи, — сказал Фрэнк. — Они идеально расчетливы. Видят, что скоро наступит политическое урегулирование, и стреляют столько, сколько могут.

— Убийцы! Ублюдки! — ругалась Майя. — Гэбэшные фашисты!.

Городская машина остановилась у городского управления. Надя вбежала внутрь, в комнату, куда сложила свои вещи, которые сейчас составляли лишь ее старый синий рюкзак. Она порылась в нем, все еще не зная точно, что именно ищет, пока ее четырехпалая рука, все такая же сильная, как прежде, не вытащила наружу некий предмет. Передатчик Аркадия. Ну конечно. Она бегом вернулась к машине и снова поехала к южным воротам. Сакс и Фрэнк все еще разговаривали там, и Сакс своим привычным тоном рассказывал:

— Каждый из нас, чье местоположение известно, либо находится здесь, либо уже убит. Мне кажется, они охотятся специально за первой сотней.

— То есть выбирают конкретно нас? — спросил Фрэнк.

— Я видел какой-то земной репортаж, где нас назвали главарями. И с начала революции погиб двадцать один человек из наших. Еще сорок пропали без вести.

К южным воротам подъехала машина. Надя выключила внутреннюю связь, выбралась из машины, зашла в шлюз, надела ботинки, гермошлем, перчатки. Отрегулировала давление, проверила его и, надавив на кнопку открытия, подождала, пока шлюз выпустит ее. То же самое недавно сделала Саша. Они прожили вместе целую жизнь за один только последний месяц.

Затем она выбралась на поверхность, в гущу ветреного туманного дня, чувствуя первые алмазные уколы мороза. Пнула ногой по наносам частиц, и перед ней разметались красные клубы пыли. Полая женщина, пинающая кровь. Снаружи других ворот находились тела ее друзей и еще кого-то, чьи мертвые лица стали пурпурными и раздувались, как после несчастных случаев на стройке. Надя видела такое уже не раз, как не раз видела и смерть, и всякий раз это было ужасно!.. Это была война, и люди погибали. Люди, которые могли бы жить еще тысячу лет. Она подумала об Аркадии, о тысяче лет и прогнала эту мысль. Они много ссорились в последние годы — в основном из-за политики. «Твоя программа — это анахронизм, — сказала она ему. — Ты не понимаешь этого мира». — «Ха! — усмехнулся он, оскорбленный. — Этот-то мир я понимаю». Выражение его лица стало таким мрачным, каким она его еще не видела. И она помнила, как он вручил ей передатчик, как кричал на Джона, как сходил с ума от ярости и скорби. «На всякий случай, — умоляюще произнес он, когда она попыталась отказаться. — На всякий случай».

И вот этот случай настал. Ей самой в это не верилось. Она достала коробку из набедренного кармана своего прогулочника, повертела в руке. Фобос вскочил над западным горизонтом, словно серая картофелина. Солнце только-только село, и его розовый отблеск на вершинах гор выглядел таким ярким, что ей почудилось, будто она стояла в собственной крови, будто была таким крошечным созданием, как клетка в разъеденной стенке ее сердца, тогда как вокруг нее кружили ветры ее пылевой плазмы. В космопорту на севере города садились ракеты. Их сумрачные зеркала сияли в западном небе, точно кучка вечерних звезд. Небо было занято. Корабли ООН готовились совершить посадку.

Фобос пересек небо за четыре с четвертью часа, так что ей не пришлось долго ждать. Он поднялся в виде полумесяца, но теперь был освещен больше чем наполовину, даже был почти полным на полпути к зениту, и двигался своим ровным темпом по темнеющему небу. Она видела слабо различимые точки на сером диске — два маленьких крытых кратера, Семёнов и Левейкин. Подняв радиопередатчик, она набрала код запуска: МАНГАЛА. Будто пощелкала по пульту от телевизора.

И на ведущей кромке серого диска возникла светлая вспышка. Оба слабых огонька погасли. Яркий свет стал еще более ярким. Могла ли она видеть, как он замедлял вращение? Вряд ли, но он точно замедлялся.

Фобос падал.


Вернувшись в Каир, она узнала, что новость уже повсюду распространилась. Вспышка была такой яркой, что ее заметили, и люди, приникнув по привычке к пустым телеэкранам, принялись обмениваться слухами и домыслами, и каким-то образом узнали суть дела, а может, они догадались сами. Надя миновала группу за группой, слыша крики: «В Фобос стреляли! В Фобос стреляли!» Кто-то рассмеялся:

— И повысили до него предел Роша![84]

Ей казалось, что она заблудилась в медине, но вышла почти прямо к городскому управлению. Майя стояла снаружи:

— Эй, Надя! — крикнула она. — Ты видела Фобос?

— Да.

— Роджер говорит, что когда они были там в первый год, то встроили там систему взрывчаток с ракетами! Аркадий тебе когда-нибудь говорил?

— Да.

Когда они вошли в здание, Майя продолжила рассуждать вслух:

— Если им удастся достаточно его замедлить, он упадет. Думаю, это можно рассчитать. А сейчас мы чертовски близки к точке невозврата.

— И он точно разрушится, и его куски рассыпятся по планете.

— Точно. Интересно, что думает Сакс.

Они нашли Сакса и Фрэнка — те склонились над одним экраном, а Илья, Энн и Саймон — над другим. Спутник УДМ ООН следил за Фобосом с помощью телескопа, и Сакс измерял скорость движения луны относительно поверхности Марса, чтобы вычислить скорость оборота. На экране изображение купола Стикни сияло, как яйцо Фаберже, но большее внимание привлекала ведущая кромка луны, размытая и испещренная белыми пятнами изверженных пород и газов.

— Смотрите, как сбалансировано давление, — проговорил Сакс, ни к кому конкретно не обращаясь. — Если бы оно вскочило слишком резко, все тело разорвалось бы на куски. А если бы было не сбалансировано, то стало бы вращаться и его сдавило бы со всех сторон.

— Я обнаружил признаки стабилизации бокового давления, — сообщил его искин.

— Двигатели системы ориентации, — сказал Сакс. — Они превратили Фобос в большую ракету.

— Они сделали это еще в первый год, — сказала Надя. Она не знала, зачем это говорила, но все еще ощущала, будто не контролирует себя, а свои действия воспринимает лишь спустя пару секунд. — Многие члены команды Фобоса были ракетчиками или наводчиками. Они переработали ледяные жилы в жидкий кислород и дейтерий, а потом вставили его в специальные столбики, расположенные в хондрите. А по центру разместили двигатель и комплекс управления.

— Значит, это и есть большая ракета. — Сакс кивнул, нажимая на клавиши. — Период Фобоса — 27,547 секунд. Значит, получается… приблизительно 2,146 километра в секунду, и, чтобы он упал, ему нужно замедлиться до… 1,561 километров в секунду. То есть на 0,585 километра в секунду. А для такой массы, как у Фобоса… ого. Нужно много топлива.

— А сейчас насколько он замедлился? — спросил Фрэнк. Он был мрачен, мышцы челюстей пульсировали под кожей, точно бицепсы. Надя видела, что он был в ярости от своей неспособности предсказать, что случится дальше.

— Примерно на 1,7. И эти большие рулевые двигатели все еще работают. Он упадет. Но не одним куском. При спуске он развалится. Я в этом уверен.

— А предел Роша?

— Нет, будет только напряжение от аэродинамического торможения, а при всех этих пустых топливных резервуарах…

— Что случилось с людьми, которые остались там? — услышала Надя свой вопрос.

— Кто-то уже сказал, что, судя по звуку, все население оттуда удрало. Никто не захотел оставаться и тушить пожар.

— Хорошо, — сказала Надя и тяжело села на диван.

— Так когда он упадет? — не унимался Фрэнк.

Сакс сощурился.

— Это невозможно сказать. Зависит от того, когда он станет разваливаться. Но думаю, довольно скоро. В течение дня. А потом он растянется где-то вдоль экватора, может быть, сильно растянется, и будут большие неприятности. Получится весьма внушительный метеоритный дождь.

— И мы избавимся от остатков лифтового провода, — слабо проговорил Саймон. Он сидел подле Энн и озабоченно смотрел на нее. Она уныло глядела на его экран и не подавала никаких знаков того, что слышит, о чем идет речь. Они так и не получили вестей о своем сыне Питере. Было ли это лучше или хуже, чем груда сажи с цифровым кодом, который выдает имя у тебя на запястье? Лучше, решила Надя. Но все равно очень тяжело.

— Смотрите, — сказал Сакс. — Уже распадается.

Телескопическая камера со спутника открыла для них превосходный вид. Купол над Стикни разлетелся на огромные осколки, и очертания кратера, которые всегда были своеобразной меткой Фобоса, теперь вдруг стерлись в пыль, лишившись своей формы. Затем этот картофельной формы мир словно расцвел и распался на множество неправильных глыб. Полдюжины крупных кусков стали медленно рассеиваться, но самый большой продолжал задавать путь. Один кусок отошел в сторону, по-видимому, движимый одной из ракет, что были помещены вглубь лунной породы. Остальные глыбы начали выстраиваться в неровную линию, двигаясь каждый с разной скоростью.

— Похоже, у нас получается что-то вроде линии огня, — заметил Сакс, поднимая взгляд на остальных. — Самые большие куски скоро войдут в верхнюю атмосферу, а потом все произойдет очень быстро.

— Ты можешь определить, где?

— Нет, слишком много неизвестных. Могу только сказать, что где-то на экваторе. Мы, пожалуй, находимся слишком далеко к югу и почти все пропустим, но может возникнуть эффект рассеивания.

— Людям на экваторе нужно уезжать на север или на юг, сказала Майя.

— Они, вероятно, уже это знают. К тому же падение провода уже здорово расчистило эту область.

Теперь не оставалось почти ничего, кроме как ждать. Никто из них не хотел уезжать из города и ехать на юг — казалось, им уже не нужно было прилагать никакие усилия, они были либо слишком закалены, либо слишком устали, чтобы тревожиться из-за незначительных рисков. Фрэнк ходил по комнате, его смуглое лицо пылало гневом; наконец, он не выдержал и вернулся к своему экрану, чтобы отправить серию коротких язвительных сообщений. На одно из них пришел ответ, и он фыркнул.

— У нас сейчас льготный период, потому что полиция ООН боится сюда спускаться, пока не упадет это дерьмо. А потом они набросятся на нас, как ястребы. Они заявляют, что команда, инициировавшая взрыв Фобоса, поступила отсюда, и устали от того, что этот нейтральный город используется как командный центр сил сопротивления.

— Значит, у нас осталось время до того, как он упадет, — заключил Сакс.

Он подключился к сети УДМ ООН и вывел на экран радар, где двигались фрагменты луны. После этого делать им было нечего. Они сидели, вставали, ходили, смотрели на экраны, ели холодную пиццу, дремали. Но Надя сумела лишь сесть и склониться над своим животом, который казался ей железным орехом. Она ждала.

В районе полуночи и временного сброса что-то возникшее на экране привлекло внимание Сакса, и после нескольких яростных ударов по клавишам на канале Фрэнка он получил изображение из обсерватории на горе Олимп. Там уже близился рассвет, но было еще темно, и одна из камер показала им вид на южный горизонт, где черная кривизна планеты закрывала собой звезды. В западном небе вспыхивали падающие звезды, стремительные и яркие, точно молнии или гигантские трассирующие пули, градом летящие на восток, и в последний момент перед падением распадались на части, взметаясь каплями фосфора в каждой точке столкновения с землей, будто эти были первые мгновения перед вереницей ядерных взрывов. Менее чем через десять секунд удары прекратились, оставив за собой черное поле, усеянное сияющими, затянутыми желтым дымом клочками земли.

Надя закрыла глаза и увидела остаточное изображение удара. Затем открыла и посмотрела на экран. По предрассветному небу над западной частью Фарсиды плыли облака дыма, возносясь так высоко, что вышли из тени планеты и озарились восходящим солнцем, превратились в грибовидные облака с бледно-розовыми шапками и темно-серыми ножками, освещенные падающими сверху отблесками. Солнечный свет медленно перемещался вниз по бушующим стеблям, пока они не заблестели свежим утренним солнцем по всей длине. Затем верхний желто-розовый край грибовидных облаков поплыл по нему, принявшему мягкий оттенок синего; это был кошмар Максфилда Пэрриша[85], слишком странное и красивое зрелище, чтобы можно было поверить своим глазам. Наде вспомнилось последнее мгновение, когда падал провод, — и образ раскаленной двойной алмазной спирали. Как такое страшное разрушение могло быть таким прекрасным? Можно ли это с чем-либо сравнить? Хотели ли люди в глубине души видеть это? Или это было просто случайное сочетание элементов, конечное доказательство того, что у красоты нет нравственной стороны? Она продолжала смотреть на представший ей образ, сосредоточив на нем всю свою волю, но не могла разглядеть в этом смысла.

— Это могут быть достаточно твердые частицы, чтобы вызвать новую глобальную пылевую бурю, — отметил Сакс. — С другой стороны, в систему непременно добавится большое количество полезного тепла.

— Заткнись, Сакс, — оборвала его Майя.

— Сейчас настала наша очередь получить удар, да? — спросил Фрэнк.

Сакс кивнул.

Они покинули городское управление и вышли в парк Все стояли, обратившись лицом на северо-запад. Было так тихо, словно они исполняли какой-то религиозный ритуал. Ощущение было далеким от того, как если бы они ожидали, что их вот-вот начнут бомбить полицейские войска. Было уже около девяти утра, и небо окрасилось в тусклый от пыли розовый оттенок.

Затем горизонт пронзила до боли яркая комета, и все разом тяжело выдохнули, раздалось несколько разрозненных криков. Белая сверкающая линия изогнулась вниз, прямо в их сторону, а потом в один миг выстрелила над их головами, исчезнув над восточным горизонтом. Она пронеслась так быстро, что никто даже не успел затаить дыхание. Мгновение спустя у них под ногами сотряслась земля, и вырвавшиеся наружу возгласы нарушили тишину. На востоке поднялось облако, изменившее высоту розового небесного купола — теперь он, должно быть, поднялся до двадцати тысяч метров.

Затем небо пересекла еще одна яркая белая вспышка, за которой, как за кометой, тянулся огненный хвост. Затем еще одна и еще — и целый рой таких вспышек, рассекающих небо и падающих за восточным горизонтом, куда-то в долины Маринер. Наконец, град прекратился, оставив очевидцев в Каире наполовину ослепшими, потрясенными, с остаточными изображениями, стоящими перед глазами. Смерть их миновала.

— Теперь сюда придет ООН, — сказал Фрэнк. — В лучшем случае.

— Думаешь, мы должны… — начала Майя. — Думаешь, мы будем…

— В безопасности с ними? — съязвил Фрэнк.

— Может быть, нам стоит вернуться в самолеты.

— Среди бела дня?

— Ну, может, это лучше, чем оставаться здесь! — Майя ответила ему тем же. — Не знаю, как ты, но я не хочу, чтобы меня поставили к стенке и пристрелили!

— Если это УДМ ООН, они этого не сделают, — сказал Сакс.

— Откуда ты знаешь? — возразила Майя. — На Земле все думают, что мы главари сопротивления.

— Нет тут никаких главарей! — воскликнул Фрэнк.

Это заставило их замолчать.

Потом Сакс кротко заметил:

— Возможно, кто-то решил, что ситуацию проще взять под контроль, если сначала убрать нас.


Затем пришли новости о еще большем количестве падений метеоритов в другом полушарии, и Сакс устроился перед экранами, чтобы за всем этим проследить. Энн беспомощно стояла у его правого плеча, чтобы тоже все видеть. Такие удары происходили постоянно в нойскую эру, и возможность увидеть их вживую была для нее слишком соблазнительной, чтобы пройти мимо, пусть даже это было результатом вмешательства человека.

Пока они смотрели на экраны, Майя призывала их что-то сделать — уйти, скрыться, что угодно, просто что-то сделать. Она бранила и Сакса, и Энн за то, что те ей не отвечали. Фрэнк ушел, чтобы проследить за тем, что происходило в космопорту. Надя проводила его до двери городского управления, боясь, что Майя права, но не желая больше ничего слышать. Попрощавшись с Фрэнком, она встала перед зданием и посмотрела в небо. Уже миновал полдень, и господствующие западные ветры устремлялись вниз по склонам Фарсиды, принося с собой пыль, поднявшуюся после падений. Было похоже, будто в небо струился дым, как если бы на другой стороне Фарсиды шел лесной пожар. Освещение в Каире потускнело — пылевые облака заслоняли солнце, и поляризация шатра создавала короткие радуги с солнечными зайчиками, словно сама ткань, из которой соткан мир, расплеталась на непрерывно меняющиеся, как в калейдоскопе, элементы. Сбившиеся в кучу, под пылающим небом. Надя содрогнулась. Плотное облако застлало солнце, будто устроив затмение. Она вошла внутрь, отступив из его тени, и снова оказалась в управлении.

— Очень похоже на начало новой глобальной бури, — заметил Сакс.

— Надеюсь, что так, — ответила Майя. Она ходила взад-вперед по комнате, как огромная кошка внутри клетки. — Так будет легче сбежать.

— Сбежать куда? — спросил Сакс.

Майя втянула воздух сквозь зубы.

— Самолеты на месте. Мы могли бы вернуться на Геллеспонт, к тем, кто там остался.

— Они нас увидят.

На экране Сакса возник Фрэнк. Он пристально смотрел на свою наручную панель, изображение дрожало.

— Я у западных ворот, со мной мэр. Снаружи стоит группа марсоходов. Мы заперли все замки, потому что они не говорят, кто они такие. Судя по всему, они окружили город и пытаются вскрыть корпус жизнеобеспечения снаружи. Так что всем нужно надеть прогулочники и быть готовыми к выходу.

— Я же говорила, что нужно уходить! — вскричала Майя.

— Мы не могли уйти, — ответил Сакс. — Все равно шансы у нас имелись бы, только если выйти в разных направлениях. Если бы мы прорвались все сразу, нас просто задавили бы числом. Так что давайте, если что, встретимся все у восточных ворот, хорошо? Фрэнк, — он обратился к экрану, — ты тоже приходи туда, когда сможешь. Я хочу попробовать сделать кое-что с роботами корпуса жизнеобеспечения, это может сдержать тех людей как минимум до темноты.

Было три часа вечера, хотя казалось, что наступили сумерки — небо плотно затянули пылевые облака, высокие и быстро перемещающиеся. Силы за городом назвали себя полицией УДМ СЮН и потребовали, чтобы их впустили. Фрэнк и мэр Каира запросили у них разрешение штаб-квартиры СЮН в Женеве и заявили, что в городе любые военные силы запрещены. Ответа снаружи не последовало.

В 4:30 по всему городу раздались сигналы тревоги. В шатре появилась брешь, по-видимому, непоправимая, потому что на улицах внезапно взметнулся восточный ветер и сирены, реагирующие на давление, включились в каждом здании. Вырубилось электричество, и улицы сразу же заполнились фигурами в прогулочниках и гермошлемах, которые неслись к воротам, пока их сметали порывы ветра или другие люди. Окна всюду повыбивало, в воздухе оказалось множество прозрачных осколков. Надя, Майя, Энн, Саймон и Илья вышли из городского управления и стали пробираться сквозь толпу к восточным воротам. Там происходила настоящая давка, так как шлюз оказался открыт и некоторые пытались протиснуться наружу; если бы здесь кто-то упал, его бы тут же затоптали, а если бы шлюз каким-либо образом закрылся, тогда, может быть, погибли бы все. И тем не менее все это происходило в тишине, не считая переговоров по радио внутри шлемов и отдаленных глухих ударов.Первая сотня была настроена на свою старую частоту, где сквозь помехи и посторонние шумы прорвался голос Фрэнка:

— Я у восточных ворот. Выбирайтесь из давки, чтобы я вас заметил. — Он говорил низко и деловито. — И поторапливайтесь, снаружи шлюза что-то происходит.

Они стали выбираться из толпы и увидели, что Фрэнк находился внутри стены и махал им рукой.

— Давайте сюда, — позвал их его голос, раздавшись у них в ушах. — Не будьте стадом баранов — нет нужды быть похороненными вместе со всеми, когда шатер потеряет целостность. Мы можем срезать где угодно. Пойдем прямо к самолетам.

— Я же говорила, — начала Майя, но Фрэнк оборвал ее.

— Заткнись, Майя, мы не могли отсюда убраться, пока не произошло бы что-то вроде этого, помнишь?

Близился закат, и солнце струилось в проеме между горой Павлина и пылевым облаком, окрашивая последнее снизу в яркие марсианские тона, привнося порцию адского света в эту рваную картину. Сквозь прорывы в шатре теперь проникали фигуры в камуфляжной форме. Снаружи были припаркованы крупные транспортные шаттлы, и из них появлялось все больше и больше военных.

Из переулка появился Сакс.

— Не думаю, что мы сумеем добраться до самолетов, — сказал он.

Затем из мрака возникла фигура в прогулочнике и гермошлеме.

— Пойдемте, — сказал незнакомец на их частоте. — За мной.

Они уставились на него.

— Ты кто? — спросил Фрэнк.

— За мной!

Незнакомец был невысок, и за его забралом была видна звериная ухмылка. Узкое темнокожее лицо. Он двинулся по дорожке, ведущей к медине, и Майя первой пошла за ним. Повсюду метались люди в шлемах; те, кто был без шлемов, распластались на земле, где уже умерли или еще умирали. Сквозь шлемы были слышны сирены, слабые и истощенные, а под ногами чувствовались вибрации, своего рода сейсмические удары, но все остальное происходило в тишине, нарушаемой лишь звуками их собственного дыхания и голосов, звучащих у них в ушах. «Куда мы?» — «Сакс, ты здесь?» — «Он ушел туда» и так далее. Это был странный сокровенный разговор, если учесть, в каком беспросветном хаосе они бежали. Оглядываясь на ходу, Надя чуть не наступила на мертвую кошку, которая валялась в траве, будто спала.

Мужчина, за которым они следовали, похоже, напевал мелодию на их частоте, что-то вроде бум, бум, ба-дум-дум дум — это вроде бы была тема Пети из «Пети и волка». Он хорошо знал каирские улицы, сворачивая в тесном лабиринте медины, не останавливаясь ни на мгновение, чтобы подумать. Он привел их к городской стене менее чем за десять минут.

Подойдя к стене, они вгляделись сквозь деформированную ткань шатров во мрак, что царил снаружи, в безликие фигуры в форме, разбегающиеся по южной окраине Лабиринта поодиночке или группами по двое-трое, точно в броуновском движении.

— Где Илья? — спросила вдруг Майя.

Никто не знал.

Затем Фрэнк указал:

— Смотрите!

Внизу на дороге, с востока, появились марсоходы, выбравшиеся из Лабиринта Ночи. Это были быстрые машины незнакомой формы, и они выступали из сумрака с выключенными фарами.

— Это еще кто? — проговорил Сакс.

Он повернулся за ответом к их проводнику, но того уже не было — он снова исчез в переулках.

— Это все еще частота первой сотни? — спросил новый голос.

— Да! — ответил Фрэнк. — Кто это?

— Это Мишель?! — вскрикнула Майя.

— Хороший слух, Майя. Да, это Мишель. Слушайте, мы здесь, чтобы забрать вас отсюда, если вы этого хотите. Они, судя по всему, уничтожают всех из первой сотни, до кого могут дотянуться. Так что мы подумали, что вы захотите к нам присоединиться.

— Полагаю, мы готовы к вам присоединиться, — сказал Фрэнк. — Но как?

— Вот это как раз загвоздка. Проводник привел вас к стене?

— Да!

— Хорошо. Это был Койот, он в этом мастер. В общем, ждите там. Мы отвлечем их внимание где-нибудь в другом месте, а потом подберемся прямо к вашему участку стены.

Спустя всего несколько минут, которые, однако, по их ощущениям, тянулись, как целый час, взрывы сотрясли город. Они увидели вспышки света на севере, со стороны космопорта. Мишель вернулся на связь:

— Зажгите на секунду свет на шлеме.

Сакс приник головой к стене шатра и включил свет, быстро осветив конус задымленного воздуха. Видимость упала метров до ста, а то и меньше, и вроде бы продолжала уменьшаться. Но голос Мишеля ответил:

— Есть контакт. Теперь прорезайте стену и выходите наружу. Мы почти на месте. Как только вы окажетесь в шлюзах наших марсоходов, мы поедем дальше, так что будьте готовы. Сколько вас?

— Шестеро, — ответил Фрэнк после секундной паузы.

— Прекрасно. У нас две машины, так что все нормально. По три в каждую, хорошо? Давайте готовьтесь, сделаем все быстро.

Сакс и Энн прорезали ткань шатра ножичками из набора, что носили на запястье; они походили на котят, обдирающих портьеры, но сумели быстро проделать дыры достаточно крупные, чтобы пролезть, и все вскарабкались на парапет высотой по пояс, после чего оказались на гладком реголите у подножия стены. За их спинами после серии взрывов взлетел на небо корпус жизнеобеспечения, осветив разрушенный город вспышками, прорезавшими мглу, словно вспышки фотоаппарата, запечатлевшего отдельные моменты, прежде чем все сгинуло во мраке.

Внезапно те же странные марсоходы, что они уже видели, появились из пыли и затормозили перед ними. Они распахнули двери внешних шлюзов и ввалились внутрь: Сакс, Энн и Саймон в один, а Надя, Майя и Фрэнк во второй. Когда марсоходы рванули с места и тут же стали набирать скорость, они не удержались на ногах.

— Ой! — воскликнула Майя.

— Все залезли? — спросил Мишель.

Они назвались по именам.

— Хорошо. Рад, что вы здесь! — произнес Мишель. — Положение становится все тяжелее. Я только что узнал, что Дмитрий и Елена мертвы. Их убили в Эхо-Оверлуке.

В воцарившемся молчании они слышали, как шины терлись о гравий дороги.

— Какие быстрые марсоходы, — заметил Сакс.

— Да. И они здорово поглощают удары. Но, боюсь, их сделали как раз для таких случаев. Когда доберемся до Лабиринта, придется их оставить — они слишком заметны.

— А у вас есть невидимые машины? — спросил Фрэнк.

— Можно и так сказать.

После того как они полчаса протряслись в шлюзах, марсоходы ненадолго остановились, и они перешли в главные помещения. И в одном из них оказался Мишель Дюваль, седой и морщинистый старик, глядящий на Майю, Надю и Фрэнка сквозь слезы. Он обнял каждого по очереди, смеясь странным, сдавленным смехом.

— Вы отвезете нас к Хироко? — спросила Майя.

— Да, попытаемся. Но ехать надо далеко, а условия не очень хороши. И все же я думаю, мы справимся. О, как же я рад, что мы вас нашли! Вы не представляете, насколько это ужасно — искать, искать и находить лишь мертвые тела.

— Представляем, — ответила Майя. — Так мы нашли Аркадия, а Саша погибла сегодня, и Алекс, Эдвард и Саманта. И Илья, наверное, тоже…

— Да. Что ж, постараемся, чтобы больше этого не случалось.

На экране появилось внутреннее помещение второго марсохода, где Энн, Саймона и Сакса сухо приветствовал молодой незнакомец. Мишель, обернувшись, посмотрел через лобовое стекло и шикнул. Они были в начале одной из многочисленных ящикообразных долин, ведущих к Лабиринту, и круглый ее край резко спускался вниз. Дорога, что уходила к нему, раньше тянулась по искусственному наклонному съезду, который был устроен для ее поддержки, но теперь его там не оказалось — он был взорван и дорога вместе с ним.

— Сейчас пойдем пешком, — сказал Мишель немного погодя. — На дне нам все равно пришлось бы бросить машины. Идти придется всего километров пять. У вас в костюмах достаточно запасов?

Они пополнили свои воздушные резервуары и снова надели гермошлемы. Затем вышли через шлюзы.

Выбравшись наружу, они встали и осмотрели друг друга — шестеро беженцев, Мишель и молодой водитель. И ввосьмером двинулись в путь пешком, в темноте, освещаемые лишь фонарями на шлемах, пока спускались по коварному участку разрушенного съезда. Затем, когда дорога появилась снова, они выключили фонари и продолжили путь по круто спускающейся гравийной дорожке поистине длинными скачками, что было наиболее удобным способом передвижения под таким углом. Ночь была беззвездной, и ветер свистел по каньону, окружая их со всех сторон, иногда взлетая такими сильными порывами, что они чувствовали, как их отбрасывает назад. По ощущениям это действительно было началом новой пылевой бури; Сакс бормотал что-то об экваториальной буре вместо глобальной, но что им предстояло — сказать было невозможно.

— Будем надеяться, что будет глобальная, — сказал Мишель. — Тогда мы сможем скрыться.

— Сомневаюсь, что так будет, — ответил Сакс.

— А куда мы направляемся? — спросила Надя.

— Ну, у нас есть аварийная станция в хаосе Золотой Рог.

Это означало, что им предстояло пересечь всю длину долин Маринер — а это пять тысяч километров!

— Как мы туда доберемся? — воскликнула Майя.

— У нас в каньонах есть машины, — отрывисто ответил Мишель. — Сами увидите.

Дорога была крутой, а они шли быстро, испытывая на прочность стыки своих костюмов. У Нади начало дрожать правое колено, а фантомный палец зачесался впервые за много лет. Захотелось пить, стало холодно, и она ощутила старый ромбовидный узор своего прогулочника. Стало так пыльно и темно, что они вновь включали фонари на шлемах. Скачущие конусы желтого света едва доставали до поверхности дороги, и, когда Надя оглядывалась, ей казалось, что они сейчас выглядят, как глубоководные рыбы с фонариками, освещающими огромное океанское дно. Или как шахтеры в каком-нибудь вязком, задымленном туннеле. Где-то в душе она испытывала удовольствие от их положения — она чувствовала какое-то волнение, скорее физически, но все же это было ее первым положительным ощущением с тех пор, как она нашла Аркадия. Такое же удовольствие, как зуд в фантомном пальце, — слабое и слегка раздражающее.

Когда они добрались до дна каньона, была еще ночь. Дно имело форму широкой буквы U, что было весьма характерно для каньонов Лабиринта Ночи. Мишель подошел к валуну, надавил на него пальцем и поднял крышку люка, которая находилась в нем сбоку.

— Заходите, — пригласил он.

Там оказалась пара таких валунов-машин. Это были крупные марсоходы, покрытые тонким слоем настоящего базальта.

— А как быть с их термическими сигналами? — спросил Сакс, когда залез в один из них.

— Мы направляем все тепло в катушки, а потом закапываем их.

Так что никакого сигнала, можно сказать, нет.

— Умно.

Молодой водитель помог им забраться в новые машины.

— Поехали отсюда, — грубо бросил он, практически оттолкнув их от дверей наружного шлюза. Тогда свет озарил его лицо, скрытое гермошлемом, и они увидели, что это был азиат лет двадцати пяти. Помогая им сбежать, он не встречался с ними взглядом и излучал недовольство, отвращение, и, похоже, был напуган. Он с презрением им заявил:

— В следующий раз, когда устроите революцию, постарайтесь сделать это как-нибудь по-другому.

Часть VIII. Шиката Га Най

Когда находившиеся на борту лифтового вагона «Бангкок Френд» узнали, что Кларка больше нет, а провод падает, они бросились через вестибюль в раздевалку и максимально быстро надели аварийные костюмы для выхода в космос. Как ни странно, общей паники не возникло, тревога была лишь у них в душе, но с виду они вели себя деловито и уделяли все внимание небольшой группе у шлюза, которая пыталась определить, где именно они находятся и когда смогут покинуть вагон. Это спокойствие поразило Питера Клейборна, у которого стук сердца отдавался по всему телу и кровь наполнялась адреналином; он не был даже уверен, сумеет ли произнести хоть слово, если возникнет такая необходимость. Мужчина из группы, что находилась впереди, ровным тоном сообщил, что они приближались к ареосинхронной точке и что они набились в шлюз до того, что их там зажало, как одежду в шкафчике, и тогда они закрыли шлюз и высосали воздух. Затем внешняя дверь открылась и перед ними оказался он, огромный прямоугольник черного, усеянного звездами космоса. Оказаться там в непривязанном костюме было по-настоящему страшно, ему это казалось не иначе как самоубийством, но те, кто был впереди, прыгнули, остальные последовали за ними, будто семена из одной семянки.

Вагон улетел в сторону востока и быстро исчез из виду. Облако космических костюмов начало рассеиваться. Многие выровнялись направив ноги в сторону Марса, который теперь парил под ними, словно грязный баскетбольный мяч Находя равновесие, они включали свои двигатели и стали подниматься выше. Группа, производившая расчеты, все еще переговаривалась на общей частоте с таким видом, будто решала шахматную задачу. Они находились в районе ареосинхронной орбиты, но падали вниз со скоростью в сотни километров в час; ее можно было нейтрализовать спалив половину основных запасов топлива, но затем они оказались бы на орбите, гораздо более стабильной, чем было необходимо при их запасах воздуха. Иными словами, они умерли бы позже, задохнувшись, а не раньше, сгорев в плотных слоях атмосферы. Но на тот момент именно это было их главной целью. Кто знал, может быть, спасатели появятся, когда еще не будет слишком поздно. Большинство из них явно хотели хотя бы попытаться выжить.

Питер вытянул продолговатый пульт управления двигателем из своей наручной панели и нажал пальцами на кнопки, после чего Марс вмиг оказался между его ботинками. Некоторые пытались держаться вместе, но он рассудил, что это недопустимая и бесполезная трата топлива, и позволил им дрейфовать над ним до тех пор, пока они не превратились для него в не более чем обычные звезды. Теперь ему не было так страшно, как тогда, в шлюзе, но он почувствовал гнев и обиду: он не хотел умирать. Он содрогнулся в приступе горя по своему потерянному будущему и закричал в голос, а потом заплакал. Спустя некоторое время проявления чувств исчезли, хотя безысходность переполняла его, как и прежде. Он невидящим взглядом уставился на звезды. Время от времени его продолжали сотрясать порывы страха и отчаяния, но они случались все же реже и реже по мере того, как проходили минуты, а затем и часы. Он пытался замедлить метаболизм, но все его попытки имели лишь обратный эффект, и он решил их бросить, даже несмотря на то, что, когда он измерил пульс в первый раз, на наручной панели у него высветилось 108 ударов в минуту. Благо он не проверял его, когда они надевали костюмы и выпрыгивали из шлюза. Он скорчил гримасу и попытался различать созвездия. Время тянулось медленно.

Он проснулся и, поняв, что спал, одновременно испугался и изумился, а затем тут же снова погрузился в сон. Затем спустя какое-то время очнулся снова, на этот раз насовсем. Никого из тех, кто выпрыгнул вместе с ним из вагона, он уже не видел, хотя некоторые из звезд вроде бы двигались вдалеке и могли оказаться людьми. И никаких признаков самого лифта — ни в космосе, ни на фоне поверхности планеты.

Его ожидание походило на ночь перед свиданием с расстрельной командой, но проведенную в космических грезах. Смерть, наверное, и была похожа на космос, только без звезд и размышлений. Ожидание его томило: он становился нетерпеливым и подумывал о том, чтобы отключить обогрев и покончить со всем этим. Знание, что у него есть такая возможность, немного успокаивало, и он прикинул, что это можно сделать и тогда, когда у него будет заканчиваться воздух. При этой мысли пульс у него подскочил до 130, и он попытался сосредоточиться на планете, что висела под ним. Дом, милый дом. Он по-прежнему находился почти на ареосинхронной орбите уже несколько часов и Фарсида по-прежнему была под ним, хоть и сместилась немного на запад. Сейчас он парил над долинами Маринер.

Часы шли сами собой, и он снова уснул. А когда проснулся, увидел, что перед ним завис небольшой серебристый космический корабль, похожий на НЛО, и от удивления он закричал и начал беспомощно кувыркаться в пространстве. Он лихорадочно попытался вернуть себе управление с помощью двигателя, и, когда ему это удалось, корабль был все еще на месте. В боковом окне возникло лицо женщины — она говорила с ним и указывала себе на ухо. Он включил общую частоту, но ее там не оказалось; он не мог ее найти. Он полетел навстречу кораблю и испугал женщину тем, что чуть не врезался в него. Но ему удалось остановиться и отодвинуться немного назад. Женщина показала жестом: не хочет ли он забраться внутрь? Он неуклюже изобразил круг указательным и большим пальцами, кивнув так горячо, что снова начал кувыркаться. Пока вращался, заметил, как открылись створки отсека за окном в верхней части корабля. Он нашел равновесие и рванулся в сторону отсека, размышляя над тем, действительно ли тот окажется настоящим, когда он туда доберется. Когда он коснулся корабля, из глаз у него выступили слезы; он сощурился, и шарики слезных капель врезались в его забрало, когда он прислонился к нижней створке отсека. Воздуха оставалось всего на час.

Когда отсек был закрыт, а давление в нем отрегулировано, он отстегнул скафандр и снял его. Воздух здесь оказался разреженным, богатым кислородом и прохладным. Дверь шлюза открылась, и он прошел вперед.

Женщины смеялись. На борту их было две, и они были явно довольны.

— Что вы собирались сделать, высадиться на Марс прямо вот так? — спросила одна из них.

— Я был на лифте, — ответил он надтреснутым голосом. — Нам пришлось выпрыгнуть. Вы подобрали еще кого-нибудь?

— Мы больше никого не видели. Хотите спуститься?

Он сумел лишь сглотнуть. Они рассмеялись над ним.

— Как же мы удивились, что наткнулись здесь на человека! Сколько g вам нужно, чтобы было комфортно?

— Не знаю… три?

Они снова рассмеялись.

— А что, сколько вы можете поставить?

— Гораздо больше трех, — ответила женщина, которая звала его из окна.

— Гораздо больше, — усмехнулся он. — А сколько может выдержать человек?

— Давайте узнаем, — сказала вторая и рассмеялась.

Их небольшой корабль начал ускоряться в направлении Марса. Юноша, обессиленный, устроился в гравитационном кресле перед двумя женщинами, задавал вопросы и высасывал воду и сыр чеддер из тюбиков. Они находились на одном из зеркальных комплексов и, когда зеркало разлетелось на множество молекул, сели на этот аварийный корабль. Кроме того, их спуск был осложнен тем, что они находились на полярной орбите и теперь должны были приземлиться в районе южной полярной шапки.

Питер молча впитывал информацию. Потом их сильно затрясло, и в окнах замелькали белые, затем желтые и, наконец, ярко-оранжевые оттенки. Под действием гравитации он вжался в кресло, у него помутнело в глазах и заболела шея.

— Какой же слабенький, — заметила одна из женщин, и он не понял, относилось ли это к нему или к их кораблю.

Затем перегрузка прекратилась, и в окнах прояснилось. Выглянув, он увидел, что они падали прямо на планету в крутом пике и до поверхности оставалось всего несколько тысяч метров. Он не верил своим глазам. Женщины сохраняли корабль в таком положении, пока не показалось, что они вот-вот врежутся в пустыню, но в последний момент выровняли его, и Питера снова прижало к креслу.

— Мило, — заметила одна из женщин, а затем бах! — и корабль уже двигался по напластованной земле.

Снова гравитация. Питер выбрался из корабля вслед за обеими женщинами, спустился по трубе и залез в крупный марсоход, ошеломленный и готовый расплакаться. Внутри оказалось двое мужчин, которые громко приветствовали и обнимали женщин.

— А это кто?! — закричали мужчины.

— О, мы подобрали его там, он спрыгнул с лифта. Он еще немного в ступоре. Эй, — позвала его одна из спасительниц, улыбнувшись. — Мы сели, все хорошо.

* * *
Некоторые ошибки не исправляются никогда.

Энн Клейборн сидела в задней части марсохода Мишеля, расположившись на трех сиденьях, чувствуя, как колеса скачут вверх-вниз по камням. Ее первой ошибкой было то, что она прилетела на Марс, а второй — что влюбилась в него. Влюбилась в место, которое все жаждали уничтожить.

Снаружи марсохода планета менялась навсегда. Внутри же главное помещение освещалось окнами на высоте уровня пола, из которых была видна полоса местности, затененная их каменной крышей. Неровная гравийная дорога, тут и там заваленная обрушенными породами. Они находились на трассе Лабиринта, но ее во многих местах усеивали всякого рода валуны. Мишель не объезжал мелкие камни — марсоход двигался со скоростью примерно шестьдесят километров в час, и, когда наехали на слишком крупную глыбу, все подпрыгнули на своих сиденьях.

— Прошу прощения, — извинился Мишель. — Нам нужно выехать из Шанделье как можно скорее.

— Из Шанделье?

— Из Лабиринта Ночи.

Энн знала, что это место было названо так геологами с Земли, знавшими его по фотографиям долин Маринер. Но ничего не сказала. Желание говорить в ней погасло.

Мишель продолжал разговаривать негромким болтливым тоном, словно успокаивая их.

— Здесь есть несколько мест, в которых, если дорога разрушена, мы не сможем проехать на этих машинах. Поперечные уступы от стенки до стенки, огромные скопления валунов, все такое. Как только доберемся до Маринер, все будет нормально, там уже есть всевозможные маршруты по бездорожью.

— В этих машинах достаточно запасов, чтобы проехать по всему каньону? — спросил Сакс.

— Нет. Но у нас есть склады по всей его территории.

По-видимому, великие каньоны были чем-то вроде основных транспортных коридоров для тайной колонии. Когда построили официальную Каньонную трассу, это доставило им неудобств, обрезав многие из их маршрутов.

Энн слушала Мишеля из своего угла так же внимательно, как и остальные, — жизнь тайной колонии будила в ней любопытство, с которым невозможно было совладать. Они использовали каньоны весьма искусно. Марсоходы, созданные для того, чтобы всегда оставаться здесь, маскировались так, чтобы походить на миллионы тех валунов, что лежали в больших скоплениях обломков, отколовшихся от склонов. Крыши машин и в самом деле представляли собой валуны, полые снизу. Высокая теплоизоляция не позволяла крышам нагреваться, и они не подавали инфракрасного сигнала, «тем более что повсюду разбросаны мельницы Сакса, которые путают общую картину». Также у марсоходов имелась изоляция снизу, благодаря чему они нагревали землю и не оставляли, как улитки, следов, по которым было бы видно, где они проезжали. Тепло, выделяемое гидразиновым мотором, шло на отопление жилых помещений, а весь его избыток передавался катушкам для дальнейшего использования; если же они вырабатывали его слишком много за время в пути, то катушки сбрасывались в ямы, которые выкапывали под машиной и засыпали реголитом. Ко времени, когда земля над катушками нагревалась, марсоход был уже далеко от того места. Так что они не подавали никаких тепловых сигналов, никогда не пользовались радио и передвигались только по ночам. А днем отсиживались где-нибудь среди камней, «и даже если бы они стали сравнивать фотографии и заметили, что раньше нас не было на том или ином участке, мы все равно могли оказаться лишь одним из тысяч других камней, которые откололись от скал в ту ночь. Гравитационное перемещение пород сильно ускорилось с тех пор, как вы запустили терраформирование, потому что они замерзают и оттаивают каждый день. По утрам и вечерам что-то случается здесь каждые несколько минут».

— То есть нас не смогут заметить, — подытожил Сакс, и в его голосе слышалось удивление.

— Точно так. Ни визуального сигнала, ни электронного, ни теплового.

— Марсоход-невидимка, — добавил Фрэнк по внутренней связи из второй машины и хрипло рассмеялся.

Точно так. Настоящая опасность в этих местах — это обвалы, которые могут нас подстерегать. — Красный огонек, горевший на приборной панели, погас, и Мишель усмехнулся: — Мы продвигаемся так хорошо, что нам придется остановиться и закопать катушку.

— Разве здесь можно выкопать яму так быстро? — спросил Сакс.

— Здесь уже есть одна неподалеку, может, нам удастся до нее добраться. Она в четырех километрах. И я думаю, что нам это удастся.

— Да у вас тут целая система.

— Ну, мы все-таки прожили под землей четырнадцать лет — я имею в виду четырнадцать марсианских лет. Техника удаления тепла для нас имеет большое значение.

— Но как вам удается его удалять в постоянных жилищах, если, конечно, они у вас есть?

— Мы уводим его по трубам глубоко в реголит и топим лед, чтобы добывать воду. Или же выводим скрытыми каналами, замаскированными под твои мельницы. И это далеко не все способы.

— Мельницы были не лучшей идеей, — признал Сакс. Фрэнк, ехавший в другой машине, усмехнулся. Всего тридцать лет понадобилось Саксу, чтобы это понять, как сказала бы Энн, если бы захотела взять слово.

— Нет-нет, это превосходная идея! — сказал Мишель. — Они за это время выделили в атмосферу миллионы килокалорий.

— Любой мохол делает то же самое за час, — натянуто ответил Сакс.

Они завели спор о разных проектах терраформирования. Энн заставила их голоса звучать у себя в голове так, будто они говорили на незнакомых языках, — это удалось ей на удивление легко, в последнее время суть всех разговоров была для нее едва различима, ей приходилось прилагать больше усилий, чтобы вникнуть в них, а не чтобы отстраниться. Не обращая на них внимания, она лишь ощущала, как Марс подскакивает и трясется под ней. Они ненадолго остановились, чтобы закопать нагретую катушку. Когда двинулись дальше, дорога стала более гладкой. Теперь они забрались вглубь Лабиринта, и в обычном марсоходе она сейчас смотрела бы сквозь световой люк на тесные и крутые стены каньона. Они двигались по рифтовым долинам, расширившимся благодаря обвалам, — когда-то в них был лед, теперь сместившийся в водоносный слой Комптон, что предположительно находился под Лабиринтом.

Энн подумала о Питере и бессильно содрогнулась. Никто этого не замечал, но страх не давал ей покоя. Саймон тайком приглядывал за ней, на его лице отражалось беспокойство, и она вдруг возненавидела его собачью преданность, собачью любовь. Ей не хотелось, чтобы о ней заботились таким образом, это было тяжкое, нестерпимое бремя.

На рассвете они остановились. Два каменных марсохода припарковались на краю участка, где сгрудились похожие на них, валуны. Целый день прибывшие сидели в машинах, поедая разведенную водой или нагретую в микроволновках пищу, пытаясь поймать телевизионные или радиопередачи. Но ничего путного из этого не вышло — лишь редкие порывы речей на разных языках и кодировках. Эфирный мусор, разбавленный несвязной мешаниной. Казалось, будто резкие вспышки помех служили отражением электромагнитных импульсов. Но, по словам Мишеля, электроника марсохода была приспособлена к суровым условиям. Сейчас он сидел в своем кресле с таким видом, будто медитировал. Новое упокоение для Мишеля Дюваля, подумала Энн. Он словно привык ждать и прятаться целыми днями. Его напарника, молодого водителя второй машины, звали Касэй. Нотки угрюмого неодобрения так и не пропадали из его голоса. Что ж, они этого заслуживали. После полудня Мишель показал Саксу и Фрэнку место, где они находились, на топографической карте, которую вывел на экраны обеих машин. Их путь по Лабиринту лежал с юго-запада на северо-восток, по одному из крупнейших его каньонов. Начинаясь с зигзагов на востоке, путь этот тянулся по крутому спуску, пока они не оказались в обширной области между Лабиринтом и изголовьем каньонов Ио и Титония. Мишель называл это место проломом Комптон. Это была хаотическая земля, и пока они не пересекли ее, чтобы попасть в Ио, Мишель не мог найти покой.

— Просто без этой неровной дороги местность была фактически непроходимой, — сказал он. — И если они догадаются, что мы покинули Каир в этом направлении, то могут просто ее разбомбить.

Они проехали около пятисот километров за предыдущую ночь — пересекли почти весь Лабиринт; еще одна такая ночь, и они доберутся до Ио, оставив позади свою полную зависимость от единственного маршрута.

День выдался темный, воздух полнился коричневыми частицами, дули сильные ветры. Новая пыльная буря — в этом не возникало сомнений. Температура быстро падала. Сакс фыркнул, когда услышал голос по радио, сообщивший, что буря становится глобальной. Мишель, однако, был доволен. Это означало, что теперь они смогут передвигаться и днем, вдвое быстрее прежнего.

— Нам нужно проехать пять тысяч километров, и бóльшая часть пути пролегает по бездорожью. Если мы сможем ехать еще и днем, это будет чудесно, я так не ездил со времен Великой бури.

На следующий день они уже спустились в пролом Комптон и в тесный каньон Ио, после чего Мишель наконец расслабился.

Ио был самым узким из всех каньонов в системе Маринер — в месте, где он отходил от пролома Комптон, отделяя равнину Синай от цепочки Титания, ширина его составляла всего двадцать пять километров. Каньон представлял собой глубокий разрез между этими двумя плато, длинную и узкую расщелину. Но они видели стены лишь мельком, сквозь пузырьки воздуха среди пыли. И они ехали дальше по ровному, но усыпанному камнями пути на протяжении всего долгого, тусклого дня. В машине было тихо, радио они приглушили, чтобы не так раздражал шум помех. По камерам, что располагались выше окон, хлестала пыль, и казалось, что они вообще еле двигались. А нередко создавалось даже ощущение, будто они просто крутятся по оси.

Вести машины было тяжело, и Саймон с Саксом сменяли Мишеля и Касэя, следуя их указаниям. Энн по-прежнему молчала, и они не просили ее садиться за руль. Сакс вел, то и дело поглядывая на экран, куда выводились атмосферные показания. А ей и из своего конца машины было видно: его искин показывает, что из-за падения Фобоса атмосфера стала заметно утолщаться, а давление выросло на пятьдесят миллибар, что было теперь огромным количеством. И из новообразованных кратеров все еще исходили газы. Сакс заметил это изменение с совиным удовлетворением, словно позабыв о смертях и разрушении. Уловив ее взгляд, он отозвался:

— В нойскую эру, наверное, так же было. — Он хотел сказать что-то еще, но Саймон взглядом заставил его умолкнуть, и он сменил тему.

В другой машине Майя и Фрэнк проводили часы, наперебой засыпая Мишеля вопросами о тайной колонии, обсуждая с Саксом текущие физические изменения или рассуждая о войне. Бесконечно все это перемалывали, пытались прочувствовать, понять, что случилось. Говорили, говорили, говорили. Когда наступит Судный день, думала Энн, когда мертвые восстанут из земли, Майя и Фрэнк будут по-прежнему говорить, пытаясь понять, что случилось. Почему все вдруг нарушилось.

На третью ночь машины достигли нижнего конца Ио и подобрались к протяженному лемнискатному ребру, разделяющему каньон. Они проехали по официальной Маринерской трассе до южной развилки. В последний час перед рассветом они увидели в небе облака, а потом сам восход выдался светлее, чем в предыдущие дни. Поэтому им пришлось снова скрыться, и они остановились среди нагромождения опавших камней у подножия южной стены каньона, где стали пережидать день, собравшись в головной машине.

Оттуда им открывался вид на широкий простор Меласа, крупнейшего каньона. В Ио породы были грубыми и темными в сравнении с гладким красным дном Меласа; Энн считала возможным, что эти два каньона образовались из пород древних тектонических плит, которые при смещении наложились навсегда друг на друга.

Там они и сидели весь день, болтая, все время начеку, изнуренные, с грязными растрепанными волосами, чумазыми от вездесущих красных частиц лицами. Вокруг то появлялись облачка, то расстилалась мгла, то вдруг открывались прозрачные зоны.

Ближе к вечеру марсоход без всякого предупреждения покачнулся на рессорах. Встрепенувшись, они подскочили, чтобы взглянуть на экраны. Камера заднего вида была направлена на Ио, и Сакс ткнул в экран пальцем, показывая, что увидел.

— Мороз, — произнес он. — Интересно…

На камере было видно, как морозный пар подбирался к ним, сгущаясь и опускаясь ниже по каньону. Трасса проходила по уступу над основным дном южной развилки Ио; и это стало для них удачей, потому что с ревом, сотрясшим их марсоход, основное дно исчезло за низкой стеной черной воды и грязной белой кашицей. С сокрушительной силой куски льда, кувыркающиеся камни, пена, грязь и вода, смешавшись, устремились вниз по центру каньона. Грохот при этом походил на раскаты грома. Даже внутри машины невозможно было услышать друг друга, и сама машина дрожала под ними.

Дно каньона в районе их уступа тянулось поперек километров на пятнадцать. И всю его площадь затопило в считанные минуты, после чего наводнение начало подниматься в нижней его части над длинными склонами осыпания. Ее поверхность замерла, сосредоточившись вокруг этой естественной плотины, и затвердела прямо у них на глазах, превратившись в комковатое обесцвеченное нагромождение льда, как-то странно застывшее. Теперь они уже могли слышать собственные крики сквозь треск, рокот и вездесущий рев, но говорить тут было не о чем. Они лишь уставились на низкие окна и экраны, совершенно ошеломленные. С поверхности жижи поднимался морозный пар, который теперь развеялся до легкого тумана. Но не более чем через пятнадцать минут ледяное озеро прорвалось с нижнего края, и черная кипящая вода хлынула потоком, словно лавиной снеся прочь насыпную плотину. Нижняя часть каньона снова наполнилась жижей, и ее передняя кромка, теперь вне их поля зрения, неслась по громадному склону из Ио в Мелас.

Теперь по долинам Маринер бежала река — широкая, испускающая пар, насыщенная льдом. Энн видела видеозаписи прорывов на севере, но никогда не присутствовала при этом лично. А здесь, увидев все как есть, сочла это зрелище практически непостижимым. Казалось, будто весь окружающий ландшафт заговорил на незнакомых языках. В воздухе прогремел неясный грохот, и они нутром ощутили дрожь, будто некий низкий звук прошел по ткани, из которой соткан сам мир. Соотносящийся с ним хаос предстал и перед глазами — бессмысленная каша, на которой ей не удавалось ни как следует сосредоточиться, ни различить ближнее от дальнего, движущееся от статичного, вертикальное от горизонтального, светлое от темного. Она теряла способность воспринимать то, что говорят ей ее чувства. Лишь с огромным трудом ока могла различить своих спутников в машине. Она не знала точно, слышала она что-то или нет. Она не могла смотреть на Сакса, но его она хотя бы как-то воспринимала. Он хоть и пытался скрыть это от нее, но было заметно, что он пришел в восторг от всего происходящего. За его безмятежной, сухой наружностью всегда скрывалась страстная натура, и она знала об этом. Сейчас он разрумянился, словно был в жару, и не смотрел на нее — он знал, что ей ясны его чувства. Она презирала его неспособность встретить ее взгляд, даже несмотря на то, что причиной тому было своего рода уважение к ней. А еще ей не нравилось то, как он не отрывался от своего экрана — и ни разу не взглянул даже в низкие окна марсохода, чтобы своими глазами увидеть наводнение. «С камер лучше видно», — ответил он Мишелю, когда тот предложил ему посмотреть. И лишь спустя полчаса наблюдений за первым наводнением по телевизору он переключился на экран своего искина, чтобы вычислить, как это подействует на его проект.

Вода неслась по Ио, замерзала, прорывалась и неслась снова, прямо в Мелас. Доберется ли она до Копрата, затем до Капри и Эос и, наконец, до хаоса Золотой Рог?.. На первый взгляд так не казалось, но водоносный слой Комптон был не просто крупным — одним из крупнейших из всех обнаруженных. Долины Маринер, весьма вероятно, во многом обязаны своим существованием более ранним воплощениям этого слоя, а купол Фарсида никогда не прекращал выпускать газ…

Она обнаружила себя лежащей на полу марсохода; она незаметно для себя переместилась туда, наблюдая за наводнением, пытаясь постичь его. Она пыталась высчитать в уме его течение, просто чтобы лучше сосредоточиться на том, что видела, чтобы вырваться из бесчувственности, что грозила поглотить ее целиком. Сама того не желая, она была заворожена своими расчетами, восхищалась открывшимся видом и даже самим потопом — ведь это уже случалось на Марсе миллиарды лет тому назад и, вероятно, выглядело так же, как сейчас. Повсюду были признаки катастрофических наводнений, береговых террас, лемнискатных островков, русел каналов, размытых участков… И старые прорванные водоносные слои заполнились снова — поднявшимися глубинными водами Фарсиды, а также теплом и испарениями, что они выделяли. Это был медленный процесс, но если дать ему миллиард лет…

Она заставила себя сосредоточиться и увидеть это. Ближайший край наводнения находился на расстоянии километра от них и в двухстах метрах ниже. До подножия северной стены Ио было километров пятнадцать, и потоп простирался вправо от нее. Глубина полужидкой массы достигла метров десяти, судя по гигантским валунам, что неслись вниз по течению, словно шары для боулинга Большого человека, разбивая лед в осколки и устремляясь вслед за ними черными громадами. Вода на открытых участках бежала со скоростью порядка тридцати километров в час. Получается — она понажимала на клавиши своей наручной панели, — где-то в районе четырех с половиной миллиардов кубометров в час. Это сопоставимо с сотней Амазонок, только протекающих с перерывами — замерзая и образовывая бесконечные ряды плотин, что создавали преграды и прорывались, целые озера, что испускали пар, стекая вниз по каналам и склонам, которые им только попадались, оголяя землю до самых коренных пород, а затем разрывая и эти породы… Лежа на полу марсохода, Энн могла ощущать этот штурм скулами — благодаря безумно трясущейся земле. Таких толчков на Марсе не было уже миллионы лет, чем объяснялось нечто иное, что она видела, но не способна была постичь — северная стена Ио перемещалась. Целая скала со всеми своими утесами расслаивалась и обрушивалась в каньон, сотрясая землю, вызывая тем самым еще больше обвалов, а исполинские волны смывали все в пучину, но вода снова наваливалась на лед, рассекая скалу на части, заполняя собой ее поры, и оттуда восходил такой плотный морозный пар, что в пыльном воздухе северная стена была видна лишь урывками.

Южная стена, без сомнения, терпела такие же разрушения, однако их вид на нее, нависавшую над их дорогой по правую сторону, был значительно обрезан. Но она точно упадет. И если она станет расслаиваться над ними — они погибнут. Судя по тому, что ей удавалось увидеть, шансы на это могли достигать пятидесяти процентов. Впрочем, у северной стены, похоже, было хуже: там потоп подобрался к самому подножию, тогда как южная была удалена от него уступом, по которому они как раз ехали. Так что южные утесы устойчивее…

Но затем что-то привлекло ее внимание, что-то, что она заметила ниже по течению. Там южная стена рушилась целыми кусками пород. Основание утеса взорвалось, подняв облако пыли, застлавшее весь склон, а верхняя часть соскользнула в это новое облако и также исчезла. Секунду спустя вся эта масса показалась снова, горизонтально вылетая из облака, — удивительное зрелище. Шум был неприятно громким, даже в машине; затем все медленно рухнуло в воду — камни раздавили лед и преградили течение, мгновенно создав плотину, застопорившую бóльшую часть воды, что неслась вниз по каньону, отчего уровень наводнения тут же начал подниматься. Энн смотрела на ледяную поверхность берега, что лежала ниже разрыва, и там были лишь куски льда, сносящиеся в черную пенящуюся, испускающую пар воду, стремительно поднимающуюся к их марсоходу. Если обвалы будут продолжаться, потоп поглотит машины. Энн всмотрелась в длинный черный кусок скалы впереди — над жижей осталась лишь узкая ее полоса. Но жижа продолжала подниматься. Это была своего рода гонка. Ванна Большого человека, которая осушалась, тогда как он выливал в нее новые ведра воды. Глядя на то, как быстро поднимался уровень озера, Энн решила пересмотреть свою оценку скорости течения. Она ощутила себя парализованной, отрешенной, в странном спокойствии — ей стало безразлично, прорвется ли плотина до того, как жижа доберется до них, или нет. И в оглушительном реве она почувствовала, что ничуть не хотела говорить об этом с другими, — это представлялось ей попросту невозможным. Она обнаружила, что некоторым образом была даже рада этому наводнению. Оно было способно все исправить.

Но затем образованная обвалом плотина исчезла под бесцветной кашей, и все устремилось вниз громадной массой. Только появившиеся озерца проваливались у них на глазах, куски льда на их поверхности трещали, ударяясь и сталкиваясь, взлетая высоко в воздух, — и все это с фантастической громкостью, все различимые ноты звучали в одночасье. Должно быть, громкость поднималась далеко за сто децибел. Она заткнула уши пальцами. Машина подпрыгивала на месте. Дальше по течению виднелось еще больше обвалов, явно вызванных резкими колебаниями воды; толчки приводили к новым разрушениям, пока не показалось, что водой был заполнен весь каньон. И среди шума и вибрации они уже думали, что шансов выжить в этих машинах у них не осталось. Путники вцепились в ручки своих кресел или приникли к полу, как Энн, окруженные ревом. По их венам неслась отвратительная смесь льда и адреналина; даже Энн, которой все было безразлично, заметила, что у нее участилось дыхание и напряглись мышцы.

Когда они снова могли слышать друг друга, то спросили Энн, что случилось. Она отрешенно смотрела в окно, не обращая на них внимания. Похоже, они все-таки остались в живых — по крайней мере, еще на какое-то время. Поверхность жижи теперь превратилась в самую хаотическую землю, какую ей когда-либо приходилось видеть, — лед рассыпался, образовав равнину острых осколков. В своей высшей точке озеро поднялось по их уступу, остановившись всего в сотне метров под ними; перемещенная влажная земля в том месте меньше чем за двадцать секунд вместо темно-ржавой стала грязно-белой. Столько составляло время замерзания на Марсе.


Сакс все это время оставался в кресле, поглощенный мерцанием своего экрана. «Много воды испарится или, вернее, замерзнет и возгонится», — пробормотал он, не обращаясь ни к кому конкретно. Вода была очень чистой, почти как дистиллированная, нопотом становилась насыщенным пылью снегом и падала где-то в другом месте. Содержание воды в атмосфере могло вырасти настолько, что снег выпадет несколько раз, а то и будет идти постоянно — совершая циклы выпадения и возгонки. Таким образом, паводковые воды будут распределены более-менее равномерно, кроме разве что наиболее высоких точек Резко возрастет альбедо. Им даже придется понизить его, предположительно с помощью снежных водорослей, созданных ахеронской группой. («Только самого Ахерона больше нет», — подумала Энн.) Черный лед мог таять днем и замерзать ночью. Возгоняться и выпадать осадками. И тогда у них появится целый водный пейзаж: потоки будут собираться, объединяться, стекать по склонам, замерзать и заполнять трещины в породах, возгоняться и выпадать в виде снега, оттаивать и начинать все заново. Мир, покрытый либо ледником, либо грязью, бóльшую часть времени. Но все равно это будет водный пейзаж.

И все, что было в марсианском рельефе прежде, теперь исчезнет. Красного Марса больше не будет.

Энн лежала на полу у окна. Слезы текли из ее глаз, стремясь присоединиться к наводнению; минуя плотину в виде носа, спускаясь по правой щеке к уху, так, что половина ее лица стала влажной.


— Это усложнит нам спуск по каньону, — сообщил Мишель со слабой галльской улыбкой, и Фрэнк в другой машине рассмеялся.

На самом деле все выглядело так, что им не удастся проехать и пяти километров. Каньонная трасса прямо перед ними была полностью погребена под завалами. Новый кусок скалы был раздроблен и ослаблен, снизу подорван наводнением, сверху ему грозил очередной обвал.

Они долго спорили, стоит ли хотя бы пытаться проехать дальше. Им приходилось громко разговаривать, чтобы услышать друг друга сквозь громкий, как шум реактивного двигателя, гул потопа, который все бурлил, не подавая признаков ослабления. Надя считала попытку спуска самоубийственной, но Мишель и Касэй были вполне уверены, что они сумеют выбраться, и после пешей разведки, на которую потратили целый день, смогли убедить Надю. Она согласилась попробовать, а остальные были солидарны с ней. И на следующий день, защищенные от возможной слежки пылевой бурей и паром, поднимающимся над паводковой водой, они разделились по машинам и медленно приступили к спуску.

Это была грубая масса гравия и песка, щедро разбавленная крупными булыжниками. Возле уступа тем не менее находился относительно ровный участок. Проехать можно было только по нему — достаточно было лишь найти свободный путь по поверхности, напоминающий плохо перемешанный бетон, среди валунов и редких зияющих дыр. Мишель смело вел машину, с упрямством, граничащим с безрассудством.

— Вынужденные меры, — бодро объяснил он. — Могли бы вы представить, что мы заехали бы на такую землю при нормальном ходе дел? Это было бы безумием!

— Это и так безумие, — недовольно заметила Надя.

— Ну а что нам остается? Мы не можем вернуться, не можем сдаться. Настало время испытать силу человеческой души![86]

— Да уж кому как.

— Это вообще-то цитата. Ты знаешь, что я имею в виду. У нас просто нет возможности вернуться назад. Изголовье Ио будет затоплено от стенки до стенки. Это, наверное, меня даже радует. Когда для нас все было так же предопределено? Прошлое смыто прочь, и это все, что имеет значение. Есть только настоящее и будущее. И будущее проходит по этому полю камней, и вот мы здесь. И, как знаешь, собрать больше всего сил удается только тогда, когда нет обратного пути, когда двигаться можно только вперед.

И они двинулись вперед. Но уверенность Мишеля существенно поубавилась, когда вторая машина свалилась в дыру, скрытую под грудой валунов. Приложив некоторые усилия, они сумели открыть передний шлюз и вытащить Касэя, Майю, Фрэнка и Надю. Но достать машину было совершенно невозможно, не имея ни подъемника, ни рычага. Поэтому они взяли оттуда столько припасов, сколько сумели вместить в головную машину, и поехали дальше, ввосьмером в одном марсоходе.


Когда обвалы остались позади, ехать стало легче. Они спустились по каньонной трассе в Мелас, где увидели, что дорога была построена довольно близко к южной стене, и, поскольку это был весьма широкий каньон, потопу открывалось здесь много места и он несколько склонялся к северу. Звук до сих пор стоял такой же, как если бы воздухосборники работали на полной мощности прямо у них за дверьми, но дорога проходила гораздо выше и южнее наводнения, над которым все так же поднималась завеса морозного пара, заполнявшая весь каньон, заслоняя им вид на север.

Пару ночей они продвигались без особых трудностей, пока не достигли отрога Женева, торчащего из гигантской южной стены почти у самого края наводнения. Здесь официальная трасса объединялась с тем, что теперь стало направлением потопа, и им необходимо было найти путь, пролегающий где-нибудь выше. Препятствия в виде валунов, которые встречались им на нижних склонах отрога, давались марсоходу с трудом. Однажды они чуть не въехали в нависающий круглый камень, и Майя закричала на Мишеля, обвиняя его в неосторожности. Она сама села за руль, тогда как Мишель, Касэй и Надя выбрались наружу в прогулочниках. Они, поддев камень, убрали его с пути, а потом пошли вперед, чтобы разведать путь.

Фрэнк и Саймон помогали Майе высматривать помехи, пока она вела машину. Сакс все так же не отрывался от своего экрана. Фрэнк время от времени включал телевизор и искал сигналы, пытаясь разобрать новости по редким однотонным голосам, которые улавливало радио. На самом гребне отрога Женева, следуя по невероятно тонкой асфальтированной нити Трансканьонного шоссе, они оказались достаточно далеко от южной стены и смогли получить сигнал, из чего было ясно, что никакой глобальной бури не было. И действительно — некоторые дни скорее можно было счесть неясными, чем застланными пылью. Сакс заверил, что это заслуга сравнительного успеха противопыльных мероприятий, которые проводились после Великой бури, но никто его не поддержал. Фрэнк заметил, что мгла, замутившая воздух, скорее помогала, проясняя слабые радиосигналы. Сакс объяснил это стохастическим резонансом. Такой феномен казался нелогичным, и Фрэнк расспросил Сакса о нем. Поняв суть, он невесело рассмеялся.

— Может, вся эмиграция тоже была стохастическим резонансом, который усилил слабый сигнал революции.

— Не думаю, что есть смысл строить аналогии между физическим и социальным миром, — серьезно возразил Сакс.

— Заткнись, Сакс. Возвращайся в свою виртуальную реальность.

Фрэнк все еще злился; горечь выходила из него, как морозный пар, поднимавшийся над жижей. Он заваливал Мишеля вопросами о тайной колонии, вспышки любопытства случались у него по два-три раза в день. Энн была счастлива, что не окажется на месте Хироко, когда та встретится с Фрэнком. Мишель отвечал на его изобличительные вопросы спокойно, не обращая внимания на саркастические нотки и яростный блеск в глазах Чалмерса. От попыток Майи охладить его Фрэнк лишь сильнее злился, но она не отступала. Энн была впечатлена ее настойчивостью, невосприимчивостью к грубым отмашкам Фрэнка. Этой стороны Майи Энн никогда не знала — та была самым непостоянным человеком из ее окружения. Но не сейчас, когда так накалялись страсти.

Наконец они обогнули отрог Женеву и вернулись на уступ, проходивший под южным откосом. Путь на запад часто преграждали обвалы, но у путешественников всегда оставалось место, чтобы обойти их по левую сторону. Продвигались они довольно быстро.

Затем достигли восточного края Меласа. Здесь величайший из каньонов сужался и спускался на несколько сотен метров к двум параллельным каньонам Копрат, разделенным узким плато. Южный Копрат заканчивался тупиком, упираясь в поперечную скалу примерно в 250 километрах; Северный же соединялся с нижними каньонами на востоке, и по одному из них они собирались ехать дальше. Северный Копрат был самым длинным односегментным участком в системе Маринер; Мишель называл его Ла-Маншем, и, подобно этому каналу, он сужался ближе к востоку, пока не достигал шестидесятой долготы, где превращался в гигантское ущелье с крутыми утесами высотой в четыре километра, глядящими друг на друга через проход в каких-то двадцать пять километров. Мишель называл это ущелье Дуврским проливом[87] здесь даже стены утесов были белесыми.

Так они и ехали по Северному Копрату, и утесы все сильнее смыкались над ними с каждым днем. Наводнение затопило дно каньона почти по всей ширине, а течение его было таким стремительным, что лед на его поверхности разламывался на небольшие льдины, которые разлетались, сталкиваясь со стоячими волнами, и каскадами обрушивались обратно, — неистовый белый поток с силой сотни Амазонок и усеянный айсбергами. Все, что лежало на дне каньона, вырывалось, уносилось со своих мест и устремлялось порывами воды, красной, словно пульсирующая ржавая кровь, словно планета истекала ею до смерти. Шум стоял невероятный, такой непрерывный и всепоглощающий, что притуплял мысли и делал разговоры почти невозможными: им приходилось кричать во всю силу своих легких, и они быстро сократили свое общение до необходимого минимума.

Но затем возникла острая необходимость покричать, когда они, подобравшись к Дуврскому проливу, обнаружили, что дно каньона почти полностью занято наводнением. Их уступ под южной стеной ущелья достигал не более двух километров в ширину и сужался с каждой минутой. Казалось, весь уступ мог оторваться в мгновение ока. Майя кричала, что ехать дальше слишком опасно и нужно вернуться назад. Если они сделают круг и поднимутся к тупику Южного Копрата, кричала она, если им удастся выбраться на плато, что начиналось выше, то они смогут обойти низины Копрата и достичь Золотого Рога.

Мишель упрямо кричал, что нужно ехать дальше по уступу.

— Если поторопимся, то все получится! Мы должны попробовать! — А когда Майя продолжила возражать, настойчиво добавил: — Конец Южного Сопрата слишком крутой! На машине там никак не подняться — там такой же утес, как вот эти. И у нас не так много припасов, чтобы прибавлять столько лишних дней пути! Мы не можем вернуться!

Ответом ему был лишь безумный рев наводнения.

Они сидели в машине, каждый думал о своем, отдаленные этим ревом друг от друга так, словно между ними были многие километры. Энн обнаружила в себе желание, чтобы уступ ушел из-под их колес или чтобы обрушился кусок южной стены, тем самым положив конец их нерешительности и этому отвратительному, сводящему с ума шуму.

Они продвигались дальше. Фрэнк, Майя, Саймон и Надя стояли за спинами Мишеля и Касэя, следя за дорогой. Сакс сидел перед своим экраном, растянувшись, как кот, близоруко уставившись на изображение потопа. Поверхность ненадолго замерла, застыла, а потом взрывоподобный шум затих до интенсивного низкого гула.

— Это похоже на Гранд-Каньон в увеличенном гималайском масштабе, — заметил Сакс, вроде бы ни к кому не обращаясь, хотя слышать его могла лишь Энн. — Ущелье Кали Гандейки имеет в глубину всего три километра, да? А между Дхаулагири и Аннапурной[88] всего сорок-пятьдесят километров, кажется. Если заполнить место между ними таким наводнением, как… — Он не смог вспомнить наводнения, которое подошло бы для сравнения. — Вот интересно, что вся эта вода делала так высоко в куполе Фарсиды?

Треск, похожий на звуки выстрелов, известил о новом прорыве. Поверхность несущейся массы прорвалась и ринулась вниз по течению. Их внезапно окутал белый шум, поглотив все, что они говорили или думали, будто сама вселенная начала вибрировать, словно басовый камертон.

— Газы выходят, — сказала Энн. — Газы выходят. — Губы ее стали жесткими, оттого что она давно не разговаривала. — Фарсида лежит на поднявшейся магме. Сам по себе камень не способен поддержать вес, купол бы рухнул, если бы его не поддерживало направленное вверх течение в мантии.

— Я думал, там не было мантии… — Она еле слышала Сакса сквозь шум.

— Нет-нет. — Ей было все равно, слышит он ее или нет. — Она просто успокоилась. Но течения там остались. И со времен последних великих наводнений они заново заполнили высшие водоносные слои на Фарсиде. При этом слои вроде Комптона находились в достаточном тепле, чтобы оставаться в жидком состоянии. В конце концов гидростатические давления достигли предела. Но при меньшем вулканизме и не таких крупных ударах метеоритов ничего бы не сдвинулось с места. Они могли оставаться заполненными до краев миллиарды лет.

— Это Фобос их вскрыл?

— Может быть. Но скорее — расплавление в ядерном реакторе.

— Ты знала, что Комптон окажется таким крупным? — спросил Сакс.

— Да.

— Я никогда об этом не слышал.

— Нет.

Энн пристально смотрела на него. Разве он никогда не слышал, как она об этом говорила?

Слышал. Сокрытие данных! Он был поражен, она ясно это видела. Он не мог представить причин, которыми можно было оправдать сокрытие данных. Наверное, в этом прятался корень их неспособности понимать друг друга. Их системы ценностей основывались на разных положениях. Это были науки совершенно разного толка.

Он прочистил горло.

— Ты знала, что он жидкий?

— Догадывалась. Но теперь мы точно знаем.

Сакса передернуло, и он вывел себе на экран изображение с левой боковой камеры. Черная пенящаяся вода, серые обломки, колотый лед, валуны, похожие на переворачивающиеся игральные кости, стоячие волны, застывающие на месте, обрушивающиеся и исчезающие в облаках морозного пара… Шум вновь возрос до громкости реактивного двигателя.

— Я бы так не поступил! — воскликнул Сакс.

Энн пристально смотрела на него. Он напряженно вглядывался в телевизор.

— Я знаю, — сказала она. И она снова устала от разговоров, устала от своего бессилия. Она никогда не ощущала этого так явно, как сейчас, когда шептала при оглушительном реве планеты, еле слышно и почти неразличимо.


Они ехали по Дуврскому проливу так быстро, как могли, все так же следуя по спуску Кале — Мишель прозвал так их уступ. Но скорость была раздражающе медленной, это была отчаянная попытка продраться на марсоходе мимо обвалов, покрывающих всю узкую террасу; повсюду были разбросаны камни, и потоп поглотил землю, что лежала слева от них, и продолжал сужать уступ с заметной скоростью. Перед ними и позади них обваливались стены утеса, и не раз отдельные камни врезались в крышу машины, заставляя их подпрыгивать на месте. Существовала большая вероятность того, что в них попадет и более крупный камень, который раздавит их как букашек, без какого-либо предупреждения. От этой мысли всем было не по себе — только Энн она доставляла удовольствие. Теперь ее оставил даже Саймон, который присоединился к общим навигационным усилиям и стал выходить на разведку с Надей, Фрэнком или Касэем, довольный, как ей казалось, тем, что у него появилось оправдание не быть рядом с ней. А почему бы и нет?

Они тряслись со скоростью в пару километров в час. Ехали всю ночь и весь следующий день, даже несмотря на то что мгла рассеялась до такой степени, что их можно было заметить со спутников. Другого выбора у них не было.

Затем они, наконец, одолели Дуврский пролив, и Копрат снова раскрылся перед ними, предоставив некоторую свободу. Потоп теперь бурлил в нескольких километрах к северу.

Когда наступили сумерки, они остановили машину после сорока с лишним часов непрерывного движения. Они встали и потянулись, пошевелили ногами, отошли в заднюю часть марсохода и вместе поужинали разогретой в микроволновке едой. Майя, Саймон, Мишель и Касэй находились в приподнятом настроении, довольные тем, что им удалось пройти пролив; Сакс был таким же, как всегда; Надя и Фрэнк — немного угрюмее обычного. Поверхность полужидкой массы на некоторое время замерзла, но ее все еще было слышно и никто не мог говорить без боли в горле. Поэтому они ели, сосредоточившись на своих малых порциях, общаясь лишь обрывками фраз.

В конце их молчаливого ужина Энн с любопытством оглядела своих товарищей, вдруг почувствовав восхищение людской способностью приспосабливаться к разным условиям. Вот они ели свой ужин, переговариваясь под низкий гул, доносящийся с севера, создавая идеальную иллюзию праздничного ужина в столовой; это могло быть где угодно и когда угодно, их лица сияли от общего успеха или просто от удовольствия совместного ужина — в то время как за пределами их помещения ревел разрушенный мир, а обвал мог похоронить их в любое мгновение. И тут она поняла, что приятная и безопасная обстановка столовых всегда противопоставлялась подобному окружению, катастрофическому фону из вселенского хаоса; такие минуты спокойствия были столь же хрупки и мимолетны, как мыльные пузыри, обреченные лопаться почти так же быстро, как, надуваясь, являлись в этот мир. Компании друзей, комнаты, улицы, годы — всему этому когда-то наступал конец. Иллюзия устойчивости создавалась совместным усилием, направленным на то, чтобы игнорировать хаос, в который все было заключено. И они ели, говорили, наслаждались компанией друг друга; так же было в пещерах, в саваннах, в жилищах, котлованах и городах, разрушенных бомбами.

И вот в это мгновение бури Энн Клейборн воспрянула духом. Встала, подошла к столу. Взяла тарелку Сакса — того самого, кто первым вывел ее из оцепенения, — затем Нади и Саймона. Поднесла их к маленькой магниевой раковине. И пока мыла посуду, ощутила жесткое движение в горле; она с хрипом участвовала в беседе, стараясь внести свою долю в эту иллюзию человеческого мира.

— Бурная ночь! — сказал ей Мишель, стоя позади нее, пока она сушила тарелки.

— И в самом деле бурная!


На следующее утро она проснулась раньше остальных и взглянула на лица спящих друзей, которые, как стало заметно теперь, при свете дня, были крайне потрепаны — грязные, опухшие, потемневшие от обморожений, раскрывшие рты в полном изнеможении. Они выглядели мертвыми. А она ничуть им не помогала — даже наоборот! Он была бременем для группы; каждый раз, когда они отходили в заднюю часть машины, им приходилось переступать через сумасшедшую, лежащую на полу которая отказывалась говорить, часто плача и явно страдая тяжелой депрессией. Как раз то, что им нужно!

Пристыженная, она поднялась и тихонько закончила уборку основного помещения и водительской кабины. А позднее в тот день села за руль и, продержавшись шестичасовую смену, истратила все силы. Зато вывела их далеко на восток от Дуврского пролива.

На этом их проблемы, однако, не закончились. Копрат немного расширился, да, а южная стена по большей части оставалась цела. Но на этом участке была длинная гряда, теперь превратившаяся в остров, тянущийся к середине каньона и делящий его на северный и южный каналы, — причем южный канал был ниже северного, так что вся бурлящая масса неслась прямо к нему, тесно прижав их к южной стене. К счастью, на уступе у них осталось пять километров между потопом и самой стеной; но жижа была так близко от них слева, а крутые утесы — справа, что их не покидало чувство опасности. И чтобы говорить, им приходилось через раз подымать голос; треск обвалов, казалось, поселился у них в ушах, отчего им было как никогда трудно сосредотачиваться, что-то замечать и даже просто думать.

В один день Майя ударила кулаком по столу и крикнула:

— Мы не можем просто подождать, пока островная гряда не разрушится?

После неловкой паузы Касэй ответил:

— Она тянется сотни километров.

— Вот дерьмо… А если подождать, когда наводнение закончится? Я хочу сказать, сколько еще так может продолжаться?

— Месяцы, — ответила Энн.

— Мы сможем столько ждать?

— У нас еда на исходе, — объяснил Мишель.

— Мы должны двигаться дальше, — гаркнул Фрэнк на Майю. — Не дури.

Она бросила на него сердитый взгляд и отвернулась, явно пылая гневом. Марсоход вдруг показался слишком маленьким, словно кучку тигров и львов заперли в собачьей будке. Саймон и Касэй, стесненные возникшим раздражением, оделись и вышли посмотреть, что ждало их впереди.


За тем, что они называли островной грядой, Копрат расширялся, как труба с глубокими прогибами под расходящимися в стороны стенами каньона. Северный прогиб, он же каньон Эос, тянулся как продолжение Копрата. Из-за наводнения у них не было иного пути, кроме как через Эос, но, по словам Мишеля, этот вариант они выбрали бы в любом случае. Здесь южный утес становился немного ниже, его изрезали глубокие ниши и испещряла пара крупных метеоритных кратеров. Каньон Капри изгибался к северо-востоку; между двумя каньонами-прогибами был невысокий треугольный останец, ставший теперь полуостровом, делящим течение потока надвое. Но, к сожалению, вода заполнила то, что находилось ниже Эоса, так что, хоть они и не были в такой тесноте, как в Копрате, их все равно прижало к утесу. Они двигались медленно, по совершенному бездорожью и с иссякающими запасами еды и воздуха. Хранилища уже почти опустели.

Они устали, очень устали. С тех пор, как они бежали из Каира, прошло двадцать три дня, они проехали по каньону 2 500 километров и все это время спали посменно, почти беспрерывно вели машину и жили при несмолкаемом реве мира, который разваливался на куски, обрушивая их буквально им на головы. Они были слишком стары для этого, как не раз замечала Майя, и их нервы были истерзаны, они делали все кое-как, совершали мелкие ошибки, впадали в краткие микропорывы сна.

Уступ, служивший им дорогой между утесом и полужидкой массой, перерос в просторное поле валунов, в основном изверженных пород из ближайших кратеров или обломков поистине масштабного гравитационного перемещения. Крупные, зубчатые и неровные ниши в утесах казались Энн разрывами, из которых вырастут побочные каньоны, образованные осадкой поверхности, но ей некогда было особо к ним присматриваться. Часто ей казалось, что валуны вот-вот полностью преградят им путь, что после всех этих дней и километров, после преодоления большей части системы Маринер в самый разгар крупнейшего стихийного бедствия, их остановит ужасный прибой, который хлынет на дорогу.

Но они все же находили путь, а потом останавливались, находили и останавливались — и так проходили дни за днями. Они сократили порции еды вдвое. Энн сидела за рулем больше, чем кто-либо, потому что была свежее остальных на вид, да и вообще была лучшим водителем из всех, не считая Мишеля. К тому же она чувствовала, что находилась в долгу перед ними после своего постыдного упадка, длившегося бóльшую часть путешествия. Она хотела делать все, что могла, и когда она не вела машину, то выходила разведывать путь. Снаружи было все так же ошеломляюще громко, и земля дрожала под ногами. К этому невозможно было привыкнуть, хотя она старалась изо всех сил не обращать на шум внимания. Солнечный свет продирался сквозь мглу широкими бледными вспышками, и в закатный час в небе появлялись гало и вокруг тусклого солнца проявлялись кольца света; все небо не раз как будто полыхало огнем — точно апокалипсис с полотен Уильяма Тёрнера[89].

Довольно скоро Энн выбилась из сил, и работа стала для нее изнуряющей. Теперь она поняла, почему ее товарищи были такими уставшими, почему уделяли так мало внимания ей и друг другу. Мишель не смог обнаружить последние три тайника, мимо которых они проезжали, — их либо засыпало, либо затопило, неважно. Половинные порции составляли 1 200 калорий в день, что было гораздо меньше, чем они расходовали. Недостаток еды, недостаток сна — и наконец, по крайней мере для Энн, — все та же старая депрессия, настырная, как смерть, поднимающаяся в ней, как наводнение, как черная жижа из грязи, пара, льда и дерьма. Она упрямо продолжала работать, но ее внимание то и дело выключалось, и ее снова окутывали бессмысленные звуки, и все смывалось белым шумом отчаяния.

Путь становился все труднее. Был день, когда они проехали всего один километр. На следующий почти совсем остановились — валуны выстраивались поперек уступа, точно противотанковые препятствия на линии Мажино[90] Большого человека. Как заметил Сакс, это была идеальная фрактальная равнина, имевшая примерно 2,7 измерения. Никто не стал ему отвечать.

Касэй, который шел пешком, обнаружил проход у самого края наводнения. На какое-то время вся видимая часть потопа застыла, и это длилось уже последние два дня. Она простиралась до самого горизонта, точно беспорядочная поверхность Северного Ледовитого океана на Земле, только гораздо грязнее — огромная смесь черных, красных и белых комков. Лед неподалеку от берега был плоским и нередко — даже прозрачным. Они могли, глядя сквозь него, увидеть, что глубина там составляла всего пару метров и все затвердело до самого дна. И они поехали вдоль этого ледяного берега, а когда камни вынудили их, Энн заехала прямо на лед сначала левыми колесами, а затем и всем марсоходом — тот выдерживал их не хуже любой другой поверхности. Надя и Майя пренебрежительно хмыкнули в ответ на встревоженные взгляды всех остальных.

— В Сибири мы зимой всегда по рекам ездили, — сказала Надя. — Лучше их дорог у нас не было.

И Энн целый день вела машину то по рваной кромке наводнения, то по его поверхности, и они преодолели 160 километров — это был лучший итог за последние две недели.

Ближе к закату пошел снег. Из Копрата вылетал западный ветер, и пылевидные комья снега проносились вместе с ним так, будто путешественники стояли на месте. Они въехали к свежим заносам на льду. По всему льду были разбросаны крупные валуны, отчего место походило на брошенный жилой квартал. Свет здесь был тускло-серым. Чтобы проехать сквозь эти дебри, им требовался пеший проводник, и после вялого совещания Фрэнк вызвался на эту роль и вышел наружу. На тот момент он оставался единственным, у кого имелись хоть какие-то силы, — даже больше, чем у молодого Касэя; Фрэнк все еще пылал яростью, и этот жар не собирался спадать никогда.

Он медленно шел впереди машины, проверял пути и возвращался, качал Энн головой или махал рукой. Вокруг него к падающему снегу поднимались редкие завесы морозного пара, и, смешиваясь, они возвращались с порывами стремительного вечернего ветра, дувшего в темноте. Наблюдая за шквалом, Энн не заметила места, где лед соприкасался с землей, и марсоход взобрался на круглый камень прямо на замерзшей береговой линии так, что левое заднее колесо осталось свободно свисать. Энн изо всех сил напирала, чтобы передние колеса двинулись вперед и скатили их с камня, но они зарылись в смесь песка и снега. Оба задние колеса теперь едва касались земли, а передние уходили все глубже в ямы, которые сами себе устраивали. Путешественники застряли.

Это уже не раз случалось и прежде, но сейчас она была обозлена на саму себя за то, что отвлеклась на небо, которое даже не имело никакого отношения к делу.

— Что вы, черт возьми, творите? — крикнул Фрэнк по внутренней связи. Энн подскочила в кресле — ей никогда не удавалось привыкнуть к его резким вспышкам гнева. — Давайте проезжайте! — добавил он.

— Я наехала на камень, — ответила она.

— Да чтоб тебя! Неужели нельзя было смотреть, куда едешь? Так, погоди, останови колеса! Я сейчас положу подкладки под передние колеса и сдвину вас рычагом, а вы слезайте с камня и поднимайтесь по склону так быстро, как сможете, ясно? А то уже новая волна собирается!

— Фрэнк! — воскликнула Майя. — Забирайся внутрь!

— Как только разберусь с этими чертовыми подкладками! Будьте готовы ехать!

Подкладки представляли собой полосы шипастой металлической сетки, которые устанавливались под колеса, зарывшиеся в песок, а затем разматывались так, чтобы колесам было с чем сцепиться. Старинный способ, который применялся еще в пустынях, и Фрэнк повозился перед марсоходом, сыпля проклятия себе под нос и бросая указания Энн, которая следовала им, сцепив зубы и чувствуя тяжесть в желудке.

— Так, давай! — крикнул Фрэнк. — Поезжай!

— Сначала залезай внутрь! — воскликнула Энн.

— Нет времени, проезжай! Я ухвачусь за машину сбоку, проезжай, черт тебя дери!

И Энн мягко прибавила ускорения передним колесам, почувствовала, как они, сцепившись, кое-как сдвинули машину на камне, и задние колеса снова коснулись земли, после чего они спокойно съехали и были свободны. Но рев наводнения позади резко усилился, и вслед за машиной полетели ледяные глыбы, издававшие отвратительный треск, после чего лед накрыло темной волной испаряющейся пузырящейся жижи — волны, застлавшей окна машины. Энн вдавила педаль в пол и мертвой хваткой вцепилась в руль, который норовил выскочить у нее из рук. Сквозь грохот удара волны она расслышала крик Фрэнка:

— Проезжай, дура, проезжай!

И их сильно стукнуло, после чего машину вывернуло влево и она потеряла управление. Энн навалилась на руль, но ее отбрасывало из стороны в сторону. Ее левое ухо пронзило болью — она обо что-то ударилась. Держась за руль, она продолжала вдавливать в пол педаль акселератора. Колеса с чем-то сцепились, и они покатились сквозь воду — она плескалась с обеих сторон и сбоку по машине что-то стучало.

— Проезжай!

Не отпуская педаль, она повернула в гору, трясясь в водительском сиденье. В окнах и на экранах телевизоров разливалось безумие. Затем вода вокруг машины спала, и в окнах снова прояснилось. Фары осветили каменистую землю, падающий снег и голую ровную поверхность впереди. Энн, не отпуская педаль, гнала изо всех сил, а жижа все еще грохотала позади них. Когда добрались до равнины, ей пришлось помогать себе руками, чтобы убрать ногу с педали. Машина остановилась. Они оказались выше уровня наводнения, на узкой террасе. Прилив, судя по всему, отступал. Фрэнка Чалмерса нигде не было.


Майя настаивала на том, чтобы вернуться и поискать его, и, поскольку все указывало на то, что первый прилив был самым сильным, они так и поступили, но это ничего не принесло. Их фары в сумерках прорезали снегопад на пятьдесят метров двумя пересекающимися конусами, а вокруг был только мрак, они видели лишь неровную поверхность бурлящей массы, разливающееся море всевозможных обломков, среди которых не было ни малейшего намека на привычную форму, — более того, казалось, что во всем этом мире таких форм не существует. Выжить в таком безумии было невозможно. Фрэнка не было — он либо сорвался с машины, когда ее трясло во все стороны, либо его смыло быстрой и, вероятно, смертельной волной.

Его последние выкрики как будто захлебывались в помехах внутренней связи, в реве стихии. Его последнее проклятие, словно в наказание, звенело у Энн в ушах: «Проезжай, дура, проезжай!» Это была ее вина, целиком ее вина…

Майя всхлипывала, захлебываясь в рыданиях, сгибаясь поперек, будто в судорогах.

— Нет! — плакала она. — Фрэнк, Фрэнк! Мы должны поискать его!

А потом рыдала так, что не могла говорить. Сакс порылся в аптечке и склонился над ней.

— Вот, Майя, прими успокоительное. — Открутив крышку баночки, он высыпал себе в руку несколько таблеток.

— Нет! — завопила она. — Это мои чувства, это мои мужчины, думаешь, я такая трусиха, думаешь, хочу стать зомби, как ты?

Она обессиленно рухнула, не давая себе отчета в своих словах, сотрясаясь от всхлипов. Сакс стоял над ней и щурился, ошеломленный взгляд исказил его лицо; Энн почувствовала, что этот взгляд задел и ее.

— Пожалуйста, — сказала она. — Прошу, пожалуйста!

Она встала с водительского сиденья, подошла к ним и взяла Сакса за руку. Нагнулась, чтобы помочь Наде и Саймону поднять Майю с пола и перенести в кровать. Та уже немного успокоилась, от всего отрешившись, глаза раскраснелись, из носа текло, одна рука намертво вцепилась в запястье Нади, она была погружена в свою скорбь. Надя взглянула на нее беспристрастным врачебным взглядом, по-своему отстраненным, и пробормотала что-то по-русски.

— Майя, прости, — сказала Энн. Горло саднило, говорить было трудно. — Это моя вина. Прости.

Майя покачала головой:

— Это был несчастный случай.

Энн не смогла заставить себя признаться вслух, что отвлеклась от дороги. Слова застряли у нее в горле, но Майю охватил очередной приступ рыданий, и шанс что-то сказать пропал.

Мишель и Касэй заняли водительские сиденья и снова повели марсоход по уступу.


На востоке, недалеко от того места, стенка южного каньона наконец исчезала в окружающей его равнине, и они могли ехать вдали от стихии, которая, в свою очередь, устремлялась по Ио на север, чтобы соединиться там с той толщей, что двигалась по каньону Капри. Мишель набрел на тропу тайной колонии, но снова ее потерял, так как многие метки были засыпаны снегом. Весь день он искал тайник, который, как он считал, находился где-то поблизости, но ничего не вышло. И вместо того, чтобы терять время еще больше, дальше они решили ехать на полной скорости, взяв курс на северо-восток, где скрывалось убежище, до которого они так долго пытались добраться и которое, как сказал Мишель, находилось в неровной местности слегка к югу от хаоса Золотой Рог.

Это больше не главная наша колония, — объяснил он всем. — туда мы ушли сначала, когда покинули Андерхилл. Но Хироко хотела перебраться южнее, и так мы и сделали через несколько лет. Она говорила, что ей не нравилось это убежище из-за того, что Золотой Рог был низиной и когда-нибудь мог превратиться в озеро. Мне это казалось безумием, но сейчас я вижу, что она была права. Может даже, в Золотом Роге образуется окончательный бассейн после этого наводнения, не знаю. Но убежище находится выше, чем мы сейчас, так что с ним все нормально. Возможно, там никого не окажется, зато в нем будут припасы. Да и выбирать не приходится, верно?

Ни у кого не осталось сил ответить ему.

На второй день тяжелого пути наводнение на северном горизонте исчезло. А вскоре пропал и грохот. Земля, занесенная метровым слоем грязного снега, уже не дрожала под ногами; мир словно умер, странно затих и смолк, окутанный белизной. Когда не шел снег, небо было подернуто дымкой, но, по их мнению, оставалось достаточно прозрачным, чтобы их можно было заметить сверху, поэтому днем они прекращали путь. И передвигались по ночам с выключенными фарами по снежным ландшафтам, бледно сиявшим в свете звезд.

За рулем в эти ночи сидела Энн. Она никому не сказала о своей невнимательности, которую допустила в тот день. И ни разу уже не подходила так близко к тому, чтобы сказать, — лишь следила за дорогой с безрассудной сосредоточенностью, до крови искусав себе губы, позабыв обо всем, что находилось вне конусов света, простиравшихся перед ней. Чаще всего она рулила всю ночь, забывая разбудить следующего на очереди водителя либо не делая этого намеренно. Фрэнк Чалмерс был мертв, и вина в этом лежала на ней; она безумно желала бы отмотать время назад и все изменить, но это невозможно. Некоторые ошибки не исправляются никогда. Белизну пейзажа нарушали бесконечные россыпи камней, каждый из которых накрывала отдельная снежная шапка, и этот крапчатый ландшафт был таким пестрым, что его трудно было воспринимать на глаз — ей то казалось, что они вонзаются под землю, то будто парят в пяти метрах над ней. Белый мир. В одни ночи она думала, что ведет катафалк прямо по мертвому телу планеты. Сзади сидели вдовы Надя и Майя. И теперь она знала, что Питера тоже не было в живых.

Два раза ей чудилось, будто Фрэнк обращался к ней по внутренней связи — в первый раз просил вернуться и помочь ему, в другой кричал: «Проезжай, дура, проезжай!»

Майя держалась хорошо. Она была сильна духом, несмотря на все свои причуды. Надя, которую Энн, напротив, привыкла считать сильной духом, почти все время молчала. Сакс работал, уставившись в экран. Мишель пытался разговорить своих старых друзей, но с грустью сдавался, когда становилось понятно, что никто из них не хочет ему отвечать. Саймон следил за Энн, как всегда, с тревогой, с нестерпимой заботой, но она не могла этого выносить и избегала его взглядов. Несчастный Касэй, должно быть, чувствовал себя так, будто попал в лечебницу для сбрендивших стариков, и эта мысль даже казалась Энн забавной — только теперь его дух как будто был сломлен; она не знала почему — может, от усталости, может, от того, что вероятность их гибели постоянно возрастала, может, просто от голода; этого нельзя было сказать наверняка. Молодежь была странной. Но он напоминал ей о Питере, и она не смотрела на него тоже.

От снега каждая ночь светилась и мерцала. В конце концов все должно было растаять, создав новые русла рек и унеся с собой ее Марс. Того Марса больше не было. Мишель сидел рядом с ней во время второй ночной смены и всматривался в дорогу.

— Мы заблудились? — спросила Майя перед самым рассветом.

— Нет, вовсе нет. Просто… мы оставляем следы на снегу. Не знаю, сколько они продержатся и как хорошо их видно, но если… Ну, в общем, если они будут долго оставаться, я хочу бросить машину и остаток пути пройти пешком. Но прежде чем мы это сделаем, я хочу быть совершенно уверен, где мы находимся. У нас есть несколько продолговатых камней и дольменов, которые нам об этом скажут, но мне нужно найти хотя бы один. Они должны появиться на горизонте. Валуны, которые будут повыше остальных, или колонны.

— Разглядеть их будет проще днем, — заметил Саймон.

— Верно. Завтра мы осмотримся, и это должно помочь — мы как раз будем в области, где они стоят. Они как раз рассчитаны на то, чтобы помочь таким заблудившимся, как мы. Все будет хорошо.

Кроме того, что их друзья погибли. Что погиб ее единственный ребенок. И что мир был разрушен. Лежа днем у окна, Энн пыталась представить жизнь в тайном убежище. Многие и многие годы под землей. Проезжай, дура, проезжай! Чтоб тебя!

На рассвете Касэй издал восторженный клич: на северном горизонте возвышалась троица продолговатых камней. Два столба с перемычкой, точно фрагмент Стоунхенджа.

— Дом в той стороне, — сообщил Касэй.

Однако следовало выждать день. Мишель теперь был предельно осторожен: чтобы их не заметили со спутников, он хотел продолжить путь только ночью. Они решили немного поспать.

Энн уснуть не могла — ее возбуждал новый замысел. Когда все отключились и Мишель счастливо похрапывал — все спали одновременно впервые за последние часов пятьдесят, — она натянула прогулочник и на цыпочках прошла к шлюзу. Оглянулась и посмотрела на них — голодная, потрепанная компания. Надя лежала, вытянув свою изувеченную руку. Выбираясь через шлюз, Энн не могла не поднять некоторого шума, но все давно привыкли спать при шуме, а жужжание и щелчки системы жизнеобеспечения частично заглушили звуки ее ухода. Она вышла, никого не разбудив.

Снаружи стоял дикий холод. Содрогнувшись, она двинулась на запад, ступая по колее, оставленной марсоходом, так что за ней нельзя было проследить. Сквозь мглу прорезался солнечный свет. Опять шел снег, окрашиваясь розовым в лучах солнца. Она пробиралась вперед, пока не оказалась на невысоком гребне друмлина, чей крутой склон был свободен от снега. Здесь надо спуститься по голой скале, не оставив за собой следов. Это она и стала делать, пока не устала. Ей было по-настоящему холодно, снег падал под прямым углом мелкими хлопьями, по-видимому, слипшимися с частицами песка. У подножия друмлина лежал крупный невысокий валун. Она выключила нагревательный элемент своего прогулочника и залепила мерцающий световой сигнал у себя на запястье комком снега.

Становилось еще холоднее. Небо стало густо-серым со слабым оттенком розового. И из его розоватой гущи ей на забрало падал снег.

Едва Энн перестала дрожать и приспособилась к холоду, как по ее скафандру крепко ударили ботинком и подняли ее на колени. В голове у нее звенело. Некая фигура в костюме настойчиво постучала ей в забрало. Затем сильные, как тиски, руки сжали ее плечи и бросили на землю.

— Эй, — слабо проговорила она.

Ее снова взяли за плечи и подняли на ноги, после чего отвели назад левую руку и завернули высоко за спину. Ее обидчик повозился с ее наручной панелью, а потом больно толкнул вперед, по-прежнему не опуская ее руку. Она не могла даже упасть, не сломав ее. И чувствовала, как ромбовидный узор нагревательного элемента ее костюма начал раскаляться на коже, прожигая ее. Через каждые несколько шагов она получала крепкие удары по шлему.

Ее отвели обратно к их же марсоходу, несказанно ее этим удивив. Запихнув ее в шлюз, фигура последовала за ней, закрыла камеру и закачала воздух, сорвала гермошлем с нее, потом с себя, и, к своему крайнему изумлению, она увидела, что это был Саймон. Побагровев, он кричал на нее, продолжал бить, и его лицо было мокрым от слез, — это был ее Саймон, тихий и спокойный, но теперь он кричал на нее:

— Почему? Почему? Черт тебя подери, ты всегда такая, всегда только ты, ты, ты, сама в своем собственном мире, ты такая эгоистичная!

Под конец его голос перерос в неприятный вопль — ее Саймон, который никогда не повышал голос, никогда не произносил больше одного слова, никогда не бил ее и не кричал ей в лицо, теперь буквально брызгал слюной и задыхался от гнева; и вдруг все это ее взбесило. Почему только сейчас? Почему не тогда, когда ей нужен был кто-то, в ком чувствовалось бы биение жизни? Почему нужно было дойти до самого страшного, чтобы расшевелить его? Она с силой ударила его в грудь, и он отшатнулся.

— Отстань от меня! — крикнула она. — Оставь меня в покое! — А потом по ее телу пробежала мучительная боль, леденящая дрожь марсианского холода. — Почему ты не оставил меня в покое?

Он восстановил равновесие, рванулся вперед и, ухватив ее за плечи, затряс. Она никогда и не замечала, какие у него сильные руки.

— Потому что! — закричал он, ее обычно сдержанный Саймон, и сделал паузу, чтобы облизать губы и перевести дух. — Потому что!

Его глаза вылезали из орбит, а лицо стало еще темнее, словно у него в горле разом застряли тысячи фраз, — и, передумав их произносить, он взревел и снова затряс ее, выкрикивая:

— Потому что! Потому что! Потому что!


Падал снег. Несмотря на раннее утро, было еще сумрачно. Ветер хлестал по всему хаосу, кружа снежную пыль над побитой землей. Валуны, огромные, как целые городские кварталы, валялись, сваленные в кучу, тогда как ландшафт был расколот на миллионы мелких утесов, пещер, останцев, хребтов и пиков — а также множество причудливых выступов, башен и балансирующих глыб, которые удержались лишь по воле коми. Все крутые или вертикальные продолговатые камни на этой хаотической земле до сих пор оставались черными, тогда как более плоские участки уже побелели от снега, и пейзаж пестрел вбелых и черных красках, и все кружилось в порывах ветра.

Затем снегопад прекратился. Смолк ветер. Черные вертикали и белые горизонтали придавали миру необычную для него резкость. Облака не отбрасывали теней, а ландшафт сверкал так что свет разливался сквозь снег на нижнюю часть темных облаков. Все выглядело резко очерченным и ясным, словно было выставлено в стекле.

Над горизонтом показались движущиеся фигуры. Они выходили одна за другой, выстроившись в неровную линию из семи человек. Они шли медленно, опустив плечи и склонив вперед гермошлемы. Шли они так словно им было все равно, куда идти. Двое, кто шел впереди, время от времени поднимали взгляд, но ни разу не остановились, ни разу не указали путь остальным.

Западные облака сверкали перламутром — как единственный знак того, что тусклое солнце уже опускалось к горизонту. Фигуры взошли на длинный гребень, выступавший над побитым ландшафтом. С верхних склонов гребня простирался вид во всех направлениях.

На то, чтобы взобраться сюда, им понадобилось немало времени. Наконец они приблизились к вершине, представлявшей собой каменный выступ в месте, где гребень начинал снова понижаться. Там выступ принимал причудливый вид: крупный валун, плоский снизу, возвышался высоко над землей, балансируя на шести тонких каменных колоннах.

Всемером они подошли к этому мегалиту. Встали рядом и некоторое время рассматривали его под темными, налившимися облаками. Затем шагнули вперед и оказались под валуном. Он висел довольно высоко над ними, точно массивная крыша. Под ногами у них был круглый плоский пол, сделанный из полированного камня.

Одна из фигур приблизилась к дальней колонне и дотронулась до нее пальцем. Остальные смотрели на неподвижный заснеженный хаос. В полу открылся люк. Фигуры подошли к нему и одна за другой спустились внутрь гребня.

Когда все вошли, шесть тонких колонн начали погружаться в землю, вместе с огромным дольменом, что держался над ними, пока колонны не исчезли и большой камень не оказался лежащим на поверхности гребня, снова приняв свой первозданный вид. Солнце за облаками село, и свет покинул пустую землю.

* * *
Майя была движущей силой их компании, это она убедила их пойти на юг. Убежище под дольменом оказалось ровно таким, как они ожидали: это была серия небольших пещер внутри гребня, где хранились аварийные запасы продовольствия и воздуха — и ничего больше. Спустя несколько дней, за которые они отдохнули, отоспались и отъелись, Майя начала выражать свое недовольство. Это была не жизнь, говорила она, это слишком походило на смерть; куда девались все остальные? Где Хироко? Мишель и Касэй в который раз объясняли, что она была на юге, что она переселилась туда давным-давно. «Хорошо, — отвечала Майя, — так давайте туда и пойдем». В гараже их убежища были еще марсоходы, замаскированные под валуны, и она говорила, что можно выйти караваном ночью, и, даже когда они выберутся из каньонов, они будут в безопасности. Все равно убежище уже не могло себя обеспечить — его запасы были велики, но ограниченны, так что рано или поздно они должны были его покинуть. Лучше всего выйти пока пылевая буря еще служила им прикрытием.

Таким образам она побудила свою маленькую усталую группу к действию. Они загрузили две машины и снова двинулись в путь — на юг через великие бугристые равнины Жемчужного залива. Имея куда бóльшую свободу, чем в долинах Маринер, они преодолевали сотни километров за ночь и спали днем. За несколько дней молчаливого путешествия они проехали весь путь от Аргира до Эллады, по краю нескончаемых кратеров среди южных гор. Им начинало чудиться, что они занимались этим всегда — ехали вперед в своих маленьких машинках. Им стало казаться, что путешествие их будет длиться вечно.

Но затем в одну ночь они выехали на напластованную землю в полярном регионе, где к рассвету горизонт впереди сначала светился, потом превратился в тусклую белую полосу, которая становилась все толще и толще по мере того, как они двигались к ней, — и, наконец, превратилась в белый утес, возвышавшийся у них на пути. Очевидно, это была южная полярная шапка. Мишель и Касэй, сидящие в водительских креслах, тихо переговорили по внутренней связи. Затем поехали дальше, пока не достигли утеса, после чего продолжили движение прямо к нему, пока не оказались на льду, под которым был слой замерзшего, покрытого коркой песка. Утес представлял собой огромный нависающий выступ, напоминавший волну, которая остановилась за мгновение до того, как обрушиться на пляж. У его подножия во льду открылся проход, где возник человек в прогулочнике, — он принялся направлять их марсоходы прямо в этот проход.

Туннель вел их по прямой не меньше километра. Он был достаточно широк для двух или трех марсоходов и имел низкий потолок Все вокруг было чисто-белым, сухой лед лишь слегка расслаивался. Они миновали два шлюза, а перед третьим Мишель и Касэй остановили марсоходы, открыли двери и выбрались из машин. Майя Надя Сакс, Саймон и Энн последовали за ними. Прошли через шлюз и продолжили путь по туннелю пешком, не говоря ни слова. Затем туннель разверзнулся перед ними, и они замерли, обездвиженные видом, который предстал их глазам.

Сверху возник громадный купол из сверкающего белого льда. Они стояли под ним, словно под гигантской перевернутой чашей. Диаметр купола составлял несколько километров, а высота — не меньше километра, а то и больше; по всему периметру он возвышался почти вертикально вверх, а в центре был мягко вогнут. Свет хоть и рассеивался, но был насыщенным, как облачным днем, и казалось, исходил от самого сверкающего белого купола.

Под куполом лежал красноватый песок в низинах прорастала трава, кое-где высился бамбук и искривленные сосны. Справа находилось несколько маленьких насыпей, среди них раскинулась небольшая деревня. Здесь одно- и двухэтажные домики, выкрашенные в белый и голубой цвета, перемежались с крупными деревьями, за толстыми ветвями которых проглядывали бамбуковые домики и лестницы.

Мишель и Касэй двинулись в сторону деревни, а женщина, которая направляла их машины в туннель, бежала впереди и кричала:

— Они здесь! Они здесь!

Под другим концам купола находилось озеро, от его белой блестящей поверхности поднимался легкий пар, а о берег разбивались волны. На дальнем берегу возвышался корпус реактора, отражавшийся голубым пятном на белой воде. Порывы студеного влажного ветра свистели у них в ушах.

Мишель вернулся и приободрил своих старых друзей, застывших как статуи.

— Пойдемте, здесь снаружи холодно, — произнес он с улыбкой. — Купол покрыт слоем водного льда, поэтому воздух под ним должен быть все время морозным.

Деревню заполонили люди, они что-то выкрикивали. Вдоль озера к ним бежал молодой человек, преодолевая дюны огромными прыжками. Даже спустя все эти годы такой парящий марсианский бег казался первой сотне сказочным, и поэтому Саймон не сразу схватил Энн за руку и закричал:

— Это Питер! Это Питер!

— Питер, — вымолвила она.

Вскоре их окружила толпа — молодежь, дети, незнакомцы, но тут и там на первый план пробирались знакомые лица: Хироко, Ивао, Рауль, Риа, Джин, Питер, обнимающий Энн и Саймона, а еще — Влад, Урсула, Марина и несколько человек из ахеронской группы; все сгрудились вокруг и пытались дотянуться до них.

— Что это за место? — кричала Майя.

— Это дом, — ответила Хироко. — Здесь все начинается заново.



Книга II. ЗЕЛЕНЫЙ МАРС

Смысл в том, чтобы создать не вторую Землю, а нечто марсианское…

Прошло пятьдесят лет с тех пор, как первые колонисты высадились на Марс. Красная планета постепенно теряет свой первозданный облик, и первые зеленые побеги уже карабкаются по холодным склонам скал.

Но еще живы те, кто стремится сохранить пустынную красоту родной планеты и не допустить землян к управлению. Это — первое поколение детей, родившихся на Марсе, и они готовы показать, на что способны.

Часть I. Ареоформирование

Смысл не в том, чтобы создать вторую Землю. Не Аляску, не Тибет, не Вермонт с Венецией и даже не Антарктику. Смысл в том, чтобы сделать нечто новое и чужое, нечто марсианское.

В некотором смысле, наши намерения не важны. Даже если мы попробуем создать вторую Сибирь или Сахару, у нас ничего не получится. Эволюция ничего такого наверняка не допустит: ведь, по сути, данный процесс — это стремление, лежащее за гранью осознанного, подобное тому, кое чудесным образом породило жизнь из неживой материи или заставило первых своих детей выбраться из океана на сушу.

Мы снова бьемся в границах неведомого мира, на сей раз по-настоящему чуждого нам. Несмотря на гигантские ледники, оставленные великим наводнением 2061 года, это весьма засушливый мир. И хотя атмосфера уже формируется, воздух до сих пор очень разрежен. Вопреки всем обогревающим установкам средняя температура по-прежнему значительно ниже нуля. Данные условия чрезвычайно затрудняют выживание людей на Марсе. Но жизнь вынослива и легко приспосабливается, она пробивается во Вселенной с силой зеленых ростков. В десятилетие после 2061 года люди боролись за выживание под треснувшими куполами и разорванными тентами. Они постепенно налаживали быт и преодолевали трудности, а в их скрытых убежищах продолжалась работа над созданием нового общества. И наверху, на холодной поверхности планеты, растения уже пускали свои побеги и тянулись к солнцу. Они цеплялись корнями за склоны ледников и насыщались водой из глубоких теплых бассейнов, уровень которых медленно и неотвратимо поднимался все выше.

Разумеется, генетические образцы нашей флоры и фауны — земного происхождения, и работают с ними земляне, однако почва здесь марсианская. Сама же почва является своего рода мощным генным инженером, поскольку именно земля, в конечном итоге, и определяет, чему цвести, а чему — увядать. Можно сказать, что с помощью почвы определяется путь прогрессивной дифференциации, отвечающий за разнообразие видов. И по мере того, как сменяются поколения, все обитатели биосферы развиваются вместе, адаптируясь в сложной коллективной реакции — творческой способности к самопроектированию. Этот процесс, вне зависимости от того, насколько мы в него вмешиваемся, в принципе, нам не подвластен. Гены мутируют, организмы эволюционируют, возникает уникальная биосфера, и, конечно же, ноосфера. Одновременно с этим, как и все остальное, меняется навсегда и разум творцов.

Таков процесс ареоформирования.

* * *
Однажды небо рухнуло на землю. Плиты льда врезались в озеро и начали наползать на берег. Дети разбежались, как стая испуганных куликов. Ниргал кинулся через дюны к деревне и ворвался в теплицу, крича: «Небо падает, небо падает!» Питер пулей выскочил за дверь и помчался по песку так быстро, что Ниргал едва поспевал за ним.

А на берегу огромные ледяные прямоугольники уже наезжали на песок, и редкие осколки сухого льда шипели, растворяясь в озере. Когда дети столпились на берегу, Питер прищурился, уставившись на купол, который возвышался над их головами.

— Назад в деревню! — велел он непререкаемым тоном.

На обратном пути он смеялся.

— Небо падает! — дразнил он, ероша волосы Ниргала.

Ниргал краснел, а Дао и Джеки хохотали. Их дыхание вырывалось изо ртов легкими белыми облачками пара.

Однако Питер принимал активное участие в починке купола. Они вместе с Касэем и Мишелем как пауки ползали над деревней у всех на виду. Сперва они зависли над пляжем, а потом перебрались и к участку над озером. Наконец, они замерли в своих веревочных петлях, закрепленных на ледобурах, и стали о чем-то переговариваться между собой. Все трое показались Ниргалу совсем крошечными. А они начали работать, распыляя воду по краям прорехи, и спустя некоторое время та замерзла, сформировав прозрачный слой, который покрылся сухой коркой белого льда.

Спускаясь, они обсуждали нагревающийся мир снаружи. Хироко вышла из своей бамбуковой хижины у озера и задумчиво посмотрела на Ниргала.

— Нам придется отсюда уйти? — спросил Ниргал.

— Нам всегда придется уходить, — ответила Хироко. — На Марсе ничто не длится вечно.


Но Ниргалу нравилось жить под куполом. По утрам он просыпался в круглой бамбуковой комнатке высоко в Доме ребенка[91] и бежал вниз по ледяным дюнам вместе с Джеки, Рейчел, Францем и другими жаворонками. Он видел Хироко на дальнем берегу. Она шла по пляжу, словно танцовщица, и казалась ему призрачным видением, плывущим над водой. Ему хотелось подойти к ней, но пора было отправляться в школу.

Они возвращались в деревню и набивались в раздевалку, вешали пуховики и ждали учителя, протянув посиневшие руки к решетке радиатора. Это мог быть Доктор Робот, и тогда они умирали со скуки, глядя, как он моргает, будто отсчитывая бесконечные секунды. Но в класс могла ворваться и Добрая Колдунья, старая и уродливая — и тогда дети выскакивали на улицу, чтобы строить весь день напролет, радостно осваивая инструменты. Но иногда Доктора Робота и Добрую Колдунью сменяла Злая Ведьма. Она тоже была старая, но красивая, и в такие часы они застревали за своими пюпитрами и пытались разговаривать и даже думать на русском. Во время уроков Злой Ведьмы они часто рисковали получить удар по рукам, если хихикали или ненароком засыпали. У Злой Ведьмы были серебристые волосы, свирепый взгляд и крючковатый нос, как у тех ястребов, которые жили в соснах у озера. Ниргал боялся ее. Но когда дверь открывалась и порог класса переступала Злая Ведьма, Ниргал скрывал свой страх. Впрочем, так вели себя и остальные дети.

Однажды она выглядела особенно уставшей и быстро отпустила их, хотя их успехи в арифметике были весьма плачевны. Ниргал пошел за Джеки и Дао наружу, завернул за угол, в переулок между Домом ребенка и задней стеной кухни. Дао помочился на стену, Джеки спустила штаны, чтоб показать, что она тоже может так, и тут прямо из-за угла на них налетела Злая Ведьма. Она вытянула из переулка Ниргала и Джеки, схватив их за шивороты своими цепкими пальцами, и тотчас отшлепала Джеки.

— Вы двое, держитесь от нее подальше! Она — ваша сестра! — кричала она на Ниргала и Дао.

Ниргал таращился на Джеки, а та плакала и извивалась, пытаясь натянуть штаны. Яростно извернувшись, попробовала ударить его и Майю и упала, голозадая и зареванная.


Но Джеки не была их сестрой. В Зиготе родилось двенадцать сансеев, или детей третьего поколения. Они относились друг к другу как братья и сестры, и многие действительно являлись ими… но далеко не все. Это порой вносило путаницу, но почти никогда не обсуждалось. Сначала на свет появились Джеки и Дао, спустя один марсианский сезон — Ниргал, а остальные родились еще сезоном позже: Рейчел, Эмили, Рул, Стив, Симад, Нанеди, Тиу, Франц и Хо Син. Хироко считалась общей матерью всех детей Зиготы, хотя приходилась матерью лишь Ниргалу, Дао и еще шестерым сансеям, а также нескольким взрослым нисеям.[92] Детям матери-богини.

А Джеки была дочерью Эстер, которая уехала после потасовки с Касэем, отцом Джеки. Немногие из них знали своих отцов. Однажды Ниргал полз по дюнам за крабом, когда над головой вдруг возникли Эстер и Касэй. Эстер плакала, Касэй кричал.

— Если собираешься уходить, проваливай!

Он рыдал, и у него виднелся розовый клык в верхней челюсти. Он тоже был сыном Хироко, поэтому Джеки приходилась Хироко внучкой. Вот так оно и работало.

Джеки могла похвастаться длинными темными волосами и большими глазами. Кроме того, она бегала быстрее всех в Зиготе, за исключением Питера. Зато Ниргал никогда не уставал. Иногда он мчался по берегу озера и делал три или четыре круга подряд. Правда, на коротких дистанциях Джеки оказывалась быстрее. И она вечно смеялась. Стоило Ниргалу начать спорить с ней, как она отвечала: «Хорошо, дядюшка Нирги», — и разражалась хохотом. Она была его племянницей, пусть и родившейся на сезон раньше. Но не сестрой.


Однажды дверь класса распахнулась настежь, и появился Койот, их временный школьный учитель. Койот путешествовал по миру и проводил в Зиготе мало времени. Всякий раз, как он появлялся, это становилось событием. Он прогуливался с ними вокруг деревни, находя им странные занятия, и каждый раз заставлял кого-нибудь громко читать вслух непонятные книги умерших философов. Бакунин, Ницше, Мао, Букчин — ясные мысли этих людей, словно случайные камушки, были разбросаны по длинному пляжу околицы. Истории, которые Койот сам читал им из «Одиссеи» или Библии, оказывались проще, хотя и тревожнее. Люди в них часто убивали друг друга, а Хироко говорила, что так делать неправильно. Койот смеялся над Хироко, а когда читал им все эти ужасные истории, то выл без всякой видимой причины. Еще он любил задавать им сложные вопросы о том, что они услышали, спорил с ними как с взрослыми и постоянно вводил всех в замешательство: «Что бы вы сделали? Почему бы вы поступили так, а не иначе?» А еще он объяснял им, как работает замкнутый топливный цикл Риковера[93], и заставлял проверять гидравлические поршни на волновом генераторе озера. После таких занятий их руки коченели и становились сизыми, а зубы начинали отбивать барабанную дробь.

— Вы, ребятишки, быстро простужаетесь, — приговаривал он. — Все, кроме Ниргала.

Ниргал легко переносил любой холод. Он интуитивно знал все стадии лютой стужи и не испытывал никаких физических неудобств при минусовой температуре. Многие в Зиготе мерзли и не понимали, что к холоду можно приспособиться: любые негативные последствия можно было преодолеть простым внутренним усилием воли! Ниргал так же хорошо умел справляться и с жарой.

В общем, холод не являлся помехой. Ниргал знал, что если упорно направлять тепло собственного тела вовне, тогда холод становится живой, бодрящей оболочкой и не вызывает дискомфорта. Таким образом, низкая температура могла попросту стимулировать кого угодно — да так, что захочется побежать!

— Эй, Ниргал, сколько сейчас градусов?

— Шестнадцать целых, двадцать семь сотых ниже нуля!

Смех Койота был страшен. Он гоготал, как хищная птица, и выл, подобно дикому зверю. В его хохоте объединялись все мыслимые звуки, и он всегда звучал по-разному.

— Давайте остановим генератор волн и посмотрим на озеро!

Вода там никогда не замерзала, в то время как ледяное покрытие внутренней части купола никогда не должно было таять. Это объясняло все погодные явления их мезокосма,[94] как утверждал Сакс, с туманами, неожиданными ветрами, дождями, дымками и редкими снегопадами. В тот день машины, отвечающей за погоду, почти не было слышно, и ветерок едва тревожил их укрытие под куполом. Когда генератор волн отключили, озеро тотчас успокоилось, превратившись в круглую плоскую тарелку. Поверхность воды стала столь же белой, как и купол, но сквозь него виднелось покрытое зелеными водорослями дно. Озеро казалось одновременно и белоснежным, и изумрудным. У противоположного берега в этой двуцветной воде идеально, как в зеркале, отражались перевернутые дюны и разлапистые сосны. Ниргал смотрел зачарованно, все ушло, осталось только пульсирующее дивное видение. Он видел два мира, целых два в одном пространстве — оба зримые, раздельные и разные, но — вот парадокс! — сжатые воедино! Лишь под определенным углом зрения становилось понятно, что их два. Он хотел нырнуть в этот мир, погрузиться в него, как погружаешься в холод, постичь его.

Что за цвета!

— Марс — Ниргалу, Марс — Ниргалу!

Они смеялись над ним. Как ему говорили, такое случалось с ним всякий раз — он терял сознание. Друзья любили его, он видел это в их лицах.

Койот отламывал кусочки плоского льда на мелководье и запускал их вприпрыжку через все озеро. Все дети присоединились к нему, а перевернутый мир дрожал и плясал в разбегающейся бело-зеленой ряби.

— Посмотрите! — кричал Койот. Между бросками он заводил бесконечную песню на своем спотыкающемся английском. — У вас, ребята, лучшая в мире судьба, большинство — просто жидкость во вселенском моторе, а вы присутствуете при рождении мира! Невероятно! Но это чистая удача, никакой вашей заслуги здесь нет, по крайней мере, пока вы не сделаете что-нибудь стоящее! Вы могли бы родиться в особняке или за решеткой, или в трущобах Порт-оф-Спейн, но вы здесь, в Зиготе, тайном сердце Марса! Конечно, сейчас вы, словно кроты в норе, а над вами парят готовые сожрать вас стервятники, но придет день, когда вы будете расхаживать по Марсу, не стесненные границами! Запомните эти слова, это пророчество, дети мои! И, кстати, взгляните, как он хорош, наш маленький ледяной рай!

Он зашвырнул кусочек льда прямо в купол, и они заорали: «Ледяной рай! Ледяной рай!» — пока не ослабли от хохота.

А ночью, думая, что никто его не слышит, Койот сказал Хироко:

— Роко, ты должна взять детей наружу, показать им мир. Даже если там ничего нет, кроме туманного покрывала. Они же прямо, как кроты в норе, Бога ради…

И он ушел неведомо куда, продолжив путешествовать по свернувшемуся вокруг них миру.


Иногда в деревню, чтобы учить их, приходила Хироко. Для Ниргала это были лучшие дни. Она всегда брала детей на пляж, идти туда с ней было благословением. То был ее мир — зеленый внутри белого, — и она знала о нем все. Когда она приходила на пляж, изысканные жемчужные цвета песка и купола пульсировали двумя оттенками, словно пытаясь вырваться на свободу. Дети рассаживались на дюнах, глядя, как быстро проносятся и кричат прибрежные птицы, собираясь стаями вдоль отмели. Чайки кружили над головой, и Хироко задавала вопросы, ее черные глаза оживленно мерцали. Она жила у озера с группой близких друзей: Ивао, Риа, Джином, Евгенией — все в маленькой бамбуковой хижине посреди дюн. Много времени она проводила, навещая другие тайные заповедники вокруг Южного полюса, поэтому ей часто пересказывали последние деревенские новости. Она была стройной женщиной, высокой для иссея[95], а ее повадки и даже одеяние напоминали манеры береговых птиц. Конечно же, она была старой, невозможно древней, как и другие иссеи, но почему-то она выглядела моложе, чем Питер или Касэй. Казалось, что она немногим старше детей, хотя все в их мире было молодо по сравнению с ней и рвалось наружу яркими цветами.

— Взгляните на рисунок раковины: пестрая завитушка, сворачивающаяся до бесконечности. Вот истинная форма Вселенной. Существует постоянное давление, подталкивающее к определенным очертаниям, но материя имеет тенденцию развиваться во все более сложные конструкции. Такую гравитационную модель, святую силу возрождения, мы зовем viriditas[96], и это — движущая сила космоса. Жизнь, понимаете ли. Как песчаные блохи, моллюски и криль… хотя данный конкретный криль уже мертв и идет на корм песчаным блохам. Как и все мы. — Она взмахнула рукой, словно танцовщица. — Вселенная жива потому, что мы живы. Мы осознаем ее в той же степени, в какой осознаем себя. Мы возвышаемся над космосом и видим сеть его узоров, и они поражают нас своей красотой. Данное чувство — самое важное во Вселенной — ее кульминация, подобная едва распустившемуся утреннему цветку. Не забывайте мои слова про священное чувство! Наша задача в мире — взрастить его. Единственный способ сделать это — распространять жизнь повсюду. Помочь ей возникнуть там, где ее никогда не было раньше, как здесь, на Марсе.

Для нее это было высшим проявлением любви, и дети, даже если не вполне ее понимали, чувствовали всеобъемлющую любовь. Еще один толчок, еще чуть-чуть тепла в ледяной оболочке. Говоря, она прикасалась к ним, а они, слушая, выкапывали раковины.

— Донный моллюск! Антарктический моллюск… Стеклянная губка, осторожно, можно порезаться.

Ниргал был счастлив просто потому, что мог смотреть на нее.

А однажды утром, когда они прекратили копать, чтобы немного отдохнуть, она взглянула на него в ответ, и он узнал выражение ее лица — точно такое же выражение появлялось на его лице, когда он видел ее. Значит, она тоже была счастлива смотреть на него! И это опьяняло.

Гуляя по пляжу, он держал ее за руку.

— До некоторых пределов это простая экосистема, — говорила Хироко, когда они опустились на колени, чтобы рассмотреть еще одну раковину моллюска. — Не так уж много видов, короткие пищевые цепочки. Но какая богатая. Какая красивая. — Она рукой попробовала воду озера. — Видишь дымку? Вода сегодня, должно быть, теплая.

К этому моменту они с Ниргалом остались одни, остальные дети забежали за дюны или носились туда-сюда по отмели. Ниргал склонился потрогать очередную набежавшую к их ногам волну, за ней осталось белое кружево пены.

— Чуть меньше, чем минус шестнадцать целых двадцать пять сотых.

— Ты так уверен?

— Я всегда могу сказать.

— Посмотри, — ответила она, — у меня есть жар?

Он потянулся и дотронулся до ее шеи.

— Нет, ты прохладная.

— Верно. У меня температура всегда на полградуса ниже нормы. Влад и Урсула никак не могут понять почему.

— Это потому что ты счастлива.

Хироко засмеялась от удовольствия и стала похожа на Джеки.

— Я люблю тебя, Ниргал.

Он почувствовал, как внутри стало теплей, как будто там поставили решетку радиатора. Теплей, по меньшей мере, на полградуса.

— А я люблю тебя.

И они тихо пошли дальше по пляжу, рука об руку, преследуя стайку куликов.


Когда Койот вернулся, Хироко сказала ему: «Ладно, давай выведем их наружу».

И на следующее утро, когда дети собрались, чтобы пойти в школу, Хироко, Койот и Питер провели их через запоры вниз, в длинный белый тоннель, соединявший купол и мир снаружи. Тоннель оканчивался небольшим ангаром с галереей на обрывистом утесе. Раньше они с Питером бегали в эту галерею смотреть из маленьких поляризованных окон на ледяной песок и розовое небо, пытаясь увидеть огромную стену сухого льда — шапку Южного полюса, днище мира, где они поселились, чтобы скрыться от тех, кто посадил бы их за решетку.

Именно поэтому они никогда не покидали галереи. Но в тот день они прошли сквозь шлюзы ангара, надели эластичные костюмы, закатав рукава и штанины, затем — тяжелые ботинки и плотные перчатки и, наконец, шлемы с выпуклым смотровым стеклом в передней части. С каждой секундой они волновались все больше, пока волнение не стало похоже на страх, особенно, когда Симад начала плакать и настаивать на том, чтобы остаться. Хироко успокоила ее прикосновением.

— Ну, все. Я буду там с тобой.

Дети молча жались друг к другу, пока взрослые вели их через внешний шлюз. Послышался шипящий звук, а потом открылась наружная дверь. Хватаясь за взрослых и натыкаясь друг на друга, они осторожно вышли наружу.

Было так ярко — невозможно смотреть. Они очутились в крутящемся белом тумане. Запутанные ледяные узоры, сверкающие в потоках света, покрывали всю поверхность. Ниргал держал за руки Хироко и Койота, они подтолкнули его вперед и разжали ладони. Он пошатнулся под натиском белого сияния.

— Это туманное покрывало, — раздался голос Хироко в интеркоме, закрепленном на ухе. — Оно держится тут всю зиму. Но сейчас весна, LS = 205о, в это время зеленая энергия, заряженная светом солнца, сильнее всего течет через мир. Посмотри!

Он не видел ничего, кроме белого, разрастающегося, слепящего шара. Внезапно солнечный свет пронзил этот шар, превратив его в брызги цвета, замерзший песок — в магниевую стружку, а ледяные цветы — в яркие драгоценности. Ветер подул сбоку и всколыхнул туман, разрывая его в клочья, и далеко внизу мелькнула земля, вызвав приступ головокружения. Такое огромное! Все было такое огромное… Ниргал упал на песок на одно колено, оперся руками о другое, чтобы сохранить равновесие. Камни и ледяные цветы под его ботинками сверкали, словно под микроскопом. Камни были усеяны круглыми чешуйками черного и зеленого лишайника.

Далеко на горизонте виднелся холм с плоской макушкой — кратер. В гравии остался след марсохода, почти скрытый наледью, будто он пробыл там миллионы лет. Рисунок, пульсирующий в хаосе света и камней, зеленый лишайник, пробивающийся в лед…

Все заговорили разом. Другие дети принялись весело бегать вокруг, визжа от восторга, когда туман рассеивался, показывая кусочек темно-розового неба. Койот громко смеялся.

— Они словно зимние телята, выпущенные по весне из хлева… Посмотри, как они прыгают, о, бедные малютки, ха-ха-ха… Роко, так ты не научишь их жизни…

Гогоча, он поднимал детей с песка и снова ставил на ноги.

Ниргал встал, попробовал прыгнуть. Он почувствовал, что может улететь, и порадовался, что ботинки у него такие тяжелые. От ледяного утеса неподалеку извилисто тянулась длинная насыпь высотой по плечо. Джеки поднималась к ее гребню, и Ниргал побежал к ней, склоняясь чуть вперед, к мешанине камней под ногами. Он взобрался на хребет и понял, в каком ритме ему нужно бежать. Казалось, будто он летит, будто может бежать вечно.

Он встал рядом с ней. Они обернулись, чтобы посмотреть на ледяной утес, и закричали от ужаса и удовольствия: утес тянулся в тумане бесконечно. Столп утреннего света стекал по нему как талая вода. Они отвернулись, не в силах дольше смотреть. Смаргивая потоки слез, Ниргал увидел собственную тень, падающую в туман, что скрывал камни внизу. Яркая тесьма радужного света обрамляла ее. Он громко закричал, и Койот помчался к ним, его голос орал прямо в ухо:

— Что такое? Что случилось? — Он остановился, увидев тень. — Эй, это же глория! Как Брокенский призрак.[97] Помаши руками. Посмотри на цвета! Святый Боже, да вы везунчики!

По наитию Ниргал махнул рукой в сторону Джеки, и их глории слились, превратившись в один нимб, пылающий всеми цветами радуги, окруживший их синюю двойную тень. Джеки засмеялась восхищенно и… ушла, чтобы проделать то же с Питером.

* * *
Примерно через год под руководством Сакса Ниргал и другие дети начали понимать, как проводить дни. Урок Сакс начинал у доски, и пока он, безэмоциональным голосом искина, гудел о парциальном давлении и инфракрасном излучении, дети за его спиной закатывали глаза и строили рожицы. При первой же возможности один из них начинал игру, и Сакс ничего не мог с этим поделать. Он говорил что-нибудь вроде: «При термогенезисе, не сопровождаемом дрожью, тело производит тепло, используя пустые циклы», — и вдруг кто-нибудь поднимал руку, спрашивая: «Но почему, Сакс?» — и все принимались сверлить глазами лектора, даже не глядя друг на друга. Сакс хмурился, как будто ничего подобного не происходило ранее, и отвечал:

— Тело производит тепло, не затрачивая столько энергии, сколько ему требуется при мышечных сокращениях. Белки в мышцах взаимодействуют, но вместо того, чтобы вступать в реакцию, они просто скользят друг относительно друга, и так возникает тепло.

Джеки повторяла, причем так искренне, что весь класс верил ей:

— Но почему?

Сакс начинал моргать, да так быстро, что класс сходил с ума, наблюдая за ним.

— Так разрушаются ковалентные связи в аминокислотах белка, и это разрушение высвобождает то, что называется энергией расщепления.

— Но почему?

Он начинал моргать еще сильнее.

— Это просто физические процессы. — Он начинал неистово рисовать на доске диаграммы. — Ковалентные связи образуются, когда две атомные орбиты сливаются в одну, и это орбита электронов обоих атомов. Разрыв этих связей высвобождает от тридцати до ста килокалорий запасенной энергии.

Сразу несколько человек спрашивали хором:

— Но почему?

Это приводило его на субатомный уровень, где цепочка «почему» и «потому что» могла длиться до получаса, а они не понимали ни слова из его объяснений. Наконец все чувствовали приближение финала игры.

— Но почему?

— Ну, — Сакс косил глазами, пытаясь проследить всю цепочку рассуждений, — атомы хотят вернуть стабильное число электронов и вынуждены делить их.

— Но почему?

Он чувствовал себя загнанным в ловушку.

— Так соединяются атомы. Это один из способов.

— Но ПОЧЕМУ?

Сакс пожимал плечами.

— Так работает ядерная сила. Вещи устроены так после…

И тут все дети кричали хором:

— Большого взрыва!

После они принимались торжествующе вопить, а Сакс хмурился, понимая, что они снова обвели его вокруг пальца. Он вздыхал и возвращался туда, откуда игра началась… Но всякий раз, когда они затевали ее заново, он забывал об этом, по крайней мере, если их «почему?» звучало достаточно искренне. И даже если он понимал, что происходит, то не в силах был остановить их. Все, что он мог, это спросить, слегка нахмурившись: «Что почему?» Это несколько замедляло игру, но когда Ниргал и Джеки поумнели уже настолько, что могли определять, что́ именно в каждом из утверждений заслуживало вопроса «почему?», и продолжали спрашивать, Сакс считал своим долгом отвечать им на всю цепочку вопросов вплоть до «Большого взрыва», хотя иногда он бормотал: «Мы не знаем».

— Мы не знаем? — кричал класс в притворном ужасе. — Почему нет?

— Это не объяснено, — отвечал он, нахмурившись. — Пока что.

Так проходило каждое веселое утро с Саксом, и все они, включая его самого, кажется, соглашались, что это было лучше, чем мрачное утро, в которое Сакс бубнил без перерыва и повторял: «Это действительно важно», — всякий раз, когда оборачивался и видел ряд голов, сонно упавших на парты.


Однажды утром, думая о том, как хмурится Сакс, Ниргал задержался в школе, пока не остался с учителем один на один. Он спросил:

— Почему вам не нравится, когда вы не можете ответить на вопрос «почему»?

Сакс снова нахмурился. После длинной паузы он медленно сказал:

— Я пытаюсь понять. Видишь ли, я много внимания уделяю деталям. Так много, как могу. Я концентрируюсь на специфике каждого момента. Я хочу знать, почему все происходит так, как происходит. Мне любопытно. Я думаю, что у всего на свете есть свои причины, и мы должны уметь их выявлять. И когда я не знаю причин… ну, мне это не нравится. Это меня раздражает. Иногда я называю это, — он робко глянул на Ниргала, и тот понял, что никогда раньше Сакс никому этого не говорил, — я называю это Великим Необъяснимым.

Это белый мир, внезапно понял Ниргал. Белый внутри зеленого, противоположный заключенному в белое зеленому миру Хироко. И они воспринимают эти миры по-разному. Если смотреть с зеленой стороны, когда Хироко сталкивается с чем-то загадочным, ей это нравится, это делает ее счастливой — зеленая энергия, священная сила. Если смотреть с белой стороны, когда Сакс сталкивается с чем-то загадочным, его пугает Великое Необъяснимое, опасное и ужасное. Саксу интересна истина, в то время как Хироко любопытна действительность. Или, может быть, это просто две стороны одной медали — ведь эти слова могли трактоваться по-разному. Проще было сказать, что она любит зеленый мир, а он — белый.

— Верно! — воскликнул Мишель, когда Ниргал поделился с ним своим наблюдением. — Очень хорошо, Ниргал. Ты наблюдателен. Эти архетипы, Зеленое и Белое, обычно называют — Мистицизм и Наука. Обе величины крайне могущественны, как видишь. Но все что нам нужно, если тебе интересно мое мнение, это комбинация их обеих, и эта комбинация называется Алхимией.

Зеленое и белое.


Днем дети были вольны делать, что им вздумается. Иногда они целый день проводили с приходящим учителем, но гораздо чаще — бежали на пляж или играли в деревне, которая лежала, угнездившись в скоплении низких холмов, между озером и входом в туннель. Они поднимались по спиральной лестнице больших бамбуковых домов на деревьях и играли в прятки между плотно притиснутых комнат, висячих мостов, соединяющих их, и свежих побегов.

Бамбуковые комнаты сцеплялись в полумесяц, охватывавший собой большую часть деревни. Каждый из больших побегов достигал в высоту шести или семи сегментов, в каждом сегменте располагалась комната, становившаяся тем меньше, чем выше был сегмент. У каждого из детей была своя комнатка в верхних сегментах — вертикальный цилиндр с одним окном, пять-шесть шагов в диаметре, словно замковая башня из книг. Под ними в средних сегментах жили в своих комнатах взрослые — преимущественно по одному, но иногда парами. Нижние уровни служили гостиными. Из окон своих комнат в верхних сегментах дети смотрели вниз на крыши деревни, собранные в круг холмов, а бамбук и теплицы казались раковинами на мелководье.

На пляже они охотились за ракушками, играли в немецкий вариант вышибалы или стреляли из лука через дюны в пенопластовые блоки. Обычно Джеки и Дао выбирали игры, а также становились капитанами команд, если игра предполагала разделение на команды. Ниргал и другие младшие дети следовали за ними, проходя всевозможные циклы приятельских и подчиненных отношений, которые бесконечно менялись в течение всего дня. Как однажды маленький Франц грубо объяснил это Наде: «Дао бьет Ниргала, Ниргал бьет меня, а я бью девчонок». Очень часто Ниргал уставал от игр, в которых всегда выигрывал Дао, и для развлечения бегал вокруг озера — медленно и упорно, улавливая ритм, который, казалось, охватывал целый мир. Он весь день мог кружить вокруг озера, если только ловил нужный ритм. Это приносило радость — просто бежать, и бежать, и бежать…

Под куполом всегда было холодно, но воздух циркулировал постоянно. Летом купол светился бело-голубым, и под ребрами застекленной крыши были видны застывшие столпы подсвеченного воздуха. Зимой было темно, и купол полыхал отраженным светом ламп, отчего походил на внутреннюю поверхность раковины. Весной и осенью свет тускнел к полудню до призрачно-серого сумрака, цвета варьировались в бесконечном диапазоне серого, листья бамбука и иглы сосен казались чернильными росчерками на фоне бледно-белого купола. В такие часы зеленые дома походили на большие сказочные фонари на холмах, и дети брели домой, перемещаясь с места на место словно серые чайки, а потом отправлялись в купальню. Там, в длинном здании рядом с кухней, они стягивали одежду и забегали в паровое гудение большой главной купальни, скользя по кафельному полу, чувствуя жар, обдающий их ладони, ступни и лица, когда они игриво плескались вокруг отмокающих взрослых с черепашьими лицами и морщинистыми волосатыми телами.

После этого теплого влажного часа они одевались и всей гурьбой шли на кухню, влажные и розовокожие, где успокаивались и наполняли свои тарелки, усаживаясь за длинными столами между взрослыми. В деревне было сто двадцать четыре постоянных жителя, но обычно в любое время там можно было найти порядка двухсот человек. Когда все рассаживались, они брали кувшины и наливали друг другу воду, а затем с удовольствием уплетали горячую еду: запеченную картошку, тартильи, пасту, салат табуле, хлеб, кучу овощей, иногда рыбу или курицу. После еды взрослые говорили об урожае, или о своем Риковере — реакторе на быстрых нейтронах, от которого все они были без ума, или о Земле, пока дети убирались и музицировали, а потом все играли, до тех пор пока их не начинало клонить в сон.


Однажды перед обедом откуда-то с полярной шапки прибыла группа из двадцати двух человек. Экосистема их маленького купола нарушилась — Хироко назвала это сложным развивающимся дисбалансом, — и запасы кончились. Им нужно было убежище.

Хироко отвела их в один из свежесформированных домов-деревьев (взбираясь по лестницам, спиралью обвившим толстые круглые побеги, чужаки то и дело изумлялись цилиндрическим сегментам с прорезанными окнами и дверями) и предложила им поработать над завершением верхних комнат и над строительством новых зеленых домов на краю деревни. Для всех было очевидно, что Зигота не выращивает столько еды, сколько теперь требовалось. Дети, подражая взрослым, ели так мало, как только могли. «Стоило назвать это место «Гаметой»», — резко рассмеявшись, сказал Койот Хироко, когда заезжал в очередной раз.

Она лишь помахала ему на прощание. Но вероятно, он вселил тревогу в ее сердце. Хироко стала все дни проводить в теплицах за работой и уже редко занималась с детьми. Когда она звала их, они все больше выполняли ее поручения, собирая урожай или занимаясь компостом и прополкой.

— Ей плевать на нас, — зло сказал Дао однажды, когда они спускались к пляжу. Свою жалобу он адресовал Ниргалу. — В конце концов, она нам не настоящая мать.

Он повел их, непрерывно подгоняя, в лабораторию через теплицу, туннелем протянувшуюся по холму. Внутри он указал на ряд толстых контейнеров с магнием, чем-то напоминавших холодильники.

— Вот наши матери. Вот внутри чего мы были выращены. Касэй сказал мне, а я спросил Хироко, и это правда. Мы эктогены. Мы не были рождены, мы были созданы химически.

Он торжествующе посмотрел на своих испуганных, пораженных приятелей, а потом ударил Ниргала кулаком в грудь так, что тот упал и откатился на другой конец лаборатории, а затем ушел, бросив напоследок:

— У нас нет родителей.


Любые посетители стали теперь обузой, но все же когда они появлялись, все чувствовали возбуждение, и многие разговаривали с ними допоздна, узнавая всевозможные новости других убежищ. В районе Южного полюса была раскинута целая сеть: в планшете Ниргала хранилась карта, где красными точками были отмечены все тридцать четыре. Надя и Хироко предполагали, что в других сетях, севернее, их гораздо больше, включая и некоторые изолированные убежища. Но поскольку все они соблюдали радиомолчание, никто не мог быть в этом уверен. Так что новости котировались выше всего — это, как правило, было самым ценным, что приносили с собой гости, даже если они прибывали, нагруженные подарками, что случалось достаточно часто, и дарили то, что могли произвести и что пригодится хозяевам.

Во время этих визитов Ниргал внимательно слушал оживленные ночные разговоры, сидя на полу или бродя по комнате и подливая всем чая. Он остро ощущал, что не понимает законов мира: для него оставалось непостижимым, почему люди поступают так, как они поступают. Конечно же, он осознавал основные моменты сложившейся ситуации: что существовало две стороны, сцепившиеся в борьбе за контроль над Марсом, что Зигота была лидером правой стороны и что ареофания, в конце концов, восторжествует. Чувство, что ты вовлечен в борьбу, что ты играешь решающую роль вистории, было потрясающим, и, дотащившись до постели, он часто не мог заснуть — до рассвета его разум забавлялся, представляя, какой вклад он внесет в столь великую драму, удивив Джеки и всех остальных в Зиготе.

Иногда в своем стремлении узнать больше он даже подслушивал, лежа на кушетке в углу и пялился в планшет, притворяясь, будто рисует или читает. Довольно часто люди в комнате не осознавали, что он слушает их, и иногда говорили даже о детях Зиготы — в большинстве случаев, когда он действительно слонялся без дела в холле.

— Вы заметили, что большинство из них левши?

— Клянусь, Хироко правила их генокод.

— Она утверждает, что нет.

— Они уже почти такие же высокие, как я.

— Это просто гравитация. Посмотрите на Питера и остальных нисеев. Они рождены естественным путем, и в большинстве своем они высокие. Но леворукость — это должно быть предопределено генетически.

— Она как-то сказала мне, что существует простое трансгенное встраивание, которое и увеличивает мозолистое тело. Может, она игралась с этим и получила леворукость как побочный эффект?

— Я думал, что леворукость предопределяется повреждениями в мозгу.

— Никто не знает. Думаю, это загадка даже для Хироко.

— Не могу поверить, что она вмешивалась в хромосомы, чтобы получить развитие мозга.

— Не забывай, работать с эктогенами проще.

— Я слышал, у них низкая плотность костей.

— Верно. На Земле у них будут проблемы. Мы решаем вопрос пищевыми добавками.

— И снова гравитация. На самом деле, это проблема для нас всех.

— Мне об этом не рассказывай. Я сломал предплечье, взмахнув теннисной ракеткой.

— Леворукие гигантские люди-птицы, вот кого мы выращиваем. Странно все это, если кого-то вдруг интересует мое мнение. Смотришь, как они бегают по дюнам, и все ждешь, когда же они взлетят…

Той ночью, как и обычно, Ниргал не мог заснуть. Эктогены, трансгены… все это смущало его. Белое и зеленое в двойной спирали… Часами он метался, спрашивая себя, что значит эта пронзающая его тревога и что он должен чувствовать?

В конце концов, он заснул, измученный. И ему приснился сон. Все его сны до той ночи были о Зиготе, но теперь ему приснилось, что он летит над поверхностью Марса. Широкие красные каньоны разрезали землю, вулканы поднимались на немыслимую высоту его полета. Но позади тоже что-то было, что-то гораздо больше и быстрее, чем он, крылья этого существа громко хлопали, когда оно падало сверху вниз, и его огромные когти были нацелены на Ниргала. Он указал на эту крылатую тварь, и с кончиков его пальцев сорвались молнии, отбрасывая ее назад. Тварь снова поднялась вверх, чтобы атаковать, и пока Ниргал пытался проснуться, кончики его пальцев пульсировали, а сердце стучало как волновой генератор: тук-тук, тук-тук, тук-тук.


На следующий день, когда Джеки включила волновой генератор, он работал превосходно. Они играли на пляже, считая, что уже видели все большие буруны, когда вдруг один особенно большой поднялся над тонкой коркой льда и сбил Ниргала с ног, заставив его упасть на колени, а затем с невероятной силой потащил его от отмели. Ниргал боролся с обжигающе ледяной водой, хватая ртом воздух, но не мог вырваться, и его затягивало под воду, а потом снова выбрасывало на поверхность, когда набегала очередная волна.

Джеки схватила его за руку и волосы, потащила на отмель. Дао помог им обоим подняться на ноги.

— Вы в порядке? — кричал он.

Промокнув, они должны были бежать в деревню так быстро, как только могли, так что Ниргал и Джеки помчались по тропинке через дюны, едва встали на ноги, остальные дети сильно отстали. Ветер пробирал до костей. Они пробежали прямо к купальне, вломились в двери и трясущимися руками стянули застывшую одежду. Им помогали Надя и Сакс, и Мишель, и Риа, которые как раз мылись там.

Когда они торопливо забирались в неглубокую воду большой общественной ванны, Ниргал вспомнил свой сон.

— Погодите, — сказал он.

Остальные озадаченно замерли. Он закрыл глаза и задержал дыхание. Схватил Джеки за холодное предплечье. Он снова увидел себя во сне, как будто плывет в воздухе. Жар в кончиках пальцев. Белый мир в зеленом.

Он потянулся к той точке внутри себя, которая всегда сохраняла тепло, даже сейчас, когда ему было так холодно. Она будет там, пока он жив. Он нашел ее и с каждым вздохом начал проталкивать ее наружу прямо через плоть. Это было сложно, но он чувствовал, что у него получается, тепло двигалось к ребрам, словно огонь, спускалось по рукам, по ногам, в ступни и кисти. Джеки он держал левой рукой. Бросив взгляд на ее полностью обнаженное тело с белой, покрытой пупырышками кожей, он сконцентрировался на том, чтобы послать тепло ей. Он начал слегка дрожать, но не от холода.

— Ты горячий! — воскликнула Джеки.

— Почувствуй тепло, — произнес он, и на какое-то мгновение она прижалась к нему, очутившись в его объятиях. Но потом, бросив обеспокоенный взгляд, отшатнулась и шагнула в ванну. Ниргал стоял на краю, пока его дрожь не улеглась.

— Ух ты, — сказала Надя. — Это что-то вроде метаболического сжигания. Я слышала о таком, но никогда не видела.

— Ты знаешь, как это делаешь? — спросил Сакс. Он, Надя, Мишель и Риа уставились на Ниргала с любопытством, которое ему не понравилось.

Ниргал покачал головой. Он сел на бетонный край ванны, почувствовав внезапную опустошенность. Опустил ступни в воду, которая обожгла, как жидкое пламя. Рыба в воде, рвущаяся на свободу, на воздух, огонь внутри, белое в зеленом, алхимия, парение с орлами… молнии из кончиков пальцев!

* * *
Люди смотрели на него. Даже люди Зиготы бросали косые взгляды, когда он смеялся или говорил что-то необычное, думая, что мальчик не замечает, но притворяться перед случайными гостями было сложнее. Они более прямолинейны.

— О, ты и есть Ниргал? — спросила невысокая женщина с красными волосами. — Я слышала о твоих успехах. — Ниргал покраснел и покачал головой, пока женщина спокойно рассматривала его. Придя к какому-то заключению, она улыбнулась и пожала ему руку. — Рада с тобой познакомиться.

Однажды, когда им было по пять лет, Джеки принесла с собой в школу старый планшет. В тот день учителем была Майя. Игнорируя ее взгляд, Джеки показала его остальным.

— Это искин моего деда. Тут много того, о чем он говорил. Касэй дал его мне…

Касэй уезжал из Зиготы, чтобы переселиться в другое убежище, но не туда, где жила Эстер.

Джеки включила планшет.

— Полин, проиграй что-нибудь из того, что говорил мой дед.

«Вот к чему мы пришли», — произнес мужской голос.

— Нет, что-нибудь другое. Проиграй что-нибудь из того, что он говорил о спрятанной колонии.

«Спрятанная колония должна по-прежнему сохранять контакты с поселениями на поверхности, — сказал мужской голос. — Слишком много всего они не могут производить сами. Для начала, ядерные топливные стержни. Их распределение тщательно контролируется, так что по записям можно выяснить, куда они пропадают…»

Голос замолчал. Майя велела Джеки спрятать планшет, и начался новый урок истории — девятнадцатый век, изложенный по-русски коротко и так резко, что голос ее дрожал. А потом еще была алгебра. Майя настаивала на том, чтобы они тщательно изучали математику.

— Вы получаете ужасное образование, — говаривала она, печально качая головой. — Но если вы будете учить математику, все остальное сможете наверстать. — И она смотрела на них, требуя очередного ответа.

Посматривая на нее, Ниргал вспоминал времена, когда Майя была Злой Ведьмой: такой жестокой порой и такой веселой. Глядя на прочих людей Зиготы, он мог представить себе, каково это — быть ими. Он видел это в их лицах точно так же, как видел один цвет внутри другого. Это был своего рода дар, что-то вроде его умения точно определять температуру. Но Майю он не понимал.


Зимой они предпринимали вылазки на поверхность, к близлежащему кратеру, где Надя строила убежище, и к усыпанным темным льдом дюнам позади него. Но когда туманное покрывало поднималось, им приходилось оставаться под куполом или хотя бы в стеклянной галерее. Их не должно было быть видно сверху. Никто не был уверен, наблюдает ли еще полиция из космоса или нет, но лучше было проявлять осторожность. Так говорили иссеи. Питер часто отсутствовал, путешествия убедили его в том, что охота за спрятанными колониями закончилась. И в том, что охота эта в любом случае была безнадежна.

— Есть поселения сопротивления, которые вообще не прячутся. Сейчас тут столько шума: теплового, визуального и даже радиошума, — говорил он. — Они не в силах проверить все поступающие сигналы.

Но Сакс всегда отвечал:

— Алгоритмические поисковые программы очень эффективны.

Майя тоже настаивала на том, чтобы продолжать прятаться, глушить электронику и направлять избыточное тепло глубоко внутрь полярной шапки. В этом Хироко соглашалась с Майей, и все подчинялись.

— К нам это не относится, — отвечала Майя Питеру и смотрела при этом затравленно.

Однажды утром в школе Сакс сказал им, что в паре тысяч километров к северо-западу отсюда находится мохол[98]. Облако, которое они иногда наблюдали в той стороне, вырывалось оттуда — огромное, иногда неподвижное, иногда расползающееся тонкими прядями к востоку. В следующий раз, когда к ним наведался Койот, они спросили его за ужином, бывал ли он там, и он ответил, что бывал и что огромная шахта мохола проникает практически до центра Марса, а на дне ее нет ничего кроме булькающей, расплавленной, огненной лавы.

— Это неправда, — пренебрежительно возразила Майя. — Шахта идет вниз всего на десять или пятнадцать километров. Внизу там твердая скала.

— Но горячая, — сказала Хироко, — и я слышала, что теперь уже двадцать километров.

— Так они делают за нас нашу работу, — пожаловалась Майя Хироко. — Тебе не кажется, что мы паразиты поселений на поверхности? Твоя зеленая сила немногого стоит без их инжиниринга.

— Это свидетельство симбиоза, — спокойно ответила Хироко. Она смотрела на Майю, пока та не поднялась и не ушла. Хироко единственная в Зиготе могла переглядеть Майю.

Хироко, как подумал Ниргал, разглядывая свою мать после этого спора, была очень странной. Она говорила с ним и с любым другим как с равным, и, очевидно, для нее все были равны, никто не был особенным. Но он хорошо помнил время, когда все было иначе, когда оба они были словно две части целого. Но теперь Хироко интересовалась им не больше, чем всеми прочими, ее забота оставалась обезличенной и отстраненной. «И она останется такой же, что бы со мною ни случилось», — думал Ниргал. Надя или даже Майя беспокоились о нем больше. И все-таки Хироко оставалась матерью для всех них. И Ниргал, как и большинство постоянных жителей Зиготы, все так же спускался к ее маленькому бамбуковому жилищу, когда ему нужно было нечто, чего не могли дать обычные люди, — ободрение или совет…

В большинстве случаев, когда он приходил к ней, он заставал там ее маленькое личное окружение: они молчали, и если он хотел остаться с ними, ему тоже приходилось молчать. Иногда это длилось днями, пока ему не надоедало заглядывать и проверять. Он мог прийти и во время службы, и тогда его увлекало экстатическое пение имен Марса, он становился неотъемлемой частью этого маленького собрания прямо в сердце мира — и Хироко была рядом, обнимая его одной рукой и крепко прижимая к себе.

Это тоже была своего рода любовь, и он ценил подобное отношение с ее стороны, но старые времена, когда они вместе гуляли по пляжу, ушли безвозвратно.


Однажды утром он зашел в школу и застал Джеки и Дао в раздевалке. Они вскочили, когда он вошел, и к тому моменту, как он снял куртку и ушел в класс, он был уверен, что они целовались.

После уроков Ниргал бегал вокруг сияющего озера, бело-голубого в летний полдень, наблюдая, как волновой генератор поднимается и вновь опускается, словно чувства, теснящиеся у него в груди. Боль поднималась в нем волнами. Он ничего не мог поделать с этим, хотя и понимал, что это глупо. В эти дни они много целовались в купальне, плескаясь, пихаясь и щекоча друг друга. Девчонки целовались друг с другом и утверждали, что так они «тренируются» и что это не взаправду, иногда они практиковались на мальчишках. Рейчел целовала Ниргала много раз, так же как и Эмили, Тиу и Нанеди. В последний раз они обе держали его и целовали в уши в надежде смутить его, вызвав эрекцию в общественной купальне. А однажды Джеки оттолкнула их от Ниргала, загнала его в глубокий угол, ударив его в плечо, когда они боролись, и это было намного более волнующе, чем сотни скользких, влажных и теплых прикосновений, которые делали купание самым приятным временем дня.

Но вне стен купальни, будто стараясь держать под контролем столь взрывоопасные силы, они начинали общаться крайне официально, девчонки с мальчишками сбивались в стаи, которые часто играли независимо друг от друга. Так что поцелуи в раздевалке были чем-то новым и серьезным, как и выражение превосходства, которое Ниргал прочел на лицах Джеки и Дао, будто они знали нечто неизвестное ему — в некотором смысле так оно и было. Это причиняло боль: то, что он знал об этом, и то, что оставался в стороне. И он не был так уж невежественен, он был уверен, что они лежали друг с другом, заставляя друг друга кончать. Они были любовниками, они выглядели как любовники. Его красивая, смеющаяся Джеки больше не принадлежала ему. Хотя на самом-то деле — не принадлежала никогда.


Следующие несколько ночей он спал плохо. Комната Джеки была всего в одном бамбуковом побеге от него, а комната Дао — в двух с противоположной стороны, и в каждом поскрипывании подвесных мостов ему чудились шаги, а иногда ее изогнутое окно освещалось трепещущим желтым светом лампы. Вместо того чтобы оставаться в своей комнате и мучиться, он начал допоздна задерживаться в общих комнатах, читая или подслушивая взрослые разговоры.

Так что он был там, когда они заговорили о болезни Саймона, отца Питера. Этот спокойный человек большей частью отсутствовал, проводя время в экспедициях с Энн, матерью Питера. Оказалось, что у него нечто, называющееся хроническим лейкозом. Влад и Урсула заметили, что Ниргал слушает, и попытались сделать вид, что все не так уж плохо, но он чувствовал, что от него скрывают правду. Кроме того, он поймал их странные изучающие взгляды. Позже, когда он добрался до своей комнаты и лег, включив планшет, он нашел «Лейкемию» и прочел фрагмент из начала статьи. Потенциально смертельное заболевание, обычно поддающееся лечению. Потенциально смертельное заболевание — шокирующая формулировка. Он беспокойно ворочался в ту ночь, вплоть до самого рассвета, начавшегося щебетом птиц, мучимый снами. Умирали растения, умирали животные, но люди не умирали. Хотя люди были животными.

На следующую ночь, чувствуя странную опустошенность, он снова остался со взрослыми. Влад и Урсула уселись на пол рядом с ним. Они сказали ему, что Саймону поможет трансплантация костного мозга и что у него с Ниргалом одна и та же редкая группа крови. Такой не было ни у Энн, ни у Питера, ни у кого из братьев и сестер Ниргала, родных и двоюродных. Он наследовал эту группу от своего отца, но даже у него она была немного другой, не совсем такой же. Всего убежища населяло порядка пяти тысяч человек, а такой тип крови, как у Саймона и Ниргала, встречался у одного человека на миллион. Они спросили, пожертвует ли он немного своего костного мозга?

Хироко была там же, в общей комнате, и наблюдала за ними. Она редко проводила вечера в деревне. Ниргалу не нужно было смотреть на нее, чтобы знать, о чем она думает. Они были созданы, чтобы давать, так она говорила всегда, а это стало бы самым великим даром. Актом чистой зеленой силы.

— Конечно, — ответил он, обрадовавшись такой возможности.


Госпиталь располагался за купальней и школой. Он был меньше школы, там было всего пять коек. Саймона положили на одну, а Ниргала на другую.

Старик улыбнулся ему. Он не выглядел больным, просто старым. Фактически, точно таким же, как и все древние. Он вообще мало говорил и сейчас тоже сказал лишь: «Спасибо, Ниргал».

Ниргал кивнул. Но, к его удивлению, Саймон продолжил:

— Я ценю то, что ты делаешь. Тебе будет больно еще неделю или две после операции, и боль будет исходить прямо из кости. На такое трудно решиться ради кого-то.

— Только не тогда, когда это действительно нужно, — ответил Ниргал.

— Ну что ж, это подарок, за который я, конечно же, постараюсь отплатить.

Влад и Урсула укололи руку Ниргала шприцом, введя анестетик.

— Вовсе не обязательно проводить обе операции одновременно, но мы решили, что это хорошая идея, чтобы вы встретились тут. Друзьям легче выздоравливать вместе.

Так они стали друзьями. После школы Ниргал шел в госпиталь, Саймон выходил ему навстречу, они отправлялись по дороге через дюны на пляж. Там они смотрели на волны, тревожившие белую поверхность, поднимающиеся и опадающие над отмелью. Саймон был гораздо молчаливее всех, с кем Ниргал когда-либо проводил время. Это было немного похоже на молчание в ближнем окружении Хироко, которое никогда не кончалось. Сначала Ниргал чувствовал себя неловко, но потом понял, что так у него появляется время, чтобы хорошенько все обдумать. Чайки кружили под куполом, крабы зарывались в песок, каждый пучок травы в дюнах был окружен песчаным колечком. В эти дни Питер часто наведывался в Зиготу и гулял вместе с ними. Питер и Ниргал носились по пляжу, играя в догонялки или прятки, пока Энн и Саймон рука об руку прогуливались по дюнам.

Саймон был еще слаб и становился все слабее. Было сложно не воспринимать это как своего рода моральное поражение. Ниргал никогда не болел, и сама концепция болезни была ему отвратительна. Такое случалось только со стариками. И даже им можно было помочь антивозрастной терапией, которую проходили все по достижении определенного возраста, так что никто не умирал. Умирали только растения и животные. Люди тоже были животными, но они изобрели медицину. Ночью, мучимый всеми этими противоречиями, Ниргал прочитал со своего планшета полную статью о лейкемии, хотя она и была длинной, словно целая книга. Рак крови — белые кровяные тельца распространялись из костного мозга и переполняли систему, атакуя здоровые органы. Саймону делали химио- и лучевую терапию, запускали в кровь псевдовирусы, чтобы убивать белые кровяные тельца, пытались заменить больной костный мозг костным мозгом Ниргала. Кроме того, Саймон теперь проходил антивозрастную терапию трижды в неделю. Ниргал прочитал и об этом. По сути, речь шла о поиске геномных расхождений, когда найденные поврежденные хромосомы заменялись так, чтобы больше не происходило ошибок в делении клеток. Но множеству введенных в организм клеток-восстановителей было сложно проникнуть внутрь кости, и в случае с Саймоном островки канцерогенного костного мозга оставались там после каждого сеанса. У детей шансы на выздоровление были выше, чем у взрослых, так говорилось в статье про лейкемию. Но с антивозрастной терапией и заменой костного мозга Саймон должен был обязательно выздороветь. Это был просто вопрос времени и количества трансплантаций. В конце концов лечение побеждало все.

— Нам нужен биореактор, — сказала Урсула Владу. Они работали над преобразованием в реактор одного из эктогенных баков, наполняя его пористым животным коллагеном и дополняя клетками из костного мозга Ниргала в надежде сгенерировать массу лимфоцитов, макрофагов и гранулоцитов. Но у них не получалось заставить циркулирующую систему работать правильно, или, может быть, дело было в межклеточном веществе, они и сами не знали. Ниргал оставался их живым биореактором.

По утрам Сакс обучал детей химии почв, когда был учителем. И даже иногда выводил их из классной комнаты работать в почвенных лабораториях, где они вводили биомассу в песок, а потом тележками свозили его в теплицы на берегу. Это была интересная работа, но Ниргал воспринимал ее словно в полусне. Краем глаза он замечал Саймона, который упрямо прогуливался снаружи, и тут же забывал обо всех своих делах.

Несмотря на лечение, Саймон шел медленно и неловко. Фактически он еле плелся, с трудом переставляя не сгибающиеся в коленях ноги. Однажды Ниргал догнал его и встал рядом на последней дюне у самого пляжа. Кулики бегали туда-сюда по влажной отмели, преследуемые белыми полотнищами пенящейся воды. Саймон указал на стадо черных овец, пощипывающих траву между дюнами. Его рука поднялась, словно бамбуковая перекладина. Дыхание овец оседало в траве морозными облачками.

Саймон сказал нечто, чего Ниргал не уловил: старик уже с трудом шевелил губами, и некоторые слова ему было сложно произносить. Возможно, это делало его еще более тихим, чем обычно. Он попытался снова и снова, но, как бы он ни старался, Ниргал не мог понять, что он говорит. Наконец, Саймон оставил попытки и пожал плечами. Они стояли, глядя друг на друга, немые и беспомощные.


Когда Ниргал играл с другими детьми, они одновременно и принимали его в игру, и сохраняли дистанцию, а его мысли метались по кругу. Сакс даже сделал замечание по поводу его отсутствующего вида на уроке.

— Концентрируйся на моменте, — сказал он, заставляя Ниргала вслух читать циклы круговорота азота или погружать руки глубоко во влажную черную почву, с которой они работали, учась правильно замешивать ее, разрывая длинные нити цветущих диатомных водорослей, а также грибы, лишайники, тину и все невидимые микробактерии, которые росли на них, чтобы равномерно распределить все это между заскорузлыми комьями песка.

— Размешивайте это все по возможности равномерно. Сосредоточьтесь. Концентрируйтесь. Осознанность очень важна. Посмотрите на структуры под стеклом микроскопа. Вот эта, прозрачная, словно рисовое зернышко, это хемолитотроф, Thiobacillus denitrificans[99]. А вот немного сульфидов. Так что же произойдет, когда первые съедят последних?

— Оксид серы.

— И?

— Азот уйдет из соединений.

— Как?

— Нитраты в азот. Из земли в воздух.

— Очень хорошо. Это очень полезный микроб.

Так Сакс принуждал его концентрироваться, но цена была высока. К полудню, когда уроки окончились, Ниргал был совершенно измотан, а после полудня ему уже трудно было заниматься чем-то еще. Потом у него попросили пожертвовать больше костного мозга для Саймона, который лежал в госпитале безмолвный и растерянный, глядя на Ниргала с виноватым видом. Ниргал заставил себя улыбнуться и сжал пальцы вокруг бамбукового предплечья Саймона.

— Все нормально, — сказал он ободряюще и лег рядом. Хотя Саймон, очевидно, делал что-то не так, был слишком слаб, или ленив, или каким-то образом не желал выздоравливать. Никак иначе Ниргал не мог объяснить себе его состояние. Ниргала укололи в руку, и рука онемела. В тыльную сторону запястья ввели иглу капельницы, и через некоторое время оно тоже онемело. Он откинулся на спину, стараясь оцепенеть полностью, стать просто еще одним элементом медицинского оборудования. Часть его ощущала большую иглу для забора костного мозга, протыкающую кость в плече. Не было ни боли, ни даже ощущения собственной плоти, только давление на кость. Потом прошло и оно, и Ниргал понял, что игла вошла в мягкие ткани кости.

На этот раз операция не помогла. Саймон был совсем плох, он уже не выходил из госпиталя. Ниргал посещал его время от времени, и они играли в «Погоду» на планшете Саймона, нажимая на кнопки, чтобы сбросить кости, и радуясь, когда выпавшие единицы или шестерки перемещали их в следующий квадрант Марса, где климат был абсолютно другим. Смех Саймона, всегда очень тихий, теперь стал лишь легкой улыбкой.

Рука Ниргала болела, и он плохо спал, ворочался с боку на бок всю ночь, вставал, горячий и потный, боясь неизвестно чего.

Однажды Хироко разбудила его, едва лишь он заснул, и повела вниз по закручивающимся ступеням и дальше, к госпиталю. Полусонный, он слегка наваливался на нее. Она была так же безучастна, как и всегда, но с удивительной силой поддерживала его одной рукой за плечи. Когда они прошли мимо Энн, сидевшей в приемной госпиталя, что-то в ее позе заставило Ниргала задаться вопросом, что Хироко делает в деревне посреди ночи, и, охваченный ужасом, он попытался проснуться окончательно.

Угловатая комната госпиталя была залита ритмично пульсирующим светом, будто сияние пыталось вырваться отовсюду. Голова Саймона покоилась на белой подушке. Кожа его стала бледной и восковой. Он выглядел тысячелетним стариком.

Повернув голову, он увидел Ниргала. Темные глаза жадно скользнули по лицу мальчика, будто пытаясь проникнуть внутрь, перепрыгнуть разделявшее их расстояние. Задрожав, Ниргал поймал темный пытливый взгляд и подумал: «Ладно, иди ко мне. Давай, если хочешь. Давай».

Но это было невозможно, они оба поняли это, и оба расслабились. Слабая улыбка скользнула по лицу Саймона, он с трудом потянулся и взял Ниргала за руку. Теперь его взгляд блуждал, изучая лицо Ниргала с совершенно другим выражением, будто он пытался найти слова, которые помогут Ниргалу в будущем, будто он пытался сказать все, чему научился сам.

Но и это было невозможно, и снова они оба это поняли. Саймон должен был оставить Ниргала его судьбе, какой бы она ни была. Он ничем не мог помочь Ниргалу.

— Береги себя, — наконец прошептал он, и Хироко вывела Ниргала из комнаты. Она провела его сквозь тьму обратно в спальню, где он забылся глубоким сном. Саймон умер той ночью.


Это были первые похороны в Зиготе, и первые похороны, которые видели дети. Но взрослые знали, что делать. Они встретились в одной из теплиц, среди рабочих столов, сели в кружок вокруг длинного ящика с телом Саймона. Все передавали по кругу фляжку с рисовым ликером, и каждый наполнял рюмку соседа. Они выпили огненное зелье, и старшие встали и пошли вокруг ящика, взявшись за руки, будто затягивая узел вокруг Энн и Питера. Майя и Надя сидели по бокам Энн, обнимая ее за плечи. Энн казалась парализованной, Питер был безутешен. Юрген и Майя рассказывали истории о легендарной неразговорчивости Саймона.

— Однажды, — начала Майя, — мы ехали в марсоходе, и вдруг взорвалась канистра с кислородом, проделав дыру в крыше кабины. Мы бегали в панике и кричали, а Саймон, который оставался снаружи, подобрал камень подходящего размера, запрыгнул на крышу и запечатал им дыру. После этого мы все болтали как сумасшедшие, пытаясь сделать настоящую заплату, и вдруг поняли, что Саймон вообще не произнес ни слова, и мы все замолчали, посмотрев на него, а он сказал только: «Пронесло».

Они засмеялись.

— А помните, мы раздавали потешные премии в Андерхилле, — произнес Влад, — и Саймон получил одну за лучшее видео. Он поднялся на сцену, чтобы получить награду, буркнул: «Спасибо», — и пошел к своему месту, а потом остановился, вернулся на сцену, как будто ему пришло в голову что-то еще, и знаете, мы все сразу обратились в слух, а он прочистил горло и добавил: «Большое спасибо».

Это заставило Энн рассмеяться. Она встала и вывела всех на морозный воздух. Старшие несли ящик вниз к пляжу, а остальные шли следом. Из тумана закружился снег, когда они вынули тело из ящика и закопали его глубоко в песок, прямо за отметкой, оставленной самыми высокими волнами. Они вынули доску из верхней длинной части ящика и Надиным паяльником выжгли на ней имя Саймона, укрепив доску на вершине первой дюны. Так он был погребен. И, конечно же, отчасти эта церемония успокоила их: он возвращался в мир, растворяясь в нем. Но как личность он исчез навсегда…

Закопав Саймона в песок, они шагали под тускнеющим куполом, пытаясь вести себя так, будто реальность не разорвалась вдруг на части, выхватив одного из них. Ниргал не мог поверить в происходящее. Они с трудом шли к деревне, дыша на руки, разговаривая вполголоса. Ниргал тащился рядом с Владом и Урсулой, страстно желая хоть какого-нибудь успокоения. Урсула была печальна, Влад пытался приободрить ее.

— Он прожил больше ста лет, мы можем сколько угодно говорить, что смерть его была преждевременной, но это насмешка над теми бедолагами, которые умерли в пятьдесят, или в двадцать, или в год.

— И все-таки его смерть была преждевременной, — упрямо повторила Урсула. — С омоложением — кто знает? — он мог бы прожить и тысячу лет.

— Я не уверен. Мне кажется, омоложение в действительности затрагивает не каждую часть нашего тела. А со всей этой радиацией у нас может быть гораздо больше проблем, чем мы думали поначалу.

— Возможно. Но если бы мы были на Ахероне с полным персоналом, биореактором и всем оборудованием, я готова спорить, мы бы его спасли. И тогда ты не мог бы утверждать, сколько еще ему осталось бы прожить. Я знаю, что его смерть преждевременна.

Она пошла быстрее, чтобы остаться одной.

Той ночью Ниргал вовсе не мог уснуть. Он видел операции по пересадке костного мозга, вспоминал каждый момент и представлял себе обратный поток в системе, который мог бы заразить его раком. А может, он заразился через прикосновения? Или просто через тот последний взгляд, который Саймон бросил на него?! Так что он теперь болен тем, что они не могут излечить, и скоро умрет. Закостенеет, онемеет, перестанет двигаться и умрет. Это и есть смерть. Сердце колотилось, его прошибал пот, и он плакал от страха. Нет возможности избежать смерти, и это ужасно. Ужасно вне зависимости от того, когда это случится. Ужасно, что весь цикл был задуман так изначально: что он будет повторяться снова и снова, они будут рождаться, чтобы потом умереть навечно. Тогда зачем вообще жить? Это было слишком странно и слишком страшно. И он трясся всю долгую ночь, а его разум метался по кругу в страхе смерти.

* * *
После этого Ниргал с трудом мог концентрироваться. Он начал постоянно чувствовать отстраненность от всего, будто проваливался в белый мир и не мог ухватиться за зеленый.

Хироко заметила эту проблему и предложила ему отправиться с Койотом в одно из путешествий. Идея шокировала Ниргала, ведь он никогда раньше и шагу не делал за пределы Зиготы. Но Хироко настаивала. Ему уже семь, говорила она, он почти уже стал мужчиной. Пришло время взглянуть на поверхность мира.

Спустя несколько недель к ним заглянул Койот, и когда он снова засобирался, Ниргал поехал с ним, заняв сиденье второго пилота в его похожей на валун машине и тараща глаза на пурпурную арку вечернего неба из-за низкого лобового стекла. Койот сделал круг, чтобы он смог полюбоваться огромной и сияющей розовой полярной шапкой, возвышавшейся над горизонтом, словно гигантская восходящая луна.

— Трудно представить, чтобы что-нибудь настолько огромное могло когда-нибудь растаять, — сказал Ниргал.

— Ну, это займет некоторое время.

Они неспешно ехали на север. Их машина была замаскирована — покрыта полой каменной оболочкой, температура которой регулировалась и соответствовала температуре окружающей среды. На передней оси располагалось устройство, считывающее рельеф поверхности и передающее его на заднюю ось, где механические скребки восстанавливали рисунок, заметая следы их колес, возвращая камням и песку ровно ту форму, которую они имели изначально. Так что они при всем желании не могли мчаться с большой скоростью.

Очень долго они путешествовали в молчании, хотя молчание Койота отличалось от молчания Саймона. Он мычал, бормотал, переговаривался тихим напевным голосом со своим искином на языке, который был похож на английский, но оставался непонятен. Чувствуя неловкость и робость, Ниргал пытался сконцентрироваться на маленьком фрагменте окна. Местность вокруг южной полярной шапки представляла собой ряд широких плоских террас, и они спускались с одной на другую по дороге, которая, казалось, была заложена в память компьютера. Вниз, терраса за террасой, пока не стало казаться, что полярная шапка стоит на своего рода огромном пьедестале. Ниргал вглядывался во тьму, впечатленный размерами вещей, но счастливый от того, что они не были такими уж грандиозными, как во время его первой прогулки наружу. Это случилось очень давно, но он прекрасно помнил то ошеломляющее изумление.

Сейчас он не чувствовал ничего подобного.

— Я думал, все будет гораздо больше, — сказал он. — Полагаю, дело в кривизне поверхности земли, в конце концов, это маленькая планета.

Как говорилось в планшете: «Горизонт не дальше, чем один край Зиготы от другого!»

— Ага, — ответил Койот, бросив на него взгляд. — Лучше тебе не говорить этого в присутствии Большого Человека, он тебе задницу надерет за такое. Кто твой отец, мальчик? — добавил он.

— Я не знаю. Хироко — моя мать.

Койот фыркнул.

— Если хочешь знать мое мнение, Хироко слишком далеко зашла с матриархатом.

— Вы говорили ей об этом?

— Ручаюсь тебе, но Хироко слушает меня, только когда я говорю то, что она хочет услышать. — Он хохотнул. — Как и все прочие, верно?

Ниргал кивнул, невольная усмешка разрушила его попытки остаться невозмутимым.

— Хочешь узнать, кто твой отец?

— Конечно. — На самом деле он не был в этом уверен. Отец мало значил для него, и он боялся, что его отцом может оказаться Саймон. В конце концов, Питер был ему как старший брат.

— В Вишняке есть оборудование. Можем попробовать узнать там, если хочешь. — Койот покачал головой. — Хироко такая странная. Когда мы с ней встретились, я и подумать не мог, что дойдет до этого. Конечно, тогда мы были молоды, почти так же молоды, как ты, хотя тебе трудно будет поверить в это.

Ниргалу действительно не верилось в подобное.

— Когда я встретил ее, она была просто юной студенткой, экоинженером, умной, как черт, и сексуальной, как кошка. В ней не было ничего от богини-матери мира. Но постепенно она начала читать разные книги, и отнюдь не технические руководства, это продолжалось так долго, что к тому моменту, как она попала на Марс, она уже была чокнутой. На самом деле, она свихнулась гораздо раньше. К счастью для меня, ведь именно поэтому я здесь. Но Хироко, о боже!.. Она была убеждена, что история человечества с самого начала развивалась неправильно. На рассвете цивилизации, заявляла она мне очень серьезно, существовали Крит и Шумер. На Крите была мирная торговая культура, управляемая женщинами, полная искусства и красоты — по факту, Утопия, где мужчины были акробатами, сражавшимися с быками весь день и ублажающими женщин всю ночь. Женщины беременели и боготворили своих мужчин, и все были счастливы. Все выглядит прекрасно, за исключением быков. Тем временем Шумер управлялся мужчинами, которые изобрели войну и захватывали все, что попадалось им на глаза, порабощая целые империи, так с тех пор и повелось. Никто не знает, говорила Хироко, что могло бы произойти, если бы у этих цивилизаций был шанс вступить в борьбу за власть над миром, потому что на Крите случилось извержение вулкана, и мир упал в руки Шумера, да так и остался в них по сей день. Если бы только этот вулкан поразил Шумер, говаривала она мне, все было бы иначе. И может быть, это правда. Потому что история едва ли могла бы стать темнее, чем наша.

Такая позиция удивила Ниргала.

— Но теперь, — осмелился возразить он, — мы начинаем все заново.

— Верно, мальчик! Мы первобытные элементы неизвестной цивилизации. Живем в своем собственном техно-минойском матриархате. Ха! Мне и самому это нравится. Мне кажется власть, которую забрали наши женщины, не так уж интересна. Власть — это другая сторона рабства, помнишь этот отрывок из книги, которую я заставлял вас читать? Хозяин и раб носят одно ярмо. Анархия — единственная настоящая свобода. Что бы женщины ни делали, все оборачивается против них. Когда они всего лишь самки, они работают до смерти. Но когда они становятся королевами и богинями, они работают еще больше, потому что к обычному труду присовокупляется бумажная работа! Это не для нас. Будь благодарен за то, что ты мужчина и свободен как небо.

Ниргалу такой взгляд на вещи казался своеобразным. Но это был способ справиться с красотой Джеки, с ее невероятной властью над его разумом. Так что Ниргал устроился поглубже в своем кресле, разглядывая белые звезды в черном небе и думая о небесной свободе. Свободен как небо!

Южный полюс Марса
Это случилось 22 марта 32-го М-года, LS = 4,2º, и южные дни становились короче. Каждую ночь Койот упорно вел их машину запутанными, невидимыми тропами по территории, которая становилась все более и более складчатой по мере того, как они отдалялись от полярной шапки. Днем они останавливались на отдых, а все остальное время ехали. Ниргал старался бодрствовать, но всякий раз засыпал во время ночного перехода и спал еще часть дня, пока день и ночь, время и пространство не перепутались для него окончательно.

Бодрствуя, он постоянно смотрел в окно, на вечно изменяющуюся поверхность Марса. Он все никак не мог насмотреться. В слоистой почве он видел бесконечное множество узоров, многослойные горы песка, рифленные ветром так, что каждая дюна была похожа на крыло птицы. Когда слоистая земля наконец сменилась голым скальным основанием, многослойные дюны превратились в отдельные песчаные островки, разбросанные в мешанине однотонных обнажений и куч камней. Везде, куда бы он ни смотрел, был красный камень — от маленького голыша до необъятных валунов, возвышавшихся над землей, словно здания. Песчаные островки прятались в каждой ямке и выбоине этого каменистого пейзажа, скапливались у подножий каменных гор, на подветренной стороне низких обрывов и внутри кратеров.

А кратеры были повсюду. Сперва они появились как две шишки, наползающие одна на другую, как оказалось — соединенные внешние края низкой горной гряды. Мимо проплывало множество таких плоских холмов. Одни были крутыми и резко очерченными, другие — низкими и почти неразличимыми, были и третьи, с оправой, разбитой более поздними мелкими ударами, так что можно было увидеть отверстия, углубляющиеся в песок.

Однажды Койот остановил машину незадолго до рассвета.

— Что-то случилось?

— Нет. Мы добрались до наблюдательного поста Рея, я хочу, чтобы ты увидел это. Солнце встанет через час.

И они сидели в креслах и ждали рассвета.

— Сколько тебе лет, мальчик?

— Семь.

— Это сколько? Тринадцать земных лет? Четырнадцать?

— Наверное.

— Ого. Ты уже выше меня.

— Ага, — Ниргал не стал говорить, что это не такой уж и высокий рост. — А вам сколько лет?

— Сто девять. Ха-ха! Закрой глаза, а то они выскочат из орбит. И не смотри на меня так. Я был стар в тот день, когда родился, и буду юн в тот день, когда умру.

Они дремали, пока небо на восточном горизонте приобретало глубокий сине-пурпурный оттенок. Койот мычал под нос какую-то песенку, будто принял таблетку омегендорфа, как это часто случалось с ним по вечерам в Зиготе. Постепенно стало ясно, что горизонт очень далеко и очень высоко, Ниргалу никогда не приходилось видеть поверхность на такой протяженности, и одновременно ему казалось, что она заворачивается вокруг них: черная изогнутая стена, лежащая на невообразимом расстоянии, охватывала черную каменистую равнину.

— Эй, Койот! — воскликнул он. — Что это?

— Ха! — ответил Койот, и в его голосе сквозило глубокое удовлетворение.

Небо осветилось, и солнце внезапно раскололо верхний край далекой стены, на минуту ослепив Ниргала. Но по мере того, как солнце поднималось, тени на огромном округлом утесе уступали потокам света, обнажавшего острые, рваные углубления, вдавленные в край стены, настолько огромной, что Ниргал просто ахнул. Его нос прижался к оконному стеклу: его почти пугало, насколько большой была эта стена!

— Койот, что это?

Койот рассмеялся своим тревожным смехом — животный клекот наполнил машину.

— Что, этот мир в конце концов не так уж мал, а, мальчик? Это основание Земли Прометея. Эта территория, появившаяся в результате удара, одна из самых больших на Марсе, почти такая же большая, как равнина Аргир, но удар пришелся сюда, в область Южного полюса, так что половина ее ободка была погребена под полярной шапкой и под опустившимся ландшафтом. А другая половина — это вон тот изогнутый откос. — Он широко взмахнул рукой. — Что-то вроде супербольшого кратера, но частично открытого, так что можно въехать прямо в него. Этот небольшой подъем — лучшее из известных мне мест, чтобы обозревать окрестности. — Он вызвал карту местности и показал. — Мы тут, в фартуке[100] маленького кратера, и сориентированы на северо-запад. Утес — это Откосы Прометея, вон там. Они около километра высотой. Конечно, высота утеса Эхо — три километра, а утес горы Олимп — шесть, ты знал что-нибудь про Олимп, мистер Маленькая Планета? Но и этой малышки будет достаточно для начала.

Солнце поднималось выше, освещая гигантский изгиб утеса сверху. Он был глубоко изрезан ущельями и испещрен маленькими кратерами.

— Убежище «Прометей» расположено на краю вон того большого выступа, — сказал Койот, указывая на левую часть изгиба, — кратера Wj.

Пока они ждали весь долгий день, Ниргал смотрел на гигантский утес, практически не отрываясь, и в каждый момент времени он казался иным, тени укорачивались и перемещались, открывая одни детали и затемняя другие. Годы ушли бы на то, чтобы увидеть их все, и Ниргал понял, что не может преодолеть ощущение, будто гора неестественно, даже невозможно огромна. Койот был прав — близкие горизонты дурачили его, он и не представлял себе, что мир может быть так огромен.

Ночью они заехали в кратер Wj, один из самых больших в гигантской стене. А потом достигли Откосов Прометея. Утес нависал над ними, как вертикальный край самой вселенной. Полярная шапка по сравнению с этой каменной массой была крохотной. А это значило, что гора Олимп, о которой упоминал Койот, должна была быть… Ниргал даже не мог подобрать сравнение.

Внизу, у подножия утеса, в той точке, где монолитная скала почти вертикально вонзалась в песок, нашлась углубленная закрытая дверь. Внутри располагалось убежище «Прометей», анфилада широких залов, обшитых бамбуком, через чистые окна которых удобно было обозревать кратер. Как и Койот, обитатели убежища владели французским, но, обращаясь к Ниргалу, глядя на него сверху вниз, довольно бегло произносили по-английски:

— А ты — Ниргал! Очаровательно! Мы слышали о тебе, мы счастливы тебя видеть!

Небольшая группа устроила ему экскурсию, пока Койот был занят другими делами. Их убежище было совсем не похоже на Зиготу. В общем, там не было ничего, кроме комнат.Несколько больших лепилось к стенам, более мелкие — к большим. Три комнаты из тех, что имели окна, служили парниками, и во всем убежище было очень тепло, вокруг размещалось много растений, картин на стенах, скульптур и фонтанов. Ниргалу было очень тесно и слишком жарко, но невероятно интересно.

Они остались там всего на день, а потом загнали машину Койота на подъемник и сидели так целый час. Когда Койот вырулил из противоположных дверей, они оказались на вершине морщинистого плато, лежавшего прямо за Откосами Прометея. И тут Ниргал был снова шокирован. Когда они находились внизу, у наблюдательного поста Рея, утес ограничивал их поле зрения, и это было понятно Ниргалу. Но на вершине утеса, оглядываясь назад, он видел пространства настолько огромные, что не мог осознать увиденное. Все казалось расплывчатой массой пузырьков и цветных заплаток — белых, пурпурных, коричневых, желтоватых, ржавых, белых, и его мутило от одного этого вида.

— Шторм приближается, — сказал Койот, и Ниргал вдруг увидел, что цвета над ними — это вереница высоких и плотных облаков, плывущих сквозь фиолетовые небеса к солнечному колодцу на западе. Облака, белесые у своих вершин и темно-серые у основания. Их нижний край был ближе к путникам, чем дно кратера. Мир снизу — крапчатая мешанина желтовато-коричневого и шоколадного цветов — никогда не был столь ровным. Ах, эти тени, скользящие в вышине!

А вон тот белый полумесяц в самой середине — полярная шапка! Отсюда они видели весь путь домой! Ледяная шапка дала Ниргалу понимание перспективы, необходимое, чтобы осознать картину, и пятна цвета преобразились в ухабистый, неровный окольцованный пейзаж, испещренный тенями движущихся облаков.

Ошеломляющий акт осознания занял у Ниргала всего несколько секунд, а затем он заметил, что Койот наблюдает за ним с широкой усмешкой.

— Как далеко мы можем видеть, Койот? Сколько тут километров?

Койот лишь усмехнулся.

— Спроси Большого Человека, мальчик. Или сам посчитай! Триста? Что-то около того. Маленький прыжок для больших. Тысячи империй для маленьких.

— Я хочу побывать там.

— Уверен, что хочешь. Смотри! Там, в облаках над полярной шапкой… Молнии, видишь? Вон они — маленькие вспышки!

Они и в самом деле были там — яркие нити света, беззвучно появляющиеся и исчезающие, по одной или по паре в каждые несколько секунд, соединяя облака с белой землей. Наконец-то он видел молнии своими собственными глазами. Белый мир, воспламеняющий зеленый, встряхивающий его.

— Нет ничего лучше бури, — сказал Койот. — Как прекрасно чувствовать ветер! Это мы создали бурю, мальчик. Хотя я думаю, мы можем создать бурю и посильнее.

Но Ниргал не мог представить себе бури больше. Та, что простиралась перед ними, была космически обширной — поразительная, сверкающая цветом, необузданно просторная. Он даже почувствовал некоторое облегчение, когда Койот повернул машину и поехал дальше, а мерцающий пейзаж исчез. Край утеса стал новым небесным сводом позади них.

— Так это все-таки были молнии?

— Ну, молнии… Должен признаться, что молнии — один из феноменов этого мира, которому я не могу найти объяснения. Мне пытались объяснить, но суть от меня постоянно ускользает. Это, конечно же, электричество, что-то связанное с электронами и ионами, положительно и отрицательно заряженными, заряды образуются в грозовых облаках, разряжаются в землю или сразу в обоих направлениях, и вверх, и вниз, кажется, так. Кто знает? Бум-бум! Вот что такое молния, а?

Белый мир и зеленый, трущиеся друг о друга, сцепляющиеся при трении. Конечно.


На плато к северу от Откосов Прометея располагалось несколько убежищ, одни прятались в крутых вертикальных откосах и ободах кратеров, словно Надин подземный проект за пределами Зиготы, другие просто стояли в кратерах под прозрачными навесами куполов, где их могла бы заметить полиция. В первый раз Койот подрулил к ободку одного такого кратера, и они наблюдали через прозрачное покрытие купола за деревней под звездами. Ниргал вновь был удивлен, хотя удивление и не было таким сильным, как потрясение от открывшегося перед ним пейзажа. Здания, такие как школа, купальня, кухня, теплицы и деревья, — все было в основном знакомо, но как они могли скрывать все это у всех на виду? Это сбивало с толку.

И так много людей, так много незнакомцев. Теоретически Ниргал знал, что их в южных убежищах очень много, что-то порядка пяти тысяч, все повстанцы, побежденные в войне 2061 года. Но встретить стольких из них так скоро и убедиться в правдивости этих данных — это было нечто совсем другое. Остановки в неукрытых убежищах заставляли его сильно нервничать.

— Как они могут так жить? — спрашивал он Койота. — Почему их до сих пор не арестовали и не забрали?

— Я сдаюсь, парень. Может, их и могли бы арестовать. Но не арестовали до сих пор, так что они не считают необходимым прятаться. Знаешь, чтобы спрятаться, нужны неимоверные усилия. Нужно проводить термальный инжиниринг, подавлять сигналы электроники и все время держаться вне поля зрения — это настоящая заноза в заднице. И некоторые люди там, внизу, просто не хотят этим заниматься. Они называют себя «полусветом». По их плану, если убежище когда-нибудь отыщут и захватят, большинство уйдет спасательными тоннелями вроде нашего, а некоторые даже припрятали оружие на такой случай. Они поняли, что поскольку они тут на поверхности, никому нет нужды проверять, что они делают. Люди из Кристианополиса прямо сказали ООН, что прибыли сюда, чтобы выскользнуть из сети. Но… тут я согласен с Хироко. Некоторые из нас должны быть более осторожны, чем прочие. ООН жаждет заполучить первую сотню, я так считаю. И их семьи в том числе, а значит, вам, детишки, не повезло. Как бы там ни было, в сопротивление теперь входят и подземные убежища, и «полусвет», а открытые поселения очень помогают скрытым убежищам, так что я рад, что они есть. Сейчас мы зависим от них.

В этом городе Койота приветствовали так же радостно, как и везде, — что в скрытых поселениях, что в открытых. Он расположился в углу гаража на ободе кратера и устроил длительный оживленный обмен товарами, включая запасы семян, программное обеспечение, лампы, запчасти и небольшие механизмы. Все это он раздавал после длительных консультаций с хозяевами, устраивая торги, которых Ниргал не понимал. А потом, после короткой экскурсии по кратеру и деревне, удивительно похожей на Зиготу под блестящим багровым куполом, они снова тронулись в путь.

В очередной поездке между убежищами Койот попытался, хоть и не очень успешно, объяснить принципы своей торговли.

— Я спасаю людей от их нелепых воззрений на экономику, вот что я делаю! Идея с подарками, конечно, хороша, но она не подходит к нашей ситуации. Есть некие необходимые предметы, которые должны быть у всех, так что их нужно отдавать, и тут возникает противоречие, верно? В общем, я пытаюсь выработать рациональную систему. На самом деле ее выработали Влад и Марина, я только пытаюсь ввести ее, а значит, получаю все шишки.

— И эта система…

— Ну, это двуединая система, когда они по-прежнему могут давать все, что хотят, но вещам первой необходимости присвоена некая ценность, которая позволяет распределять их правильно. И, боже мой, ты не поверишь, с какими аргументами я иногда сталкиваюсь! Люди могут быть такими тупыми… Я пытаюсь убедиться, что все складывается в стройную экосистему, вроде систем Хироко, когда каждое убежище занимает свою нишу и обеспечивает свою специализацию, и что я получаю взамен? Оскорбления, вот что я получаю! Грубые оскорбления… Я пытаюсь не делать подарков, а они называют меня королем воров, я пытаюсь прекратить накопительство, а они называют меня фашистом. Дураки! Что они собираются делать, если никто из них не самодостаточен, а половина — сумасшедшие параноики в придачу? — Он театрально вздохнул. — Как бы там ни было, мы делаем успехи. Кристианополис производит лампы, а Мосс Хайд выращивает новые виды растений, как ты видел. Богданов Вишняк создает все большое и сложное, вроде стержней для реактора и стелс-транспортников, а также значительную часть больших роботов, ваша Зигота поставляет научный инструментарий и все такое. А я развожу все это по окрестностям.

— Ты один занимаешься этим?

— Почти что. Они почти самодостаточны, на самом деле, за исключением нескольких критических вещей. У всех них есть программы и семена — это базовые потребности. Кроме того, важно, чтобы число людей, знающих расположение скрытых убежищ, оставалось небольшим.

Ниргал обдумывал это, пока они ехали сквозь ночь. Койот продолжал разглагольствовать о стандартах перекиси водорода и азота, о новой системе, введенной Владом и Мариной. Ниргал изо всех сил старался поспевать за ходом его мысли, но это было сложно, то ли потому, что сложен был сам концепт, то ли потому, что Койот не столько объяснял, сколько злился на те сложности, с которыми сталкивался в некоторых убежищах. Ниргал решил расспросить об этом Сакса или Надю, когда они вернутся домой, и перестал слушать.

Поверхность, по которой они теперь передвигались, была усеяна кольцами кратеров, свежие перекрывали и погребали под собой старые.

— Это перекрытые структуры. Очень древние.

Множество кратеров вообще не имело выраженных краев, просто неглубокие плоские круглые дыры в земле.

— Что стало с ободами?

— Износились.

— Как?

— Энн говорит, это лед и ветер. Она утверждает, что с течением времени южные возвышенности уменьшились почти на километр.

— Так тут вообще ничего не останется!

— Появится что-то другое. Это старая земля.

Поверхность между кратерами, покрытая отдельными камнями, вся была неровной, сплошные впадины, подъемы, дыры, бугорки, канавки, углубления, возвышенности, холмы и долины, — нигде нет даже намека на плоскость, только на краях кратера и на случайных низких гребнях — и то, и другое Койот по возможности использовал как дорогу. Но путь, которым он следовал среди этого неровного ландшафта, был по-прежнему извилист, и Ниргал поверить не мог, что Койот знал его на память. Он сказал это вслух, и Койот рассмеялся.

— О чем ты говоришь? Мы потерялись!

Хотя не совсем и ненадолго. Струйка мохола показалась над горизонтом, и Койот направился туда.

— Я знал с самого начала, — бормотал он, — это мохол Вишняк, вертикальный ствол, около километра в поперечнике, зарывающийся прямо в коренную породу. У нас было четыре мохола по линии семьдесят пятой широты, и парочку из них забросили, там нет даже роботов. Ну а Вишняк, один из двух заброшенных, заняла группка богдановистов, которые и теперь живут там… — Он рассмеялся. — Отличная идея, ведь они могут углублять боковую стену вдоль спуска на дне и там, внизу, получать столько тепла, сколько им вздумается. Никто не догадается, что это не очередной выброс мохола… Так что они могут строить что угодно, даже добывать уран для стержней. Теперь это целый индустриальный город — одно из любимых моих мест, там можно хорошенько повеселиться!

Направив машину в один из небольших рвов, разрезающих землю, он затормозил и постучал по экрану, большой камень выкатился из боковой стены рва, открывая черный туннель. Койот заехал внутрь, и каменная дверь закрылась за ними. Ниргал полагал, что его уже ничто не может удивить, но теперь он с округлившимися глазами следил, как они спускаются по этому, казавшемуся бесконечным туннелю, едва не задевая шершавые стены.

— Они прорыли несколько подъездных туннелей, так что сам по себе мохол выглядит абсолютно нетронутым. Нам ехать еще порядка двадцати километров.

Через какое-то время Койот выключил фары. Машина выкатилась в тускнеющий яйцевидный купол ночи. Они оказались на обрывистой дороге, очевидно, закручивающейся спиралью вдоль стены мохола. Огоньки на панели управления сияли, словно крошечные фонарики, и, глядя на свое отражение в стекле, Ниргал видел, что дорога шире машины в четыре или пять раз. Разглядеть всю окружность мохола не представлялось возможным, но судя по изгибу дороги, она была невероятной.

— Вы уверены, что можно поворачивать на такой скорости? — спросил он обеспокоенно.

— Я доверяю автопилоту, — раздраженно ответил Койот. — Дурная примета — говорить о таком.

Машина катилась вниз по дороге. Больше чем через час спуска панель управления издала звуковой сигнал, и машина свернула к изгибающейся каменной стене слева. Там был гараж, двери которого с шумом захлопнулись после того, как они заехали.

Внутри их приветствовала группа порядка двадцати человек, они провели гостей через ряд длинных комнат в зал, напоминающий пещеру. Помещения, которые богдановисты вырыли в стенах мохола, были огромными, гораздо больше комнат «Прометея». Как правило, подсобные помещения достигали высоты в десять метров и иногда тянулись до ста метров вглубь, тральная каверна могла соперничать по размерам с Зиготой, большие окна смотрели прямо в дыру. Глядя из окна по сторонам, Ниргал заметил, что снаружи стекло похоже на поверхность камня. Проницаемое покрытие было очень хитроумным, поскольку с наступлением утра пропускало внутрь максимум света. Из окон виднелись лишь противоположная стена мохола да выпуклый лоскут неба над ним, но и этого было достаточно, чтобы придать комнатам удивительное ощущение пространства и света, — это чувство, будто находишься под открытым небом, Ниргал никогда не испытывал в Зиготе.

В тот первый день Ниргала забрал маленький темнокожий человек по имени Хилали, он водил его по комнатам и прерывал работающих людей, чтобы представить им Ниргала. Все люди были довольно доброжелательны.

— Ты, должно быть, один из ребят Хироко, да? О, ты Ниргал! Очень рад с тобой познакомиться! Эй, Джон, Койот приехал, сегодня будет вечеринка!

И они показывали ему, чем занимаются, проводя в комнаты поменьше, туда, где под ярким светом располагались фермы и мануфактуры, которые, казалось, простирались в сердце скалы бесконечно. И везде было очень тепло, словно в купальне, так что Ниргал постоянно потел.

— Куда вы убираете весь вырытый камень? — спросил он Хилали. Одним из удобств проживания в куполе под полярной шапкой, по словам Хироко, было то, что вырытый сухой лед можно было просто растворить.

— Облицовываем им дорогу у основания мохола, — ответил Хилали, весьма довольный вопросом. Он, казалось, был доволен любыми вопросами Ниргала, как и все прочие. Люди в Вишняке вообще казались счастливыми, эдакая шумная толпа, которая всегда устраивает вечеринки в честь прибытия Койота — как понял Ниргал, это был лишь еще один из многих поводов повеселиться.

На наручную консоль Хилали поступил звонок от Койота, и он повел Ниргала в лабораторию, где с пальца мальчика взяли маленький кусочек кожи. Потом они медленно пошли обратно в большую пещеру и присоединились к толпе, выстроившейся у задних окон кухни.

Съев большую, щедро приправленную специями порцию бобов с картофелем, они присоединились к вечеринке в главной пещере. Большой оркестр неумелых барабанщиков, состав которых постоянно менялся, наигрывал ритмичные стаккато, и люди часами танцевали под них, останавливаясь время от времени, чтобы выпить отвратительного ликера под названием «каваява» или отойти к стене зала и поиграть в одну из многочисленных игр, устроенных там. Попробовав каваявы и проглотив таблетку омегендорфа, выданную Койотом, Ниргал пробежался под звуки барабанов, потом сел на небольшой, покрытый травой холм в центре пещеры, чувствуя, что уже слишком пьян, чтобы стоять на ногах. Койот пил не переставая, но не испытывал подобных проблем. Он дико танцевал, высоко вскидывая ноги и смеясь.

— Никогда тебе не испытать, что такое нормальная гравитация, мальчик! — кричал он Ниргалу. — Никогда!

Люди подходили знакомиться и иногда просили Ниргала продемонстрировать согревающее прикосновение. Несколько девочек его возраста прижимали ладони к своим щекам, порозовевшим от выпитого, а когда он согревал их, смеялись, округлив глаза от удивления, и предлагали погреть им что-нибудь еще. Вместо этого он вставал и танцевал с ними, чувствуя легкость и головокружение, или бегал небольшими кругами, чтобы высвободить переполнявшую его энергию. Когда он, с гудящей головой, вернулся к холму, Койот подошел, махая рукой, и тяжело опустился рядом.

— Так здорово танцевать при здешней силе тяжести, никогда мне это не надоест. — Он бросил косой взгляд, его серые дреды разметались по всей голове, и Ниргал снова заметил, что его лицо кажется каким-то треснутым. Возможно, у него была сломана челюсть, так что теперь одна ее часть шире другой. Что-то вроде того. Ниргал нервно сглотнул.

Койот схватил его за плечо и сильно встряхнул.

— Похоже, что я твой отец, мальчик! — воскликнул он.

— Вы шутите! — Электрический разряд пробежал вдоль позвоночника Ниргала, он побледнел, когда оба они уставились друг на друга. Ниргал удивился, как белый мир может поразить зеленый, сотрясти его до основания, словно молния, пронзившая плоть. Они крепко обнялись.

— Я не шучу! — воскликнул Койот.

Они вновь уставились друг на друга.

— Неудивительно, что ты такой умный, — заметил Койот и весело засмеялся. — Ха-ха-ха! Ничего себе! Надеюсь, ты не возражаешь!

— Нет, конечно, — ответил Ниргал, ухмыляясь, но испытывая неловкость. Он знал Койота недостаточно хорошо, а о концепции отцовства имел понятия еще более смутные, чем о концепции материнства, так что даже не был полностью уверен, что чувствует. Генетическая наследственность, что это такое? У всех них были общие с кем-то гены, а гены эктогенов вообще были модифицированы — так им говорили.

Но Койот, хотя и проклинавший Хироко на все лады, кажется, был доволен.

— Эта стерва и тиранка! Черт бы побрал ее матриархат — она сумасшедшая! Меня поражает то, что она делает! Хотя это в некоторой степени справедливо… Да, справедливо, потому что мы с Хироко представляли из себя кое-что тогда, в Англии, когда были еще молоды. В конце концов, именно поэтому я тут, на Марсе. Безбилетный пассажир в ее уборной, всю мою гребаную жизнь… — Он засмеялся и вновь хлопнул Ниргала по плечу. — Ну, мальчик, позже ты и сам узнаешь, что это значит.

Он ушел танцевать, оставив Ниргала размышлять о случившемся. Глядя, как кружится Койот, Ниргал лишь качал головой. Он не знал, что и думать, в ту минуту мыслительный процесс вообще был крайне труден. Лучше уж танцевать или пойти поискать купальню…

Но тут не было публичных купален. Он бегал кругами по танцполу, превращая бег в своего рода танец, а позже вернулся к тому же холмику, и группа местных собралась вокруг него и Койота.

— Это словно быть отцом Далай-ламы, да? Как это еще назвать?

— Иди ты к черту! Как я уже говорил, Энн рассказала, что они прекратили копать семидесятипятиградусные мохолы потому, что литосфера тут тоньше. — Койот важно кивнул. — Я хочу пойти к одному из выведенных из эксплуатации мохолов и вновь запустить роботов, посмотреть, пророют ли они достаточную дыру, чтобы получился вулкан.

Все засмеялись, но одна женщина покачала головой.

— Если ты так сделаешь, они спустятся вниз, чтобы проверить… Но если ты действительно собираешься сделать это, езжай на север, выбери один из шестидесятиградусных мохолов. Они тоже выведены из строя.

— Но, по словам Энн, литосфера там толще.

— Конечно, но и мохолы глубже.

— Хм-м, — промычал Койот.

И разговор зашел о более серьезных вещах, в основном о непременных вопросах дефицита и о развитии на севере. А через несколько дней они покинули Вишняк, используя другой, более длинный туннель, направляясь на север, и все предыдущие планы Койота пошли псу под хвост.

— Так я живу, мальчик, — только и сказал он.

На пятую ночь поездки по тесно сгрудившимся холмам юга Койот сбавил скорость и обогнул по краю большой старый кратер, опустившийся почти вровень с землей. С остатков древнего обода можно было увидеть, что песчаное дно кратера уродовала огромная темная дыра. Так, очевидно, выглядел с поверхности мохол. Тонкие морозные струйки поднимались на несколько сотен метров над дырой, возникая из ничего, словно по мановению волшебной палочки. Край мохола был скошен, образуя бетонированный спуск, который уходил вниз под углом примерно сорок пять градусов. Сложно было сказать, насколько большой была эта опоясывающая каемка: по сравнению с мохолом она казалась очень узкой, по внешнему ее краю тянулось высокое проволочное ограждение.

— Хм-м, — промычал Койот, вглядываясь в ветровое стекло. Он сдал назад по краю кратера и припарковался, затем скользнул в скафандр.

— Скоро вернусь, — заявил он и выпрыгнул в камерный шлюз.

Для Ниргала это была долгая, беспокойная ночь. Он едва ли спал, до самого утра пребывая во все усиливающейся агонии беспокойства, пока не увидел Койота, появившегося с внешней стороны шлюза как раз перед тем, как часы показали семь, предвещая восход солнца. Ниргал готов был уже пожаловаться на столь долгое отсутствие, но, когда Койот ступил внутрь и снял шлем, стало ясно, что он в дурном настроении. Пока они пережидали день, Койот был поглощен своим искином, советуясь о чем-то и яростно ругаясь, напрочь забыв о своем юном и голодном подопечном. Ниргал не растерялся и разогрел еду им обоим, затем вздремнул вполглаза и проснулся, когда машина, взревев мотором, двинулась дальше.

— Я собираюсь попробовать въехать внутрь через ворота, — сказал Койот. — У них тут серьезная система безопасности. Это займет еще одну ночь.

Он обогнул кратер, припарковавшись на противоположной стороне обода, и в сумерках снова вышел из машины. Его не было всю ночь, и опять Ниргал не мог заснуть. Он спрашивал себя, что будет делать, если Койот не вернется.

А тот на самом деле не вернулся с рассветом. Следующий день был, без сомнения, самым длинным днем в жизни Ниргала, и к вечеру он понятия не имел, что делать дальше. Попытаться спасти Койота? Ехать назад к Зиготе или Вишняку? Спуститься вниз в мохол и отдаться на милость той загадочной системе безопасности, которая поглотила Койота? Все это казалось невозможным.

Но через час после захода солнца Койот постучал по машине своим привычным «тук-тук-тук» и через минуту был уже внутри, лицо его искажала ярость. Он выпил литр воды, поморщился и выпятил губы.

— Давай убираться отсюда! — буркнул он.

Через пару часов молчаливой поездки Ниргал решил сменить тему или хотя бы продолжить ее.

— Койот, как ты думаешь, сколько нам еще придется прятаться?

— Не называй меня Койотом! Я не Койот. Койот, там, за холмами, уже может дышать воздухом и делать, что ему вздумается. Меня зовут Десмонд, ты понял?

— Да, — ответил Ниргал, испугавшись.

— Что касается того, долго ли нам еще прятаться, я думаю, вечно.

Они ехали назад на юг, к мохолу Рэлей, куда Койот, не похожий на Десмонда, планировал ехать с самого начала. Этот мохол был по-настоящему заброшен — темная дыра в горах, — а его горячие струи парили над ним, словно призрак монумента. Они въехали прямо в пустую, занесенную песком парковку в гараже на краю мохола, остановившись посреди небольшой флотилии роботов, окутанных брезентом и заметенных барханами.

— Так мне больше нравится, — пробормотал Койот. — Мы должны заглянуть внутрь. Давай натягивай скафандр.

Было странно стоять снаружи, под ветром, на краю такой невероятной пропасти. Они заглянули за невысокую, по грудь, стену и увидели скошенную забетонированную ленту, опоясывающую дыру, которая уходила под углом на пару сотен метров вниз. Чтобы увидеть настоящую шахту мохола, они должны были спуститься по изогнутой дороге в темноту. Койот стоял прямо на краю, и это заставляло Ниргала нервничать. Пытаясь заглянуть через край, Ниргал опустился на четвереньки — ни намека на дно, будто дыра вела в самый центр планеты.

— Двадцать километров, — сказал Койот по внутренней связи в гермошлеме. Он протянул руку над краем, Ниргал сделал то же и почувствовал ток воздуха вверх. — Ладно, давай посмотрим, сможем ли мы запустить роботов.

И они выбрались обратно на дорогу.

Большую часть дня Койот провел, изучая старые программы искина, и сейчас, закачав перекись водорода из их трейлера в одну из чудовищных машин на парковке, он подключился к их контрольной панели и работал с ней. Закончив, он остался доволен тем, что теперь роботы будут работать на дне мохола, как требуется, и они стали наблюдать, как пара роботов с колесами, чей диаметр превышал размеры их машины в четыре раза, катятся вниз по изогнутой дороге.

— Вот и хорошо, — произнес Койот, заметно повеселев. — Они будут использовать солнечные панели, чтобы самостоятельно производить перекись водорода и горючее для себя, будут работать медленно, но упрямо, пока, может быть, не наткнутся на что-нибудь горяченькое. Вполне возможно, мы только что запустили вулкан!

— А это хорошо?

Койот дико расхохотался.

— Я не знаю! Но никто раньше ничего подобного не делал, так что попробовать стоило.


Они вернулись к графику своего путешествия между убежищами, как скрытыми, так и открытыми, и Койот всюду повторял: «Мы запустили мохол Рэлей на прошлой неделе, вы еще не видели вулкана?»

Вулкана никто не видел. Рэлей, казалось, вел себя так же, как и раньше, его горячие струи оставались безмятежны.

— Наверно, это не сработало, — говорил Койот. — Или понадобится больше времени… С другой стороны, если бы мохол наполнился сейчас расплавленной лавой, откуда бы мы узнали об этом?

— Мы бы непременно узнали, — отвечали люди, а некоторые добавляли: — Зачем ты сделал такую глупость? Мог бы с тем же успехом вызвать представителей власти и попросить их спуститься, поискать нас тут.

Так что Койот прекратил поднимать эту тему. Они ехали дальше от убежища к убежищу: Мосс Хайд, Грэмши, Оверхэнс, Кристианополис… На каждой остановке Ниргала радостно приветствовали — часто люди знали о нем заранее, по слухам. Ниргал был удивлен разнообразием и числом убежищ, вместе формирующих странный мир, наполовину спрятанный, наполовину обнаженный. И если этот мир — лишь малая часть всей марсианской цивилизации, то на что похожи города севера? Это лежало за гранью его понимания, хотя ему казалось, что новые чудеса, возникающие одно за другим на протяжении всего путешествия, делают его взгляд на вещи шире. Нельзя удивляться бесконечно.

— Что ж, — говорил Койот (пока они ехали, он научил Ниргала водить), — мы, может быть, разбудили вулкан, а может быть, и нет. Но в любом случае это была новая идея. Вот что самое крутое здесь, мальчик, во всем этом марсианском проекте, — тут все новое.

Они направлялись на юг, и вскоре призрачная стена полярной шапки замаячила над горизонтом. Совсем скоро они вернутся домой.

Ниргал размышлял об убежищах, которые они посетили.

— Ты правда думаешь, что мы вынуждены будем прятаться вечно, Десмонд?

— Десмонд? Какой еще Десмонд? — Койот надул губы. — О, мальчик… Я не знаю… Никто не знает. Люди, которые прячутся здесь, были изгнаны в странные времена, когда их преследовали за образ жизни, и я не уверен, что в городах, которые строят на севере, все сохранилось по-старому. Боссам на Земле преподали урок, и, может быть, людям наверху теперь безопаснее. А может, они просто не починили еще лифт.

— Так другой революции не будет?

— Я не знаю.

— По крайней мере, до тех пор, пока не построят новый космический лифт?

— Я не знаю! Но лифт на подходе, и они ставят новые большие зеркала, иногда ночью, а порой даже днем, можно увидеть их блеск. Полагаю, может случиться все, что угодно. Но революции случаются редко, и большинство из них реакционны по сути. Видишь ли, у простых людей есть свои традиции, которые помогают им держаться, но они живут так близко к краю, что быстрые изменения могут вытолкнуть их наружу, и иногда это вопрос не политики, а выживания. Я сам в этом убедился, когда был в твоем возрасте. Люди, которых посылали сюда тогда, не бедствовали, но у них были свои традиции, и они были так же бесправны, как и нищие. А потом случился наплыв пятидесятых, и их традиции были сметены прочь. Так что они боролись за то, что имели. Правда состоит в том, что они проиграли. Ты не можешь сражаться с тем, что могущественнее тебя, особенно здесь, где оружие, обращенное против нас, слишком сильно, а наши убежища слишком хрупкие. Нам нужно было вооружиться получше или придумать что-то еще. Вот и случилось то, что случилось. Мы прячемся, а они наводняют Марс новыми людьми, которые на Земле привыкли к по-настоящему суровым условиям, так что местные трудности их не пугают. Они получили лечение и уже счастливы. Не так уж много людей стремится сюда, в убежища, так, как стремились мы до шестьдесят первого года. Конечно, есть кое-кто, но их мало. Пока люди знают, чем занять себя, пока они сохраняют свои маленькие обычаи, они, понимаешь ли, и пальцем не шевельнут.

— Но… — начал Ниргал и запнулся.

Койот заметил выражение его лица и рассмеялся.

— Эй, кто знает? Очень скоро появится новый космический лифт на горе Павлина, и вполне может быть, что эти жадные ублюдки снова начнут тут гадить. И вы, молодые ребята, наверняка не захотите, чтобы Земля заводила тут свои порядки. Увидим, когда придет время. А пока будем развлекаться, верно? Будем поддерживать огонь.


Той ночью Койот остановил машину и велел Ниргалу одеваться. Они вышли наружу и встали на песке. Койот повернул его лицом к северу.

— Посмотри на небо.

Ниргал стоял и смотрел, и вдруг увидел, как там, над северным горизонтом, зажглась новая звезда, выросшая за какие-то секунды в длиннохвостую комету, летящую на восток. Когда она прошла половину пути по небосводу, ее пылающая голова разорвалась на части, и яркие фрагменты, белые на черном, полетели во всех направлениях.

— Один из ледяных астероидов! — воскликнул Ниргал.

Койот фыркнул.

— Тебя не удивить, да, мальчик? Ну, я скажу тебе кое-что, чего ты не знаешь. Это был ледяной астероид 2089C, ты заметил, как он взорвался в конце? Они специально так делают. Взрывая астероиды, когда те входят в атмосферу, они могут использовать их без угрозы для поверхности. И это была моя идея! Я сам предложил им так делать, я внес анонимное предложение в искин Грега, когда был там и возился с их коммуникационной системой, а они подхватили идею. Теперь они будут делать это постоянно. Каждый сезон будут появляться один-два таких астероида, и они довольно быстро нарастят атмосферу. Погляди, как мерцают звезды. На Земле они мерцали так каждую ночь. Эх, мальчик… Однажды и тут они будут мерцать каждую ночь. Будет воздух, которым можно дышать, словно птица в небе. Может быть, так мы изменим порядок вещей в этом мире. Такие вещи непредсказуемы.

Ниргал закрыл глаза и увидел красные всполохи, оставленные на сетчатке ледяным метеором. Метеоры, словно фейрверки, дыры, просверленные прямо в мантию, вулканы… Он обернулся и увидел Койота, прыгающего по равнине, маленького и тонкого, его шлем смотрелся на нем странно, словно Койот был мутантом или шаманом, надевшим священную голову животного и исполняющим ритуальный танец на песке. Это, без сомнения, был Койот. Его отец!


Потом они совершили кругосветное путешествие, пусть даже это и было путешествие вокруг южного полушария. Полярная шапка поднималась и росла над горизонтом, пока они не очутились под сенью нависшего льда, который не казался уже таким высоким, как в начале их путешествия. Они обогнули лед, направляясь домой, и въехали в ангар, затем выбрались из машины, ставшей для Ниргала за последнюю пару недель такой родной, прошли через шлюзы и медленно спустились по длинному туннелю под купол — и вдруг очутились среди знакомых лиц, обнимающихся, ласковых и задающих вопросы. Ниргал робко съежился от этого внимания, но он напрасно беспокоился: Койот рассказывал истории за них обоих, Ниргалу оставалось только смеяться и отрицать ответственность за все, что они натворили. Оглядываясь на свою семью, он видел теперь, насколько в действительности мал их мирок: диаметр купола составлял меньше пяти километров, а сам купол возвышался над озером всего на 250 метров. Маленький, маленький мир.

Когда с приветствиями было покончено, он вышел в предутреннее мерцание, чувствуя бодрящее пощипывание воздуха и глядя пристально на дома и бамбуковые рощи деревни, угнездившейся среди холмов и деревьев. Все казалось таким странным и маленьким. Потом он пошел на пляж, по направлению к дому Хироко, и чайки кружили над его головой, и он часто останавливался, просто чтобы рассмотреть что-нибудь. Он вдыхал пряный, пахнущий солью и водорослями воздух пляжа. Этот прекрасно знакомый запах пробуждал миллион воспоминаний разом, и Ниргал понимал, что он — дома.

* * *
Но дом изменился. Или изменился сам Ниргал. Между попыткой спасти Саймона и поездкой с Койотом он отдалился от остальных, удивительные приключения, которых он так жаждал, в итоге лишь выбросили его из круга друзей. Джеки и Дао вешались друг на друга сильнее, чем раньше, и играли роль щита между ним и всеми остальными юными сансеями. Очень скоро Ниргал понял, что ему на самом деле не хочется отличаться от остальных. Он хотел лишь влиться обратно в тесный круг своей стаи, снова быть единым целым с братьями и сестрами.

Но когда он приходил, они замолкали, и после такой немыслимо неловкой встречи Дао уводил их прочь. Ниргал был вынужден возвращаться к взрослым, которые все чаще оставляли его с собой после полудня, будто это было само собой разумеющимся делом. Возможно, они хотели смягчить тем самым неласковый прием сверстников, но это лишь отдаляло его от них еще больше. И ничего нельзя было исправить. Однажды, гуляя по пляжу в мрачном расположении духа при серых, оловянных сумерках догорающего полудня, он понял, что детство кончилось. Именно таким и было это чувство: он стал кем-то другим — не взрослым, не ребенком, одиноким существом, чужаком в своей стране. В этом грустном осознании была своя особая прелесть.


Однажды после ланча Джеки встала перед ним и Хироко, которая пришла в тот день, чтобы учить их, и потребовала, чтобы ее включили в полуденный урок.

— Почему ты учишь его, а не меня?

— Без причины, — невозмутимо ответила Хироко. — Если хочешь, оставайся. Доставай планшет, открывай «Тепловую инженерию», страница одна тысяча пятьдесят. Для примера мы смоделируем купол Зиготы. Скажите мне, где расположена самая теплая точка под куполом?

Ниргал и Джеки набросились на проблему вместе, и одновременно — соревнуясь. Он был так счастлив, что она была рядом, и с трудом смог вспомнить вопрос, а Джеки подняла руку прежде, чем он хотя бы собрался с мыслями. И она засмеялась над ним, немного презрительно и в то же время — несколько польщенно. Несмотря на все эти невероятные изменения в них обоих, в Джеки осталась способность к заразительному веселью, смеху, которого ему так болезненно не хватало…

— Вот вопрос на следующий раз, — сказала Хироко. — Все названия Марса в ареофании даны ему землянами. Примерно половина из них значит «огненная звезда» на тех языках, из которых они произошли, но все это имена, пришедшие извне. Вопрос: каково именование Марса для самого себя?


Несколько недель спустя Койот снова проезжал мимо, и это заставило Ниргала радоваться и нервничать одновременно. Койот посвятил утро обучению детей, но, к счастью, он относился к Ниргалу как и ко всем прочим.

— Земля в очень плохом состоянии, — говорил он, когда дети работали над вакуумными насосами и полными жидкого натрия баками из Риковера, — и дела будут идти только хуже. Это делает их контроль над Марсом все более опасным для нас. Мы должны будем прятаться, пока не сможем полностью освободиться от них, отойти безопасно в сторону, пока они будут скатываться в безумие и хаос. Запомните мои слова, это пророчество истинное, как сама правда.

— Джон Бун говорил иначе, — заявила Джеки. Она много вечеров проводила, исследуя искин Джона Буна, и теперь вынула коробку из набедренного кармана. Уже через секунду быстрого поиска дружеский голос из коробки произнес: «Марс никогда не будет в полной безопасности, если опасность угрожает Земле».

Койот пронзительно захохотал.

— Да, Джон Бун был таким, не так ли? Но, заметь, он мертв, в то время как я все еще жив.

— Кто угодно может спрятаться, — ответила Джеки резко. — Но Джон Бун вышел вперед и повел остальных. Вот почему я — бунианка!

— Ты Бун и бунианка! — воскликнул Койот, дразня ее. — А бунианская алгебра не сильна в сложении. Но послушай, девочка, ты должна лучше понимать своего деда, если хочешь называть себя бунианкой. Ты не можешь возводить слова Джона Буна в догму и не врать себе по поводу того, кем он был. Я видел, как другие так называемые бунианцы поступали точно так же, и это смешит меня, если не приводит в бешенство. Потому что, если бы Джон Бун встретил тебя и поговорил с тобой хотя бы немного, в конце концов он стал бы джекистом. А если бы они встретились и поговорили с Дао, Бун стал бы даоистом, а может, даже маоистом. Вот таким он был. И, видишь ли, это было хорошо, потому что он тем самым возлагал на нас ответственность за то, что мы думаем. Он заставлял нас делать вклад, потому что без этого Бун не умел действовать. Он настаивал на том, что не просто каждый может делать, что нужно, а каждый должен.

— Включая всех людей Земли, — ответила Джеки.

— Не так сразу! — воскликнул Койот. — О, девочка, почему ты не бросишь своих мальчишек и не выйдешь за меня немедленно, я тебя поцелую крепче, чем вакуумный насос, давай же! — И он махнул насосом в ее сторону, а Джеки отбила его, оттолкнув, и побежала, просто потому что ей нравилась погоня. Теперь она бегала быстрее всех в Зиготе без исключения, даже Ниргал со всей его выдержкой не мог бегать так быстро, как она, и дети засмеялись над Койотом, когда он упустил ее. Он и сам был довольно быстрым для древнего. Он резко развернулся и побежал за ними, пока все не кончилось кучей-малой, под которой он оказался погребен, крича:

— О, моя нога! Вы за это получите, мальчишки, вы просто завидуете мне, потому что я уведу у вас вашу девочку! Ой! Стойте!

Такие шутки смущали Ниргала, и Хироко их тоже не одобряла. Она велела Койоту прекратить, но он лишь рассмеялся.

— Это ты ушла и создала для себя маленький кровосмесительный лагерь, — сказал он. — И что ты теперь собираешься делать, кастрировать их? — Он рассмеялся, увидев мрачное выражение на лице Хироко. — Тебе нужно выслать их поскорее отсюда, а то иного выхода не останется. Кстати, я мог бы забрать нескольких.

Хироко отпустила их с урока, и вскоре после этого Койот опять уехал. В следующий раз, когда Хироко вела урок, она забрала их всех в купальню. Они залезли в ванну после нее и расселись на скользкой плитке мелководья, отмокая в горячей, источающей пар воде, пока Хироко говорила. Ниргал сидел рядом с Джеки — длинноногий обнаженный мальчишка, так хорошо знакомый ему даже после всех драматических событий последнего года, — и понимал, что он не в силах взглянуть на нее.

Его древняя обнаженная мать говорила так:

— Вы знаете, как работает генетика. Я сама учила вас этому. И вы знаете, что многие из вас приходятся друг другу сводными братьями и сестрами, дядьями и племянниками, двоюродными братьями и так далее. Я — мать или бабка многим из вас, так что вы не должны жениться друг на друге и иметь друг от друга детей. Вот такой простой генетический закон. — Она подняла ладонь, будто говоря: «Это наше общее тело». — Но все живущее преисполнено viriditas, — продолжала она, — зеленой силой, рвущейся наружу. И это нормально, что вы любите друг друга, особенно сейчас, когда тела ваши цветут. В этом нет ничего предосудительного, что бы ни говорил Койот. В любом случае, он просто шутит. Но в одном он прав: скоро вы повстречаете других людей вашего возраста, и они станут для вас супругами, партнерами, родителями ваших детей, они будут ближе вам, чем даже кровная родня, те, кого вы знаете и любите как себя. Все мы здесь — частичка вас, а истинная любовь всегда в других.

Ниргал смотрел в глаза матери пустым взглядом, в этот момент он заметил, что Джеки свела ноги вместе — он почувствовал мгновенное изменение температуры и то, как вода закружилась вокруг них. И ему показалось, что его мать в чем-то ошибается. Хотя тело Джеки было прекрасно знакомо ему, во многом она оставалась такой же далекой, как пламенеющая звезда, яркая и царствующая в небе. Она была царицей их маленькой группы, при желании она могла бы сокрушить его простым взглядом, чем и пользовалась частенько, несмотря на то что он всю свою жизнь провел, изучая ее настроения. И ему никто не нужен был, кроме нее. Он любил ее и знал это. Но она не любила его так, как он. «Хотя и Дао она тоже любила иначе», — подумал Ниргал. И это немного успокаивало. Теперь особенным взглядом она смотрела на Питера. Но Питер отсутствовал большую часть времени. Так что никого в Зиготе она не любила так, как Ниргал любил ее. Возможно, для нее все было так, как сказала Хироко: она просто знала Дао, Ниргала и всех остальных слишком хорошо. Они были для нее братьями и сестрами, и с генетикой это не имело ничего общего.


Однажды небеса обрушились по-настоящему. Вся вершина ледяного купола треснула под воздействием углекислого газа, обрушившись сквозь ячейки сети в озеро и рассыпавшись по всему пляжу и близлежащим дюнам. К счастью, это случилось рано утром, когда там никого не было, но в деревне первый треск и грохот прозвучал как гром, все бросились к окнам, наблюдая крушение: ледяные секции падали, словно бомбы, или летели, вращаясь, как брошенные тарелки, а потом вся поверхность озера взорвалась и захлестнула дюны. Обеспокоенные люди покидали комнаты. В шуме и панике Хироко и Майя отвели детей в школу, где была собственная воздушная система. Спустя несколько минут стало ясно, что сам купол устоит. Питер, Мишель и Надя побежали среди обломков, перепрыгивая и огибая разбитые белые пластины вокруг озера, к Риковеру, чтобы убедиться, что с ним все в порядке. Если бы с ним было что-то не так, для них троих это стало бы смертельной прогулкой и смертельной угрозой — для всех прочих. Из окна школы Ниргал видел дальний берег озера, загроможденный айсбергами. Воздух был переполнен кружащимися и орущими чайками. Три фигурки петляли по узкой высокой тропинке прямо у края купола, а потом исчезли внутри Риковера. Джеки со страха грызла костяшки пальцев. Скоро команда отрапортовала: все в порядке. Лед над реактором поддерживался очень плотной сетью, и она выдержала.

Пока они были вбезопасности. Но в следующие несколько дней, проведенных в тревожном напряжении, расследование обрушения показало, что вся масса сухого льда над ними слегка просела, продавив слой водного льда и обрушив его сквозь ячейки сети. Очевидно, испарение на поверхности полярной шапки теперь, когда слой атмосферы утолщался и мир нагревался, происходило гораздо быстрее.

Целую неделю айсберги в озере постепенно таяли, но осколки, разбросанные по дюнам, никуда не делись и почти не таяли. Так что детей больше не пускали на пляж — не ясно было, насколько стабилен оставшийся слой льда.

На десятую ночь после обрушения они устроили собрание в столовой. Пришли все двести человек. Ниргал оглядел маленькое племя. Сансеи казались напуганными, нисеи смотрели дерзко, иссеи — потрясенно. Старики жили в Зиготе четырнадцать марсианских лет, и, без сомнения, им было уже сложно вспомнить какую-то другую жизнь. А для детей, которые никогда не бывали в других местах, это было и вовсе невозможно.

Не было нужды говорить, что они не сдались бы миру на поверхности. И все-таки купол приходил в негодность, а их было слишком много, чтобы переехать в какое-либо другое скрытое убежище. Разделение могло бы решить проблему, но это был безрадостный выход.

Им потребовался час, чтобы озвучить все это.

— Мы можем перебраться в Вишняк, — вымолвил Мишель. — Там много места, и они нам обрадуются.

Но это был дом богдановистов, совсем чужой. Эта мысль читалась на лицах старшего поколения. Ниргалу вдруг показалось, что они были напуганы сильнее прочих.

— Мы можем углубиться дальше под лед, — вырвалось у него.

Они уставились на него.

— Ты имеешь в виду, выплавить новый купол, — уточнила Хироко.

Ниргал пожал плечами. Высказав это, он понял, что идея ему не нравится.

Но Надя согласилась.

— Там шапка толще. Пройдет много времени, прежде чем она подтает настолько, чтобы потревожить нас. До тех пор все успеет измениться.

Наступила тишина, потом Хироко произнесла:

— Это хорошая идея. Мы останемся здесь, пока не будет выплавлен новый купол, чтобы можно было переехать. Это займет всего несколько месяцев.

— Шиката га най,[101] — саркастически сказала Майя. У них не было другого выбора. Хотя, конечно, другие выборы были. Но ей нравилась перспектива нового большого проекта, и Надя поддерживала ее в этом. Другие просто радовались тому, что появился вариант, при котором они останутся все вместе и будут по-прежнему спрятаны. Иссеи, как увидел внезапно Ниргал, очень боялись, что их найдут. Он сел на место, удивляясь этому факту и думая о тех открытых городах, в которых побывал вместе с Койотом.


Они использовали паровые брандспойты, работающие от Риковера, чтобы протопить еще один туннель в ангар, а затем следующий в глубь шапки, пока над ними не оказалось триста метров льда. Там они начали вытапливать новую куполообразную пещеру и рыть мелкое дно для нового озера. Большая часть углекислого газа была собрана и охлаждена до температуры на поверхности, а затем высвобождена. Остальное расщепили до кислорода и углерода и отправили на хранение для дальнейшего использования.

Затем они выкопали неглубоко залегшие побеги снежного бамбука, освободили их из земли и перевезли на грузовике в новую пещеру, шурша по дороге листьями. Затем пришел черед демонтированных зданий и всего остального.

Автоматический бульдозер и грузовики сновали туда-сюда денно и нощно, взрывая рыхлый песок старых дюн и перевозя его дальше, в новую пещеру, — в нем было слишком много биомассы, включая Саймона, чтобы оставлять его на прежнем месте. В общем, из Зиготы они забрали все, кроме пустой оболочки. Когда они закончили, от старой пещеры не осталось ничего, только пустой пузырь на вершине полярной шапки: песчаный лед сверху, ледяной песок — снизу, воздух внутри — обычная марсианская атмосфера, 170 миллибар почти чистого CO2 при температуре 2400 по Кельвину. Разреженный яд.

Однажды Ниргал пошел с Питером обратно, чтобы посмотреть на старое место. Было неприятно видеть единственный свой дом опустошенным: лед вверху ломался, песок был весь перекопан, свежие дыры корневищ выглядели как ужасные раны, дно озера выскребли до дна, забрав даже водоросли. Пещера казалась тесной и запущенной, как логово отчаявшегося зверя. По словам Койота, в такой норе запросто схоронился бы какой-нибудь крот, чтобы спрятаться от хищников.

— Пойдем отсюда, — сказал Питер печально, и они вместе побрели по длинному, едва освещенному туннелю к новому куполу, ступая по новой бетонированной дороге, сделанной Надей и уже иссеченной отпечатками колес.


Новый купол они спланировали по другому образцу, в котором деревня лежала в стороне от туннельного шлюза, рядом с аварийным путем, бегущим подо льдом к выходу в верхней части Южного плато. Теплицы разместились ближе к лампам периметра, гребни дюн стали выше, чем раньше, а погодное оборудование поставили прямо рядом с Риковером. Было еще много небольших исправлений того же толка, делавших их новый дом не похожим на старый. И каждый день они были так заняты строительством, что ни у кого не оставалось времени подумать о переменах. После обрушения утренние классы в школе были отменены, дети стали чем-то вроде посменной рабочей бригады, направлявшейся туда, где требовалась помощь в каждый конкретный момент времени. Иногда приглядывающие за ними взрослые пытались превратить работу в урок: Хироко и Надя особенно преуспели в этом — но у них было не так много свободного времени, и оставалось лишь добавлять одно-два поясняющих предложения в инструкции, настолько простые, что едва ли они нуждались в этих дополнительных пояснениях. Дети скрепляли стенные модули гаечными ключами Аллена, носили туда-сюда между теплицами горшки и баки с водорослями и выполняли прочую подобную работу. Это была просто работа, а они — часть рабочей силы, которой не хватало даже для таких простых задач, несмотря на наличие многофункциональных роботов, похожих на ободранные вездеходы. И, бегая повсюду, выполняя поставленные задачи, Ниргал по большей части чувствовал, что он счастлив.

Но однажды, когда он вышел из школы и увидел обеденный зал вместо больших побегов Дома ребенка, он протрезвел. Его старый привычный мир рухнул, исчез навсегда. Так работало время. Острая боль пронзила его, а на глазах выступили слезы, остаток дня он провел в заторможенном и отрешенном состоянии, будто отставая от самого себя на пару шагов, наблюдая за всем происходящим без эмоций, отстраненно, совсем так, как после смерти Саймона, — изгнанный в белый мир всего за шаг до зеленого. И казалось, ничто уже не сможет вывести его из меланхоличного состояния, он был почти уверен в этом. Дни его детства миновали, ушли вместе с Зиготой и уже не вернутся, как пройдет и исчезнет сегодняшний день, а новый купол точно так же растает однажды и обрушится под собственным весом. Ничто не длится вечно. И в чем смысл? Этот вопрос мучил его часами, отнимая вкус к жизни, и даже Хироко заметила, как он подавлен, и поинтересовалась, в чем дело. Тогда он спросил ее прямо. Это была ее сильная сторона: Хироко всегда можно было спросить о чем угодно, даже о вопросах бытия.

— Зачем мы все это делаем, Хироко? Когда, несмотря ни на что, все, в конце концов, становится белым?

Она уставилась на него по-птичьи, склонив голову набок. Ему казалось, что в этом наклоне головы проявляется ее привязанность к нему, но он не был в этом уверен. Чем старше он становился, тем меньше понимал ее, как, впрочем, и всех остальных.

— Печально, что старый купол разрушился, правда? — спросила она. — Но мы должны смотреть вперед. Это тоже viriditas, концентрация не на том, что мы создали, а на том, что мы создадим в будущем. Купол, словно цветок, увял и опал, но в нем заключались семена нового растения, которые проросли, и потом будут новые цветы и новые семена. Прошлое ушло. Думая о нем, ты лишь погружаешься в меланхолию. Когда-то я была японской девушкой с острова Хоккайдо! Да, такой же юной, как и ты! И я не могу передать, как теперь все это далеко от меня. Но вот мы тут, ты и я, окруженные этими растениями и людьми, и если ты уделишь им внимание, ты заставишь их расти и процветать, и тогда все вернется на свои места. Ты почувствуешь себя богом, и это все, что тебе нужно. Настоящий момент — все, что составляет нашу жизнь.

— А прежние времена?

Она рассмеялась.

— Ты растешь. Порой надо вспоминать прошлое. Оно было неплохим, не так ли? У тебя было счастливое детство, это благословение. Но и другие дни будут хорошими. Задержись в текущем моменте и спроси себя, чего тебе не хватает? Койот говорит, он хочет взять тебя и Питера в новое путешествие. Может, тебе стоит поехать, опять выбраться под открытое небо, что скажешь?


Он приготовился к новой поездке с Койотом и продолжил работать над новой Зиготой, неформально переименованной в Гамету. Вечером в перевезенном обеденном зале взрослые долго обсуждали сложившуюся ситуацию. Сакс, Влад и Урсула вместе с некоторыми другими хотели выйти на поверхность. Они не могли должным образом выполнять свою работу в спрятанных убежищах и жаждали вернуться в полный поток медицинской науки, терраформирования, строительства.

— Вы ни за что не сможете скрыться, — говорила Хироко. — Никто не в силах изменить собственный геном.

— Нам не нужно менять геном, только записи, — отвечал Сакс. — Спенсер сделал это. Он вписал свои физические характеристики в новую идентификационную карту.

— Мы сделали ему небольшую косметическую процедуру, — добавил Влад.

— Верно, но она была минимальна из-за нашего возраста. Мы все уже выглядим иначе. В любом случае, если вы сделаете то же, что он, мы все сможем получить новые идентификационные карты.

— А Спенсер действительно подменил все записи? — спросила Майя.

Сакс пожал плечами.

— Он остался в Каире, и у него появилась возможность проникнуть в базы, использовавшиеся в целях безопасности. Этого оказалось достаточно. Я попробую провернуть что-то подобное. Посмотрим, что на этот счет скажет Койот. Его вообще нет ни в каких базах, он должен знать, как у него это получилось.

— Он прятался с самого начала, — ответила Хироко. — Это другой случай.

— Да, но у него могут быть какие-то идеи.

— Мы можем стать «полусветом», — подчеркнула Надя, — и оставаться полностью вне записей. Думаю, нам стоит попробовать.

На следующую ночь они еще раз обговорили все это.

— Ну, небольшие изменения внешности все равно потребуются. Филлис вернулась, мы должны это помнить.

— До сих пор не могу поверить, что она выжила. У нее, должно быть, девять жизней.

— В любом случае нас слишком часто показывают в новостях. Мы должны быть осторожны.


День за днем работа над Гаметой близилась к завершению. Но Ниргалу все казалось неправильным, сколько бы он ни пытался концентрироваться. Его место было не здесь.

Когда один из путешественников сообщил, что Койот скоро вернется, Ниргал почувствовал, как участился его пульс: снова вернуться под звездное небо, ездить по ночам в машине Койота от одного убежища к другому…

Джеки пристально посмотрела на него, когда он заговорил с ней об этом. В тот полдень их распустили с дневной работы, она повела его в новые высокие дюны и поцеловала. Потом он пришел в себя, ответил на поцелуй, и они принялись страстно целоваться, стискивая ладони друг друга и краснея. Они опустились на колени в ложбине между двумя дюнами под тонким, бледным туманом, потом легли в коконе из одежды и целовались, прикасаясь друг к другу, стаскивая друг с друга штаны и создавая маленький конверт из собственного тепла, источая жар и растапливая лед в песке под одеждой. «Так, значит, вот как это бывает», — подумал Ниргал. Под струями черных волос Джеки частицы песка мерцали, как драгоценности, словно в них были спрятаны крошечные ледяные цветы. Сияние во всем.

Когда они закончили, то первым делом выбрались наверх, чтобы бросить взгляд с вершины дюны и убедиться, что никто не идет в их сторону, а потом вернулись к своему гнезду и накинули одежду, чтобы согреться. Тесно прижавшись друг к другу, они сладострастно целовались, уже не спеша. Джеки ткнула его пальцем в грудь и заявила:

— Теперь мы принадлежим друг другу.

Ниргал смог лишь счастливо кивнуть и поцеловать ее длинную шею, зарывшись лицом в ее волосы.

— Теперь ты принадлежишь мне, — сказала она.

Он искренне надеялся, что так оно и было. Он хотел именно этого, сколько себя помнил.


Но тем вечером в купальне Джеки плескалась на другой стороне бассейна, она поймала Дао и обняла его, плотно прижавшись к нему всем телом. Отплыв назад, она посмотрела на Ниргала отсутствующим взглядом, ее темные глаза превратились в две бездонные черные дыры. Ниргал застыл на мелководье, чувствуя, как закаменел его торс, словно приготовившись принять удар. Он все еще ощущал, как болят его яйца после секса с ней, но вот она стоит там, вешаясь на Дао, чего не делала уже несколько месяцев, и глядя на него глазами василиска.

Странное ощущение захлестнуло его: он понял, что запомнит этот момент на всю жизнь, прямо тут, в парной, удобной купальне, под соколиным взглядом величавой Майи, которую Джеки ненавидела лютой ненавистью и которая теперь пристально наблюдала за ними тремя, что-то подозревая. Все было именно так. Джеки и Ниргал, может, и принадлежали друг другу, и он-то уж точно принадлежал ей, но ее понятия о принадлежности не соответствовали его представлениям. Шок от осознания перехватил ему дыхание, он словно воспарил в своем понимании вещей. Он смотрел на нее, оцепеневший, раненый, чувствующий подступающую злость, — она еще сильнее прижималась к Дао, — и тут он все понял. Она собрала их обоих. Да, это логично. Именно так. И Рул, и Стив, и Франц, все они были равно преданы ей, может быть, это было лишь воспоминание о том, как она предводительствовала всей их компанией, а может быть, и нет. Однако она собрала их всех. И, очевидно, теперь, когда Ниргал стал для них своего рода чужаком, ей было комфортнее с Дао. Он оказался изгнанником в своем собственном доме и в сердце своей любимой. Если у нее было сердце!

Он не знал, было ли хоть что-то из этого правдой, но знал, как это выяснить. Хотя и не был уверен, что ему этого хочется. Он выбрался из купальни и ушел в мужскую раздевалку, чувствуя спиной взгляды Джеки и Майи.

В мужской раздевалке в одном из зеркал он поймал отражение незнакомого лица. Он остановился и понял, что это его собственное лицо, искаженное горем.

Он медленно приблизился к зеркалу, снова чувствуя странное ощущение пронзающего его момента. Он уставился на лицо в зеркале, все смотрел и смотрел: до него дошло, что он — не центр вселенной или ее единственное сознание, но точно такая же личность, как и прочие, на которую прочие смотрят со стороны, точно так, как он смотрит на них. И этот странный Ниргал-в-зеркале был завораживающим черноволосым и кареглазым мальчиком, сильным и интересным, почти копия Джеки, с густыми черными бровями и… взглядом. Он не хотел ничего этого знать. Но он чувствовал мощь, горящую в кончиках пальцев. Он вспомнил, как люди смотрели на него, и понял, что для Джеки он может представлять такого же рода опасную силу, какой она представлялась для него, — что объяснило бы ее общение с Дао как попытку держать его подальше, сохранять баланс, утверждать собственную силу. Показать, что они — подходящая пара, и соответствовать. И внезапно напряжение покинуло его тело, он содрогнулся, потом ухмыльнулся криво. Они и впрямь принадлежали друг другу. Но он до сих пор оставался самим собой.


Поэтому, когда Койот появился и пришел к Ниргалу, чтобы позвать его в новое путешествие, тот тотчас же согласился, очень благодарный за такую возможность. Было больно видеть вспышку ярости на лице Джеки, когда она услышала эту новость, но другая часть его радовалась собственной непохожести, способности убежать от нее… или хотя бы уйти на какое-то расстояние. Подходили они друг другу или нет, но ему это было нужно.

Несколько вечеров спустя они с Койотом, Питером и Мишелем поехали прочь от огромной массы полярной шапки в разбитые земли, черные под звездным покрывалом.

Ниргал смотрел назад на сияющий белый утес со смешанными чувствами, но главным среди них оставалось облегчение. Казалось, что там, позади, они зароются еще глубже в лед и станут жить прямо под Южным полюсом, пока красный мирок крутится в космосе, заброшенный среди звезд. Он вдруг понял, что никогда больше не станет жить под куполом, никогда не вернется туда надолго. Это был не вопрос выбора, это был просто факт. Его судьба или предназначение. Он чувствовал это так же ясно, как ощущал бы камень в ладони. С этих пор он будет бездомным, если только вся планета не станет однажды его домом, каждый кратер и каньон будут известны ему, каждый камень и любой человек — все в зеленом мире и белом. Но это — он вспомнил бурю, увиденную с Откосов Прометея, — была задача, требующая не одной жизни. Ему придется учиться.

Часть II. Посол

Астероиды с эллиптическими орбитами, пересекающимися внутри орбиты Марса, называют Амурами (если они пересекаются внутри земной орбиты — Троянами). В 2088 году Амур, известный как 2034B, пересек орбиту Марса где-то в восемнадцати миллионах километров позади планеты, и вскоре после этого с ним состыковалась группа автоматизированных посадочных модулей с Луны. 2034B представлял собой шершавый шар около пяти километров в диаметре, массой порядка пяти биллионов тонн. Когда ракеты приземлились, астероид получил имя Нью-Кларк.

Изменения стали очевидны очень быстро. Часть машин погрузилась в пыльную поверхность астероида и начала сверлить, вкапываться, переходить с места на место, упорядочивать и транспортировать. Первым делом был установлен завод на ядерном топливе, и вскоре топливные стержни пришли в рабочее положение. Где-то в другом месте зажглись печи, и автокочегары приготовились подкидывать горючее. На других посадочных модулях открылись грузовые отсеки, и роботизированные механизмы рассыпались по поверхности, закрепившись в каменистом неровном ландшафте. Машины для прокладки тоннелей ввинчивались внутрь. Пыль улетала в космос вокруг астероида, а затем опадала и бесследно исчезала навсегда. Посадочные модули протягивали друг к другу трубы и шланги. Основу астероида составлял углеродосодержащий хондрит с изрядной долей замерзшей воды, скрытой в его трещинах и полостях, и через какое-то время несколько заводов в модулях начали производить самые разные углеродные материалы и некоторые композиты. Довольно скоро была выделена тяжелая вода, составлявшая одну шеститысячную часть всего льда на астероиде. Из тяжелой воды производили дейтерий. Одни составляющие делались из углеродных композитов, другие, сброшенные с новым полезным грузом, соединялись с изготовленными на заводах. Появлялись новые роботы, сделанные уже из самого Кларка. Так число механизмов росло, в то время как компьютеры на посадочных модулях руководили созданием целого индустриального комплекса.

Спустя многие годы процесс оставался довольно простым. Основной завод Нью-Кларка производил длинные нити углеродных нанотрубок. Нанотрубки состояли из атомов углерода, соединенных в цепи так, что связи, соединяющие их, были настолько сильными, насколько это было возможно при существующих технологиях. Нити достигали всего лишь нескольких десятков метров в длину, но были скручены в кластеры, концы которых перекрывали друг друга, а потом эти связки скручивались с другими, пока кабель не достигал девяти метров в диаметре. Заводы могли производить и скручивать нити с такой скоростью, что в час появлялось около четырехсот метров кабеля, а за день его длина достигала десяти километров, и так продолжалось час за часом, день за днем, год за годом.

Пока тонкая нить скрученной углеродной пряжи уходила в космос, роботы на другой стороне астероида конструировали электромагнитную катапульту — двигатель, который будет использовать дейтерий, добытый из воды астероида, чтобы выстреливать измельченным камнем, отправляя его прочь от астероида на скорости 200 километров в секунду. Вокруг астероида — в ожидании времени, когда их точно так же запустят в качестве реактивных стабилизаторов, — строились и наполнялись топливом меньшие двигатели и обычные ракеты. Другие заводы конструировали машины с большими колесами, способные ездить туда-сюда по растущему кабелю, и пока кабель продолжал тянуться с астероида, к нему крепились маленькие ракетные сопла и другая машинерия.

Когда электромагнитная катапульта выстрелила, астероид начал переходить на новую орбиту.

Прошли годы. Новая орбита астероида пересеклась с орбитой Марса, и астероид прошел в десяти тысячах километров от него, тогда группа ракет стартовала с астероида так, что он был захвачен гравитацией Марса на высокой эллиптической орбите. Сопла продолжали включаться и выключаться, регулируя движение. Кабель продолжал тянуться. Время шло.

Примерно через десять лет после того, как первые посадочные модули коснулись поверхности астероида, кабель достиг длины порядка тридцати тысяч километров. Масса астероида составляла около восьми биллионов тонн, масса кабеля — примерно семь. Астероид двигался по эллиптической орбите с перигеем приблизительно в пятьдесят тысяч километров. Но к тому моменту все ракеты и электромагнитные катапульты на обеих сторонах Нью-Кларка, а также на самом кабеле пришли в действие: некоторые работали постоянно, но большинство — короткими периодами. В одном из грузовых отсеков был установлен самый мощный компьютер из когда-либо созданных, он координировал данные с сенсоров и определял, какая ракета и в какой момент времени должна работать. Кабель, к тому моменту направленный в противоположную от Марса сторону, начал разворачиваться по направлению к планете, словно изящная стрелка в часах ручной работы. Орбита астероида стала меньше и приобрела более правильную форму.

Впервые с момента приземления на Нью-Кларк прибыли новые ракеты, и роботы, доставленные с ними, начали строительство космического порта. Конец кабеля стал опускаться на Марс. Здесь вычисления, производимые компьютером, взлетели на почти метафизический уровень сложности, и гравитационный танец кабеля и астероида с планетой стал более точным, приходя в соответствие с постоянно замедляющейся мелодией, так, что чем ближе подходил кабель к своей должной позиции, тем медленнее и медленнее становилось его движение. Если бы кто-то мог наблюдать это представление на всем его протяжении, он мог бы принять его за некую эффектную демонстрацию парадокса Зенона, в которой гонщик приближается к финишной черте, всякий раз проходя по половине от пройденного расстояния… Но никто никогда не следил за этим зрелищем полностью, поскольку ни у кого из свидетелей не было подходящих для этого органов чувств. Пропорционально кабель был тоньше человеческого волоса — даже если бы его уменьшили до диаметра волосинки, в нем по-прежнему оставались бы сотни километров длины, так что невозможно было охватить его глазом целиком. Можно утверждать, что управлявший им компьютер имел о нем наиболее полное представление. Для наблюдателей с поверхности Марса, обитателей города Шеффилд, расположенного на горе Павлина, кабель сперва показался очень маленькой ракетой, которая спускалась с прикрепленной к ней очень тонкой лестницей. Что-то вроде яркой блесны и тонкой рыболовной лески, заброшенной богами из близлежащей вселенной. Глядя со дна этого океана, можно было увидеть, что кабель с болезненной неторопливостью опускался к массивному бетонному бункеру на востоке Шеффилда, и в конце концов большая часть людей перестала обращать внимание на черную вертикальную черту в верхних слоях атмосферы.

Но пришел день, когда конец кабеля — с соплами, работающими, чтобы удерживать его положение под порывами сильных ветров, — опустился через дыру в крыше бетонированного бункера и закрепился в предназначенном для него вороте. Теперь ниже ареосинхронной точки кабель притягивался к Марсу его собственной гравитацией, а часть, расположенная выше, пыталась следовать Нью-Кларку в его центробежном полете прочь от орбиты; и углеродные нити кабеля выдерживали напряжение, вся конструкция вращалась с той же скоростью, что и планета, возвышаясь над горой Павлина в колеблющейся вибрации, что позволяло ей уклоняться от Деймоса. Все это по-прежнему контролировалось компьютером Нью-Кларка и длинной батареей ракет, развернутой на углеродной нити.

Лифт был возведен заново. Некоторые капсулы поднимались по кабелю с одной стороны горы Павлина, некоторые — спускались от Нью-Кларка с другой, обеспечивая противовес и значительную экономию энергии, необходимой для операции. Космические корабли приближались к космопорту Нью-Кларка, откуда их выстреливали как из пращи. Стало намного легче покинуть гравитационный колодец Марса, и его сообщение с Землей и другими объектами Солнечной системы стало менее затратным. Казалось, будто вернулась на место однажды обрезанная пуповина.

* * *
Он жил идеально обыденной жизнью, когда его вытащили и послали на Марс.

Вызов пришел в виде факса, появившегося из его телефонного аппарата в квартире, которую Арт Рэндольф снял всего месяцем ранее, после того как его жена решила разводиться по суду. Факс был коротким: «Дорогой Артур Рэндольф, Уильям Форт приглашает вас посетить частный семинар. Самолет вылетает из аэропорта Сан-Франциско в девять утра двадцать второго февраля 2101 года».

Арт с удивлением уставился на бумажку. Уильям Форт был основателем «Праксиса», транснациональной корпорации, которая несколько лет назад приобрела компанию Арта. Форт был очень стар, и теперь его пост главы был чем-то вроде почетной должности на неполный день. Но он до сих пор проводил частные семинары, которые пользовались дурной славой, несмотря на то, что о них мало что было известно. Поговаривали, что туда приглашают людей из всех дочерних компаний, что они собираются в Сан-Франциско, а потом летят в какое-то секретное место частным бортом. Никто не знал, что там происходило дальше. Люди, побывавшие на таких семинарах, обычно меняли место работы и, даже если оставались на прежней должности, держали рот на замке, что приводило всех в замешательство. Так что мероприятие было окутано тайной.

Арт был удивлен, что его пригласили, и одновременно чувствовал беспокойство, но по большей части был польщен. Перед слиянием он был соучредителем и техническим директором маленькой компании под названием «Дампмайнз», которая занималась разработкой и утилизацией старых свалок, выискивая ценные материалы, выброшенные в гораздо более расточительную эпоху. Слияние с «Праксисом» стало для них сюрпризом — очень приятным сюрпризом, поскольку все в «Дампмайнз» из сотрудников маленькой фирмы превратились в новых членов богатейшей организации мира: им стали платить из ее доходов, они получили возможность влиять на ее политику и были вольны использовать все ее ресурсы. Это было все равно что посвящение в рыцари.

Арт, конечно же, был польщен, как и его жена, хотя она тоже несколько беспокоилась. Ей предложили место в главном управлении «Мицубиси», и, по ее словам, крупные транснациональные синдикаты принадлежали иному миру. Работая в разных компаниях, они неотвратимо становились еще дальше друг от друга, чем раньше. Они больше не нужны были друг другу, чтобы получить процедуру омоложения, которую транснационалы предоставляли гораздо более охотно, чем государство. Она говаривала, что они, словно пассажиры на разных судах, отплывших из залива Сан-Франциско в противоположных направлениях. Фактически, лайнеры, уходящие в ночь.

Арту казалось, что они могли бы путешествовать с корабля на корабль, если бы его жена не была столь заинтересована в одном из пассажиров ее судна, вице-председателе «Мицубиси», отвечающем за развитие Восточно-Тихоокеанского сектора. Но Арта скоро затянула арбитражная программа «Праксиса»: он часто путешествовал, посещая мастер-классы или выступая третейским судьей между мелкими дочерними компаниями «Праксиса», занятыми переработкой ресурсов. Когда он возвращался в Сан-Франциско, Шэрон почти никогда не было дома. Их суда отходят на все большее расстояние друг от друга, говорила она, а он был слишком деморализован, чтобы спорить, и съехал, как только она попросила. Можно сказать, его выбросили на улицу.

Теперь он почесывал темный небритый подбородок, перечитывая факс в четвертый раз. Он был крупным, крепко сложенным мужчиной, но имел привычку сутулиться. «Деревенщина», как называла его жена, хотя, например, секретарша в «Дампмайнз» использовала слово «медведь», которое нравилось ему больше. В нем действительно было что-то от нескладной и неуклюжей медвежьей наружности, а также неожиданная скорость и сила зверя. В команде университета Вашингтона он был защитником, не слишком быстрым, но очень пробивным. Повалить «мишку», так его прозвали, было очень сложно. И рискованно.

Он изучал инженерное дело, а потом работал на нефтяных месторождениях Ирана и Грузии, внедрив ряд инноваций для разработки незначительных сланцевых месторождений. За свою работу в университете Тегерана он получил степень магистра, а потом переехал в Калифорнию и присоединился к другу, который основал компанию, производящую снаряжение для глубоководного дайвинга. Оно использовалось при оффшорном бурении нефтяных скважин — производстве, уходящем на все большие глубины по мере того, как истощались доступные ресурсы. И опять Арт изобрел ряд улучшений как в оборудовании для погружений, так и в технологии глубоководного бурения. Но пара лет, проведенных в декомпрессионных камерах и на континентальном шельфе, стали последней каплей, и он продал свою долю партнеру и двинулся дальше. Он очень быстро менял сферы деятельности, работая то в строительной компании, занимавшейся конструированием при сверхнизких температурах, то в фирме, выпускавшей солнечные батареи, он даже строил стартовые площадки для ракет. Каждая работа была хороша, но по прошествии времени он понял, что по-настоящему его интересуют не технические, а человеческие проблемы. Он все больше и больше вмешивался в управление проектами, а потом его привлекли к арбитражу. Он любил выслушивать аргументы, а затем разрешать вопросы, к вящему удовольствию всех окружающих. Это была инженерия иного рода, более увлекательная, более сложная и приносящая большее удовлетворение, нежели возня с механическими объектами. Несколько фирм, с которыми он сотрудничал в эти годы, были частью транснациональных корпораций, и он был втянут не только в арбитражные споры между своей компанией и другими синдикатами, но также и в мало относящиеся к ним дела, требующие взгляда стороннего наблюдателя. Он называл это социальной инженерией, что весьма его увлекало.

Поэтому, открывая «Дампмайнз», он взял на себя техническое руководство и хорошенько поработал над «Супер-Рэтджис» — гигантскими роботизированными машинами, которые занимались раскопкой и сортировкой свалок. Но больше чем когда-либо раньше, он погружался в рабочие вопросы и все, что было с ними связано. Эта тенденция в его карьере лишь усилилась после того, как их поглотил «Праксис». И в дни, когда подобная работа удавалась ему, он всегда возвращался домой с чувством, что ему следовало бы стать судьей или дипломатом. Да, пожалуй, в душе он был дипломатом.

Тем позорнее был тот факт, что он так и не смог выторговать успешное разрешение вопроса с собственной супругой. И, без сомнения, Форту, или кто там пригласил его на семинар, было прекрасно известно о разводе. Возможно, они прослушивали его старую квартиру и знали о каждом неприятном разговоре, которые он вел с Шэрон в последний месяц совместной жизни и которые не красили ни его, ни ее. Все еще почесывая небритый подбородок, он поежился при одной мысли об этом, а потом пошел в ванную и включил портативный водонагреватель. Лицо в зеркале выглядело слегка растерянным. Небритый, разведенный мужчина пятидесяти лет, большую часть жизни занимавшийся совершенно не тем и только начавший идти к своему истинному призванию, — по его представлению, люди такого рода не должны получать факсы от Уильяма Форта.

Его жена, или лучше сказать «бывшая», тоже отнеслась к этому скептически.

— Произошла какая-то ошибка, — заявила она, когда Арт сообщил ей о факсе. Она звонила насчет одного из пропавших объективов ее камеры. Она подозревала, что его, съезжая, прихватил Арт.

— Я поищу его, — пообещал он и подошел к встроенному шкафу, чтобы взглянуть на пару своих, пока еще не распакованных, чемоданов. Он знал, что объектива там не было, но старательно перерыл оба. Шэрон узнала бы, попробуй он смухлевать. Пока он искал, беседа продолжилась, и ее голос отдавался в квартире жестяным эхом.

— Это лишь показывает, насколько этот Форт странный… Вы поедете в какую-нибудь Шангри-Ла, он будет вытирать ботинки салфетками «Клинекс» и говорить по-японски, а вы станете сортировать его мусор и учиться левитировать, и я никогда тебя больше не увижу… Ты нашел?

— Нет. Его здесь нет.

Разводясь, они разделили совместно нажитое имущество. Шэрон забрала себе квартиру, развлекательный центр, рабочий стол, планшет, камеры, растения, кровать и всю остальную мебель. Арту досталась тефлоновая сковородка. Не самое удачное из его судебных дел. Но это также значило, что искать объективы ему было просто негде.

Даже вздох Шэрон звучал как всеобъемлющее обвинение.

— Они научат тебя японскому, и мы больше тебя никогда не увидим. Чего Уильям Форт от тебя хочет?

— Консультации по вопросам брака и семьи? — предположил Арт.


К удивлению Арта, многие слухи о семинарах Форта оказались правдой. В международном аэропорту Сан-Франциско он сел на большой и мощный частный самолет с шестью другими мужчинами и женщинами, и после взлета окна самолета, очевидно, поляризованные с обеих сторон, стали черными, а дверь в кабину пилотов закрылась. Двое пассажиров занимались спортивным ориентированием, и когда самолет заложил пару мягких виражей вправо и влево, они сошлись на том, что их курс пролегает в диапазоне между юго-востоком и севером. Каждый из семи рассказал о себе — они все оказались техническими директорами или арбитрами в широкой сети компаний «Праксиса» и слетелись в Сан-Франциско со всего мира. Одни с нетерпением ждали знакомства с ведущим отшельнический образ жизни основателем транснационального объединения, другие были обеспокоены.

Их полет продолжался шесть часов, и спортивные ориентировщики сузили список возможных точек назначения до круга, включавшего в себя Джуно, Гавайи, Мехико и Детройт, хотя, как заметил Арт, если они летели на одном из новых самолетов класса «земля — космос», в этот круг могла бы входить половина Земли, а то и больше. Когда самолет приземлился, их провели по маленькому телескопическому трапу в большой автобус с затемненными окнами и барьером между пассажирами и водителем. Двери были заперты снаружи.

Они ехали около получаса. Затем автобус остановился, и их выпустил водитель, пожилой человек в шортах и футболке с рекламой Бали.

Все зажмурились от яркого солнечного света, но это явно был не Бали. Они оказались на маленькой асфальтированной парковочной площадке на дне узкой прибрежной долины, окруженной эвкалиптами. Океан — или очень большое озеро — лежал в миле на запад, виднелся лишь его узкий клин. Ручей, бежавший по равнине, стекал в пруд, раскинувшийся перед пляжем. Холмы, окружавшие долину, на юге были покрыты сухой травой, на севере — кактусами, выше поднимался сухой коричневый камень.

— Баха? — попробовал угадать один из ориентировщиков. — Эквадор? Австралия?

— Сан-Луис-Обиспо? — предположил Арт.


Водитель повел их вниз по узкой дороге к маленькому поселению, составленному из семи двухэтажных деревянных зданий, угнездившихся между прибрежных сосен на дне долины. Два здания у ручья были жилыми, и когда они бросили сумки и распределили между собой комнаты, водитель повел их в другое здание, где полдюжины довольно пожилых кухонных работников накормили их простым обедом из рагу и салата. Потом их снова отвели в жилые домики и предоставили самим себе.

Они собрались в центральном зале с дровяной печью. Снаружи было тепло, и печь не топили.

— Форту сто двенадцать лет, — сказал ориентировщик по имени Сэм, — и омоложение, судя по всему, не подействовало на его мозги.

— Оно и не должно, — ответил Макс, второй ориентировщик.

Они еще некоторое время обсуждали Форта. Каждый из них слышал, будто Уильям Форт был одним из выдающихся деятелей медицины, своего рода Луи Пастер их века, человек, победивший рак, как писали таблоиды. Он также избавил человечество от обычной простуды, основав «Праксис» в двадцать четыре года, чтобы торговать передовыми антибактериальными препаратами, и уже к двадцати семи стал мультимиллиардером. После он занялся превращением «Праксиса» в крупнейшее мировое транснациональное объединение. Восемьдесят лет подряд он упорно «распространял метастазы», как охарактеризовал это Сэм, а тем временем его личность преображалась в нечто, напоминающее ультра-Говарда Хьюза[102], во всяком случае, ходили такие слухи. Он становился все более и более могущественным, пока, словно черная дыра, не исчез полностью за горизонтом событий собственного могущества.

— Надеюсь, он не слишком эксцентричен, — сказал Макс.

Другие члены их группы — Салли, Эми, Элизабет и Джордж — были настроены более оптимистично. Но все они испытывали беспокойство по поводу того, как необычно их встретили, а вернее, не встретили, — никто не пришел навестить их, пока они, озадаченные, не разошлись по своим комнатам.


Арт, как и всегда, спал хорошо и с рассветом проснулся от низкого уханья совы. Прямо под его окном журчал ручей. Стоял серый рассвет, воздух полнился обволакивающим сосны туманом. Откуда-то из недр здания донесся щелчок закрывшегося замка.

Он оделся и вышел. Все было насквозь мокрым. Ниже, на узких плоских террасах перед зданием, тянулись грядки с салатом и ряды яблонь, обрезанных и подвязанных так, что они больше походили на раскидистые кусты.

Когда Арт спустился к маленькой ферме над прудом, вещи вновь обрели цвет. Под большим дубом простиралась, словно ковер, лужайка. Арт подошел к дереву, будто его тянуло туда, тронул его грубую, потрескавшуюся кору. Затем он услышал голоса: по тропинке к пруду приближалась группа людей в черных гидрокостюмах с досками для серфинга и с длинными свернутыми крыльями дельтапланов. Когда они проходили мимо, он узнал людей, которых видел накануне на кухне, и водителя. Водитель помахал ему и пошел дальше. Арт направился к пруду. В соленом воздухе разносился низкий шум волн, в камышах плавали птицы.

Через какое-то время Арт вернулся по тропинке и в столовой комплекса нашел пожилых поваров, пекущих блинчики. После того как Арт и другие гости поели, вчерашний водитель провел их вверх по лестнице в большой зал заседаний. Они сели на диваны, составленные квадратом. Большие панорамные окна по всем четырем стенам пропускали достаточно серого утреннего света. Водитель уселся в кресло между двумя диванами.

— Я — Уильям Форт, — сказал он. — Рад видеть всех вас здесь.


При ближайшем рассмотрении он оказался странным стариком. Его лицо, словно следы вековых тревог, избороздили морщины, но в тот момент на нем можно было прочесть лишь безмятежность и отрешенность. «Шимпанзе, — подумал Арт, — проведший много лет в лаборатории, а теперь постигающий дзен». Или просто очень старый серфер и дельтапланерист — потрепанный, лысый, круглолицый, со вздернутым носом. А теперь переводящий взгляд с одного на другого. Сэм и Макс, которые не обращали на него внимания, пока он оставался водителем или поваром, чувствовали себя неловко, но он, кажется, не замечал этого.

— Единственный показатель того, — произнес он, — насколько мир полон людьми и насколько они активны, — это процент ассигнований в перечень продуктов, получаемых на основе фотосинтеза.

Сэм и Макс кивнули, как будто это было стандартным началом совещания.

— Могу я делать заметки? — спросил Арт.

— Пожалуйста, — ответил Форт и указал на кофейный столик, стоящий перед диванами. Там лежали блокноты и планшеты. — Позже я хотел бы поиграть в кое-какие игры, так что вот планшеты и блокноты, что вам удобнее.

Почти все взяли себе планшеты и некоторое время молчаливо возились, вынимая и запуская их. Пока они были заняты, Форт встал и начал ходить кругами вокруг диванов, поворачиваясь через каждые несколько предложений.

— Сейчас мы используем порядка восьмидесяти процентов чистой первичной продукции наземного фотосинтеза, — говорил он. — Ста процентов, вероятно, невозможно достигнуть. В перспективе емкость среды[103], по нашим подсчетам, составляет лишь около тридцати процентов, так что, образно говоря, мы зажрались. Мы уничтожаем наш естественный капитал, как будто где-то есть доступный резерв, и почти исчерпали некоторые наши активы, такие как нефть, дерево, почва, металлы, пресная вода, рыба и животные. Это затрудняет дальнейшее развитие экономики.

«Затрудняет! — записал Арт. — Экспансия?»

— Мы должны продвигаться дальше, — продолжил Форт, бросив пронзительный взгляд на Арта, пытавшегося непринужденно закрыть свой планшет ладонью. — Продолжающаяся экспансия — фундаментальный принцип экономики. Более того, это один из фундаментальных принципов самой вселенной. Потому что все на свете — это экономика. Физика — космическая экономика, биология — клеточная, гуманитарные науки относятся к социальной экономике, психология — к ментальной, и так далее.

Слушатели печально закивали.

— Так что все на свете расширяется. Но подобный процесс не может вступать в противоречие с законом сохранения массы и энергии. Как бы эффективно ни было производство, невозможно на выходе получить больше, чем на входе.

Арт внес в пометки: «Выход больше начального вложения — все экономика — естественный капитал — зажрались».

— В ответ на сложившуюся ситуацию здесь, в «Праксисе», группа людей работает над тем, что мы назвалиэкономикой полного мира.

— А почему не переполненного мира? — спросил Арт.

Форт, кажется, его не услышал.

— Как сказал Дали, два капитала: созданный человеком и созданный природой — не взаимозаменяемы. Это очевидно, но поскольку многие экономисты до сих пор утверждают обратное, я вынужден подчеркнуть это. Простой пример: построив больше лесопилок, вы не получите больше леса. Строя дом, вы можете варьировать число электропил и плотников, а значит, они взаимозаменяемы, но вы не можете строить, имея на руках лишь половину необходимой древесины, и не важно, сколько пил и плотников у вас есть. Попробуйте, и у вас получится дом из воздуха. Именно в таком доме мы сейчас и живем.

Арт покачал головой и взглянул на страницу своего планшета, куда снова внес заметки. «Ресурсы и капиталы не взаимозаменяемы — электропилы/плотники — дом из воздуха».

— Прошу прощения, — спросил Сэм, — вы сказали: природный капитал?

Форт резко дернулся, повернулся, чтобы взглянуть на Сэма.

— Да?

— Я думал, капитал по определению создается человеком. Производное средств производства, так нас учили.

— Верно. Но в капиталистическом мире слово «капитал» получает все более и более широкое использование. Люди говорят, например, о человеческом капитале — это совокупность образования и опыта работы. Определение человеческого капитала отличается от классического в том отношении, что вы не можете унаследовать его, он может быть только взят в аренду, но не может быть куплен или продан.

— Если только не принимать в расчет рабство, — добавил Арт.

Форт нахмурился.

— Концепция природного капитала на самом деле больше похожа на традиционное определение, чем концепция человеческого капитала. Им можно владеть, его можно завещать, делить на возобновляемый и не возобновляемый, отчуждаемый и не отчуждаемый.

— Но если все — капитал того или иного рода, — сказала Эми, — можно понять, почему люди считают, что один капитал может быть взаимозаменяем другим. Если человеческий капитал будет усовершенствован так, чтобы использовать меньше природного капитала, не будет ли это взаимозамещением?

Форт покачал головой.

— Это вопрос эффективности. Капитал — это количество на входе, а эффективность — отношение количества на входе к количеству на выходе. Вне зависимости от эффективности вы не можете сделать что-то из ничего.

— Новые энергетические ресурсы… — предложил Макс.

— Но мы не можем производить почву из электричества. Энергия синтеза и самовоспроизводящиеся машины дали нам невероятную мощь, но нам нужны основные ресурсы, чтобы было к чему эту мощь прикладывать. И тут мы упираемся в предел, замены которому не может быть.

Форт уставился на них все с тем же обезьяньим спокойствием, которое он сохранял с самого начала. Арт бросил взгляд на экран планшета. «Природный капитал — человеческий капитал — традиционный капитал — энергия против материи — электрическая почва — пожалуйста, никакой замены». Он скривился и перешел на следующую страницу.

— К несчастью, — продолжил Форт, — большинство экономистов по-прежнему работает в экономической модели пустого мира.

— Модель экономики полного мира кажется очевидной, — сказала Салли. — Это просто здравый смысл. Почему большинство экономистов ее игнорируют?

Форт пожал плечами и молча сделал еще один круг по комнате. Арт уже устал вертеть головой.

— Мы понимаем мир через парадигмы. Переход от модели пустого мира к модели полного мира — это смена парадигмы. Макс Планк однажды сказал, что новая парадигма приходит не тогда, когда удается убедить ее противников, а когда ее противники вдруг умирают.

— А они пока живы, — заметил Арт.

Форт кивнул.

— Омоложение продлевает жизни людей. И многие из них занимают значительные должности.

Салли посмотрела на него с неприязнью.

— Значит, им просто следует пересмотреть свои взгляды, не так ли?

Форт уставился на нее.

— Прямо сейчас мы этим и займемся. По крайней мере, в теории. Я хочу, чтобы вы изобрели экономические стратегии полного мира. Это игра, в которую я играю. Если вы подключите планшеты к столу, я смогу скинуть вам начальные данные.

И все они склонились и подключились к столу.


Первая игра, в которую захотел сыграть с ними Форт, включала в себя вычисление максимального числа экологически устойчивого[104] населения Земли.

— Разве это не зависит от различных факторов, вроде стиля жизни? — спросил Сэм.

— Мы будем учитывать все факторы.

Он не шутил. Они прошлись от сценариев, в которых каждый акр пахотной земли возделывался с максимальной эффективностью, до сценариев, включающих возврат к охоте и собирательству, от всемирного общества потребления до жестких ограничений. Планшеты ставили начальные условия, после чего игроки разыгрывали их, скучающе или нервно, нетерпеливо или сосредоточенно, используя формулы, взятые со стола, или собственные наработки.

Игра заняла их вплоть до ланча, и потом они играли весь оставшийся день. Арту нравилось играть, они с Эми всякий раз завершали намного раньше остальных. Их максимальное число экологически устойчивого населения варьировалось от ста миллионов (модель «бессмертный тигр», как назвал ее Форт) до тридцати миллиардов (модель «муравьиная ферма»).

— Это большой диапазон, — заметил Сэм.

Форт кивнул и терпеливо взглянул на них.

— Но если вы посмотрите лишь на модели с наиболее реалистичными условиями, — сказал Арт, — то, как правило, получите цифру между тремя и восемью миллиардами.

— А сейчас население составляет порядка двенадцати миллиардов, — произнес Форт. — Так что мы не укладываемся. Что нам с этим делать? В конце концов, у нас есть предприятия, которыми надо управлять. Бизнес не остановится потому лишь, что людей слишком много. Экономика полного мира не означает конца обычной экономики, это просто конец того производства, которое мы знаем. Я хочу, чтобы «Праксис» оставался на гребне волны. Кстати, сейчас отлив, я собираюсь вернуться на пляж. Буду рад, если вы присоединитесь ко мне. Завтра мы будем играть в игру под названием «Переполнение».

С этим он вышел из комнаты, предоставив их самим себе. Они вернулись в свои спальни, а когда времени до ужина оставалось совсем немного, прошли в обеденный зал. Форта там не было, но их встретили несколько его коллег, которых они помнили по прошлому дню. Этим вечером к ним присоединилась толпа парней и девушек, все стройные, румяные и пышущие здоровьем. Они казались членами туристического клуба или командой пловцов, и девушек среди них было больше. Брови Сэма и Макса взлетали вверх и опускались вниз в простейшей азбуке Морзе, передающей: «Ага-ага!» Молодые люди, не обращая на это внимания, накрыли стол и вернулись на кухню. Арт ел быстро, спрашивая себя, правы ли Сэм и Макс в своих предположениях. Затем он отнес свою тарелку на кухню и принялся помогать у посудомоечной машины, попутно спросив у одной из девушек:

— Как вы сюда попали?

— Это что-то вроде студенческой программы, — ответила она. Ее звали Джойс. — Мы все новички, присоединившиеся к «Праксису» в прошлом году, и нас выбрали для поездки сюда на занятия.

— Вы сегодня случайно не работали над моделью экономики полного мира?

— Нет, мы играли в волейбол.

Арт вышел из здания, жалея, что его не отобрали для студенческой программы. Ему стало интересно, есть ли здесь джакузи с видом на океан. Что ж, это вполне реально. Вода в океане оказалась холодной, а если все крутилось вокруг экономики, то и роскошь можно было бы расценивать как инвестицию для поддержания кадровой инфраструктуры.

Вернувшись в дом, его товарищи проговорили весь оставшийся вечер.

— Ненавижу такие вещи, — заявил Сэм.

— Мы попались, — мрачно добавил Макс, — ты или присоединяешься к культу, или теряешь работу.

Остальные не были настроены столь пессимистично.

— Может быть, ему просто одиноко, — предположила Эми.

Макс и Сэм закатили глаза, а потом бросили взгляд в сторону кухни.

— Может, он всегда хотел быть учителем, — поддержала Салли.

— Может, он хочет, чтобы «Праксис» рос на десять процентов в год, — сказал Джордж, — полный этот мир или пустой.

Сэм и Макс кивнули, но Элизабет выглядела раздраженной.

— Может быть, он хочет спасти мир! — воскликнула она.

— Верно, — сказал Сэм, и Макс с Джорджем хохотнули.

— Может быть, эта комната прослушивается, — заметил Арт, и разговоры отсекло как гильотиной.


Последующие дни были очень похожи на первый. Они сидели в конференц-зале, Форт кружил вокруг них и рассуждал целое утро, иногда логично, иногда нет. Однажды они три часа провели, разговаривая о феодализме — этом политическом выражении стремления приматов к доминированию; о том, что на самом деле феодализм никогда не заканчивался и что транснациональный капитализм стал его расширенной версией, после чего мировая аристократия вынуждена была искать способы сдерживать рост капитала в пределах установившейся феодальной системы. В другой раз они говорили о теории калорийной ценности, называемой эко-экономикой, очевидно, впервые разработанной первопоселенцами Марса. Услышав об этом, Сэм и Макс закатили глаза, тогда как Форт все бубнил про уравнения Танеева и Токаревой, черкая неразборчиво на установленной в углу доске.

Но через несколько дней после их приезда с юга пришли большие волны, Форт отменил собрания и проводил все время, занимаясь серфингом или паря над водой в костюме, состоящем из обтягивающего трико и широких крыльев, вроде подвижного аналога дельтаплана, — повинуясь малейшему движению мускулов, крылья принимали различные конфигурации, необходимые для полета. Большинство юных стипендиатов присоединилось к нему в небе, они парили вокруг, словно Икары, а потом пикировали и мягко скользили на воздушной подушке, пока новая вздымающаяся волна не подбрасывала их выше. Они рассекали воздух совсем как пеликаны, которые, можно сказать, и изобрели этот спорт.

Арт вышел и с наслаждением покатался на бодиборде, вода была холодной, хотя и не настолько, чтобы ему потребовался гидрокостюм. Он держался там, где серфила Джойс, болтая с ней между заплывами, и выяснил, что пожилые повара были хорошими друзьями Форта, ветеранами первых лет восхождения «Праксиса» к славе. Юные стипендиаты прозвали их «восемнадцать бессмертных». Некоторые из этих восемнадцати постоянно жили в лагере, другие то и дело заезжали, поддерживая отношения. Они обсуждали текущие проблемы, советовались насчет руководящей политики «Праксиса», проводили занятия и семинары, а также играли на волнах. Те же, кто не испытывал восторгов от воды, работали в саду.

Арт тщательно осмотрел сад, когда они взбирались обратно к поселению. Работавшие там люди двигались, будто в замедленной съемке, постоянно переговариваясь друг с другом. На тот момент главной для них задачей было обобрать обрезанные яблони.

Когда южное волнение стихло, Форт возобновил работу с группой Арта. Однажды темой для обсуждения стали бизнес-возможности полного мира, и Арт начал понимать, почему выбрали именно его и шестерых его коллег: Эми и Джордж занимались контрацепцией, Сэм и Макс — индустриальным дизайном, Салли и Элизабет — сельхозтехнологиями, а он сам — переработкой ресурсов. Все они уже сталкивались с предпринимательством полного мира, и в своих дневных играх неплохо демонстрировали способность придумывать новые его типы.

В другой день Форт предложил игру, в которой они должны были решать проблему полного мира через возвращение к пустому. По условиям задачи, им требовалось выпустить разносчика чумы, который убил бы всех, кто не получал геронтологического лечения. Каковы были бы «за» и «против» такого решения?

Ошеломленная группа взялась за свои планшеты. Элизабет заявила, что не станет играть в игру, основанную на такой монструозной идее.

— Это ужасная идея, — согласился Форт. — Но это не делает ее невозможной. Видите ли, я знаю кое-что. Слышу разговоры определенного уровня. Между лидерами крупных транснационалов, например, ведутся споры. Приводятся аргументы. Можно услышать самые разные идеи, выдвигаемые вполне серьезно, включая и такие, как эта. Все сожалеют о таком сценарии и меняют тему разговора. Но никто не заявляет, что это технически невозможно. А некоторые, похоже, думают, что такой сценарий способен решить определенные неразрешимые проблемы.

Группа печально обдумала эту мысль. Арт предположил, что при таком развитии событий рабочих рук в сельском хозяйстве станет не хватать.

Форт смотрел из окна на океан.

— Вот фундаментальная проблема любой катастрофы, — задумчиво проговорил он. — Едва она возникает, уже никто не может с уверенностью сказать, когда это прекратится. Давайте продолжим.

И, подавленные, они продолжили. Разыгрывая сокращение населения, они, в виду только что предложенной им альтернативы, подошли к проблеме со всем тщанием. Каждый из них побывал в роли Императора мира, как выразился Форт, и подробно изложил свой план.

Когда пришла очередь Арта, он сказал:

— Я бы дал каждому выжившему право стать родителем ребенка на три четверти.

Все, включая Форта, рассмеялись, но Арт упорно продолжал. Он объяснил, что каждой паре родителей дали бы право выносить одного ребенка и еще половину. После рождения первенца они могли бы продать свое право на половину или договориться о покупке второй половины у другой пары и родить второго ребенка. Цены на половины будут колебаться по классической схеме спроса и предложения. Социальные последствия будут позитивны: люди, желающие еще одного ребенка, будут вынуждены ради этого отказываться от чего-то, в то время как те, кому хватает и одного ребенка, будут иметь источник дохода, чтобы его поддержать. Когда население сократится в достаточной мере, Император мира может изменить право на рождение до одного ребенка на человека, что будет близко к демографической стабильности. Но с процедурами омоложения в данных условиях лимит на три четверти должен сохраниться надолго.

Закончив излагать свое предложение, Арт поднял взгляд от записей на своем планшете. Все смотрели на него.

— Три четверти ребенка, — повторил Форт с ухмылкой, и все снова захохотали. — Мне это нравится. — Смех прекратился. — Это наконец установит денежную ценность человеческой жизни на открытом рынке. До сих пор все работы в этой области были в лучшем случае небрежны. Что-то вроде пожизненных доходов и расходов. — Он вздохнул и покачал головой. — В действительности, экономисты берут большую часть цифр с потолка. Ценность, на самом деле, не результат экономических исчислений. Нет, совсем нет. Давайте посмотрим, сможем ли мы вычислить, сколько будет стоить половина ребенка. Я уверен, начнутся спекуляции, появятся посредники, а затем и целый рыночный аппарат.

Так что оставшуюся часть дня они играли в «Три четверти», дойдя вплоть до сырьевого рынка и получив множество сюжетов для мыльных опер. Когда они закончили, Форт пригласил их на пляж на барбекю.


Вернувшись в свои комнаты, они надели куртки и спустились по тропинке через долину в яркий закат. На пляже под дюной был разведен большой костер, за которым присматривали несколько юных стипендиатов. Когда они подошли и расселись на одеялах вокруг костра, дюжина или около того из «восемнадцати бессмертных» приземлились, пробежав по песку, и медленно сложили свои крылья, а потом отстегнули их от костюмов и откинули с глаз мокрые волосы, обсуждая друг с другом ветер. Они помогли друг другу раздеться и остались в одних купальных костюмах, дрожа и покрываясь гусиной кожей. Столетние летуны тянули к огню жилистые руки, женщины выглядели такими же мускулистыми, как и мужчины, их лица были иссечены морщинами, будто они миллион лет щурились на солнце и смеялись у костра. Арт наблюдал, как Форт шутит со своими старыми друзьями, как просто они вытирают друг друга полотенцами. Тайная жизнь богатых и знаменитых! Они ели хот-доги и пили пиво. Потом летуны ушли за дюны и вернулись, уже одетые в брюки и свитера, довольные тем, что могут постоять у костра еще немного, расчесывая влажные волосы друг друга. Сгустились сумерки, вечерний бриз веял солью и холодом. Оранжевое пламя танцевало под порывами ветра, тени играли на обезьяноподобном лице Форта. Как заметил ранее Сэм, он выглядел максимум на восемьдесят.

Теперь он сидел с семью своими гостями, которые держались друг друга, и, вглядываясь в угли, принялся говорить снова. Люди на другой стороне костра не прекратили свои разговоры, но гости Форта склонились ближе, чтобы слышать его в шуме ветра, волн и потрескивающего дерева. Без своих планшетов на коленях они казались немного потерянными.

— Нельзя заставить людей делать что-то, — сказал Форт. — Суть в том, чтобы изменить себя. Тогда люди увидят и смогут выбирать. В экологии существует принцип основателя. Популяция на острове начинается с малого числа поселенцев, так что в родительской популяции число генов ограничено. Это первый шаг к видообразованию. Теперь я думаю, нам нужны новые виды, с экономической точки зрения, конечно же. А «Праксис» сам по себе — это остров. И то, как мы его развиваем, можно сравнить с преобразованием генов, данных нам в начале. Мы не обязаны соблюдать установившиеся к настоящему моменту правила. Мы можем создавать новые виды. Не феодальные. У нас коллективное право собственности и коллективное принятие решений, политика конструктивных действий. Мы работаем в направлении корпоративной структуры, схожей с государственной структурой, установившейся в Болонье. Это своего рода демократический коммунистический остров, превосходящий окружающий его капитализм и создающий лучший образ жизни. Как вы думаете, возможна ли такого рода демократия? Мы должны как-нибудь сыграть в такую игру.

— Как скажете, — ответил Сэм, и Форт бросил на него острый взгляд.


Следующее утро выдалось теплым и солнечным. Форт решил, что погода слишком хороша, чтобы оставаться в помещении. Поэтому они вернулись на пляж и устроились под тентом возле костра, среди шезлонгов и гамаков, натянутых между подпорками тента. Океан отливал яркой глубокой синевой, волны были небольшими, но четко очерченными, и почти каждая несла на себе серфера. Форт уселся в один из гамаков и завел речь об эгоизме и альтруизме, приводя примеры из экономики, социобиологии и биоэтики. Он завершил тем, что, говоря прямо, такой вещи, как альтруизм, не существует. В долгой перспективе был лишь эгоизм, понимающий истинную цену поступков и оплачивающий ее, чтобы не попасть в долгосрочные долговые обязательства. В целом, трезвая экономическая практика, если грамотно ее направлять и реализовывать. Что он и попытался доказать средствами игры «Эгоизм-альтруизм», которую они начали, разбирая Дилемму Заключенного и Трагедию Общин.

На следующий день они снова встретились в серферском лагере и после бессвязной беседы о добровольной простоте сыграли в игру, которую Форт назвал «Марк Аврелий». Арту игра понравилась, как и все прочие, и он играл в нее хорошо. Но с каждым днем заметки в его планшете становились короче. В тот день он записал лишь: «расход — аппетит — искусственные потребности — реальные потребности — реальные затраты — соломенные кровати! Влияние окр. среды — население X аппетиты X эффективность — холодильник в тропиках не роскошь — общественные холодильники — холодные дома — сэр Томас Мор».

Тем вечером участники конференции ужинали в одиночестве, и разговоры выдавали их усталость.

— Я думаю, это место своего рода остров добровольной простоты, — заметил Арт.

— Юные стипендиаты сюда тоже относятся? — спросил Макс.

— Не заметно, чтобы «бессмертные» много общались с ними.

— Им нравится просто смотреть, — сказал Сэм. — Когда ты так стар…

— Мне интересно, как долго нас собираются держать тут, — перебил Макс. — Мы тут всего неделю, а мне уже скучно.

— А мне здесь нравится, — ответила Элизабет, — так расслабляет…

Арт подумал, что склонен с ней согласиться. Он вставал рано: один из стипендиатов отмечал каждый рассвет ударами деревянной колотушки по большому чурбаку, постепенно уменьшая интервалы между ударами, чем всякий раз будил Арта. Тук…… тук… тук… тук… тук… тук-тук-тук-тук-т-т-т-т-т-т… После этого Арт выходил в серое утро, полное птичьих голосов. Тут постоянно слышался шум волн, будто к ушам его были прижаты невидимые раковины. Когда он ходил тропинкой через ферму, он всегда видел поблизости кого-то из «восемнадцати бессмертных», либо болтающих за работой мотыгой или секатором, либо сидящих под большим дубом и наблюдающих за океаном. Форт часто был среди них. Арт мог гулять целый час перед завтраком, зная, что остальную часть дня проведет в теплой комнате или на теплом пляже, разговаривая и играя в игры. Была ли это простота? Он не был уверен, но это определенно расслабляло, никогда раньше он не проводил так время.

И, бесспорно, за всем этим крылось нечто большее. Это был, как продолжали напоминать им Сэм с Максом, своего рода тест. Их испытывали. Старик наблюдал за ними, а может быть, наблюдали «восемнадцать бессмертных» или же юные стипендиаты, «ученики», которые начали казаться Арту серьезной силой. На молодых специалистах держалась большая часть быта в поселке и, возможно, сам «Праксис», в том числе и на высшем уровне — может, они консультировались с «бессмертными», хотя нельзя было утверждать это наверняка. Слушая болтовню Форта, он понимал, что когда дело касается практических вопросов, многое происходит за его спиной. А в разговорах у посудомоечной машины часто проскальзывали нотки, с какими братья и сестры обсуждают, что им делать с недееспособными родителями.

Как бы там ни было, это был тест. Однажды ночью Арт пошел на кухню, чтобы выпить перед сном стакан молока, и, минуя маленькую комнатку рядом с обеденным залом, увидел, как несколько человек, старых и молодых, смотрели видеозапись их с Фортом утренних упражнений. Арт вернулся в свою комнату в глубоких раздумьях.


На следующее утро Форт по своему обыкновению кружил по конференц-залу.

— Новые возможности для роста больше не появляются.

Сэм и Макс быстро переглянулись.

— Это то, к чему приводит мышление полного мира. Мы должны определить новые растущие рынки и выйти на них. Теперь вспомните, что природный капитал может быть разделен на отчуждаемый и неотчуждаемый. Неотчуждаемый капитал — субстрат, из которого появляется весь отчуждаемый капитал. Учитывая его нехватку и преимущества, которые он дает, имеет смысл, опираясь на обычную теорию спроса и предложения, установить его цену как бесконечную. Я заинтересован во всем, что имеет теоретически бесконечную стоимость. Вот она — очевидная сфера инвестиций. По сути, это инвестиции в инфраструктуру, но на самом базовом, биофизическом уровне. Инфра-инфраструктура, так сказать, или биоинфраструктура. И это то, чем, по моему мнению, стоит заняться «Праксису». Мы приобретаем и перестраиваем любую биоинфраструктуру, которая была исчерпана и уничтожена. Это долгосрочные инвестиции, но прибыль будет фантастической.

— А разве большинство биоинфраструктур не находятся в государственной собственности? — спросил Арт.

— Находятся, и это означает необходимость тесного сотрудничества с государствами. Годовой валовый продукт «Праксиса» больше, чем таковой у большинства стран. Все, что нам нужно, — находить страны с маленьким ВНП[105] и плохим ИБС.

— ИБС? — переспросил Арт.

— Индекс будущего страны. Это альтернативное измерение ВНП, принимающее в расчет долги, политическую стабильность, состояние окружающей среды и все такое прочее. Полезный инструмент двойного контроля ВНП, он помогает вычислить страны, которым могла бы пригодиться наша помощь. Мы их находим, идем к ним и предлагаем большие инвестиции капитала плюс политическое руководство, безопасность, все, что им нужно. Взамен мы берем под опеку их биоинфраструктуру. Мы также получаем доступ к их рабочей силе. Это очевидное партнерство. Думаю, это станет следующим шагом.

— Какая роль отводится нам во всем этом? — спросил Сэм, обводя рукой группу.

Форт переводил взгляд с одного на другого.

— Я думаю дать каждому из вас свое назначение. Я хочу, чтобы вы хранили его в тайне. В любом случае, вы разъедетесь отсюда по одному в разные места. Вы будете заниматься дипломатической работой как посредники «Праксиса», а также станете выполнять особые задания, связанные с инвестициями в биоинфраструктуру. Я изложу детали в частной беседе. А теперь давайте пообедаем, после чего я встречусь с каждым из вас.

«Дипломатическая работа!» — записал Арт в своем планшете.


Он провел день, бродя по садам и разглядывая выращенные на шпалерах яблочные кусты. Очевидно, в списке личных встреч Форта Арт стоял далеко не первым, но ему было все равно. День выдался облачный, цветы в саду были мокрыми и яркими. Похоже, будет сложно вернуться в его студию под автострадой в Сан-Хосе… Интересно, что делает Шэрон, думает ли она о нем? Без сомнения, она отправилась в плавание со своим вице-председателем.

Солнце почти садилось, и он как раз собирался вернуться в свою комнату, чтобы переодеться к ужину, когда на центральной дорожке показался Форт.

— А, вот вы где, — сказал он. — Давайте пройдем вниз, к дубу.

Они сели у могучих корней дерева. Солнце пробивалось сквозь низкие облака, и все окрашивалось в розовые цвета.

— Вы живете в красивом месте, — заметил Арт.

Форт, казалось, не слышал его. Он смотрел в подсвеченные тучи, клубящиеся над головой.

После нескольких минут созерцания он сказал:

— Мы хотим, чтобы вы приобрели Марс.

— Приобрел Марс, — повторил Арт.

— Да. В том смысле, о котором я говорил этим утром. Все эти национальные и транснациональные партнерства — вещь преходящая, без сомнений. Старая традиция плавать под выгодным флагом неприлична, но мы должны придерживаться ее, чтобы получить больший контроль над нашими инвестициями. Мы проделали это на Шри-Ланке и добились такого успеха, что нашему примеру последовали все крупные транснационалы, принявшись собирать под свои флаги все нуждающиеся в поддержке страны.

— Но Марс не страна.

— Нет. И это проблема. Когда разбился первый лифт, экономика Марса обрушилась. Теперь установлен новый лифт, и на подходе большие события. Я хочу, чтобы «Праксис» был на гребне волны. Конечно, все прочие большие инвесторы тоже будут конкурировать за эту позицию. Теперь, когда новый лифт готов, борьба лишь усилится.

— Кто управляет лифтом?

— Консорциум, возглавляемый «Субараси».

— А это не проблема?

— Это выводит их вперед. Но они не понимают Марса. Они думают, это просто новый источник металлов. Они не видят возможностей.

— Возможностей для…

— Для развития! Марс — не пустой мир, Рэндольф. В экономическом понимании, это практически несуществующий мир. Видите ли, его биоинфраструктуру еще только предстоит сконструировать. Я имею в виду, что можно просто извлечь металлы и двигаться дальше, что наверняка и собираются сделать «Субараси» и им подобные. Но это все равно что относиться к Марсу как к еще одному большому астероиду. А это глупо, поскольку его цена как базы для дальнейших действий, как планеты, намного превосходит стоимость его металлов. Все его полезные ископаемые разом оцениваются примерно в двести триллионов долларов, но цена терраформированного Марса лежит далеко за этими пределами. Это около трети валового продукты всей Земли, и если хотите знать мое мнение, это все равно не точная оценка его значения. Марс — это биоинфраструктурная инвестиция как раз того рода, о котором я говорил. Именно то, что нужно «Праксису».

— Но приобрести… — замялся Арт. — Что под этим имеется в виду?

— Не что. Кто.

— Кто?

— Подполье.

— Подполье!

Форт дал ему время, чтобы все обдумать. Телевидение, таблоиды и Сеть были переполнены историями о выживших после 2061 года, прячущихся в подземных убежищах дикого южного полушария под предводительством Джона Буна и Хироко Ай, прокладывающих повсюду туннели, контактирующих с пришельцами, умершими знаменитостями и живыми мировыми лидерами… Арт уставился на Форта, вполне bona fide[106] живого мирового лидера, потрясенный внезапным пониманием, что конкретно эта пеллюсидарная[107] фантазия могла иметь под собой все основания.

— Они на самом деле существуют?

Форт кивнул.

— Да. Я не контактирую с ними напрямую, как вы понимаете, и не знаю, сколько их. Но я уверен, что некоторые из первой сотни все еще живы. Вы знакомы с теорией Танеева — Токаревой, той, о которой я говорил в ваш первый день занятий? Так вот, эти двое и Урсула Кол жили в Ахероне, севернее горы Олимп, вместе со всей биомедицинской командой. Во время войны их исследовательский комплекс был уничтожен, но там не нашли тел. Примерно шесть лет назад я отправил людей из «Праксиса», чтобы восстановить объект. Когда все было завершено, мы назвали его Институт Ахерона и оставили пустым. Там все подключено к сети и готово к работе, но не происходит ничего, кроме маленькой ежегодной конференции по эко-экономике. А в последний год, после того как конференция закончилась, уборщики нашли несколько страниц факса, на одной из которых был оставлен комментарий. Ни подписи, ни источника. Но эта разработка могла быть написана лишь Танеевым или Токаревой, или кем-то, кто хорошо знаком с их работами. Я думаю, это был маленький привет.

«Очень маленький привет», — подумал Арт.

Форт, похоже, читал его мысли.

— Только что я получил большой привет. Я не знаю, кто это, они были очень осторожны, но они там…

Арт сглотнул. Если это правда, то это интереснейшая новость.

— И вы хотите, чтобы я…

— Я хочу, чтобы вы полетели на Марс. У нас есть проект, под прикрытием которого вы станете работать, — утилизация кабеля упавшего лифта. Пока вы будете заняты этим, я постараюсь свести вас с тем, кто пытался выйти со мной на контакт. Вам не придется ничего инициировать, только ответить на их первый шаг. Но, послушайте, я не хочу, чтобы они с самого начала знали, что именно вы пытаетесь сделать. Я хочу, чтобы вы начали работать на них. Выясните, кто они, насколько далеко простирается их поле деятельности, чего они хотят. И как мы можем договориться с ними.

— И я буду своего рода…

— Дипломатом.

— То есть шпионом.

Форт пожал плечами.

— Все зависит от того, на чьей вы стороне. Проект должен оставаться в секрете. Я веду дела с лидерами других транснациональных корпораций, а они напуганы. Их ответ на потенциальные угрозы существующему миропорядку может быть очень жестким. А некоторые из них считают «Праксис» угрозой. Так что для «Праксиса» проведенное здесь время — действительно великолепное секретное оружие, и ваше расследование может стать его частью. Если вы присоединитесь, то присоединитесь именно к засекреченному «Праксису». Как вы думаете, вам это по силам?

— Я не знаю.

Форт рассмеялся.

— Вот почему я выбрал вас для миссии, Рэндольф. Вы кажетесь простым.

«Я и есть простой», — чуть было не ответил Арт, но вовремя прикусил язык. Вместо этого он спросил:

— Почему именно я?

Форт пристально посмотрел на него.

— Когда мы приобретаем новую компанию, мы изучаем ее работников. Я читал ваше дело и сразу подумал, что у вас есть задатки дипломата.

— Или шпиона.

— Это различные стороны одной работы.

Арт нахмурился.

— Вы прослушивали мою старую квартиру?

— Увы, нет! — Форт снова рассмеялся. — Личного дела вполне достаточно.

Арт вспомнил, как поздно ночью наблюдал их заседание около кухни.

— Достаточно личного дела и наших встреч наверху, — добавил Форт, — чтобы узнать вас.

Арт задумался. Никто из «бессмертных» не согласился на эту работу, и, наверно, никто из стипендиатов тоже. Еще бы — эта работа уводила на Марс, а потом в некий невидимый мир, о котором никто не знал, и, может быть, неспроста. Вероятно, кому-то такая работа и могла показаться привлекательной, но только кому-то, кто лишился якоря и теперь ищет нового поля деятельности, кому-то со способностями к дипломатии…

В общем, это и впрямь было неким собеседованием на должность, которой еще не существовало. Исполнительный директор по вопросам приобретения Марса. Марсианский крот. Шпион в доме Ареса. Посол в подземельях Марса. Марсианский посол. «Ничего себе», — подумал он.

— Так что вы скажете?

— Я согласен, — ответил Арт.

* * *
Уильям Форт не валял дурака — он был серьезным предпринимателем. Как только Арт согласился принять назначение на Марс, его жизнь закрутилась, как видео на быстрой перемотке. Ночью его отправили обратно закрытым автобусом, а потом — закрытым самолетом. Все это время он оставался один, и когда поплелся на выход, то обнаружил себя в Сан-Франциско.

Он отправился в офис «Дампмайнз» и обошел всех друзей и знакомых. «Да, — повторял он снова и снова, — я нашел работу на Марсе. Переработка части старого лифтового кабеля. Это временно. Платят хорошо. Я вернусь».

Тем же днем он вернулся домой и собрался, что заняло десять минут. Затем он встал, осматриваясь, посреди пустой квартиры. На плите стояла сковородка, единственный символ его прежней жизни. Он потянулся к ней через забитые до отказа и застегнутые чемоданы, подумав, что все же сумеет втиснуть ее внутрь и что ее стоит забрать с собой. Потом перешагнул через них, прошел и сел в единственное кресло со сковородой в руке.

Спустя некоторое время он позвонил Шэрон, отчасти надеясь, что услышит автоответчик, но она была дома.

— Я лечу на Марс, — прохрипел он.

Она ему не поверила, а когда поверила, разозлилась: это трусливое дезертирство, он просто бежит от нее. «Но ведь ты бросила меня», — попытался сказать Арт, но она отключилась. Он оставил сковороду на столе и спустил свои чемоданы вниз, к тротуару. Через дорогу привычная толпа окружала государственный госпиталь, занимавшийся антивозрастной терапией. Люди, чья очередь предположительно близилась, устроили кемпинг на парковке, чтобы быть уверенными, что ничего не пойдет вдруг наперекосяк. Терапия была гарантирована законом всем гражданам США, но ожидание в государственных учреждениях было таким долгим, что порой многие задавались вопросом, доживут ли они до своей очереди. Увидев это, Арт покачал головой и махнул велорикше.


Свою последнюю неделю на Земле он провел в мотеле на мысе Канаверал. Это было печальное расставание. Канаверал оставался закрытой территорией, занятой преимущественно военной полицией и обслуживающим персоналом, который крайне отрицательно относился к «покойникам» — так они называли ожидающих отправления. Ежедневная феерия взлета оставляла у всех либо чувство тревоги, либо возмущение, но определенно оглушала каждого. Днем люди бродили по округе со звоном в ушах, то и дело переспрашивая: «Что? Что? Что?» Чтобы нейтрализовать проблему, большинство местных носили беруши. Они швыряли тарелки на ваш столик, разговаривая при этом с кем-то на кухне, а потом вдруг кидали взгляд на часы, вынимали беруши из кармана и втыкали их в уши. «Бум!» — очередной стартовавший ракетоноситель «Энергия» с двумя челноками, закрепленными на нем, заставляли весь мир дрожать как желе. Прижав к ушам ладони, «покойники» ломились на улицу, чтобы еще раз взглянуть на то, что их ожидает. Они задирали головы, уставившись на библейские столпы дыма и светящуюся точку, идущую по дуге над Атлантикой. Местные же оставались на месте, жуя резинку и ожидая окончания вынужденного перерыва в работе. Лишь однажды они выказали интерес, когда утром пришла новость, что в день запуска, во время высокого прилива, незваные гости подплыли к забору, огораживающему территорию, и проникли внутрь, и служба безопасности гналась за ними вплоть до пусковой площадки. Говорили, что некоторые из них сгорели дотла при старте, этого оказалось достаточно, чтобы местные вышли посмотреть, не будет ли столп дыма и пламени выглядеть как-то по-другому.

Наконец одним воскресным утром пришла очередь Арта. Он встал и, словно во сне, оделся в выданный ему, не подходящий по размеру комбинезон. Он сел в автобус вместе с другим мужчиной, который выглядел таким же заторможенным, и их повезли к стартовой площадке, где провели идентификацию по сетчатке глаз, отпечаткам пальцев, голосу и внешнему виду. Затем, не дав даже подумать о том, что все это значит, его провели в лифт, а потом коротким туннелем вниз, в крохотную комнату, где оказалось восемь кресел, напоминающих кресла дантиста и занятых людьми с расширившимися от страха глазами. Его усадили и пристегнули, дверь закрылась, и под полом раздался вибрирующий рев. Арта вжало в кресло, а потом наступила невесомость. Он был на орбите.

Через некоторое время пилот отстегнулся, то же сделали и пассажиры, и все приблизились к двум маленьким иллюминаторам, чтобы выглянуть наружу. Черный космос, голубой мир, прямо как на картинках, но с поразительно высоким разрешением, свойственным лишь реальности. Арт уставился вниз, на Западную Африку, и его волной захлестнула тошнота.


Когда после бесконечного периода морской болезни, которая длилась приблизительно три дня земного времени, к нему начал возвращаться аппетит, мимо них лихо пролетел один из непрерывно курсирующих между планетами шаттлов. Сделав оборот вокруг Венеры и выполнив маневр торможения на орбите Земля — Луна, теперь он двигался достаточно медленно, чтобы маленькие транспортники смогли догнать его. Во время своего недомогания Арт и другие пассажиры были переправлены на один из этих транспортников, который в подходящий момент отстрелили вдогонку за шаттлом. Ускорение было даже сильнее, чем при старте с мыса Канаверал, и когда все окончилось, Арт снова чувствовал слабость, головокружение и тошноту. Невесомость могла бы добить его. Он стонал при одной мысли о ней. Но, к счастью, в этом шаттле было кольцо, крутящееся со скоростью, придававшей некоторым помещениям гравитацию, которую называли марсианской. Арту предоставили койку в центре здоровья, занимающем одно из таких помещений, там он и остался. Он не мог толком ходить из-за своеобразной легкости марсианской гравитации. Он подпрыгивал, пошатывался и внутренне все так же чувствовал недомогание и дискомфорт. Но тошнота уже не мучила его, как раньше, за что он был благодарен, хотя и испытывал по-прежнему не самые приятные ощущения.

Этот шаттл был странным. Из-за частых аэродинамических торможений в верхних слоях атмосферы Земли, Венеры и Марса он представлял собой по форме что-то вроде рыбы-молота. Кольцо вращающихся комнат было расположено в задней его части, прямо перед двигателями и стыковочными модулями транспортников. Колесо вертелось, и люди в нем ходили головой к центру корабля, ногами — к звездам под полом.

Примерно через неделю путешествия Арт решил дать невесомости еще один шанс, поскольку во вращающемся кольце не было иллюминаторов. Он прошел в один из переходных отсеков, чтобы выйти из вращающегося кольца в невращающуюся часть корабля. Переходный отсек располагался в кольце меньшего диаметра, которое вращалось вместе с большим кольцом, но иногда останавливалось, чтобы синхронизироваться с остальным кораблем. Отсеки выглядели в точности как кабины грузового лифта с дверями по обе стороны. Когда ты входил в одну и нажимал на нужную кнопку, они замедлялись за несколько оборотов до полной остановки, и вторая дверь открывалась, пропуская в другую часть корабля.

Так Арт и поступил. Когда кабина стала замедляться, он начал терять вес, и в ответ его желудок подкатил к горлу. К тому времени, как открылась вторая дверь, он вспотел насквозь и каким-то образом очутился на потолке, где больно ударился кистью, пытаясь затормозить, чтобы не врезаться головой. Боль вступила в борьбу с тошнотой, которая, к сожалению, выигрывала. Ему потребовалось оттолкнуться от стен пару раз, чтобы добраться до контрольной панели и нажать клавишу, которая вернула бы его туда, где он мог нормально двигаться, в гравитационное кольцо. Когда дальняя дверь закрылась, он медленно приземлился обратно на пол, а через минуту марсианская гравитация вернулась, и первая дверь снова открылась. С чувством благодарности он выскочил наружу, больше не испытывая никаких мучений, кроме ноющей вывихнутой кисти. Он подумал, что тошнота куда как хуже боли, во всяком случае — до определенного уровня. Ему придется наблюдать пространство снаружи с экранов мониторов.

В этом он был не одинок. Почти все пассажиры и весь экипаж большую часть времени проводили внутри гравитационного кольца, и потому там было довольно тесно, как в переполненном отеле, где постояльцы частенько проводят часок-другой в баре-ресторане. Арт читал учетные записи многочисленных курсирующих челноков, и это напоминало ему летучий Монте-Карло с его постоянными обитателями, богатыми и скучающими, — такая обстановка царила во многих популярных видеосериалах. Корабль Арта, «Ганеша», был не таким. Очевидно, он носился по внутреннему периметру Солнечной системы довольно долго, и всегда — набитый под завязку. Внутри он износился, в пределах кольца казался очень маленьким, гораздо меньше, чем те корабли, о которых рассказывали в историческом шоу об «Аресе». Первая сотня жила в пространстве, раз в пять большем, чем пространство внутри гравитационного кольца «Ганеши», тогда как на последнем было пятьсот пассажиров.

Время полета, тем не менее, составляло всего три месяца. Так что Арт успокоился и принялся смотреть телевизор, концентрируясь на документальных фильмах о Марсе. Он обедал в ресторане, который был убран в стиле больших океанских лайнеров эпохи двадцатых годов XIX века, немного играл в казино, оформленном под Лас-Вегас семидесятых. Но большую часть времени спал и смотрел телевизор, два этих занятия перетекали одно в другое, так что он видел очень правдоподобные сны о Марсе, в то время как от документальных фильмов веяло крайне сюрреалистичной логикой. Он просмотрел знаменитую запись дебатов Рассела — Клейборн, и в ту ночь безуспешно спорил с Энн Клейборн, которая, как и в записях, выглядела, будто фермерская жена из «Американской готики»[108], только костлявей и суровей. Другая запись,сделанная дроном, тоже сильно его потрясла. Дрон падал вдоль обрыва одного из отрогов долины Маринер. Он падал почти минуту, прежде чем замедлился и низко полетел над мешаниной камня и льда в ложе долины. В последующие недели Арту постоянно снилось, будто он сам падает, но каждый раз он просыпался до столкновения с землей. Похоже, часть его бессознательного чувствовала ошибочность принятого решения. Он пожимал плечами, ел и упражнялся в ходьбе. Он ждал. Ошибка это или нет, он уже здесь.

Форт передал ему шифровальную систему и велел отсылать отчеты регулярно, но в полете не о чем было докладывать. Однако Арт добросовестно слал ежемесячные отчеты, каждый раз одни и те же: «Мы в пути. Кажется, все хорошо». Ни на один из них не пришел ответ.

А потом Марс раздулся, словно апельсин, брошенный в телеэкраны, и вскоре они очутились в своих противоперегрузочных креслах, опрокинутых крайне резким аэродинамическим торможением, затем их снова вдавило уже в кресла транспортника, — Арт проходил через все эти сплющивающие торможения со стойкостью ветерана, — и после недели на орбите, все так же вращаясь, они причалили к Нью-Кларку. Притяжение Нью-Кларка было очень маленьким, оно едва удерживало человека на полу, а Марс теперь располагался у них над головой. К Арту вернулась его морская болезнь, к тому же ему пришлось ждать своей очереди на поездку на лифте два дня.

Капсулы лифтов были похожи на длинные вытянутые отели, они переправляли плотно набитый, живой груз вниз, на планету, за пять дней. Ни о какой гравитации и говорить не приходилось, разве что в последние два дня она становилась сильнее и сильнее, пока лифт замедлялся, осторожно спускаясь в приемный комплекс, называемый «Гнездо» и расположенный к западу от Шеффилда на горе Павлина. Сила притяжения здесь была примерно такой же, что и в кольце «Ганеши», но неделя морской болезни окончательно измучила Арта, и, когда капсулы лифтов открылись и их повели куда-то вроде терминала аэропорта, он обнаружил, что едва способен идти, и удивился, как тошнота может отбить всякую охоту жить. С того дня, как он получил факс от Уильяма Форта, прошло четыре месяца.


Из «Гнезда» в Шеффилд они ехали на метро, но Арт был в таком состоянии, что едва ли мог любоваться видами, даже если бы они и были. Опустошенный и страдающий от головокружения, он пропрыгал на кончиках пальцев вниз по коридору, следуя за кем-то из «Праксиса», и с благодарностью рухнул на постель в маленькой комнатке. Марсианская гравитация ощущалась благословенно стабильной, пока он лежал, а через некоторое время он уснул.

Когда он проснулся, то не сразу сообразил, где находится. Полностью дезориентированный, он оглядел маленькую комнату, удивляясь, куда делась Шэрон и почему их спальня стала такой крошечной. Потом Арт вспомнил: он на Марсе.

Он застонал и сел, чувствуя жар и одновременно отстраненность от собственного тела. Все слегка пульсировало, хотя освещение в комнате вроде бы функционировало нормально. Стену напротив двери закрывали шторы, и он встал, подошел и распахнул их одним движением.

— Эй! — завопил он, отпрыгнув назад. Он проснулся во второй раз, по крайней мере, чувство было именно таким.

Перед ним открылся вид, словно из иллюминатора самолета. Бесконечное пустое пространство, небо цвета кровоподтека, солнце как пузырь лавы, а далеко внизу раскинулась каменистая равнина — плоская и круглая, лежащая на дне огромного круглого оврага, предельно круглого, просто замечательно круглого, учитывая его естественное происхождение. Было сложно понять, как далеко находится его противоположный край. Детали кратера были прекрасно видны, но постройки на другом краю обода выглядели совсем крошечными. Они были похожи на обсерваторию размером с булавочную головку.

Это, понял Арт, кальдера горы Павлина. Они приземлились у Шеффилда, так что сомнений тут быть не может. Следовательно, до этой обсерватории около шестидесяти километров, припомнил он из документальных фильмов, и пять километров до дна. И все это — совершенно пустое, каменистое, нетронутое, первобытное — вулканическая порода, такая голая, словно остыла неделю назад, здесь не было никаких следов человека — никакого терраформирования. Полвека назад Джон Бун, должно быть, видел все то же самое. И все это было таким… чужим. И холодным. Арт заглядывал в жерла Этны и Везувия, когда был на каникулах в Италии, и те два кратера были огромными по земным меркам, но в этой штуке, в этой дыре… могла затеряться тысяча таких же.

Он задернул занавески, не спеша, оделся и вздохнул. Похоже, внеземной кратер сулил ему крупные неприятности.


Дружелюбный гид из «Праксиса» по имени Адриенна, достаточно высокая, чтобы быть уроженкой Марса, но говорившая с сильным австралийским акцентом, забрала его и еще дюжину новичков, чтобы провести по городу. Оказалось, что их комнаты расположены на самом нижнем уровне, хотя это должно было вскоре измениться. Шеффилд в эти дни углублялся все дальше, чтобы предоставить максимально большое число комнат с видом на кратер, который так поразил Арта.

Лифт поднял их почти на пятьдесят уровней и выпустил в вестибюль новенького, как с иголочки, офисного здания. Они прошли через большие крутящиеся двери и, очутившись на широком, засаженном травой бульваре, зашагали мимо облицованных полированным камнем приземистых зданий с большими окнами. Здания были разделены друг от друга узкими зелеными улочками и огромным количеством новостроек, многие из них еще находились в разной степени завершенности. Город обещал стать прекрасным местом, дома высотой преимущественно в три-четыре этажа становились тем выше, чем дальше они продвигались на юг, прочь от края кратера. Зеленые улицы были наводнены народом, случайный маленький трамвайчик бежал по узким путям, проложенным прямо в траве. Ощущалась общая атмосфера суеты и возбуждения, без сомнения, вызванная появлением нового лифта. Это был процветающий город.

Для начала Адриенна отвела их по бульвару к краю кальдеры. Она провела семерых новоприбывших через небольшой, изгибающийся парк к почти невидимому куполу, закрывающему город. Прозрачный материал держался на месте благодаря таким же прозрачным геодезическим распоркам, надежно закрепленным в доходящей до груди стене периметра.

— Купол тут должен быть прочнее обычного, — сказала им Адриенна, — поскольку на вершине горы Павлина атмосфера снаружи все еще крайне разрежена. Она всегда будет разреженнее, чем внизу, примерно в десять раз.

Они подошли к смотровой площадке у стены и, глянув под ноги, увидели сквозь прозрачный настил дно кальдеры, лежащее в пяти километрах ниже. Люди вскрикивали в приятном испуге, Арт же с трудом передвигался по прозрачному полу. Он начал осознавать ширину кальдеры: северный ее окоем был так же далек, как гора Тамалпаис и холмы Напы от аэропорта Сан-Хосе. Не то чтобы чрезмерное расстояние. Но вот глубина… глубина составляла свыше пяти километров или примерно двадцать тысяч футов.

— Приличная дыра! — усмехнулась Адриенна.

Стационарные телескопы и демонстрационные таблички с картами позволили им представить прежний вид Шеффилда, лежащего теперь на дне кальдеры. Арт ошибался насчет ее нетронутой, первобытной природы — небольшая кучка у осыпавшегося утеса с какими-то блестящими точками оказалась руинами первоначального города.

С большим энтузиазмом Адриенна описала разрушение города в 2061 году. Упавший лифт, разумеется, уничтожил пригород к востоку от «гнезда» в первые же минуты. Но затем лифтовый кабель начал оборачиваться вокруг планеты, и второй сильный удар поразил южную часть города, обнаружив скрытый разлом в базальтовом ободе. Примерно треть города оказалась на опасной стороне этого разлома и упала с высоты в пять километров на дно кальдеры. Оставшиеся две трети были раздавлены. К счастью, жители в большинстве своем были эвакуированы в течение двадцати четырех часов, в промежуток между разрывом с Кларком и вторым ударом провода, так что людские потери стали минимальны, но Шеффилд был полностью разрушен.

Адриенна рассказала, что много лет с тех пор это место, как и многие другие города после волнений 61-го года, оставалось покинутым, словно потерпевший крушение корабль. Большинство городов так и осталось лежать в руинах, но поскольку местоположение Шеффилда оставалось идеальным для установки космического лифта, то когда «Субараси» начали внепланетное создание второго в конце 2080-х годов, очень быстро началось и наземное строительство. Детальное ареологическое исследование не нашло других разломов в южной части обода, так что реконструкцию можно было вести на том же месте, что и раньше. Тяжелая техника расчистила обломки старого города, сбросив большую их часть за край и оставив только большую восточную секцию вокруг старого «гнезда» — своего рода монумент катастрофы, а также центральный объект туристического потока, который в последующие годы вплоть до восстановления лифта стал важной частью дохода в городской бюджет.

Данный законсервированный кусочек истории стал следующим пунктом в маршруте Адриенны. Они проехались на трамвае до ворот в восточной стене купола, а затем прошли через прозрачную трубу под меньший купол, укрывавший проклятые руины, бетонную груду старого «гнезда» и нижнюю часть упавшего лифта. Они зашагали по огражденной тропинке, очищенной от обломков, с любопытством разглядывая фундамент и перекрученные трубы, — все это было похоже на последствия ковровых бомбардировок.

Наконец они остановились перед торцом троса, и Арт начал рассматривать его с профессиональным интересом. Огромный цилиндр из черных карбоновых нитей, казалось, почти не повредился при падении, хотя следовало признать, что он врезался в поверхность Марса с наименьшей силой. Один конец провода был вдавлен в большой цементный бункер «гнезда», как объяснила Адриенна, а потом его протащило на пару километров дальше, пока лифт катился вниз по восточному склону горы Павлина. Не слишком серьезное испытание для материала, созданного, чтобы противостоять колебаниям астероида, расположенного за ареосинхронной орбитой.

И вот он лежал, как будто ожидая, что его выпрямят и установят обратно на место: цилиндр с двухэтажное здание высотой, инкрустированный стальными рельсами, обручами и тому подобным. Купол закрывал лишь около сотни метров конструкции, далее ничем не укрытый провод тянулся на восток по скругленному плато кратера, пока не исчезал за внешним его краем, который ограничивал их горизонт — за ним они уже не видели поверхности Марса. Зато за пределами города они видели как никогда ясно, какой огромной была гора Павлина — даже обод вулкана был необычайно широк, этакий пончик плоской земли, наверное, километров тридцать шириной от обрывистого внутреннего края кратера к плавному спуску края внешнего. С того места, где они стояли, не было видно ни клочка марсианской поверхности, так что казалось, будто они находятся высоко над замкнутым в круг миром под бледно-лиловым небом.

Прямо к югу от них лежал титанический бетонный бункер другого «гнезда», кабель нового лифта одиноко поднимался из него, словно в каком-нибудь индийском фокусе с веревкой, тонкий, черный и прямой — четкая линия, прочерченная с небес и различимая лишь до высоты нескольких небоскребов. На фоне окружающих обломков и необъятной скалистой вершины вулкана он выглядел хрупким, как одна углеродная нанонить, а не связка из миллиардов таких нитей и самая прочная конструкция из когда-либо созданных.

— Как странно, — пробормотал Арт, чувствуя опустошенность и беспокойство.


После прогулки по руинам Адриенна привела их в кафе на центральной площади нового города, где они пообедали. Здесь все выглядело точно так же, как в центре любого фешенебельного района любого города: это мог быть Хьюстон, или Тбилиси, или Оттава, какой-нибудь из кварталов, где множество шумных строек обозначает цветущее процветание. Когда они возвращались в свои комнаты, метро показалось таким же привычным, а залы на этажах «Праксиса» ничем не отличались от вестибюлей хороших отелей. Все было настолько знакомо, что Арт снова испытал шок, войдя в комнату и увидев потрясающую панораму кальдеры — непреложное свидетельство Марса, огромное и каменное, словно затягивающее его сквозь окно. По факту, если бы оконное стекло вдруг разбилось от сильного взрыва, его бы мгновенно вышвырнуло в это пространство — событие маловероятное, но возникший образ заставил его почувствовать себя неуютно. Арт задернул шторы.

С тех пор он больше не трогал их и старался держаться подальше от окна. По утрам он одевался и быстро покидал комнату, направляясь на вводные лекции, которые вела Адриенна. К их группе присоединились еще около двадцати новичков. Арт обедал с некоторыми из них, после чего проводил остаток дня, осматривая город и всерьез работая над своей походкой. Однажды ночью он послал Форту зашифрованный рапорт: «На Марсе, прохожу курс вводных лекций. Шеффилд — приятный город. В моей комнате есть окно». Ответа не было.

Как-то раз Адриенна привела их в одно из зданий «Праксиса», целый комплекс которых располагался как в самом Шеффилде, так и выше, на восточном краю, где они встретились с людьми из Транснационального Марсианского Подразделения. Представительство «Праксиса» на Марсе было гораздо больше такового в Америке. Во время своих полуденных прогулок Арт пытался оценить относительную силу транснационалов — просто по вывескам на зданиях. Там присутствовали все крупнейшие имена: «Армскор», «Субараси», «Ороко», «Мицубиси», «Севен Свидз», «Шеллалко», «Гентин» и так далее — каждая компания занимала комплекс зданий или даже целый квартал. Очевидно, все они были здесь из-за нового лифта, который снова сделал Шеффилд самым важным городом на планете. Они вливали в город деньги, строя свои подразделения под поверхностью Марса и возводя целые пригороды под куполами. В этом строительстве богатство транснациональных корпораций становилось очевидным, кроме того, подумалось Арту, оно проявлялось и в том, как передвигаются люди. Многие прохожие прыгали по улицам так же неуклюже, как и он: прилетевшие сюда бизнесмены, или горные инженеры, или кто-то вроде того, — все нахмуренные и сконцентрированные на процессе ходьбы. Не сложно было вычленить в толпе и высоких юных уроженцев Марса с их кошачьей грацией, но в Шеффилде они встречались редко, и Арт невольно задумывался, как обстоит дело на всем остальном Марсе.

Что касается архитектуры, пространство под куполом стоило баснословно дорого: возведенные здания были громоздкими, часто кубической формы, и занимали все отведенное под них место, вплотную подбираясь к улице, а то и к куполу. Строители планировали создать лишь сеть из десяти треугольных площадей и широких бульваров, а также разбить изгибающийся вдоль края кальдеры парк, вместо того чтобы превращать город в бесконечное скопище толстых небоскребов, облицованных полированным камнем всех оттенков красного. Это был город, построенный для бизнеса.

Арту казалось, что «Праксис» собирается отхватить неплохой кусок этого бизнеса. «Субараси» был главным конструктором лифта, а также нескольких лифтовых капсул и части системы безопасности. Все эти ассигнования, как выяснил Арт, были сделаны комиссией, носившей название Временное Правительство Организации Объединенных Наций, которая должна была быть частью ООН, но на самом деле контролировалась транснационалами. «Праксис» в составе этой комиссии вел себя так же агрессивно, как и все прочие. Уильям Форт, возможно, и был заинтересован в биоинфраструктуре, но и обычная инфраструктура лежала отнюдь не за пределами поля деятельности «Праксиса». Его подразделения строили системы водоснабжения, железные дороги, города в каньонах, ветрогенераторы и ареотермальные заводы. Последние два направления рассматривались как основные, поскольку орбитальные солнечные коллекторы и атомная станция на Земле Ксанфа выходили из строя слишком часто, не говоря уже о реакторах на быстрых нейтронах старого поколения. Но местные энергетические ресурсы оставались специализацией дочерней компании «Праксиса» — «Сила Земли», этим они и занимались, усердно работая в малонаселенных районах.

Местное подразделение «Праксиса» по утилизации, марсианский эквивалент «Дампмайнз», называлось «Уроборос» и, как и «Сила Земли», было довольно маленьким. По правде говоря, люди из «Уробороса» сразу сообщили Арту, когда он встретился с ними однажды утром, что на Марсе отходов совсем не так уж много. Почти все проходило вторичную переработку и использовалось в создании сельскохозяйственных почв, так что свалка каждого поселения представляла собой, скорее, склад для разнообразных материалов, ожидающих особой переработки. Поэтому «Уроборос» делал деньги на том, что находил и собирал мусор и отходы, работать с которыми по тем или иным причинам было сложно: токсичные, брошенные или просто неудобные, — а потом искал способы их переработки.

Команда «Уробороса» в Шеффилде занимала целый этаж подземного небоскреба «Праксиса». Компания раскапывала старый город еще до того, как руины были бесцеремонно сброшены за край кальдеры. Человек по имени Зафир, возглавлявший проект по переработке упавшего троса, вместе с Адриенной сопроводил Арта на железнодорожную станцию, где они сели на местный поезд и совершили короткую поездку на восточный край обода, к линии пригородных куполов. Под одним из куполов располагались склады «Уробороса», и прямо перед ним, среди многих других машин, стоял воистину гигантский подвижный завод по переработке, названный «Чудовище». Рядом с ним «Супер-Рэтджис» выглядел как компактное авто. Это было скорее здание, а не машина, практически полностью роботизированное. Другое «Чудовище» уже работало, перерабатывая трос в западной части Фарсиды, — Арт планировал выдвинуться туда, чтобы проинспектировать его на месте. Так что Зафир и пара техников показали ему экспериментальную машину внутри и снаружи, закончив обзор в просторном отсеке на вершине, где были предусмотрены жилые комнаты для возможных посетителей.

Зафир с энтузиазмом рассказывал о находках на западе плато Фарсиды.

— Конечно, основной доход мы получаем за восстановление углеродных нитей и алмазного геля геликоидальных трубок, — говорил он. — Также мы неплохо справляемся с брекчиевидными уникальными преобразованиями в том полушарии, где завершилось падение. Но вас наверняка заинтересуют фуллерены. — Зафир был экспертом в крошечных углеродных геодезических сферах, называющихся бакминстерфуллеренами, и с энтузиазмом пел им дифирамбы. — Температура и давление в зоне падения в западной Фарсиде оказались схожи с теми, что используют при производстве фуллеренов методом холодного синтеза. Теперь на стокилометровом отрезке углерод в нижней части кабеля состоит почти полностью из фуллеренов. Преимущественно шестидесятиатомных, но есть и тридцатиатомные, и несколько разновидностей супермолекулярных.

Некоторые из супермолекулярных комплексов образовались, когда атомы других элементов были заперты в углеродных структурах. И эти «заполненные фуллерены» могли бы пригодиться при производстве композитных материалов, но изготавливать в лабораториях их чрезмерно дорого, поскольку для этого требовалось много энергии. Так что это была хорошая находка.

— Ваша ионная хроматография понадобится, чтобы рассортировать весь набор супермолекулярных комплексов, — добавил Зафир.

— Ясно, — сказал Арт.

Он занимался ионной хроматографией, когда делал анализы в Грузии, — более удобного предлога, чтобы послать его в малонаселенные районы Марса, и быть не могло. Так что следующие несколько дней Зафир и другие техники учили Арта обращаться с «Чудовищем», а после этих занятий они вместе ужинали в маленьком ресторане под пригородным куполом на восточном краю кальдеры. И каждый раз после заката они любовались великолепными видами на Шеффилд — тридцатикилометровую дугу, сияющую в сумерках, словно лампа, приколоченная к черной бездне.

Пока они ели и пили, разговор редко касался дел, связанных с проектом Арта, и, думая об этом, он решил, что его коллеги проявляют осознанную вежливость. «Чудовище» было полностью самоуправляемым, и хотя в процессе сортировки найденных «заполненных фуллеренов» оставалось еще много требующих решения проблем, на Марсе должны были быть операторы ионного хроматографа, которые могли бы справиться с работой. Не было никаких очевидных причин посылать на это дело Арта, значит, в его прибытии крылось нечто большее. Впрочем, группа избегала говорить об этом, избавляя Арта от необходимости лгать, растерянно пожимать плечами, или открыто заявлять о секретности миссии.

Любая из этих уловок заставила бы Арта чувствовать себя неловко, так что он с благодарностью принимал их тактичность. Тем не менее, разговоры всегда велись на некоторой дистанции. Вне вводных лекций он редко видел других новоприбывших из «Праксиса», а больше никого в городе или где-либо еще на планете он не знал. Поэтому ему было одиноко, дни проходили в растущем ощущении беспокойства и даже подавленности. Он так и не распахивал шторы на окне и ел в ресторанах, расположенных подальше от края. Все начало его слегка утомлять, словно во время путешествия на «Ганеше», которое, как он понял, было жалким времяпрепровождением. Иногда ему приходилось бороться с неотступной мыслью, что прилетать сюда было ошибкой.

После последней вводной лекции, на приеме в главном здании «Праксиса», он выпил больше, чем ему было свойственно, и сделал несколько вдохов из высокой канистры с закисью азота. Вдыхание расслабляющих веществ было у местных в обычае, довольно распространенном. Как ему объяснили, у рабочих марсианских предприятий и в некоторых общественных мужских туалетах можно было купить небольшие баллончики с разным газом. Определенно, закись азота добавила еще немного опьянения к бокалу шампанского. Это было хорошее сочетание, словно арахис к пиву или мороженое к шарлотке.

Затем, хаотично прыгая, он вышел на улицы Шеффилда и ощутил, как азотистое шампанское оказывает на него своего рода антигравитационный эффект, который наравне с марсианской силой тяжести заставлял его чувствовать необыкновенную легкость. По факту, на Марсе он весил порядка сорока килограммов, но, прогуливаясь, ощущал в себе не больше пяти. Очень странное, даже неприятное ощущение. Словно ходьба по скользкому льду.

Он едва не натолкнулся на высокого молодого человека: черноволосый юнец, стройный, как птица, и такой же изящный, быстро увернулся, а затем уравновесил его, положив ладонь на плечо, все — одним мягким непрерывным движением.

Парень посмотрел ему в глаза.

— Вы Артур Рэндольф?

— Да, — ответил удивленный Арт. — Это я. А вы кто?

— Я тот, кто контактировал с Уильямом Фортом, — ответил парень.

Арт пошатнулся, с трудом устояв на ногах. Молодой человек придерживал его в вертикальном положении с мягким нажимом, его ладонь на плече Арта была очень горячей. Он смотрел прямо и просто, по-дружески. Ему лет двадцать пять, рассудил Арт, может быть, меньше — привлекательный парень с темной кожей, четко очерченными скулами, большими черными бровями и широко посаженными глазами, в которых было что-то азиатское. И умный взгляд, полный любопытства и какой-то трудно определимой притягательности.

Арт сразу же поверил ему, хотя не видел для этого причин. Это было просто чувство.

— Зови меня Арт, — сказал он.

— А я Ниргал, — ответил парень. — Давайте пройдем в Обзорный парк.

Арт последовал за ним вниз по заросшему травой бульвару к парку у края обода. Они пошли по дорожке возле городской стены. Ниргал выручал Арта на пьяных поворотах, просто стискивая его плечо и разворачивая в нужную сторону. В его хватке чувствовалось покалывание, как от электрических разрядов, а ладонь была такой горячей, будто у парня был жар, хотя его темные глаза оставались ясными.

— Зачем вы здесь? — спросил Ниргал, его голос и прямой взгляд придали вопросу дополнительную глубину. Арт ненадолго задумался.

— Помочь, — ответил он.

— Так вы присоединитесь к нам?

И снова что-то в сказанном несло дополнительный смысл, сделав вопрос основополагающим.

Арт ответил:

— Да. В любой момент, когда пожелаете.

На лице Ниргала мелькнула довольная усмешка, которую он не сразу смог подавить.

— Очень хорошо. Послушайте, я все сделаю по-своему. Ясно? Есть люди, которым это не понравится. Я хочу, чтобы вы проскользнули в нашу среду будто случайно. Вас это устраивает?

— Да, вполне, — Арт смущенно покачал головой. — В любом случае, я именно так все и планировал.

Ниргал остановился у смотровой площадки и пожал Арту руку. Его взгляд, такой открытый и решительный, создавал контакт иного рода.

— Хорошо. Спасибо. Тогда продолжайте заниматься своими делами. Отправляйтесь на свой проект переработки, и там вас подберут. Потом мы с вами еще встретимся.

И он ушел, направившись через парк к остановке трамвая длинными изящными скачками, которые, видимо, были свойственны всей местной молодежи. Арт уставился ему вслед, пытаясь воскресить все детали встречи и осознать, что же сделало ее такой насыщенной. Пожалуй, дело в выражении его лица: вместо той неосознанной напряженности, которую он видел порой на лицах молодых людей, в нем была какая-то насмешливая сила. Арт вспомнил неожиданную ухмылку, промелькнувшую, когда он пообещал, что присоединится к ним, и сам ухмыльнулся.

Вернувшись в свою комнату, он прошел прямо к окну и распахнул шторы. Затем сел за стол, включил свой планшет и ввел в строку поиска «Ниргал». Человека с таким именем не существовало. Зато был городок Ниргал, расположенный между равниной Аргир и долиной Маринер. «Один из лучших на планете образцов прорезанных водой каналов», — гласила длинная и запутанная надпись. Само это имя было вавилонским названием Марса.

Арт снова подошел к окну и, вжавшись носом в стекло, уставился прямо в жерло вулкана, разглядывая каменное сердце этого монстра. Горизонтальные полосы изогнутой стены, широкая круглая равнина далеко внизу, острый край, где она врезается в отвесные скалы, — бесконечные оттенки бордового, ржавого, черного, коричневого, оранжевого, желтого, красного — неизменно красного, всех его вариаций… Он впервые впитал в себя все это без содрогания. Пока он смотрел в эту огромную скважину к сердцу планеты, к нему пришло новое чувство, заменившее страх, он вздрогнул и запрыгал на месте в безумном танце. Он может выдержать этот вид. Он может выдержать гравитацию. Он встретил марсианина, члена подполья, юнца со странным обаянием, и, вероятно, увидит его снова, увидит их всех… Он на Марсе.


Несколько дней спустя его вездеход продвигался по западному склону горы Павлина. Узкая дорога тянулась вдоль полосы крошащегося вулканического щебня с подобием зубчатой железной дороги, бегущей вниз. Он выслал последнее закодированное сообщение Форту о том, что отправляется в путь, и впервые за все путешествие получил ответ: «Доброго пути».

Первый час поездки, как ему говорили, обещал подарить самые зрелищные виды: за перевалом через западный край кальдеры открывался внешний склон огромного вулкана. Это случилось километрах в шестидесяти к западу от Шеффилда. Добравшись до юго-западного края широкого плато, Арт уставился вниз. Горизонт вдруг очутился очень далеко под ним, а еще дальше — чуть выгнутая, подернутая дымкой белая полоса, словно Земля, какой она видится из иллюминатора космического корабля, что имело смысл, поскольку гора Павлина возвышалась над равниной Амазония примерно на восемьдесят пять тысяч футов. Это действительно был потрясающий вид, самое веское из всех возможных напоминаний о колоссальных размерах вулканов Фарсиды! Кроме того, отсюда открывалась прекрасная панорама горы Арсия, самого южного из трех выстроившихся в одну линию вулканов на Фарсиде, нависающего слева над горизонтом, словно соседний мир. А вон то черное облако за дальним горизонтом на северо-западе вполне могло быть горой Олимп!

Словом, хотя в первый день Арт все время катился вниз, дух его витал высоко.

— Тото, мы больше не в Канзасе! Найдем волшебника на Марсе!

Дорога тянулась параллельно линии, прочерченной упавшим тросом. Западную часть Фарсиды он поразил с огромной силой — не с такой, конечно, как во время последнего оборота, но достаточной, чтобы создать интересные для исследования супермолекулярные комплексы. «Чудовище», к которому направлялся Арт, уже собрало кабель на этом участке, не оставив ничего, кроме старомодных рельсов с зубчатой рейкой посередине. «Чудовище» прокладывало путь, создавая его из углерода, извлеченного из троса, а потом с помощью других его частей и магния, взятого прямо из почвы, делало маленькие автономные вагонетки, передвигавшиеся по зубчатому рельсу и доставлявшие переработанный груз обратно, вверх по склону горы Павлина, в отделения «Уробороса» в Шеффилде. «Какая аккуратная», — подумал Арт, глядя, как маленькая автоматизированная вагонетка проехала мимо в противоположном направлении. Черная и приземистая, вагонетка приводилась в движение простым мотором, ее груз в основном составляли углеродные нанонити, покрытые сверху большим алмазным блоком. Арт слышал о таком в Шеффилде и, увидев теперь, не удивился. Алмаз извлекали из двойных спиралей, усиливавших провод, и на самом деле эти блоки были гораздо дешевле, чем углеродная нанонить, сложенная под ними, — в общем-то, они служили чем-то вроде забавной крышки, но выглядели при этом весьма впечатляюще.

На второй день поездки Арт разменял огромный конус горы Павлина на типичную холмистую местность Фарсиды. Земля здесь была щедрее усыпана камнями и метеоритными кратерами, чем на склоне вулкана, и в придачу укрыта наносами снега и песка, смешанных, казалось, поровну. Это был обледенелый склон западной Фарсиды, область, куда часто приходящие шторма сбрасывали массы никогда не таявшего снега, который лишь скапливался годами, утрамбовываясь все плотнее. До сих пор нагорье состояло из измельченного снега, называемого фирном, но через несколько лет нижние слои снега под давлением должны были превратиться в лед и стать склонами ледников.

Но пока еще склоны были обозначены валунами, выглядывающими из снега, и кольцами кратеров, в большинстве своем — меньше километра в диаметре, так что, если бы не укрывший их снег, можно было бы подумать, что удар произошел лишь накануне.

Арт уже за несколько километров заметил «Чудовище», перерабатывающее трос. Сначала над западным горизонтом замаячила его верхушка, а в течение следующего часа показалось и туловище. На огромном пустом склоне он выглядел гораздо меньше своего близнеца в Шеффилде, но когда Арт подъехал к нему вплотную, стало ясно, что размерами он не уступит городскому кварталу. С нижней его стороны имелась даже квадратная дыра, которая выглядела как обычный въезд на парковку. Арт повел свой вездеход прямо в эту дыру — «Чудовище» передвигалось со скоростью три километра в день, так что особого труда это не представляло. Очутившись внутри, он проехал по извилистому пандусу, а потом через короткий туннель — в шлюз. Затем Арт связался по рации с искином «Чудовища», и двери за его вездеходом закрылись, а уже через минуту он поднимался на лифте на обзорную палубу.


Скоро выяснилось, что жизнь внутри «Чудовища» не предполагает обилия развлечений. Переговорив с офисом в Шеффилде, Арт спустился в лабораторию и взглянул на ионный хроматограф, а потом вернулся обратно в вездеход, чтобы немного осмотреться. Зафир заверил его, что при работе с «Чудовищем» все всегда обстояло именно так: вездеходы крутились поблизости, словно рыбы-лоцманы вокруг большого кита, и хотя с обзорной палубы открывался чудесный вид, большинство людей проводили почти весь день, разъезжая по округе.

Так Арт и поступил. Отрезок троса перед «Чудовищем» ясно давал понять, что здесь он ударил намного сильнее, чем позади, где его падение только начиналось. Он был погребен, наверное, на треть своего диаметра, цилиндр сплющило, а по краям бежали длинные трещины, обнажавшие внутреннюю структуру — множество скрученных углеродных нанонитей. Это был самый прочный из известных науке материалов, хотя, пожалуй, материал, из которого был сплетен трос нового лифта, был еще прочней.

«Чудовище», превосходя трос высотой раза в четыре, оседлало обломки: обуглившийся черный полуцилиндр исчезал в дыре в торце машины, откуда доносились ворчание и низкая, почти инфразвуковая вибрация. Ежедневно в одно и то же время, около двух часов дня, в задней части «Чудовища» открывалась дверь над непрерывно выползающими рельсами, и одна из покрытых алмазом вагонеток, сверкая в солнечном свете, выкатывалась и скользила прочь, к горе Павлина. Эти вагонетки скрывались за высоким восточным горизонтом примерно через десять минут после того, как были исторгнуты своим создателем.

Полюбовавшись ежедневным отправлением, Арт направлял свою вездеходную рыбу-лоцмана на исследование кратеров и больших, отдельно стоящих булыжников, а в действительности — на поиски Ниргала или на его ожидание. После нескольких таких дней у него появилась привычка надевать скафандр и в полдень на несколько часов выходить наружу. Он прогуливался рядом с кабелем или рыбой-лоцманом, порой выбираясь дальше в окрестности.

Ландшафт казался странным не только из-за миллионов равномерно разбросанных черных камней, но и благодаря жесткому покрывалу из снега, слепленного в фантастические формы ветром-пескоструйщиком: кряжи, стволы, дупла, каплевидные хвосты за каждым голым камнем и так далее — заструга, так назывались эти образования. Было забавно бродить среди этих экстравагантных аэродинамических статуй из красноватого снега.

Так проходил день за днем. «Чудовище» медленно переползало на запад. Арт обнаружил, что продуваемые всеми ветрами голые вершины скал часто были окрашены крохотными снежинками, оказавшимися чешуйками быстрорастущего лишайника, который действительно рос очень быстро, по крайней мере, для лишайника. Арт подобрал пару камней в качестве образцов и отнес их в «Чудовище», где с интересом прочитал про лишайники. Очевидно, это были искусственно созданные криптоэндолиты, обычно обитающие в скалах, на этой широте они жили как раз на грани приемлемых для них условий. В статье утверждалось, что свыше девяносто восьми процентов их энергии уходит просто на поддержание жизни и менее двух тратится на воспроизводство. По сравнению с земными видами, на основе которых их создали, это был значительный прогресс.

Прошла еще пара дней, затем недель, но что он мог сделать? Арт продолжал собирать лишайники. Один из найденных им криптоэндолитов, как утверждал планшет, принадлежал к первому виду, выжившему на поверхности Марса и сконструированному еще членами первой сотни. Арт разбил на части несколько камней, чтобы рассмотреть их получше, и нашел колонии лишайников, растущих на сантиметровом внешнем слое камня: прямо на поверхности желтая полоска, под ней голубая, потом зеленая. После этого открытия он часто останавливался во время прогулок, чтобы опуститься на колени и прислонить лицевую панель к цветным камням, выглядывающим из слоя снега, удивляясь жестким чешуйкам и их насыщенным пастельным цветам: желтым, оливковым, цвета хаки, цвета листвы, черным, серым.

Однажды днем он повел рыбу-лоцмана далеко на север от «Чудовища» и выбрался наружу, чтобы побродить по окрестностям, собирая образцы. Когда он вернулся, то обнаружил, что дверь шлюза на боку вездехода не открывается.

— Что еще такое? — воскликнул он.

Прошло столько времени, и он уже забыл, что может случиться нечто непредвиденное. Очевидно, случайность приняла форму некой электронной неисправности. Если, конечно, это была именно случайность, а не… что-то другое. Он послал вызов по интеркому, испробовал все известные ему коды на панели у двери шлюза, но ничто не возымело эффект. И поскольку он не мог попасть в вездеход, то не мог активировать аварийные системы. Интерком в его шлеме имел весьма ограниченный радиус действия: фактически, в пределах поля зрения, что здесь, под горой Павлина, съеживалось до нескольких километров во всех направлениях. «Чудовище» находилось далеко за горизонтом, и хотя он мог бы пойти в ту сторону, на пути будет отрезок, когда вне горизонта окажутся сразу и «Чудовище», и рыба-лоцман, и он останется один в скафандре с ограниченным запасом кислорода…

Внезапно пейзаж с затвердевшими снежными гребнями приобрел чуждый, зловещий вид, мрачный даже в ярком свете солнца.

— Ну, ну, — пробормотал Арт, усиленно думая. В конце концов, он тут для того, чтобы его подобрали люди из подполья. Ниргал говорил, что это будет выглядеть как случайность. Конечно, не обязательно именно эта случайность, но, как бы там ни было, паника тут не поможет. Лучше всего принять рабочую гипотезу, что проблема реальна, и отталкиваться от этого. Он может пойти пешком к «Чудовищу» или попробовать забраться внутрь вездехода.

Арт обдумывал ситуацию, барабаня по панели рядом с дверью шлюза, словно чемпион по скоростному набору, когда его хлопнули по плечу.

— Эй!.. — вскрикнул он, резко обернувшись.

Их было двое, в скафандрах и старых, поцарапанных шлемах. Женщина с ястребиным лицом, смотревшая так, будто вот-вот клюнет, и худощавый негр с серыми дредами, сбившимися к одному краю шлема, словно веревочная фоторамка из приморского ресторана.

Именно этот человек похлопал Арта по плечу. Потом он поднял три пальца и указал на консоль на своем запястье. Без сомнения, частота интеркома, которую они использовали. Арт переключился.

— Эй! — вновь прокричал он, почувствовав большее облегчение, чем следовало бы, учитывая, что все это, вероятно, было подстроено Ниргалом, и на самом деле он был вне опасности. — Я не могу попасть в свою машину. Не подбросите меня?

Они уставились на него.

Смех мужчины прозвучал жутко.

— Добро пожаловать на Марс, — сказал он.

Часть III. Дальний пробег

Энн Клейборн ехала вниз по отрогу Женева, останавливаясь через каждые несколько поворотов серпантина, чтобы выйти и взять образцы дорожной выемки. Трансмаринерское шоссе, заброшенное после 2061 года, исчезло под грязной рекой льда и камней, покрывающих дно каньона Копрат. Дорога стала археологической реликвией, тупиком.

Но Энн изучала отрог Женева. Он представлял собой отдаленный язык гораздо более длинной лавовой дайки[109], большая часть которой была погребена под плато на юге. Эта дайка была одной из нескольких: близлежащая гряда Мелас, гряда Фелис на востоке, гряда Солис на западе, все они шли перпендикулярно каньонам долины Маринер, и все были неясного происхождения. Когда южная стена каньона Мелас осела под воздействием трещин и эрозии, обнажился твердый камень одной дайки — это и был отрог Женева. Позднее он обеспечил швейцарцам идеальный уклон, чтобы проложить дорогу к стене каньона, а теперь обеспечил Энн прекрасными образцами обнаженной дайки. Возможно, эта и все остальные дайки были сформированы из концентрической сетки трещин, образовавшейся при подъеме Фарсиды. Но они могли быть и гораздо старше — остатки модели долин и хребтов древнейшей эпохи, когда планета еще расширялась под воздействием внутреннего жара. Определение возраста базальта в основании дайки, так или иначе, помогло бы ответить на этот вопрос.

Энн медленно вела свой марсоход вниз по покрытой льдом дороге. Передвижение марсохода можно было заметить из космоса, но ее это не волновало. В прошлом году она исколесила южное полушарие, не предпринимая особых предосторожностей, кроме разве что тех случаев, когда приближалась к одному из скрытых убежищ Койота для того, чтобы пополнить припасы. И ничего не происходило.

Доехав до подножия отрога, она остановилась неподалеку от реки льда и камня, заполнившей дно каньона. Затем она выбралась из машины и геологическим молотком отколола образец с нижнего края последней выемки. Думая лишь о базальте, она повернулась спиной к огромному леднику. Прямо перед ней к солнцу поднималась дайка — идеальный пандус, ведущий на вершину скалы: около трех километров над Энн и еще пятьдесят южнее. По обеим сторонам отрога громадный южный обрыв каньона Мелас скручивался в гигантский бассейн, а потом вновь поднимался меньшими выступами: небольшой точкой на горизонте слева и массивным утесом в шестидесяти километрах справа, Энн назвала его мыс Солис.

Энн давным-давно предсказывала, что за любым повышением влажности в атмосфере последует стремительный рост эрозии, и теперь по обеим сторонам отрога она видела свидетельства своей правоты. Впадина между отрогом Женева и мысом Солис всегда была глубокой, но несколько недавних оползней указывали, как быстро она стала расти. Тем не менее, даже самые новые сколы, равно как и остальные наслоения утеса, были покрыты льдом. Словно каньоны Брайс и Сион после снегопада: слои красного, чередующиеся с белым.

В паре километров к западу от отрога Женева, параллельно ему, по дну каньона тянулся низкий черный кряж. Заинтересованная Энн пошла туда. При ближайшем рассмотрении низкий кряж оказался высотой всего по грудь и действительно состоял из того же базальта, что и отрог. Она вынула свой молоток и ударила, чтобы взять образец.

Краем глаза она заметила движение и мигом вскочила на ноги. Мыс Солис потерял свой нос, у его подножия вздымалось красное облако.

Оползень! Энн запустила таймер на запястье, молниеносно опустила прибор ночного видения на забрало гермошлема и выкрутила фокус, пока мыс не стал четко различим. Новый черный слой, обнажившийся после разлома, шел почти вертикально. Возможно, это охлаждающий канал дайки, если, конечно, там проходит дайка. Камень выглядел как базальт. И, похоже, разлом тянулся по всей длине утеса — целых четыре километра.

Обрыв исчез в поднимающемся облаке пыли, расширявшемся грибовидно, будто там взорвали атомную бомбу. За четко различимым «бум» последовал не то слабый рев, не то отдаленный гром. Энн снова бросила взгляд на запястье: немногим меньше четырех минут. Скорость звука на Марсе составляла 252 метра в секунду, так что дистанция в шестьдесят километров подтвердилась. Она наблюдала оползеньпрактически с первой секунды.

Чуть дальше точно так же обрушилась еще часть скалы, без сомнения, потревоженная ударной волной. Но по сравнению с первым оползнем, насчитывавшим миллионы кубических метров камня, это выглядело маленьким камнепадом. На самом деле ей невероятно повезло увидеть один из больших оползней — большинство ареологов и геологов вынуждены были довольствоваться взрывами или компьютерными симуляциями. Провели бы они пару недель в долине Маринер, и их проблемы были бы решены.

Вот у края ледника появилась, скользя по земле, низкая темная масса с перекатывающимся над ней облаком пыли — как в покадровой съемке приближающегося грозового фронта со звуковыми и прочими эффектами. Оползень проделал очень длинный путь от самого края мыса. Энн вдруг с изумлением поняла, что стала свидетельницей странного феномена — дальнепробежного оползня, одной из нерешенных геологических загадок. Подавляющее большинство оползней, двигаясь горизонтально, проходили расстояние в два раза меньше своего размера, но некоторые гиганты словно бросали вызов закону трения, преодолевая расстояния, в десять, а иногда даже в двадцать и тридцать раз превышающие их вертикальный срез. Их называли дальнепробежными оползнями, и никто не знал, почему так происходит. Оползень с мыса Солис составлял четыре километра и должен был пройти не больше восьми. Но он был уже почти у основания Меласа и двигался вниз по каньону прямо к Энн. Если он пройдет еще пятнадцать своих размеров, то проедет прямо по ней и врежется в отрог Женева.

Она сфокусировала прибор ночного видения, чтобы четче видеть передний край оползня, который казался просто темной мешаниной под опадающим пыльным облаком. Поднимая руки к шлему, она ощутила, как они трясутся, но больше не почувствовала ничего. Ни страха, ни сожалений — ничего, кроме облегчения. Все, наконец, кончится, и это будет не ее вина. Никто не сможет ее обвинить. Она всегда говорила, что ее убьет терраформирование. Энн коротко рассмеялась, а потом прищурилась, пристально вглядываясь в край оползня. Согласно последней общепринятой гипотезе, объясняющей подобного рода оползни, камень съезжал вниз на заключенной под ним воздушной подушке, но после того, как долгое скольжение было зафиксировано на Луне и Марсе, эту теорию поставили под сомнение, и Энн соглашалась с теми, кто утверждал, что пойманный оползнем воздух очень быстро уйдет вверх. Тем не менее, вряд ли тут обходилось без какого-то скользящего материала, и другие гипотезы предлагали слои расплавленного камня, раскалившегося от трения оползня, акустические волны, вызванные его шумом, или просто крайне энергичное движение частиц на его дне. Но ни одна их них не была полностью доказана. Сейчас Энн была близка как никогда к разгадке этого феномена.

Укрытая пыльным облаком, приближающаяся масса не подтверждала ни одну из гипотез. Она определенно не светилась как расплавленная лава, и хотя издавала много шума, невозможно было понять, был ли этот шум достаточным, чтобы заставить оползень двигаться на собственных звуковых волнах. Как бы там ни было, он приближался, и неважно каким образом. Вероятно, у нее появился шанс лично исследовать проблему, правда, ее последний вклад в геологию будет утрачен в момент открытия.

Она взглянула на запястье, удивившись тому, что прошло уже двадцать минут. Все знали, что оползни движутся быстро: скорость оползня Блэкхоук в Мохаве достигала 120 километров в час, хотя он съезжал по склону с очень небольшим уклоном. Впрочем, гряда Мелас имела еще меньший уклон, и передний край оползня приближался очень быстро. Шум становился все сильнее, будто прямо над головой разразилась гроза. Облако пыли уже скрывало полуденное солнце.

Энн повернулась и взглянула на ледник долины Маринер. Несколько раз во время прорыва водоносного слоя, заполнявшего великий каньон, она едва не погибла там. Фрэнк Чалмерс был убит таким прорывом и погребен где-то во льдах далеко отсюда. Его смерть стала следствием ее ошибки, и чувство вины никогда ее не покидало. Ее минутная невнимательность обернулась катастрофой, такой ошибкой, которую уже не исправить.

А потом умер Саймон, погребенный под лавиной своих белых кровяных телец. Теперь настала ее очередь. Облегчение было таким острым, что причиняло боль.

Она посмотрела на сход оползня. Камни, различимые у его основания, казалось, прыгали, а не катились друг через друга, словно разбившаяся волна. Очевидно, они действительно двигались по какой-то скользкой поверхности. Геологи находили практически нетронутые участки на вершине оползней, которые проходили много километров, так что это было лишь подтверждением уже известных фактов. Но смотрелось все это действительно необычно, даже сюрреалистически: низкий земляной вал, двигающийся по поверхности не перекатываясь, словно по мановению волшебной палочки. Земля под ногами завибрировала, и Энн вдруг поняла, что руки ее сжаты в кулаки. Она подумала о Саймоне, который сражался со смертью даже в свои последние часы, и шумно выдохнула. Казалось неправильным стоять тут, так радостно приветствуя конец. Она знала, что он бы это не одобрил. Словно отдавая дань его памяти, она отошла за лавовую дайку и опустилась на колени. Шероховатое зерно базальта оставалось тусклым в коричневом свете. Энн почувствовала сильную вибрацию и посмотрела наверх, в небо. Она сделала все, что могла, никто не станет ее винить. Да и в любом случае рассуждать так — глупо: никто никогда не узнает, что она тут делала, даже Саймон. Он умер. А Саймон внутри нее никогда не перестанет ее изводить, что бы она ни делала. Так что пришло время отдохнуть и быть благодарной. Облако пыли перекатилось через низкую дайку, ударил резкий порыв ветра…

Бум! Ее опрокинуло навзничь ударной волной, подхватило и потянуло по дну каньона, бросило, закидало камнями. Она поднялась на четвереньки в темном облаке, вокруг клубилась пыль, грохотали камни, заполняющие все вокруг, а земля тряслась, словно дикий зверь…

Вдруг все стихло. Она по-прежнему стояла на четвереньках, чувствуя сквозь перчатки и наколенники холодный камень. Порывы ветра медленно разгоняли пыль. Энн и сама была покрыта пылью и маленькими осколками камня.

Дрожа всем телом, она встала. Ладони и колени болели, а одна коленная чашечка занемела от холода. Кисть левой руки была растянута. Она шагнула к дайке, заглянула за край. Оползень остановился примерно в тридцати метрах от нее. Земля в этом промежутке была заполнена обломками камней, но сам оползень представлял собой черную стену измельченного базальта высотой в двадцать — двадцать пять метров, опрокинутую назад под углом примерно в сорок пять градусов. Если бы Энн осталась стоять на дайке, ее бы смело ветром насмерть.

— Будь ты проклят, — сказала она Саймону.

Северная граница оползня врезалась в ледник Меласа, растопив лед и смешавшись с ним в кипящем желобе камней и грязи. Пыль мешала рассмотреть детали. Энн перешла через дайку и направилась к основанию оползня. Камни внизу все еще были горячими. Казалось, они повреждены не больше, чем камни наверху. Энн глядела на новую черную стену, в ушах у нее звенело. «Так нечестно», — подумала она.

«Нечестно».

Она пошла назад, к отрогу Женева, чувствуя слабость и оцепенение. Ее машина все так же стояла в тупиковом ответвлении дороги, запыленная, но, очевидно, целая. Очень долго Энн не могла прикоснуться к ней. Она смотрела назад, на длинную дымящуюся массу оползня — черный ледник рядом с белым. Наконец, она открыла шлюз и нырнула внутрь. У нее не было выбора.

* * *
Энн каждый день понемногу продвигалась вперед, потом выходила из машины и шагала по поверхности планеты, упорно, как робот. Она просто выполняла свою работу.

По обе стороны возвышенности Фарсиды располагались впадины. С восточной стороны лежала равнина Амазония, низкая долина, глубоко вдающаяся в южные взгорья. На востоке — озеро Хриса, впадина, бежавшая от равнины Аргир через Жемчужный залив и равнину Хриса, самая глубокая точка. Озеро было примерно на два километра ниже окружающих земель и всей хаотической поверхности Марса, там располагались самые древние трещины.

Энн вела машину на восток вдоль южного окоема долины Маринер, пока не очутилась между долиной Ниргал и хаосом Золотой Рог. Она остановилась пополнить запасы в убежище под названием Дольмен Тор, куда Мишель и Касэй отвезли их во время побега в 2061 году. Вид маленького убежища не встревожил ее, она едва его помнила. Все ее воспоминания постепенно стирались, и Энн это устраивало. На самом деле она осознанно работала над этим, концентрируясь на настоящем так сильно, что даже оно ускользало от нее. Каждый момент становился вспышкой света в тумане, словно образы, проявляющиеся в ее голове.

Конечно, озеро появилось раньше хаоса и раньше трещин, которые, без сомнения, и возникли именно благодаря водоему. Возвышенность Фарсиды служила бесконечным источником дегазации горячего центра планеты: все радиальные и концентрические изломы вокруг источали горячие испарения. Вода в рыхлом реголите бежала вниз, во впадины по обе стороны возвышенности. Возможно, сами эти впадины были прямым следствием образования возвышенности: вещество литосферы прогнулось по краям, когда его изнутри толкало вверх. А может быть, под впадинами истончилась мантия, тогда как под возвышенностью она пошла складками. Стандартные модели теплообмена подтверждали эту теорию: в конце концов, подъем шлейфа должен был где-то закончиться спуском, его края обязаны были загнуться и прижать расположенную ниже литосферу.

Вода же в рыхлом реголите как обычно бежала вниз, наполняя впадины, пока водоносные слои не прорвало и поверхность над ними не треснула. Так образовались каналы и хаос. Эта рабочая модель была сильной и правдоподобной, объясняющей многие особенности.

День за днем Энн ехала, искала подтверждения, объясняющие теплообмен в мантии, образовавший озеро Хриса, бродила по поверхности планеты, проверяя старые сейсмографы и собирая образцы. Стало сложно продвигаться дальше на север: поднятие пласта в 2061 году практически заблокировало путь, оставив лишь узкий участок между восточным концом большого ледника Маринера и западной частью меньшего ледника, заполнившего долину Арес. Этот участок был единственной возможностью пересечь экватор не по льду восточнее Лабиринта Ночи, который лежал в шести тысячах километрах отсюда. Поэтому здесь сделали дорогу и лыжную трассу, а также установили довольно большой купол на краю кратера Галилей. К югу от Галилея самая узкая часть участка составляла всего четыре километра в ширину: годная для передвижения равнина, лежащая между восточным рукавом хаоса Гидасп и западной частью хаоса Арам. Было сложно двигаться через эту зону, не упуская из виду дорогу, так что Энн осторожно вела машину по краю хаоса Арам, глядя вниз, на беспорядочный пейзаж.

К северу от Галилея стало проще, а потом она выехала за пределы участка, на равнину Хриса. Это был центр впадины с гравитационным потенциалом -0.65: самое легкое место на планете, легче даже Эллады и равнины Исиды.

Как-то раз она въехала на вершину одиноко стоящего холма и увидела в центре Хриса ледяное море. Длинный ледник бежал от долины Симуд и вливался в низшую точку Хриса, покрывая землю вплоть до горизонта на севере, северо-востоке и северо-западе. Она медленно повела машину, огибая западное, а потом северное побережья. Ледяное море насчитывало порядка двухсот километров в диаметре.

Однажды ближе к вечеру она остановилась на почти стершемся краю кратера и посмотрела на обширное пространство колотого льда. В 2061 году произошло активное обнажение пород. В те дни у повстанцев было много интересной ареологической работы: искать водоносные слои и направлять взрывы или расплавления в реакторах туда, где гидростатическое давление было наивысшим. И похоже, они использовали множество ее открытий.

Все это было в прошлом. Здесь и сейчас есть лишь ледяное море. Старые сейсмографы, которые подобрала Энн, имели записи недавних подземных толчков на севере, где проявлялась небольшая сейсмическая активность. Возможно, таяние северной полярной шапки провоцировало движение сжатой литосферы вверх, запуская целую серию марсотрясений. Волнения, записанные сейсмографами, были короткими и прерывистыми, больше похожими на взрывы, чем на настоящие марсотрясения. Энн еще много вечеров подряд заинтригованно изучала экран бортового компьютера.

День за днем она ехала и бродила по поверхности. Она миновала ледяное море и поехала дальше на север, к Ацидалийской равнине.

Великие равнины северного полушария обычно описывались как плоские, и по сравнению с хаосами или северными взгорьями они такими и были. Но они не были плоскими как футбольное поле или поверхность стола — совсем нет. Повсюду на волнистом пространстве виднелись торосы и низины, хребты разрушающейся породы, складки оползшего мягкого грунта, огромные поля булыжников, отдельно стоящие скалистые вершины, карстовые воронки… Вид был внеземной. На Земле почва заполнила бы впадины, ветер, вода и растительная жизнь сгладили бы голые вершины холмов. Потом все это было бы погребено, или стерто до основания ледяными пластинами, или, наоборот, приподнято вследствие тектонической активности; все бы регулярно менялось и перестраивалось с течением времени, но всегда сглаживалось бы погодой, флорой и фауной. А эти древние гофрированные равнины, продырявленные метеоритами, не менялись миллиарды лет. Причем это были одни из самых юных поверхностей Марса.

Ехать по такой шероховатости было сложно, а вот заблудиться во время прогулок ничего не стоило, учитывая, что марсоход выглядел как один из множества разбросанных повсюду булыжников. Тем более если внимание рассеивалось. Не раз Энн приходилось искать марсоход по радиосигналу, а не по внешнему виду, иногда она подходила к нему вплотную, не узнавая, и лишь потом приходила в себя и забиралась внутрь с трясущимися после каких-то забытых уже мыслей руками.

Лучшие проездные пути лежали вдоль низких гребней обнаженной породы. Если бы эти высокие базальтовые дороги можно было соединить друг с другом, стало бы намного проще. Но они часто были разбиты поперечными разломами: узкие поначалу трещинки становились потом глубже и шире, и чем дальше, тем их становилось больше. Они раскрывались, словно ломти нарезанного хлеба, пока не превращались в открытые разломы, наполненные каменными обломками и частицами, и дайка снова становилась частью усеянного булыжниками поля.


Она продвигалась дальше на север, к Великой Северной равнине. Ацидалийская равнина, Северная равнина… древние названия звучали так странно. Энн всеми силами пыталась не думать, но в долгие часы за рулем это порой было невозможно. В такие минуты было безопаснее читать, чем пытаться и дальше держать разум опустошенным. Иногда она наугад листала библиотеку искина. Чаще всего кончалось все тем, что она таращилась на ареологические карты, и однажды вечером, на закате, во время такого разглядывания, она проникла в суть марсианских названий.

Оказалось, что большую их часть придумал Джованни Скиапарелли. На своих картах, построенных с помощью телескопа, он обозначил свыше сотни видимых объектов, большинство из которых были так же иллюзорны, как и марсианские каналы. Но когда во второй половине двадцатого века астрономы уточняли карту видимых неоспоримых объектов, которые можно было сфотографировать, большинство названий, данных Скиапарелли, оставили. Это была дань той силе разума, которой он обладал, дань памяти, пусть даже при отсутствии полного соответствия. Он был классическим ученым, последователем библейской астрономии, и среди данных им названий было много латинских и греческих, отсылок и к Библии, и к Гомеру, все сразу. Тем не менее, у него было хорошее чутье на имена. Доказательством его таланта стал контраст между его картами Марса и множеством других, которые конкурировали друг с другом в девятнадцатом веке. Карта англичанина по имени Проктор, к примеру, опиралась на зарисовки преподобного Уильяма Доуса, и поэтому на его карте, которая даже близко не походила на стандартную карту видимого с Земли Марса, был континент Доуса, океан Доуса, пролив Доуса, море Доуса и разветвленный залив Доуса, а также Просторное море, океан Де Ла Рю и море Пива. Хотя надо признать, последнее было названо в честь немца со схожей фамилией, который нарисовал карту Марса еще хуже, чем это сделал Проктор. В сравнении с ними Скиапарелли был гением.

Но весьма непоследовательным. Было что-то не то, что-то опасное в этом смешении отсылок. Все объекты на Меркурии были названы именами великих художников, объекты на Венере — в честь знаменитых женщин, которые однажды прилетят и будут разъезжать по тамошней земле, чувствуя, что живут в логичном мире. И только на Марсе собралась ужасающая мешанина призраков прошлого. Возможно, это и являлось причиной катастрофической путаницы на поверхности планеты: озеро Солнца, Золотая долина, Красное море, гора Павлина, озеро Феникса, Киммерия, Аркадия, Жемчужный залив, Гордиев Узел, Стикс, Аид, Утопия…


В темных дюнах Великой Северной равнины ее припасы подошли к концу. Сейсмографы фиксировали ежедневные толчки на востоке, и Энн ехала туда. Во время пеших прогулок она изучала темно-красные песчаные дюны, их наслоения вскрывали климат прошлого, словно годовые кольца на дереве. Но снег и сильные ветры сметали хребты дюн. Западные ветры могли быть невероятно сильными, настолько, что подхватывали слои крупнозернистого песка и бросали их в машину. Песок всегда оседает дюнами, таков простой физический факт, но дюны Марса медленно набирали темп в своем шествии по всему миру, и записи, сделанные ими в прежние годы, постепенно уничтожались.

Энн гнала последнюю мысль прочь из головы и изучала феномен, как если бы в его ход не вмешивались никакие искусственные силы. Она концентрировалась на своей работе, очищала геологический молоток и брала пробы камня. Прошлое дробилось по кусочку. Оставь его позади. Не думай о нем. Но она не раз резко просыпалась, видя надвигающийся на нее дальнепробежный оползень. И окончательно вставала, потная и дрожащая, встречая раскаленный рассвет: солнце пылало, словно кусок серы.

Койот оставил ей карту своих тайников на севере, и теперь она приближалась к одному из них, скрытому в куче камней высотой с дом. Она пополнила запасы, оставив короткую благодарственную записку. Согласно последнему маршруту, переданному ей Койотом, он должен был появиться здесь уже скоро, но пока тут не наблюдалось и следа его присутствия, так что не было смысла ждать. Она поехала дальше.


Она ехала и шла пешком. Но ничего не могла с собой поделать: воспоминание об оползне преследовало ее. Ее мучило не столько то, что она прошла на волосок от смерти, — что, без сомнения, случалось много раз и раньше, причем большинство случаев она даже не заметила, — а то, насколько случаен был ее последний раз. Он был бессмысленен и неуместен, чистое совпадение. Акцентированное равновесие при его отсутствии. Следствие, которому не было причин, незаслуженное милосердие. Она много времени проводила под открытым небом, постоянно подвергаясь воздействию радиации, но от рака умер Саймон. Это она уснула за рулем, но погиб Фрэнк. Просто по воле случая — случайная жизнь и случайная смерть.

Трудно было поверить, что в подобной вселенной может действовать естественный отбор. Под ее ногами, во впадинах между дюнами, на песчинках размножались архебактерии, но атмосфера быстро насыщалась кислородом, и все они умрут, кроме тех, которым повезет оказаться под землей, подальше от кислорода, — хотя они сами его выделяли, он был для них ядовит. Естественный отбор или случайность? Вот ты стоишь, вдыхая смесь газов, пока смерть несется на тебя, а в итоге ты либо покрыт булыжниками и мертв, либо покрыт пылью и жив. И ничего из сделанного тобой не повлияет на исход этого или-или. Ничего из сделанного тобой не имеет значения. Однажды днем, бессистемно читая с экрана искина, чтобы развлечься до ужина, она узнала, что царская полиция хотела казнить Достоевского, но спустя несколько часов ожидания в очереди его отвели обратно в камеру. Закончив читать об этом случае, Энн еще долго сидела на водительском сиденье, положив ноги на приборную панель и вглядываясь в экран. Еще один аляповатый закат лился на нее сквозь окна марсохода, солнце казалось причудливо-большим и ярким в утолщающемся слое атмосферы. Приговор отменили, как заявлял автор в простом всеведении биографа. Эпилептик, склонный к насилию и отчаянию. Он не смог примириться с этим. Вечно злой. Боязливый. Одержимый.

Энн покачала головой и рассмеялась, разозлившись на писателя-идиота, который просто ничего не понял. Конечно же, он не смог примириться с этим. Это бессмысленно. Это опыт, примириться с которым нельзя.


На следующий день на горизонте показалась башня. Энн остановила марсоход и уставилась на нее через телескоп. Позади башни стояли клубы пыли. Сотрясения, которые регистрировал сейсмограф, были теперь очень сильны и несколько сместились к северу. Она даже почувствовала один сама, — учитывая амортизационные механизмы машины, это значило, что они действительно были очень сильными. И, по-видимому, имели какое-то отношение к башне.

Энн выбралась из машины. Вечерело, небо выгибалось огромной аркой яростных цветов, солнце низко висело в туманной дымке на западе. Свет будет падать из-за спины, и увидеть ее будет очень сложно. Она прокралась между дюн, взобралась на одну из вершин и проползла последние метры, после чего взглянула из-за гребня на башню, высившуюся теперь всего в километре к востоку. Увидев, как близко основание башни, Энн вжала подбородок в песок, вклинившись между осколками лавы размером с гермошлем.

Там находилось что-то вроде мобильной сверлильной установки, только очень большой. Массивное основание было окаймлено гигантскими гусеницами вроде тех, которые используются для транспортировки больших ракет по территории космопорта. Сверлильная башня поднималась от этого колосса больше чем на шестьдесят метров, а основание и нижняя часть установки, очевидно, содержали помещения для техников, оборудование и припасы.

За этой штукой, чуть дальше к северу, виднелось море льда. Рядом со сверлильной установкой прямо изо льда поднимались хребты больших барханов: сначала ухабистый пляж, дальше — сотня изогнутых полумесяцем островов. Но через пару километров дюны исчезали, оставался только лед.

Лед этот был чистым, без примесей — полупрозрачный багрянец под закатным небом, — чище любого льда, какой она видела на поверхности Марса, и гладкий, не потрескавшийся, как все ледники. Поднимавшийся от него легкий пар тут же уносило ветром к востоку. А на льду, словно муравьи, катались люди в прогулочниках и гермошлемах.


Все стало ясно в тот момент, когда она увидела лед. Давным-давно она сама подтвердила гипотезу большого удара, которая рассматривала дихотомию между полушариями. Низкая, гладкая северная полусфера являлась гигантским ударным кратером, результатом едва ли представимого столкновения Марса с громадным планетоидом в доисторические времена. Камень планетоида, который не испарился при столкновении, стал частью Марса. Кстати, в научной литературе приводилось множество аргументов в пользу того, что периодические подвижки в коре, вызывавшие образование возвышенности Фарсиды, стали поздним следствием возмущений, вызванных столкновением. Энн сомневалась в этом, но было очевидно, что большое столкновение состоялось, оно сгладило поверхность всего северного полушария, понизив ее примерно на четыре километра по отношению к южному. Впечатляющий удар, пусть и произошедший невероятно давно. Удар сопоставимой силы, скорее всего, породил из Земли Луну. Однако некоторые не соглашались с теорией удара, утверждая, что если бы с Марсом произошло подобное, у него был бы спутник, сопоставимый по размерам с Луной.

Но теперь, пока Энн лежала, распластавшись, и рассматривала гигантскую сверлильную установку, она поняла, что северное полушарие было даже ниже, чем это казалось поначалу, поскольку его скалистое основание лежало удивительно глубоко, в пяти километрах под поверхностью дюн. Удар проник на эту глубину, а затем впадина была снова заполнена: смесью выбросов от столкновения, принесенными с ветром песком и осколками камня, остатками новых столкновений, эрозионными массами, соскальзывавшими вниз по уклону Большого Уступа, и водой. Именно водой, искавшей, как всегда, самую низкую точку. Влагой из ежегодного морозного покрывала и из древних прорывов водоносного слоя, — влагой, которая испарялась из покореженного скального основания и растапливалась с вершины полярной шапки, — вся она, очевидно, стекала в данную глубокую область и собиралась, формируя воистину колоссальный подземный резервуар. Лед и жидкий бассейн, опоясывавшие планету, лежали подо всей территорией к северу от шестидесятой широты, кроме (какая ирония!) островка скального основания, на котором как раз и возвышалась полярная шапка.

Энн сама много лет назад открыла это подземное море, и по ее прикидкам, около 60–70 % воды на Марсе было сконцентрировано именно здесь. Это был, фактически, Северный океан, о котором говорили некоторые терраформаторы, глубоко скрытый и преимущественно замороженный, смешанный с рыхлыми поверхностными образованиями и плотными мелкими частицами. Океан вечной мерзлоты, — немного жидкости сохранилось лишь внизу, у самого скального основания, — был заперт здесь навсегда, так, по крайней мере, ей казалось. Сколько бы тепла терраформаторы ни передавали поверхности планеты, океан вечной мерзлоты не мог таять быстрее, чем на метр в тысячелетие. И даже когда он растает, то все равно останется под землей, такова уж суть гравитации.

Итак, перед ней была бурильная установка. Они добывали воду. Напрямую разрабатывали водоносные слои, плавили океан вечной мерзлоты взрывами, может, даже ядерными взрывами, а потом собирали жидкость и выкачивали ее на поверхность. Вес рыхлого реголита должен был помогать проталкивать жидкость вверх по трубам. Вес воды на поверхности помогал еще сильнее. Если существуют другие бурильные установки, подобные этой, они смогут выкачать на поверхность невообразимое количество воды. В конечном итоге у них получится мелкое море. Оно застынет и на некоторое время снова станет ледяным морем, но при прогреве атмосферы, солнечном свете, действии бактерий и усиливающихся ветрах опять растает. Тогда появится Северный океан. Старая Северная равнина, с ее окутывающими весь мир черно-красными дюнами, станет дном. Она будет затоплена.


В сумерках, неуклюже ступая, Энн вернулась к марсоходу. Еле управилась со шлюзом, с трудом сняла шлем. Забравшись внутрь, она села перед микроволновкой и не двигалась больше часа. В ее голове мелькали разные образы: муравьи, горящие под увеличительным стеклом, муравейник, тонущий в грязевой запруде… Она полагала, что уже ничто не может тронуть ее в предпосмертном существовании, которое она вела, но ее руки дрожали, и она с отвращением смотрела на рис и семгу, остывающие в микроволновке. Красный Марс умер. Ее желудок сжался в комок. В случайном потоке вселенской непредсказуемости ничто не имело значения. И все же, все же…

Она поехала прочь, не придумав, что еще ей делать. Она возвращалась на юг, поднимаясь по пологим склонам равнины Хриса и его ледяного моря. Рано или поздно здесь будет залив океана. Энн сконцентрировалась на своей работе или, по крайней мере, попыталась. Она заставляла себя не видеть ничего, кроме камней, и думать, как камень.


Однажды она выехала на равнину, покрытую черными булыжниками. Местность была более гладкой, чем обычно, горизонт — в привычных пяти километрах от нее, — картина, знакомая по Андерхиллу и остальным низменностям. Маленький мир, заполненный черными булыжниками, похожими на окаменелые мячи из разных игр, только черные, и все — граненые в той или иной степени. Это были вентифакты[110].

Энн выбралась из машины и прогулялась вокруг, осматриваясь. Камни притягивали ее, и она ушла далеко на запад.

Фронт низких облаков катился над горизонтом, Энн чувствовала порывы ветра. В преждевременной темноте вдруг заштормившего полудня каменистое поле обрело причудливую красоту. Она стояла в струе тусклого воздуха, несущегося меж двумя полями комковатой черноты.

Это был базальт, отшлифованный ветрами с одной, обнаженной стороны так, что сторона стала плоской. Возможно, этот процесс занял миллионы лет. А потом ветер сдул слой подложки, или редкое марсотрясение потревожило участок, и камни сместились, обнажив другую свою сторону. И все началось сначала. Новая грань будет медленно полироваться неустанным скребком из абразивов размером с микрон, пока равновесие камней не нарушится еще раз или пока не упадет метеорит. И тогда все повторится опять. Каждый камень на поле переворачивался примерно раз в миллион лет, а потом лежал спокойно под ветром день за днем, год за годом. Тут были камни с одной гранью, с тремя, с четырьмя, с пятью и так далее, вплоть до совершенных форм шестигранников, октаэдров, додекаэдров. Вентифакты. Энн поднимала их один за другим, размышляя, сколько лет заключено в их плоских сторонах, и спрашивая себя, может ли и ее разум быть так же сглажен, чтобы целые участки стерло до основания временем.

Пошел снег. Сначала кружащиеся снежинки, потом — мягкие хлопья, стекающие с неба вместе с ветром. Было относительно тепло, и снег был мокрым, затем он стал слякотным, а позже превратился в мерзкую смесь мокрого снега и града, закручиваемого порывами сильного ветра. По мере того, как буря разрасталась, снег становился очень грязным. Очевидно, его уже долго мотало между землей и небом, и он вбирал в себя мелкие частицы пыли и смога, затем влага кристаллизовалась и уходила наверх с очередным порывом ветра в грозовую тучу, чтобы снова упасть вниз, и так — пока снег не стал практически черным. Черный снег. С неба падала застывшая грязь, заполняя дыры и пробелы между вентифактами, покрывая их сверху, скатываясь с их граней, словно сильный ветер вызвал сход миллиона маленьких лавин. Энн бесцельно шла, пошатываясь, пока не подвернула лодыжку и не остановилась. Она дышала с трудом, в каждой затянутой в перчатку ладони было стиснуто по камню. Она поняла, что оползень до сих пор не окончил свой дальний пробег. И грязный снег сыпался из черного воздуха, погребая под собой равнину.

* * *
Но ничто не вечно: ни камень, ни отчаяние.

Энн вернулась в машину, сама не зная, как и зачем. Она понемногу ехала каждый день и неосознанно вернулась к тайнику Койота. Целую неделю она бродила по окрестным дюнам, с трудом заставляя себя есть.

А потом она услышала:

— Энн, ы есь ешь?

Она поняла только слово «Энн». Шокированная вернувшейся к ней глосолаллией[111], она прижала обе руки к микрофону и попыталась говорить. Но смогла издать лишь какой-то сдавленный звук.

— Энн, ы есь ешь?

Это был вопрос.

— Энн, — выдавила она.

Десять минут спустя он уже был у нее в машине и тянулся, чтобы обнять ее.

— Как давно ты здесь?

— Не… недавно.

Они сели. Энн попыталась собраться. Это все равно что думать, только думать громко. Несомненно, она все еще думала словами.

Койот все говорил, может быть, чуть-чуть медленнее, чем обычно, и пристально смотрел на нее.

Она спросила его про буровую установку.

— А, я как раз гадал, не наткнешься ли ты на одну из них.

— Сколько их там?

— Пятьдесят.

Койот увидел выражение ее лица и коротко кивнул. Он набросился на еду, и она вдруг поняла, что он пришел к пустому тайнику.

— Они вкладывают крупные деньги в эти проекты. Новый лифт, бурильные установки, азот с Титана… громадное зеркало между нами и солнцем, чтобы направлять на нас больше света. Ты об этом слышала?

Она пыталась собраться с силами. Пятьдесят. О боже…

Это привело ее в бешенство. Прежде она злилась на планету за то, что та не отпустила ее. За то, что напугала, но не подкрепила угрозу делом. Но теперь ее наполнила злость другого рода. Глядя, как Койот ест, и думая о затоплении Северной равнины, она почувствовала, как гнев сжимается внутри нее, словно первичная материя, сжимающаяся до тех пор, пока не взорвется, воспламенив все вокруг. Это была до боли горячая ярость. И вместе с тем — старое знакомое чувство: злость на тех, кто занимался терраформированием. Старая выгоревшая эмоция, ставшая в последние годы сверхновой, теперь уплотнялась, чтобы снова рвануть. Энн не хотела этого, действительно не хотела. Но, черт возьми, планета плавилась у нее под ногами. Распадалась. Была низведена до грязи в изыскательском предприятии Земного картеля.

Нужно было что-то делать.

И Энн на самом деле намеревалась сделать кое-что, хотя бы для того, чтобы заполнить часы, которые ей остались, пока какая-нибудь милосердная случайность не освободит ее. Кое-что, чтобы занять ее предпосмертные часы. Месть зомби — почему бы и нет? Склонного к насилию, склонного к отчаянию…

— Кто их строит? — спросила она.

— Я знаю, что их заводы расположены в Мареотисе и Брэдбери-Пойнт. — Койот снова набросился на еду, потом поднял взгляд. — Тебе это не нравится.

— Нет.

— Хочешь остановить их?

Она не ответила.

Койот, кажется, все понял:

— Я не говорю об остановке терраформирования в целом. Но есть кое-что, что стоит попробовать. Взорвать заводы.

— Они просто выстроят их заново.

— Кто знает, но это замедлит их. А за это время может случиться что-нибудь более значительное в планетарных масштабах.

— Красные, ты имеешь в виду.

— Да. Думаю, люди будут называть их Красными.

Энн покачала головой.

— Я им не нужна.

— Нет. Но, может быть, они нужны тебе, а? Ты для них герой, знаешь ли. Ты значишь для них больше, чем просто еще один человек.

Разум Энн снова ускользнул. Красные — она никогда не верила в них, никогда не думала, что такое сопротивление хоть что-то даст. Но теперь… что ж, даже если это не сработает, все будет лучше, чем ничего. Палку им в глаз!

А если это сработает…

— Дай мне подумать.

Они еще долго проговорили о разных вещах. Внезапно на Энн навалилась усталость, что было странно, ведь она столько времени провела, ничего не делая. Разговор ее истощал, она отвыкла от разговоров. А разговаривать с Койотом было трудно.

— Тебе надо пойти поспать, — сказал он, прерывая свой монолог. — Выглядишь уставшей. Руку… — Он помог ей перебраться на кровать, и Энн легла, не раздеваясь. Койот подоткнул одеяло. — Ты устала. Мне кажется, тебе нужно пройти еще один курс омоложения, старушка.

— Я больше не буду проходить их.

— Нет! Ну, ты меня удивляешь. А теперь спи. Спи.


Она поехала с Койотом обратно на юг, и вечером за ужином он рассказал ей о Красных. Как и само подполье, это была скорее вольная группа, нежели четко организованное движение. Энн знала кое-кого из основателей: Ивану, Джина и Рауля из фермерской команды, которые не соглашались с ареофанией Хироко и ее понятием viriditas; Касэя, Дао и еще нескольких эктогенов из Зиготы; некоторых последователей Аркадия, спустившихся с Фобоса, которые потом конфликтовали с Аркадием по вопросу влияния терраформирования на революцию. Множество богдановистов, включая Стива и Марианну, стали Красными в годы, последовавшие за 2061-м, как и последователи биолога Шнеллинга. Нельзя было не упомянуть и радикально настроенных японцев — нисеев и сансеев из Сабиси. А еще были арабы, которые желали, чтобы Марс остался арабским, и бежавшие заключенные из Королева… Целая куча радикалов. «Совсем не мой случай», — подумала Энн, вспомнив, что ее протест против терраформирования базировался на рациональном научном основании. Или, по крайней мере, на доказуемой этической и эстетической точке зрения. В ней вновь вспыхнула злость, и она покачала головой, испытывая отвращение к самой себе.

Кто она такая, чтобы судить этику Красных? Они хотя бы выражают свое недовольство, не боясь критиковать вслух. Может быть, это помогает им чувствовать себя лучше, даже если они ничего не достигли. А может, они и достигли чего-то, по крайней мере, за прошлые годы, до того как терраформирование вошло в новую фазу транснационального гигантизма.

Койот утверждал, что Красные значительно замедлили терраформирование. Некоторые даже вели записи, пытаясь подсчитать их достижения. По его словам, среди Красных росло движение, призванное смириться с реальностью и признать, что терраформирования не избежать, но настаивающее на необходимости разработать документы в защиту наиболее щадящих его вариантов.

— Есть парочка конкретных идей насчет атмосферы, состоящей преимущественно из углекислого газа, теплой, но сухой, она будет поддерживать растительную жизнь, а люди смогут ходить в масках, не переключая планету на земную модель. Очень интересно. Еще предлагают модель так называемой «экопоэзис», или ареобиосферы. Мир, в котором низменности остаются холодными, тем не менее приспособленными для выживания человека, в то время как более высокие места выходят за пределы слоя атмосферы и сохраняют свое естественное состояние, ну, или близкое к нему. Кальдеры четырех больших вулканов в таком мире останутся в своем первозданном виде, по крайней мере, так говорят.

Энн сомневалась, что большинство этих предложений достижимы или имеют предсказуемые последствия. Однако объяснения Койота ее заинтриговали. Он активно поддерживал все усилия Красных и с самого начала много им помогал: и поддержкой из подземных убежищ, и установлением связей между ними. Он помогал им также строить собственные убежища, которые большей частью были спрятаны неподалеку от Большого Уступа, откуда проще было следить за терраформирующей программой. Да, Койот был Красным, по крайней мере, симпатизировал им.

— На самом деле я никто. Старый анархист. Полагаю, ты можешь звать меня теперь бунианцем, поскольку я верю в объединение всех и вся, что может освободить Марс. Иногда я думаю даже, что пригодная для жизни человека планета лишь ускорит революцию. Но только иногда. В любом случае, Красные — это большой партизанский отряд. И я разделяю их точку зрения, что мы тут не за тем, чтобы, знаешь ли, воссоздавать Канаду, упаси бог! Вот почему я им помогаю. Я умею прятаться, и мне это нравится.

Энн кивнула.

— Так ты хочешь присоединиться к ним? Или хотя бы встретиться?

— Я подумаю об этом.


Ее зацикленность на камнях пошатнулась. Она уже не могла не замечать, сколько признаков жизни появилось на земле. На десятых и двадцатых южных широтах лед вышедших на поверхность ледников таял на солнце, и холодная вода стекала вниз по холмам, разрезая землю новыми простейшими бассейнами и превращая осыпи склонов в то, что экологи называют каменистой арктической пустыней. Эти скалистые клочки земли стали первыми островками жизни после того, как лед отступил, — жизнь на них была представлена простейшими водорослями, лишайниками и мхом. Песчаные реголиты, насыщенные текущей сквозь них водой и микробактериями, преобразовывались в каменистые пустыни с пугающей скоростью, и хрупкие формы рельефа быстро разрушались. Большая часть остаточного грунта на Марсе была сухой настолько, что при соприкосновении с водой возникали мощные химические реакции, высвобождалось много перекиси водорода, кристаллизовалась соль. В сущности, грунт рассыпался, утекал песчаной грязью, оседая ниже, на свободных террасах, называемых солифлюкционными, и в новых морозных протокаменистых пустынях. Прежние формы исчезали. Поверхность планеты плавилась. После долгого дня поездки по меняющемуся ландшафту Энн сказала Койоту: «Возможно, я поговорю с ними».


Но сначала они вернулись в Зиготу, или Гамету, где у Койота были какие-то дела. Энн осталась в комнате Питера, поскольку самого его не было, а комнату, которую она раньше делила с Саймоном, отвели под другие нужды. В любом случае там бы она не остановилась. Комната Питера была расположена над комнатой Хармахиса: круглый бамбуковый сегмент, в котором имелись стол, кресло, серповидный матрас на полу и окно с видом на озеро. В Гамете все было прежним, но другим, и несмотря на годы, проведенные в Зиготе, она не чувствовала с ней связи. Ей было трудно вспомнить, какой была когда-то Зигота. Энн и не хотела вспоминать, она усердно пыталась забыть. Как только к ней являлся образ из прошлого, она вскакивала и бралась за что-нибудь, требующее концентрации: изучала образцы камней и данные сейсмографов, или готовила сложные блюда, или выходила поиграть с детьми, пока образы не тускнели, а прошлое не исчезало. Со временем можно научиться уклоняться от прошлого почти идеально.

Однажды вечером Койот просунул голову в дверь комнаты.

— Ты знала, что Питер тоже Красный?

— Что?

— Да, но работает сам по себе. По большей части в космосе. Я думаю, он загорелся космосом после того, как прокатился на лифте.

— О боже! — вырвалось у нее.

Это было еще одно случайное происшествие. По всем законам Питер должен был умереть при падении лифта. Каков был шанс, что рядом найдется космический корабль, который подберет его, оставшегося в одиночестве на ареосинхронной орбите? Нет, это было нелепо. Только случайности и существовали.

И все-таки Энн разозлилась.

Она уснула, думая об этом, и в своем беспокойном сне увидела, как идет с Саймоном по самой живописной части каньона Кандор. Это была их первая совместная прогулка, когда все еще было безупречно и оставалось нетронутым миллиарды лет: первые люди, идущие в широком ущелье между слоистых и грандиозных стен. Саймону нравилось там почти так же, как ей, и он молчал, поглощенный реальностью камней и неба, — не было спутника лучше для столь величественного зрелища. И вдруг во сне одна из гигантских стен каньона начала рушиться, Саймон произнес: «Дальний пробег», — и Энн мгновенно проснулась, вся в поту.

Она оделась и вышла в маленький мезокосм под куполом, с его белым озером и кривым лесом на низких дюнах. У Хироко был очень странный гений, способный создать такое место, а потом убедить многих других присоединиться к ней. Зачать стольких детей без позволения отцов, без контроля над генетическими манипуляциями. Все-таки это былосвоего рода безумие, божественное оно или нет.

Вдоль ледяной отмели маленького озера шел выводок Хироко. Их уже нельзя было назвать детьми, самым младшим было по пятнадцать-шестнадцать земных лет, старшим… старшие были раскиданы по всему миру. Касэю, вероятно, было уже пятьдесят, а его дочери Джеки — около двадцати пяти, она выпускница нового университета Сабиси и активная участница политики «полусвета». Группа эктогенов вернулась навестить Гамету точно так же, как и сама Энн. Они шли вдоль пляжа во главе с Джеки, высокой изящной брюнеткой, красивой и властной, лидером их поколения. Им мог бы стать веселый Ниргал или задумчивый Дао. Но вела их Джеки, а Дао следовал за ней с собачьей преданностью, и даже Ниргал не спускал с нее глаз. Саймон любил Ниргала, как и Питер, и Энн понимала почему: он единственный из всей банды эктогенов не отталкивал ее. Пока остальные развлекались погруженностью в себя — короли и королевы своего маленького мира, — Ниргал покинул Зиготу вскоре после смерти Саймона и потом уже почти не возвращался. Он учился и жил в Сабиси, ездил с Койотом и Питером, посещал города на севере. Был ли он тоже Красным? Сложно сказать. Но его интересовало абсолютно все, он был в курсе всего на свете и старался везде побывать — словом, юная Хироко в брюках, если можно так выразиться. Разве что Ниргал не был таким странным, как Хироко, а был сильнее связан с другими людьми, был более человечным. Энн никогда в жизни не удавалось нормально поговорить с Хироко, инопланетный разум которой придавал, похоже, совершенно иные смыслы всем словам в языке. К тому же, несмотря на блестящие успехи в дизайне экосистем, Хироко совсем не была ученым, но кем-то вроде пророка. Ниргал же, кажется, интуитивно обращался прямо к тому, что было важно для человека, с которым он разговаривал, и он концентрировался на этом и задавал вопрос за вопросом — любознательный, восприимчивый и сочувствующий. Наблюдая, как он следует за Джеки по отмели, прыгая то туда, то сюда, Энн вспомнила, как медленно и осторожно он ходил рядом с Саймоном. Каким напуганным он выглядел в ту последнюю ночь, когда Хироко в своей особой манере привела его попрощаться. Было слишком жестоко привлекать тогда мальчика, но в то время Энн не возражала: она была в отчаянии и готова на все. Еще одна ошибка, которую уже не исправить.

Расстроившись, она разглядывала светлый песок под ногами, пока эктогены не прошли мимо. Даже обидно, что Ниргал увлечен Джеки, для которой он так мало значит. Джеки в целом была чудесной девушкой, но она слишком походила на Майю: капризная и склонная к манипуляциям, не любящая никого, кроме, может быть, Питера, который, к счастью (хотя в те времена Энн так не казалось), путался с матерью Джеки и ни в малейшей мере не интересовался ее дочерью. Грязное дельце, из-за этого Питер и Касэй больше не общаются, а Эстер так и не вернулась. Не самый славный час для Питера. А уж как это все повлияло на Джеки… Последствия не заставят себя ждать — осторожно, тут черная дыра из ее же глубокого прошлого, — да, и так без конца, все их маленькие жалкие жизни обречены на бесконечное повторение в бессмысленных циклах…

Энн постаралась сконцентрироваться на структуре песка.

Белый был не самым обычным цветом песка на Марсе. Очень редкий гранит. Энн стало любопытно, искала ли Хироко такой специально или ей просто повезло.

Эктогены на той стороне озера пропали из виду. Она осталась на пляже одна. Где-то тут, под ее ногами, был Саймон. Как сложно перестать думать обо всем этом.

По направлению к ней через дюны шел человек. Издалека ей показалось, что это Сакс, потом — Койот, но это был не тот и не другой. Он помедлил, заметив ее, и по этому движению она поняла, что это действительно Сакс, но очень сильно изменившийся внешне. Влад и Урсула провели над ним какую-то косметическую операцию, чтобы он стал не похож на себя. Он собирался переехать в Берроуз и присоединиться там к какой-то биотехнической компании, используя швейцарский паспорт и одну из вирусных идентификационных записей Койота. Собирался снова вернуться к работе над терраформированием. Энн отвернулась к воде. Он подошел и попытался заговорить с ней, этот странный не-Сакс, симпатичный старый дурень. Но это по-прежнему был он, и гнев переполнял ее так, что она едва могла думать, едва могла удержать нить разговора.

«Ты и правда выглядишь иначе», — это было все, что она потом вспомнила. Пустая болтовня. Глядя на него, она думала, что он никогда не изменится. Но в его грустном взгляде мелькало что-то пугающее, что-то смертельное, готовое прорваться наружу, если она это не остановит… Энн продолжала говорить с ним, пока он не скорчил напоследок гримасу и не ушел.

Она долго сидела, замерзая и приходя в еще большее замешательство. Наконец, она опустила голову на колени и погрузилась в дрему.

Ей приснился сон. Вся первая сотня стояла вокруг нее, и живые, и мертвые. Сакс, с прежним лицом, но новым опасным выражением горя, сказал:

— Чистая прибыль в сложности.

— Чистая прибыль в здоровье, — вымолвили Влад и Урсула.

— Чистая прибыль в красоте, — заявила Хироко.

— Чистая прибыль в доброте, — выпалила Надя.

— Чистая прибыль в глубине эмоций, — сказала Майя, и Джон с Фрэнком позади нее закатили глаза.

— Чистая прибыль в свободе, — произнес Аркадий.

— Чистая прибыль в понимании, — добавил Мишель.

— Чистая прибыль в силе, — сказал Фрэнк из заднего ряда, и Джон, стоявший с ним плечом к плечу, крикнул:

— Чистая прибыль в счастье!

И все они уставились на Энн. Она встала, дрожа от ярости и страха, и поняла, что она единственная среди них не верит в возможность чистой прибыли от чего бы то ни было, она просто сумасшедшая реакционерка, и все, что она может, — это ткнуть в них трясущимся пальцем и ответить: «Марс. Марс. Марс».


Вечером, после ужина и общего собрания, Энн выловила Койота и спросила:

— Когда ты выезжаешь?

— Через пару дней.

— Ты все еще хочешь познакомить меня с теми людьми?

— Да, конечно. — Он смотрел на нее, склонив голову набок. — Ты должна быть там.

Она лишь кивнула и оглядела общую комнату, думая: «Прощай. Скатертью дорога».


Через неделю она сидела с Койотом в сверхлегком самолете. Они летели по ночам на север, в экваториальный регион, потом — к Большому Уступу, к горе Дейтеронил, севернее Земли Ксанфа, — дикий, неспокойный район. Гора была похожа на архипелаг сбившихся в кучу островов, усеявших песчаное море. «Они станут настоящим архипелагом, — подумала Энн, пока Койот опускался между двумя из них, — если бурение на севере продолжится».

Койот приземлился на короткой дорожке пыльного песка и вырулил в ангар, вырезанный в одной из боковых сторон столовой горы. Северная оконечность представляла собой острую каменистую точку, а на вершине была вырыта треугольная комната для встреч. Войдя, Энн в удивлении остановилась: комната была набита битком, несколько сотен человек сидели за длинными столами, готовясь приступить к трапезе, и тянулись через столы, чтобы налить друг другу воды. Люди за одним из столов увидели ее и замерли, люди за следующим заметили это, оглянулись, увидели ее и тоже замерли — и этот эффект прокатился по залу, пока они все не застыли. Затем встал один, другой, и в неровном порыве все поднялись на ноги. Еще одна пауза, а потом они начали аплодировать, их ладони неистово взлетали, лица светились. И они разразились приветственными криками.

Часть IV. Ученый как герой

Зажать ее между большим и средним пальцами. Почувствовать закругленный край, рассматривать плавные изгибы стекла. Увеличительная лупа: в ней была простота, элегантность и вес древнего инструмента. Сидеть с ней в солнечный день, держать над кучкой сухих веточек. Двигать вверх и вниз, пока не увидишь яркую точку на высушенных растениях. Помнишь этот свет? Как будто за хворостинками томилось крошечное солнце…

Амур, превращенный в лифтовый трос, состоял преимущественно из углеродистых хондритов и воды. Еще два Амура, перехваченных автоматикой в 2091 году, состояли в основном из силикатов и воды.

Вещество Нового Кларка было преобразовано в длинную углеродную нить. Вещество двух силикатных астероидов — в простыни солнечных парусов. Пары силикатов, застывшие между валиками длиной в десять километров, растянули в паруса, которые затем покрыли тончайшим слоем алюминия. А потом космические корабли, пилотируемые людьми, развернули обширные зеркальные паруса в круглую сетку, удерживающую свою форму благодаря вращению и солнечному свету.

Вот из такого астероида, вытолкнутого на полярную орбиту Марса и названного Берч, и создали зеркальные паруса, построив кольцо диаметром в сто тысяч километров. Гигантское зеркало крутилось вокруг Марса по полярной орбите: обратив к солнцу, его повернули под таким углом, чтобы свет отражался в некую точку внутри орбиты Марса, рядом с одной из точек Лагранжа.

Второй силикатный астероид, названный Солеттавиль, был транспортирован как раз в точку Лагранжа. Автоматика развернула солнечные паруса в сложную сеть щелевых колец. Они были соединены друг с другом и повернуты так, что в конце концов уподобились громадным линзам из жалюзи. И они послушно вращались вокруг втулки, которая представляла собой серебряный конус с широким концом, обращенным к Марсу. Огромный изящный объект десяти тысяч километров в диаметре, красиво и величественно кружащий между Марсом и солнцем, был назван солеттой.

Солнечный свет, бьющий прямо в солетту, прыгал между пластинами жалюзи — от тех, что «смотрели» на солнце, к тем, что были обращены к Марсу, — и падал на поверхность планеты. Свет, падающий в кольцо на полярной орбите, отражался на внутреннем конусе солетты и тоже падал на Марс. Разумеется, свет попадал на обе стороны солетты, поэтому противонаправленные воздействия сохраняли ее на нужной позиции — примерно в ста тысячах километров от Марса — ближе в перигее, дальше в апогее. Угол наклона пластин постоянно корректировался искином солетты, дабы сохранять орбиту и фокус.

И пока два грандиозных флюгера ткались астероидами, как силикатные сети — каменными пауками, наблюдатели на Марсе практически не замечали их. Разве кто-нибудь случайно видел изгибающуюся белую линию в небе или периодические вспышки днем или ночью, будто блеск иной вселенной пробивался сквозь неплотные швы в ткани нашей реальности.

Когда же все было завершено, отраженный свет кольцеобразного зеркала направили на конус солетты. Ее округлые пластины пришли в движение, и солетта сместилась на другую орбиту.

А однажды люди, живущие на Фарсиде и прилегающих территориях, посмотрели вверх, поскольку небо резко потемнело. Они увидели солнечное затмение, какого на Марсе не было никогда. Светило уменьшалось, словно его лучи загораживал спутник размером с Луну. Как ни странно, но похожее затмение можно было наблюдать и с Земли… Черный полумесяц рос, все глубже вгрызаясь в сияющее солнце, пока солетта занимала свою позицию между ним и Марсом, а ее зеркала еще не передавали свет. Затем небосклон стал густо-фиолетовым, а солнечный диск помрачнел, оставив лишь тонкий сияющий полумесяц, но вскоре и он исчез. И вместо солнца в небе повис черный круг, обрамленный призрачной короной, а потом все исчезло. Мир погрузился во тьму…

Вскоре на угольно-черном диске возник слабый муаровый проблеск, которого не бывает во время настоящего затмения. Люди на солнечной стороне Марса затаили дыхание, задрав головы к небу. Внезапно жалюзи солетты открылись одновременно, и солнечный свет хлынул с небес.

Сияние затопило все вокруг!

Теперь лучи просто-напросто ослепляли, поскольку светило стало гораздо ярче и теплей, чем до начала затмения. Солнечный диск теперь казался того же размера, что и видимый с Земли, освещенность увеличилась примерно на 20 %, и красные просторы равнин предстали во всей красе. Как будто одновременно вспыхнули прожекторы над колоссальной сценой.

Спустя несколько месяцев в верхних слоях марсианской атмосферы развернулось третье зеркало, гораздо компактнее солетты. Эта линза, составленная из округлых пластин, выглядела как серебряная летающая тарелка. Она улавливала часть света, направляемого солеттой, и переправляла его на поверхность Марса — на участки менее километра в диаметре. И она летела над планетой, как планер, фокусируя луч света, пока на земле не расцветали маленькие солнышки, а камни не начинали плавиться, становясь из твердых жидкими. А затем они сгорали дотла.

* * *
Для Сакса Рассела подполье не представляло особого интереса. Он хотел вернуться к работе. Он мог бы переехать в «полусвет» и стать преподавателем в университете Сабиси, который действовал вне сети, прикрывая многих коллег Сакса и предоставляя образование детям подполья. Но позже Сакс решил, что не хочет ни преподавать, ни оставаться на периферии. Он решил вернуться к терраформированию — в сердце проекта, если это возможно — ведь оно того стоило! Короче говоря, Сакс понял, что теперь ему пора выбираться в «большой мир» на поверхности. Недавно Временное Правительство сформировало комитет, чтобы координировать работы по терраформированию, и команда «Субараси» получила проект синтеза, над которым некогда трудился Сакс. Это было неудачей, поскольку Сакс не говорил по-японски. Зато ведущая роль в биологической части проекта досталась коллективу швейцарских компаний, названных «Биотик», с главными офисами в Женеве и Берроузе. Они-то как раз и поддерживали тесные связи с транснациональным синдикатом «Праксис».

В общем, сперва следовало проникнуть в «Биотик» под чужим именем и добиться назначения в Берроуз. Десмонд взял операцию под свой контроль, создав для Сакса виртуальную личность — точно так же, как много лет назад он сделал это для Спенсера, когда тот переехал в Эхо-Оверлук. «Свежая» личность Спенсера, а также обширная косметическая хирургия позволили ему успешно работать в лаборатории Эхо-Оверлук и в долине Касэй — в центре системы безопасности транснационалов. Сакс верил в систему Десмонда. Новая личность имела физические параметры Сакса: геном, сетчатку глаза, голос и отпечатки пальцев. Параметры были лишь слегка изменены и по-прежнему подходили Саксу, но могли запросто ускользнуть от сравнительных изысканий в сети. Этим данным было присвоено другое имя и прошлое, проведенное исключительно на Земле, а еще — кредитный рейтинг, имиграционная запись и вирусная ловушка, призванная сбить с толку возможный кросс-поиск по физическим параметрам. Весь пакет отправили в швейцарский паспортный стол, который без лишних вопросов выписывал документы новоприбывшим. Словом, в раздробленном мире транснациональных сетей уловка отлично сработала.

— Готово, — подтвердил Десмонд с довольным видом. — Но любой из первой сотни — звезда телеэкранов. Тебе нужно новенькое лицо.

Сакс был склонен с ним согласиться. Он понимал, что другое лицо ему действительно необходимо, к тому же внешность ничего для него не значила. Все равно то, что отражалось в последние дни в зеркале, не соответствовало представлениям Сакса о самом себе. Поэтому он убедил Влада поработать над ним, упирая на потенциальную пользу своего пребывания в Берроузе. Влад являлся одним из ведущих теоретиков сопротивления Временному Правительству и мигом уловил резон в доводах Сакса.

— Наши люди должны оставаться в «полусвете», — заявил он. — Но иметь своих людей в Берроузе совсем неплохо. Пожалуй, мне стоит попрактиковаться в косметической хирургии на столь безнадежном материале, как ты.

— Я не безнадежный! — возразил Сакс. — И серьезные обещания должны быть исполнены! Я рассчитываю стать симпатичнее, чем раньше.

Удивительно, но он и впрямь стал смазливее, хотя этого нельзя было сказать наверняка, пока не сошли эффектные синяки. Саксу выпрямили прикус, нижнюю губу сделали пухлой, придали носу-пуговке явно выраженную переносицу и вдобавок смастерили благородную горбинку. Щеки сделали впалыми, а подбородок увеличили. Хирурги даже подрезали мышцы в его веках, и он уже не моргал так часто. Теперь он превратился в настоящую кинозвезду, как выразился Десмонд. Или в экс-жокея, поправила Надя. Или в бывшего инструктора по танцам, сказала Майя, которая много лет честно посещала собрания анонимных алкоголиков. Сакс, которому воздействие алкоголя никогда не нравилось, лишь отмахнулся от нее.

Десмонд добавил в пакет данных дюжину фотографий Сакса и успешно внедрил ворох электронных материалов в файлы «Биотика», наряду с приказом о переводе из Сан-Франциско в Берроуз.

Новая личность неделей позже появилась в списках швейцарского паспортного стола. Увидев документы с физиономией Сакса, Десмонд усмехнулся.

— Ты только посмотри, — фыркнул он, указывая на фотографию Сакса. — Стивен Линдхольм, гражданин Швеции! Эти ребята, без сомнений, прикрывают нас! Готов поставить что угодно — они взяли в обработку наши данные и проверили твой геном по старым записям! Не сомневаюсь, что, несмотря на мои исправления, они вычислили, кто ты на самом деле.

— Ты уверен?

— Нет… Но кто их разберет… Они — дотошные ребята!

— Так это хорошо?

— Теоретически — нет. Но на практике, если кто-то про тебя знает, приятно видеть, что он ведет себя как друг. Никогда не помешает обзавестись приятелями среди швейцарцев. Они уже в пятый раз выписывают паспорт одному из моих созданий. У меня самого имеется паспорт, выданный ими, но сомневаюсь, что они вычислили, кто я таков! Еще бы — ведь у меня, в отличие от вас, ребят из первой сотни, никаких записей не было никогда. Интересно, верно?

— Да.

— Они — любопытные люди. Не представляю, что у них на уме, но мне очень хотелось бы на них взглянуть. Думаю, они приняли решение прикрывать нас. Может, они хотят знать, где мы находимся. Но нам остается только гадать, потому что швейцарцы страстно любят свои секреты. Хотя вопрос «почему» уже не важен, когда у тебя есть новая внешность и нужные документы в придачу!

Сакса коробило от подобного отношения, но он с облегчением подумал, что будет в безопасности под охраной швейцарцев. Это был народ его склада: рациональный, осторожный и методичный.


За несколько дней до отлета в Берроуз он решил прогуляться вокруг озера Гаметы, что в последние годы делал лишь изредка. Озеро, безусловно, являлось произведением искусства. Что-что, а экосистемы Хироко конструировать умела. Когда она и ее команда исчезли из Андерхилла, Сакс был порядком заинтригован. Он не знал, почему так случилось, и побаивался, что они начнут препятствовать терраформированию. Затем ему удалось выжать из Хироко ответ по сети, и он успокоился. Она вроде бы симпатизировала основным целям терраформирования, а ее собственный концепт viriditas оказался иной версией той же идеи. Но Хироко нравились иносказания, что с ее стороны было очень ненаучно. Кроме того, за годы своего затворничества Хироко потворствовала себе так, что понимать ее стало просто невозможно. Сакс ломал с ней голову даже при личном общении, и только спустя пару-тройку лет совместного существования его осенило. Хироко, как и он сам, жаждала марсианской биосферы, которая поддерживала бы жизнь людей. Похоже, Сакс не мог себе придумать союзника лучше, разве что председателя Временного Правительства. Хотя тот, возможно, тоже являлся его союзником. Что ни говори, а мир тесен…

А сейчас на берегу одиноко сидела Энн Клейборн, костлявая, как цапля. Сакс помедлил, но она уже заметила его. Поэтому он побрел дальше, пока не остановился рядом. Она бросила на него пристальный взгляд и снова уставилась на белое озеро.

— Ты и правда выглядишь иначе, — произнесла она.

— Ага, — Сакс до сих пор чувствовал боль в мышцах лица, хотя синяки уже исчезли. И ощущение, словно он носит маску, внезапно смутило его. — Но перед тобой — по-прежнему я, — добавил он.

— Конечно. — Она не поднимала взгляд. — И ты уезжаешь, чтобы начать все заново?

— Да.

— Чтобы вернуться к своей работе?

— Да.

Она, наконец, посмотрела на него.

— Как думаешь, для чего нужна наука?

Сакс пожал плечами. То был их старый, как мир, спор, всегда один и тот же, независимо от того, каким образом он начинался. Терраформировать или не терраформировать, вот в чем вопрос… Сакс ответил на него давным-давно и хотел бы, чтобы они примирились и оставили все дискуссии позади. Но Энн была неутомима.

— Чтобы понимать суть вещей, — буркнул он.

— Но терраформирование не помогает понять суть вещей.

— Терраформирование не наука, — возразил Сакс. — Я никогда не утверждал ничего подобного. Это то, что с наукой делают люди. Нечто прикладное, конкретная технология, понимаешь? Выбор, как распоряжаться знаниями, полученными опытным путем. Как бы ты это ни называла.

— То есть — вопрос ценностей.

— Полагаю, что да. — Сакс задумался, стараясь упорядочить мысли по поводу столь дремучего вопроса. — Но наши… расхождения — лишь одна из граней того, что называют проблемой факта и ценности. Последние относятся к типу сложных систем, это — некий человеческий конструкт.

— Наука тоже человеческий конструкт.

— Верно. Но взаимосвязь между двумя системами не ясна. Отталкиваясь от одинаковых фактов, мы можем прийти к разным ценностям.

— Но наука сама полна ценностей, — настаивала Энн. — Мы говорим о силе и элегантности теорий, о чистых результатах, о красивых экспериментах. И жажда знаний — сама по себе некая ценность, если учитывать, что знание лучше неведения или тайны. Правда?

— Возможно, — пробормотал Сакс.

— Твоя наука — банальный набор ценностей, — произнесла Энн. — Цель науки твоего типа — устанавливать законы, ограничения, точность и определенность. Ты хочешь, чтобы все было объяснено. Ты жаждешь ответов на вопрос «почему», на всю цепочку вплоть до «большого взрыва». Ты — редукционист и любишь скупость, отточенность, экономию. А если тебе удается что-то упростить, ты считаешь это достижением, верно?

— Но такова суть самого научного метода, — улыбнулся Сакс. — Дело не во мне, так работает природа. Физика. И ты поступаешь так же, Энн.

— Ты имеешь в виду человеческие ценности, вложенные в физику.

— Вряд ли, — он вытянул руку, чтобы остановить ее на секунду. — Я не собираюсь с тобой препираться. Смотри, энергия и материя делают то же, что и всегда. Но если ты хочешь порассуждать о ценностях, давай поговорим именно о них. Они, несомненно, возникают из фактов. Но это уже другая тема, что-то вроде социобиологии или биоэтики. Может, лучше говорить напрямую и без обиняков. Ценности — наибольшее благо для большинства.

— Некоторые экологи скажут, что сейчас ты дал научное описание здоровой экосистемы. Или наивысшей точки ее развития.

— Но и ты только что выдала оценочное суждение, Энн! Нечто вроде биоэтики. Интересно, но… — Решив сменить тактику, Сакс покосился на собеседницу с любопытством. — Почему бы не попытаться развить экосистему до максимума, Энн? Нельзя говорить об экосистемах без живых организмов. То, что существовало на Марсе до нас, не было экологией, только геологией. Можно утверждать, что экология здесь когда-то давно начинала развиваться, но что-то пошло не так, и мир замерз, а теперь мы начинаем все заново…

Она зарычала в ответ, и Сакс умолк. Энн верила в некую самостоятельную значимость минерального мира Марса. Подобие земной этики, только без земной биоты. Своеобразная каменная этика. Экология без жизни. И вправду самодостаточно!

Он вздохнул.

— Думаю, мы снова говорим о ценностях. И предпочтение отдается живым системам. Полагаю, мы не можем обойтись без ценностей, как ты и утверждаешь. Забавно… Я просто чувствую, что хочу разобраться, почему все работает именно так, а не иначе. Но если ты спросишь меня, почему… или чего бы я хотел, ради чего я работаю… — Он недоуменно пожал плечами. — Мне сложно выразить свою мысль… Это что-то вроде чистой прибыли в информации, Энн.

Для Сакса это было ясное описание самой жизни, которая продолжает бороться с энтропией. Он протянул Энн руку, надеясь, что она согласится, по крайней мере, с парадигмой их спора, с определением конечной цели науки. В конце концов, они оба являлись учеными, а Марс — их совместное исследование…

Но она лишь проворчала:

— Похоже, вы разрушаете поверхность целой планеты, возраст которой составляет почти четыре миллиарда лет. При чем здесь наука, если вы возводите на Марсе тематический парк?

— Мы используем науку ради определенных ценностей. Тех, в которые я верю.

— И в которые верят транснациональные корпорации.

— Ты права.

— Разумеется, — язвительно откликнулась Энн. — Это им, конечно, поможет.

— И всему живому.

— Если только не убьет. Поверхность планеты дестабилизирована, каждый день случаются оползни.

— Верно.

— Они уничтожают растения. Убивают людей. Постоянно.

Сакс убрал руку, и Энн вскинула голову, уставившись на него.

— Необходимое убийство? Каким ценностям оно служит?

— Нет! Ты упомянула о несчастных случаях, Энн! Людям нужно держаться подальше от оползней и подождать.

— Обширные регионы превращаются в грязь, они будут полностью затоплены. Мы говорим о половине планеты!

— Вода стечет вниз. Образуются бассейны.

— Но земля-то будет затоплена, — упорствовала Энн. — И вот она — совершенно другая планета! Грандиозная ценность, как же!.. Но еще живы люди, которым дорог истинный Марс! Мы будем бороться с вами, на каждом шагу.

Он снова вздохнул.

— Очень жаль. В данный момент биосфера поможет нам больше, чем транснационалы. Они руководят из городов под куполами и разрабатывают поверхность при помощи машинерии, пока мы прячемся и выживаем. Столько усилий потрачено впустую, Энн, а ради чего — ради того, чтобы наши секреты никто не выдал! Если бы мы могли жить на поверхности, сопротивлению стало бы легче.

— Любому, кроме Красных.

— Да, но в чем смысл?

— В Марсе. В месте, которое ты никогда не знал и толком не видел.

Сакс посмотрел вверх, на высокий белый купол, чувствуя недомогание, словно после внезапного приступа артрита. Спорить с ней оказалось бесполезно.

Но что-то внутри заставляло его продолжать спор.

— Послушай, Энн. Я выступаю на стороне тех, кто придерживается модели с минимальными условиями для выживания человека. Надо учитывать, что пригодная для дыхания атмосфера не поднимается выше двух-трех километров над поверхностью планеты. Выше данного уровня она окажется слишком разреженной для человека, там вообще не будет особой жизни, только высокогорные растения и крошечные микроорганизмы, невидимые невооруженным глазом. Вертикальный рельеф Марса настолько велик, что над атмосферой останутся обширные нетронутые участки. Подобный план кажется мне разумным. Он выражает понятный набор ценностей.

Она отвернулась. Это причиняло ему боль, настоящую муку. Однажды в попытках понять Энн, суметь говорить на ее языке Сакс провел исследование в области философской науки. Он изучил изрядное количество материалов, концентрируясь преимущественно на этике земли и дихотомии «факт-ценность». Хотя очевидной пользы тут не было: в стычках с Энн ему никогда не удавалось использовать полученную информацию с толком. Сакс помотал головой, стараясь отвлечься от ноющей боли в мышцах, и вспомнил кое-что из трудов Куна, когда тот писал о Пристли. Ученый, продолжающий упорствовать после того, как вся его отрасль науки сменила парадигму, может казаться идеально логичным и рассудительным, но в силу самого факта перестает быть ученым. Если нечто подобное случилось и с Энн, то в кого же она превратилась? В контрреволюционера? В пророка?

Она и впрямь напоминала пророка: суровая, изможденная, злая, неумолимая. Она никогда не изменится и никогда не простит его. Он хотел рассказать ей все: о Марсе, о Гамете, о Питере… о смерти Саймона, которая терзала Урсулу даже сильнее, чем Энн… Но это было невозможно. Именно поэтому он частенько принимал решение вообще не разговаривать с ней. Было слишком больно — никогда не приходить ни к какому итогу, сталкиваться с неприятием в лице того, с кем он знаком не меньше шестидесяти лет. Сакс использовал разумные и логические аргументы, но ни разу не добивался результата. Он знал, что с некоторыми людьми всегда можно зайти в тупик, но понимание этого не спасало. А самым удивительным оказался психологический дискомфорт, порожденный отсутствием эмоционального отклика.


На следующий день Энн уехала с Десмондом. А вскоре Сакс отправился с Питером на север в одном из стелс-самолетов, в которых Питер летал по Марсу.

Маршрут, проложенный Питером до Берроуза, провел их над Геллеспонтскими горами, и Сакс с любопытством разглядывал гигантский бассейн Эллады. Они мельком заметили край ледяного поля, покрывавшего Лоу-Пойнт, — белую массу на черной как ночь поверхности, — но сам Лоу-Пойнт оставался вне пределов видимости. Увы, Сакс так и не смог увидеть, что стало с мохолом Лоу-Пойнта! Мохол достиг тринадцати километров в глубину, когда его заполнил поток, а значит, вода на дне с высокой долей вероятности оставалась достаточно теплой и могла подняться на значительную высоту. Возможно, ледяное поле в действительности являлось морем, покрытым твердой коркой, свидетельства чего можно было бы наблюдать на его поверхности.

Но Питер не стал менять маршрут, чтобы предоставить Саксу лучший обзор.

— Заглянешь туда, когда будешь Стефаном Линдхольмом, — сказал он, усмехнувшись. — Сделай это частью своей работы для «Биотика».

И они полетели дальше. Ночью они приземлились на разбитых холмах к югу от равнины Исиды, на высокой стороне Большого Уступа. Сакс направился к входу в туннель, через который выбрался в служебное помещение на вокзале Ливия, маленьком железнодорожном комплексе на пересечении линии Берроуз-Эллада и недавно проложенной ветки Берроуз-Элизий. Когда подошел очередной поезд в Берроуз, Сакс выскользнул из-за двери и присоединился к толпе. Он доехал до главной станции Берроуза, где его встретил парень из «Биотика». Тогда-то Сакс и стал Стефаном Линдхольмом, впервые прибывшим в Берроуз и на Марс.

Тот сотрудник из «Биотика», кадровый секретарь, сделал Саксу комплимент по поводу его ловкой походки и повел в квартиру-студию на горе Хант, неподалеку от центра старого города. Лаборатории и офисы «Биотика» расположились у подножия горы, а их панорамные окна выходили на Парк-Канал. Только такой дорогой район и мог подойти ведущей в проекте терраформирования биоинженерной компании.

Из окон офиса «Биотика» Сакс видел обширную часть старого города. Сперва он решил, что здесь почти ничего не изменилось. Правда, спустя минуту он понял, что ошибся. Теперь стены горы еще гуще прочерчивали стеклянные окна. Четкие горизонтальные линии медного, золотого, металлически-зеленого или синего цвета буквально бросались в глаза, и казалось, что в горе пролегали слоями по-настоящему удивительные минералы! Исчезли и купола, покрывающие холмы-останцы. Сейчас здания привольно раскинулись под гигантским куполом, который укрывал девять холмов и даже ближайшие окрестности. Развитие технологии достигло нереальных высот — купола могли укрывать обширный мезокосм! Сакс слышал, что одна из транснациональных корпораций собиралась укутать подобным образом даже каньон Гебы, проект, однажды предложенный Энн в качестве альтернативы терраформированию (альтернатива, над которой Сакс тогда посмеялся). А сейчас ее претворяли в жизнь! Никогда не стоит недооценивать потенциал материаловедения, сейчас это стало очевидно.

Парк-Канал и широкие бульвары, разбегающиеся между останцами, зеленели, разрезая оранжевые плитки крыш. А двойной ряд соляных колонн до сих пор высился у голубого канала! Однако, хотя в Берроузе и появилось множество новых зданий, очертания города были прежними… но не совсем. Теперь городская стена лежала далеко за пределами девяти останцев, и вокруг был укрыт приличный участок земли, в основном уже застроенный.

Кадровый секретарь провел Сакса по «Биотику», знакомя его с бо́льшим количеством людей, чем тот был в состоянии запомнить. Затем его попросили с утра пораньше явиться с отчетом в лабораторию и предоставили остаток дня на обустройство.

Как Стефан Линдхольм, он планировал проявлять признаки интеллектуальной энергии, готовности общаться, любопытства и энтузиазма, поэтому весьма правдоподобно — район за районом — исследовал Берроуз. Он прогуливался туда-сюда по дорожкам, заросшим травой, и размышлял о загадочном феномене роста городов. Культурный прогресс не имел подходящих физических или биологических аналогий. Сакс не видел объективных причин, по которым нижняя оконечность равнины Исиды должна стать местом для крупнейшего поселения на Марсе. Ни одна из реальных причин, побудивших основать здесь город, не объясняла ничего должным образом. Насколько он знал, город возник как обычная станция на ветке из Элизия в Фарсиду. Может, именно благодаря стратегической незначительности он и процветал, поскольку то было единственное поселение, не разрушенное и не поврежденное в 2061 году. Вероятно, именно поэтому рост в послевоенные годы начался как раз отсюда. Какая ирония! По аналогии с моделью прерывистого равновесия можно было утверждать, что этот конкретный вид чудом пережил катастрофу, уничтожившую все живое, и получил экосферу для своего будущего развития.

И, без сомнения, изогнутая, словно лук, форма региона с его архипелагом столовых гор производила впечатление. Пока Сакс шагал по бульвару, ему казалось, что девять останцев разбросаны случайным образом, и каждый из них немного отличается от другого. Грубые скальные стены были испещрены характерными выступами и гладкими участками, навесами и трещинами, а теперь еще и горизонтальными линиями ярких зеркальных окон. Плоское плато каждой горы венчали дома и парки. С любой точки улицы всегда можно было рассмотреть парочку останцев, разбросанных, как величественные соборы, и пейзаж был весьма приятен глазу. А если подняться на лифте на плато любой из гор (они высились над Берроузом на добрую сотню метров) — можно было вдоволь любоваться окрестностями. Отсюда открывался потрясающий вид, а обзор был больше, чем обычно бывает на Марсе, поскольку город находился на дне чашеобразного углубления. И поэтому было видно все — от плоской равнины Исиды на севере до угрюмого подъема к Сирту на западе и склона Большого Уступа, закрывающего южный горизонт, словно Гималаи.

Берроуз, 2100 год
Конечно, вопрос, повлиял ли прекрасный вид на становление города, оставался открытым… Занятно, но ряд историков утверждали, что многие древнегреческие поселения были основаны исключительно ради вида, открывавшегося с места их основания. В общем, и этот фактор был вероятен. Так или иначе, но Берроуз стал оживленным местом с населением около ста пятидесяти тысяч человек. Он стал самым крупным марсианским городом. И по-прежнему рос.

Вечером, после длительной прогулки, Сакс отправился на внешнем лифте вверх по стене горы Бранч, центральной в северном парке. Именно с ее плато он увидел пригороды, усеянные новостройками вплоть до стены купола. Даже вокруг отдельно стоящих останцев за пределами купола кипела работа. Определенно, здесь достигло своей критической массы нечто вроде коллективного психоза. Стадный инстинкт сделал из Берроуза столицу, общественный магнит, сердце событий. Групповая динамика людей всегда чрезвычайно сложна и даже — Сакс скорчил гримасу — необъяснима.


К несчастью, «Биотик» в Берроузе тоже оказался пресловутой динамичной группой. Вскоре Сакс обнаружил, что определить свое место в толпе ученых, корпящих над проектом, ему будет непросто. Он потерял этот навык — находить свое место в команде, а вернее, никогда его и не имел. Максимальное число отношений в любом сообществе исчислялось по формуле n(n–1)/2, где n представляло собой количество людей. Здесь трудилось несколько тысяч сотрудников, а значит, число возможных взаимоотношений составляло 499 500. Саксу казалось, что такие цифры абсолютно абстрактны. Даже 4950 возможных взаимоотношений в группе из ста человек — гипотетический «расчетный предел» размеров группы — казалось гигантским числовым значением. Во всяком случае, так обстояли дела в Андерхилле, когда у них был шанс это проверить на практике.

Иными словами, сейчас ему было необходимо найти наименьшую группу внутри «Биотика», что Сакс и собирался предпринять. Конечно, он знал, что разумно в первую очередь сконцентрироваться на собственной лаборатории. Он присоединился к ней, как биофизик, что оказалось немного рискованно, но ставило его на нужную ступень. И он надеялся удержаться на плаву. В противном случае он всегда может заявить, что пришел в биофизику из физики, что было правдой. Его начальницей оказалась японка по имени Клэр, женщина средних лет, близкая ему по духу, которая хорошо справлялась с работой. Она охотно включила Сакса в команду, занимавшуюся дизайном растений второго и третьего поколений для покрытых ледниками регионов северного полушария. Недавно гидрированные земли Марса предоставляли потрясающие возможности для ботанического конструирования, поскольку у конструкторов уже не было необходимости создавать все виды на основе пустынных ксерофитов. Сакс предвидел это с самого начала, когда в 2061 году впервые увидел поток, с ревом бегущий вниз по каньону Мелас. И теперь, сорок лет спустя, он действительно мог заняться чем-то стоящим.

Сакс с воодушевлением принялся за работу. Сначала он ознакомился с тем, что уже было представлено в северных регионах. Читая запоем в своей обычной манере и просматривая видеозаписи, он выяснил, что атмосфера до сих пор оставалась разреженной и холодной, и весь лед, выходящий на поверхность, истончался, пока его верхний слой не превращался в кружево. Это означало, что появлялись миллиарды карманов, в которых могла зародиться жизнь. И одной из первых широко распространившихся форм стали снежные водоросли. Им добавили свойства фреатофитов, поскольку, когда лед начал очищаться благодаря всепроникающим ветрам (они-то как раз и разносили мелкие частицы), он сразу покрылся соляной коркой. Генетически сконструированные, устойчивые к соли водоросли показали себя очень хорошо. Они росли в ноздреватой поверхности ледников, а иногда и прямо во льдах. А поскольку они были темнее — розовые или красные, черные или зеленые, — лед под ними таял, особенно в летние дни, когда температура поднималась выше точки замерзания. Естественно, в такие моменты с ледников начинали сбегать быстрые ручьи. Однако на Марсе существовали и другие участки, вроде вечной мерзлоты, как в полярных и горных регионах Земли: разнообразия хватало и здесь.

Помимо прочего Сакс узнал, что бактерии и кое-какие растения из земных регионов (как правило, чуть-чуть измененные, чтобы легче было преодолевать распространяющуюся повсюду соленость) впервые были рассажены именно командой «Биотика». Произошло это несколько марсианских лет назад. Сейчас они процветали в буквальном смысле слова, как и водоросли.

А теперь конструкторская команда пыталась, отталкиваясь от раннего успеха, внедрить и другие растения, а также насекомых, выращенных со способностью справляться с высоким содержанием CO2 в воздухе. У «Биотика» имелся отличный набор образцов, из которых дозволялось брать хромосомные последовательности, и семнадцать М-лет полевых экспериментов. Да, Саксу было что наверстывать! В свои первые недели в лаборатории и в заповеднике компании на горе Хант он концентрировался исключительно на растениях, предпочитая работать по-своему, дабы в должное время увидеть общую картину.

Дел у Сакса было по горло. Он без конца штудировал научные труды, смотрел в микроскоп на различные марсианские пробы, пропадал в заповеднике наверху, а когда выдавалась свободная минутка — усердно работал над собой. Новая личность по имени Стефан Линдхольм отнимала у него кучу времени! К счастью, в лаборатории Стефан мало чем отличался от Сакса Рассела. Но в конце рабочего дня Саксу часто приходилось совершать сознательное усилие и присоединяться к сотрудникам, поднимающимся вверх по лестнице в кафе на плато, чтобы выпить и беззаботно поболтать.

Итак, несколько недель спустя он привык «быть» Линдхольмом, который, как выяснилось, задавал слишком много вопросов и громко смеялся. Это оказалось на удивление просто и, пожалуй, забавляло Сакса. Да и вопросы от других, преимущественно от Клэр, от английской эмигрантки Джессики, а также от кенийца по имени Беркин, почти никогда не касались земной жизни Линдхольма. Сакс понял, что может быть кратким: Десмонд разумно предоставил Линдхольму прошлое в собственном доме Сакса, в Боулдере, штат Колорадо, — а затем адресовал уже свой собственный вопрос к тому, кто его задал, в манере, которую часто использовал Мишель. Ну а люди… они были рады пообщаться с новичком. Да и Сакс никогда не был молчуном вроде Саймона. Он всегда активно участвовал в интересующей его беседе, и если редко вставлял слово, то лишь потому, что интерес его пробуждался, когда ставки достигали определенного уровня.

Подобное развлечение, как правило, было зря потраченным временем, зато теперь Сакс коротал вечера в компании и не чувствовал себя одиноким. Вдобавок коллеги затрагивали интересные профессиональные темы. Он тоже вносил свой вклад, рассказывая о прогулках по Берроузу, закидывая знакомых ворохом вопросов об увиденном, об их прошлом, о «Биотике», о ситуации на Марсе и так далее. Для Линдхольма это имело такое же большое значение, как и для Сакса.

Однажды Клэр и Беркин подтвердили его догадку насчет города. Берроуз был своеобразной столицей Марса, и главные офисы крупнейших транснациональных корпораций располагались именно здесь. В общем, транснационалы являлись эффективными правителями планеты. Благодаря им стала возможна победа или хотя бы выживание «Группы одиннадцати» и некоторых сильных индустриальных стран в войне 2061 года, а теперь они сплетали все в единую мощную структуру. Впрочем, было не совсем ясно, кто на самом деле стоит у руля: правительства стран или мегакорпорации. Однако на Марсе это было очевидно: как ни крути, а УДМ ООН лопнуло в 2061 году, как один из купольных городов! Временное Правительство ООН, занявшее его место,являлось административной группой, в которой состояли управляющие транснационалов, и его решения претворялись в жизнь силами их служб безопасности.

— ООН не имеет к этому никакого отношения, — заявил Беркин. — На Земле ООН — такая же мертвая структура, как и УДМ ООН. Их название — банальное прикрытие.

— Их и называют Временным Правительством!

— Сразу видно, кто есть кто, — буркнул Беркин.

Между прочим, полицейская форма транснациональных служб безопасности частенько мелькала на улицах Берроуза. Эти громилы носили ржаво-рыжие прогулочники с нарукавными повязками разных цветов. Ничего особо зловещего… кроме очевидного факта их присутствия.

— Но зачем? — спросил Сакс. — Кого им бояться?

— Их беспокоят богдановисты, прибывающие с холмов, — ответила Клэр и рассмеялась. — Как глупо!

Сакс вскинул брови, промолчав. Он был заинтригован, но тема оказалась слишком рискованна. Лучше просто слушать, когда разговор завязывается сам собой. Однако, прогуливаясь по Берроузу, он всматривался в толпу пристальней. Теперь он замечал суровых полицейских повсюду. «Консолидэйтед», «Амекс», «Ороко»… И почему они еще не объединились в одно подразделение? Возможно, транснационалы до сих пор оставались и соперниками, и союзниками, что объясняло наличие отдельных подразделений служб безопасности, а может, и резкое увеличение систем распознавания личности. Но именно по этой причине повсюду и появились лазейки, позволяющие Десмонду внедрять своих агентов в систему и помогающие им просочиться дальше. Швейцарцы, как свидетельствовал личный опыт Сакса, покрывали людей, приходящих «из ниоткуда». Разумеется, другие страны и транснационалы занимались тем же самым.

В общем, в текущей политической ситуации информационные технологии создавали не единство, а раздробленность. Аркадий предсказывал подобное развитие, но Саксу это казалось чрезмерно иррациональным, чтобы воплотиться в жизнь. А сейчас он вынужден был признать, что так все и произошло. Компьютерные сети не в состоянии были отслеживать каждый чих граждан, поскольку вечно конкурировали друг с другом. А полиция, которая рыскала по городу в поисках людей, подобных Саксу, была не способна на всяческие подвиги.

Он же был Стефаном Линдхольмом. Ему принадлежала комната Линдхольма на плато Хант, работа Линдхольма и каждодневные обязанности, привычки Линдхольма и его прошлое. Квартира-студия мало походила на идеальное жилище в представлении Сакса. Одежда хранилась в шкафу, ни в холодильнике, ни на кровати не валялись экспериментальные образцы, а на стене были развешаны репродукции картин Эшера, Хундертвассера и парочка неподписанных набросков британца Спенсера, безусловно — нечаянная неосторожность. Однако Сакс чувствовал себя в безопасности под прикрытием своей новой личины. А если бы его обнаружили, последствия были бы лишены истинного трагизма. Вероятно, он смог бы вернуть себе часть былого влияния. Он всегда был аполитичен, интересуясь только терраформированием, и исчез во время безумия 2061 года лишь потому, что другой выбор мог стать для него фатальным. Конечно, транснационалы увидят все именно в таком свете и попытаются переманить Сакса на свою сторону.

Однако он просто строил гипотезы. В реальности он мог и дальше вести жизнь Линдхольма.


Что он и делал, обнаружив, что работа ему и впрямь нравится. В старые времена, стоя во главе целого проекта по терраформированию, невозможно было не погрязнуть в болоте администрирования или не распыляться на самые разные вопросы, стараясь всюду успеть и взвешенно принимать решения. В действительности тот образ жизни вел к отсутствию глубины в любом из направлений и, в итоге, к отсутствию понимания. Теперь же Сакс был сосредоточен на создании гибридных растений, предназначенных для внедрения в примитивные экосистемы, которые распространялись в области ледников. Сперва он занимался лишайниками, основанными на виде из антарктической долины Райта и сконструированными так, чтобы расширить границы биорегионов. Базовый лишайник обитал в расселинах антарктических скал, и Сакс хотел повторить то же самое, заменив одну водорослевую часть другой, которая развивалась быстрее. Он намеревался получить лихо растущий симбионт, который бы обогнал своего медлительного предшественника. А еще он пытался внедрить в лишайник гены фреатофитов, относящихся к солестойким растениям, вроде тамариска или алленрольфии. В случае успеха гибриды смогут жить в условиях, в три раза превышающих соленость морской воды. Помимо этого, механизмы, регулирующие проницаемость клеточных мембран, должны будут передаваться на клеточном уровне. Если Сакс все верно рассчитает, он создаст устойчивый соляной лишайник на Марсе! Сакса подгоняло осознание прогресса, который был достигнут в данной области со времен их первых грубых попыток в Андерхилле создать организм, который выживет на поверхности. Хотя тогда условия были посложнее, а теперь и познания в генетике, и набор методов значительно расширились.

Но одна задачка потребовала массы усилий: приспособление растений к нехватке азота на Марсе. Основная часть концентрированных азотистых соединений была разработана сразу после открытия месторождений и высвобождена в атмосферу непосредственно в виде азота. В общем, процесс, начатый Саксом еще в сороковых, был, безусловно, необходим, так как атмосфере отчаянно требовался азот. Но он требовался и почве, и, поскольку почти весь азот выпустили в воздух, растительная жизнь страдала от его нехватки. С этой проблемой не приходилось сталкиваться земным растениям, во всяком случае — не в таких масштабах, поэтому не имелось адаптивных механизмов, которые можно было бы вмонтировать в гены ареофлоры.

Проблема азота постоянно поднималась в спорах во время вечерних посиделок в кафе «Лоуэн» на краю плато.

— Говорят, азот настолько дорог, что стал мерой обмена между членами подполья, — сообщил Саксу Беркин. Сакс лишь неловко кивнул в ответ.

Их компания отдавала дань уважения ценности азота, вдыхая N2O из баллонов, передаваемых по кругу. Считалось — без должных на то оснований, но с большой уверенностью, — что это поможет их усилиям по терраформированию. Сакс взял баллончик в руки и, прищурившись, посмотрел на него. Он уже заметил, что такие безделушки можно приобрести в туалетах: теперь там имелись целые фармакологические отделы, и настенные автоматы продавали закись азота, омегендорф, пандорф и другие вещества. Очевидно, вдыхание газов было распространено в этой среде. Сакс не слишком интересовался подобными развлечениями, но разве он мог отказаться? Ведь сама Джессика передала ему баллончик, а потом прислонилась к его плечу! Да уж, теперь поведение Сакса и Стефана явно расходилось!

Поэтому Сакс послушно надел маску, закрывающую рот и нос, и сразу же почувствовал под пластиком худое лицо Стефана. Он вдохнул холодную струю газа, задержал ее ненадолго и почувствовал легкость — таково было субъективное восприятие. Было любопытно наблюдать, как настроение отзывалось на химические манипуляции, несмотря на то что эмоциональный контроль и здравый смысл пребывали в очень шатком равновесии. Не самое приятное состояние, на первый взгляд, но в тот момент ему было на это наплевать. Сакс ухмыльнулся. Он посмотрел поверх перил на крыши Берроуза и вдруг заметил, что в кварталах к западу и северу крыши были синими, а стены — белыми, что придавало им сходство с Грецией. Надо же, а старая часть города походила на Испанию…

Джессика крепко вцепилась в его руку. Возможно, ее способность сохранять эмоциональный контроль пошатнулась под воздействием веселящего газа.

— Пора выйти из альпийской зоны! — выпалила Клэр. — Меня тошнит от лишайников, мхов и травы! Наши экваториальные арктические пустыни превращаются в луга, у нас есть криволесье, они круглый год получают солнечный свет, а атмосферное давление у подножия уступов не отличается от давления в Гималаях.

— На вершинах Гималаев, — подчеркнул Сакс и мысленно проверил себя. Это был поступок Сакса, почувствовал он — и добавил, как Линдхольм: — И в Гималаях есть высокогорные леса.

— Точно! Стефан, со времени своего прибытия ты проделал чудесную работу! Почему бы тебе, Беркину, Джессике и СиДжею не начать работать над субальпийскими растениями? Что, если вы сделаете миленькие перелески?

Они приветствовали идею очередным вдохом закиси азота. Мысль о соленых ледяных бассейнах, превращающихся в поля и леса, внезапно показалась Саксу невероятно смешной.

— Нам нужны кроты, — пробормотал Сакс, стараясь стереть ухмылку с лица. — Они, как и мыши-полевки, играют решающую роль в превращении арктических пустынь в луга. Но сумеем ли мы сотворить арктических кротов, способных выжить при высоком содержании CO2 в атмосфере?

Его коллеги дружно расхохотались, но Сакс неожиданно для самого себя погрузился в раздумья.

— Послушай, Клэр, как ты считаешь, мы можем посмотреть на какой-нибудь ледник? Есть там полевые работы?

Клэр прекратила хихикать и кивнула.

— Конечно. Кстати, мы располагаем экспериментальной станцией с хорошей лабораторией на леднике Арена. С нами связывался биотехник из группы «Армскора», тот, который имеет нешуточное влияние на Временное Правительство. И они совсем недавно выказали желание посетить этот ледник! Думаю, они собираются построить похожую станцию в долине Маринер. Мы можем сопровождать их, показать им все красоты и провести полевые исследования. Убьем двух зайцев одним выстрелом.

Планы по подготовке поездки заставили их спуститься из кафе в лабораторию и пройти в головной офис. Одобрение было получено с легкостью, как и всегда в «Биотике». Короче говоря, Сакс усердно трудился, готовясь к полевым работам, и грезил о леднике. Рано утром он упаковал сумку, сел на метро и поехал к Западным воротам. Именно там, в швейцарском гараже, он заметил несколько человек из офиса в компании незнакомцев. Они еще не успели представиться друг другу. Когда Сакс подошел, Клэр увидела его и втянула в толпу. Выглядела она возбужденно.

— Хочу представить тебя нашим гостям! — воскликнула Клэр. — Стефан, познакомься с Филлис Бойл. Филлис, это Стефан Линдхольм.

Женщина в яркой блузке обернулась.

— Как поживаете? — произнесла Филлис, протягивая руку.

* * *
Сакс пожал ее ладонь.

— Хорошо, спасибо, — выдавил он.

Влад стянул его голосовые связки, чтобы, на всякий случай, придать голосу Сакса другое звучание, но все в Гамете сошлись на том, что его интонации ни на йоту не изменились. И теперь настороженная Филлис склонила голову набок.

— С нетерпением жду поездки, — сказал Сакс и покосился на Клэр. — Надеюсь, я вас не задержал?

— Нет, мы еще ждем водителей.

— Ясно, — Сакс отступил. — Приятно познакомиться, — вежливо обратился он к Филлис. Она кивнула и, окинув его взглядом, повернулась к другим собеседникам.

Сакс пытался сконцентрироваться на том, что Клэр говорила о водителях. Вероятно, управление вездеходом на Марсе теперь требовало отдельной специализации.

«Ничего себе», — подумал он. Конечно, опасаться мог лишь Сакс, не Стефан. Возможно, ему следовало наброситься на Филлис, заявить, что он знаком с ней по старым записям и восторгался ею годами. Хотя он понятия не имел, как кто-то мог восторгаться Филлис. Она прошла войну с огромными потерями — пусть и вместе с победителями, но только она из первой сотни выбрала эту сторону. Коллаборационистка, так ее называли. Ну, конечно! По правде говоря, она была не одна такая из первой сотни. Василий оставался в Берроузе, Джордж и Эдвард были на Кларке с Филлис, когда астероид оторвался от троса и его выбросило из области эклиптики. Выжить после такого наверняка было не просто. Сакс и не думал, что это возможно, но сейчас убедился в обратном. Филлис стояла возле него и беседовала с толпой обожателей. Хорошо, что он узнал о ее спасении несколько лет назад. Иначе, увидев ее сейчас, он испытал бы настоящий шок.

Филлис — седая, голубоглазая женщина, носящая украшения из золота и гелиотропов — выглядела лет на шестьдесят, хотя родилась в том же году, что и Сакс. Но ей уже исполнилось сто пятнадцать! Ее блуза переливалась всеми цветами спектра: спина сияла оттенком индиго, но, когда Филлис поворачивалась и окидывала взглядом Сакса, ткань становилась изумрудно-зеленой. Сакс притворился, что не замечает ее пристального взора.

Наконец, прибыли водители, все погрузились в марсоходы и тронулись в путь. К счастью, Филлис села в соседнюю машину. Мощные марсоходы двигались на север по бетонированной дороге, и Сакс не видел необходимости в специально обученных водителях, хотя признал, что ехали они быстро, разогнавшись до ста шестидесяти километров в час. Для Сакса, который привык к скоростям примерно в четыре раза ниже, мини-путешествие стало приятным развлечением. Остальные пассажиры жаловались на ухабы и слишком низкую скорость — вероятно, по сравнению с экспресс-поездами, которые курсировали по железным дорогам на скорости примерно 600 километров в час.

Ледник Арена лежал приблизительно в восьмистах километрах к северо-западу от Берроуза, спускаясь с нагорья Большой Сирт на север — к долине Утопия. А разместился он вдоль канала Арены на расстоянии в триста пятьдесят километров. Клэр и Беркин при участии других попутчиков рассказали Саксу о леднике, и Сакс отчаянно старался выказать всепоглощающий интерес. Но скучать ему не пришлось, потому что подробности были захватывающими: ведь именно Надя перенаправила прорыв водоносного горизонта Арены. (Некоторые из тех, кто был тогда с Надей, осели после войны в Южной Борозде и сообщили миру эту историю, которая вмиг стала общественным достоянием.)

Похоже, коллеги Сакса действительно думали, что много знают о Наде.

— Она выступала против войны, — доверительно сообщила ему Клэр. — Надя делала все, что могла, чтобы предотвратить ее, а потом устраняла причиненный ущерб, когда война уже началась. Люди, которые видели ее в Элизии, говорили, что она не спала и постоянно принимала стимуляторы. Она спасла десять тысяч жизней за неделю работы в Южной Борозде.

— Что с ней случилось? — спросил Сакс.

— Никто не знает. Она исчезла.

— Она отправилась в Лоу-Пойнт, — встрял Беркин. — Если Надя была там во время затопления, то, вероятно, погибла.

— Да, — Сакс грустно кивнул. — Тогда были плохие времена.

— Ужасные, — убежденно произнесла Клэр. — Столько разрушений… Естественно, послевоенный урон отбросил терраформирование на десятилетия назад.

— Но прорывы водоносных слоев были полезны, — пробормотал Сакс.

— Да, но их можно было сделать и в мирное время. Мы бы проконтролировали процесс.

— Верно, — Сакс пожал плечами, и разговор продолжился без него.

После столкновения с Филлис участвовать в обсуждениях 2061 года стало опасно.

Сакс до сих пор не мог поверить, что Филлис не узнала его. Пассажирский отсек, в котором они сидели, имел блестящие магниевые панели над окнами, и среди лиц коллег мелькало лицо Стефана Линдхольма — лысого пожилого человека с крючковатым носом. Этот самый нос придавал его глазам не просто птичье, а прямо-таки ястребиное выражение. Четкие губы, волевой подбородок — нет, он совсем не похож на прежнего Сакса. Филлис, конечно, оставалась в неведении.

Но внешность — это еще далеко не все.

Сакс пытался не нервничать, пока они катили по дороге на север, и сконцентрировался на пейзаже. В пассажирском отсеке была куполообразная крыша, а окна выходили на все четыре стороны, и обзор был превосходный. Они ехали вверх по западному склону равнины Исиды, по той части Большого Уступа, которая выглядела словно подрезанная насыпь. Острые, как пилы, темные холмы Большого Сирта поднимались над северо-западным горизонтом. Воздух был чище, чем в старые времена, и в пятнадцать раз менее разрежен. Пыли в нем поубавилось: снежные шторма прибивали мелкие частицы к земле и скрепляли их в ледяную корку. Конечно, ураганы часто ее разбивали, и пойманные частички клубились в воздухе, но то были локальные явления, а очищающие небо шторма постепенно уходили в другие — более высокогорные районы.

И небо меняло цвет. Прямо над головой оно было насыщенно-фиолетовым, а над западными холмами — белесым, переходящим в бледно-лиловый и еще какой-то странный оттенок, нечто между фиолетовым и бледно-лиловым, названия которого Сакс не знал. Глаз способен распознавать оттенки, отличающиеся лишь на несколько длин волн! Разумеется, небольшого количества названий цветов, лежащих между красным и синим спектрами, совершенно недостаточно для этого зрелища! Но, так или иначе, а цвета на небосклоне разительно отличались от золотистых и розовых красок прошлых лет. Пыльные бури всегда будут ненадолго возвращать небу его первозданный охристый оттенок, а когда атмосфера совсем очистится, цвет будет свидетельствовать о ее толщине и химическом составе. Интересно, что люди увидят в будущем? Сакс вынул из кармана планшет, чтобы произвести некоторые вычисления.

Он уставился в маленький экран, вдруг сообразив, что это планшет Сакса Рассела и при проверке он точно попадется. Это было все равно, что носить в кармане настоящий паспорт.

Сакс отогнал от себя гнетущую мысль — теперь уже ничего не поделаешь! — и сосредоточился на пейзаже за окном. В чистом воздухе цвет неба определялся тем, как рассеивали свет молекулы воздуха, и поэтому толщина атмосферы являлась критическим параметром. Когда они только прибыли на Марс, давление воздуха составляло 10 миллибар, а сейчас — в среднем около 160. Но поскольку это давление было создано его весом, 160 миллибар на Марсе означали, что воздуха здесь почти втрое больше, чем в любой точке с таким же давлением на Земле. Поэтому 160 миллибар на Марсе должны рассеивать свет почти так же, как 480 миллибар на Земле. Значит, небо над головой должно быть темно-синего оттенка, который можно увидеть на фотографиях, снятых в горах, на высоте около четырех тысяч метров.

Однако цвет, просачивающийся в окна и купол их марсохода, был красным. И даже ясным утром после сильного шторма на Марсе Сакс никогда не замечал того чистого синего оттенка, столь обычного для неба Земли. Он задумался. Странной особенностью марсианской гравитации являлось то, что колонна воздуха здесь поднималась выше, чем на Земле. Вероятно, мелкие частицы на Марсе легче поднимались вверх, и их выносило выше уровня облаков, поэтому ураганы не могли прибить их к почве. Сакс вспомнил туманные слои, которые они фотографировали — те достигали высоты в пятьдесят километров над уровнем облаков. Другим фактором мог стать состав атмосферы. Молекулы углекислого газа рассеивали свет эффективней, чем кислород или азот, а Марс, вопреки усилиям людей, до сих пор содержал в составе атмосферы больше CO2, чем на Земле. Результат этих различий поддавался подсчету. Сакс вбил уравнение для закона распределения Рэлея, который утверждал, что энергия света рассеивается в единице объема воздуха обратно пропорционально длине волны падающего света в четвертой степени. Затем Сакс принялся царапать на экране планшета, меняя переменные, сверяясь со справочниками или подставляя цифры по памяти и наугад.

В результате Сакс понял, что если атмосфера уплотнится до одного бара, то небо, вероятно, станет белым, как молоко. Сакс также подтвердил теорию о том, что сейчас марсианское небо должно быть гораздо более синим, чем на самом деле, поскольку с таким рассеиванием интенсивность синего — в шестнадцать раз сильнее красного. Последний факт позволял предположить, что частички, парящие в атмосфере, и придавали всему красный цвет. Если данное объяснение верно, напрашивался вывод, что еще многие годы цвет и прозрачность марсианского неба будут варьироваться в зависимости от погоды и других параметров, влияющих на чистоту атмосферы…

Сакс продолжал таращиться в планшет. Он попеременно включал в формулы силу отблеска потолочного света в кабине, уравнение переноса излучения Чандрасекара, степень того или иного цвета и химический состав атмосферы с взвешенными частицами пыли. Затем он добавил в свои расчеты многочлены Лежандра для оценки степени углового рассеяния и не забыл присовокупить функции Риккати-Бесселя, чтобы рассчитать сечение рассеянного света. Он был занят большую часть пути к леднику Арена, упрямо игнорируя окружающий мир и ситуацию, в которой очутился.


К полудню марсоходы добрались до поселения, носящего название Брэдбери. Оно было покрыто куполом класса Никосия и напоминало городки Иллинойса. Здесь имелись окаймленные деревьями асфальтированные улицы, крытые веранды двухэтажных каменных домов, покрытых черепицей, главная улица с магазином и паркоматами, центральный парк с белой беседкой под гигантскими кленами…

Марсоходы направились на запад по узкой дороге — через вершину Большого Сирта. Тропа оказалась сделана из черного песка, очищенного от камней и сбрызнутого фиксативом. В принципе, весь район был очень темным. Большой Сирт стал первым объектом на поверхности Марса, зафиксированным земными телескопами. 28 ноября 1659 года Христиан Гюйгенс различил Марс именно благодаря этим темным камням. Земля здесь иногда отливала фиолетовым, словно баклажан. Холмы и откосы, между которыми виляла дорожка, были угольно-черными, как и отдельно стоящие столовые горы с низкими кряжистыми гребнями. Гигантские камни на другой стороне, принесенные ледником, имели ржаво-рыжий оттенок. Они как будто настойчиво напоминали людям о том цвете, от которого те временно ускользнули.

Наконец, марсоходы перевалили через ребро скального основания, и у Сакса перехватило дыхание. Перед ним раскинулся ледник, рассекающий мир слева направо, словно след молнии, ударившей в землю. Выступ скальной породы на дальнем краю шел параллельно тому, который они миновали, и казался копией своего собрата. Могучие марсианские выступы даже походили чем-то на боковые морены, хотя на самом деле это были два параллельных гребня, которые направляли прорвавшийся поток.

Ледник достигал примерно двух километров в ширину. Толщиной он, казалось, был не больше пяти или шести метров, но, очевидно, бежал вниз по каньону, а значит, там имелись скрытые глубины.

Поверхность его частично выглядела как обыкновенный реголит — каменистый и запыленный — с мелким гравием наверху, так что льда не было видно. Другие фрагменты напоминали поверхность хаоса, но только полностью ледяного, с узлами белых сераков, торчащих из подобий валунов. Некоторые сераки представляли собой разбитые плиты, расставленные, как пластины на спине стегозавра. Их цвет варьировался от полупрозрачно-желтого и переходил к более темному, пламеневшему в лучах закатного солнца.

Здесь до самого горизонта царила абсолютная неподвижность, словно весь мир в один миг замер и оцепенел. Ледник Арена лежал тут уже сорок лет. Но Сакс не сразу вспомнил, когда в последний раз видел нечто подобное, и невольно бросал взгляды на юг, как будто поток мог прорваться в любой момент.


Станция «Биотик» располагалась в паре километров выше, на краю кратера, из которого открывался великолепный панорамный вид. Солнце опустилось к горизонту, и постоянные сотрудники станции уже заканчивали свою работу. Сакс прошел с Клэр и гостями из «Армскора», включая Филлис, в обзорную комнату, которая находилась на самом верхнем этаже. В просторном помещении можно было вдоволь полюбоваться раздробленной массой льда в затухающем свете дня.

Даже в такой ясный вечер горизонтальные лучи солнца окрашивали воздух в яркий насыщенно-красный цвет, и поверхность ледника сверкала как гигантская драгоценность. Багровые отблески бежали пунктирной линией между свежерасколотым крошевом и солнцем, но кое-где на поверхности ледника свет отражался под очень странными углами. Филлис отметила, насколько большим казалось солнце теперь, когда солетта вышла на орбиту.

— Разве не чудесно? Зеркала почти различимы, правда?

— Похоже на кровь.

— Нет, на юрский период.

Сакс решил, что все это скорее напоминает звезду типа G на расстоянии около одной астрономической единицы. И все было замечательно, поскольку в действительности они находились на расстоянии полутора астрономических единиц от нее. Что же касается рубинов или динозаврьих глаз…

Светило скользнуло за горизонт, и красные вспышки мгновенно исчезли. Грандиозный веер тусклых лучей протянулся через небосклон. Затем розоватые зарницы взрезали темно-фиолетовое небо. Филлис ахнула, увидев настолько чистые и прозрачные цвета.

— Интересно, что порождает эти удивительные лучи? — спросила она.

Сакс автоматически открыл рот, чтобы рассказать про тени холмов или облаков за горизонтом, когда ему вдруг пришло на ум, что а) вероятно, это был риторический вопрос, и б) дать технический ответ — значит, поступить так, как поступил бы Сакс Рассел.

Поэтому он захлопнул рот и подумал, что в такой ситуации мог сказать Стефан Линдхольм. Этот вид самосознания оказался новым для Сакса и причинял ощутимое неудобство, но ведь должен он хотя бы иногда изрекать нечто разумное! Увы, длительное молчание тоже было очень по сакс-расселловски и совсем не походило на Линдхольма, каким Сакс отыгрывал его до сих пор. Так что он постарался не ударить лицом в грязь.

— Только подумайте, как близко подошли к Марсу фотоны, — произнес Сакс. — Теперь они полетят через всю вселенную.

Коллеги покосились на него, услышав столь диковинную реплику. Но это вновь втянуло Сакса в группу. Что ни говори, а он добился поставленной цели!


Через полчаса они спустились в обеденный зал, чтобы съесть пасту под томатным соусом и свежеиспеченный хлеб. Сакс сидел за главным столом и не отставал от своих коллег. Он стремился казаться обычным, но отчаянно старался следовать неуловимым правилам светской беседы и социального дискурса. Вот что всегда ставило его в тупик! Забавно, но чем больше Сакс размышлял о социальных коммуникациях и работе в команде, тем меньше он понимал. Сакс знал, что его всегда считали эксцентричным, и слышал анекдот о том, что вместо мозга у него — сотня мутировавших лабораторных крыс. Какой неловкий момент: он стоял в темноте за дверью лаборатории, слушая, как кое-кто из поколения постдоков весело рассказывает эту байку своим младшим коллегам, и ощущал крайний дискомфорт от того, что видел себя чужими глазами. Он словно стал кем-то другим, каким-то удивительно особенным персонажем.

Но теперь-то он превратился в Линдхольма — в свойского парня! А тот знал, как ладить с людьми. Он был тем, кто умел распить бутылку «Зинфанделя»[112] и мог внести свою лепту в общее веселье за ужином. Тем, кто интуитивно понимал скрытые алгоритмы доброго товарищества и мог функционировать в этой системе, даже не задумываясь.

Сакс потирал пальцем переносицу, пил вино, которое подавляло его парасимпатическую нервную систему до такой степени, что он становился менее зажатым и более разговорчивым, и болтал, как ему казалось, весьма успешно. Правда, его слегка встревожило, что в разговор его неоднократно втягивала Филлис. Она сидела напротив и внимательно смотрела на него. Кстати, и он тоже поглядывал на нее очень и очень пристально! Для подобного рода вещей существовали свои протоколы, но Сакс их тоже никогда не понимал. Теперь он вспомнил, как Джессика опиралась на него в кафе, плеснул себе еще вина, кивнул и улыбнулся, с трудом размышляя о сексуальной привлекательности и ее причинах.

Кто-то задал Филлис неизбежный вопрос о ее спасении с Кларка, и когда она заговорила, то часто посматривала на Сакса. Может, она хотела заверить его, что рассказывает это в основном для него. Сакс вежливо слушал, борясь с желанием отвести взгляд, что могло бы выдать его волнение.

— Нас никто ни о чем не предупредил, — говорила Филлис. — Мы были в лифте на орбите Марса. Мы мучились, зная о том, что творилось внизу, на поверхности, и всеми силами пытаясь придумать способ остановить беспорядки… Внезапно нас тряхнуло, как при землетрясении, и мы полетели прочь из Солнечной системы. — Она улыбнулась и выдержала паузу, подождав, пока стихнет смех.

Сакс понял, что она уже много раз рассказывала историю своего спасения в той же самой манере.

— Вы, должно быть, изрядно испугались! — заметил кто-то.

— Удивительно, но в чрезвычайных ситуациях нет времени бояться, — ответила она. — Как только мы разобрались, что произошло, то поняли одно: каждая секунда, проведенная на Кларке, уменьшала наши шансы на выживание. Поэтому мы собрались в командном центре, пересчитали людей по головам, обсудили ситуацию и подвели итоги. Все делалось в спешке, но без паники, если вы понимаете, о чем я говорю. Как бы там ни было, оказалось, что в ангарах находится стандартное количество транспортников класса «Земля — Марс», а расчеты искина показали, что почти для каждого из них нам понадобится направляющее ускорение. Мы сообразили, что сможем вернуться на плоскость эклиптики в тот момент, когда войдем в систему Юпитера. Нас как раз относило в направлении Юпитера, что было благословением. Ну, или стало благословением, когда дела пошли совсем плохо. Мы решили вывести грузовые суда из ангаров и держаться рядом с Кларком, а потом сцепить их и загрузить до предела кислородом с Кларка, горючим и самым необходимым оборудованием. Мы отчалили на сооруженных на скорую руку спасательных суденышках лишь тридцать часов спустя, что сегодня кажется мне невероятным. Боже мой…

Она покачала головой, и Сакс подумал, что стал свидетелем того, как реальные воспоминания вторглись вдруг в ее историю, слегка растревожив Филлис. Тридцатичасовая эвакуация была проведена крайне быстро, и, без сомнения, время тогда промелькнуло, как в кошмарном сне, в состоянии, настолько отличающемся от нормального, что это сложно было вообразить.

— Мы забились в каюты, нас было двести восемьдесят человек… В конце концов, мы вышли в открытый космос, отсекая ненужные части транспортников. Оставалось лишь надеяться, что нам хватит горючего и мы сможем проложить курс к Юпитеру. Мы осознали, что у нас все получилось, лишь спустя два месяца. А потом началось самое трудное — мы десять недель входили в систему Юпитера! Мы использовали планету, как гравитационный рычаг, чтобы повернуть по направлению к Земле, которая тогда была ближе, чем Марс. Но мы крутанулись вокруг Юпитера так резко, что для торможения нам понадобились атмосфера Земли и притяжение Луны, поскольку горючего у нас почти не осталось. И в тот момент мы в два раза превысили скоростной рекорд, поставленный людьми. Восемьдесят тысяч километров в час — думаю, примерно с такой скоростью мы шли, когда первый раз соприкоснулись со стратосферой. На самом деле это был неплохой результат, ведь у нас уже кончались еда и кислород. Мы голодали, но зато сделали это — мы увидели Юпитер вот с такого расстояния, — Филлис расставила большой и указательный пальцы на пару сантиметров друг от друга.

Все дружно рассмеялись, но отблеск триумфа в глазах Филлис не имел с Юпитером ничего общего. Хотя в уголке ее рта пряталась горечь: что-то в финале этой истории омрачало ее триумф.

— А вы были лидером, верно? — спросил кто-то.

Филлис повела рукой, дескать, не могу отрицать, как бы мне ни хотелось.

— Это были совместные усилия, — сказала она, — но иногда нужен ответственный человек, когда требуется принимать решения или взять ответственность на себя. А до катастрофы я была главной на Кларке.

Филлис широко улыбнулась, уверенная, что им понравился рассказ. Все зааплодировали. Сакс удовлетворенно кивнул, когда она взглянула на него. Филлис была привлекательной женщиной, но, по его мнению, не очень яркой. А может, такая оценка являлась следствием того, что Филллис ему не слишком нравилась. Без сомнения, в некотором смысле она была умна и, конечно, обладала высоким IQ. И она была отличным биологом! Однако не каждый интеллект поддается тестированию. Сакс заметил данный факт еще в студенческие годы: люди, показывающие замечательные результаты в тестах на сообразительность, могли пойти на вечеринку и уже через час вызвать презрительный смех у окружающих. А самые легкомысленные университетские чирлидерши, умудрявшиеся дружить со всеми и оставаться крайне популярными, казались Саксу обладателями интеллекта столь же мощного, что и у любого блестящего, но неуклюжего математика. Вычисления социальных взаимодействий были гораздо вариативнее любой физики — что-то вроде новой области математики, каскадный рекомбинантный хаос, только еще сложнее. Словом, имелось две разновидности ума, а может, и больше: к примеру, пространственный, эстетический, морально-этический, интерактивный, синтетический, аналитический… В общем, везде можно было натолкнуться на людей, который были по-своему умны, а уж среди них иногда попадались исключительные, почти гениальные личности…

Филлис купалась в лучах внимания слушателей, которые были младше нее (по крайней мере, внешне), и сияла от собственной значимости. Наверное, Филлис не принадлежала к действительно умным людям. Наоборот, она была непроницательна, когда дело касалось того, что о ней думают другие. Сакс, который знал за собой подобный недостаток, смотрел на нее с лучезарной линдхольмовской улыбкой. Но для него была очевидна тщета и даже некоторая самонадеянность ее представления. Самонадеянность всегда глупа. И часто скрывает неуверенность в себе. Трудно догадаться, что за успешной и привлекательной личностью кроется застенчивость и хрупкость. А Филлис, конечно же, была привлекательной…

После ужина они вернулись в обсерваторию и под сверкающей чашей из звезд устроили вечеринку. Кто-то принес инструменты и заиграл музыку в стиле «нуво калипсо», столь популярную в Берроузе, а другие принялись танцевать. Мелодия неслась в ритме сотни ударов в минуту, согласно подсчетам Сакса, — он предполагал, что это идеальный ритм для физиологической стимуляции сердца, секрет настоящей танцевальной музыки.

И вдруг Филлис оказалась рядом с ним, хватая его за руки и втягивая в круг танцующих. Сакс едва удержался от того, чтобы не отпрянуть от нее. Теперь он не сомневался, что его ответная улыбка выглядела, в лучшем случае, вымученной. Насколько он помнил, он никогда в жизни не танцевал. Но то была жизнь Сакса Рассела. Вполне логично, что Стефан Линдхольм обожал всякие пляски. Поэтому Сакс начал мягко подпрыгивать вверх-вниз в такт басу стального барабана и принялся махать руками в отчаянной попытке имитировать добродушное удовольствие.


Чуть позже, пока молодые сотрудники «Биотика» еще танцевали, Сакс спустился на лифте в кухню, чтобы взять несколько упаковок холодного молока. Когда он снова вошел в кабину, то увидел Филлис — она возвращалась наверх со спального этажа.

— Давай я тебе помогу, — предложила она и взяла два из четырех молочных пакетов.

Забрав их, Филлис склонилась к Саксу — она была на несколько сантиметров выше — и крепко поцеловала его. Сакс ответил на поцелуй, но был так шокирован, что не осознавал происходящего до тех пор, пока не отшатнулся. А воспоминание о ее языке между его губами оказалось очень ярким, как и второй поцелуй. Он попытался взять себя в руки, но по тому, как она рассмеялась, понял, что не преуспел.

— Смотрю, ты не такой сердцеед, каким кажешься, — произнесла она, что не на шутку его встревожило. Ничего подобного с ним никогда раньше не случалось. Сакс постарался сосредоточиться, и как раз в этот момент лифт замедлил ход и двери с шипением разъехались в стороны.

Филлис игнорировала его до конца вечеринки. Но когда все решили разойтись по комнатам и Сакс вновь направился к лифту, она проскользнула между закрывающимися дверями и в третий раз поцеловала его. Он обнял ее, приник к ее губам и стал размышлять, что бы в данной ситуации сделал Линдхольм. Кстати, не навлечет ли такое поведение лишние проблемы на него и на Филлис?

Она шагнула назад с мечтательным, затуманенным взглядом.

— Проводи меня в мою комнату, — прошептала она.

Немного пошатываясь, Сакс взял ее под локоть, словно чрезвычайно хрупкое лабораторное оборудование, и повел в крохотную комнатку, точно такую же, как и остальные спальни. Замерев на пороге, они опять обнялись. И хотя Сакс чувствовал, что это его последний шанс сбежать и не выглядеть дурнем, но почему-то поступил по-другому и стал весьма страстно ее целовать.

Она отклонилась, чтобы пробормотать:

— Можешь войти.

Что он и сделал без лишних слов.

В действительности его член был уже на полпути к своей слепой дороге, ведущей прямо к звездам, а все хромосомы громко пели — вот глупость! — в предчувствии шанса на бессмертие. Сакс очень давно не занимался сексом ни с кем, кроме Хироко. Те соития, хотя и были дружескими и приятными, не отличались страстностью, а скорее являлись продолжением их совместного купания. А вот Филлис, шарившая руками по его одежде, когда они, целуясь, упали на кровать, была явно возбуждена, что мгновенно передавалось Саксу. Филлис спустила с него штаны, и его член охотно выскочил на свободу, будто иллюстрируя эгоистичную генную теорию, а Сакс игриво рассмеялся и рванул длинную вертикальную молнию ее костюма. Линдхольм, свободный от комплексов и тревог, был явно взбудоражен предстоящим. Это было понятно. Значит, и он, Сакс, должен испытывать то же самое. Кроме того, хотя Филлис ему особо не нравилась, он ее знал — то были узы первой сотни, воспоминания о годах, проведенных вместе в Андерхилле. Было нечто провокационное в осознании этого факта: сейчас он займется сексом с женщиной, с которой был знаком очень долго. Остальные в первой сотне оказались полигамны — вероятно, все, кроме них с Филлис. В общем, теперь они наверстывали упущенное. В конце концов, она была соблазнительна и, кроме того, желала его…

Но выводы, возникшие в его голове в ту минуту, были мгновенно забыты под напором сексуального влечения. Однако сразу же по окончании акта Сакс снова начал нервничать. Должен ли он вернуться в свою комнату, или ему надо остаться? Филлис заснула, перекинув руку через него, будто хотела убедиться, что он никуда не уйдет. Во сне все выглядят как дети. Сакс скользнул взглядом вдоль ее тела, шокированный различными признаками полового диморфизма. Она дышала спокойно и безмятежно. Как же все просто… Ее пальцы лежали на ребрах его грудной клетки. И он не покинул ее, хотя и долго не мог заснуть.

* * *
После той ночи Сакс с головой ушел в работу, изучая ледник и окружающий ландшафт. Филлис иногда присоединялась к нему, но, бывая на виду, всегда держалась несколько отстраненно. Сакс сомневался, знает ли Клэр (или Джессика!) или кто-либо еще об их романе. Скоро ли коллеги поймут, что их встречи повторяются, причем регулярно? Здесь крылась очередная загвоздка: как Линдхольм должен реагировать на желание Филлис сохранять их отношения в тайне? Но, в конце концов, ничего уже не имело значения. Линдхольм был в той или иной мере принужден, из рыцарских ли побуждений или по причине уступчивости, действовать так же, как и Сакс.

В общем, они держали свои отношения в секрете, как скрывали бы их в Андерхилле, или на «Аресе», или в Антарктике. Старые привычки отмирают с трудом.

А учитывая текущую работу, хранить все в тайне было несложно. Лед и ребристая земля вокруг представляли собой весьма занимательное зрелище, там нашлось много чего для изучения и анализа.

Поверхность ледника Арены оказалась сильно разбита, как и предполагали научные источники. Во время прорыва ледник смешался с реголитом, и теперь его пронизывали заключенные внутри пузыри, насыщенные углекислым газом. Камни и валуны, застрявшие на этом уровне, ежедневно растапливали лед и снова вмерзали в него. Постепенно они погрузились в ледник на две трети. Сераки, возвышавшиеся над смятой поверхностью, как гигантские дольмены, при ближайшем рассмотрении оказались глубоко изрыты трещинами. Лед был хрупок, поскольку температура оставалась крайне низкой, и сползал вниз из-за слабой гравитации. Но движение было очень неспешным, будто при замедленной съемке, ведь источник ледника был опустошен. Вся масса в конечном итоге должна была очутиться на Великой Северной равнине. Подобные признаки можно было наблюдать и в новых разломах: свежие расселины, упавшие сераки, потрескавшиеся айсберги зияли тут и там… Но их быстро укрывали белоснежные ледяные цветы, чья соленость только ускоряла кристаллизацию.

Очарованный зрелищем Арены, Сакс обзавелся привычкой каждый день на рассвете выходить из станции и брести по обозначенному флажками пути на площадку, где работала команда «Биотика». В первые рассветные часы лед переливался всеми оттенками ярко-розового, отражая цвет марсианского неба. Солнечные лучи били в поврежденную поверхность ледника, из расселин возле бассейнов клубился пар, и ледяные цветы переливались, как экстравагантные украшения. Если утро выдавалось безветренным, в туманную ловушку в двадцати метрах над головой мог попасть инверсионный след — остаток от перистых оранжевых облаков. Очевидно, вода ледника испарялась довольно быстро…

А пока Сакс шел вперед, вдыхая морозный воздух, и замечал множество интересных видов снежных водорослей и лишайников. Глядящие на ледник склоны двух боковых хребтов были усеяны ими особенно густо, прямо-таки испещрены пятнами зеленого, золотого, оливкового, черного, рыжего и многих других цветов, наверное, тридцати или сорока, если перечислять все оттенки. Сакс аккуратно переступал через псевдоморены, не желая топтать растительную жизнь, словно это были образцы в лаборатории. Хотя, вероятно, в том не было нужды. Лишайники оказались очень стойкими, и для выживания им требовались только камни, вода и свет. Впрочем, они были способны обходиться и без солнечного света. Они росли подо льдом, внутри Арены, в пористых кусках полупрозрачного камня, а уж в гостеприимных разломах они по-настоящему процветали. Каждая щель, в которую заглядывал Сакс, щеголяла желтыми и бронзовыми шишечками исландского лишайника. Сакс иногда приносил их в лабораторию и смотрел на тонкие веточки в микроскоп, разглядывая разветвления стеблей, которые были окаймлены шипами.

На плоских камнях Сакс находил целую россыпь лишайников. Здесь встречались, к примеру, корковые и булавовидные лишайники, а еще — яблочно-зеленые листовые и кустистые красно-оранжевые виды, что свидетельствовало о высокой концентрации нитратанатрия в почве. Он видел собранные под морозными узорами, бледные болотно-серые лишайники, у которых при увеличении виднелись стебли, как у исландских собратьев. Собранные вместе, они казались нежными, как кружево. Червеобразные темно-серые растения под микроскопом обнаруживали разрушенные рожки. Но даже разбросанные по частям, они скреплялись в грибковые нити, продолжали расти и развиваться, цепляясь, куда только можно. Они размножались при помощи дробления: что ж, очень удобно в подобной среде.

В общем, лишайники благоденствовали, и кроме тех видов, которые Сакс мог распознать с помощью изображений на дисплее наручной консоли, ему попадались и неизвестные экземпляры. Они не совпадали ни с одним образцом, представленным в списке. Эти растения заинтриговали его настолько, что он собрал несколько образцов, чтобы показать их Клэр и Джессике.

Но лишайники были лишь началом. На Земле участки раздробленного камня, только освободившиеся ото льда или появившиеся в связи с ростом молодых гор, назывались каменными полями. На Марсе такие зоны окрестили реголитом, и в целом так называлась чуть ли не вся поверхность планеты. Мир каменных полей. На Земле эти районы были издавна заселены микробактериями и лишайниками, которые, наряду с химическим воздействием, превращали камень в скудную почву, заполнявшую трещины между другими валунами. С течением времени в ней скапливалось достаточное количество органики, чтобы поддерживать новые виды растений. Подобные регионы назывались каменистыми пустынями. Название оказалось метким: они до сих пор никуда не делись, и поверхность земли была усыпана камнями, но сама почва уже имела прослойку около трех сантиметров и поддерживала рост живучих растений.

А теперь похожий пейзаж появился на Марсе. Клэр и Джессика предложили Саксу пересечь ледник и спуститься вдоль боковой морены, и однажды утром, ускользнув от Филлис, он так и сделал. После получаса ходьбы он застыл у валуна высотой по колено. Прямо под ним обнаружился влажный участок почвы, мерцающий в солнечных лучах. Очевидно, таявшая вода бежала здесь почти каждый день, и сейчас, в абсолютной тишине, Сакс услышал под краем ледника журчание ручейков, которое напоминало звон крохотных деревянных колокольчиков. В этом миниатюрном дренажном бассейне, среди потоков бегущей воды, повсюду бросались в глаза яркие пятна — цветы. Серую каменистую пустыню внезапно сменял пестрый цветочный ковер, все вокруг оказалось усыпано красными, синими, желтыми, розовыми, белыми точками…

Цветы умещались на мшистых подушках-флореттах или скрывались в листьях. Все растения упрямо стелились по темной земле, которая была гораздо теплее воздуха, и только трава поднималась на несколько сантиметров вверх. Сакс на цыпочках перебирался с камня на камень, не желая наступить ни на одно растение. Он осторожно опустился на колени, чтобы рассмотреть самые маленькие цветы, и выставил линзы лицевой панели на максимальное увеличение. В утренних лучах сияли непременные обитатели каменистой пустыни: смолевка бесстебельная с кольцами розовых соцветий на изумрудных подушечках, флокс шиловидный, пятисантиметровые веточки мятлика, блестящие, как осколки стекла… Рядом соседствовали флоксы, умело цепляющиеся за почву, чтобы закрепить свои там свои нежные корешки. Поодаль пылал первоцвет с желтым глазком и темно-зелеными листьями, тянущийся вдоль узких впадин, по которым вода сбегала в розетку. У многих растений были опушенные листья. Там были и ярчайшие незабудки с лепестками, плотно покрытыми антоцианами[113]. Они казались почти фиолетовыми — цвета марсианского неба при давлении в 230 миллибар, если верить вычислениям Сакса, сделанным по дороге к Арене. Странно, что у этого цвета не имелось названия, ведь он был таким выразительным! Может, он назывался цианистый синий…

Сакс неторопливо изучал растения, используя полевой гид в наручной консоли, чтобы идентифицировать длиннолист, гречиху, карликовый люпин, карликовый клевер и его тезку камнеломку.

Надо же! Он никогда не видел ни одной камнеломки в дикой среде и долго смотрел на свои трофеи. Что за чудо — арктическая и болотная камнеломки с крохотными веточками, покрытыми длинными листьями, и бледно-голубыми цветами на конце!

Как и в случае с лишайниками, на леднике прижилось множество растений, которые Сакс не мог идентифицировать. Они демонстрировали признаки разных видов, но и с учетом использования генов не поддавались описанию. В них странным образом смешались особенности экзотической биосферы: некоторые выглядели как подводные растения или диковинные кактусы. Очевидно, то были сконструированные виды, хотя удивительно, что они отсутствовали в справочнике. А может быть, они просто мутировали…

Дальше виднелась широкая расселина, которая собрала глубокий слой гумуса, — там журчал ручей и высились кустики кобрезии. Она, как и другие виды осоки, росла во влажной среде: похожий на губку дерн химически преобразовывал почву, выполняя важную работу по трансформации каменистой пустыни в альпийские луга. Когда Сакс заметил его, он увидел и бегущие по скалам водостоки, где теснились заросли кобрезии. Преклонив колени у подушки из микроскопических волокон, Сакс отключил увеличение линз и огляделся. Внезапно перед ним предстал пейзаж во всей красе. Участки каменистой пустыни были разбросаны по склону морены, словно узоры на персидском ковре, и разорваны ручейками, окаймленными льдом.


Вернувшись в лабораторию, Сакс долго рассматривал образцы растений через микроскоп, подвергая их тестам и обсуждая результаты с Беркином, Клэр и Джессикой.

— Это преимущественно полиплоиды? — спрашивал Сакс.

— Да, — отвечал Беркин.

На Земле на тех же высотах полиплоиды встречались довольно часто: что ж тут удивительного! Но странным было другое: удвоение, утроение или даже учетверение оригинального числа хромосом. За диплоидными растениями с десятью хромосомами следовали полиплоиды с двадцатью, тридцатью или даже сорока хромосомами. Селекционеры годами использовали этот феномен, чтобы выращивать садовые растения, поскольку полиплоиды с увеличенным размером клеток, как правило, могли похвастаться крупными листьями, цветами и плодами. Вдобавок они отличались большим разнообразием, чем оригинальные виды. Адаптивность позволяла им занимать новые территории столь же успешно, как и растениям, обитающим в зоне ледника. На некоторых островах Арктики восемьдесят процентов растений являлись полиплоидами. Сакс предполагал, что данная стратегия позволяла избегать разрушающих последствий чрезмерных мутаций, проявляющихся в зонах с высоким ультрафиолетовым излучением. Ультрафиолет приводил к нарушениям в ряду генов, но если они копировались в другом наборе хромосом, то вероятность нарушения в генотипе снижалась и не препятствовала размножению.

— Мы обнаружили, что даже когда мы начинаем не с полиплоидов — а начинаем мы обычно именно с них, — они все равно меняются через несколько поколений.

— Вы определили механизм, запускающий трансформацию?

— Нет.

Очередная загадка! Сакс уставился в микроскоп, раздраженный причудливым разрывом в биологической науке. Но тут ничего нельзя было поделать, он сам занимался этим вопросом в пятидесятых в Эхо-Оверлуке. Оказалось, что полиплоиды действительно стимулировались более сильным ультрафиолетовым излучением, чем нужно, но клетки считывали эту разницу, а затем дублировали, иногда дважды или трижды, собственный хромосомный набор…

— Должен сказать, я удивлен тем, как все цветет.

Клэр счастливо улыбнулась.

— Я боялась, что после Земли эта планета покажется вам довольно скучным местом.

— Полагаю, я вообще ничего не ожидал, — сказал Сакс и прочистил горло. — Я думал, что увижу только водоросли и лишайники. Но каменистые пустыни меня просто поразили. Я считал, что процесс терраформирования будет более долгим.

— Но мы ведь находимся на Марсе, а не на Земле. Ты должен помнить, что мы не бросаем зерна и не ждем, что произойдет. Каждый вид был специально адаптирован, чтобы усилить его стойкость и скорость роста.

— Мы меняли семена каждую весну, — добавил Беркин, — и удобряли почву бактериями, вырабатывающими азот.

— Я был уверен, что популярностью пользовались денитрифицирующие бактерии.

— Они распространены преимущественно в толстых залежах натриевой селитры, чтобы выделять азот в атмосферу. Но когда мы занимаемся растениями, нам требуется побольше азота в почве, поэтому мы и распространяем именно эти бактерии.

— Однако процесс кажется мне чересчур стремительным. Все это богатство, наверное, выросло до установления солетты.

— Суть в том, — сказала Джессика из-за своего стола в другом конце комнаты, — что сейчас нет никакого видового соперничества. Условия, конечно, суровые, но на Марсе размножаются очень выносливые растения. К тому же, когда мы высаживаем их, нет конкуренции, которая могла бы им воспрепятствовать.

— Пустая ниша, — добавила Клэр.

— И условия на нашем леднике лучше, чем в других местах на Марсе, — заметил Беркин. — Когда Марс в афелии, в южном полушарии царит зима, а ведь там, между прочим, высокогорные районы. Станции сообщают, что в холодные месяцы почва вымораживается полностью. Но здесь, в перегелии, зима мягче, и высота от силы километр. Условия щадящие, верно? Во многом они лучше климата в Антарктике. Особенно когда дело касается уровня CO2, — продолжил он. — Интересно, это влияет на скорость развития, о которой ты упоминал? Похоже, растения дополнительно подзаряжаются.

— Хм, — одобрительно промычал Сакс.

Так или иначе, каменистая пустыня превратилась в настоящий сад — не дикий, но более-менее ухоженный и рукотворный. Сакс, конечно же, знал, что так происходит повсюду на Марсе, но пустыня с булыжниками выглядела совершенно естественно и могла любого ученого сбить с толку. И даже помня, что перед ним — искусственный сад, он изумлялся его интенсивному развитию.

— Теперь солетта направляет солнечный свет на поверхность! — воскликнула Джессика и неодобрительно покачала головой. — Естественное освещение составляет в среднем сорок пять процентов от земного, а с солеттой достигнет пятидесяти четырех процентов.

— Расскажите мне подробнее о солетте, — вежливо попросил Сакс.

Его коллеги затараторили, перебивая друг друга. Группа транснационалов, возглавляемая «Субараси», построила круговой решетчатый массив из зеркальных солнечных парусов. Они были расположены между солнцем и Марсом и сконструированы таким образом, чтобы фокусировать свет, который иначе прошел бы мимо планеты. Вспомогательное кольцеобразное зеркало вращалось на полярной орбите, отражая свет на солетту, дабы уравновесить давление солнечного света, который перенаправлялся на Марс. Обе системы зеркал были огромными по сравнению с другими известными Саксу солнечными парусами, предназначенными для отражения света на поверхность. Даваемое ими усиление освещенности оказалось и впрямь значительным.

— Должно быть, они стоили баснословно дорого, — пробормотал Сакс.

— Еще бы! Транснациональные компании инвестируют столько, что ты не поверишь.

— И они еще не закончили, — встрял Беркин. — Они планируют запустить воздушную линзу в нескольких километрах от Марса! Она сфокусирует падающий от солетты свет, пока поверхность не нагреется до фантастических температур в пять тысяч градусов…

— Пять тысяч!

— Да, думаю, я слышал как раз эту цифру. Они планируют растопить песок и реголит под ним, чтобы насытить атмосферу газами.

— А что же произойдет с Марсом?

— Они собираются осуществить эксперимент в отдаленных районах.

— В стоках, которые оканчиваются канавами, — пояснила Клэр.

— Каналами, — автоматически поправил ее Сакс.

— Да, точно.

Они засмеялись.

— Каналы со стеклянными стенами, — подытожил Сакс и озабоченно скрестил руки на груди.

Углекислый газ будет занимать среди других газов одно из главных, если не самое важное место! Но Сакс не хотел показывать свою заинтересованность в глобальных вопросах терраформирования. Он оставил щекотливую тему и углубился в работу.

— Вероятно, каменистые пустыни превратятся в альпийские луга очень скоро, — внезапно нарушил он паузу.

— Это уже случилось, — откликнулась Клэр.

— Правда?!

— Да, хотя они и маленькие. Но если пройти по западному склону примерно три километра, увидишь их своими глазами. На леднике есть альпийские луга и криволесье. Мы почти не сталкивались с трудностями и высаживали деревья, даже не приспосабливая их особо, поскольку множество видов елей и сосен на Земле прекрасно адаптировались к гораздо более низким температурам.

— Любопытно.

— Пережиток Ледникового периода, я полагаю. Но теперь он пришелся весьма кстати.

— Любопытно, — повторил Сакс.

Остаток дня он провел, пялясь в микроскоп, но вообще ничего не видя и целиком погрузившись в размышления о терраформировании. Жизнь по большей части — дух, говорила Хироко. Чудеснейшей особенностью жизни было стремление к распространению, то, что Хироко называла зеленой силой, viriditas. Тяга к образцу, так он это понимал.


На рассвете следующего дня он проснулся в постели Филлис, которая запуталась в простынях рядом с ним.

Накануне после ужина вся группа отправилась отдыхать в обзорную комнату, что стало для всех привычкой, и Сакс продолжил беседовать с Клэр, Джессикой и Беркином. Джессика была дружелюбно настроена, впрочем, как и всегда. Филлис заметила это и прошла за Саксом в лифт, а затем к душевым, где набросилась на него со своими соблазняющими объятьями. Конечно, все закончилось тем, что они спустились на жилой уровень и помчались в ее комнату. И хотя Сакс чувствовал себя неуютно из-за того, что удрал, не пожелав никому спокойной ночи, он был очень страстен, когда занимался с Филлис любовью.

Теперь, глядя на нее, он с отвращением вспоминал их торопливое бегство. Чтобы объяснить такое поведение, не требовалось ничего, кроме азов простейшей социобиологии. Борьба за самца на самом примитивном животном уровне. Разумеется, раньше Сакс никогда не выступал объектом женской конкуренции, но тут было нечем гордиться. Очевидно, все это являлось следствием косметической хирургии Влада. Да, Влад преобразил черты его лица так, что Сакс стал сексуальным для женщин. Хотя для него оставалось загадкой, как сочетание одних черт может быть более привлекательно, чем сочетание других. Он и раньше слышал научные объяснения сексуального влечения и понимал, почему некоторые из них могут считаться вполне обоснованными. Мужчина будет искать широкобедрую подругу, которая сможет выносить и родить ему детей. Кроме того, она должна обладать выразительной грудью, чтобы выкормить новорожденных. Ну, а женщина будет искать сильного партнера, который добудет им обоим пропитание и в будущем станет отцом их общего потомства. Это имело некоторый смысл, однако ни в одних книгах по социобиологии не упоминались черты лица! Ученые твердили одни и те же размытые фразы: широко посаженные глаза — хороший обзор, здоровые зубы — свидетельство здоровья, большой нос — меньший риск простудиться.

Однако взаимная симпатия, основанная на внешности, оказалась напрочь лишена подобного благоразумия. Это была случайная комбинация, отчего-то приятная глазу. Эстетическое суждение, в котором крохотные и нефункциональные особенности могли приобрести огромное значение. А практические соображения не играли тут никакой роли. В качестве примера можно было привести сестер-двойняшек, с которыми Сакс ходил в школу. Они были близнецами, но одна из них казалась почему-то простоватой девчонкой, а вторая — изящной статуэткой. Красота сложилась из-за дополнительных или же отсеченных миллиметров плоти, костей, хрящей, которые попали под некий привлекательный образец.

Влад немного изменил его лицо, и теперь женщины соревновались за внимание Сакса, хотя он остался той же личностью, что и раньше. Личностью, к которой Филлис никогда не проявляла ни малейшего интереса прежде, когда Сакс был таким, каким создала его природа. Трудно не относиться к этому с долей цинизма. Его желали, а все дело заключалось в каких-то мелочах!

Сакс выбрался из постели и надел костюм для выходов на поверхность — надо сказать, очень легкий и удобный по сравнению со старыми стрейчевыми скафандрами. Нынешние модели были утеплены, отлично защищали от низких температур и, естественно, имели баллоны с воздухом. К счастью, в них даже не было необходимости создавать внутреннее давление, которое оберегало бы от синяков на коже. 160 миллибар хватало с лихвой, поэтому костюм представлял собой всего лишь теплую одежду, ботинки и шлем. Потратив несколько минут на то, чтобы одеться, Сакс покинул комнату и направился к леднику.

Он шагал по изморози на центральной, обозначенной флажками тропинке через замерзшую реку. Затем свернул вниз к западному берегу и миновал цветочные ковры каменистой пустыни, покрытые наледью, начавшей таять под солнцем. Добравшись до места, где ледник образовывал безумный маленький ледопад, Сакс взял левее, следуя к одному из боковых ребер. Внезапно в воздухе разнесся громкий треск, за которым последовал низкий гул, отозвавшийся дрожью в животе. Арена двигалась. Сакс замер, прислушиваясь. Где-то внизу раздался приглушенный звон. Сакс пошел дальше, его захлестнула волна эйфории. Утренний свет был чист, и пар надо льдом поднимался, как белый дым.

А потом в сени огромных булыжников Сакс набрел на участок, заключенный в каменный амфитеатр и усеянный цветами, словно каплями радуги. А у подножия этой поляны раскинулся альпийский луг, обращенный на юг. Он был вопиюще зеленым: ковры травы и осоки взрезали покрытые льдом водоемы. В довершение всего, по краям амфитеатра, укрытые в трещинах и под камнями, росли карликовые деревца.

Сакс понял, что перед ним криволесье — следующая ступень в эволюции горных ландшафтов после альпийских лугов. Карликовые деревья, которые он заметил, представляли собой преимущественно белую и канадскую ели. И они, эти земные растения, выросли в суровых марсианских условиях и даже идеально вписались в окружающую среду! Вероятно, их высадили на Арене специально. Сакс огляделся по сторонам и увидел несколько широкохвойных сосен вперемешку с соснами обыкновенными. У всех оказались крепкие кряжистые корни. Это были самые морозоустойчивые деревья на Земле, и, похоже, команда «Биотика» придала им дополнительную устойчивость тамариска наряду с прочими полезными свойствами. Чтобы помочь им, были использованы все виды биоконструирования, однако в экстремальных условиях рост их замедлялся. Сейчас сосны, достигавшие тридцати метров в высоту, ютились в узких, высотой по колено, защитных карманах (последние были укорочены зимними ветрами и снежным покровом, словно ножницами для живой изгороди). Отсюда и название: криволесье. Эльфийский лес, в котором сосны первыми прижились на почве, созданной каменистыми пустынями и альпийскими лугами.

Сакс медленно мерил шагами амфитеатр, исследуя мох, осоку, траву и каждое отдельное сучковатое деревце. Они были перекручены, как будто их растили поколения специалистов по выращиванию бонсаев.

— Как хорошо! — восклицал он без конца, осматривая ветви и рисунок коры, которая отходила от стволов, словно слоеное тесто. — Хорошо для кротов. Для кротов, полевок, сурков и лис…

Но CO2 до сих пор составлял в атмосфере почти тридцать процентов, а иногда и 50 миллибар! Млекопитающие быстро погибнут в такой атмосфере. Именно поэтому Сакс всегда выступал против двухэтапной модели терраформирования, когда CO2 мог погубить все живое. Неужто разогрев планеты был единственной целью? Разумеется, нет. Целью были животные. Да и растения нуждались в присутствии млекопитающих и птиц. Правда, некоторые виды, произрастающие в каменистых пустынях, неплохо адаптировались к местным условиям, но этим нельзя было ограничиваться. «Биотик» создал и выпустил наружу кое-каких насекомых, но те оказались неповоротливыми, хилыми и еле-еле справлялись с функцией опыления. Имелись и другие симбиотические функции, которые требовали присутствия животных Можно было бы упомянуть аэрацию почвы кротами и полевками, распространение семян птицами и прочие вещи, которые ежесекундно происходили в биосфере Земли.

Нет, следовало снизить уровень CO2 в атмосфере, возможно, до уровня в 10 миллибар, который был на Марсе до их прибытия (тогда CO2 оказался единственным газом, присутствующим в атмосфере). Вот как раз о таком плане и говорили его коллеги: растопить реголит воздушной линзой не представляло никакой трудности. Правда, проблем потом точно не оберешься…

А пока Сакс любовался неожиданной красотой. Часы проходили, а он осматривал разнообразные виды, восхищаясь перевитым стволом и ветками, шелушением коры и россыпью иголок скрученной широкохвойной сосны. Она выглядела как настоящая эпатажная скульптура!

Сакс неуклюже сидел на коленях, склонив лицо к осоке, когда Филлис, Клэр и все остальные застали его врасплох. Они спускались по альпийскому лугу и что-то с жаром обсуждали. Саксу не понравилось, что они хохотали и беспечно топтали зеленую траву.

* * *
Позже Филлис не отходила от него ни на шаг, как она уже делала дважды до этого, и обратно они возвращались вдвоем. Сакс пытался играть роль местного гида, указывая на растения, которые он сам впервые увидел лишь на прошлой неделе. Но Филлис помалкивала и, кажется, даже не слушала, что он говорит. Казалось, она хотела, чтобы он слушал ее, был свидетелем ее жизни. Поэтому он сменил тему и начал закидывать ее вопросами. В конце концов, это была превосходная возможность узнать о текущей структуре марсианской власти. Даже если Филлис преувеличивала свою собственную роль в ней, информация могла быть очень полезной.

— Я удивляюсь, как «Субараси» удалось построить и установить лифт в столь краткий срок, — заявила она.

— «Субараси»?

— Да. Компания была главным подрядчиком.

— А кто оплачивал подряд, УДМ ООН?

— Нет. УДМ ООН сменило Временное Правительство.

— Получается, президент Временного Правительства, по сути, является президентом Марса.

— Вообще-то, власть просто передается от одного члена правления другому, а президент не обладает особыми полномочиями. Можно сказать, что он — чиновник Временного Правительства. Должность используется для удобства медиа. Президент ведет собрания и выполняет черную работу.

— Но все-таки…

— Да-да! — Она засмеялась. — Многие мои коллеги мечтали о таких высотах, но не смогли ничего получить. Чалмерс, Богданов, Бун, Тойтовна… Кстати, что бы они подумали, если бы увидели его? Но они поставили не на ту лошадку.

Сакс прищурился.

— А зачем «Субараси» построила новый лифт?

— Так проголосовал руководящий комитет Временного Правительства. Его хотел конструировать «Праксис»… но никто не любит «Праксис».

— А теперь, когда лифт снова на месте, ситуация изменится?

— Конечно! Беспорядки нам не нужны. Эмиграция, строительство, терраформирование, коммерция… все это замедлилось. Нам с трудом удалось восстановить поврежденные города. Мы были практически на военном положении! Увы, но по-другому действовать у нас не получалось.

— Угу.

— А теперь все металлы, добытые за последние сорок лет, готовы войти на земной рынок, что невероятно оживит экономику обоих миров. У нас не только будет больше продукции с Земли! Скоро на Марс хлынут инвестиции! И нельзя забывать об эмигрантах. Уверена, мы сможем продвинуться далеко вперед.

— Значит, солетта — свидетельство успеха?

— Именно. Это прекрасный пример того, о чем я говорю. Существует огромное количество разнообразных программ для дальнейших вложений.

— Каналы со стеклянными стенами, — проворчал Сакс. С этим и впрямь не поспоришь. Все остальное, вроде мохолов, будет выглядеть тривиально.

Филлис рассказывала о сногсшибательных перспективах Марса и Земли, а Сакс качал головой, пытаясь очистить сознание от хаоса джоулей хотя бы на один квадратный сантиметр.

— По-моему, Земля испытывает серьезные проблемы, — вставил он.

— На Земле всегда так! — с жаром согласилась Филлис. — Нам давно пора к этому привыкнуть. И все же я настроена оптимистично. Конечно, спад сильно ударил по населению и затронул детей. Пострадали в основном менее развитые страны… Но приток промышленных металлов отсюда простимулирует экономику везде, включая и предприятия, занимающиеся вопросами моделирования окружающей среды. К сожалению, похоже, что вымирание растительности решит множество проблем.

Сакс сосредоточился на участке морены, по которому они взбирались. Здесь медленное движение почвы и ежедневное таяние поверхностного льда на склоне спровоцировало упорное скольжение незакрепленного реголита. Сакс заметил зияющие провалы и ребра, которые казались серыми и безжизненными. Ближайший к нему скол напоминал черепицу. Сакс наклонился и обнаружил, что тот покрыт бурыми хлопьями лишайников. В глубине виднелся сгусток вроде пепла, и Сакс решил взять любопытный образец.

— Посмотри, — бесцеремонно обратился он к Филлис, — снежный печеночник.

— Прямо как грязь.

— Это гриб-паразит, который растет на нем. Растение на самом деле зеленое. Взгляни на маленькие листики! Видишь свежие побеги, которые еще не покрыты грибком?

Увеличенные листья казались зеленым полупрозрачным стеклом. Но Филлис только скривилась.

— Кто его спроектировал? — спросила она тем тоном, каким обвиняют дизайнера в дурном вкусе.

— Не знаю. Может быть, никто. Некоторые из видов здесь попросту мутировали.

— Разве эволюция может развиваться с такой бешеной скоростью?

— А ты в курсе насчет эволюции полиплоидов?

— Нет.

Филлис побрела дальше, не слишком заинтересовавшись серым растеньицем. Снежный печеночник. Вероятно, слегка сконструированный или даже полностью натуральный. Экспериментальные виды, высаженные на леднике, дают пищу для размышлений. По мнению Сакса, наблюдать за ними было одним из самых увлекательных занятий.

Но Филлис не разделяла его интереса. Прежде она была первоклассным биологом, и Сакс не мог представить себе, что она лишилась любознательной пытливости, лежащей в основе науки. Ведь именно это качество заставляет людей докапываться до сути вещей! Но они старели. В их собственной неестественной жизни велика была вероятность того, что они сильно изменятся, возможно, коренным образом. Эта идея не понравилась Саксу, но теперь он не мог от нее избавиться. Как и другие долгожители, он все с большим трудом вспоминал подробности прошлого, особенно своего среднего возраста. Порой он не мог сказать, что происходило в период между двадцатью пятью и девяноста годами. Как он жил на Земле, что он тогда делал? Его собственное прошлое потускнело и подернулось пеленой тумана. А без нормально функционирующей памяти изменения были неизбежны.


Когда они вернулись на станцию, он ушел в лабораторию. Сакс был взвинчен. «Наверное, — думал он, — мы сами стали полиплоидами, но не как индивиды, а на культурном уровне». Можно рассматривать людей как биологическую массу. Она прибыла на Марс и успешно — в целых четыре раза — увеличила свои нити памяти, а те, в свою очередь, обеспечивали ей адаптивность к выживанию в чужой среде, несмотря на вызванные стрессом мутации…

Но нет. Это скорее аналогия, а не реальное биологическое сходство. То, что в гуманитарных науках назвали бы гомерическим расположением аргументов, если Сакс правильно понимал термин. Имелись и другие аналогии, например, из области литературоведения. Взять хотя бы метафору… Но и они были бессмысленны — скорее тут подразумевался вопрос фенотипа, но не генотипа, решил Сакс. В поэзии и в гуманитарных науках вообще, не говоря уже о социологии, насколько он мог судить, почти все было фенотипичным.

Но люди лишь бесконечно теоретизировали. Они никогда ничего не могли объяснить и постоянно искажали суть вещей. Можно сказать, это было своего рода непрерывное концептуальное пьянство. Сакс предпочел бы точность и четкость формулировок, почему бы и нет? Если снаружи 200 градусов по Кельвину, то почему бы так и не сказать, а не рассуждать о собачьем холоде, привлекая багаж невежественного прошлого? Нелепые высказывания вносят неразбериху в каждое столкновение с чувственной реальностью!

Что за глупость!

«Поэтому сойдемся на том, что культурных полиплоидов не существует», — подумал Сакс. Есть определенная историческая ситуация, череда того, что произошло ранее, — принятых решений, а также их последствий, охватывающих целую планету. Они эволюционировали или, лучше сказать, развивались, в принципе, беспорядочно. Бессистемно. С такой точки зрения можно было рассуждать о некоем сходстве между историей и эволюцией. И то, и другое явилось следствием непредвиденных обстоятельств и цепи случайностей, а значит, здесь имелись общие схемы развития. Но разница, особенно на временной шкале, была столь велика, что сводила всю схожесть к литературной аналогии.

Нет, лучше концентрироваться на гомологиях — структурных сходствах, которые отражают реальные физические отношения. Возможно, так Сакс придет к нужному выводу. И это, конечно, будет ближе к научному методу. После столкновения с Филлис он хотел хотя бы подобия ясности.

И Сакс снова погрузился в изучение растений. Множество организмов, найденных им в каменистой пустыне, обладали опушенными листьями и плотной структурой, защищающей от жесткого марсианского ультрафиолета. Подобная адаптация вполне могла быть примером гомологии, при которых виды, имеющие одного предка, сохраняли общие родственные черты. Или же это была конвергенция, при которой виды разного типа становились схожи в силу функциональной необходимости. Нельзя отрицать и роли биоинженерии: конструкторы могли добавлять одинаковые качества разным растениям, чтобы они имели равные преимущества.

Для того чтобы прояснить вопрос окончательно, требовалось идентифицировать растение, а затем проверить записи сотрудников «Биотика», понял Сакс. Ему очень хотелось узнать, какой вид был целиком и полностью сконструирован командой по терраформированию. Лаборатория «Биотик» в Элизии, работавшая под руководством Гарри Уайтбука, проектировала значительную часть самых успешных растений, особенно осоку и траву. Проверка по каталогу показывала следы генного вмешательства, а это означало, что сходство было частично обусловлено конвергенцией. Уайтбрук внедрял свои характеристики, вроде опушенных листьев, почти в каждое выращенное им растение.

Хороший пример из истории имитации эволюции! А поскольку они стремились создать биосферу на Марсе в кратчайшие сроки (возможно, в сто семь раз меньшие, чем время, затраченное на это на Земле), им придется постоянно вмешиваться в процесс эволюции. И марсианская биосфера не станет филогенезом, кратко повторяющим себя в онтогенезе — что за сомнительный термин! — но будет кратким резюме всей истории эволюции. Или имитирует ее в тех пределах, которые допустимы на Марсе. Или направит вперед. История будет дирижировать эволюцией. Какая грандиозная мысль!

Уайтбук подходил к задачам со вкусом. Он разводил лишайники с глубоко расположенной корневой системой, которые преобразовывали соль в почве в своего рода пористые коралловые структуры. Новые растения становились похожи на оливковую или темно-зеленую массу семикристаллов. Ходить между ними было все равно что блуждать по лабиринту в лилипутском саду, покинутом и занесенном песком. Отдельные скопления растений были сломаны или покрыты причудливыми трещинами. Они даже выглядели больными и неуклюжими! Этот псевдонедуг, казалось, заставил окаменеть еще живые растения, обрекая их на тяжелое существование внутри покореженных малахитовых и нефритовых ножен. Но то были вполне удачные экземпляры. Сакс нашел несколько таких коралловых лишайников, растущих на гребне западного ребра морены, а также в более сухом реголите — за его пределами.

Он провел там пару дней, изучая все виды. Однажды, пересекая гребень, он оглянулся на ледник и заметил песчаный вихрь, который закручивался над Ареной. Сакс невольно залюбовался сверкающим рыжим мини-торнадо. Спустя минуту на Арену налетел чудовищный ветер с порывами, по крайней мере, сто километров в час. Вскоре ураган усилился уже до ста пятидесяти километров. Сакс, недолго думая, сразу же скрючился за поросшим лишайником ребром. Порой он поднимал руку вверх, чтобы оценить скорость вихря. Однако он столкнулся с непредвиденными сложностями. Уплотнившаяся атмосфера повышала силу ветра, и порывы казались более быстрыми, чем были на самом деле. Все оценки, основанные на опыте, полученном в Андерхилле, теперь никуда не годились. Постепенно ветер ослабел до, наверное, восьмидесяти километров в час. Но положение оставалось трудным — повсюду кружил песок, ударяющий прямо в лицевую панель и снижающий видимость метров до ста. Проведя час в ожидании, пока буря стихнет, Сакс сдался и вернулся на станцию. Он шел по леднику аккуратно, двигаясь, как черепаха, от флажка к флажку, чтобы не сбиться с тропы. Последнее было особенно важно, если он хотел оставаться в стороне от опасных зон, испещренных трещинами.

Перейдя ледник, Сакс направился к станции, думая о буйном торнадо, который предшествовал приходу ветра. Что за странные дела! Очутившись в безопасности, Сакс вызвал метеорологический канал и просмотрел всю информацию о погоде на день, а потом уставился на спутниковый снимок их региона. Очаг циклона надвигался на них с Фарсиды. При уплотнившейся атмосфере приходящие оттуда ветра стали по-настоящему сильными. Возвышенность всегда будет точкой привязки для марсианского климата, полагал Сакс. Большую часть времени в северном полушарии воздушные течения будут подниматься вверх и огибать северную оконечность, точно так же как земные северные течения огибали Скалистые горы. Но каждый раз в этот момент воздушная масса будет переваливать через край Фарсиды между вулканами, по мере подъема оставляя содержащуюся в ней влагу на западном ее склоне. Затем дегидрированные массы устремятся вниз по восточному склону, формируя мистраль, сирокко или фён. Да уж, с такими быстрыми и мощными ветрами у людей явно будут проблемы! Некоторые города под куполами, расположенные на открытых пространствах, оказывались под угрозой. Возможно, придется вернуться в кратеры и каньоны или срочно укрепить купола.

Сакс размышлял о климате, и вопрос с погодой показался ему столь волнующим, что он захотел бросить ботанические изыскания и полностью погрузиться с метеорологию. В старые времена он поступил бы именно таким образом, нырнул бы в эту область науки на месяц или на год, до тех пор, пока его любопытство не было бы удовлетворено. Конечно, он сумел бы внести вклад в решение насущной проблемы…

Но то был сумбурный подход, ведущий к бессистемным экспериментам, даже к определенному дилетантизму. Теперь он стал Стефаном Линдхольмом, работающим на «Биотик», и должен отказаться от метеорологии. Сакс бросил тоскливый взгляд на спутниковые фотографии с заманчиво закрученными облаками и вздохнул. Он мог бы рассказать коллегам о вихре и, не напрягаясь, поболтать о погоде в лаборатории или за ужином. Кроме того, ему надо заниматься экосистемой Арены и растениями, решая вопрос их выживания! А поскольку он лишь недавно почувствовал на собственной шкуре особенности Арены, то ему нужно быть осторожным. Возможно, ограничения, накладываемые его новой личностью, были не так уж плохи… Вероятно, ему придется сосредоточиться на чем-то одном, хотя он был не склонен к этому еще со времен защиты своей диссертации. Однако преимущества концентрации становились для него все более и более очевидны. Она могла сделать его самым талантливым из ученых.


На следующий день, когда ураган превратился в легкий ветерок, Сакс вновь направился к Арене. Он быстро нашел участок кораллового лишайника, который исследовал накануне. В трещинки каркаса забился песок, что наверняка было здесь в порядке вещей.

Сакс неторопливо очистил от песка одну трещинку и посмотрел внутрь, включив на лицевой панели двадцатикратное увеличение. Стенки раскола покрывали микроскопические реснички. Их можно было сравнить с вариацией опушенных листьев лапчатки весенней. Очевидно, такие поверхности не нуждались в дополнительной защите. Но какова же основная функция ресничек? Возможно, они отдавали избыточный кислород из тканей за пределы полукристаллической массы. Спонтанно или спланированно? Сакс прочитал описание на запястье от корки до корки и добавил кое-что от себя, поскольку про реснички в справочнике ничего не упоминалось.

Вытащив портативную камеру из набедренного кармана, Сакс сделал снимок и затем положил образец ресничек в пакетик. Спрятав трофей вместе с камерой в карман, он двинулся дальше.

Сакс осторожно ступил на ледник. Он решил пройти по одному из многочисленных участков, где край Арены встречался с плавно поднимающимся склоном морены. Арена под полуденным солнцем ослепительно сверкала, словно повсюду были разбросаны осколки разбитого зеркала. Куски льда трещали под ногами. Водные потоки собирались в глубокие каналы, образуя ручьи, которые неожиданно исчезали в темных отверстиях. Эти расселины ледника отливали разными цветами голубого. Ребра морены сверкали как золото, казалось, что они вот-вот расплавятся под лучами солнца. Что-то в марсианском пейзаже напомнило Саксу о солетте, и он присвистнул.

Выпрямившись, он потянулся, чувствуя воодушевление и кураж. Теперь он был в своей родной стихии. Он — ученый за работой. Сакс всегда наслаждался свежими начальными усилиями естествоиспытателя, его пристальным наблюдением за явлениями природы: описанием, категоризацией, таксономией — первичными попытками что-то объяснить, или, вернее, первыми шажками на пути к будущему объяснению. Какими счастливыми представлялись ему естествоиспытатели в своих записках: Линней с его дикой латынью, Лайель со своими камнями, Уоллес и Дарвин! Они проделали гигантские шаги от категоризации к теории, от наблюдения к парадигме! Сакс ощущал то же самое, застыв посреди ледника Арена в 2101 году, — со всеми этими новыми генно-модифицированными видами растений. Он находился в эпицентре процесса терраформирования, который начали люди, прибывшие на Марс.

Сакс знал, что терраформирование однажды потребует собственных теорий — эвоисторию, или историкоэволюцию, или просто ареологию. Или, возможно, viriditas Хироко. Конечно, теории проекта терраформирования будут включать в себя не только его первичные стадии и гипотезы, но и реальные результаты.

А если отнести терраформирование к естественной истории? Кто знает… Очень немногое из происходящего могло быть изучено в экспериментальных лабораториях, а история Марса должна будет занять должное место в сфере научных изысканий, равная среди равных. Здесь, на Марсе, любая иерархия обречена, и это была не бессмысленная аналогия, а точная констатация общеизвестных фактов.

Но насколько далеко продвинется Сакс, прежде чем его время на Марсе закончится? Поймет ли все Энн? Глядя на ледяную Арену, покрытую трещинами, Сакс задумался об Энн.

Айсберги и трещинки Арены казались очень четкими, словно увеличитель на его лицевой панели был до сих пор включен, только глубина резкости оказалась вдруг бесконечна. Бесчисленные оттенки молочного и розового на рябой поверхности, зеркальный отблеск талой воды, ухабистые бугры далекого горизонта — все в один миг стало хирургически чистым и ясным. И Саксу подумалось, что новое видение — не дело случая и вовсе не четкость, возникшая из-за слезы, скопившейся на роговице глаза. Нет, то был результат растущего концептуального понимания Марса. Своеобразное осознанное видение…

И вдруг он вспомнил, как Энн зло повторяла ему: «Марс — это место, которое ты никогда не знал и толком не видел».

Сакс воспринимал фразу Энн как литературный оборот. Но теперь перед его внутренним взором предстал Кун. Именно Кун утверждал, что ученые, использующие разные парадигмы, живут в разных вселенных, настолько существенной частью реальности является теория познания. Поэтому последователи Аристотеля не видели маятника Галилея: для них это было просто тело, падающее с некоторым трудом. Да и современные ученые не отстают от своих предшественников! Они дискутируют об относительных преимуществах конкурирующих парадигм, используя одни и те же слова, но обсуждают абсолютно разные реальности.

Сакс прикусил губу. Сейчас, созерцая галлюцинаторную ясность ледника, он не мог не признать, что Арена лучше всего символизировала то, чем, по сути, всегда были их споры с Энн. Бесплодные разговоры расстраивали их обоих, и когда Энн выкрикнула свои слова, это утверждение, очевидно, было ложным в некотором смысле. Но возможно, Энн подразумевала, что он никогда не видел Марса, созданного ее парадигмой.

Что, несомненно, являлось истиной.

Теперь Сакс узрел Марс так, будто ступил на его поверхность впервые. Но трансформация произошла, пока он неделями концентрировался на частях марсианского пейзажа, которые Энн презирала, на новых формах жизни. Вряд ли Марс, который раскинулся перед ним, с его снежными водорослями, лишайниками и восхитительными персидскими коврами, окаймлявшими ледник, был Марсом Энн.

Но это был и не Марс его коллег по «Биотику» — отнюдь! Сейчас Сакс созерцал Марс, в который он верил всегда. Вот таким был именно его Марс.

И он развивался прямо у Сакса на глазах, он постоянно преобразовывался и трансформировался во что-то неизведанное.

У Сакса заныло сердце. Он почувствовал желание схватить Энн и потащить ее за руку по западной морене, крича во все горло: «Ну, что, видишь? Видишь?»


Вместо этого у него была Филлис, наверное, самая не склонная к философствованиям личность из всех, кого он знал. Сакс избегал ее, когда мог это сделать, и проводил дни на льду, под ветром и просторным северным небом. Он лазал по Арене, ползал по моренам и, как одержимый, изучал растения. Вернувшись на станцию, он беседовал за ужином с Клэр и остальными сотрудниками «Биотика». Они разговаривали о своих очередных находках и строили догадки о том, что это значило. Затем все вваливались в смотровую комнатуи болтали, а иногда танцевали, особенно по пятницам и субботам. Там всегда играла музыка в стиле «нуво калипсо» и звенели гитары. Стальные барабаны в быстрых синхронных мелодиях создавали сложные ритмические рисунки, которые Сакс воспринимал с трудом. Так, ритм пять четвертых соседствовал или даже сосуществовал с тактом четыре четверти. Иногда Сакс был уверен, что «нуво калипсо» придумали для того, чтобы сбить его с верного ритма. К счастью, современный танцевальный стиль сочетал в себе свободные движения и поощрял импровизацию. Поэтому, если Сакс терпел неудачу, он знал, что его неуклюжие потуги не вызовут презрительного смеха. На самом деле, танцы оказались неплохой забавой — нужно было просто двигаться, танцуя в одиночку, прыгая вокруг, выкидывая коленца… ну и еще временами попадать в такт.

Когда он вернулся к столу, Джессика воскликнула:

— Ты прекрасный танцор, Стефан!

Он расхохотался, тем не менее, польщенный, хотя и понимал, что Джессика проявила некомпетентность или пыталась ему польстить. Хотя, возможно, ежедневные прогулки по камням придали ему дополнительную ловкость. Любое физическое действие, должным образом изученное и практикуемое, может быть исполнено с некоторым мастерством, если не с талантом.

Они с Филлис беседовали или танцевали друг с дружкой не больше, чем с остальными. Только забившись в свои комнаты, они обнимались, целовались, занимались любовью. Это был старый образчик скрытых отношений, и однажды утром, примерно в четыре, возвращаясь к себе, Сакс почувствовал пронзивший его укол страха. Внезапно ему показалось, что его безоговорочное соучастие в интимных отношениях должно навести Филлис на подозрения о том, что он был в числе людей из первой сотни. Кто еще вовлекся бы в столь странную интрижку с такой готовностью, словно для него это совершенно естественно?

Но позже Сакс решил, что Филлис не особо внимательна к подобным нюансам. Сакс практически бросил попытки понять ее логику и мотивы, поскольку данные были весьма и весьма противоречивы. По бесхитростной иронии, хотя они почти каждую ночь проводили вместе, ему оставалось лишь гадать, что у Филлис на уме. Она, казалось, интересовалась только межнациональными отношениями, центром которых стал Шеффилд, и тем, что происходило на Земле: перестановками в исполнительных аппаратах и филиалах компаний, ценами на акции, явно эфемерными и бессмысленными. Вот что занимало Филлис. Как Стефан, он по-прежнему живо интересовался этой проблематикой и задавал ей животрепещущие вопросы. Однако когда он спрашивал о ежедневных изменениях и их значении в крупных стратегических сценариях, Филлис мялась и не желала отвечать ему внятно. Похоже, она думала только о собственной выгоде и о благополучии тех, кого знала лично. Корпорация, в которой она и ей подобные делали карьеру, являлась просто-напросто лестницей. Бывший исполнительный директор «Субараси» стал теперь во главе операций, связанных с лифтом. Исполнительный директор «Праксиса» скрывался где-то в глубинке. «Армскор» собирался взрывать десятки водородных бомб в мегареголите под северной полярной шапкой, дабы стимулировать рост Северного моря и прогреть его. Кстати, последнее обстоятельство интересовало Филлис больше, чем два предыдущих.

Возможно, имело смысл уделять внимание личным успехам людей, которые заведовали крупнейшими транснациональными компаниями, и микрополитике в борьбе за власть. В конце концов, таковы были правила этого мира. Поэтому Сакс лежал рядом с Филлис, слушал ее и отпускал комментарии в стиле Стефана, пытаясь запомнить все факты. В такие минуты он часто задумывался, действительно ли основатель «Праксиса» был престарелым серфером, будет ли «Шеллалко» поглощен «Амексом» и почему руководящие верхушки транснационалов до сих пор так яростно соперничают друг с другом? Какой абсурд! Ведь они уже давно удовлетворили свои амбиции. Возможно, у социобиологии были ответы, и все объяснялось динамикой доминирования приматов. «Ну, а вопрос увеличения репродуктивного успеха в корпоративной области мог бы рассматриваться шире, чем примитивная аналогия, — думал Сакс и добавлял про себя: — Если рассматривать компанию как семью».

Конечно, в сегодняшнем мире, где можно жить независимо, должны были существовать методы самозащиты. Вероятно, сплоченность и корпоративная этика относились к их числу. Налицо было банальное «выживание наиболее приспособленных», которое Сакс всегда считал бесполезной тавтологией. Но если власть захватывали социал-дарвинисты, тогда эта концепция приобретала значение как регулирующая догма установленного порядка…

Затем Филлис перекатывалась через него и целовала, и они входили в царство секса, где главенствовали совсем иные правила.

Взять, к примеру, следующее… Чем лучше он узнавал Филлис, тем меньше она ему нравилась, однако его влечение к ней почему-то только возрастало. Сексуальное желание колебалось согласно неким загадочным принципам, движимым феромонами и основанным на гормонах. Правда, иногда Саксу приходилось пересиливать себя, чтобы терпеть ее прикосновения, но порой он чувствовал возбуждение, которое казалось еще более мощным потому, что не имело ничего общего с любовью. Или еще более бессмысленно — влечение, обостренное неприязнью. Последняя реакция случалась крайне редко.

По мере того как их пребывание на Арене продолжалось, а новизна отношений стиралась, Сакс обнаруживал, что дистанцируется от занятий сексом и начинает фантазировать в процессе, глубоко погружаясь в образ Стефана Линдхольма. Этот Стефан любил воображать, что он ласкает женщин, которых Сакс едва знал или о которых даже едва ли слышал, вроде Ингрид Бергман или Мэрилин Монро.


Однажды на рассвете, после очень беспокойной ночи, Сакс встал, чтобы прогуляться по леднику. Филлис пошевелилась, проснулась и решила присоединиться к нему.

Они оделись, выбрались наружу, где царил чистый фиолетовый рассвет, и побрели в тишине вдоль морены — к краю Арены. Спустя некоторое время они добрались до цепочки ступеней, вырезанных во льду. Сакс выбрал самую южную из обозначенных флажками тропинок через Арену. Он собирался взобраться на западную боковую морену и намеревался пройти как можно дальше.

Теперь они шагали среди ледяных, не выше колена, зубчатых стен, что оказались дырявыми, как швейцарский сыр, и были припудрены розовыми снежными водорослями. Филлис очаровало это фантастическое зрелище, и она отпускала комментарии по поводу сераков, сравнивая их поочередно то с жирафом, то с Эйфелевой башней, а то и с картой Европы. Сакс останавливался, чтобы осмотреть куски нефритового льда, насквозь пронизанные бактериями. В одном или двух местах нефритовый лед, собранный в снежных углублениях, порозовел от вездесущих водорослей. Эффект получился странный: перед ними словно лежало широкое поле фисташкового мороженого.

Они двигались медленно и все еще были на леднике, когда цепочка плотных смерчей выскочила из ниоткуда, будто по мановению волшебной палочки. Коричневые пыльные дьяволы сверкали ледяными частицами и зигзагообразно летели прямо к ним. Внезапно смерчи заколебались, и резкий порыв ветра с ревом обрушился на Филлис и Сакса, так что они были вынуждены присесть, чтобы сохранить равновесие.

— Ну и буря! — крикнула Филлис ему в ухо.

— Нисходящий ветер! — ответил Сакс, наблюдая, как скопление сераков исчезает в пыли. — Приходит с Фарсиды. Мы должны вернуться на станцию!

И они повернули обратно по отмеченной флагами тропе, пытаясь хоть как-то сориентироваться. Но видимость продолжала падать — в конце концов, они не смогли различить следующий флажок.

— Туда! — заявила Филлис. — Пойдем, укроемся за айсбергами!

Она заковыляла к тускнеющему силуэту, приподнятому над ледником, и Сакс поспешил за ней, предупреждая:

— Осторожнее, у сераков есть трещины в основании!

Он потянулся, чтобы взять ее за руку, но она уже упала, провалившись в ловушку. Сакс успел схватить ее запястье и сам тяжело рухнул наземь, больно ударившись коленями о лед. Филлис заскользила вниз по уклону расселины. Ему следовало отпустить ее, но он продолжал инстинктивно сжимать пальцы, и его затянуло следом за ней. Теперь они оба неслись на самое дно. Снег промялся под ними так, что они снова упали, после короткого, но пугающего полета врезавшись в заледеневший песок.

Сакс, приземлившийся на Филлис, сел, целый и невредимый. Тревожные всасывающие звуки шли через интерком от Филлис, но вскоре стало ясно, что у нее просто выбило воздух из легких. Когда она отдышалась, то проверила свои ноги и руки на предмет переломов и объявила, что не пострадала. Сакс восхитился ее стойкостью.

Через минуту он обнаружил, что в ткани костюма над его правым коленом зияет дыра, и с облегчением вздохнул. Вот и весь ущерб! Сакс вытащил ремонтную ленту из набедренного кармана и заклеил прореху. Колено по-прежнему сгибалось без всякой боли, и он быстро поднялся на ноги.

Расселина, в которую они провалились сквозь снег, оказалась метра на два выше его поднятой руки. Они очутились в некоем вытянутом пузыре, имеющем форму песочных часов. Его нижняя стена была ледяной, а верхняя — каменной, покрытой ледяной коркой. Неровный круг неба над головой отливал персиковым цветом, а в синеватой стене трещины мерцали отблески солнца.

Картина была очень живописной, однако ликовать было рано. Похоже, они действительно застряли здесь надолго.

— Сигнал с наших маяков будет обрезан, и они придут искать нас, — сказал Сакс, когда Филлис подошла к нему поближе.

— Да, — ответила она. — Но смогут ли они нас найти?

Сакс пожал плечами.

— Маяки ведут запись направлений.

— Но ветер! Вдруг видимость упадет до нуля!

— Будем надеяться, они справятся.

Расселина тянулась на восток, словно узкий и низкий коридор. Сакс пригнулся, и свет его головного фонарика осветил пространство между льдом и камнем: оно продолжалось дальше, насколько он мог видеть, в направлении восточного края Арены. Вероятно, оно даже доходило до одной из маленьких каверн в боковой поверхности… Поделившись своей догадкой с Филлис, он отправился исследовать трещину, наказав ей оставаться на месте. Пусть поисковая группа наткнется на дыру и найдет в пузыре хоть кого-то живого…

За пределами яркого конуса света лед был насыщенного кобальтового оттенка. Сакс понял, что это эффект того же самого рэлеевского рассеивания, которое окрашивало небо в синий цвет. Даже при выключенном фонаре освещения оставалось достаточно, и Сакс предположил, что слой снега сверху оказался не слишком толстым. Вероятно, если задуматься, примерно той же толщины, что и высота их падения.

Филлис по внутренней связи спросила, как у него дела.

— Отлично! — откликнулся Сакс. — Наверное, расселина возникла в результате того, что ледник двигался по поперечному откосу. Думаю, что скоро обнаружу какой-нибудь выход.

Но выхода не было. Через сотню метров лед слева встретился со скальной поверхностью справа, и образовался тупик.

Обратно Сакс шел очень медленно. Он внимательно осматривал лед и куски камня, которые были сколоты с откоса. В одной из трещин кобальт льда стал бирюзовым. Сакс вытянул руку в перчатке и выудил длинную изумрудную ленту, замерзшую на поверхности, но мягкую внутри. Это была дендритная масса сине-зеленых водорослей.

— Ого! — воскликнул он и, отщипнув несколько замерзших нитей, запихнул остальное в расселину.

Сакс читал, что водоросли закапывались в камень и лед разных планет, а бактерии проникали даже глубже, но найти одну такую — да еще столь далеко от солнца — было настоящим чудом. Он выключил фонарик, и мерцающий кобальт ледника мягко засиял вокруг него. Как водоросли выжили в столь холодном месте?

— Стефан?

Сакс встрепенулся.

— Смотри, — сказал он Филлис, вернувшись. — Я нашел сине-зеленые водоросли! Они повсюду!

Он протянул ей ладонь, но Филлис лишь пожала плечами. Сакс сел и, вынув из набедренного кармана пакет для образцов, положил в него водоросли и уставился на них сквозь двадцатикратное увеличение. Линзы были недостаточно мощными, чтобы продемонстрировать ему все детали, однако он разглядел изящные дендритные нити, истончающиеся к концу. В его планшете хранился каталог с фотографиями такого же увеличения, но он не мог найти виды, которые бы походили на его добычу.

— Возможно, данная водоросль нигде не описана, — пробормотал Сакс. — Надо же! Начинаешь поневоле задумываться, не выше ли здесь скорость мутаций, чем обычно? Надо провести серию экспериментов и во всем разобраться.

Филлис ничего не ответила.

Продолжая поиск по каталогу, Сакс помалкивал. Он все еще думал о водорослях, когда они услышали скрипучий визг и шипение по радио, и Филлис начала звать группу на общей частоте. Скоро они услышали в интеркомах голоса, и через некоторое время чей-то круглый шлем показался в отверстии у них над головами.

— Мы здесь! — крикнула Филлис.

— Подождите немного! — отозвался Беркин. — У нас есть веревочная лестница!

И после крутящегося подъема они опять очутились на поверхности Арены. Ледник тускло поблескивал в пыльном колеблющемся свете дня. Им пришлось пригнуться, чтобы противостоять ветру, который теперь превратился в ураган. Филлис смеялась, объясняя происшествие в своей обычной манере.

— Мы держались за руки, чтобы не потерять друг друга, и бах — мы уже внизу!

Их спасатели между тем сообщили, какой силы достигали самые мощные порывы ветра. Все, казалось, вернулось в норму, но когда они добрались до станции и сняли шлемы, Филлис напоследок одарила Сакса долгим изучающим взглядом. Это был очень любопытный взор: настороженный и пытливый, словно она о чем-то начала догадываться. Как будто на леднике он вел себя так, что выдал себя с головой, и Филлис узнала своего старого товарища, Саксифрейджа Рассела.

* * *
Всю северную осень команда «Биотика» продолжала работать на леднике. Постепенно дни становились короче, а ветра — холоднее. Замысловатые ледяные цветы вырастали на Арене каждую ночь. В полдень они слегка оплавлялись по краям, а потом, закаленные, служили основанием для сложнейших узоров, которые появлялись на следующее утро. Миниатюрные и острые кристаллические хлопья с треском разлетались от больших плавников и зубьев прямо под ними.

Люди не могли не крушить хрупкие фрактальные миры, шагая по ледяной корке. Они искали растения, скрытые под морозными узорами, чтобы увидеть, как те справляются с подступающим холодом. Глядя через ухабистую белую равнину, ежась от ветра, который проникал даже сквозь утепленный скафандр, Сакс думал, что суровая смерть от переохлаждения неизбежна.

Но внешний вид мог оказаться обманчив. Конечно, вымерзания было не избежать, но растения закалялись. Как утверждали садоводы «Биотика», они успеют акклиматизироваться до наступления зимы. Сакс, копавшийся в утрамбованном снегу, понял, что это трехэтапный процесс. Во-первых, фитохроматические часы в листьях чувствовали уменьшение светового дня. Как ни крути, а дни и впрямь становились короче, а суровые бури, приходящие почти каждую неделю, участились. На ледник падал грязно-белый снег, а затем низкие пузатые кучевые облака двигались дальше. На втором этапе рост прекращался, карбогидраты перемещались к корням, а количество абсцизовой кислоты в листьях вырастало настолько, что они опадали. Сакс нашел множество тому доказательств: желтых или коричневых листьев, цепляющихся за ветки или укутывающих землю Арены. Они-то и обеспечивали живым растениям дополнительную теплоизоляцию. Во время этого этапа вода уходила из клеток в межклеточные ледяные кристаллы, а клеточные мембраны утолщались, пока в некоторых протеинах молекулы сахара не заменяли молекулы воды. Ну, а на третьем и самом холодном этапе вокруг клеток формировался гладкий лед, не повреждающий их структуру, — сам процесс назывался «витрификация».

Растения могли выдерживать температуру до 220 градусов по Кельвину, что приблизительно соответствовало средней температуре на Марсе до того, как туда прибыли люди. Сейчас эта был самый низкий предел из возможных. А снег, который покрывал Арену толстым слоем во время штормов, служил термоизолятором, укутывая растения и защищая их от пронзительных ветров.

Теперь Сакс часто копался в сугробах онемевшими пальцами. Ледник казался ему весьма увлекательным местом. Кроме того, Арена была отлично адаптирована к спектрально выбранному синему свету, единственному, что проникал сквозь почти трехметровый снежный слой вглубь, — еще один пример рэлеевского рассеяния. Лично ему понравилось бы изучать зимний мир Марса и последующие шесть месяцев. Он обнаружил, что успел полюбить полевые работы на Арене, когда по небу скользили низкие темные тучи, а снег был плотным и утрамбованным. Он привык пересекать ледник в разных направлениях и наблюдать за любыми изменениями — климатическими или биологическими. Но Клэр хотела, чтобы он вернулся в Берроуз и поработал в лаборатории над тундровым тамариском в их марсианских колбочках, успех с которым был близок.

Филлис и остальные члены команды «Армскора» и Временного Правительства тоже собирались возвращаться. В один прекрасный день они оставили станцию под ответственность команды садовников-исследователей, и караван марсоходов отправился обратно на юг.


Сакс застонал, когда услышал, что Филлис и ее группа поедут с ними. Он надеялся, что простое физическое разделение положит конец отношениям с Филлис, убережет его от ее испытующего взгляда. Но поскольку они возвращались вместе, он понял, что ему надо что-то предпринять. Ему следовало порвать с ней, если он хотел, чтобы все это, наконец, закончилось — тогда он почувствует себя свободным.

С самого начала идея закрутить с ней интрижку была плохой! Увы, в тот момент Сакс почему-то поддался необъяснимому всплеску влечения. Но теперь он охладел к Филлис и остался в компании человека, который в лучшем случае раздражал его, в худшем — был опасен. И его совсем не утешало, что он действовал безрассудно. Каждый его шаг на этом пути казался сущей мелочью, но в итоге он пришел к чему-то чудовищному.

А уже в первый вечер в Берроузе на его запястье пискнула консоль, и Филлис заявила, что хочет пригласить его на ужин. Сакс согласился и оборвал звонок, беспокойно бормоча что-то себе под нос. «Возможно, неловкая сцена не за горами», — думал он.

Они вышли во внутренний двор любимого ресторана Филлис «Эллис Бут», который располагался к западу от горы Хант, и заняли угловой столик с видом на процветающий район между холмом Эллис и Столовой горой. Пейзаж был впечатляющим: новенькие особняки выглядывали из-за деревьев парка Принцесс. Возвышавшаяся рядом Столовая гора была так сильно застеклена окнами, что походила на гигантский отель. Горная гряда, видневшаяся вдали, была не менее кричащей.

Официант принес им графин с вином и ужин, ненадолго прервавший болтовню Филлис. Она тараторила в основном о строительстве на Фарсиде, но, похоже, жаждала поговорить и с обслуживающим персоналом: она охотно подписывала для них салфетки и спрашивала, откуда они и как долго пробыли на Марсе. Сакс только жевал, рассматривая Берроуз, и с тоской поглядывал на Филлис. Казалось, что ужин будет тянуться бесконечно.

Но, наконец, они встали из-за стола и спустились на лифте в долину. Блестящая кабина пробудила в Саксе воспоминания об их первой совместной ночи, что заставило его почувствовать неловкость. Возможно, Филлис разделяла его чувства, поскольку забилась в угол и угрюмо молчала. Потом на зеленом бульваре она чмокнула его в щеку, обняв быстро и крепко.

— Спасибо за чудесный вечер, Стефан, — сказала она. — Мы прекрасно провели время на Арене, я никогда не забуду наше маленькое приключение под ледником. Но сейчас я должна вернуться в Шеффилд и разгребать все, что там накопилось. Надеюсь, ты навестишь меня, если когда-нибудь приедешь в Шеффилд. Договорились?

Сакс пытался контролировать выражение лица и одновременно осознать, что бы почувствовал Стефан и что бы он сказал. Филлис была самодовольной женщиной. Вероятно, она забудет их ледниковый роман быстрее, если ее не будет мучить мысль, что она ранила кого-то, резко разорвав отношения. Возможно, она не станет ломать голову, почему разрыв был принят с таким облегчением. И Сакс постарался, чтобы голос его звучал печально и проникновенно.

— Ах! — произнес он, обидчиво поджал губы и отвернулся.

Филлис рассмеялась, как девчонка, и поймала его в страстные объятия.

— Что ты! — укоряла она Сакса. — Нам ведь было весело, правда? И мы снова увидимся, когда я приеду в Берроуз или если ты соберешься в Шеффилд. У нас же нет иного выбора! Не грусти!

Сакс пожал плечами. Это было настолько разумно, что он едва мог придумать возражения покинутого любовника, которым он как раз и притворялся. Но им обоим уже исполнилось больше сотни лет, так что жизненного опыта им занимать не приходилось…

— Я знаю, — ответил он, улыбнувшись ей нервно и жалко. — Мне просто жаль, что час расставания пробил.

— Да, — она снова поцеловала его. — Мне тоже. Но мы обязательно встретимся, Стефан.

Он кивнул, уставившись на тротуар и чувствуя уважение к нелегкой актерской судьбе. Что делать теперь?

А Филлис, оживленно попрощавшись, упорхнула прочь. Сакс посмотрел ей вслед и невольно махнул рукой.


Он брел по бульвару Большой Уступ к горе Хант. «Вот и все», — думал он. Определенно, это было проще, чем он представлял. И ситуация оказалась чрезвычайно удобной. Но почему-то он был до сих пор немного раздражен. Сакс поглядывал на свое отражение в витринах магазинов, мимо которых проходил и вздыхал. Беспутный старый дурень, да, красавчик? Ну, что бы это ни значило. Привлекательный, иногда, для некоторых женщин. Одна подцепила его, использовала как партнера в постели несколько недель подряд и отбросила, когда пришло время расставаться. Очевидно, то же самое происходило и с другими, чаще с женщинами, чем с мужчинами, если учитывать неравенство в культуре и процессе воспроизводства. Но теперь, когда процесс воспроизводства был вынесен за скобки, а культура разлетелась на куски…

Нет, Филлис действительно была ужасна. Но Сакс не имел права жаловаться: он согласился на это безо всякого давления. Он лгал ей с самого начала, скрывая под новой личиной не только свое прошлое, но и чувства по отношению к ней. А теперь он свободен от Филлис и не связан с ней никакими обязательствами.

Значит, сейчас ему ничего не угрожает.

Ощущая подъем, как после закиси азота, он подошел к огромной лестнице в крытом дворике горы Хант и начал спускаться по ступеням. Через некоторое время он уже был в своих скромных апартаментах.


Зимой в Берроузе в течение двух недель проходила ежегодная конференция по терраформированию. Она открылась второго февраля: это было десятое мероприятие, незатейливо названное организаторами «М-38: Новые результаты и новые направления». Город собирался принять ученых со всего Марса! Говорили, что сюда приедет около трех тысяч человек. Собрания проводились в главном конференц-центре Столовой горы, в то время как прибывших участников расселяли в городские отели.

Все в отделении «Биотик» в Берроузе посещали заседания, а потом неслись к горе Хант, если у них были текущие эксперименты, которые требовали контроля. Сакс, разумеется, чрезвычайно интересовался любыми вопросами терраформирования. Сразу же после открытия мероприятия он пошел в парк, взял кофе с выпечкой и направился в конференц-центр, где стал одним из первых прибывших в очереди у регистрационных столов. Саксу вручили пакет с программой и брошюрами, он закрепил бейджик на пальто и побрел по залам, потягивая кофе, читая названия докладов и посматривая на стенды участников.

Здесь Сакс, как и на леднике, вновь почувствовал себя в родной стихии. Научные конференции походили одна на другую, как близнецы. Наверное, так было всегда. Схожесть была удивительной — вплоть до нарядов участников. Мужчины были облачены в консервативные, потертые профессорские пиджаки всех оттенков коричневого, рыжего и темно-бордового. Женщины, которых, наверное, было процентов тридцать от общей массы, щеголяли в непривычно тусклых и строгих деловых костюмах. Многие носили очки, хотя проблемы со зрением стали редкостью, поскольку их можно было решить хирургическим путем. Почти каждый из гостей вертел в руках программу мероприятий, и у всех были бейджики с именами, приколотые на лацкане блузки или пиджака.

В затемненных помещениях уже читались доклады. Как и всегда, выступающие стояли перед экранами, демонстрируя сложные графики, таблицы, молекулярные структуры и тому подобное. Они говорили в рваном ритме, подстраиваясь под темп сменяющихся изображений, и использовали указку, чтобы обозначать значимые части своих диаграмм… Аудитория, состоящая из тридцати-сорока коллег, преимущественно заинтересованных в описываемой работе, сидела на рядах стульев. Все внимательно слушали докладчиков и подготавливали вопросы, которые можно было бы задать в конце презентации.

Для того, кто любил научный мир, это было весьма умиротворяющее зрелище. Сакс заглянул в пару помещений, но ни одно обсуждение не заинтриговало его настолько, чтобы нырнуть внутрь. Вскоре он обнаружил себя в зале, полном стендов, и начал неторопливо их просматривать.

«Увеличение растворимости полициклических ароматических углеводородов в мономерном и мицеллярном поверхностно активном растворе». «Спады, вызванные перекачкой в южной части Великой Северной равнины». «Эпителиальное сопротивление геронтологическому лечению третьей степени». «Сфера действия радиальных трещин в водоносных слоях на краях ударных кратеров». «Низкое напряжение электрополяции длинновекторных плазмид». «Нисходящие ветра канала Эхо». «Базовый геном новых поколений кактусов». «Сглаживание марсианских возвышенностей в регионах Аментес и Туррена». «Отложения слоев нитрата натрия на сухих песчаных отмелях». «Методы оценки профессионального воздействия загрязненной рабочей одежды на зеленые водоросли».

Как обычно, тематика оказалась чрезвычайно разнородной. Здесь главенствовали именно плакаты, а не доклады, что, впрочем, было неудивительно. Зачастую их авторами были молодые аспиранты университета Сабиси, или те, кого волновали вопросы периферийной конференции. Однако найтись тут могло все что угодно, а на это Сакс и рассчитывал.

На конференции он не заметил попыток организовать стендовые доклады более четко и структурно. «Географическое распределение ризокарпона на восточном взгорье Харит» детализировало выживаемость лишайников со сроком жизни до четырех тысяч лет в зависимости от высот и соседствовало с «Происхождением ледяной крупы в соляных частицах, найденных в перистых, высокослоистых и высококучевых облаках циклонических вихрей северной Фарсиды» — метеорологическим исследованием, имеющим некоторую ценность.

Сакса интересовало все, но внезапно его внимание приковал боковой стенд. Там были описаны аспекты терраформирования, к которым Сакс тоже успел приложить руку. К примеру, тема «Оценка совокупного тепла, высвобождаемого ветряными мельницами Андерхилла» сразу взбудоражила его любопытство. Сакс дважды прочел название, чувствуя душевный подъем.

Средняя температура марсианской поверхности перед их прибытием достигала около 220 градусов по Кельвину. Одна из целей терраформирования, с которой соглашались все, заключалась в том, чтобы поднять среднюю температуру до точки замерзания воды, что составляло 273 градуса. Подъем средних температур на поверхности планеты более чем на пятьдесят три градуса был трудной задачей, требовавшей, по подсчетам Сакса, не менее 3,5 х 10 джоулей на каждый квадратный сантиметр марсианской поверхности. Сакс в своих моделях предполагал достичь значения порядка 274 градусов по Кельвину. С таким средним значением большую часть года планета была бы достаточно теплой, чтобы создать активную гидросферу, а значит, и биосферу. Многие выступали за еще больший прогрев, но Сакс не видел в этом необходимости.

В любом случае методы увеличения тепла в системе оценивались именно по предположительному подъему средних глобальных температур. Данный стенд как раз и анализировал эффект компактных нагревателей на ветряных генераторах, разработанных Саксом. Здесь утверждалось, что за семь десятилетий их вклад составил не более чем 0,05 градуса по Кельвину. Сакс не мог найти ошибок в допущениях и вычислениях в модели, представленной на стенде. Конечно, увеличение тепла стало не единственной причиной, по которой были распространены ветряные генераторы… Сакс также хотел обеспечить теплом и укрытием первые криптоэндолиты, которые он планировал испытать на поверхности. К сожалению, эти организмы погибли практически сразу, как были выпущены, или вскоре после «испытательного срока».

Если говорить начистоту, этот проект не мог быть причислен к его лучшим творениям.

Сакс двинулся дальше. «Применения смоделированных химических данных в гидрохимических моделях: водораздел долины Дао, Эллада». «Повышение устойчивости пчел к CO2». «Добыча верхних слоев воды комптоновских радиоактивных осадков в ледяных озерах долины Маринер». «Очистка частиц от следов реакций». «Глобальное потепление как результат высвобождения галоидоуглеводородов».

Последний снова заставил его остановиться. Стенд представлял работу атмосферного химика С. Симена и его студентов, и через минуту Сакс почувствовал себя значительно лучше. Когда в 2042 году Сакса поставили во главе проекта по терраформированию, он сразу же приступил к созданию заводов по производству и высвобождению в атмосферу специальной газовой смеси парниковых газов. Она в основном состояла из тетрафторида углерода, тексафторэтана и гексафторида серы, наряду с некоторым количеством метана и закиси азота. Стенд называл смесь «Коктейль Расселла», как нарекла ее команда Сакса, работавшая с ним в Эхо-Оверлуке. Галоидоуглеводороды в смеси представляли собой мощные парниковые газы, и лучшим их свойством являлось то, что они вбирали в себя планетарное излучение с длиной волны от восьми до двенадцати микрон — так называемые «окна», в которых ни водяной пар, ни CO2 не обладали сопоставимой поглощающей способностью. Эти окна, будучи открытыми, позволяли фантастическому количеству тепла возвращаться назад в космос. Сакс, следуя классической модели МакКея и соавторов, в первую очередь попытался закрыть их. Его команда выпустила на свободу изрядную дозу «коктейля», чтобы тот содержался в атмосфере в пропорции десять или даже двадцать к миллиону.

После этого, начиная с 2042 года, значительная часть усилий была брошена именно на строительство автономных заводов, разбросанных по Марсу. Они должны были производить газ из местных источников углерода, серы и флюорита, а затем выпускать его в атмосферу. С каждым годом количество газа увеличивалось. Работа продолжилась даже после того, как соотношение двадцать к миллиону было достигнуто. (Дело было в том, что люди хотели сохранить это соотношение в уплотняющейся атмосфере, а газы могли компенсировать постоянно идущий в верхних слоях атмосферы процесс разрушения галогенерированных углеродных соединений ультрафиолетовыми лучами.)

Как показывали таблицы, заводы успешно справлялись с задачей. В 2061-м, два десятилетия спустя, уровень парниковых газов в атмосфере достиг уровня примерно двадцать шесть к миллиону. Согласно подсчетам на стенде, это согревало поверхность приблизительно на двенадцать градусов по Кельвину.

Сакс двинулся дальше с довольной улыбкой на лице. Двенадцать градусов! Вот так достижение: свыше двадцати процентов всего необходимого им тепла! А ведь произошло это благодаря быстрому старту и правильным условиям. Грамотно составленный газовый «коктейль» не подкачал! Какое изящное решение проблемы! В простой физике всегда есть нечто успокаивающее…


Но на часах было уже десять, начинался основной доклад Х. К. Боразджани, и Сакс поспешно ушел из комнаты.

Боразджани являлся одним из лучших атмосферных химиков на Марсе и рассматривал вопросы, касающиеся глобального потепления. Очевидно, он собирался представить свои расчеты совокупного вклада в потепление, который был сделан вплоть до 2100 года — даты перед началом эксплуатации солетты. Оценив всевозможные методики, ученый намеревался порассуждать о том, имели ли место быть какие-нибудь синергетические эффекты. В общем, доклад Боразджани был краеугольным камнем конференции, поскольку к нему имели отношение работы многих специалистов.

Боразджани планировал выступать в крупном конференц-зале, и тот уже был полон под завязку. В помещении собралось, по меньшей мере, две тысячи человек. Сакс проскользнул внутрь и застыл возле последнего ряда стульев.

Боразджани оказался миниатюрным темнокожим человечком с копной седых волос. Он крутил указку перед большим экраном, на котором показывались модели различных методов нагрева поверхности, использующихся до сих пор. Сакс затаил дыхание. Черная пыль и лишайники на полюсах, орбитальные зеркала, доставленные с Луны, быстро сменяли друг друга. Затем наступила очередь мохолов и предприятий по выработке парникового газа. Потом появились изображения ледяных астероидов, направляемых в верхние слои атмосферы, бактерий для денитрификации и прочей органики.

Сакс инициировал каждый из процессов в 40-х и 50-х годах. Теперь он смотрел на экран даже с большим напряжением, чем прочие зрители. Единственным очевидным методом прогреть атмосферу, которого он избегал на начальных этапах, было высвобождение изрядного количества CO2. Те, кто поддерживал данный метод, хотели запустить стремительный парниковый эффект с содержанием CO2 в атмосфере до двух бар. Поборники метода настаивали, что это невероятно прогреет планету, остановит жесткое солнечное излучение и запустит рост растений. Без сомнения, утверждение было верным, но убийственным для людей и животных. Хотя защитники плана и говорили о второй фазе, в которой CO2 будет изъят из атмосферы и заменен пригодной для дыхания смесью, их технологии были грубы так же, как их временные шкалы (те вообще варьировались от ста до двадцати тысяч лет). И все это время небо оставалось бы молочно-белым.

Сакс нахмурился. Он предпочитал однофазную модель вот этой — упрямо рвущейся к конечной цели. Конечно, в таком случае, тепла им всегда будет не хватать, но Сакс считал, что неудобство стоит результата. И сделал все, что было в его силах, дабы заменить тепло, которое обеспечил бы им CO2, чем-нибудь другим, например, мохолами. К несчастью, расчеты Боразджани свидетельствовали о том, что тепло, высвобожденное мохолами, было относительно низким. Все устройства повышали температуру, наверное, максимум на пять градусов по Кельвину. «Ничего не поделаешь», — подумал Сакс, тыча пальцем в планшет. Единственным надежным источником тепла являлось именно солнце. Поэтому на Марс каждый год активно внедрялось все большее количество вращающихся зеркал, сделанных из солнечных парусов. Они прибывали с Луны, где их создавали из местного, очень стойкого алюминия. По утверждению Боразджани, подобные «флотилии» могли прогреть Марс еще примерно на пять градусов по Кельвину, если исходить из показателя средней температуры.

Снижение отражательной способности, область, которой никогда не уделяли много внимания, приумножила результат еще на два градуса… А порядка двухсот атомных реакторов, разбросанных по планете, тоже добавили в общий котел полтора градуса по Кельвину.

Затем Боразджани начал рассказывать о смеси парниковых газов. Однако вместо того, чтобы упомянуть двенадцать градусов, данных на стенде Симена, он привел цифру в четырнадцать градусов. Странно, но в подтверждение своих слов ученый процитировал статью Дж. Уоткинса двадцатилетней давности.

Сакс заметил, что в последнем ряду сидит Беркин, и шепнул ему прямо в ухо:

— Почему он не использует работу Симена?

Беркин ухмыльнулся и прошептал в ответ:

— Пару лет назад Симен опубликовал статью, в которой процитировал сложную схему взаимодействия ультрафиолета и галоидоуглеводородов из работы Боразджани. Он слегка ее модифицировал и сослался на Боразджани, но потом, когда снова использовал статью, то ссылался лишь на собственные ранние публикации. Это взбесило Боразджани. Теперь он считает, что работы Симена по данному вопросу просто-напросто повторяют Уоткинса. В общем, всякий раз, когда он говорит о потеплении, то всегда делает отсылку на Уоткинса и притворяется, что Симена даже не существует.

— Ясно, — пробормотал Сакс.

Он выпрямился, против воли улыбаясь утонченной, но не слишком эффективной мести Боразджани. Симен был здесь и сидел на другой стороне зала, недовольный и насупленный.

А Боразджани тем временем перешел к тепловым эффектам от паров воды и CO2, который был высвобожден в атмосферу. Все это вкупе с другими влияниями, по его подсчетам, прибавляло Марсу еще десять градусов по Кельвину.

— Кое-что может быть названо синергетическим эффектом, — вещал он, — поскольку десорбция CO2 в основном стала результатом потепления. Однако я не могу утверждать, что синергия играла важную роль. Сумма тепла, созданная индивидуальными методами, довольно точно соответствует температурам, получаемым из погодных сводок по всей планете.

Экран продемонстрировал его последнюю таблицу. Сакс сделал ее упрощенную копию у себя на планшете:


Боразджани, 14 февраля-2, 2102:

Галоидоуглеводороды: 14

H2O и CO2: 10

Мохолы: 5

Зеркала до солетты: 5

Снижение альбедо: 2

Ядерные реакторы: 1,5


Кстати, Боразджани даже не упомянул ветряные нагреватели — в отличие от внимательного Сакса.

Итоговая цифра оказалась следующей: 37,55 градуса по Кельвину! Весьма приличный шаг, по мысли Сакса, к их цели в пятьдесят три градуса и выше. Они занимались этим всего-то шестьдесят лет!.. Тем не менее уже в большинство летних дней температура достигала точки выше замерзания, позволяя процветать арктическим и высокогорным растениям, как он увидел воочию на леднике Арена. И все было сделано до ввода в эксплуатацию солетты, которая должна увеличить освещенность на двадцать процентов!

Началось обсуждение, и кто-то сразу поднял тему солетты. Боразджани спросили, была ли она необходима, учитывая прогресс, который и так достигнут на Марсе? Боразджани пожал плечами точно так, как сделал бы Сакс.

— Что значит «необходима»? — парировал он. — Все зависит от того, сколько тепла вам нужно. Согласно стандартной модели, начатой Расселлом в Эхо-Оверлуке, важно сохранять уровень CO2 настолько низким, насколько возможно. Если мы придерживаемся данной модели, тогда мы должны применять методы, компенсирующие недостаток тепла, которое было бы получено с помощью CO2. Солетта может рассматриваться как компенсатор при вероятном сокращении CO2 до пригодного для дыхания уровня.

Сакс утвердительно склонил голову.

Кто-то еще поднялся и спросил:

— Не считаете ли вы, что стандартная модель неадекватна, учитывая количество азота, которое, как мы теперь знаем, у нас есть?

— Нет, если весь азот будет выброшен в атмосферу.

Но это казалось маловероятным достижением, на что сразу же указали Боразджани. Достаточный процент от общей массы останется в земле, и по факту понадобится для растений. А ведь на Марсе была нехватка азота, о чем знал и Сакс… Если они будут сохранять долю CO2 в атмосфере на самом низком из возможных уровней, тогда процент кислорода поднимется на опасно высокую ступень — из-за своей воспламеняемости.

Кто-то встал и воскликнул, что существует возможность компенсировать нехватку азота иными инертными газами, в основном — аргоном. Сакс поджал губы: он вводил аргон в атмосферу с 2042 года, поскольку предвидел проблему. Значительное количество аргона и так содержалось в реголите, но выяснилось, что его было сложно высвободить. Теперь животрепещущая тема стала предметом постоянных дискуссий. Да уж, баланс газов в атмосфере стал настоящей проблемой!

Поднялась женщина, заявившая, что консорциум транснационалов под руководством «Армскора» строит шаттлы. Они будут собирать азот из атмосферы Титана, где его предостаточно, а потом — разжижать и транспортировать на Марс, сбрасывая в верхних слоях атмосферы. Сакс прищурился и сделал вычисления на планшете. Его брови взлетели, когда он увидел результат. Необходим целый флот шаттлов, чтобы выполнить задачу, да и корабли должны достигать огромных размеров. Неужто транснационалы решили вложить деньги в такой авантюрный проект?

А все опять вернулись к обсуждению солетты. Она, в принципе, могла компенсировать пробел от пяти до восьми градусов по Кельвину, которые были бы потеряны, если бы люди уменьшили текущий уровень CO2 в атмосфере. Вероятно, именно солетта и добавит Марсу тепла, решили участники конференции. Сакс кивнул. Теоретически, согласно его подсчетам на планшете, сумма равнялась двадцати градусам.

Кто-то заметил, что снижение уровня CO2 будет трудной задачей. Мужчина, сидевший в последнем ряду, специалист из лабораторий «Субараси», сообщил, что доказательное обсуждение солетты и воздушных линз обязательно состоится чуть позже. Вот тогда-то на повестке дня и возникнут самые важные вопросы. Напоследок он добавил, что серьезные недостатки однофазной модели сделали двухфазную модель практически неизбежной.

Ученые закатывали глаза, услышав подобный вердикт. Боразджани объявил, что конференц-зал необходим для следующего доклада. Никто не прокомментировал его виртуозную модель, в которой были убедительно собраны отдельные вклады исследователей. Но в некотором смысле дань уважения крылась в том, что никто также и не оспаривал модель Боразджани: его ведущая роль в данной области была принята как данность. Теперь слушатели вставали с мест, и некоторые направлялись прямо к Боразджани, чтобы закидать его вопросами. Десятки разговоров завязались после того, как остальные участники покинули конференц-зал и удалились в коридор.


Сакс и Беркин решили перекусить в кафе. Заведение располагалось снаружи, прямо у подножия горы Бранч. Здесь уже было много народа: все ели и одновременно обсуждали утренние доклады.

— Мы думаем,соотношение один к миллиарду…

— Нет, сульфаты — это консервативно!..

Судя по обрывкам разговора, люди за соседним столиком предполагали, что переход к двухфазовой модели действительно неизбежен. Одна женщина заявила, что надо поднять среднюю температуру выше 295 градусов по Кельвину (это было на семь градусов выше, чем средние температуры на Земле).

Сакс покосился на нее. К чему такая спешка! Он не видел причин разочаровываться достигнутым прогрессом. Конечной целью проекта являлось не тепло, а пригодная для жизни поверхность. До сих пор результаты не давали повода жаловаться. Текущая атмосфера составляла в среднем 160 миллибар на начальном уровне и состояла из CO2, кислорода и азота в равных долях с незначительным количеством аргона и других газов. Это была не та смесь, о которой мечтал Сакс, но все равно итог потрясал воображение. Они и так достигли отличных результатов, в особенности учитывая набор летучих веществ, с которого они начали. Это был существенный шаг на пути к финальной смеси, которую Сакс держал в уме. Его «коктейль», включающий раннюю рецептуру Фогга, содержал следующие ингредиенты:


300 миллибар азота

160 миллибар кислорода

30 миллибар аргона, гелия и прочего

10 миллибар CO2 =…

Общее давление на начальном уровне — 500 миллибар.


Цифры были обусловлены физическими требованиями и разного рода ограничениями. Общее давление должно быть достаточно высоким, чтобы кислород поступал в кровь, кроме того, 500 миллибар были и на Земле — на высоте около четырех тысяч метров. То был почти крайний предел, при котором могли существовать люди. Учитывая близость к опасному уровню, в такой разреженной атмосфере стоило бы иметь более высокий, чем на Земле, процент кислорода. «Однако его не должно быть чрезмерное количество, иначе будет трудно тушить пожары», — подумал Сакс.

Одновременно с этим CO2 нужно держать ниже десяти миллибар — в противном случае он будет оказывать отравляющее воздействие. Что касается азота, то чем больше его будет, тем лучше. 780 миллибар — вот идеальная величина! Но надо помнить, что запасы азота на Марсе составляли менее 400 миллибар… В общем, триста было искомой цифрой, которую разумно выделить в атмосферу, конечно же, с долей погрешности.

Сакс вздохнул. В действительности именно дефицит азота стал одним из главных препятствий, с которыми столкнулось терраформирование. Людям нужно было больше, чем они имели, — и в воздухе, и в почве.

Сакс уставился в тарелку и молча поглощал пищу, он уже не мог думать ни о чем другом, кроме терраформирования. Утренняя дискуссия дала ему повод спросить себя, верные ли решения принимал он в 2042 году. И мог ли тогдашний набор летучих веществ оправдать его попытку создать пригодную для жизни человека поверхность в один этап? Разумеется, он знал, что прошлого не воротишь… но по-прежнему считал, что его решения были верными. С этим и впрямь ничего нельзя было поделать, если они хотели прогуляться по поверхности Марса без скафандров. А учитывая тот факт, что продолжительность их жизни теперь была значительно увеличена, они могли надеяться на лучшее.

Но кое-кто действительно беспокоился по поводу высоких марсианских температур и не уделял внимания атмосфере, пригодной для дыхания. Очевидно, эти ребята были уверены, что смогут раздуть уровень CO2 и раскалить Марс, как сковороду, а потом быстренько понизить CO2. Сакс хмыкнул. Любая двухфазная операция будет неаккуратна. Он был практически уверен, что при данном раскладе они точно застрянут в предсказанном на ранних этапах двухфазного моделирования тысячелетнем временном интервале.

Сакс потряс головой. Нет, он не видел в этом срочной необходимости. Неужели люди действительно готовы рискнуть столь огромным сроком для опрометчивого решения проблемы? Они настолько впечатлены современными технологиями, что поверили в свое могущество. Но они не всесильны…

— Как тебе пастрами? — спросил Беркин.

— Па… что?

— Пастрами. Сэндвич, который ты съел только что, Стефан.

— О!.. Хорошо. Наверное.


Днем доклады в основном посвящались вопросам, связанным с успехами в области глобального потепления. По мере того, как росла температура на поверхности Марса, а подземная биота проникала глубже в реголит, вечная мерзлота таяла, как и предполагалось. Но для некоторых чрезмерно холодных регионов это обернулось катастрофой. Одним из них была равнина Исиды. Продуманная речь ареолога из лаборатории «Праксиса» в Берроузе доходчиво описывала ситуацию. Равнина Исиды являлась крупным ударным кратером, размером примерно с Аргир, полностью стертым с северной стороны. Его южный обод стал частью Большого Уступа. Подземный лед сползал по крутому склону и миллиарды лет скапливался в бассейне. Теперь он таял у поверхности, а зимой снова замерзал. Повторяющийся цикл приводил к тому, что лед непредсказуемо выгибался. Расширение по сравнению с аналогичными процессами на Земле было больше почти в два раза (причем карсты и бугры пучения превосходили земные в сотни раз). Теперь повсюду на Исиде зияли провалы или же, наоборот, появлялись крутые холмы. По всей равнине возникали курганы, которые уже испещрили окрестности.

После доклада и демонстрации нескольких головокружительных фотографий ареолог пригласила группу заинтересованных участников на экскурсию. Сакс присоединился к ним. Они направились к южному краю Берроуза мимо горы Мойрис и остановились возле стены защитного купола. Здесь квартал выглядел так, словно его разрушило землетрясение. Почва вздымалась, чтобы высвободить поднимающуюся массу льда, как лысый круглый холм.

— Вот отличный пример бугра пучения, — сказала ареолог с собственническими интонациями. — Ледяные массы тут относительно чистые по сравнению с вечной мерзлотой. Они ведут себя точно так же, как и камни, когда вечная мерзлота замерзает ночью или зимой: она расширяется, и любые твердые тела, вставшие у нее на пути, выталкиваются к поверхности. В тундре на Земле есть много бугров пучения, но они не достигают столь впечатляющих масштабов. — Она повела группу дальше — к улочке, изрядно пострадавшей от оползней.

Сакс переступил через обломки бетона, взобрался на земляной вал и посмотрел на грязный холмик белого льда.

— Мы вскрыли его, как нарыв. Теперь мы растапливаем лед, направляя воду в каналы, — пояснила ареолог.

— За пределами города такой бугор может стать оазисом, — заметил Сакс, обратившись к Джессике. — Летом он прекрасно увлажнит почву. Мы должны создать семена и споры, чтобы подобные участки вне городов зазеленели.

— Верно, — согласилась Джессика. — Хотя надо быть реалистами: область вечной мерзлоты неминуемо сползет в северное море.

— Угу.

По правде говоря, Сакс забыл о бурении и добыче воды на Великой Северной равнине.

Когда они вернулись в конференц-центр, он поискал доклад, описывающий аспекты данной работы. Один из них как раз начинался в четыре часа: «Последние достижения в процессе откачки вечной мерзлоты северной полярной шапки».

Сакс смотрел видеопрезентацию докладчика бесстрастно. Подземные ледяные линзы, тянущиеся от северной полярной шапки, походили на скрытую часть айсберга. Воды в них было примерно в десять раз больше, чем в самой полярной шапке. А в вечной мерзлоте Великой Северной равнины влаги скопилось поистине огромное количество. Но переместить ее на поверхность… Как и добыча азота из атмосферы Титана, это был грандиозный и почти нереальный проект. Сакс даже не рассматривал его в первые годы колонизации Марса. Тогда это было просто невозможно.

Солетта, азот с Титана, бурение северного океана, ледяные астероиды — транснационалы оперировали такими величинами, что Саксу было сложно осмыслить их идеи. Но транснационалы мыслили с размахом. Определенно, новые возможности конструирования и материаловедения и появление самовоспроизводящихся предприятий делали эти проекты осуществимыми. Однако начальные финансовые инвестиции были баснословными.

Тем не менее, Сакс принял кое-какие идеи, связанные с использованием новейшей техники. Это было продолжением того, что они делали раньше. Прежде они решали проблемы при помощи усовершенствованных материалов, дизайна и гомеостатического контроля — и тогда их возможности значительно возрастали. Порой они и сами диву давались, глядя на свои достижения. А порой просто пугались. Да, терраформирование оказалось неизвестной величиной…

В любом случае примерно около пятидесяти буровых платформ уже было установлено на шестидесяти градусах северной широты. Они бурили колодцы и устанавливали на дне оборудование, растапливающее вечную мерзлоту. Здесь применялись нагреваемые галереи и гремели ядерные взрывы. Затем воду перекачивали наверх и распределяли по дюнам Северной равнины, где она опять замерзала. В конце концов, ледяной щит должен был растаять (частично под собственным весом). Вот тогда-то у них и появится океан в форме кольца вокруг шестидесятых или семидесятых широт. Без сомнения, люди получат в свое распоряжение хорошую термальную раковину, наподобие других океанов.

Сейчас она, правда, не растаяла и увеличивала альбедо, что для всей системы значило потерю тепла. Это был очередной пример их противоречащих друг другу действий. Точно такой же, как и расположение Берроуза, если рассматривать его с такой точки зрения. Берроуз находился значительно ниже вероятного уровня моря и, уж конечно, лежал ниже собственно нулевой отметки. Некоторые даже говорили о строительстве дамбы, на случай непредвиденных обстоятельств, но никто не мог утверждать ничего наверняка.

В общем, Сакс был заинтригован.


Он посещал мероприятия каждый день, буквально поселившись в полутемных комнатках и просторных залах конференц-центра. Сакс непринужденно болтал с коллегами и авторами стендов, а иной раз наталкивался на старых знакомых. В таких случаях он притворялся, что не знает бывших напарников, и так сильно нервничал, что отчаянно старался их избегать. Но, вероятно, люди его не узнавали. Они просто проходили мимо Сакса, поэтому он чувствовал облегчение и мог спокойно концентрироваться на науке. Что он и делал с превеликим удовольствием. Ученые выступали с докладами, слушатели задавали вопросы, спорили о деталях, обсуждали выводы, и все это происходило под ровным флуоресцентным свечением конференц-залов. Низкий гул вентиляторов и видеопроекторов стал здесь привычным звуком, как будто участники конференции находились вне времени и пространства, очутившись в воображаемом мире чистой науки. Сакс даже думал, что очутился в своего рода утопическом сообществе — уютном, ярком и защищенном. Для него научная конференция была глотком свежего воздуха: только тут он мог погрузиться в созерцание высот человеческого духа.


Однако позже все изменилось. Спустя пару дней заседания на конференции превратились в скандальные сборища на грани нервного срыва, чего Сакс никогда не наблюдал ранее и что ему не понравилось. Вопросы после презентаций были агрессивными, а ответы поспешными и оправдывающимися. Здесь явно велась игра в научный дискурс, которым Сакс тоже мог наслаждаться, но с некоторыми поправками. Ведь игра эта никогда не была честной: она часто разбавлялась спорами ради споров, борьбой за власть, движимой чем-то большим, чем обыкновенный эгоизм. Это не было похоже на бессовестное заимствование Симена и на изысканные ответы Боразджани, а напоминало прямые нападки на соперников.

К примеру, после завершения доклада о глубоких мохолах и возможности достичь мантии маленький лысый землянин встал и заявил:

— Не думаю, что базовая модель литосферы корректна, — и тотчас покинул зал.

Сакс недоуменно заморгал.

— Что с ним стряслось? — шепнул он Клэр.

Та покачала головой.

— Он работает в «Субараси» над воздушными линзами: им не нравится соперничество в программе по плавлению реголита.

— Господи!

После столь явного проявления грубости пришла очередь ответов и вопросов, но Сакс выскользнул в коридор и с любопытством посмотрел на ученого из «Субараси». О чем этот тип только думал?

Но «негодяй» был не единственным, кто повел себя неадекватно: постепенно каждый участник конференции почувствовал себя взвинченным и раздраженным. Конечно, ставки были высоки, и бугор пучения под горой Мойрис демонстрировал, что их действия, изучаемые и защищаемые на конференции, могут иметь плохие побочные эффекты. Они могут потратить на свои заоблачные проекты столько времени, а самое главное — жизней, — и все впустую… А на кону стояли еще и финансовые мотивы!

Конференция близилась к концу. Программа переключалась с узких вопросов на более общие доклады и круглые столы, включая новые презентации, получившие меткое прозвище «монстры». Предполагалось, что их влияние будет настолько весомым, что затронет все прочие проблемы. Участники страстно дискутировали, касаясь не только науки, но затрагивая и политику. Они говорили, по сути, о том, что делать дальше, а не о том, что уже произошло. Это всегда делало вопросы весьма противоречивыми, но превзошло все пределы. Теперь ученые в открытую пытались использовать данные других докладов, чтобы защищать собственную точку зрения, какой бы она ни была. Они входили в ту несчастную область, где наука сползала в политику, где презентации становились заявками на вожделенный грант. Саксу было печально смотреть на то, как «зона сумрака» захватывала до сих пор нейтральную территорию конференции.

«Частично это результат природы наплодившихся «монстров»», — рассуждал Сакс, поглощая свой обед в одиночестве.

«Монстры» оказались настолько дорогими и сложными, что разрабатывались на контрактной основе разными транснациональными корпорациями. На первый взгляд это была разумная стратегия, очевидный эффективный шаг, но и тут имелись свои камни преткновения. Некоторые аспекты проблемы терраформирования подвергались жесткой и часто необоснованной критике, а партии, защищавшие свои методы как «лучшие», манипулировали информацией для поддержания собственных идей.

«Праксис», к примеру, наряду со Швейцарией был одним из лидеров в области биоинженерии. Его представители-теоретики настаивали на так называемой модели экопоэзиса и утверждали, что сейчас нет необходимости ни в увеличении тепла, ни в увеличении газов. Вдобавок они считали, что биологических процессов при поддержке минимального экологического конструирования вполне достаточно для терраформирования Марса до уровня, предусмотренного в ранней модели Расселла. Сакс полагал, что они были правы, учитывая появление солетты, хотя и считал их временные прогнозы оптимистическими. Но он сам работал на «Биотик», поэтому его суждение, возможно, было искажено.

А вот ученые из «Армскора» были непреклонны и заявляли, что низкий уровень азота разрушит хрупкие надежды экопоэзиса. Они настаивали на том, что дальнейшее промышленное вмешательство крайне необходимо: и, конечно же, «Армскор» строил транспортные шаттлы для Титана. А сотрудники из «Консолидэйтед», ответственные за бурение на Великой Северной равнине, подчеркивали жизненно важную необходимость гидросферы. Теоретики «Субараси», отвечающие за систему зеркал, расхваливали великую силу солетты и воздушной линзы, помимо прочего накачивающей в атмосферу Марса тепло и газы. «Вот что нужно для успешного терраформирования планеты», — говорили они в унисон.

Но Саксу сразу стало очевидно, почему ученые защищали одну программу, а не другую. Достаточно было просто взглянуть на их бейджики и увидеть институциональную принадлежность, чтобы предсказать, кого они намереваются поддерживать или атаковать. Саксу было мучительно видеть науку столь извращенно вывернутой. Ему казалось, что подобное отношение причиняет боль всем, даже тем, кто сам грубо нападает на оппонента.

Нервозная атмосфера и обидчивость словно клубились в воздухе конференц-залов. Все знали, что происходит, никому это не было по душе, но никто не хотел ничего менять или просто признавать.

Вскоре Сакс посетил финальную утреннюю дискуссию о проблеме CO2. Она моментально превратилась в яростную защиту солетты и воздушных линз со стороны двух ученых из экспертной группы «Субараси».

Сакс сидел в последнем ряду, слушал полные энтузиазма описания крупных зеркал и чувствовал себя несчастным и напряженным. Разумеется, солетта ему нравилась. Солетта являлась неким логичным продолжением проекта зеркал, которые он устанавливал на орбиту еще в начале терраформирования. Но низко расположенная воздушная линза оказалась чрезвычайно мощным инструментом! Направленная на поверхность на пределе своих возможностей, она бы испарила сотни миллибар газов (включая и пресловутый CO2), что согласно однофазной модели Сакса не требовалось.

При любом разумном развитии событий CO2 должен был оставаться заключенным в реголите. Разумеется, несколько сложных вопросов могли быть решены с помощью воздушной линзы! Но людям из «Субараси» следовало строго-настрого запретить растапливать реголит, не проконсультировавшись с кем-либо вне шлепающей на все печати комиссии Временного Правительства ООН.

Однако Сакс не хотел привлекать к себе внимания. Он сидел рядом с Клэр и Беркином с планшетом наготове, ерзал на стуле и надеялся, что кто-нибудь даст докладчикам отпор.

И дискуссия разгорелась! Ученый из «Мицубиси» (эта компания находилась в привычной и бесконечной вражде с «Субараси») поднялся и вежливо осведомился о взрывном парниковом эффекте, который может стать результатом высвобождения чрезмерного количества CO2. Сакс энергично кивнул. Практик из «Субараси» живо возразил, что это было бы как раз то, на что они надеялись.

— Между прочим, чрезмерно большого выделения тепла не предвидится, — заявил он. — Атмосферное давление в семьсот или восемьсот миллибар в любом случае предпочтительнее пятисот.

— Но это — CO2! — пробормотал Сакс.

Клэр склонила голову набок.

Боразджани поднялся и проворчал что-то недовольным тоном. К нему присоединились и остальные. Многие ученые до сих пор использовали оригинальную модель Сакса как образец для своих действий и теперь настаивали на том, что удалить избыток CO2 из атмосферы будет очень трудно. Но у них появились оппоненты из «Армскора» и «Консолидэйтед», равно как и из «Субараси», которые заявляли, что задача не представляет никакой сложности. Насыщенная CO2 атмосфера — совсем не так уж плохо, утверждали они. Экосистема, состоящая преимущественно из растений, с устойчивыми к CO2 насекомыми и (в будущем) генетически измененными животными, будет процветать в теплом, плотном воздухе. Ну, а люди смогут ходить по Марсу в легкой одежде и пользоваться дыхательными масками.

Последнее заставило Сакса заскрипеть зубами, и, к его радости, не только его одного. Ученые повскакали с мест, чтобы оспорить этот фундаментальный сдвиг в глобальном терраформировании. Атмосфера накалилась, в помещении послышались злобные выкрики:

— Мы тут не за тем, чтобы создавать джунгли!

— Вы предполагаете, что люди могут быть генетически спроектированы так, чтобы существовать при высоком уровне CO2! Что за нелепость!

Вскоре выяснилось, что обсуждение не увенчается успехом.

И действительно, никто никого не слушал. У каждого давно сложилось свое мнение, тесно связанное с интересами работодателя. Это показалось Саксу неприличным. Взаимная неприязнь и тон дискуссии заставили всех, кроме непосредственных участников, выйти вон. Коллеги Сакса сворачивали программки, выключали планшеты, шептались с соседями, а оппоненты сердито переругивались… Без сомнения, это был плохой расклад. Внезапно Сакс понял, что спорят они именно о политических решениях, которые никогда не будут приняты на уровне работающих здесь ученых.

Аудитория начала расходиться прямо в середине дискуссии. Ошеломленный председатель экспертной комиссии, чрезвычайно тактичная и милая японка, выглядела жалко. С трудом перекрывая громкие возгласы, она предложила закрыть заседание. Но люди и так покидали зал и быстро выходили в холл. Кое-кто никак не мог угомониться и продолжал отстаивать свою точку зрения, жалуясь коллегам и знакомым и что-то с жаром доказывая.


Сакс поплелся за Клэр, Джессикой и другими сотрудниками «Биотика» через канал на гору Хант. Они поднялись на лифте на плато и пообедали у Антонио.

— Они собираются затопить нас CO2, — буркнул Сакс, не имеющий сил держать язык за зубами. — По-моему, они не понимают, какой удар они нанесут по стандартной модели.

— Это совершенно другая модель, — произнесла Джессика. — Двухфазная модель тяжелой промышленности.

— Но люди и животные вынуждены будут оставаться под куполами практически бесконечно, — ответил Сакс.

— Может, исполнительные директора транснациональных компаний ничего не имеют против этого, — усмехнулась Джессика.

— Им нравится держать всех в клетках, — добавил Беркин.

Сакс скорчил рожу.

— Тем не менее у них есть солетта и линза, и они хотят их использовать, — сказала Клэр. — Они хотят баловаться, как дети. Солетта устроена как увеличительное стекло, которым все поджигаешь, когда тебе десять. Только она очень мощная. Они не могут удержаться и не испробовать ее. А затем назвать выжженные зоны каналами, вы понимаете…

— Как глупо! — рявкнул Сакс. Клэр и Беркин удивленно уставились на него, поэтому он постарался смягчить тон. — Вы и сами знаете, что они одержимы туманной романтикой. В случае их победы на Марсе будут проложены не полезные каналы, которые способны соединить водные резервуары! Даже если они попытаются использовать их, то получат в свое распоряжение берега из окалины.

— Они заявляют, что основным материалом будет стекло, — поправила его Клэр. — Кроме того, это гипотеза.

— Но мы не в игры играем, — проворчал Сакс.

Ему стало сложно сохранять присущее Стефану чувство юмора, когда он затрагивал столь важную тему. По какой-то причине его все чрезвычайно раздражало и огорчало. А ведь сперва события развивались так хорошо! Шестьдесят лет уверенных достижений могут быть уничтожены в один миг! Они собирались все сломать, интригуя и строя козни друг против друга. Они хотели воплотить еще более дорогие методы, но без какого бы то ни было согласования!

Они собирались уничтожить его план!


Дневная сессия, закрывающая мероприятие, была обычной формальностью. Сакс чувствовал себя разбитым: уже ничто не могло восстановить его веру в неангажированную науку. Похоже, конференция сыграла с ним злую шутку…

Вечером, вернувшись в свои апартаменты, Сакс внимательно смотрел экологические новости. Уставившись в экран, он искал ответы на вопросы, которые толком не сформулировал. Падали скалы. Валуны всех размеров выталкивались из вечной мерзлоты повторяющимся циклом оттепелей и заморозков и группировались в характерные полигональные структуры. Камень ледников формировал овраги и скаты. Этот же лед высвобождал твердые скальные породы, а затем тянул их вниз, в ущелья. Там они и оседали и почему-то вели себя словно ледники. Северная низменность покрывалась буграми пучения, за исключением, разумеется, участков, где шло бурение и вода выкачивалась на поверхность.

То были изменения на огромной шкале, и теперь они стали очевидны повсюду. Они постепенно усиливались — по мере того как лето становилось теплее, а субмарсианская биота проникала глубже. Странно, но все по-прежнему коченело каждую зиму и немного подмерзало летними марсианскими ночами.

«Такой интенсивный цикл замерзания и таяния разорвет любую поверхность», — подумал Сакс.

Нынешняя марсианская поверхность оказалась чувствительна, хотя на протяжении миллионов лет и просуществовала в холодном сухом стазисе. Многочисленные оползни случались ежедневно. Люди часто гибли и пропадали без следа. Путешествовать между городами стало опасно. Каньоны и свежие кратеры уже не являлись безопасным укрытием для длительного проживания или даже для ночевки.

Сакс прошел к окну и посмотрел вниз на огни Берроуза. Именно это Энн и предсказывала ему давным-давно. Естественно, она с отвращением читала доклады о текущих изменениях, она и остальные Красные. Для них катастрофы были своего рода знаками, что ситуация складывалась скорее плохо, чем хорошо. Прежде Сакс отбрасывал сомнения прочь: гравитационное перемещение пород открывало солнцу промерзшую почву и высвобождало потенциальные ресурсы нитратов… Теперь, когда конференция еще не стерлась из его памяти, он уже не был так самонадеян.

Но казалось, никто ни о чем не беспокоится. Не было заметно никаких Красных. Обрушение форм рельефа рассматривалось как возможность не только для терраформирования, ставшего, вероятно, делом исключительно транснациональных корпораций, но и для горнодобывающей промышленности. Сакс смотрел репортаж о только что открытой золотоносной жиле с замиранием сердца. Удивительно, что столько людей вдруг почувствовали соблазн стать золотоискателями! Как будто время на Марсе пошло вспять: вернулся лифт, а с ним и начало двадцать второго века. Они заразились золотой лихорадкой, словно такова их судьба! Может, они считают, что их предназначение жить на границе, орудовать налево и направо зеркалами и линзами, заниматься космической инженерией, добычей ископаемых и строительством. А терраформирование, которое было его стезей, фактически целью его жизни в течение шестидесяти — и более — лет, превращалось в нечто иное…

* * *
Сакс начал страдать от бессонницы. Раньше она его почти не мучила, и теперь он осознал, насколько это некомфортно. Он просыпался, перекатывался с боку на бок, мысли его зацикливались, и все в голове шумело и гудело. Когда ему становилось ясно, что он уже не заснет, Сакс вставал и включал экран искина. Он смотрел все передачи подряд и даже новости, которые никогда прежде не любил.

Он видел симптомы неких социологических нарушений на Земле. Например, все выглядело так, будто они и не пытались скорректировать общество с учетом влияния роста населения, вызванного геронтологическим лечением. Должен был появиться элементарный контроль рождаемости, квоты, стерилизация — но в основном страны не делали ничего подобного. Вероятно, вечный низший класс не получал противовозрастную терапию и рос как на дрожжах. Густонаселенные страны третьего мира нищенствовали. Теперь, когда ООН доживала свой век, было трудно собрать общую статистику. Судя по одному глобальному исследованию, в развитых странах получало лечение семьдесят процентов населения, в то время как в бедных государствах — всего двадцать процентов.

«Если тенденция продержится долго, — думал Сакс, — это приведет к новому разделению на классы по физическим признакам».

Наверняка на Земле произойдет позднее возникновение или, точнее, повторное открытие мрачного марксовского видения, только еще более безнадежного, чем у Маркса. Правда, классовые различия будут основываться на физиологических признаках, вызванных биомодальным распределением, чем-то очень похожим на видообразование.

Расхождение между богатыми и бедными представляло угрозу для общества, но на Земле все воспринимали как нечто само собой разумеющееся. Но разве такова природа вещей? Почему они не видели опасности?

Сакс не понимал землян и чувствовал себя опустошенным. Он сидел, дрожа, в мути бессонных ночей, слишком усталый, чтобы читать или работать, и тупо переключал земные новостные каналы — один за другим. Он хотел хоть какой-то ясности! Что же происходило на Земле? Он обязан это понять, если он хотел понимать Марс, поскольку поведение транснациональных компаний диктовалось ультимативно с Земли. Ему нужно осознание ситуации. Увы, новости казались ему абсурдными и лишенными логики.

Значит, на Земле еще сильнее, чем на Марсе, сказывалось отсутствие всякого разумного плана.

Саксу требовалось объективное историческое видение, но, к сожалению, такого предмета не существовало. Аркадий, бывало, говорил, что история — ламаркианец[114] (зловещий намек, учитывая образование псевдовидов, вызванное неравномерным распределением антивозрастной терапии). Толку от этого было мало. Психология, социология, антропология… ничто из вышеперечисленного не вызывало доверия. Научные методы не применимы к людям, во всяком случае, так, чтобы они давали какую-то полезную информацию. Это была проблема фактов и ценностей, но поставленная несколько иначе. Человеческое бытие могло быть объяснено только в терминах ценностей! А последние оказались весьма устойчивы к научному анализу: выделение факторов для изучения, оспариваемые гипотезы, повторяемые эксперименты — научный аппарат, используемый в физических лабораториях, явно не мог быть пущен в дело. Ценности определяли историю — неповторяемую и случайную. В общем-то, это можно было назвать ламаркизмом или хаотичной системой, но даже само определение дисциплины лежало в области догадок.

И Саксу оставалось только гадать, о каких факторах шла речь, какие подходы могли быть приобретены с опытом и переданы будущим поколениям… А может, человечество просто крутилось в созданных по какому-то шаблону беспорядочных циклах? Он уже ничего не мог утверждать.

И он снова начал думать о естественной истории, которая захватила его на леднике Арена. К счастью, в данной области использовались научные методы исследования… Тем не менее эта дисциплина была настолько же сложна методологически, как и человеческая история — точно так же уникальна и устойчива к эксперименту. Но с человеческим сознанием, вынесенным за скобки, она часто была довольно успешна, хотя и базировалась в основном на наблюдениях и на гипотезах, которые могли быть проверены лишь дальнейшими наблюдениями.

«Вот она — настоящая наука», — думал Сакс.

Именно она открыла, среди хаотических случайностей, некоторые верные принципы эволюции: развитие, адаптацию, усложнение и многое другое, подтверждаемое дочерними дисциплинами.

Что им необходимо сейчас, так это знание четких принципов, влияющих на историю человечества.

Сакс почитал кое-что из историографии, и результат его не обнадежил. Монографии казались ему либо жалкой имитацией научных трудов, либо абстрактными работами — словом, искусством в чистом виде. Почти каждое десятилетие очередная историческая концепция пересматривала весь прошлый опыт, но, очевидно, ревизионизм доставлял удовольствие, не имеющее ничего общего с объективностью. Социобиология и биоэтика выглядели весьма многообещающе, но объясняли текущие процессы на крупных эволюционных шкалах.

А Саксу нужно было совсем другое, связанное с недавним прошлым и более-менее близким будущим. Сто лет его бы вполне устроило. Или даже пятьдесят.


Ночь за ночью он просыпался, ворочался в кровати, вставал, садился к экрану и ломал себе голову, пытаясь мыслить логично. И по мере того, как долгие бдения продолжались, он обнаружил, что все чаще возвращается к передачам о 2061-м годе. Существовало множество компиляций о событиях того времени. Некоторые не стеснялись в названиях. «Третья мировая!» — так назывался самый длинный сериал, порядка шестидесяти часов документальных записей, плохо отредактированных и композиционно неряшливо выстроенных.

Достаточно было посмотреть пару серий, чтобы понять, что название не было чистой провокацией. В тот судьбоносный год войны вспыхивали по всей Земле. Аналитики неохотно называли это Третьей мировой — вероятно, они считали, что данный процесс не имел аналогов. Сакс быстро сообразил, что соперничество двух глобальных альянсов было здесь ни при чем. Ситуация оказалась гораздо сложнее и запутанней. Некоторые источники заявляли, что тогда началась война севера и юга, или нового и старого, или выступление ООН против наций, или наций против транснациональных компаний, или транснациональных компаний против «удобных флагов»[115], или армии против полиции, или полиции против граждан…

В общем, в тот момент на Земле разгорелись сразу все самые возможные конфликты. И действительно, тогда на шесть или восемь месяцев мир погрузился во тьму. Во время своих исследований в области «политической науки» Сакс наткнулся на псевдонаучный график Германа Кана, названный «лестницей эскалации». Кан пытался категорировать конфликты по их природе и серьезности. В лестнице было сорок четыре ступени, начиная с первой, обозначенной как «мнимый кризис». Далее вверх поднимались «политические и дипломатические жесты», «торжественные и формальные заявления», «значительная мобилизация». Потом были более скользкие понятия: «демонстрация силы», «тревожные проявления насилия», «серьезные вооруженные столкновения», «крупная всеобщая война». Затем шли неисследованные области: «на грани ядерной войны», «показательные посягательства на собственность», «уничтожение гражданского населения». Последней ступенью оказывалась сорок четвертая: «спазм, или нелепая война».

Да, Кан предпринял интересную попытку таксономии и логической последовательности, хотя в его теории и просматривались элементы фетишизации и чрезмерной детализации. Кроме того, категории Кана были абстрагированы от многочисленных войн прошлого. Но исходя из этой таблицы, можно было прямиком подняться прямо на сорок четвертую ступеньку, где и должен был располагаться 2061 год…

В таком диком водовороте Марс являлся не более чем одной красочной войной из пятидесяти.

Лишь некоторые новостные каналы посвящали малую толику времени роковому 2061 году. К несчастью, это были просто подборки видеоклипов, которые Сакс видел постоянно: замерзшая охрана Королева, разбитые купола, падение лифта и самого Фобоса. Попытки анализа марсианской ситуации были в лучшем случае поверхностны. Марс оказался экзотическим побочным шоу с парой-тройкой удачных видео, но в нем не было ничего, что вытягивало бы его из общей трясины.

Но однажды ближе к рассвету Сакса осенило. Если он хочет понять 2061-й, то должен сам собрать его по кускам из оригинальных источников и видеозаписей. Он должен создать правдивую картину из всех прыгающих кадров разъяренных толп, поджогов городов, пресс-конференций с отчаявшимися, разочарованными лидерами.

Однако даже выстроить события в хронологическом порядке оказалось непросто. Поэтому Сакс прибег к своему излюбленному старому стилю и практически выпал из реальности на несколько недель.

Сакс знал, что упорядочивание событий являлось крошечным шагом на пути к тому, чтобы собрать все воедино. Но он не сомневался, что только так и сможет приблизиться к пониманию проблемы. Он хотел докопаться до сути.

И Сакс не ошибся — спустя некоторое время структура начала обретать форму. Что ж, здравый смысл его никогда не подводил. Теперь Сакс мог утверждать, что именно возникновение транснациональных корпораций в сороковые годы заложило основу и стало конечной причиной войны. В те десятилетия, пока Сакс посвящал себя терраформированию Марса, родился новый земной порядок: тысячи крупных компаний объединились в десятки колоссальных транснациональных корпораций.

«Это было нечто вроде рождения новых планет», — подумал Сакс после очередной бессонной ночи, подойдя к окну, и кивнул своим мыслям.

Но тогда же и возникли первые тревожные звонки. В основном транснациональные компании возникли в процветающих индустриальных странах и, конечно же, сразу стали стремиться к еще большей власти. При этом они намеревались захватить и остальной мир. Их политика напоминала Саксу то немногое, что он знал об имперских и колониальных системах и о том, что им предшествовало. Как-то раз Фрэнк сказал, что колониализм никогда не умирал, как считалось, но просто сменил название и нанял местную полицию. Мы все превратились в колонии транснациональных корпораций.

Это был цинизм Фрэнка, решил Сакс и пожалел, что он сам не обладает столь четким и резким мышлением. Однако ведь и колонии в мире были не равны… А транснационалы и впрямь оказались настолько могущественны, что низводили национальные правительства до состояния беззубых слуг. И ни одна корпорация не выказывала определенной преданности какому-либо правительству или ООН. Они были детьми Запада, которые уже не думали о родителях, хотя по-прежнему поддерживали их. Например, Саксу стало очевидно, что в развитых государствах промышленность под сенью транснационалов процветала, в то время как развивающиеся страны не имели иного выхода, кроме как драться за право служить под чужим флагом. И поэтому, когда в 60-м корпорации попали под перекрестный огонь бедных стран, на их защиту пришла Семерка с ее военной мощью.

Но непосредственная причина? Ночь за ночью Сакс просматривал видео сороковых и пятидесятых в поисках следов. Наконец он решил, что к краю всех подтолкнула антивозрастная терапия. В пятидесятых данная методика распространилась в богатых странах, иллюстрируя огромное экономическое неравенство в мире, словно цветовое пятно на пробе под микроскопом. И по мере того, как терапия распространялась, ситуация становилась все более напряженной и непредсказуемой, упрямо поднимаясь по ступеням лестницы Кана.

Непосредственной причиной взрыва 61-го года, как ни странно, стали склоки по поводу марсианского космического лифта. Им владел «Праксис», но позже, а точнее, в феврале 2061 года, лифт захватила корпорация «Субараси», и это было явно не дружественное поглощение. «Субараси» тогда представляла собой конгломерат тех японских корпораций, которые не вошли в «Мицубиси»: она набирала силу, была очень агрессивна и амбициозна. Получив лифт — захват, одобренный УДМ ООН, — «Субараси» сразу увеличила эмигрантские квоты, приблизив ситуацию на Марсе к критической. В тот же момент на Земле соперники «Субараси» не возражали против экономического завоевания Марса, хотя «Праксис» официально подал иск в беспомощную ООН. Затем одна из стран, выступавших под флагом «Субараси», Малайзия, была атакована Сингапуром — базой для компании «Шеллалко». К апрелю часть Южной Азии была охвачена войной. В основном это были давние конфликты: Камбоджа против Вьетнама или Пакистан против Индии, но некоторые носили характер нападения на государства, объединенные флагом «Субараси» (к ним относились Бирма и Бангладеш). События в регионе помчались по лестнице эскалации со смертоносной скоростью. Старые распри наложились на новые транснациональные конфликты, и к июню войны распространились по всей Земле, а потом перекинулись на Марс. К октябрю погибло пятьдесят миллионов человек, еще пятьдесят миллионов умерло впоследствии. Многие базовые медицинские службы были уничтожены или прекратили свою деятельность, и ужасающая разновидность малярии косила тысячи людей, не получивших ни должной профилактики, ни лечения.

Для Сакса этих фактов было достаточно, чтобы рассматривать войну как мировую. Краткие сроки вообще не имели значения. Он пришел к выводу, что в тот год возникло убийственное синергетическое сочетание, которое привело к столкновениям между транснационалами и революционными движениями (последние устраивали бесправные группы населения, выступающие против корпоративного порядка). Насилие заставило транснационалов разрешить свои споры или, по крайней мере, положить их под сукно, и все революции мигом потерпели поражение, особенно после вмешательства военных сил Семерки.

Действительно, именно Семерка решила спасти корпорации от расчленения их же собственными вассалами! Гигантские военно-промышленные нации сплотились на одной стороне, что позволило закончить мировую войну гораздо быстрее, чем первые две. Она была быстрой, но страшной: тогда погибло почти столько же людей, сколько в предыдущих мировых войнах вместе взятых.

Марс же был объектом, своего рода небольшой компанией, в которой транснациональные корпорации слишком бурно среагировали на яркую, но дезорганизованную революцию. Когда она провалилась, Марс с благословения Семерки и других клиентов корпораций был взят в ежовые рукавицы. А Терра содрогнулась, потеряв сто миллионов человек.

С тех пор ничего не изменилось. Ни одна из проблем не была решена. И все опять могло повториться, что было вполне реально. Можно сказать, весьма вероятно.


Сакс продолжал мучиться бессонницей. И хотя он проводил дни в обычной рабочей рутине, теперь ему казалось, что он смотрит на вещи иначе, чем до конференции.

«Еще одно доказательство того, что вопрос видения зависит от принятой парадигмы», — мрачно думал он. Ему стало очевидно, что транснациональные корпорации были повсюду. Иной власти не существовало в принципе. Берроуз был городом транснационалов, и, насколько Сакс знал со слов Филлис, Шеффилд — тоже. Не осталось никого из национальных научных команд, которые распространились в годы, предшествовавшие подписанию договора. Если учитывать, что члены первой сотни были либо мертвы, либо в бегах, вся традиция исследований Марса затухла. Любая существовавшая на данный момент наука была посвящена проекту терраформирования, и Сакс видел, во что она выродилась. Исследования велись без учета будущих перспектив.

Теперь в своих поисках Сакс почти не обнаруживал признаков традиционных национальных государств. Многие из них обанкротились, даже Семерка, и долговые обязательства были в руках транснационалов. Некоторые новостные репортажи заставляли Сакса думать, что корпорации воспринимали слабые страны как некие капитальные активы в новых договоренностях бизнеса и правительства, что явно выходило за рамки схемы плавания под удобным флагом.

Примером такой договоренности, правда, в модифицированной форме, и стал Марс. Планету наверняка приобрели транснационалы! Лифт был успешно установлен, поэтому экспорт металлов и импорт людей и товаров развивался очень быстро. Фондовые рынки Терры истерично раздувались, словно пыжась от гордости, и этому не было конца, несмотря на то что Марс мог обеспечить Терру лишь некоторыми металлами в ограниченных количествах. «Если пузырь фондовых рынков лопнет, мир снова неминуемо покатится под откос», — рассуждал Сакс.

А может, и нет. Экономика оказалась странной областью, и существовали разумные доводы в пользу того, что рынок является герметичной сферой, которая может влиять только на самое себя. Но ктомог за это поручиться?

Сакс, бродивший по улицам Берроуза, поглядывал на табло фондовых рынков в окнах офисов и вздыхал. Люди принадлежали к иррациональной системе.


Эта истина получила подтверждение, когда однажды вечером к нему заявился Десмонд. Знаменитый Койот собственной персоной, заяц, маленький брат Большого Человека, застыл на пороге в ярком костюме строителя. Диагональные полосы аквамарина и королевского синего устремлялись вниз — к кислотно-зеленым ботинкам. Строители в Берроузе, а их было немало, предпочитали легкую и удобную обувь, что стало для них модным трендом. Ботинки отличались кричащими цветами, но очень немногие их обладатели могли похвастать столь сногсшибательным флуоресцентно-зеленым оттенком.

Пока Сакс ошарашенно пялился на Десмонда, тот криво ухмыльнулся.

— Красивые, верно? И здорово отвлекают внимание.

Точно так же, как и его дреды, заправленные в объемный красно-сине-желто-зеленый берет. «Необычное зрелище в любой точке Марса», — отметил Сакс про себя.

— Давай-ка пропустим по стаканчику.

И Десмонд потащил Сакса к дешевому бару у края канала, встроенному в массивный пустой бугор вспучивания. Толпа строителей уже плотно обступила длинные столы, и говорили они преимущественно с австралийским акцентом. У самого края канала шумная группа завсегдатаев швырялась ледяными ядрами, каждое из которых было размером с пушечное. Тяжелые ледяные мячи лишь изредка долетали до травы на противоположном берегу, что вызывало радостные возгласы и часто — бесплатную закись азота для всех. Люди, прогуливавшиеся на другом берегу канала, осмотрительно делали большой крюк.

Десмонд взял четыре рюмки текилы и баллон ингалятора.

— У нас скоро будет расти агава, как думаешь?

— Уже растет.

Они сели в конце дальнего стола локоть к локтю, и Десмонд шептал Саксу на ухо, пока они пили. У него накопился целый список того, что Саксу следовало украсть в «Биотике». Запасы семян, споры, корневища, определенные питательные среды, некоторые трудносинтезируемые химические вещества…

— Хироко велела передать тебе, что ей срочно нужны биоматериалы, в особенности семена.

— А она не может вырастить их сама? Мне не нравится брать чужое.

— Жизнь — опасная игра, — ответил Десмонд, приветствуя мысль глубоким вдохом закиси и сразу же запив ее текилой. — Эх!.. — выдохнул он.

— Мне не нравится твоя идея, — добавил Сакс. — Я работаю с этими людьми.

Десмонд хмыкнул и ничего не ответил. Сакс вдруг понял, что его сомнения могут задеть Десмонда, который большую часть двадцать первого века провел, занимаясь воровством.

— Ошибаешься, дружище, — наконец произнес Десмонд. — Ты будешь брать семена и корешки у транснациональной корпорации, которая владеет «Биотиком».

— Но это швейцарский коллектив, кроме того, там есть кое-кто из «Праксиса», — возразил Сакс. — А «Праксис» не выглядит таким уж плохим. Это очень свободная эгалитарная система. Кстати, она напоминает мне то, что сделала Хироко.

— Но они — часть глобальной системы, в которой кучка олигархов правит миром. Ты не должен забывать о контексте.

— О, поверь мне, я помню, — ответил Сакс, вспоминая свои бессонные ночи. — Но ты тоже должен проводить разграничения.

— Конечно. И одно из них состоит в том, что Хироко нужны семена, и она не может спокойно работать, учитывая необходимость прятаться от полиции, которую наняли твои чудесные транснационалы.

Сакс раздраженно заморгал.

— Хищение материалов — немного из того, что сопротивление еще может делать сегодня. Хироко согласилась с Майей, что очевидный саботаж выдаст существование сопротивления и приглашение к репрессиям и уничтожению «полусвета». Она заявила, что лучше на время исчезнуть и заставить их думать, что мы всегда были в меньшинстве.

— Хорошая идея, — согласился Сакс. — Но меня удивляет, что ты прислушиваешься к Хироко.

— Ха! — Десмонд скорчил гримасу. — В любом случае, меня это тоже забавляет.

— Неужели?

— Нет. Но Хироко меня уговорила. Может, оно и к лучшему. В общем, у нас нехватка всяких биоматериалов, так что ты нас очень выручишь, приятель.

— А полиция? Вдруг она что-то заподозрит?

— Ей наплевать. Мелкое воровство здесь настолько распространено, что нас не заметят на общем фоне. На Марсе полно внедренных сотрудников.

— Вроде меня.

— Да, но ты делаешь это не только за деньги?

— И все-таки я не люблю воровать, — парировал Сакс.

Десмонд расхохотался, демонстрируя свой каменный верхний клык и асимметрию подбородка (да и всей нижней части лица).

— У тебя, похоже, синдром заложника, дружище. Ты работаешь с ними, ты узнал их ближе, ты им симпатизируешь. Ты должен помнить, во что они собираются превратить Марс. Давай приканчивай свой кактус, и я покажу тебе кое-что, чего ты не видел, прямо тут, в Берроузе.

Поднялся шум, поскольку ледяное ядро долетело до противоположного берега, покатилось по траве и сбило с ног старика. Люди ликовали и поднимали сделавшую бросок женщину на плечи, но группка во главе со стариком уже направлялась к ближайшему мосту.

— Становится слишком шумно, — сказал Десмонд. — Нам пора.

Сакс опрокинул стопку, в то время как Десмонд последний раз вдохнул из ингалятора. Затем они убрались восвояси, чтобы не попасть в разгорающийся скандал, и начали подниматься по боковой дорожке на холм. Получасовая прогулка провела их мимо рядов колонн Байер до парка Принцесс, где они повернули направо и вскарабкались по крутому травянистому склону бульвара Тота. Выйдя за пределы Столовой горы, они свернули налево, на узкую полосу газона, и прошествовали к северной части купола, большой аркой охватывающего гору Черный Сиртис.

— Они опять начинают строить гробы для рабочих! — проворчал Десмонд. — Видишь, вон они — стандартные комнатушки «Субараси», правда, теперь жилые блоки встраиваются прямо в гору! В Черном Сиртисе в первые дни Берроуза располагался завод по производству плутония, но тогда он находился далеко. А сейчас «Субараси» возводит жилье на городской границе. Значит, трудяги должны будут следить за производством и переработкой отходов к северу от впадин Нили, где есть реакторы, куда мусор в конечном итоге и попадает. Раньше операция очистки была почти полностью роботизирована, но автоматику сложно держать все время в онлайн-режиме. И «Субараси» решила, что ей гораздо выгоднее использовать людей. Дешевая рабочая сила!

— Но радиация… — начал Сакс.

— Ага! — воскликнул Десмонд со своей дикой ухмылкой. — Они получают сорок бэр в год!

— Шутишь!

— Отнюдь. «Субараси» честно предупреждает рабочих и дает им надбавки за вредность, а через три года трудяги получают бонус в виде антивозрастной терапии.

— А иначе им ее не видать?

— Жизнь с каждым днем дорожает, Сакс. И на терапию выстраиваются огромные очереди. Зато рабочие «Субараси» могут позволить себе королевское обслуживание! Им не надо даже думать о расходах! — иронично добавил Десмонд.

— Но сорок бэр! Нет никакой гарантии, что терапия исправит то, что может сделать облучение!

— Верно, — ответил Десмонд, нахмурившись. Не было необходимости упоминать Саймона. — Но им все равно.

— И «Субараси» делает это из экономии?

— Такова политика при крупных капиталовложениях, Сакс. Любое сокращение расходов имеет значение. Канализация в Черном Сиртисе тоже относится к данной системе. Видишь, как все отлично устроено: тут тебе и медицинская клиника, и гробы для жилья, и заводы, расположенные в горе.

— Ты шутишь! — повторил Сакс.

— Нет, приятель. Мои шутки будут повеселее.

Сакс отмахнулся от него.

— Слушай, — сказал Десмонд, — на Марсе нет регулирующих органов. Никаких СНиПов и прочих учреждений. Вот чего на самом деле добивались транснационалы, которые с цепи сорвались в шестьдесят первом! А теперь устанавливают собственные правила. И ты теперь знаешь одно из них.

— Что за глупости!

— Имей в виду, что подразделением «Субараси» заведуют грузины, и у них, наверное, проснулись сталинские замашки. Это явный патриотический жест. «Субараси» думает управлять частью Марса, если не планетой целиком! Но таков бизнес. Конечно, топ-менеджеры «Субараси» — по-прежнему японцы, и они верят, что Япония стала великой страной, поскольку придерживалась жесткой политики. По их мнению, в шестьдесят первом они выиграли то, что потеряли после Второй мировой. «Субараси» на Марсе — самая бесчеловечная транснациональная корпорация, но и остальные не отстают. «Праксис» в этом плане аномален! Ты должен помнить мои слова, приятель.

— Исходя из твоей логики, ты вознаграждаешь их, занимаясь воровством?

— Кто знает… Но не забудь, именно ты устроился в «Биотик». Может, тебе надо сменить место работы?

— Нет.

— Так ты достанешь биоматериалы у «Субараси»?

— Нет.

— Тогда у «Биотика»…

— Вероятно, хотя у них мощная система безопасности.

— Но ты сумеешь.

— Думаю, что да, — пробормотал Сакс. — Я хочу кое-что взамен.

— Слушаю.

— Ты отвезешь меня посмотреть на ту зону, которую выжгла солетта?

— Еще бы! Я и сам хочу на нее взглянуть.


И уже на следующий день они покинули город и отправились на поезде на юг к Большому Уступу, выйдя на станции Ливия, где-то в семидесяти километрах от Берроуза.

Проскользнув за Десмондом в какой-то подвал, Сакс пошел за ним по сумрачному туннелю, а затем выбрался наружу и осмотрелся по сторонам. Они находились на заднем дворе станции технического обслуживания.

Внизу, в неглубоком грабене они нашли машину Десмонда и, дождавшись ночи, поехали на восток вдоль Уступа. Теперь они направлялись к убежищу Красных, скрытому в ободе кратера Дю Мартерея. Рядом с укрытием лежал узкий ровный участок, который Красные использовали в качестве взлетной полосы. Десмонд не представил Сакса хозяевам. Их провели в ангар в стене утеса, где они погрузились в потрепанный стелс-планер Спенсера. Вырулив на скальное основание, стелс быстро разогнался и взмыл вверх, и Десмонд направил его на восток.

Некоторое время в кабине самолета царила тишина. Сакс уставился в иллюминатор. Он заметил признаки жизни на поверхности планеты лишь трижды: сперва купол над станцией у кратера Эскаланте, потом крохотную цепочку движущихся огней кругосветного поезда и, наконец, яркий проблеск на равнине за Большим Уступом.

— Как ты думаешь, что там? — поинтересовался Сакс у Десмонда.

— Понятия не имею.

Через несколько минут Сакс сказал:

— Я столкнулся с Филлис.

— Правда?! Она узнала тебя?

— Нет.

Десмонд засмеялся.

— Вот тебе и Филлис!

— Все старые знакомые меня не узнают.

— Да, но Филлис… Она до сих пор возглавляет Временное Правительство?

— Нет. Кажется, она не считает эту должность значимой.

Десмонд расхохотался.

— Глупая женщина! Но именно она смогла вернуть группу с Кларка назад к цивилизации. Вот это поступок! Я-то думал, что они трупы…

— Ты в курсе подробностей?

— Да, я говорил о том случае с парочкой пострадавших. Наткнулся на них однажды ночью в Берроузе, в баре Пинго. Их невозможно было заставить заткнуться.

— А в конце полета не произошло ничего… странного?

— В конце? — переспросил Десмонд. — Ну, кто-то умер. Одна женщина сильно ударилась, когда они эвакуировались с Кларка. Филлис прекрасно подходила на роль врача, поэтому она постоянно заботилась о ней и думала, что бедняжка выживет, но, полагаю, у них кончились медикаменты… Те ребята, которые рассказывали мне об этом, излагали историю не очень внятно. Короче говоря, все завершилось плохо. Филлис устроила молитвенное собрание и молилась вместе с остальными, но женщина скончалась за несколько дней до того, как они подошли к Терре.

— Ясно, — тихо произнес Сакс. — А сейчас Филлис подрастеряла свою религиозность.

Десмонд фыркнул.

— Если хочешь знать мое мнение, она никогда не была верующей. Филлис поклонялась бизнесу. Посмотри на настоящих христиан, вроде людей из Кристианополиса или Бингена! Они не обсуждают за завтраком барыши и не давят тебя елейной добродетелью. Добродетель, Святый Боже, вот самое неприятное качество в человеке. Будто дом, построенный на песке, понимаешь? Но христиане «полусвета» — они другие. Это и гностики, квакеры, баптисты, растафарианцы. Между прочим, все они — самые свойские ребята подполья. С ними всегда можно договориться, а уж если дело касается торговли — то им просто нет равных! Они готовы помочь любому. И никакого показушничества по поводу того, что они — лучшие друзья Иисуса. Они поддерживают тесные отношения с Хироко, и с суфиями тоже. У них, наверное, мистическое сотрудничество. — Он хохотнул. — Но Филлис и ее бизнес-фундаменталисты используют религию как прикрытие для вымогательства. Я это ненавижу! Если честно, я сам никогда не слышал, чтобы Филлис говорила о религии, после того как мы приземлились.

— И часто у тебя появлялась возможность послушать Филлис?

Десмонд ухмыльнулся.

— Чаще, чем ты думаешь! Я видел больше, чем ты за десятилетия, мистер Лабораторный Человек! У меня есть норки повсюду.

Сакс скептически хмыкнул, а Десмонд громогласно расхохотался и хлопнул его по плечу.

— Кто еще знает, что вы с Хироко встречались в Андерхилле?

Сакс замялся.

— Ладно. Я кое-что соображаю, старина. Хотя, конечно, любой мужчина в Андерхилле через многое прошел. Эта мегера сделала из нас настоящий гарем.

— Многомужие?

— Неверность, черт меня подери! Двадцать две супружеские измены.

— Да уж…

Десмонд снова рассмеялся.


Сразу после восхода солнца они увидели белые клубы дыма, поднимающиеся в небо. Сперва эти сгустки оставались единственной аномалией пейзажа. Через несколько минут терминатор планеты прокатился прямо под ними, а на восточном горизонте появилась широкая оранжевая полоса земли. Она протянулась с северо-востока на юго-запад и тоже была затянута дымом, который валил из одного ее участка. Впадина под ним клокотала, словно буйное вулканическое извержение, прикованное к этой точке, а выше сиял ослепительный луч света. Он был яркий и плотный, как гигантский столб, но становился все менее различим по мере того, как рассеивался дым — на высоте примерно в десять тысяч метров.

Сакс принялся гадать, откуда взялся луч: до воздушной линзы оставалось еще порядка четырехсот километров. А потом он увидел нечто вроде призрачного облака, парящего над горизонтом. Он спросил у Десмонда, что это может быть, но Койот лишь пожал плечами.

А у подножия этой световой указки вопроса видимости уже не стояло. Этот столп словно перенесся сюда из ветхозаветных времен и теперь с легкостью раскалял и расплавлял камни на поверхности Марса. Сакс присвистнул. Вот что такое пять тысяч градусов по Кельвину на открытом пространстве!

— Надо быть поосторожней, — заявил Десмонд. — Если залетим в луч, то сгорим как мотыльки в свете лампы.

— Уверен, в дыму большая турбулентность.

— Ага. Я буду держаться от него подальше.

Сакс неотрывно смотрел вниз: там, где луч, окутанный дымом, встречался с оранжевым каналом, что-то бурлило. Через определенные промежутки времени наружу выплескивались все новые клубы, зловеще подсвеченные снизу. К северу от точки кипения находился участок, где камень мог охладиться. Сакс задумался: ландшафт напомнил ему один фильм об извержении вулкана на Гавайях.

И пламенеющие волны вздымались именно к северу от канала, заполненного жидким камнем. Встречая неожиданное сопротивление, они выплескивались на темные берега. Ширина канала составляла порядка двух километров, и он простирался до самого горизонта. «Похоже, он достигает не меньше двухсот километров в длину», — решил Сакс.

Ложе канала, расположенное к югу от луча, уже заполнилось черной массой. Это и был совсем недавно расплавленный камень, который теперь покрывала паутина багровых трещин. Слишком четкая линия канала и столб света явно свидетельствовали о том, что все это — дело рук человека. Сакс задумчиво кивнул. Оно и понятно — ведь за многие тысячелетия на поверхности Марса вулканической активности не было и в помине.

Десмонд закончил облет, резко накренил стелс и взял курс на север.

— Луч из воздушной линзы движется на юг, выше по линии мы сможем подлететь ближе.

Канал расплавленного камня быстро бежал на северо-восток, но когда самолет отдалился от выжигаемой зоны на достаточное расстояние, ландшафт изменился. Раскаленная лава спекалась по краям блестящей коркой, разбитой новыми оранжевыми трещинами. Сам канал приобрел угольно-черный цвет, равно как и берега по обе стороны.

Сакс зачарованно смотрел на эту непроницаемую полосу, бегущую по ржавым взгорьям Гесперии.

Десмонд накренил стелс и снова повернул на юг, подлетев еще ближе. Койот был суровым пилотом и безжалостно бросал самолет почти к земле.

Когда Сакс разглядел оранжевые трещины, жаркий восходящий поток круто подбросил стелс вверх, и Десмонд взял немного западнее. Здесь дымящийся поток озарял берега и изломанные линии холмов.

— Мне казалось, они должны быть стеклянными, — выдавил Сакс.

— Обсидиан. Кстати, я заметил несколько разных цветов. Это линии других минералов — они буквально впечатаны в стекло.

— Насколько далеко тянется выжженная полоса?

— Они режут от Цербера до Эллады, проходят как раз к западу от вулканов Тирена и Адриатической горы.

Сакс прищурился.

— Они говорили, что создадут канал между морем Эллады и северным океаном!

— Верно. Но они молниеносно испаряют карбонаты.

— Насыщают атмосферу?

— Да, но не забудь о CO2! Они крушат все на своем пути. Мы не сможем дышать тут годами! Мы будем заперты в городах.

— Может, они считают, что сумеют удалить излишек CO2, когда Марс прогреется…

Десмонд покосился на него.

— Ну, как? Полюбовался, приятель?

— Более чем.

Десмонд рассмеялся своим пугающим смехом и мигом накренил стелс. Теперь планер словно преследовал терминатор на западе и низко парил под длинными тенями рассветной земли.

— Подумай, Сакс. На некоторое время люди вынуждены будут оставаться в городах, что удобно, если ты хочешь держать ситуацию под контролем. Ты прожигаешь разрезы летающим увеличительным стеклом, получаешь атмосферу в один бар и становишься хозяином влажной, теплой планетки. Кроме того, существует эффективный метод удаления двуокиси углерода… хотя, я уверен, что у транснационалов имеется еще какой-нибудь способ, промышленный или биологический, или оба. Да, думаю, они на все способны, поверь мне! А что потом? Все просто! Вуаля, и у них появляется Земля, и очень быстро! Правда, и денег придется потратить кучу.

— А эти проекты весьма дороги! — согласился Сакс. — Удивительно, что транснациональные компании соглашаются вложить в них инвестиции. Похоже, их действительно ничем не проймешь. А ведь мы значительно продвинулись к двухсот семидесяти трем градусам по Кельвину… Все-таки я не понимаю, где тут логика?

— Может, двести семьдесят три градуса для них — слишком скромная цифра. В конце концов, средняя температура замерзания немного холодновата. Своего рода сакс-расселловский подход к терраформированию. Практичный, но… — Десмонд ухмыльнулся. — А может, они торопятся. Земля в бедственном положении, дружище.

— Знаю, — бросил Сакс. — Я изучал вопрос.

— Молодец! На Земле давно творится хаос. Люди, лишенные терапии, совсем отчаиваются. Они стареют, а их шансы на получение возрастной терапии сводятся к нулю. А отдельным омолодившимся счастливчикам тоже живется несладко. Они, в особенности те, кто находится наверху, мечутся по Земле как угорелые и пытаются понять, что делать. Шестьдесят первый год доказал, что бывает, когда все вокруг рушится. Поэтому они скупают страны, словно перезрелые манго перед закрытием рынка. Но ничего уже не помогает. И правильный следующий шаг, который они видят, — свеженькая пустая планета, не вполне готовая для заселения, но близкая к этому. Полная скрытых и явных возможностей. Марс станет для них новым миром. За пределами досягаемости миллиардов, не получивших антивозрастную терапию.

Сакс посмотрел на Десмонда.

— Что-то вроде убежища, ты имеешь в виду. Она хотят сбежать на Марс, когда начнется очередная заварушка.

— Именно. Полагаю, в транснациональных корпорациях есть люди, которые хотят, чтобы Марс был терраформирован как можно скорее. И они готовы рискнуть любыми деньгами, да и человеческими жизнями тоже…

— Угу, — буркнул Сакс.

И они оба замолчали.


Десмонд проводил Сакса обратно в Берроуз и решил пройти вместе с ним от Южной станции до горы Хант. Теперь они брели по бульвару, а над кронами деревьев Парк-Канала — в просвете между горой Бранч и Столовой горой — виднелся Черный Сиртис.

— Значит, они делают подобные глупости по всему Марсу? — спросил Сакс.

Десмонд утвердительно кивнул.

— Когда мы встретимся снова, я покажу тебе список.

— Но что за бессмыслица! — возмутился Сакс. — Это не принесет им выгоды в долгосрочной перспективе!

— Транснационалы живут сегодняшним днем.

— Но они прошли возрастную терапию! Полагаю, они будут у руля, когда на них обрушатся последствия их безумной политики!

— Они смотрят на вещи иначе. Кроме того, они могут быть заняты другими делами. К примеру, они частенько меняются креслами. Видишь ли, они стараются заработать себе исключительную репутацию, построив одну компанию, а потом их нанимает кто-нибудь еще, и они снова пытаются проделать то же самое. Прямо игра в музыкальные стулья!

— Не имеет значения, кто на каком стуле сидит, если потолок комнаты может обрушиться в любую секунду! Они игнорируют законы физики!

— Конечно! Неужели ты не замечал этого раньше, Сакс?

— Замечал.

Разумеется, Сакс видел, что человеческое поведение иррационально и необъяснимо, но почему-то он никак не мог с этим смириться. Сам он считал, что транснационалы, взявшиеся за управление другими людьми, должны стремиться к равновесию и балансу. Они должны помнить о благосостоянии человечества и не забывать о системе, которая поддерживает биологическое существование человека.

Десмонд расхохотался, когда Сакс попытался развернуть перед ним свое видение проблемы.

— Но тогда зачем они берутся за столь неблагодарную работу? — раздосадованно воскликнул Сакс.

— Власть и выгода, — кратко ответил Десмонд.

— Ну, да, — пробормотал Сакс.

Он всегда мало интересовался подобными вещами и недоуменно вскинул брови. Неужели имеется иная личная выгода, кроме свободы делать то, что хочешь? И что значила власть, если не абсолютную свободу? Парадоксально, но как только она у тебя появлялась, возникали и новые обстоятельства, в которых ты был вынужден жить, ограничивая и уменьшая эту свободу. Ты становился слугой собственного достатка, вынужденный, помимо прочего, постоянно защищать свое место в мире.

Естественно, при подобном раскладе свобода ученого с его лабораторией и командой являлась наивысшей из возможных свобод. Чрезмерное богатство, роскошь или власть просто мешали.

Десмонд невесело улыбался, пока Сакс описывал ему свою философию.

— Некоторым людям нравится указывать другим, что делать. Они обожают командовать. Иерархия, понимаешь ли. Естественно, они любят, когда им подчиняются. И да, они находятся на вершине, но каждый ограничен своей клетушкой. Но жить так — гораздо безопаснее твоей хваленой свободы. А многие еще и трусливы.

Сакс посмотрел на Десмонда в упор.

— Я думаю, это неспособность понимать концепцию убывающей отдачи. Как будто хорошему нет предела. Что за нереалистичный взгляд! По-моему, в природе не существует процесса, который никогда не уменьшается количественно.

— Скорость света.

— Ха! Пример не уместен. Физическая реальность в расчетах, очевидно, роли не играет.

— Отлично изложено, приятель.

Расстроенный Сакс всплеснул руками.

— И опять-таки религия! Или идеология. Что там говорил Фрэнк? Воображаемые отношения в реальной ситуации?

— Фрэнк любил власть.

— В точку!

— Но он витал в облаках.

Они вернулись в квартиру Сакса и немного отдохнули, а затем поднялись на вершину горы, чтобы позавтракать у Антонио.

Сакс все еще думал об их споре.

— Проблема состоит в том, что люди с гипертрофированным стремлением к богатству и власти достигают положения, которое дает им все в избытке. Но позже они обнаруживают кое-что интересное. Оказывается, что они — господа в той же степени, что и рабы! Они зависят от своего положения, а это приносит им чувство горечи и неудовлетворенности.

— Как и Фрэнку.

— Да. Думаю, все обладающие властью люди немного неадекватны. Их души почернели от цинизма и саморазрушения. Они несчастны.

— Но они обладают властью.

— Да. И здесь-то и кроется главная наша проблема. Человеческие взаимоотношения, — Сакс умолк, чтобы прожевать один из роллов, которые принесли к их столику. Он очень проголодался. — Знаешь, они должны действовать по принципам экологических систем.

Десмонд загоготал, торопливо схватил салфетку и вытер подбородок. Он смеялся так громко, что люди за соседними столами начали оглядываться. Сакс даже встревожился.

— Какая идея! — прорыдал Десмонд и смахнул рукой слезы. — А-ха-ха! О, Саксифрейдж! Научное руководство, так?

— А почему бы и нет? — заупрямился Сакс. — По-моему, принципы, определяющие поведение доминирующих видов в стабильной экосистеме, элементарны. Держу пари, что группа экологов могла бы построить программу, которая привела бы к стабильному, доброкачественному обществу!

— Пустить бы тебя к управлению миром! — рыдал Десмонд, смеясь.

Он ткнулся лицом в стол и завыл.

— Не только меня.

— Ладно, хватит, — сказал Десмонд, взяв себя в руки. — Кстати, Влад и Марина годами работали над эко-экономикой. Они заставляли меня использовать азы эко-экономики в торговле между подземными колониями, представляешь?

— Я и не знал, — искренне изумился Сакс.

Десмонд покачал головой.

— Ты должен быть повнимательнее, дружище. Мы столько лет живем на юге по этим самым принципам эко-экономики…

— Мне надо еще во многом разобраться.

— Ага, — Десмонд широко ухмыльнулся, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться вновь. — Ты прав.

Основные блюда прибыли вместе с графином апельсинового сока, и Десмонд сразу занялся напитком. Он ударил краем своего стакана о стакан Сакса и провозгласил:

— Добро пожаловать в революцию!

* * *
Десмонд отбыл на юг, вытянув из Сакса обещание, что тот стащит для Хироко все, что может.

— Мне нужно увидеться с Ниргалом, — заявил он на прощание, обнял Сакса и был таков.

Прошел месяц. Сакс продолжал размышлять обо всем, что узнал от Десмонда и увидел в видеозаписях, медленно переключаясь с одного на другое. Он чувствовал себя подавленным. И по-прежнему плохо спал, почти каждую ночь мучаясь от гнетущих мыслей и пялясь в экран искина.

Однажды утром, после очередного утомительного и бесполезного приступа бессонницы, у Сакса пискнула консоль на запястье. Это была Филлис. Она приехала в город ради каких-то деловых встреч и теперь захотела поужинать с ним.

Сакс согласился с удивлением, Стефан — с энтузиазмом. Вечером они встретились у Антонио. Поцеловались в европейском стиле, после чего их препроводили к угловому столику с видом на город. Они что-то заказали (Сакс практически не чувствовал вкуса еды), небрежно обсуждали последние события в Шеффилде и говорили о «Биотике».

После чизкейка они задержались в ресторане, прихлебывая коньяк. Сакс не спешил уходить, поскольку не был уверен, чего Филлис вообще хотела после ужина. Она не подавала никаких ясных сигналов и, кажется, тоже медлила.

— Это действительно ты, правда? — лукаво спросила она, откинувшись на спинку кресла.

Сакс чуть было не поперхнулся и склонил голову набок, выражая непонимание.

Филлис рассмеялась.

— Трудно поверить! Ты совсем не похож на старого Сакса Расселла. Ни за что бы не догадалась, что ты можешь быть таким любовником.

Чувствуя неловкость, Сакс отвел от нее глаза и принялся буравить взглядом стену.

— Я надеюсь, это больше характеризует тебя, чем меня, — сказал он с безразличием Стефана.

Близлежащие столики были пусты, официанты оставили их в одиночестве. Ресторан закрывался через полчаса.

Филлис улыбнулась, но взгляд ее был тяжел, и внезапно Сакс понял, что она злится. Смущенная, без сомнения, тем, что ее обманул человек, которого она знала восемьдесят лет. И разозленная, потому что он обманывал ее. Ну и что здесь такого? В конце концов, он выказал полное отсутствие доверия к ней, даже учитывая тот факт, что он с ней спал.

Нечестный поступок на Арене стал вновь прокручиваться у Сакса в голове, и он ощутил спазмы в желудке. Но что он мог поделать?

Сакс вспомнил ту минуту в лифте, когда она поцеловала его, и он был весьма обескуражен. Тогда он опешил от того, что она его не узнала, а теперь ситуация повторилась, только с точностью до наоборот. Какая ирония!

Но Сакс решил, что справится с неловкостью, как и в первый раз.

— Тебе есть еще что сказать? — требовательно спросила Филлис.

— С чего ты так решила?

Он развел руками. Она язвительно рассмеялась и оглядела его, плотно сжав губы.

— Как все элементарно и банально, — произнесла она. — Полагаю, они изменили тебе лишь нос и подбородок. Но глаза — те же и форма черепа, разумеется… Забавно, что некоторые вещи забываются.

— Верно.

На самом деле это была не забывчивость, а неспособность вспомнить. Сакс подозревал, что Филлис обладала очень цепкой памятью.

— Но я не могу вспомнить твое настоящее лицо, — продолжала Филлис. — Ты всегда сидел в лаборатории, уткнувшись носом в экран. Ты, кажется, носил белый халат… своего рода гигантская лабораторная крыса. — Ее глаза сверкали. — Но ты успел научиться копировать человеческие манеры, не так ли? И ты преуспел, Сакс. Ты смог заинтриговать старого друга, которому приглянулась твоя новенькая внешность.

— Мы не старые друзья, — буркнул Сакс.

— Конечно, — отрезала она. — Ты и твои приятели пытались убить меня. Они уничтожили тысячи других людей и разрушили большую часть Марса. И, очевидно, они до сих пор где-то скрываются, иначе тебя бы здесь не было, верно? Наверняка они прячутся повсюду, потому что когда я провела тест ДНК с твоей спермой, официальные записи показали, что ты — Стефан Линдхольм. Вот что сбило меня с толку на некоторое время. Но кое-что меня и насторожило. Когда мы упали в ту расселину. У меня в мозгу прямо что-то щелкнуло: это напомнило мне о том, что случилось, когда мы были в Антарктике. Ты, Татьяна Дурова и я находились наверху, на ригеле Нуссбаум, когда Татьяна споткнулась и вывихнула лодыжку. Дул страшный ветер, и нам пришлось ждать вертолета, чтобы вернуться обратно на базу. Мы пытались запастись терпением и не паниковать, а ты нашел на камнях какой-то лишайник…

Сакс вытаращил глаза.

— Я ничего не помню.

Он не лгал. Год подготовки и обучения в сухих долинах Антарктиды был насыщен событиями, но сейчас он успел потускнеть и размыться, и инцидент на Нуссбауме пропал навсегда. Неужто все действительно было именно так? Сакс даже забыл, как выглядела бедная Татьяна Дурова.

Поглощенный собственными мыслями и увлеченный давними воспоминаниями, он пропустил часть того, что говорила Филлис, но затем уловил:

— …проверила по одной из копий баз данных и поняла, что не ошиблась. Я тебя раскусила, Сакс.

— Слоты памяти твоего искина, вероятно, сильно покорежены, — сказал он с отсутствующим выражением лица. — Говорят, космическая радиация перемешивает их схемы, если не вносить вовремя нужные коррективы.

Филлис проигнорировала его жалкую шутку.

— Суть в том, что люди, которые могут поменять записи Временного Правительства, представляют опасность. Боюсь, я не могу спустить все на тормозах. Даже если бы я и хотела.

— На что ты намекаешь?

— Послушай, Сакс, все сейчас зависит только от тебя. Ты можешь честно признаться, где вы прятались, и сказать мне, что у вас вообще происходит. Ты появился в «Биотике» шесть месяцев назад. Где ты пропадал?

— На Земле.

Она криво ухмыльнулась.

— Если ты выбираешь этот путь, я вынуждена прибегнуть к помощи своих партнеров. В системе безопасности каньона Касэй есть ребята, которые с легкостью просканируют твою дырявую голову.

— Давай, попробуй.

— Я не образно выражаюсь. Они не станут выбивать из тебя информацию под гипнозом или проверять на детекторе лжи. Это слишком старомодно. Они простимулируют гипоталамус и мозжечковые миндалины и начнут задавать вопросы. В таких случаях им сразу же отвечают без запинки.

Сакс задумался. Механизмы памяти были по-прежнему мало изучены, но, без сомнения, можно воздействовать на области мозга, отвечающие за воспоминания. Быстрое МРТ, УЗИ конкретных точек, кто знает, как это работает, но процесс наверняка очень рискован для любого «пациента».

— Ну? — спросила Филлис.

Он смотрел на нее, а она ехидно и торжествующе улыбалась.

Филлис открыто насмехалась над ним. В сознании замелькали случайные мысли и яркие образы: Десмонд, Хироко, кричащие дети Зиготы… «Почему, Сакс, почему?»

Он пытался контролировать мимику, дабы не выдать своего отвращения к Филлис, вдруг волной поднявшегося в нем. Вероятно, такого рода отвращения и называются ненавистью. Через минуту Сакс прочистил горло.

— Полагаю, я лучше скажу тебе.

Она кивнула, будто это было решение, которое она приняла сама. Посмотрела вокруг: ресторан полностью опустел, официантка сидела за дальним столиком, покачивая бокал граппы.

— Что ж, — произнесла Филлис, — приглашаю тебя в мой офис.

Сакс неловко поднялся. Его правая нога занемела. Он поковылял за Филлис. Они попрощались с официанткой, вежливо вставшей из-за стола, и покинули ресторанчик.

Когда они вошли в лифт, Филлис нажала кнопку уровня метро. Кабинка начала стремительно опускаться. Снова в лифте. Сакс глубоко вздохнул и пристально уставился на панель. Филлис проследила за его взглядом, а он сосредоточился и резким движением ударил ее в челюсть. Она врезалась в стену и мешком рухнула на пол, пытаясь отдышаться. Две средние костяшки на правой руке Сакса ужасно саднили.

Он ударил по кнопке второго этажа над уровнем метро. Там имелся туннель, который был выдолблен в горе Хант, — нечто вроде галереи, окаймленной магазинами, которые уже закрывались.

Сакс сграбастал Филлис под мышки и вздернул на ноги. Она была выше его, рыхлая и грузная, и когда двери лифта открылись, он приготовился кричать «Помогите!». Но снаружи никого не было. Тогда он закинул ее руку себе на шею и потащил Филлис к одной из машинок, которые стояли возле лифта на тот случай, если кто-то захочет покататься с ветерком или довезти сумки с покупками. Сакс утрамбовал ее на заднее сиденье, и Филлис застонала, как будто собиралась умереть. Сакс занял водительское место, вдавил педаль газа в пол, и машинка, зажужжав, поехала вперед. Внезапно Сакс понял, что с трудом дышит и весь вспотел.

Миновав комнаты отдыха, он резко остановился. Филлис беспомощно съехала на пол, стеная громче, чем когда бы то ни было. Скоро она придет в себя, если уже не пришла. Сакс выскочил и побежал посмотреть, не заперт ли мужской туалет. Он был открыт. Вернувшись к машине, Сакс вытащил Филлис за плечи и взвалил ее себе на спину. Он покачивался под ее весом, пока не дошел до двери, потом сбросил Филлис на пол. Ее голова ударилась о бетонный пол, и стоны прекратились.

Сакс ногой распахнул дверь и затащил женщину внутрь. Плотно прикрыв створку, он запер задвижку и попытался отдышаться.

Сев на пол рядом с Филлис, Сакс посмотрел на нее. Она хватала ртом воздух, ее пульс едва прощупывался, но оставался ровным. Казалось, что она в порядке, просто провалилась в более глубокое беспамятство, чем после его удара в лифте. Ее кожа побелела и увлажнилась, рот распялился. Саксу стало жаль ее, но он вспомнил угрозы сдать его специалистам из службы безопасности, чтобы они выпытали его секреты.

Они действовали продвинутыми методами, но все равно это была пытка. И если бы они преуспели, то узнали бы не только об убежищах на юге… Если бы они уловили общую суть проблемы, то вытащили бы из мозга Сакса все необходимые детали. Он бы не смог устоять перед препаратами и модификаторами поведения.

Что же делать с Филлис? Сакс принялся лихорадочно размышлять. Тот факт, что у него был настолько хороший поддельный идентификатор, подразумевал целую скрытую инфраструктуру. Узнав о ней, спецслужбы могут запросто копнуть глубже и выкурить их всех. Хироко, Десмонда, Спенсера, который внедрился в систему каньона Касэй, и остальных… Ниргала и Джеки, Питера, Энн… Всех. Потому что он, Сакс, был не слишком умен и не сумел улизнуть от глупой и ужасной Филлис.

Сакс оглядел туалет. Он был размером с две кабинки, в одном конце — унитаз, в другом — раковина, зеркало и обычные настенные дозаторы: стерилизующие таблетки, расслабляющие газы. Он взглянул на них, задержав дыхание и задумавшись. По мере того, как план выстраивался у него в голове, он нашептывал в наручную консоль. Десмонд снабдил его весьма разрушительными вирусными программами. Сакс быстро запустил их в консоль Филлис и подождал, пока не закончилась передача данных. Если повезет, он обрушит ее систему целиком. Любые защитные механизмы меркли перед этими вирусами, утверждал Десмонд.

Но оставалась сама Филлис. В автомате на стене была в основном закись азота в индивидуальных ингаляторах с двумя-тремя кубическими метрами газа. Площадь помещения достигала примерно тридцати пяти — сорока кубических метров. Вентиляционную решетку можно заткнуть полотенцами с крючка у раковины.

Сакс затолкал несколько денежных карт в автомат и купил все расслабляющие газы: двадцать баллончиков карманного размера с масками для рта и носа. Закись азота наверняка тяжелее воздуха Берроуза.

Он достал портативные ножницы из ключницы и вырезал лист из длинного рулона полотенца. Потом залез на бачок и перекрыл вентиляционную решетку, протолкнув лист в щели. Там еще оставались просветы, но они были крошечными. Сакс спустился и прошел к двери. Под ней тоже виднелась почти сантиметровая щель. Он вернулся обратно и отрезал еще несколько полос от полотенца. Филлис хрипела. Сакс опять направился к двери, скинул задвижку, распахнул створку, вытолкнул баллоны с газом наружу и вышел в коридор. Напоследок он посмотрел на Филлис, лежавшую ничком, и закрыл дверь. Подпихнул под створку куски полотенца, оставив лишь одно небольшое отверстие в углу. Окинул взглядом коридор, сел на пол, взял баллончик и, пристроив гибкую маску к угловой дыре, выпустил внутрь все содержимое емкости. Он проделал это двадцать раз, складывая пустые баллончики в карманы, и даже смастерил для пустой тары пакет из остатков полотенца.

Наконец, Сакс поднялся и побрел к машине. Баллончики весело позвякивали в карманах. Сев на водительское сиденье, Сакс нажал на газ, и машинка дернулась вперед. Сакс почему-то вспомнил, как Филлис сбросило на пол в момент остановки. Наверное, ей было очень больно…

Он затормозил. Выскочил и побежал к туалету, звеня на ходу. Рванул дверь на себя, вошел, задержав дыхание, схватил Филлис за лодыжки и выволок ее наружу. Она слабо дышала и слегка улыбалась. Сакс подавил желание пнуть ее и кинулся к машине.

Он мчался к противоположной стороне горы Хант на полной скорости. Добравшись до цели, Сакс вызвал лифт и спустился до уровня метро. Быстро сел на поезд и проехал через весь Берроуз до Южной станции. Его пальцы тряслись, а костяшки на руке опухли, посинели и болезненно ныли.

На станции Сакс купил билет на юг, но когда предъявил его контролеру, глаза у того округлились. Мужчина выхватил из кобуры пистолет, чтобы арестовать его, испуганно крича своим напарникам, чтобы те пришли ему на помощь.

Очевидно, Филлис очнулась раньше, чем рассчитал Сакс.

Часть V. Бездомные

Биогенезис, в первую очередь, является психогенезисом. Данная истина никогда не была выражена сильнее, чем на Марсе, где ноосфера предшествовала биосфере. Слой мыслей сначала окутывал безмолвную планету издалека, населяя ее камнями и мечтами. Так продолжалось до той минуты, пока Джон не ступил на поверхность и не сказал: «Вот мы и на Марсе». В тот судьбоносный момент вспыхнула яркая зеленая точка и распространилась, как степной пожар, пока вся планета не запульсировала viriditas. Как будто она раньше чувствовала, что ей чего-то не хватает, а затем ожила по-настоящему. Так, в противостоянии разума и камня, ноосферы и литосферы, отсутствовавшая биосфера развернулась с поразительной быстротой, словно бумажный цветок в руках фокусника.

А может, все это просто казалось Мишелю Дювалю. Он страстно отдавался каждому признаку жизни в ржавой пустыне и схватился за ареофанию Хироко с рвением утопающего, которому бросили спасательный круг. Хироко подарила ему новый способ видения. Чтобы практиковать его, Мишель перенял привычку Энн гулять по часу перед закатом. Он находил пронзительное удовольствие в каждом клочке травы и в каждой вытянутой тени, а в любом клубке осоки и лишайнике видел маленький Прованс.

Это стало его миссией, как он сейчас понимал ее: трудная работа согласования центробежной антиномии Прованса и Марса. Мишель чувствовал себя преемником давней традиции, поскольку в своих изысканиях он заметил, что в истории французской мысли часто преобладали попытки разрешить крайние противоречия. Для Декарта это были ум и тело, для Сартра — фрейдизм и марксизм, для Тейяра де Шардена — христианство и эволюция. Список мог продолжаться бесконечно. Порой Мишель думал, что особая черта французской философии — ее героическое напряжение и склонность долго восстанавливаться после свержения очередных теорий — пришла от повторяющихся попыток впрячь в телегу абсолютные противоположности. Вероятно, все они, включая и его самого, набрасывались на одну и ту же проблему. Действительно, мыслители его родины всегда сражались за свои идеи, стараясь связать воедино дух и материю. И, возможно, именно поэтому французская мысль приветствовала сложные риторические фигуры вроде «семантического прямоугольника», структуры,которые смогли бы связать центробежные противоположности воедино и удерживать их вместе.

Вот в чем заключалась главная задача Мишеля. Он должен был терпеливо связывать зеленый дух и ржавую материю — открывать Прованс на Марсе. К примеру, накипные лишайники украшали части красной равнины, будто яблочный нефрит. А в жидких индиговых вечерах розовая атмосфера Марса окрашивала траву в коричневый оттенок. Цвет неба позволял травинкам лучиться изумрудной зеленью, и скромные полянки, казалось, вибрировали. Яркий отпечаток цвета на сетчатке… такой восторг.

И столь же потрясающе было видеть, как быстро пускает корни биосфера, которая постепенно распространялась по Марсу. В ней был неотъемлемый порыв к жизни, зеленый электрический разряд между полюсами камня и разума. Что за невероятная сила! Она протянулась сюда и коснулась генетических цепочек, вложенных последовательностей, создала новые гибриды, помогла им адаптироваться и даже изменила окружающую среду, чтобы помочь им расти. Естественный чистый энтузиазм жизни для жизни был повсюду, он боролся и часто побеждал. А теперь у него были и направляющие длани — ноосфера, омывающая Вселенную. Зеленая сила, врастающая в ландшафт с каждым прикосновением пальцев человека.

Эти люди были настоящим чудом. Сознательные творцы, они двигались в неведомом мире как юные боги, владеющие огромной алхимической мощью. Поэтому любого встреченного на Марсе незнакомца Мишель рассматривал с любопытством. Глядя на безобидную внешность того или иного человека, он спрашивал себя, какие новые Парацельсы, или Исааки, или Холланды стоят перед ним. Могут ли они превратить свинец в золото или заставить камень цвести?

* * *
На первый взгляд американец, спасенный Койотом и Майей, был совершенно непримечательным. И, конечно же, он почти ничем не отличался от людей, встреченных Мишелем на Марсе. Наверное, он был лишь более любознательным и простодушным. Грузный, неуклюжий, смуглый мужчина с шутливым выражением лица. Но Мишель привык смотреть сквозь материю и видеть изменчивый дух — и вскоре понял, что они и впрямь натолкнулись на очередную загадку.

Мужчина назвался Артом Рэндольфом и заявил, что перерабатывал полезные материалы упавшего лифта.

— Углерод? — спросила Майя.

Но он либо не услышал сарказма, либо проигнорировал его и ответил:

— Да, но также… — и высыпал на них целый список редких брекчиевых минералов.

Майя посмотрела на него с удивлением, но он вроде бы не заметил. У него были только вопросы. Кто они? Что они тут делают? Куда они ведут его? Что это за машины? А их действительно не видно из космоса? А как они избавляются от тепловых сигналов? Почему им нужно, чтобы их не видели из космоса? Они часть легендарной потерянной колонии или члены марсианского подполья? Да кто они вообще такие?

Никто не торопился ему отвечать, пока Мишель, наконец, не изрек:

— Мы — марсиане. Мы живем здесь сами по себе.

— Подполье! Невероятно! Честно говоря, я считал, что вы, ребята, миф. Как здорово!

Майя закатила глаза, а когда их гость попросил высадить его у Эхо-Оверлука, она зло рассмеялась.

— Хватит шутить!

— Что вы имеете в виду?

Мишель объяснил ему, что раз они не могут отпустить его, не выдав своего присутствия, ему придется присоединиться к ним.

— А я никому ничего не скажу, — выпалил Рэндольф.

Майя фыркнула.

— Это вопрос слишком важный для нас, и мы не собираемся доверять незнакомцу, — ответил Мишель. — А вдруг вы не сохраните секрета? Вам придется объяснить, как вы очутились так далеко от своей машины.

— Может, вы отвезете меня назад?

— Мы не хотим рисковать. Мы бы не подошли близко, если бы не увидели, что у вас возникли проблемы.

— Я вам очень признателен, но должен сказать, на спасение ваши методы не очень-то и похожи.

— Другой альтернативы просто нет, — отрезала Майя.

— Верно. И я ценю то, что вы сделали, правда-правда. И я обещаю вам, что буду помалкивать. Кстати, по-моему, вы местные звезды. По телевизору постоянно крутят передачи про вас.

Даже Майя не сумела ничего толком возразить.

Они двинулись дальше. Майя по внутренней связи кратко переговорила с Койотом, который вел головной марсоход вместе с Касэем и Ниргалом. Койот был непреклонен: если они спасли человеку жизнь, они могут задержать его на время — для собственной безопасности.

Мишель сообщил суть переговоров пленнику.

Рэндольф нахмурился, пожал плечами и опять улыбнулся. Мишель никогда не видел столь быстрого примирения с резким жизненным поворотом. Хладнокровие этого человека его впечатляло. Теперь Мишель внимательно изучал его, одновременно поглядывая на экран передней камеры, а Рэндольф уже сыпал вопросами об управлении марсоходом. Он лишь еще один раз упомянул про свое положение, взглянув на радио и контроллеры интеркома.

— Надеюсь, вы позволите мне послать сообщение моей компании. Пусть они обо мне не беспокоятся и поймут, что я в полном порядке. Я работаю на «Дампмайн», это часть «Праксиса». У вас с «Праксисом» на самом деле много общего. Они тоже любят секретность. Я бы на вашем месте связался с ними, клянусь. У вас ведь есть защищенные каналы для связи, да?

Ни Майя, ни Мишель ему не ответили. Чуть позже Рэндольф ушел в туалетную кабинку марсохода, и Майя прошипела:

— Он, очевидно, шпион. Он специально очутился там, чтобы мы его подобрали.

Такова была Майя. Мишель не стал ее переубеждать и вздохнул.

— Мы действительно относимся к нему как к шпиону, — пробормотал он.

Когда Рэндольф вернулся, то опять принялся задавать вопросы. Где они живут? А разве удобно постоянно прятаться? Мишель даже удивился. Сейчас поведение Рэндольфа превратилось в шоу или в хитроумный тест. Рэндольф выглядел открытым, простодушным, дружелюбным: его смуглое лицо было почти что придурковатым, однако он очень пристально за ними следил. Да и с каждым вопросом он казался все более заинтересованным и довольным, словно ответы приходили к нему телепатически. Любой человек — огромная сила, а каждый землянин на Марсе — настоящий алхимик. И хотя Мишель давно забросил психиатрию, он до сих пор мог определить руку истинного мастера за работой. Он едва не расхохотался, когда почувствовал в себе растущую тягу выложить этому неповоротливому, смешному и неуклюжему Рэндольфу (марсианская сила тяжести давала о себе знать) всю подноготную о подполье.

Радио пикнуло. Сжатое послание, занявшее максимум пару секунд, прозвучало в колонках.

— Видите, — любезно указал Рэндольф, — вы можете точно так же отправить сообщение «Праксису».

Но когда искин закончил расшифровку, им стало не до шуток. Сакса арестовали в Берроузе.


На рассвете они вплотную подъехали к марсоходу Койота и целый день провели, обсуждая, что делать. Они сели в тесный кружок в жилом отсеке, хмурые и обеспокоенные — все, за исключением их пленника. Рэндольф занял место между Ниргалом и Майей. Ниргал пожал ему руку и кивнул, как будто они были старыми приятелями, хотя оба не обмолвись друг с другом ни единым словечком. Но язык дружбы может быть и безмолвным…

Новости о Саксе пришли от Спенсера через Надю. Спенсер работал в каньоне Касэй, который являлся чем-то вроде нового Королева. Этот был городок служб безопасности, отлично защищенный и незаметный. Сакса забрали в одно из его подразделений, и Спенсер передал всю информацию Наде.

— Мы должны вытащить его оттуда, — заявила Майя. — Мы справимся. Он у них от силы несколько дней.

— Сакс Расселл? — спросил Рэндольф. — Ого! Не могу поверить. И кто вы такие, ребята? Эй, а вы Майя Тойтовна?

Майя яростно выругалась по-русски. Койот игнорировал Рэндольфа. Он ничего не сказал с тех пор, как поступило сообщение, и теперь возился со своим искином. Наверное, рассматривал погодные снимки со спутников.

— Значит, вы имеете право меня отпустить, — произнес Рэндольф в тишине. — Я не могу сказать им ничего сверх того, что они вытянут из Расселла.

— Он будет молчать! — горячо возразил Касэй.

Рэндольф замотал головой.

— Его напугают, возможно, причинят небольшую боль, усыпят, подключат, накачают дурью и подчистят мозг в нужных местах. Они получат ответы на любые вопросы. Насколько я понимаю, они возвели свой метод в ранг науки. — Рэндольф посмотрел на Касэя. — А мы точно не знакомы? Впрочем, не обращайте внимания. Так или иначе, если они не выудят из него информацию по-умному, они сделают это по-другому. Все будет очень жестко.

— А у вас откуда такие сведения? — взвилась Майя.

— Общее образование, — расплывчато ответил Рэндольф. — Есть вероятность, что я ошибаюсь, но…

— Надо спасти Сакса, — пробурчал Койот.

— Но тогда они нас сразу же засекут, — возразил Касэй.

— Он и так нас знают. И вообще мы как-нибудь сумеем от них улизнуть.

— Кроме того, это наш Сакс, — добавил Мишель.

— Хироко бы не возражала, — кивнул Койот.

— Если она будет возражать, скажи ей: пусть проваливает! — воскликнула Майя. — Скажи ей: шиката га най!

— С превеликим удовольствием, — ухмыльнулся Койот.


Западные и северные склоны возвышенности Фарсиды были необитаемы — тут действительно не было ничего похожего на восточный спуск к Лабиринту Ночи. На Фарсиде имелось лишь несколько крошечных ареотермальных станций и водоносных скважин, поскольку почти вся область оказалась покрыта вечной мерзлотой и группами молодых ледников. Ветра с юга сталкивались с северо-западными циклонами, огибающими гору Олимп, и погода проявляла здесь марсианскую суровость: метели не были в регионе редкостью. Протоледниковая зона расширялась, простираясь до шести-семи километров по контуру, упираясь в подножия великих вулканов. В общем, Фарсида совсем не подходила для людей — тут было сложно возвести даже крупные ангары для стелсов и прочей техники.

Однако их марсоходы упорно двигались через затвердевшие снежные гребни и ехали вдоль лавовых курганов, которые служили на Фарсиде дорогами. Они направлялись прямо на север и вскоре миновали громаду купола Фарсида — вулкана, размером почти с Мауна-Лоа, хотя по сравнению с Аскрийской горой он выглядел терриконом.

На следующую ночь они покинули Фарсиду и двинулись на северо-восток через каньон Эхо. Днем они укрылись в пещере возле гигантской восточной стены каньона, всего в нескольких километрах к северу от бывшей резиденции Сакса на вершине скалы.

Главной достопримечательностью каньона Эхо являлся Большой Уступ. Этот колоссальный утес в три километра высотой тянулся с севера на юг на тысячу километров. Ареологи рьяно спорили о его происхождении, поскольку ни одна из геологических сил, образующих форму ландшафта, не казалась достаточной для его «рождения». Возможно, все дело было в разломе, случившемся в незапамятные времена и отделившем дно каньона Эхо от плато Луны.

В юности Мишель посещал земной парк Йосемити и, разумеется, не забыл гигантские утесы заповедника. Но сейчас, стоя перед стеной, равняющейся по длине всему штату Калифорния, он оцепенел. Это был настоящий вертикальный мир, напоминающий отдельный континент. Массивные плоскости красного камня как будто недоуменно таращились на запад, а лучи солнца освещали боковину колоссального каньона.

В северной оконечности невероятный утес сужался и делался пологим. Как раз за двадцатью градусами на севере его и прорезал широкий канал, который тянулся на восток через плато Луны и словно стремился к бассейну Хриса. То был знаменитый каньон Касэй, напрямую связанный с древними марсианскими потопами. Беглого взгляда на фото со спутника оказывалось достаточно, чтобы понять: любое наводнение в регионе когда-то бурлило именно в каньоне Эхо, а потом уже достигало разрыва в его величественной восточной гряде. Возможно, это был грабен. Затем масса воды поворачивала направо и неслась к равнине. Она обрушивалась на нее с невероятной силой и разрушала проход, который, в конце концов, приобрел форму кривой. Наводнения прошлого кипели на поворотах, перехлестывали через внешний берег и разрывали щели между камней, пока те тоже не превратились в извилистую сеть узких каньонов. Центральный хребет главного русла выглядел как знак бесконечности или похожий на слезу остров (форма не менее гидродинамическая, чем позвоночник рыбы). Внутренний берег доисторического водостока прорезали еще два крупных каньона. Они выглядели как обыкновенные карьеры, нетронутые водой, и по ним можно было судить об изначальной форме канала — до эпохи древних наводнений. Два поздних удара метеоров о самую высокую часть внутреннего берега завершили формирование ландшафта, оставив после себя «свежие» крутые кратеры.

Марсоходы неторопливо ползли по склону внешнего берега. Это был скругленный локоть долины с кряжем в форме неизменного знака бесконечности и, конечно же, с валами кратеров — прославленными признаками Марса.

Мишель решил, что пейзаж весьма симпатичный, чем-то напоминающий Берроуз в его трехмерном величии. Галечное устье главного канала буквально молилось о том, чтобы быть заполненным холодной водой, которая, разумеется, разлилась бы здесь во всю ширь. Несомненно, при таком раскладе в регионе могли бы каждую неделю появляться новые русла и острова…

Но сейчас эта местность принадлежала структурному подразделению системы безопасности транснационалов. Огромные купола вздымались над кратерами на внутреннем берегу, а на внешнем виднелась череда решеток, которые покрывали часть основного канала по обе стороны знака бесконечности. Однако ни купола, ни сам участок канала никогда не мелькали в новостях — да и на картах тоже ничего не было отмечено.

А Спенсер был тут с самого начала строительства. Его нерегулярные отчеты рассказали им о цели создания поселения. Тогда почти все, признанные виновными в совершении преступлений, отправлялись в пояс астероидов, чтобы отработать свой срок на шахтерских кораблях. Но некоторых людей Временное Правительство хотело держать в тюрьме прямо на Марсе, для чего и был создан город в каньоне Касэй.

Они спрятали марсоходы среди валунов перед входом в долину. Койот изучал погодные сводки. Майя возмущалась по поводу задержек, но Койот осаживал ее.

— У нас сложная задачка, — упрямо повторял он. — Это вообще невозможно осуществить, кроме как при определенных обстоятельствах. Нам надо подождать, пока прибудет подкрепление, и мы должны надеяться на подходящую погоду. Сакс и Спенсер тоже мне помогали, и это очень умно с их стороны, но начальные условия должны соответствовать, — неразборчиво закончил он.

Койот вернулся к своим экранам, игнорируя остальных, и принялся что-то бормотать себе под нос. Его темное, худое лицо мерцало в свете экранов. «Вот настоящий алхимик, который склонился над перегонным кубом или тиглем и занят трансформацией планеты в нечто новое… Великая сила жизни проявляется везде и всегда», — думал Мишель.

Что касается погоды, то Койот, очевидно, нашел преобладающие шаблоны в воздушных потоках, привязанные к неким якорным точкам ландшафта.

— Вся суть в вертикальной шкале, — резко бросил он Майе, которая со всеми своими вопросами напоминала уже Арта Рэндольфа. — У Марса высота от основания до верхушки тридцать тысяч метров! Нас может запросто унести ураганом!

— Это как мистраль, — предположил Мишель.

— Да. Нисходящие ветра. И один из самых крутых обрывов Большого Уступа.

Тем не менее, в регионе разыгрывались преимущественно западные ветра. Когда они натыкались на утес Эхо, сразу же возникали восходящие потоки. Экстремалы из Эхо-Оверлука использовали их для прыжков, летая на планерах или в прыжковых костюмах. Но довольно часто приходил циклон, приносящий бури с востока. Именно тогда вихрь несся через плато Луна, шлифуя снег и становясь все плотнее и холоднее. После таких эскапад в расселинах и огромных утесах случались снежные обвалы. Ураганы лишь подгоняли смертоносные лавины.

Койот молча изучал нисходящие воздушные потоки, пока не убедился, что при должных условиях (температурный контраст, штормовой ветер, дующий с запада на восток) у них действительно может все получиться. Он заявил, что любое легчайшее воздействие в определенных участках спровоцирует превращение нисходящих ветров в вертикальные тайфуны. Они-то и обрушатся на канал Эхо и неистово распространятся к северу и югу. Когда Спенсер рассказал им о природе и назначении нового поселения в каньоне Касэй, Койот тотчас захотел создать средство, чтобы провоцировать подобные воздействия.

— Идиоты построили свою тюрьму в аэродинамической трубе, — проворчал он в ответ на допросы Майи, — ну а мы сделаем вентилятор. Или скорее кнопку, которая его включит. В верхней части скалы мы заложили диспенсеры нитрата серебра. Гигантские монструозные сопла шлангов. Дальше — несколько лазеров, чтобы поджечь воздух над зоной распыления. Это создаст неблагоприятную разницу давлений, перекрыв нормальный отток воздуха, поэтому, когда он прорвется, он станет сильнее. А ниже, на склоне скалы, заложена взрывчатка — она-то и добавит в ветер пыли, утяжелив его. Ветер разогревается, опускаясь, и если бы не снег и пыль, это замедлило бы его скорость. Я пять раз спускался вниз со скалы, чтобы установить и проверить оборудование. Вам стоило бы посмотреть. Там есть и турбины. Конечно, мощь всего аппарата ничтожно мала по сравнению с общей силой циклона… Между прочим, тонкие взаимозависимости — это ключ к погоде, а моделирование определило точки, где можно сдвинуть начальные условия в нужном нам направлении. Короче говоря, будем надеяться на лучшее…

— А раньше вы это пробовали? — осведомилась Майя.

Койот уставился на нее.

— Пробовали — на компьютере. Результат хороший. Если сюда придет циклон, который пронесется над плато Луна со скоростью ветра сто пятьдесят километров в час, ты сама все увидишь.

— Они, наверное, знают о нисходящих ветрах там, в каньоне Касэй, — подчеркнул Рэндольф.

— Да. Но по их расчетам, такой ураган может прийти раз в тысячелетие, а мы, возможно, сумеем создать его самостоятельно, если — повторяю — наверху будут подходящие условия.

— Партизанская климатология! — воскликнул Рэндольф, сверкая глазами. — Как вы это называете, климатаж? Боевая метеорология?

Койот притворился, будто не обратил на реплику Рэндольфа внимания, но Мишель увидел за дредами быструю усмешку.

Койот неустанно предупреждал их, что система заработает лишь при определенных обстоятельствах. И теперь им пришлось сидеть и ждать, когда наступит «идеальная» погода.

В те долгие часы Мишелю казалось, что Койот хочет продавить себя через экран в небо.

— Давай! — бормотал жилистый Койот, прижимая нос к монитору. — Дуй, дуй, дуй. Приходи на холм, паршивец! Лети сюда и скрутись спиралью. Ну!

Он бродил по просторной кабине марсохода, пока другие пытались поспать, бормотал «погляди-ка» и указывал на детали орбитальных снимков, которые не различал никто, кроме него самого. Задумавшись, Койот садился над прокручивающимися метеорологическими сводками, жевал хлеб и ругался, свистел, как ветер. Мишель лежал на узкой койке, подложив руку под голову. Он восхищенно наблюдал, как дикий человек ходит в полумраке своей берлоги: маленький, мрачный, загадочный шаман по имени Койот. А их пленник, скрючившийся на соседнем сиденье, тоже был свидетелем ночного действа. Рэндольф потирал челюсть с хорошо различимым скрежетом и выразительно смотрел на Мишеля, пока шепот Койота продолжался.

— Давай, черт тебя подери, давай. Шууууу… Подуй, как октябрьский ураган…

Наконец, на второй день, как раз на закате, Койот встал и по-кошачьи потянулся.

— Ветер пришел.

Во время бесконечного ожидания некоторые Красные приехали из Мареотиса, чтобы помочь. Койот разработал план атаки вместе с ними, отталкиваясь от данных, которые присылал Спенсер. Они собирались разделиться и подойти к городу с разных сторон. Мишель и Майя должны были провести марсоход в испещренный трещинами внешний берег. Они могли спрятаться у подножия столовой горы, не упуская из вида купола, поскольку именно под одним из них и располагалась медицинская клиника. Туда-то и водили Сакса, чтобы выколотить из него информацию. Но клиника, согласно отчетам Спенсера, была слабоохраняемой зоной — во всяком случае по сравнению с тюрьмой на внутреннем берегу, где Сакса держали между медицинскими сессиями. К сожалению, у сотрудников клиники не было четкого расписания, и Спенсер не мог точно утверждать, где находится Сакс и его тюремщики. Тем не менее, когда ударит ветер, медлить было нельзя. В момент урагана Мишелю и Майе следовало бежать к куполу внешнего берега и встретиться со Спенсером. Он должен был ждать их внутри и провести в клинику. Одновременно с этим самый крупный марсоход с Койотом, Касэем, Ниргалом и Артом Рэндольфом начнет сближаться с машинами Красных на внутреннем берегу. Другие марсоходы Красных будут отчаянно имитировать полноценную атаку со всех направлений, особенно с востока.

— Мы спасем Сакса, — заявил Койот, хмурясь в экран, — а ветер нам поможет.


На следующее утро Мишель и Майя сидели в машине в ожидании ветра. Отсюда можно было вдоволь налюбоваться хребтом в форме знака бесконечности. Целый день они рассматривали заключенные в пузырь зеленые миры под куполами — маленькие террариумы с разнокалиберными видами на красное песчаное коромысло марсианской долины. Мишель изучал рукотворные прозрачные проходы и трубы, изогнутые наподобие арки. Это и впрямь напоминало Берроуз сорокалетней давности: городские заплатки, заполняющие пересохшее русло.

Мишель и Майя спали, ели, сидели и смотрели в окно. Майя мерила кабину шагами. С каждым днем она нервничала все больше и теперь расхаживала, как тигрица в клетке, учуявшая кровь и свежее мясо. Статическое электричество срывалось с ее пальцев, когда она нежно трогала Мишеля за шею, отчего ее прикосновения были болезненны. Майю невозможно было успокоить.

Мишель стоял позади и массировал ей шею и плечи, пока она сидела в кресле водителя, но это было все равно что пытаться размять полено, и она чувствовала, как напряжены его пальцы.

Их разговор был беспорядочен и обрывочен, блуждал случайными прыжками свободных ассоциаций. Вечером они обнаружили, что беседуют о днях, проведенных в Андерхилле: о Саксе и Хироко, и даже о Фрэнке и Джоне.

— Помнишь, как рухнула сводчатая комната?

— Нет, — ответила она раздраженно. — А помнишь, как Энн и Сакс едва не сцепились, споря о терраформировании?

— Нет, — ответил Мишель, вздохнув. — Вылетело из головы.

Они могли долго перебрасываться вопросами, пока не начинало казаться, будто они жили в абсолютно разных Андерхиллах. Когда оба вспомнили что-то совсем не важное, это стало причиной ликования. Как заметил Мишель, в воспоминаниях всей первой сотни то и дело появлялись пробелы. «Наверное, лишь наше собственное детство на Земле намертво впечаталось в нашу память», — предположил он.

Первые годы, проведенные на Марсе, утекали, словно песок сквозь пальцы. Разумеется, они не забыли самые значимые события и хронологию, но другие инциденты, так или иначе завязшие в головах у каждого, почему-то разнились между собой.

Сохранение информации в сознании и ее извлечение из мозга очень интересовало нейропсихологов и психиатров. Положение усугублялось достигнутой в последнее время беспрецедентной продолжительностью жизни. Иногда Мишель читал литературу по данному вопросу, и хотя он давно забросил клиническую практику терапевта, в качестве некоего неформального эксперимента он по-прежнему задавал вопросы бывшим коллегам.

Ну а сейчас он приставал к Майе: «Ты помнишь это? А то? Нет? И у меня ничего не выходит».

— Помню, как Надя командовала нами, — заявила Майя, что заставило его улыбнуться. — А еще — как чувствовался под ногой бамбуковый пол. А ты помнишь, как она орала на алхимиков?

— Нет! — вырвалось у Мишеля.

И так продолжалось без конца. Спустя несколько часов им стало казаться, что Андерхиллы, в которых они жили, принадлежали разным вселенным. Риммановы пространства, пересекающиеся лишь на плоскости бесконечности, где они блуждали вдали друг от друга, в своем собственном идиокосме.

— Я едва ли помню хоть что-то, — мрачно буркнула Майя. — Я до сих пор с трудом думаю о Джоне. И о Фрэнке тоже. Я вообще стараюсь не думать. Но потом что-то включается, и я проваливаюсь в воспоминания, забывая об остальном. У меня в мозгу проносятся настолько яркие картинки, словно это событие случилось минуту назад! Или как будто все происходит заново. — Она вздрогнула под его ладонями. — Я их ненавижу. Ты понимаешь, о чем я?

— Конечно. Невольная память. Кстати, то же самое было со мной, когда мы жили в Андерхилле. Поэтому это не только вопрос старения.

— Нет. Такова жизнь. То, что мы не можем забыть. Мне все еще трудно смотреть на Касэя…

— Знаю. Они — странные дети. Да и Хироко тоже.

— Верно. А ты был тогда счастлив? После того, как ушел от нее.

— Да. — Мишель вернулся мыслью в прошлое, отчаянно пытаясь за что-то зацепиться. Естественно, процесс воспоминания являлся самым слабым звеном цепи. — Я определенно был счастлив. Это же вопрос принятия того, что я пытался подавить в Андерхилле. Что мы — животные… и сексуальные создания. — Он стиснул ее плечи сильнее, и мышцы перекатились под пальцами.

— А вот это невозможно забыть, — сказала она с коротким смешком. — А Хироко напомнила тебе о них?

— Да. Но не только Хироко. Евгения, Риа — каждый из них. Не напрямую, конечно. Но иногда в открытую. Вроде того, что мы состоим из плоти и крови. Мы работали вместе, перекидывались взглядами, прикасались друг к другу. Помогало даже их отношение ко мне. У меня тогда возникли серьезные проблемы. И они как-то сумели достучаться до меня и соединить свое земное мироощущение с Марсом. У тебя, по-моему, никогда не было подобных проблем. А я страдал. Хироко спасла меня. Для нее это стало важнейшей задачей: создать на Марсе дом и научиться добывать себе пропитание. Она хотела, если можно так выразиться, заняться с ним любовью или оплодотворить его и стать акушеркой — совершить чувственный акт. Вот что спасло меня.

— А еще тела Хироко, Евгении и Риа… — Она посмотрела на него через плечо с кривой ухмылкой, и он рассмеялся.

— Готов поспорить, кое-что ты не забыла!

— Точно.

Был уже полдень, но на юге, вверх по горлу каньона Эхо, небо темнело.

— Может, ветер, наконец, придет, — произнес Мишель.

И, действительно, вскоре над Большим Уступом заклубилась масса свивающихся в крутые спирали кучевых облаков. Их темные подбрюшья посверкивали молниями, которые ударяли в вершину утеса. Каньон затуманился, но купола над кратерами отчетливо вырисовывались на фоне каменистого ландшафта. Эти пузыри воздуха поднимались над зданиями и безмятежными деревьями, словно стеклянные пресс-папье, опрокинутые на ветреную пустыню. Полдень едва миновал. Мишель решил, что им придется сидеть в марсоходе до прихода ночи. Когда же начнется настоящий шторм?

Майя встала и зашагала из угла в угол, излучая ярость. Она что-то бормотала по-русски, нагибаясь, чтобы выглянуть в окно. Порывы набирали силу и били в марсоход. Ветер свистел и причитал над разбитыми камнями у подножия столовой горы позади машины.

Нетерпение Майи заставило Мишеля нервничать. Неужто он очутился в ловушке с диким зверем? Мишель плюхнулся на водительское кресло и взглянул на тучи, перекатывающиеся через Большой Уступ. Марсианская сила тяжести позволяла грозовому фронту возводить невероятные кучевые громады, и теперь гигантские серые массы с плоскими шапками, наряду с колоссальным обрывом под ними, делали мир сюрреалистичным и нереальным.

Люди были на Марсе муравьями — беспомощными крошечными созданиями. Но сегодня ночью они попробуют спасти Сакса. Хватит ждать!

В одном из своих бесконечных поворотов Майя резко остановилась возле него, сжала мускулы между его плечами и шеей и стиснула их. Ее прикосновение послало ему мощный чувственный импульс, ведущий прямо к позвоночнику и к бокам, а затем и к внешней стороне бедер. Он сжался в ее захвате, повернул вращающееся кресло так, чтобы обхватить ее руками за талию, прижаться ухом к груди. Она продолжала массировать его плечи, и он чувствовал биение пульса. Теперь ему не хватало воздуха. Она нагнулась и поцеловала его макушку. Они потянулись навстречу друг другу, пока не переплелись, Майя продолжала массировать его плечи. Очень долго они стояли, не размыкая объятий.

Потом они перешли в жилой отсек и занялись любовью. Переполненные мрачными предчувствиями, они полностью отдались сексу. Без сомнения, все началось с разговоров об Андерхилле. Мишель живо вспомнил свою запретную страсть к Майе в те годы и зарылся лицом в ее серебряные волосы. Он постарался слиться с ней изо всех сил, забраться прямо в нее. Она, как большая кошка, подавалась назад в такой же попытке взять его, и эти попытки окончательно унесли его прочь. Было так хорошо быть собой, свободно погрузиться во внезапный восторг: ничего, кроме стонов и вскриков и внезапных электрических разрядов чувственности.


После он лежал на ней, все еще оставаясь внутри. Она держала его лицо в ладонях и смотрела на него.

— В Андерхилле я любил тебя, — произнес он.

— В Андерхилле, — тихо повторила она. — А я тоже тебя любила. Правда. Я никогда не пыталась что-то сделать… Я бы почувствовала себя глупо, как с Джоном и Фрэнком. Но я любила тебя. Вот почему я разозлилась, когда ты ушел. Ты был единственным моим другом. Только с тобой я могла говорить начистоту. Лишь ты всегда слушал меня.

Мишель покачал головой.

— Не очень-то хорошо я справлялся со своей работой.

— Наверное. Но ты беспокоился обо мне, разве нет? Это была не просто твоя работа.

— Конечно. И я любил тебя, да. С тобой это никогда не было обычной работой, Майя. Ты исключительная.

— Льстец, — улыбнулась она, толкнув его. — Ты вечно так делал. Старался объяснить в лучшем свете ужасы, которые я творила.

Она коротко рассмеялась.

— Да. Но там не было особых ужасов.

— Были, — возразила она и поджала губы. — А потом ты исчез! — Она тихонько ударила его по лицу. — Ты бросил меня!

— Я бы ушел в любом случае. Я должен был.

Ее губы грустно скривились, она посмотрела мимо, в глубокий каньон их общего прошлого. Теперь она явно сползала вниз по синусоидальной кривой настроения и погружалась во что-то темное и глубокое. Мишель смиренно наблюдал за столь стремительной переменой. Он очень долго был счастлив, а теперь печальное выражение лица Майи говорило ему одно: если бы он остался, то разменял бы все счастье (по крайней мере, свое конкретное и эгоистичное) исключительно на нее. Его «разумный оптимизм» давался бы ему труднее, что привнесло бы очередное противостояние в его жизнь, столь же центробежное, как Прованс и Марс: Майя и Майя.

Они лежали бок о бок, каждый погруженный в свои мысли, смотрели наружу и чувствовали, как марсоход подпрыгивает на амортизаторах. Ветер по-прежнему усиливался, пыль неслась вниз по каньону Эхо и поворачивала в каньон Касэй: призрачное сходство с великим потоком, впервые прорезавшим этот канал. Мишель поднялся и проверил экраны.

— Достигает двухсот километров в час.

Майя хмыкнула. Раньше циклоны мчались гораздо быстрей, но с такой уплотнившейся атмосферой малая скорость была обманчива. Нынешние порывы были разрушительней старых бесплотных горлопанов.

Мишель понял, что они начнут действовать сегодня ночью, осталось только дождаться сигнального взрыва от Койота.

Поэтому они снова легли рядом — напряженные и расслабленные одновременно. Они делали друг другу массаж, чтобы убить время и отвлечься. Мишель удивлялся кошачьей грации Майи, ее длинному, мускулистому телу, древнему по годам, но оставшемуся во многом прежним. И как никогда красивым.

Закат, наконец, окрасил туманный воздух и монументальные облака на востоке, которые уже закрывали собой стену каньона.

Они встали, умылись, поели и, одевшись, устроились в водительском отсеке.

Теперь они снова были взвинченны от адреналина. А в тот момент, когда кварцевое солнце скрылось за горизонтом, на них накатилась бушующая ночь.

* * *
Марсоход задрожал на амортизаторах. Ветер снаружи завывал все громче. Порывы были столь сильными, что порой Мишель и Майя теряли равновесие. Машина с трудом приподнималась на пружинах и падала, как животное, пытающееся выплыть на поверхность потока.

Впрочем, позже порыв ослабевал, и тогда марсоход дико, по-звериному вздрагивал.

— Мы сможем выйти? — спросила Майя.

— Хм…

Мишелю доводилось бывать снаружи при урагане, но эта ситуация была для него в новинку. Все говорило о неслыханном буйстве. Анемометр марсохода регистрировал порывы в двести тридцать километров в час, однако они находились у подветренной стороны горы, и Мишель не мог утверждать, отвечают данные максимуму или нет.

Он проверил уловитель частиц и не удивился, когда обнаружил, что снаружи уже бушует полномасштабная пылевая буря.

— Давай подъедем поближе, — предложила Майя. — Мы быстрее доберемся до города и сможем сразу же вернуться в машину.

— Хорошая идея.

Они сели в водительские кресла и тронулись с места. За пределами столовой горы ветер был жесточайший. Внезапно марсоход начал подпрыгивать, и Мишель решил, что еще секунда и они перевернутся. Если бы они шли к ветру боком, возможно, так бы и случилось, но тут имелись и свои плюсы. Ветер дул им в спину, и марсоход катился со скоростью пятнадцать километров в час, хотя мог выжать всего лишь десять. Мотор недовольно урчал, а водители пытались не врезаться в окрестные валуны.

— Как тебе погодка? — спросила Майя.

— Не думаю, что Койот сможет повлиять на нее.

— Партизанская климатология, — Майя фыркнула. — Этот Рэндольф — шпион. Я уверена.

— Вряд ли.

Камеры не показывали ничего, кроме беззвездных черных провалов. Искин марсохода вел их вслепую. Ну а записи и карты свидетельствовали о том, что они находились в двух километрах от самого южного купола поселения.

— Пора выбираться наружу, — сказал Мишель.

— Как мы найдем машину?

— Возьмем с собой нить Ариадны.

Они надели скафандры и направились к шлюзу. Когда внешняя дверь распахнулась настежь, порыв ветра едва не сбил их с ног. Вихрь так и рвался в кабину марсохода.

Они ступили на каменистую поверхность Марса и тотчас упали от мощного толчка в спину. Мишель с трудом встал на четвереньки и посмотрел на Майю: она пребывала в таком же плачевном положении, как и он. Потянувшись к шлюзу, он взял катушку с тросом правой рукой, а левой схватил Майю за локоть. Затем сосредоточился и закрепил катушку на предплечье.

Путем проб и ошибок они обнаружили, что могут стоять, правда, с большим трудом. Сперва надо было наклониться вперед таким образом, чтобы голова оказалась на уровне пояса. Руки при этом следовало вытянуть — чтобы упасть на них, если не повезет и они снова опрокинутся на землю. Майя и Мишель побрели в темноту. Они то и дело спотыкались, а ветер не унимался: Мишель уже не различал ничего вокруг и старался просто не наткнуться на камни. Ураган, созданный Койотом, и впрямь оказался чудовищным. Но тут уже ничего нельзя было поделать. Зато стало очевидно, что никто из обитателей города не выглянет наружу.

Новый порыв заставил их рухнуть на колени, и Мишель решил не сопротивляться. «Как трудно удержаться на месте и не покатиться вперед кубарем», — пронеслось у него в голове. Запястье было соединено с запястьем Майи проводом связи, и он спросил:

— Майя, ты в порядке?

— Да. А ты?

— Аналогично.

Однако в его перчатке зияла дыра — как раз над подушечкой большого пальца. Он стиснул руку в кулак, чувствуя, что запястье заледенело от холода. Но это не грозило мгновенным обморожением, как бывало раньше, да и синяков тоже не предвидится. Мишель извернулся, вытащил из кармана ремонтную ленту и залатал прореху.

— Полагаю, нам лучше не подниматься.

— Мы не можем ползти два километра!

— Сможем, если постараемся.

— Нет уж. Пригибайся и будь готов упасть.

— Хорошо.

Они встали, согнувшись напополам, и принялись осторожно продвигаться вперед. Черная пыль в виде сотни смерчей стремительно летела прямо на них, но навигационный дисплей Мишеля освещал лицевую панель у него под носом. Первый купол находился в километре, и, к изумлению Мишеля, зеленые цифры на часах показывали 11:15:16. Неужели они шли целый час? Из-за воя урагана Мишель с трудом слышал Майю, хотя интерком располагался напротив его уха. С противоположной стороны — на внутреннем берегу — Койот и остальная компания, вероятно, уже имитировали нападение на жилые кварталы, но сказать наверняка было невозможно. Значит, они должны принять на веру, что жестокий ветер не сорвал первую часть операции или не слишком задержал ее.

То была тяжелая работа, но они упорно плелись к куполу на подкашивающихся ногах. Мишель смотрел вниз, чтобы не оступиться, и лишь иногда проверял, не разорвался ли провод, который их соединял. Так продолжалось бесконечно долго. Ноги Мишеля пылали от боли, а поясницу ломило, но неожиданно навигационный дисплей сообщил, что они приблизились к цели. Однако сами они не видели ровным счетом ничего. Ветер крепчал, и последние несколько метров они действительно проползли по твердому скалистому основанию. Когда они стукнулись в бетонное основание южного купола, часы на дисплее Мишеля показывали 12:00:00.

— Королевская точность, — прошептал Мишель.

Забавно! Спенсер ожидал их ночью, но они думали, что это им придется ждать, пока не наступит полночь. Мишель потянулся и аккуратно коснулся тента: он был туго натянут и пульсировал в такт порывам ветра.

— Готова?

— Да, — сразу откликнулась Майя.

Мишель выудил из набедренного кармана пневматический пистолет. Он чувствовал, что Майя делает то же самое. Оружие использовалось по-разному: от забивания гвоздей до уколов. Теперь они надеялись порвать с помощью стволов жесткое, но эластичное полотно. Они разъединили провод и прислонили пистолеты к невидимой вибрирующей стене. Стукнув друг друга локтями, они синхронно выстрелили по тенту.

Ничего не произошло. Майя подсоединила провод к запястью.

— Может, разрезать его?

— Давай поставим два пистолета рядом и попробуем еще разок. Материал прочный, но из-за урагана он может не выдержать…

Они опять разъединились, подготовились и сделали вторую попытку — их руки рвануло сквозь ограду, и они врезались в бетон. За громким хлопком последовал более тихий, потом раздался оглушительный грохот и серия взрывов. Все четыре слоя купола, натянутого между двумя контрфорсами, быстро отшелушивались. Мишель подумал, что, если повреждена одна сторона, то и весь купол может запросто унести вместе с ветром. Он прищурился. Пыль летела среди тускло освещенных зданий с темными окнами, поскольку часть зданий оказалась обесточена. Похоже, некоторые окна были выбиты внезапной разгерметизацией, хотя начальные разрушения оказались не столь сильными, как следовало ожидать.

— Как ты? — спросил Мишель по интеркому.

Он слышал, как тяжело дышит Майя.

— Руку повредила, — ответила она. В рев ветра вклинился высокий писк сигнализации. — Давай искать Спенсера, — добавила она.

Майя рывком встала, и ее резко перетянуло через бетонное основание. Мишель сделал шаг вперед, тяжело упал внутрь и перекатился к Майе.

— Давай, — согласился он, и они оба ступили в город-тюрьму Марса.


Здесь царил хаос. Пыль превратила воздух в черный гель, льющийся по улицам безумным визжащим потоком. Мишель и Майя едва могли слышать друг друга, даже после того, как подсоединили провод. Декомпрессия повыбивала окна и проломила стены зданий, на улицах лежали осколки стекла и куски бетона.

Они осторожно двигались плечом к плечу, часто соприкасаясь руками, чтобы не потеряться.

— Попробуй инфракрасный дисплей, — посоветовала Майя.

Мишель включил его. Изображение было кошмарным, взорванные дома горели зелеными кострами.

Спустя некоторое время они добрались до центрального здания, где, по словам Спенсера, держали Сакса. Фасад отсвечивал ярко-зеленым. Оставалось надеяться на переборки, защищающие подземную клинику, иначе получалось, что своей спасательной миссией они убили Сакса. А это, как рассудил Мишель, было вполне вероятно. Полы на первом этаже уже обрушились в подземные помещения.

Так что попасть ниже стало проблематично. Конечно, в здании имелась лестница, служащая запасным выходом, но обнаружить ее было непросто! Мишель переключился на общую частоту и подслушал истеричные переговоры на всех волнах. Купол над меньшим из двух кратеров сдуло, оттуда громко звали на помощь.

— Надо спрятаться и посмотреть, не выйдет ли кто, — предложила Майя по связи.

Они залегли за стеной, едва защищенные от ураганного ветра. Через минуту дверь распахнулась настежь: люди в скафандрах выскочили из здания и помчались через всю улицу. Когда они скрылись за углом, Майя и Мишель пробрались внутрь.

Они очутились в герметизированном коридоре с дверями: на одной из них имелась панель с красными огоньками (вероятно, это аварийный замок). Захлопнув тяжелую наружную дверь, они молча переглянулись. Гудели светодиодные лампы. Мишель протер перчаткой свою запыленную лицевую панель и поежился. В марсоходе они обсуждали подобный сценарий и разбирали всевозможные варианты, но ничего такого они не предвидели и не планировали. И вот час настал, и кровь бежала по венам, словно ее подгонял ураган.

Они разъединили шнур связи и, как по команде, вынули из карманов лазерные пистолеты, которыми их снабдил Койот. Мишель ударил по аварийному замку, и створка открылась, зашипев. Их встретили трое перепуганных мужчин в скафандрах и без шлемов. Мишель и Майя выстрелили, и те упали, забившись в конвульсиях. Зрелище было жутковатым: можно было подумать, что у Майи и Мишеля вырывались молнии из пальцев.

Они оттащили свои жертвы в смежную комнату, выскочили обратно, заперли за собой дверь и кинулись в коридор. Мишель спрашивал себя, не слишком ли они переусердствовали с выстрелами: все могло закончиться нарушением сердечного ритма. Тело его как будто разрослось, скафандр сдавливал грудную клетку и горло. Мишеля бросило в жар, он тяжело дышал и передвигалсяяростными прыжками. Майя, по-видимому, испытывала то же самое. Она уверенно повела его вниз по коридору почти бегом. Вдруг свет в коридоре мигнул и погас. Майя включила лампу на шлеме: теперь они следовали за пыльным световым конусом до третьей двери направо, где, по словам Спенсера, и должен быть Сакс. Дверь оказалась закрыта.

Майя выхватила из кармана взрывчатку, закрепила ее над ручкой и замком и вместе с Мишелем отбежала на несколько метров назад. Когда Майя активировала детонатор, дверь рвануло наружу вырвавшимся изнутри воздухом. Майя и Мишель кинулись в помещение и увидели двух мужчин, которые пытались защелкнуть шлемы скафандров. Когда те заметили незнакомцев, один потянулся к поясной кобуре, а другой метнулся к Мишелю и Майе, но замешкался. В итоге ни один не успел выполнить задуманное до конца. Майя и Мишель опередили их и выстрелили: мужчины буквально впечатались в стену.

Вернувшись в коридор, Майя с Мишелем захлопнули дверь и направились вперед. За углом оказалась лестница, ведущая вниз. Они начали спускаться, и через минуту добрались до лестничной клетки с тяжелой дверью. Мишель указал на нее пальцем, а Майя, которая присвоила себе и оружие Мишеля, кивнула, подтверждая свою готовность.

Мишель выбил дверь, Майя вломилась внутрь. Мишель не отставал.

В помещении находился человек в скафандре и шлеме. Он склонился над телом, неподвижно лежащим на хирургической каталке, и, очевидно, производил над ним какие-то манипуляции. Прогремел выстрел. Человек в скафандре рухнул как подкошенный: тело покатилось по полу в неконтролируемом мускульном спазме.

Они бросились к каталке. Там лежал Сакс. Мишель ужаснулся, посмотрев на него. Лицо Сакса превратилось в посмертную маску с двумя глазными впадинами и осунувшимся носом. Сакс был жив и еле-еле дышал: он так и не пришел в себя. Они высвободили его руки и ноги из креплений. К обритой голове Сакса в нескольких местах крепились электроды, и Мишель вздрогнул, когда Майя рывком отодрала их от черепа. Мишель выудил из набедренного кармана эластичный костюм экстренной помощи и натянул его на Сакса. Он грубо поворачивал его тело в спешке, но Сакс даже не застонал. Майя вытащила из рюкзака Мишеля капюшон и портативный баллончик. Они закрепили все это на одеянии Сакса и активировали костюм.

Майя так стискивала запястье Мишеля, что кости едва не трещали. Она снова подсоединила провод к запястью.

— Он жив?

— Думаю, да. Давай вытащим его отсюда, а разберемся потом.

— Посмотри, что они с ним сделали! Подонки!

Человек на полу пошевелился. Майя подошла и сильно пнула его ногой в живот. Затем склонилась, заглядывая через лицевую панель, и с изумлением воскликнула:

— Филлис!

Мишель потащил Сакса из комнаты и зашагал по коридору. Майя нагнала его. Кто-то показался впереди, и Майя вскинула пистолет, но Мишель отбил ее руку в сторону. Это был Спенсер Джексон: Мишель узнал его по глазам. Спенсер что-то заговорил, но из-за шлемов они не могли ничего толком разобрать. Тогда Спенсер перешел на крик.

— Слава богу, вы здесь! Они собирались его убить!

Майя выругалась по-русски и помчалась обратно. Швырнув что-то в комнату, она вылетела наружу и понеслась по коридору к Мишелю и Спенсеру. Раздался взрыв — и в стену напротив двери выбросило мусор. Коридор окутали клубы дыма.

— Нет! — заорал Спенсер. — Там же Филлис!

— Точно! — огрызнулась Майя.

Спенсер остолбенел.

— Идем! — настаивал Мишель, перехватывая Сакса поудобнее.

Он жестом приказал Спенсеру надеть шлем, и они вдвоем с Майей поволокли Сакса по коридору и вверх по лестнице на первый этаж.

Снаружи стало еще более шумно, чем раньше и очень темно. Что-то катилось по улицам и даже летело по воздуху. Мишель получил удар в лицевую панель, зашатался и рухнул на землю.

Когда он встал, у него так сильно кружилась голова, что он с трудом воспринимал происходящее. Майя установила связь со Спенсером и шипела, жестко отдавая команды им обоим. Они потащили Сакса к стене тента и ползали туда-сюда, пока не нашли заякоренную железную катушку с тросом Ариадны. Но теперь им стало ясно, что они не смогут идти против ветра. Они были вынуждены опуститься на четвереньки и передвигаться по-звериному. Тот, кто оказался посередине, нес Сакса на спине, остальные поддерживали его с боков. Они пытались не потерять трос — их единственную зацепку, ведущую к марсоходу. И они упорно ползли к цели. Руки и колени Мишеля окоченели, а сам он таращился на черные потоки пыли и песка, который застилал лицевую панель. В какой-то момент он понял, что та изрядно поцарапана.

Они останавливались передохнуть и взваливали Сакса на спину следующему. Внезапно Мишель увидел себя стоящим на коленях. Он со свистом дышал и прислонил лицевую панель к какому-то валуну. Ветер завывал у него в ушах. Мишель чувствовал красные песчинки на языке: горькие, соленые, серные — вкус марсианского страха или марсианской смерти… а может, просто его собственной крови, он не мог сказать. Мысли путались, шея горела, в ушах стоял звон, в глазах плавали красные пятна: крохотные человечки, наконец, покинули периферийное зрение и плясали прямо перед ним. Он понимал, что может в любой момент потерять сознание, а затем его едва не стошнило в скафандр. Тело свело в судорогах, и Мишель отчаянно старался поддерживать собственный вес: мерзкая пульсирующая боль пылала в каждом мускуле, в каждой клетке. После долгой борьбы рвотный позыв прошел.

Они позли дальше. Прошло два часа жестокого, бессловесного напряжения.

Онемение в коленях Мишеля уступило место острой, колющей боли, которая стала невыносимой. Порой они молча лежали и ждали, когда стихнет особо маниакальный порыв ветра. Поразительно, но при ураганной скорости он накатывал отдельными вихрями. Можно было сравнить стихию с серией ужасающих разрядов в прерывистой цепи электрического тока.

Они лежали ничком, пережидая сокрушающие удары, так долго, что иногда им становилось скучно, и можно было о чем-то задуматься или подремать. Казалось, рассвет уже близок. Но когда Мишель посмотрел на дрожащие цифры на лицевой панели, то понял, что сейчас лишь половина четвертого утра.

И они двинулись вперед.


В конце концов, трос натянулся, и Мишель уткнулся носом в шлюз марсохода, к которому крепилась их нить Ариадны. Они отцепили ее, вслепую затолкали Сакса в шлюз и устало забрались вслед за ним. Закрыли наружную дверь и принялись закачивать воздух внутрь. Пол был усыпан песком. Пылинки кружились в потоках перегоняемого вентилятором воздуха, взмывали вверх туманной дымкой. Мишель смотрел в лицевую панель на костюме экстренной помощи Сакса, однако с таким же успехом он мог заглядывать и в маску ныряльщика. Сакс не подавал никаких признаков жизни.

Спустя некоторое время они стянули шлемы, ботинки и скафандры. Захромав, поковыляли в главный отсек марсохода и плотно прикрыли за собой дверь, чтобы не пустить пыль внутрь.

Мишель вымок от пота. Когда он вытер лицо, то обнаружил на своей ладони свежую кровь. Она даже не запеклась. Выяснилось, что кровь текла у него из носа. Хотя свет был ярким, все тускнело на периферии зрения, и нутро марсохода показалось Мишелю застывшим и сумрачным. У Майи на бедре была рваная рана, и кожа вокруг нее побелела. Спенсер был измучен, невредим и растерян. Он снял капюшон с головы Сакса и запричитал.

— Нельзя отрывать электроды от черепа! Вы могли повредить его мозг! Вам нужно было дождаться меня! И о чем вы только думали!

— Мы не знали, придешь ли ты вообще, — возразила Майя. — Ты опоздал.

— Не надо было паниковать!

— Мы не паниковали!

— Если нет, то зачем вытащили его оттуда? И зачем убили Филлис?

— Она сама убийца, палач!

Спенсер затряс головой.

— Она была пленником, как и Сакс.

— Нет!

— Вы не знаете. Вы убили ее лишь потому, что вам так захотелось! Вы ничем не лучше их…

— Убирайся к черту! Они пытают нас! Ты их не остановил, вот мы и сделали это!

Сыпля ругательствами, Майя важно прошествовала к правому водительскому креслу и завела марсоход.

— Пошли сообщение Койоту, — приказала она Мишелю.

Мишель попытался вспомнить, как обращаться с радио. Его пальцы настучали краткое послание по защищенному каналу связи. После этого он вернулся к Саксу, который лежал на кушетке и едва дышал. Шок. У него с головы сорвали электроды. Его нос тоже кровоточил.

Спенсер осторожно вытер кровь с лица Сакса и понурился.

— Они используют МРТ и сфокусированный ультразвук, — мрачно изрек он. — Забрать его так… — Он покачал головой.

Пульс Сакса был слабым и неровным. Мишель занялся делом и принялся стаскивать с Сакса костюм. Его собственные руки двигались, как лучи-конечности морской звезды. Они не подчинялись ему, словно он пытался работать с поврежденным пультом дистанционного управления. «Я ударился, у меня сотрясение мозга», — подумал он.

Его мутило, к горлу подкатывала тошнота. Спенсер и Майя сердито кричали друг на друга, по-настоящему распаляясь, а Мишель не мог понять почему.

— Она была стервой! Тварью!

— Если бы людей убивали за то, что они твари, вы бы никогда не выбрались с Ареса!

— Прекратите, — сказал им Мишель. — Вы оба.

Он не вполне понимал, о чем они говорят, но было ясно, что они ссорились. Значит, он, Мишель, должен вмешаться. Майя, раскаленная добела яростью и болью, вопила без остановки. Спенсер кричал в ответ, его всего трясло. Сакс пребывал в коматозном состоянии. «Пожалуй, мне стоит опять заняться психотерапией», — подумал Мишель и хихикнул. Он поплелся к водительскому креслу и уставился на панель управления, которая расплывчато запульсировала под его руками. Черная пыль упрямо била в лобовое стекло марсохода.

— Езжай, — произнес Мишель и с тоской посмотрел на Майю.

Она сидела рядом, вцепившись пальцами в руль, и бурно рыдала. Мишель положил ладонь ей на плечо, но она сбросила ее.

Рука Мишеля, будто резиновая, отскочила, а он чуть не упал с кресла.

— Поговорим позже, — прошептал он. — Что сделано, то сделано. Пора возвращаться домой.

— У нас нет дома, — прорычала Майя.

Часть VI. Тарикат[116]

Большой Человек пришел с большой планеты. Он был гостем на Марсе, как и сам Пол Баньян, — просто проходил мимо, заметил Марс и остановился, дабы осмотреться. И он был там, когда на Марс заглянул Пол Баньян, — вот почему они и подрались. Как вам, наверное, известно, Большой Человек выиграл в схватке. Но Пол Баньян и его синий бык Малыш умерли — и вокруг не осталось никого, с кем можно было бы поговорить. Находиться на Марсе для Большого Человека было все равно что пытаться жить на баскетбольном мяче. Он побродил вокруг, разрушая горы и вулканы, тщетно пытаясь приспособить Марс под себя, а потом сдался и убрался восвояси.

А все бактерии внутри Пола Баньяна и его быка Малыша выбрались наружу и начали циркулировать в теплой воде, заполняющей скальные пещеры глубоко под землей. Они поглощали метан и сероводород и выдерживали миллионы тонн породы, как будто издавна обитали на нейтронной планете. Их хромосомы распались, соединились вновь и принялись мутировать. При скорости размножения десять поколений в день им не понадобилось много времени для старого доброго естественного отбора самых приспособленных особей. Эта субмарсианская эволюционная история продолжалась не годы и столетия, но миллиарды лет. И она буквально начала прорываться вверх через трещины в реголите, выплескиваться наружу в промежутках между песчинками и выбираться к свету — прямо в холодную пустыню Марса. Живые создания распространились повсюду — крошечные, но крепкие и выносливые. Видите ли, под землей им уже не хватало места, а к тому времени, когда они выбрались на поверхность, во вселенной установились некоторые непреложные законы. Но и на каменистой поверхности Марса не было особых причин для увеличения их размеров. Так развилась уникальная биосфера, обитавшая в субстрате марсианских каньонов. Марсианские киты смахивали на новорожденных головастиков, а секвойи напоминали рога лишайника. Что-то другое здесь просто не могло появиться. Это было некое двухвеличинное соотношение, при котором все на Марсе, в сотни раз превышающее размерами свои земные копии, наконец-то обернулось вспять.

Кроме того, эволюция породила маленьких красных человечков. Они как мы — или выглядят похоже, когда мы их видим, разумеется. Но мы замечаем их только периферическим зрением. Если вам удастся рассмотреть одного, вы сразу сообразите, что он напоминает изящную саламандру: темно-красный, хотя у его кожи, очевидно, есть способность менять цвет. Как правило, они сливаются по цвету с камнями, рядом с которыми находятся. Если вы рассмотрите такого человечка попристальнее, то обнаружите, что его кожа подобна лишайнику, смешанному с песком, а глаза у него рубиновые. Это удивительно, но не радуйтесь слишком сильно, потому что вы никогда не рассмотрите ни одного из них четко. Здесь вы столкнетесь с неизбежными трудностями. Мы не способны разглядеть их даже тогда, когда они сохраняют полную неподвижность и стоят как вкопанные. Мы бы вообще их не видели, если бы некоторые из них не решили, что могут замерзнуть и погибнуть. Вот тогда-то они и начинают прыгать вокруг и попадают в наше периферическое зрение, порой сводя вас с ума.

Но когда вы замечаете их, они замирают, а если вы присматриваетесь к ним, они в мгновение ока исчезают — и вы уже не можете отыскать их снова.

Они живут повсюду, включая и наши дома. Обычно они ютятся в пыльных углах. А многие ли из нас могут утверждать, что в их комнатах нет пыли по углам? Думаю, нет. Она просто бросается в глаза, когда вы начинаете уборку, верно? Именно в такие дни маленькие красные человечки должны бежать опрометью из людских жилищ. Для них это катастрофа. Они давно догадались, что мы — огромные сумасшедшие идиоты, которые время от времени сжимают кулаки и прут на рожон.

Джон Бун был, можно сказать, первооткрывателем маленьких красных человечков. А вы чего ожидали? Он увидел их через пару часов после приземления. Позже он научился видеть их даже в те минуты, когда они замирали и не шевелились. Джон Бун попытался общаться с теми человечками, которых ему посчастливилось встретить на своем пути, а они, в свою очередь, перестали прятаться от него. И заговорили с ним! Они учили друг друга языкам, и вы можете услышать, как маленькие красные человечки используют крылатые словечки Джона Буна в своей речи. А потом толпа человечков решила путешествовать вместе с Буном. Им это нравилось, а Джон был не очень аккуратным, поэтому они могли быстро скрываться от любопытных глаз. Кстати, их было несколько сотен в Никосии в ту ночь, когда его убили. Вот что в действительности случилось с арабами, которые умерли той же ночью, — банда малышей казнила их. Ужасно.

В общем, они оказались верными друзьями Джона Буна и горевали так же сильно, как и мы, когда он погиб. Но с тех пор не было человека, который выучил бы их язык или узнал бы их столь же близко, как он. Джон оказался первым, кто начал рассказывать о них разные истории. Многое из того, что нам известно, пришло именно от Джона Буна. Человечки по-настоящему доверяли ему.

Говорят, что злоупотребление омегендорфом является причиной пятен, движущихся на периферии зрения. Но вам-то что за дело?

Конечно же, после смерти Джона маленькие красные человечки держали ухо востро. Они и теперь исподтишка наблюдают за нами своими рубиновыми глазами и пытаются понять, какие мы и почему поступаем именно так, а не иначе. Между прочим, они могут водить нас за нос и получать то, что им нужно, — людей, с которыми они могли бы общаться и дружить. Их собеседники не будут выметать их прочь вместе с пылью и не станут разрушать планету.

Да, они наблюдают за нами. Целые города-караваны несут вокруг нас маленьких красных человечков. И они готовятся в очередной раз заговорить с нами. Но пока они гадают, с кем им стоит вести разговор. Они спрашивают себя, который из этих гигантских идиотов знает о Ка?

Так они нарекли Марс. Арабам это пришлось по душе, поскольку они именуют Марс словом «Кахира», и японцам тоже — ведь они называют красную планету «Касэй». В принципе, множество земных названий Марса имеют в своем составе слог «ка». Кстати, на некоторых диалектах маленьких красных человечков он произносится как М’ках, что добавляет звук, который также присутствует и в земных языках. Возможно, раньше у человечков была космическая программа. К примеру, они прилетали на Землю и становились нашими феями, эльфами, нашим маленьким народцем. В те далекие времена они рассказали людям, кто они и откуда… Но, с другой стороны, возможно, сама планета предложила им этот звук, воздействуя на них гипнотическим образом. Вероятно, Марс повлиял не только на них, но и на всех мыслящих обитателей Солнечной системы, независимо от того, живут ли они на его поверхности или смотрят на красную звездочку в небе.

Забавно, но порой мне кажется, что все дело в красном цвете Ка.

Поэтому человечки смотрят на нас и спрашивают: кто знает Ка? Кто проводит время с Ка, изучает Ка? Кто любит прикасаться к Ка, гуляет по Ка и позволяет Ка проникать в себя, не трогая пыль по углам?

А сейчас человечки почувствовали, что готовы к новым контактам с нами. Очень скоро мы представимся тем из вас, кто будет нам по нраву, говорят они. Мы выберем того, кому нравится и Ка. Совершенно неважно, скольких мы сможем найти. Но вам лучше быть начеку, ведь у нас есть план.

Пора бросить все и выйти прямо на улицы в новый мир.

Надо освободить Ка.

* * *
Они ехали на юг в тишине, и марсоход подскакивал под ударами ветра. Час проходил за часом, а вестей от Мишеля и Майи не было. Они договаривались выслать сжатый радиосигнал, который напоминал вызванные молнией помехи, один — на случай успеха, другой — на случай неудачи. Но радио просто шипело, едва слышимое за ревом ветра. Чем дольше они ждали, тем сильнее боялся Ниргал. Что, если их напарников на внешнем берегу постигло несчастье, учитывая, насколько нелегкая ночка выдалась у них самих? Ниргал вспомнил, как отчаянно они продвигались вперед сквозь ревущую тьму. На них летели ошметки разорванных куполов и какого-то мусора, повсюду раздавались выстрелы… А вдруг случилось самое худшее? Их план теперь казался безумным, и Ниргал сомневался в здравомыслии Койота. Тот, разумеется, уткнулся в экран искина, что-то бормотал себе под нос и баюкал раненую лодыжку. Конечно, несколько дней назад все согласились с Койотом, включая и самого Ниргала. Майя и Спенсер вместе с Красными из Мареотиса помогали Койоту разрабатывать детали… Но никто не предполагал, что ураган будет настолько мощным и разрушительным.

А Койот, несомненно, являлся их лидером. И теперь он выглядел еще более безумным, чем обычно: сердитым, обеспокоенным, напуганным.

Вдруг радио затрещало. Ниргал вздрогнул: ему померещилось, что молнии ударили прямо в марсоход. Тем временем за треском эфира последовала быстрая расшифровка сообщения.

Успех! Мишель и Майя нашли Сакса на внешнем берегу и спасли его.

Настроение у всех сразу взлетело от уныния до восторга, словно пущенное из рогатки. Они бессвязно кричали, смеялись, обнимались. Ниргал и Касэй заплакали от радости и облегчения. Арт (он сидел в марсоходе в часы рейда, а потом ездил по округе, подбирая их на черном ветру) хлопал каждого по спине. Они едва не отлетали в противоположный конец отсека, а Арт кричал: «Хорошая работа, парни!»

Койот, накачанный обезболивающими, оглушительно хохотал. Ниргал почувствовал легкость в теле и эйфорию. Какой перепад: взвинченность, паника, тревога, а затем волна счастья. У него закружилась голова, и он понял, что такие моменты запоминаются навсегда. Тебя поражает шокирующая реальность — некая истинная ткань материи жизни, которую ты ощущаешь столь редко, — и все начинает пылать в тебе, как фитиль.

И сейчас Ниргал видел то же решительное триумфальное сияние на лицах друзей. Они были подобны одухотворенным диким животным.


Красные уехали на север, к своим убежищам в Мареотисе. Койот упорно гнал на юг, к точке рандеву с Майей и Мишелем. Они встретились в тусклом шоколадном рассвете в верхней части каньона Эхо. Группа марсоходов с внутреннего берега спешила к машине Майи и Мишеля, готовая вновь объединиться. Выскочив из шлюза, Ниргал пожал руку Спенсеру — маленькому, круглолицему, симпатичному мужчине. Ниргал заметил, что пальцы Спенсера тряслись. Тем не менее, он пристально разглядывал Ниргала.

— Привет, весьма наслышан о тебе, — произнес он.

— Все прошло очень хорошо, — уверенно заявил Койот и усмехнулся.

Ниргал почему-то подумал, что на самом деле они едва не погибли. Они ползали по внутреннему берегу, стараясь пережить тайфун, удрать от полиции и пытаясь найти марсоход, в то время как Арт рыскал повсюду, чтобы подобрать их…

Взгляд Майи оборвал всеобщее ликование. Когда все немного опомнились, стало ясно, что дела в ее марсоходе идут не столь хорошо. Они освободили Сакса, но они же и опоздали. Майя сказала, что его жестоко пытали. Никто не знал, в каком он состоянии, поскольку он до сих пор был без сознания.

Ниргал первым направился в жилой отсек посмотреть на него. Сакс лежал без чувств на кушетке, его лицо было обезображенным. Мишель, последовавший за Ниргалом, сел рядом с Саксом. Мишеля тошнило после удара по голове. А Майя и Спенсер вроде бы поссорились. Они не объясняли причин, но не смотрели друг на дружку и не разговаривали. Майя пребывала в дурном настроении, Ниргал помнил этот взгляд с детства, хотя теперь он был еще мрачнее. Ее лицо посуровело, рот сжался перевернутым серпом.

— Я убила Филлис, — призналась она.

Воцарилась тишина. У Ниргала похолодели руки. Неожиданно он догадался, что каждый из их компании испытывает неловкость. Единственная женщина среди них была убийцей. Кроме того, было нечто странное в том, что сейчас все они, в том числе и сама Майя, явно не находили себе места.

Майя вскочила с сиденья, полная презрения к их робости. Их мир пошатнулся после слов Майи, понял Ниргал, глядя на лица соратников. Похоже, они думали, что она сделала что-то страшное, совершила примитивный, инстинктивный, чисто биологический поступок. Нелогичный и неразумный акт.

Майя смотрела на них сверху вниз, презирая их ужас, глядя на них с враждебностью орлицы.

Наконец Койот шагнул к ней и поднялся на цыпочки, чтобы чмокнуть в щеку. Она не сводила с него изумленного взгляда.

— Ты правильно поступила, — пробормотал он, пожимая ее руку. — Ты спасла нашего Сакса.

Майя отшатнулась от Койота.

— Мы взорвали пыточную комнату, в которой они мучили Сакса. Пока не могу сказать, удалось ли нам повредить видеозаписи. Вероятно, нет… И они знают, что Сакса кто-то освободил. Поэтому нам рано радоваться. Они придут за нами и, конечно, не с пустыми руками.

— Вряд ли они сумеют похвастаться чем-то стоящим, — встрял Арт. — Мы где-нибудь затаимся, и они нас никогда не найдут.

— Заткнись! — бросила Майя.

— Ладно… Но ведь если они про вас знают, вам ведь больше нет нужды скрываться, верно?

— Мы снова в деле, — проворчал Койот.


Они целый день ехали на юг, поскольку пыль, поднятая ветром, скрывала их от спутников на орбите. Обстановка накалилась. Майя пребывала в черной ярости, с ней невозможно было разговаривать. Мишель сдерживал ее, обращаясь с ней аккуратно, как с неразорвавшейся гранатой. Он постоянно пытался сфокусировать ее внимание на конкретной проблеме, чтобы она могла забыть о той ночи. Но Сакс, который лежал на кушетке в жилом отсеке марсохода и всеми своими синяками напоминал пришибленного енота… нет, забыть о нем было совсем непросто. В конце концов, Ниргал начал часами сидеть рядом с Саксом, положив руку ему на грудь или на макушку. Но Сакс не просыпался. Даже без черных кругов вокруг глаз Сакс уже мало походил на прежнего Сакса Расселла, которого Ниргал знал ребенком. Ниргал испытал шок, увидев столь явные следы физического насилия. Они служили доказательством того, что во внешнем мире у них давно появились лютые враги. А в этом Ниргал как раз и сомневался в последние годы. Вид Сакса и пугал, и причинял боль: оказалось, что их противники способны изуродовать любого, кто встанет у них на пути! Они творили подобные вещи, причем на протяжении всей истории, точно так, как сообщали неправдоподобные отчеты! Зря Ниргал не верил в это… А теперь и Сакс стал одной из миллионов жертв.

Пока Сакс спал, его голова безвольно каталась по подушке.

— Я сделаю ему укол пандорфа, — сказал Мишель. — А потом и себе.

— У него проблемы с легкими, — заметил Ниргал.

— Да? — Мишель приложил ухо к груди Сакса и прислушался. — Ты прав, там скопилась жидкость.

— Что они с ним сделали? — воскликнул Ниргал и посмотрел на Спенсера.

— Допрашивали его, пока держали в заключении. Понимаешь, они математически точно определили несколько относящихся к памяти участков в гипоталамусе. С помощью различных веществ, а также ультразвуковой стимуляции и МРТ они отслеживали правильные реакции Сакса. Знаешь, как бывает: в таких случаях бедняги просто отвечают на задаваемые вопросы, часто в течение длительного времени. А они… они как раз исследовали мозг Сакса, когда поднялся ветер, и у них вырубилось электричество. Включился аварийный генератор, но… — Спенсер запнулся и кивнул на Сакса. — Самое плохое случилось именно тогда… или чуть позже, когда мы отсоединили его от аппарата.

Вот почему Майя убила Филлис Бойл. Конец сотрудничеству. Палач среди членов первой сотни.

Странно, но в ту же секунду Касэй, который ехал в другом марсоходе, пробормотал, что это уже не первый случай.

Кое-кто подозревал Майю в убийстве Джона Буна. Ниргал слышал историю от тех, кто считал, что исчезновение Фрэнка Чалмерса тоже было делом ее рук. Они называли ее Черной Вдовой. Ниргал игнорировал подобные пересуды. Он считал, что это злобные сплетни, которые распространяли недоброжелатели и завистники Майи. Но Майя определенно выглядела смертельно опасной. Она сидела в марсоходе и буравила взглядом радио. Она как будто размышляла, не нарушить ли молчание эфира, послав весть на юг: беловолосая, с крючковатым носом, со ртом, похожим на рану…

Ниргал дергался, находясь рядом с ней, хотя и пытался побороть свой испуг. Как-никак, но именно Майя была его учителем! Раньше Ниргал буквально впитывал ее нетерпеливые пояснения математики, истории и русского. И он узнал ее лучше, чем любой из преподаваемых ею предметов! А сейчас он прекрасно понимал, что она не хотела становиться убийцей: под ее эмоциями, резкими, угрюмыми, маниакальными и депрессивными, корчилась и страдала одинокая душа. Гордая и исхолодавшаяся по теплу Майя!

И это была еще одна причина, по которой вся операция по спасению Сакса, несмотря на успех, обернулась катастрофой.

В конце концов Майя заявила, что они должны немедленно направиться к южному полюсу, чтобы сообщить подполью обо всех новостях лично.

— Не торопись, — осаждал ее Койот. — Они знают, что мы засели в каньоне Касэй. У них было время разговорить Сакса, и они, вероятно, в курсе, что мы попытаемся вернуться на юг. Вдруг они прямо сейчас глазеют на карту и видят, что экватор в основном заблокирован, начиная от западной Фарсиды вплоть до каньонов на востоке?

— Есть просвет между горой Павлина и Лабиринтом Ночи, — процедила Майя.

— Да, но там проходят крупные трассы и имеются трубопроводы, а еще установлены две секции лифта. Я могу, конечно, доехать до туннелей, которые тянутся под тем участком, но не желаю напороться на врагов. Они уже могли засечь наши марсоходы, Майя!

— И что ты предлагаешь?

— По-моему, мы должны пойти в обход, к северу от Фарсиды и горы Олимп, а потом поехать вниз по Амазонии и пересечь экватор.

Майя скривилась.

— Нам нужно попасть на юг как можно быстрее. Они нам не помеха, Койот. Мне на них наплевать.

Койот задумался.

— Мы можем разделиться, — произнес он. — У меня есть сверхлегкий самолетик, спрятанный у подножия Эхо-Оверлука. Касэй покажет дорогу вам с Мишелем, и вы полетите на юг. А мы двинемся к Амазонии.

— Как насчет Сакса?

— Мы возьмем его к куполу Фарсида, где у богдановистов открыта отличная клиника. Это всего две ночи в пути.

Майя обсудила предложение Койота с Мишелем и Касэем, даже не взглянув на Спенсера. Мишель и Касэй сразу согласились, и Майя кивнула.

— Хорошо. Мы отправляемся на юг. А вы — гоните побыстрее.


Они ехали после захода солнца и спали днем — по старой схеме. Койот не ошибся: за две ночи они миновали каньон Эхо и добрались до купола Фарсида, вулканического конуса на северном крае возвышенности Фарсиды.

Там раскинулся купольный город класса Никосии, названный Куполом Фарсида, поскольку располагался на черном боку своего тезки. Город являлся частью «полусвета»: в основном его обитатели жили обычной жизнью, но многие из них оказались богдановистами. Они выручали беженцев, очутившихся в этом регионе, и контактировали с убежищами Красных в Мареотисе и на Большом Уступе. И они помогали горожанам, ушедшим в подполье или принадлежавшим ему с рождения. Самая крупная клиника в Куполе Фарсида принадлежала богдановистам, и персонал там был очень подкованный.

Когда они подъехали к куполу, то завели марсоход в ангар и выбрались наружу. Вскоре сюда прибыла машина «скорой помощи», помчавшая Сакса в клинику в центре города. Остальные пошли пешком по главной улице, обсаженной деревьями. Ниргал озирался по сторонам: после стольких дней, проведенных в отсеке марсохода, он чувствовал себя растерянным на открытом пространстве. Арт с удивлением таращился на своих спутников — ведь они даже и не думали скрываться! — и покачивал головой. Добравшись до клиники, они решили посидеть в соседнем кафе, где можно было договориться с местными и снять на время какое-нибудь жилище.

Арт занял столик рядом с Ниргалом, и тот коротко объяснил ему концепцию «полусвета».

В клинике уже занимались Саксом. Через три часа Ниргалу разрешили проведать пациента. Ниргал вымылся, переоделся в предоставленную ему стерильную одежду и направился в палату следом за женщиной-врачом.

Саксу поставили аппарат искусственной вентиляции легких, в котором циркулировала какая-то жидкость. Ниргал видел ее через прозрачные трубки и маску на лице Сакса: она напоминала мутную воду. Зрелище оказалось страшноватым, все выглядело так, словно медики хотели утопить Сакса. Но эта лекарственная смесь на основе перфторуглерода просто-напросто транспортировала в легкие Сакса в три раза больше кислорода, чем доставлял бы ему воздух, и вымывала из его организма все яды. Кроме того, с ее помощью схлопнувшиеся дыхательные пути Сакса стали постепенно нормально функционировать. Медбрат, который находился в палате, доходчиво объяснил все Ниргалу.

— У него был отек, поэтому лечение несколько парадоксальное, но он выкарабкается.

Ниргал сел, положив ладонь на руку Сакса, и посмотрел на бегущую туда-сюда жидкость, которая спасала Саксу жизнь.

— Он как будто снова попал в эктогенный резервуар, — выдавил Ниргал и покосился на маску, прикрепленную к лицу Сакса.

— В утробу, — поправил медбрат, взглянув на Ниргала с любопытством.

— Да. Он перерождается. И даже выглядит по-другому.

— Не отпускай его руку, — посоветовал медбрат и вышел.

Ниргал попытался почувствовать Сакса. Он хотел ощутить борьбу его жизненных сил, которые должны были вытолкнуть Сакса в этот мир. Температура Сакса колебалась, то резко поднимаясь, то снова падая. Пришла группа врачей. Они склонились над Саксом со своими медицинскими инструментами и начали тихонько переговариваться.

— Здесь есть повреждения. В передней левой части. Ясно…

Женщина, которая проводила Ниргала в палату Сакса, произнесла:

— Подержи его голову, Ниргал. Слева, за ухом. Прямо над ним, да. Молодец. А теперь делай то, что ты всегда делаешь.

— Что?

— Ты и сам знаешь. Передай ему тепло.

И она поспешно удалилась прочь, смутившись собственным предложением или испугавшись его.

Ниргал собрался с духом. Нашел огонь внутри себя, постарался перенаправить его в свою руку, а затем отдать его Саксу. Своим внутренним взором Ниргал увидел это тепло. Сперва вспыхнул ослепительный свет, который стал разгораться все сильнее, а потом вдруг мягко озарил руку Ниргала зеленым и принял форму шара. Ниргал направил его в пострадавшие легкие Сакса. Спустя секунду он уже привычно начал искать тепло, исходящее от самого Сакса, и немного успокоился.

Шли дни, и большую их часть Ниргал проводил в клинике. Однажды ночью он возвращался из кухни, когда молодой медбрат прибежал к нему, схватил за руку и потащил за собой.

— Скорей! — приговаривал он, и Ниргал ускорил шаг.

Войдя в палату, он бросился к больничной койке. Сакс хрипло дышал, мускулы его тела судорожно подергивались. Три врача и несколько медтехников возились с оборудованием. Ниргал взял Сакса за руку. Один из врачей потянулся к Ниргалу, и молодой медбрат встал между ними.

Ниргал чувствовал, как что-то непонятное шевелится внутри Сакса, то уходя, то возвращаясь. Сосредоточившись, он направил в Сакса всю зеленую силу, какую только смог собрать. Внезапно Ниргал испугался: он вспомнил клинику в Зиготе и те долгие часы, которые он проводил возле Саймона. Тогда Саймон умирал, и на его лице появилось странное отрешенное выражение, а сейчас и Сакс выглядел точно таким же…

Лекарственная смесь вливалась в организм Сакса, циркулировала в его легких и выходила наружу. Ниргал потерял счет времени и смотрел на жидкость, думая о Саймоне. Его руки уже не горели, и он не мог вернуть тепло обратно. Интересно, а Сакс узнает, кто навещал его и сидел рядом, согревая его ладонями? Может быть… но разве это имеет значение?

Ниргал опустошил себя. Он вытолкнул из себя всю энергию, и мир вокруг него словно заледенел.

А вдруг Сакс уйдет вслед за Саймоном? Неужели усилия Ниргала будут потрачены впустую? Может, он плохо старается?

— Почему, Сакс? — шепнул он Саксу прямо ухо. — Но почему, Сакс? А, Сакс? Почему?

Жидкость продолжала циркулировать без остановки. Палату заливал искусственный свет, оборудование гудело. Врачи колдовали над Саксом, бросая взгляды друг на друга и на Ниргала. Слово «почему» превратилось в простой звук и стало своего рода молитвой. Прошел час, потом еще… Ниргал оцепенел.

Спустя, казалось, целую вечность они очутились в некоем подобии стазиса. Ниргал не мог уже сказать, день за окном или ночь.

«Расплата за мертвых, — подумал он. — Мы платим за них».


Примерно через неделю после их прибытия легкие Сакса очистились от яда, и медтехники убрали из палаты прибор искусственной вентиляции. Сакс громко всхлипнул и закашлялся. Он мог самостоятельно дышать, как и остальные млекопитающие.

Врачи прооперировали его нос, хотя теперь у него была другая форма, почти такая же плоская, как до ринопластики. Его синяки до сих пор впечатляли.

А спустя еще тридцать минут Сакс очнулся. Несколько раз моргнул. Огляделся по сторонам и вперил пристальный взор в Ниргала, вцепившись в его руку. Но ничего не сказал и вскоре уснул.

Ниргал покинул палату и вышел на зеленую улицу городка, над которым возвышался величественный купол. Черный с рыжими разводами, он напоминал приземистую Фудзияму. Ниргал побежал в своем размеренном темпе, нарезая круги по тротуару, пока не сжег лишнюю энергию. Сакс жив. Произошло нечто прекрасное, необъяснимое…

На противоположной стороне улицы, в комнатке над кафе он нашел Койота. Тот, прихрамывая, мерил шагами помещение, подходил к окну и что-то мурлыкал в ритме калипсо.

— Что дальше? — спросил Ниргал.

Койот всплеснул руками.

— Теперь, когда состояние Сакса стабилизировалось, нам надо уезжать. Ты вместе со Спенсером перенесешь Сакса в марсоход, и мы двинемся на запад, обогнув гору Олимп.

— Ладно, — согласился Ниргал. — Когда они скажут, что Сакс готов перенести поездку.

Койот уставился на него.

— Они сказали, что ты спас его… Парень, ты воскресил Сакса из мертвых!

Ниргал смущенно покачал головой.

— Он и не умирал.

— Я понимаю. Но они так говорят, — Койот задумчиво посмотрел на Ниргала. — Ты должен быть осторожен, приятель.

* * *
Они ехали всю ночь, огибая склон северной Фарсиды. Сакс сидел на кушетке в заднем отсеке позади водителей. Через три часа Койот нарушил тишину.

— Я хочу заглянуть в шахтерский лагерь «Субараси» в Серонисе. — Он оглянулся на Сакса. — Что скажешь, дружище?

Сакс кивнул. Его синяки вокруг глаз чуть-чуть поблекли и стали зеленовато-лилового цвета.

— Почему вы не можете говорить? — спросил его Арт.

Сакс пожал плечами, издал пару хрипов.

Таким и было их путешествие на протяжении нескольких дней.

У подножия Фарсиды простирался массив параллельных каньонов, называемых Керавнскими каналами. Их насчитывалось около сорока. Дело в том, что лишь некоторые являлись самостоятельными каньонами, а другие были просто отдельно стоящими хребтами, глубокими расселинами или даже складками долины. Однако все они простирались к югу, врезаясь в район, богатый полезными ископаемыми, включая и руду. Гигантский базальтовый массив оказался настоящим сокровищем, и теперь здесь сутки напролет работали мобильные буровые установки.

Койот, изучающий карту, потирал ладони.

— Твое пленение развязало мне руки, Сакс. Поскольку они наверняка про нас знают, нет причин, по которым мы не могли бы отнять у них немного времени и прихватить с собой уран, верно?

Ночью их марсоход остановился у южной оконечности цепочки кратеров Тракта, самого длинного и глубокого из каньонов. Ландшафт поразил Ниргала. Относительно гладкая равнина оказалась расколота чем-то вроде ската, который врезался в землю наподобие траншеи примерно в три километра шириной и около трехсот метров глубиной. И эта каменная громадина стремилась на север, убегая за горизонт идеально прямой линией.

Утром они спали, как и всегда, а днем сидели в жилом отсеке, нервно поглядывали на фотографии со спутников и слушали инструкции Койота.

— Существует ли возможность, что мы убьем шахтеров? — спрашивал Арт, выставляя вперед свою квадратную щетинистую челюсть.

Койот хмыкнул.

— Не исключено.

Сакс неистово закивал.

— Поаккуратнее с головой, — сказал ему Ниргал.

— Я согласен с Саксом, — вставил Арт. — Я имею в виду, что, даже если забыть о морали, затея какая-то глупая — хотя бы с точки зрения здравого смысла. Послушайте, вы исходите из предположения, что ваши враги слабее вас и станут выполнять приказы, если вы пристрелите пару-тройку их шахтеров. Но люди — они не такие, и вам надо хорошенько подумать о последствиях. Вы спуститесь по каньону и убьете кучку работяг. Потом, конечно, прибегут их приятели и найдут тела. Они возненавидят вас навсегда. А если в один прекрасный день вы захватите власть на Марсе, они будут по-прежнему вас ненавидеть. Они будут готовы на все, чтобы помешать вам. Да и сейчас вы вообще ничего не добьетесь, поскольку новых шахтеров доставят сюда почти мгновенно. — Арт покосился на Сакса, который сидел на кушетке и не сводил с него взгляда. — С другой стороны, допустим, вы делаете что-то эдакое, что заставляет рабочих мчаться к убежищу, — вы запираете их в укрытии и всего лишь ломаете их технику. Они вызовут помощь, и через день-два кто-нибудь обязательно спасет их. Они будут в бешенстве, но их ход мыслей станет иным! Они будут думать, что могли быть мертвы, а Красные просто поломали их машины и исчезли в мгновение ока! Они будут рассуждать именно так! Ведь вы могли убить их, но по какой-то причине пощадили! А службы спасения транснационалов разделят их мнение. И позже, когда вы захватите власть на Марсе или когда только начнете к этому готовиться, они вспомнят случай на шахте. Работяг охватит стокгольмский синдром, они начнут поддерживать вас, а затем и присоединятся! Как вам такой расклад?

Сакс с жаром закивал. Спенсер и Арт пытливо смотрели на Ниргала. А Койот молча таращился на собственные ладони, будто расшифровывал какие-то письмена. Наконец, он поднял взгляд и тоже уставился на Ниргала.

Ниргала охватило беспокойство.

— Верно. Хироко никогда не простит нас, если мы начнем убивать людей без причин, — произнес он.

Койот скривился. Похоже, в данный момент мягкость Ниргала ему претила.

— Мы совсем недавно убили кучу людей в каньоне Касэй.

— Это совсем другое! — возразил Ниргал.

— Почему?

Ниргал помедлил, и Арт перехватил инициативу.

— Мы разобрались с копами и палачами, которые схватили вашего друга и поджаривали его мозги. Они получили по заслугам. А парни в каньоне тупо сверлят камень.

Сакс помрачнел. Он глядел на них напряженно, и было ясно, что он все понимал и глубоко переживал. Однако он оставался нем, и Ниргал мог только догадываться, что у него на уме.

Койот смерил Арта пристальным тяжелым взглядом.

— Шахта принадлежит «Праксису»?

— Не знаю. В любом случае мне все равно.

— Хм… — Койот помолчал и принялся поочередно смотреть на всех, сидящих в марсоходе. — Ладно. Будь по-вашему.

Щеки Ниргала запылали.


Сразу после заката Ниргал выбрался из марсохода вместе с Койотом и Артом. Небо на востоке было темным, а на западе — звездным и багровым. В этом странном свете все вокруг стало хорошо различимо, наверное, на сотню метров, но одновременно пейзаж казался пугающим и незнакомым. Койот вел их, Арт и Ниргал шли друг за дружкой гуськом. Через лицевую панель Ниргал видел, что Арт склоняет голову к стеклу шлема.

Основание Тракта было испещрено сеткой поперечных разломов, названных Растяжение Тракта. Слои пластов на данном участке образовали систему трещин, непроходимых для транспорта. Шахтеры добирались до лагеря, спускаясь на лифте по стене каньона. Но Койот заявил, что через Растяжение Тракта можно пройти, если свернуть на тропу между трещинами, которую он давно наметил для себя. Его дела в сопротивлении сделали Койота докой в непроходимых землях. Так и воплощались в реальность его легендарные визиты, в том числе и туда, куда никто, кроме него, никогда не добирался. Ниргал, иногда сопровождающий Койота в его путешествиях, бывал свидетелем удивительных авантюр. И они претворялись вжизнь лишь потому, что Койот и Ниргал покидали марсоход и шли пешком.

А теперь они пробежали по дну каньона размеренными марсианскими скачками, идеально получавшимися у Ниргала и с переменным успехом — у Койота. Арт был неуклюж и неуверен, он часто спотыкался, но не отставал. Ниргал почувствовал ничем не замутненное удовольствие от бега. Все смахивало на некий балет на камнях, когда нужно было полагаться исключительно на собственные силы. Ниргал не сбивался с ритма: он ровно дышал, а баллон с воздухом подскакивал у него на спине. Постепенно он впал в транс — состояние, которое он уже изучил за долгие годы не без помощи нисея Нанао (тот занимался лунг-гом-па[117] на Земле, когда был послушником в Тибете). Нанао говорил, что древние бегуны вынуждены были нагружать себя, чтобы не улететь, но на Марсе, в принципе, это могло быть в порядке вещей. Ниргал пролетал над камнями, чувствуя волнение и испытывая экстаз.

Ему приходилось сдерживать себя. Ни Койот, ни Арт не учились лунг-гом-па, и теперь они отстали, хотя оба двигались довольно сносно: Койот — для своего возраста, Арт — для новичка на Марсе. Койот знал местность и бежал короткими вычурными танцевальными па, умелыми и четкими. Правда, Арт иногда оступался, пошатывался и терял равновесие. В тусклом свете звезд он напоминал неправильно запрограммированного робота, хотя и умудрялся сохранять скорость. Ниргал носился перед ними как собака. Дважды Арт падал в облаке пыли, и Ниргал подбегал проверить, как он, но оба раза Арт вставал. Затем он подпрыгивал, молча махал Ниргалу и бежал дальше.

После получасовой пробежки по каньону — столь прямому, что казалось, он был вырезан так умышленно, — в земле появились трещины. Вскоре они углубились и начали соединяться друг с другом, пока продвигаться дальше стало невозможно: дно каньона превратилось в островки отдельно стоящих плато. Глубокие щели между ними составляли два-три метра в ширину, но уходили вниз на тридцать-сорок метров.

Однако они не останавливались. Койот вел их через лабиринт, не задерживаясь ни на одной из многочисленных развилок. Конечно, он знал эту практически никем не исхоженную тропу и десятки раз поворачивал налево и направо. Он мгновенно преодолел слишком узкий участок, и Ниргал последовал за ним, задевая скафандром стены каньона. К счастью, после очередного поворота они выбрались на более свободное пространство.

Ниргал осмотрелся по сторонам. Они находились на северной стороне лабиринта расселин. Ниргал невольно залюбовался причудливым рисунком расколотых крутых откосов и каменных островков. А прямо перед ними, у западной стены каньона, возвышался купол. Туго натянутый материал светился и смахивал на запыленный абажур. Внутри укрытия виднелись мобильные прицепы, вездеходы, буры, бульдозеры и другая техника. Ниргал понял, что это и есть рудник, названный Урановой Аллеей (именно здесь каньон оказался заполнен пегматитом, чрезвычайно богатым ураном). Шахта работала круглосуточно. Койот слышал, что добытый уран складировался здесь в течение многих лет еще до восстановления лифта и пока не был никуда транспортирован.

Койот побежал к куполу, Ниргал с Артом бросились за ним. Теперь Ниргал разглядел, что под куполом горели фонари, а в самом его центре стоял большой трейлер.

Койот приблизился к шлюзу и замер. Потом воткнул разъем своей консоли в разъем замка шлюза и принялся набирать какие-то цифры на дисплее. Внешняя дверь распахнулась. Сигнализация, вероятно, не включилась: никто даже не выскочил из трейлера. Они проскользнули под купол, прикрыли за собой внешнюю дверь, подождали, пока шлюз высосал и накачал воздух, и осторожно открыли внутреннюю дверь.

Койот помчался к системам жизнеобеспечения, расположенным позади трейлера. А Ниргал поднялся по ступенькам к жилым отсекам. Он просунул «запирающий прут» Койота в ручку двери, повернул рычаг, который выделял фиксатив на поверхности прута, и прижал его к стенке трейлера. Сама махина, где отдыхали шахтеры, была сделана из материала на основе магниевого сплава. Полимерный клей создавал эффект керамической связки между прутом и прицепом, так что дверь оказалась заблокирована. Ниргал спустился на землю, обежал вокруг трейлера и проделал то же самое со второй дверью. Кинувшись к Койоту и Спенсеру, он чувствовал, как в его венах бурлит чистый адреналин. Все настолько походило на розыгрыш, что ему приходилось прилагать усилия, дабы помнить о взрывчатке, которую Койот и Арт размещали на складах и на парковке шахтерских «бегемотов». Ниргал присоединился к ним в беготне от одной машины к другой. Он взбирался по боковым лестницам, открывал двери вручную или при помощи электронной отмычки и кидал в кабины коробочки, выданные Койотом.

Но тут были и сотни тонн переработанного урана, который Койот хотел отбуксировать подальше. К сожалению, это было невозможно, однако они пробежались до склада, загрузили ряд грузовых роботов и запрограммировали их идти по каньонам на север. Роботы должны были закопать груз в тех местах, где концентрация апатита достигала высокого уровня. Ниргал знал, что так можно скрыть радиоактивное излучение урана, и груз будет сложно найти. Спенсер, правда, начал спорить с Койотом, но тот возразил, что это лучший вариант. К чему им устраивать урановый склад в собственном марсоходе, вне зависимости от того, защищены ли контейнеры от утечек радиации или нет? У Спенсера не нашлось доводов возразить.

Когда они закончили, то побежали обратно к шлюзу, выбрались наружу и помчались изо всех сил. На полпути к откосам, они услышали взрывы под куполом. Ниргал оглянулся через плечо, но не увидел никаких изменений. Тент четко вырисовывался на фоне ночного неба, окна трейлера светились.

Он развернулся и понесся дальше, чувствуя, что почти летит. Ниргал искренне удивился, когда обнаружил, что Арт сумел его перегнать. Арт уже не шагал, а буквально парил над землей. Всю дорогу к откосам он прыгал, как дикий гепардомедведь, и был вынужден дожидаться Койота, который повел их по тропе через лабиринт трещин. Преодолев очередное препятствие, Арт снова припустил так, что Ниргал решил попробовать поймать его. Он захотел понять, насколько быстро двигается Арт. Ниргал достиг ритма короткого забега и в конце концов проскочил мимо Арта. Похоже, его собственные антилопьи прыжки оказались в два раза длиннее — даже в таком режиме бега, когда требовалось переставлять ноги с максимально возможной скоростью.

Оба добрались до машины гораздо раньше Койота и ждали его в шлюзе, восстанавливая дыхание и ухмыляясь через лицевые панели. Пару минут спустя Койот ввалился внутрь: Спенсер занял водительское сиденье, и марсоход тронулся с места. У них еще оставалось шесть ночных часов, чтобы ехать дальше.

Они безумно хохотали над фокусом Арта, но тот лишь улыбался и отмахивался.

— Я не испугался! Вся суть в марсианской гравитации! Говорю вам, я просто бежал точно так, как и обычно, но ноги сами несли меня тигриными прыжками! Потрясающе!


Днем они отдохнули и с наступлением темноты опять отправились в путь. В ту ночь они миновали устье каньона, бежавшего от Керавнского залива к куполу Юпитера. (Странно, что он не был ни прямым, ни синусоидальным: за это его и назвали Кривой каньон.) Когда взошло солнце, они укрылись под сенью кратера Qr, к северу от купола Юпитера.

Купол Юпитера был громадным вулканом даже по сравнению с Фарсидой. В действительности он превосходил размерами и любой вулкан на Земле, а располагался на возвышенности как раз между горой Аскрийской и Олимпом. Обе эти вершины были поистине колоссальны и нависали надо всем, словно плато континентов. Ну, а Юпитер казался в их тени компактным, дружелюбным и постижимым — таким, который можно и разбудить при желании.

Сакс молчаливо пялился в экран планшета. Иногда он робко нажимал на сенсорную клавиатуру и получал случайные последовательности текстов, карт, диаграмм, картинок, уравнений. Он склонял голову каждый раз без признаков узнавания.

Ниргал присел рядом.

— Сакс, вы меня слышите? — Сакс посмотрел на него. — Вы понимаете меня? Кивните, если понимаете.

Сакс опять склонил голову набок. Ниргал вздохнул, завороженный взглядом Сакса, в котором сквозило явное любопытство.

Ночью Койот поехал на запад, к Олимпу. Перед рассветом он повел марсоход к стене выщербленного и расколотого черного базальта. То был край плато, изрезанный бесчисленными расселинами, как цепочка кратеров Тракта, только в гораздо большем масштабе. Ниргал подумал, эта пустошь стала громадным продолжением лабиринта Тракта.

Плато представляло собой свалку старой разбитой лавы. Следы ранних извержений горы Олимп покрывали мягкий туф и пепел доисторических извержений. Некоторые особенно глубокие расселины, изрезанные ветрами, погружались в туф и постепенно спускались к просторному туннелю, который принял округлую форму за эоны лет.

— Прямо как перевернутые замочные скважины, — изрек Койот, хотя Ниргал никогда не видел таких диковинных замочных скважин.

Койот повел марсоход в ближайший черно-серый туннель. Через несколько километров он притормозил у стены купола, отделяющего эмболию — выдутый ветром изгиб — от остального пространства.

Это было первое тайное убежище, которое увидел остолбеневший Арт. Купол достигал двадцати метров в высоту и закрывал отрезок кривой около ста метров в длину.

Наконец, Арт встрепенулся и принялся удивляться размерам впадины, пока Ниргал не рассмеялся.

— Кто-то обосновался здесь, — буркнул Койот. — Помолчите хотя бы секунду.

Арт склонился над плечом Койота, чтобы услышать, что тот говорил по интеркому. Перед куполом была припаркована другая машина, неуклюжая и смахивающая на булыжник, как и марсоход Койота.

— Ага, — протянул Койот, отталкивая Арта, — на связи была Виджика. У них полно апельсинов, а еще найдется кава. Скоро у нас будет отличное застолье, я вам обещаю!

Они забрались в марсоход и подъехали к шлюзу. Круглая муфта протянулась и состыковалась с их внешней дверью. После того как все двери шлюза открылись, они перебрались внутрь, согнувшись и шаркая, поскольку тащили Сакса с собой.

Их встретили восемь рослых темнокожих людей: пять женщин и трое мужчин. При виде Койота они радостно зашумели и расплылись в улыбках. Койот представил всех друг другу, хотя Ниргал знал Виджику по университету в Сабиси. Ниргал крепко обнял ее. Виджика улыбнулась и проводила их к плавному изгибу стены утеса, в просвет между трейлерами. Солнечные лучи пробивались сквозь вертикальную трещину в черной лаве. Другой слабенький поток света просачивался из глубокой расселины снаружи купола, так что на кромешную тьму можно было не жаловаться. Гости устроились на плоских подушках вокруг низеньких столиков, а некоторые из хозяев занялись делом у толстопузых самоваров. Койот разговаривал со своими приятелями, узнавал последние новости. Сакс оглядывался, моргая, и Спенсер тоже казался смущенным. Он жил на поверхности с 2061 года и получал всю информацию об убежищах из вторых рук. Сорок лет двойной жизни — неудивительно, что он выглядел шокированным.

Койот прошествовал к самоварам и принялся вынимать чашечки из высокого шкафа. Ниргал сел рядом с Виджикой, приобняв ее за талию, впитывая ее тепло и чувствуя легкость от долгого соприкосновения с ее стройной ногой.

Арт плюхнулся на подушку по другую сторону от Виджики и вклинился в разговор. Ниргал подумал, что Арт похож на огромного добродушного пса. Виджика представилась и пожала Арту руку. Он сжал ее изящные тонкие пальцы своей огромной лапищей и вроде бы захотел поцеловать их.

— Тут живут богдановисты, — объяснил ему Ниргал, засмеявшись над выражением его лица и передавая фарфоровую чашку. — Родители этих людей были заключенными в Королёве до войны.

— Ого! — воскликнул Арт. — С тех пор много всего случилось, да?

— Да, — подтвердила Виджика. — Мои родители отправились на север по Трансмаринерскому шоссе как раз перед тем, как его затопило. В конце концов, они добрались сюда. Возьмите у Койота поднос, пожалуйста, и раздайте чашки остальным.

Арт подчинился, а Ниргал продолжил разговаривать с Виджикой.

— Ты не поверишь, что мы нашли в одном из туфовых туннелей, — заявила она. — Мы теперь фантастически богаты.

Все получили свои чашки, прервались на минуту и одновременно сделали первый глоток, а потом, после одобрительных возгласов и причмокиваний, вернулись к беседе.

Арт сел возле Ниргала.

— Попробуй, — обратился к нему Ниргал. — Все должны присоединиться, таков обычай.

Арт глотнул из чашки, глядя с сомнением на угольно-черную, дурно пахнущую жидкость. Его передернуло.

— Словно кофе с ядовитой лакрицей.

Виджика засмеялась.

— Это кава-кава, — пояснила она, — смесь кавы и кофе. Очень сильная — и вкус адский. Пить ее трудно. Но не сдавайтесь. Если допьете до дна, то поймете, что оно того стоило.

— Я вам верю, — Арт мужественно сделал второй глоток и содрогнулся. — Кошмар!

— Да. Но нам нравится. Некоторые извлекают из кавы каваин, но мы считаем, что это неправильно. Ритуалы должны быть в чем-то неприятны, иначе вы не будете уважать их должным образом.

— Верно, — произнес Арт, пока за ним наблюдали Ниргал и Виджика. — Что ж, я угодил в убежище марсианского подполья, — добавил он. — Я накачиваюсь жутким снадобьем в компании самых знаменитых потерянных членов первой сотни. А также юных местных, никогда не бывавших на Земле.

— Подействовало, — заметила Виджика.

Койот общался с какой-то женщиной. Она сидела в позе лотоса на подушке и была лишь чуть ниже Койота, даже когда он стоял перед ней.

— Конечно, мне пригодились бы семена ромэна, — вымолвила она, — но и ты должен будешь взять себе что-нибудь полезное и ценное.

— Брось! — парировал Койот в своей обаятельной манере. — Кстати, вы даете нам больше азота, чем мы можем использовать.

— Но ты должен получить азот, прежде чем сможешь отдать его.

— Знаю.

— Получить, прежде чем дать, и дать, прежде чем его сожгут, — настаивала женщина. — Мы нашли огромную жилу нитрата натрия, это чистая белая селитра, и пустоши буквально напичканы ею. Похоже, залежи лежат между туфом и лавой, их около трех метров, а тянутся они, наверное, на много километров в обе стороны. Поэтому мы хотим избавиться от некоторого количества азота.

— Хорошо, — проворчал Койот. — Но это же не повод устраивать церемонию обмена дарами?

— При чем здесь церемонии? Вы сожжете восемьдесят процентов азота молниеносно.

— Семьдесят.

— Ладно, но мы получим семена, и на нашем столе будет приличный салат.

— Если вам удастся его вырастить. Салат — очень нежное растение.

— У нас есть замечательные удобрения.

Койот захохотал.

— Еще бы! Только ваши проекты пока еще повисли в воздухе! Я вот что скажу: мы дадим вам координаты погрузчика с ураном, который мы послали в Керавнский залив.

— И этот человек говорит мне о церемонии обмена дарами!

— Нет гарантии, что мы сможем забрать уран! — возразил Койот. — Зато вы будете знать, где он находится! Если вы его достанете, то сожжете еще один пикобар азота. Тогда мы будем в расчете. Ну как, договорились?

— По-моему, ты перегибаешь палку.

— Не болтай ерунды! А ваши залежи белой селитры? Вы теперь и впрямь богачи! Ее действительно много?

— Миллионы тонн. Говорю же, пустоши напичканы ею вдоль и поперек.

— Вероятно, мы возьмем у вас чуточку перекиси водорода. Нам понадобится топливо, чтобы ехать на юг.

Арт склонился к ним, будто притянутый магнитом.

— Что такое белая селитра?

— По-настоящему чистый нитрат натрия, — ответила женщина.

Она описала Арту ареологию региона. Риолитовый туф — едва окрашенные скалы, окружавшие регион, были покрыты темной андезитовой лавой. Эрозия разрушала туф везде, а трещины в лаве обнажали его, формируя ущелья с туннелями, и заодно оголяли пласты селитры, которые были заключены между этими двумя слоями.

— Селитра — просто рыхлая горная порода и пыль, зацементированная солями натрия и нитратов.

— Слой, наверное, оказался там благодаря микроорганизмам, — заявил мужчина, стоявший позади женщины, но та замотала головой.

— Думаю, все дело в ареотермальном эффекте или в свете, привлеченном кварцем в составе туфа.

Они спорили задиристо — как дискутируют люди, обсуждающие одну и ту же проблему в сотый раз. Арт опять начал сыпать вопросами о белой селитре. Женщина объяснила, что они действительно нашли чистую селитру, в которой было до восьмидесяти процентов нитрата натрия. В бедном нитратами марсианском мире она являлась сокровищем и стоила баснословно дорого.

Блок селитры лег на стол, женщина передала его Арту и продолжила спор со своим другом. Койот вел торг с другим мужчиной, обсуждая детские качели и горшки, килограммы и калории, равную и завышенную стоимость, кубические метры в секунду и пикобары. Торговался он мастерски и вызывал смешки у окружающих.

Неожиданно женщина прервала Койота, воскликнув:

— Послушай, мы не можем взять неизвестный контейнер с ураном, который еще непонятно, как достать! Это или огромный церемониальный дар, или грабеж, в зависимости от того, найдем мы уран или нет! Что за нечестная сделка, Койот? Я с тобой не согласна!

Койот насупился.

— Зря я не захватил уран с собой! Кстати, вы едва не закопали нас в своей белой селитре! Мы прекрасно путешествуем, и у нас есть семена, но не более того. И, конечно, не миллионы тонн залежей селитры! Нам, между прочим, нужна перекись водорода и макароны — тоже. Это вам не роскошь, как семена салата! Поэтому если вы отыщете наш контейнер, можете смело использовать уран, и сделка будет честной. А если вы ничего не найдете, тогда пеняйте на себя! Значит, вы будете нам должны, правильно? Но в таком случае вы можете спалить семена дотла, и сделка опять будет честной.

— Нам понадобится неделя работы и горючее! — возмутилась женщина.

— Хорошо, возьмем еще десять пикобар и сожжем шесть.

— Договорились, — нехотя согласилась женщина. — С тобой трудно иметь дело, — расстроенно добавила она.

Койот кивнул и поднялся, чтобы наполнить их чашки.

Арт уставился на Ниргала, раскрыв рот.

— Объясни мне, что сейчас произошло.

— Ну, — начал Ниргал, чувствуя вызванную кавой благожелательность, — они торговались. Нам необходима еда и горючее, и мы были в проигрышном положении, но Койот выкрутился.

Арт взвесил блок белой селитры.

— Но что за разговоры: получить азот, отдать азот, сжечь азот. Вы что, сжигаете деньги, получив их?

— Частично.

— А обе стороны стараются уступить?

— Уступить?

— То есть остаться в накладе?

— В накладе? — повторил Ниргал.

— Дать больше, чем получают?

— Конечно.

— Ха! — Глаза Арта округлились. — Но вы не можете дать намного больше, чем у вас есть, я правильно понял?

— Да. Тогда это будет подарок.

Ниргал смотрел, как его новый приятель обдумывает услышанное.

— Но если вы всегда отдаете немножко больше, чем получаете, как вам удается вообще приобретать что-нибудь, чтобы отдавать? — не унимался Арт.

Ниргал пожал плечами, бросил взгляд на Виджику и с намеком сжал ее талию.

— Кое-что мы находим или делаем сами, — сказала Виджика.

— Ага.

— Это дар экономии, — заметила Виджика.

— Что-что?

— Это часть того, как здесь все устроено. Есть денежная экономика для старой системы купли-продажи, где в качестве денег используется перекись водорода. Но люди в основном стараются использовать перекись водорода по максимуму, в чем и заключается дар экономии. Вот что придумали суфии и люди из дома Ниргала.

— И Койот, — улыбнулся Ниргал.

Хотя когда Ниргал бросал взгляды на своего отца, то видел, что Арту было сложно представить его теоретиком от экономики. В ту минуту Койот бешено стучал по экрану планшета, играя с каким-то мужчиной в простенькую игру.

Проиграв, он спихнул соперника с подушки, на которой тот сидел, и провозгласил, что его рука соскользнула.

— Да я тебя дважды побью! — заявил Койот, и они взгромоздили локти на стол, напрягли руки и начали поединок.

— Армрестлинг! — воскликнул Арт. — Вот это я понимаю!

Койот проиграл в считаные секунды. Арт сел, чтобы сразиться с победителем. Он быстро выиграл, и вскоре стало ясно, что никто не может устоять против него. Богдановисты даже объединялись — и уже три или четыре руки пытались положить руку Арта на стол, однако он опрокидывал любую комбинацию.

— Победа за мной! — горделиво произнес он и ухмыльнулся. — Сколько азота я вам должен?

* * *
Чтобы избежать участка разбитой земли к северу от горы Олимп, им пришлось сделать изрядный крюк. Они ехали целую ночь и привычно отсыпались днем.

В долгие ночные часы Арт и Ниргал сидели за рулем и разговаривали. Арт задавал ему сотни вопросов, да и Ниргал не отставал: он был очарован Землей, как Арт — Марсом. Они сработались, каждый был интересен собеседнику, а это всегда прочное основание для дружбы.

Когда мысль о самостоятельном контакте с землянами впервые посетила Ниргала в студенческие годы, он даже оторопел. Но опасная идея, пришедшая ему в голову однажды ночью в Сабиси, крепла день ото дня. Ниргал обдумывал ее месяцами и проводил изыскания, чтобы понять, с кем ему контактировать и каким образом. Чем больше он узнавал, тем сильнее росло в нем ощущение, что мысль, в принципе, неплохая, хотя он часто подвергал потенциальный союз с землянами обстоятельной критике. И Ниргал понимал, что все члены первой сотни, которых он знал, не рискнут пойти на контакт. Значит, это будет только его решение. Он разделит и риски, и ставки…

Он начал именно с «Праксиса», поскольку много читал о нем. Это был выстрел наугад, как и большинство действий, основанных на чистом инстинкте. Он вспомнил поездку в Берроуз, прогулку в офис «Праксиса» в горе Хант, несколько раз повторенный запрос прямой линии с Уильямом Фортом… Он получил линию, хотя, если честно, маленькая победа еще ничего не означала. Но в тот момент, когда он приближался к Арту на улице Шеффилда, Ниргал уже не мучился сомнениями. Он сделал все правильно — и, разумеется, «Праксис» тоже.

Ну, а в самом Арте было что-то очень хорошее и внушающее доверие. Открытость, простота, дружелюбие. Обращаясь к детскому словарю Ниргала — баланс двух миров.

Он поверил этому человеку.

Один из признаков правильного поступка — то, что со временем он кажется неизбежным. А теперь в марсоходе, когда в свете тепловизора сменяли друг друга марсианские дни и ночи, они все говорили и говорили…

Их долгие нескончаемые беседы помогли им стать друзьями. Импульсивный порыв Ниргала к Земле увенчался успехом. Он сам стал свидетелем этого, часами наблюдая за Артом, а иногда просто глядя на его заинтересованное лицо.

Они затрагивали любые темы и видели друг друга насквозь. Они говорили о своем прошлом, мечтах, надеждах и страхах. Но большую часть времени Ниргал пытался просветить Арта насчет Зиготы и Сабиси.

— Я жил в Сабиси несколько лет и посещал открытый университет иссеев. Тебе предоставляется полная свобода и никакого учета там не ведется. Ты посещаешь курсы, которые тебя увлекли, и имеешь дело только с преподавателями. — Он помолчал и добавил: — Вообще-то в Сабиси не жалуют официальные бумаги. Сабиси — столица «полусвета», как Купол Фарсида, только крупнее. Великий город. Я познакомился с кучей людей со всего Марса.

Романтика Сабиси сквозила в речах Ниргала. Воспоминания наводняли его разум. Он думал об изобилии событий, чувств и личных переживаниях тех лет — противоречивых и несовместимых одновременно, — и они казались ему единым прекрасным полифоническим аккордом.

— Наверное, ты приобрел захватывающий опыт, — вставил Арт. — Ведь ты же вырос в Зиготе.

— Это точно!

— Слушай, расскажи мне еще что-нибудь про Сабиси.

Ниргал склонялся в кресле, чувствуя легкую дрожь, и продолжал делиться с Артом воспоминаниями.


Поначалу он глядел на все, разинув рот. Иссеи делали невероятные вещи. Пока первая сотня ругалась, боролась и рассеивалась по Марсу, началась война. Многие либо погибли, либо ушли в подполье. Ну, а японские поселенцы — двести сорок человек — основали поселение через семь лет после прибытия первой сотни. Они высадились на Марсе и сразу же принялись обустраиваться на месте. Они адаптировались к последующим переменам, включая и появление мохола возле их укрытия. Однако они взяли его под контроль и использовали отходы в качестве строительного материала. Когда уплотнившаяся атмосфера позволила им выбираться наружу, они возделывали окрестности, каменистую и высокогорную область, не очень-то и приспособленную для садоводства. Постепенно вокруг вырос разбросанный гномий лес, крошечных размеров криволесье, с островками альпийских лугов.

В роковой 2061 год иссеи не покинули свой дом. Сабиси считался нейтральной территорией, и транснациональные корпорации оставили их в покое. Иссеи предпочитали изолированность. Они укрепляли камнем из мохола извилистые серпантины дороги и неприметные пещеры, в которых могли спрятаться люди с юга.

Вот так они и создали «полусвет», самое изощренное и сложное сообщество Марса. «Полусвет» кишел вроде бы совершенно незнакомыми людьми, которые встречались по ночам в своих комнатках, чтобы общаться, принимать пищу, заниматься любовью. Но самая главная заслуга иссеев заключалась в другом. Именно они основали университет Марса. Многие студенты, возможно, треть от общего числа, были молоды и рождены на Марсе. Были ли они людьми поверхности или подполья, они всегда без труда узнавали друг друга — ведь они являлись уроженцами этой планеты! Они быстро различали в собеседнике тысячи едва заметных черт, которых у землян не было и в помине.

Они собирались вместе, играли на музыкальных инструментах и предавались любви. Сперва лишь немногие из уроженцев поверхности были посвящены в дела подполья, пока не стало казаться, что все дети Марса являются естественными союзниками.

Среди преподавателей были не только иссеи, но и нисеи, а сам университет был переполнен вольнослушателями, которые прибывали из отдаленных марсианских городов. Временами здесь жили даже гости с Земли. Студенты стекались отовсюду. Они учились в чудесном университете, гуляли в садах и на улицах, отдыхали возле открытых павильонов, у прудов, в кафе и на широких бульварах. Это был своеобразный марсианский Киото.

В первый раз Ниргал увидел Сабиси во время своего краткого визита с Койотом. Сабиси взбудоражил его воображение. Город показался ему шумным и перенаселенным. Повсюду слонялись толпы народа! Спустя несколько месяцев, устав от монотонных путешествий по югу, он вспомнил Сабиси, и его потянуло в этот город иссев.

Сабиси превратился для Ниргала в единственно возможный пункт назначения.

И он поехал в Сабиси. Наргал поселился в мансарде под крышей, которая была меньше, чем бамбуковая комната в Зиготе. Сказать по правде, она оказалась немногим больше, чем его постель. Он ходил на занятия, бегал, играл в музыкальных группах калипсо и засиживался допоздна в кафе. Он выучил столько, сколько мог вместить его планшет. Он понял, каким невероятно провинциальным и невежественным был он сам. Койот передавал ему перекись водорода, которую Ниргал продавал иссеям, получая неплохие деньги. Каждый день становился очередным приключением, ведь тогда Ниргал почти никогда ничего не планировал. А иногда он встречался со столькими людьми, что едва не валился с ног от усталости.

Он изучал ареологию и экологическое конструирование — дисциплины, которыми интересовался в Зиготе. Кроме того, Ниргал посещал лекции по математическому обоснованию и штудировал учебники вместе с Эцу. Он понял, что унаследовал от матери дар ясно видеть взаимодействие компонентов системы. Вскоре он погрузился в это целиком. Что за необыкновенное, увлекательное занятие! Сколько человеческих жизней было посвящено тому, чтобы накопить гигантский массив знаний! Какое разнообразие, дарующее безграничные возможности в этом мире!

Добравшись до дома, он растягивался прямо на полу своей мансарды. Иногда он засыпал на кушетке у своего друга — после разговора о Закавказской войне со ста сорокалетним бедуином.

Утром он просыпался и учился, а вечером играл на стальных барабанах или маримбах с дюжиной латиноамериканцев и полинезийцев, напившихся кавы. После этого он ложился в постель с одной смуглой красавицей, женщиной страстной, как и Джеки (в лучшие свои моменты), но более простосердечной.

Порой он срывался с места и вместе с друзьями бежал на театральную премьеру. Они смотрели постановки пьес Шекспира, к примеру, «Короля Иоанна». В такие вечера Ниргал невольно проводил параллели, лежащие между Иоанном и бастардом. Вдобавок ему казалось, что и сами персонажи, и изломы их трагических судеб современны, как никогда…

Ниргал с содроганием смотрел главную сцену, в которой Иоанн приказывает убить юного Артура. А после спектакля он шел с друзьями через весь город, дискутируя о пьесе. Ниргал говорил, что сюжет «Короля Иоанна» напрямую перекликается не только с судьбами иссеев, но описывает ситуацию на Марсе и расстановку сил на Земле.

Потрясающе!..

И наступал следующий день. Некоторые из студентов устраивали себе полевые работы. Они носились по окрестностям до изнеможения, исследуя ландшафт и стремясь увидеть все своими глазами, а потом могли остаться за городом. Тогда Ниргал вместе со своими приятелями ночевал в походной палатке, устроив кемпинг в крутом кратере на востоке от Сабиси. Они разогревали еду в марсианских сумерках, когда на фиолетовом небе загорались звезды, а альпийские цветы прятались в скальном основании, которое держало их всех, словно ладонь гиганта.

Дни непрерывного общения с незнакомыми людьми научили Ниргала многому. Он ценил их столь же сильно, как и часы, проведенные в университетской аудитории. Не то чтобы в Зиготе этому не уделялось внимания: ее обитатели тоже разнились между собой, и Ниргала мало чем можно было удивить.

Однако лишь в Сабиси он понял, что вырос в месте вроде психиатрической лечебницы для эксцентриков — людей, изрядно покореженных первыми напряженными годами на Марсе.

А Сабиси не переставал его изумлять. Люди, которые родились не в Зиготе — и северяне в особенности, — гораздо меньше контактировали друг с другом физически, чем привык Ниргал. Они не обнимались и не предавались взаимным ласкам, не толкались и не дрались. Они и не купались «всем выводком», как в Зиготе, хотя некоторые научились этому в публичных банях Сабиси. Ниргал своими прикосновениями всегда заставал их врасплох. Он говорил диковинные вещи и любил бегать целыми днями.

Вскоре Ниргала вовлекли в самые разнообразные сообщества, ячейки и банды. Однако он знал, что сможет в любой момент их покинуть, хотя и стал негласным лидером уже нескольких неформальных организаций.

Так продолжалось из дня в день: днем Ниргал учился, встречался с друзьями в кафе и носился по городу как угорелый.

В Сабиси появилась и так называемая «компания Ниргала». Но он быстро научился уклоняться от славы, которая свалилась ему на голову. Правда, иногда ему нравилась роль вожака. Чаще всего это происходило в присутствии Джеки.

— Снова Джеки! — заметил Арт.

Ниргал упомянул ее не в первый раз и даже не десятый. И теперь кивнул, чувствуя, как бьется сердце.

Джеки тоже переехала в Сабиси некоторое время спустя после Ниргала. Она сняла комнату неподалеку и посещала часть курсов, которые выбрал Ниргал. Они выделялись среди сверстников, а когда встречались, то хвастались своими победами. Забавно, но, судя по рассказам обоих, они часто оказывались в схожих ситуациях, когда один из них либо соблазнял кого-то, либо сам становился объектом соблазнения.

Но они были вынуждены отказаться и от этого сомнительного удовольствия, дабы не распугать всех партнеров. Тех, впрочем, было в избытке. В общем, они оставили друг друга в покое, кроме тех случаев, когда одному слишком сильно не нравился выбор другого. Таким образом, они оценивали собственных партнеров и безмолвно признавали влияние друг друга.

В тот период, сталкиваясь, они не произносили ни единого слова — редкое поведение и для Джеки, и для Ниргала! Но именно таким образом они и признавали свою, можно сказать, обоюдную власть друг над другом.

Они оба общались с ровесниками и преподавателями, заводили новые знакомства, друзей и любовников. Иногда они неделями не виделись, но на некоем глубинном уровне (Ниргал печально качал головой, пытаясь объяснить свои переживания Арту) они «принадлежали друг другу».

Если одному из них нужно было найти реальное доказательство их связи, другой тут же азартно принимался за дело, и оба шли в этом до конца. Такое случилось всего лишь трижды за три года их пребывания в Сабиси.

Итак, Ниргал знал благодаря встречам с Джеки, что они оба связаны. Их объединяло детство в Зиготе и то, что произошло позже, но здесь крылось и нечто большее. Все, что они делали вместе, отличалось от их взаимоотношений с другими людьми и было гораздо сильнее.

Ни один из его знакомых не мог сравниться с Джеки по значимости или опасности. Ниргал обзавелся кучей друзей: сперва их было сто, а затем — пятьсот. И он никогда никому не отказывал. Он задавал вопросы, слушал и редко спал. Он посещал собрания пятидесяти различных политических организаций, соглашался со всеми, а ночи проводил в спорах, решая судьбу Марса и человеческой расы. С некоторыми людьми он ладил лучше, чем с другими. Он мог болтать с северянами и почувствовать мгновенную эмпатию — с нее-то и начиналась истинная дружба, которая могла длиться вечно. В основном так и происходило. Но иногда он бывал крайне поражен каким-либо поступком, абсолютно чуждым его пониманию, что опять напоминало Ниргалу, какое тесное и душное окружение было в Зиготе. И поэтому он все-таки оставался невинен, словно фея, выросшая в раковине галиотиса.

— Нет, меня сформировала не Зигота, — сказал он Арту, глядя ему за спину (Ниргал хотел убедиться, что Койот спит). — Ты не можешь выбирать свое детство, оно просто случается. Но, когда ты вырастаешь, у тебя появляется выбор. Я выбрал Сабиси. И он сформировал меня по-настоящему.

— Возможно, — пробормотал Арт, потирая подбородок. — Но детство — это не только прошлое, но и мнение, которое ты формируешь о нем. Поэтому-то мы порой и остаемся детьми.


Однажды на рассвете сливовый цвет неба на севере был подсвечен эффектными ребрами хребта Ахерона. Горы нависали надо всем, как монолитный Манхэттен, еще не разрезанный на отдельные небоскребы. Пестрая, искромсанная каньонами земля под ребрами казалась нарисованной.

— Сколько лишайников! — воскликнул Койот.

Сакс забрался на соседнее сиденье и приклеился носом к ветровому стеклу. Он проявлял такое воодушевление, какого они не видели с момента его спасения.

Под одним ребром Ахерона виднелась линия зеркальных окон, напоминающая бриллиантовое ожерелье, а на вершине гребня торчал длинный зеленый клок под эфемерным блеском купола.

— Похоже, там снова кто-то поселился! — заявил Койот.

Сакс кивнул.

— Интересно кто? — спросил Спенсер, смотревший им через плечо.

— Никто, — ответил Арт. Они уставились на него, и он продолжил: — Я слышал об этом во время вводных лекций в Шеффилде. Здесь реализован проект «Праксиса». Они перестроили все, что только можно, и наладили системы жизнеобеспечения. А теперь они ждут.

— Чего?

— Сакса Расселла. А еще — Танеева, Кол, Токареву… — Он посмотрел на Сакса и пожал плечами, словно извиняясь.

Сакс прокаркал что-то нечленораздельное.

— Эй! — всполошился Койот.

Сакс хорошенько прокашлялся, попробовал снова. Его рот округлился, и ужасный звук зародился в глубине его горла.

— О-о-о-о-о-о!..

Затем Сакс посмотрел на Ниргала, знаками давая понять, что именно Ниргал может быть «переводчиком».

— Почему? — сообразил Ниргал.

Сакс кивнул.

Ниргал почувствовал, что его щеки вспыхнули, а по позвоночнику пробежался прямо-таки электрический разряд острого облегчения. Он подскочил на месте и крепко обнял Сакса.

— Вы понимаете!

— А то, что находится на Ахероне, — просто своеобразный символический жест, — добавил Арт. — Это была идея Форта, человека, который основал «Праксис». Может, они вернутся, сказал он людям в Шеффилде. Не знаю, продумывал он детали или нет.

— Форт очень странный, — буркнул Койот, и Сакс снова кивнул.

— Верно, — подтвердил Арт. — Но мне бы хотелось, чтобы вы с ним встретились. Почему-то он напоминает мне Хироко, с которой я заочно знаком по вашим рассказам.

— А он в курсе, где мы находимся? — спросил Спенсер.

Сердце Ниргала забилось чаще, но Арт ничуть не смутился.

— Понятия не имею, но думаю, он кое-что подозревает. Он хочет, чтобы вы были здесь.

— Где он живет? — выпалил Ниргал.

— Не представляю. — Арт описал свою поездку к Форту. — Вероятно, где-то у Тихого океана. Но если бы я мог сообщить ему… — Он умолк и добавил: — Ну, может быть, позже.

Сакс смотрел через смотровое окно марсохода на горный хребет и на узкую линию освещенных окон, за которыми могли скрываться тихие стерильные лаборатории. Койот потянулся, положил ладонь ему на шею.

— Хочешь вернуться, да, дружище?

Сакс что-то невнятно прокаркал.


На пустой равнине Амазонии было несколько поселений. Они забрались в самую глушь, и марсоход стремительно катил на юг ночь за ночью.

Как всегда, они отсыпались днем в затемненном жилом отсеке. А поиск подходящих укрытий оставался насущной проблемой. На открытом пространстве их «булыжник» выделялся, словно валун, принесенный ледником, а Амазония представляла собой плоскую равнину. Они часто прятались в тени ближайшего кратера, который попадался им на пути. После завтрака Сакс часто упражнялся, выкашливая из горла непонятные слова. Он отчаянно старался научиться разговаривать заново, но терпел поражение. После этого Ниргал очень расстраивался — даже больше, чем, казалось, сам Сакс, который вроде бы не слишком страдал. А в те последние недели Ниргал и не пытался поговорить с Саймоном…

Койот и Спенсер радовались и столь малому прогрессу. Они часами задавали Саксу вопросы и прогоняли его по тестам, которые нашли в планшетах. Оба пытались понять, что именно случилось с их другом.

— Очевидно, афазия, — предположил Спенсер. — Боюсь, допрос спровоцировал инсульт. А некоторые инсульты приводят к нединамической афазии.

— А есть еще и динамическая?

— Да. При такой афазии пациент не может ни читать, ни писать, у него возникают сложности с речью и поиском нужного слова, однако он все это осознает.

Сакс тотчас кивнул.

— При другом типе афазии пациент может постоянно болтать, однако его речь совершенно бессмысленна.

— Я знаю людей с подобной проблемой, — фыркнул Арт.

Спенсер проигнорировал шутку Рэндольфа.

— Мы должны доставить Сакса к Владу, Урсуле и Мишелю.

— Мы этим и заняты, — заявил Койот и, прежде чем лечь на свою койку, сжал руку Сакса.


На пятую ночь после того, как они уехали от богдановистов, марсоход достиг экватора и двойного барьера из упавшего лифтового троса. Койот и раньше преодолевал эту преграду — он шел через ледник, который образовался при прорыве водоносного слоя в 2061 году в долине Мангала. Тогда стремительный водный поток с кусками льда спустился по руслу на целых 150 километров. А когда вода замерзла, ледник закрыл собой оба отрезка упавшего троса — на сто пятьдесят второй долготе. Некоторое время назад Койот обнаружил тропу на необыкновенно гладком участке и вновь стал марсианским «первопроходцем».

К сожалению, когда они приблизились к леднику Мангала — свалявшейся массе покрытого гравием коричневого льда, который заполнил дно долины, — то обнаружили, что с последнего визита Койота все изменилось.

— А где же моя дорога? — вопрошал Койот. — Куда она подевалась?

Сакс захрипел и принялся махать руками, не спуская глаз с долины Мангала.

Ниргалу было трудно воспринимать застывший пейзаж. Он напоминал визуальные помехи — клочки грязно-белого, серого, черного, рыжего, наплывающие друг на друга так, что невозможно было оценить ни расстояние, ни форму, ни размер ледника.

— Может, ты ошибся, и мы сбились с пути? — предположил он.

— Я ручаюсь, — ответил Койот.

— Ты уверен?

— Я оставил маркеры. Видишь, участок, который ныряет под боковую морену? За ним-то и должна находится моя дорога, ведущая вверх, на гладкий лед! Но она исчезла! Везде стены проклятых айсбергов. Вот черт! Я десять лет пользовался этим маршрутом! — кипятился Койот.

— Тебе повезло, что она продержалась так долго, — ответил Спенсер. — Марсианские ледники медленнее, чем земные, но они тоже подтаивают.

Койот зарычал. Сакс закашлялся и указал на внутреннюю дверь шлюза. Он хотел выбраться наружу.

— Почему бы нет? — пробормотал Койот, уставившись на карту на экране. — Мы вынуждены торчать тут целый день.

И в предрассветных сумерках Сакс побрел по вспаханным завалам ледника. Ниргал внимательно за ним наблюдал. Сакс казался крошечным — прямоходящее существо с льющимся из шлема светом. Некая глубоководная рыба, тыкающаяся вокруг в поисках еды. У Ниргала заныло сердце. Он надел скафандр и вышел наружу, чтобы составить компанию старику.

Он сразу же окунулся в марсианское холодное, серое утро и переступал с камня на камень, следуя за Саксом в его неровном курсе через морену. Конус головного фонаря Ниргала поочередно подсвечивал жуткие маленькие миры. Дюны и камни вперемешку с колючими растениями заполняли трещины и впадины ледника. Все вокруг было блеклым, но растения все же отливали оливковым, хаки или коричневым — со случайными светлыми вкраплениями цветов, без сомнения, ярких под солнцем, но тусклых среди толстых листьев. Через интерком Ниргал слышал, как Сакс прочищает горло. Внезапно тот указал на камень. Ниргал нагнулся, чтобы посмотреть. В трещинах росло нечто вроде грибов с черными точками на сморщенных шапках, сбрызнутых белыми крупицамм «соли». Сакс закаркал, когда Ниргал дотронулся до растения. Ниргал вздохнул: невозможно было понять, чего Сакс хочет.

— Р-р-р-р!

Ниргал отдернул руку, и они посмотрели друг на друга.

— Все в порядке, —пробормотал Ниргал, вновь пораженный воспоминанием о Саймоне.

Они подошли к соседнему островку листьев. Области, поддерживавшие жизнь растений, походили на крошечные комнатки, разделенные перегородками из камней и песка. На каждом морозном клочке каменистой пустыни Сакс, неловко спотыкаясь на ходу, проводил минут по пятнадцать. «Удивительно, что здесь выросло столько растений», — подумал Ниргал.

Лишь после того, как они заглянули в несколько ущелий подряд, Ниргал заметил, что некоторые виды повторяются снова и снова. Однако ни один из них не напоминал растения, которые они выращивали в Зиготе, да и в дендрариях Сабиси таких точно не было. Может, это флора первого поколения? Ниргал присмотрелся к лишайникам, мху и траве… Странно, но они все-таки показались ему знакомыми. Они ежились вместе и образовывали поляны, как и те, что росли в высоко расположенных бассейнах Сабиси. Что за парадокс?

Сакс молчал, и лишь его фонарь служил указующим перстом. Ниргал помогал Саксу, часто направлял луч своего фонарика на ту же точку, чтобы усилить освещение. Наконец, небо порозовело, и солнце выкатилось из-за горизонта. Ниргал подумал, что они стоят в тени самого Марса.

— Др!.. — вдруг гаркнул Сакс и направил свет фонаря на покрытый гравием склон, выше которого раскинулась сеть веток: ее словно разместили там специально, чтобы удерживать обломки щебня.

— Др…

— Дриада, — догадался Ниргал.

Сакс решительно кивнул. Камни под ногами покрывали светло-зеленые заплаты лишайника.

— Яб-ло-ко. Крас-ный. Мох, — по слогам произнес Сакс.

— Эй! — воскликнул Ниргал. — Отлично!

Солнце уже отбрасывало их тени на каменистый склон. Цветки дриады озарились лучами, и Ниргал увидел лепестки слоновой кости и бананово-желтые тычинки.

— Дри-ада, — прокаркал Сакс.

Свет их фонарей стал теперь еле различим, и дриада засияла в полноцветии дня. Ниргал услышал странный звук по интеркому и заглянул в шлем Сакса — тот плакал, и слезы катились по его щекам.

* * *
Ниргал корпел над картографией района.

— У меня есть идея, — сказал он Койоту.

Ночью они отправились к кратеру Николсона, лежащему в четырехстах километрах к западу. Упавший трос должен был приземлиться как раз там, по крайней мере — на первом своем обороте. Ниргал считал, что рядом с ободом кратера будет расселина или проход.

Они взобрались на пологий северный склон Николсона и подъехали к разрушенному ободу. Марсоход затормозил. Перед взором Ниргала предстало жутковатое зрелище — черная линия пересекала жерло примерно в сорока километрах от марсохода. Она напоминала артефакт древней забытой расы гигантов.

— Большой Человек потерял… — начал Койот.

— Волос, — предположил Спенсер.

— Или черную зубную нить, — сказал Арт.

Внутренняя стена кратера была гораздо более крутой, чем склон, но по ободу вились многочисленные тропы, и им было из чего выбирать. Они без труда спустились по стабилизировавшемуся склону оползня и пересекли дно кратера, следуя изгибу западной внутренней стены. Вскоре они приблизились к тросу лифта. Тот появлялся из углубления, пробитого в ободе кратера, и грациозно опускался на самое дно, как подвесной подземный мост.

Марсоход медленно потащился вперед. Там, где трос выходил из обода, он почти на семьдесят метров поднимался над жерлом, а опускался вниз лишь через километр.

Они направили видеокамеры марсохода вверх и с любопытством смотрели на монитор. Но на фоне звезд детали черного цилиндра слились в единое целое. Можно было только гадать, что произошло здесь на самом деле.

— Красиво, — заметил Койот, когда они проехали плавный изгиб эоловых отложений[118] над второй пробоиной в ободе кратера. — Будем надеяться, что у нас не будет проблем.

От южного края кратера Николсона они могли просматривать пространство на многие километры вперед, а на полпути к горизонту черная линия обозначала второе падение троса. Разрушения впечатляли: два вала выбросов шли параллельно друг другу, как своеобразная изгородь. В траншее, образовавшейся при ударе о равнину, самого троса почти не было видно.

Когда они подъехали ближе, виляя между громадными валунами (те были выброшены наружу), то увидели, что от самого троса осталась лишь разбитая груда черного щебня. Эта насыпь углерода достигала трех, а иногда и пяти метров в высоту. Ее края оказались очень круты, и взобраться по ним на марсоходе не представлялось возможным.

Но дальше на востоке в насыпи из обломков виднелась впадина, где они и обнаружили следы метеорита. Он разбил весь кабель и столь яростно разбросал обломки, что образовался новый низкий кратер. То был неупорядоченный хаос, теперь ни одного более-менее серьезного булыжника не стояло у них на пути, и все приободрились.

— Невероятно! — хохотнул Койот.

Сакс покачал головой.

— Деи… Деи…

— Фобос, — сказал Ниргал, и Сакс кивнул.

— Ты думаешь? — воскликнул Спенсер.

Сакс пожал плечами, но Спенсер и Койот с энтузиазмом принялись обсуждать такую возможность. Кратер имел овальную форму, что подтверждало гипотезу о низком угле падения. Сама идея о случайном метеоре, попавшем в кабель за сорок лет после крушения лифта, была маловероятной, за исключением одного «но». Если все осколки Фобоса обрушились в экваториальной зоне, то один из них мог запросто ударить в трос. Здесь не было ничего удивительного.

— Это весьма кстати, — промурлыкал Койот, когда они обсудили свой маршрут через кратер и переправили марсоход на южную сторону.

Они припарковались у громадного скального обломка, надели скафандры и пошли на разведку.

Повсюду валялись куски брекчиевых пород. Ниргал принялся озираться по сторонам. Он уже не понимал, где разрушения, сделанные метеором, а где камни, которые выбросил трос. Но Спенсер неплохо разбирался в этой области и взял несколько образцов. Они, по его словам, были экзотическим углистым хондритом, вероятно, пресловутыми осколками Фобоса.

Для полной уверенности, конечно, требовался химический анализ. Когда они вернулись обратно в марсоход, Спенсер занялся образцами. Он осмотрел свои находки под стократным увеличением и с уверенностью заявил, что это настоящие осколки Фобоса.

— Аркадий показывал мне фрагмент Фобоса. Он точно такой же!

Они передавали друг другу тяжелый, обугленный, черный кусок метеорита и качали головами.

— Брекчирование при падении изменило его, — произнес Спенсер и взвесил образец на ладони. — Думаю, его нужно назвать фобосит.

— Не самый редкий камешек на Марсе, — подытожил Койот.

К юго-востоку от кратера Николсона, протянувшись в сердце взгорья более чем на триста километров, раскинулись два параллельных каньона борозды Медузы. Койот решил придерживаться восточной Медузы — самого крупного из двух образований.

— Когда есть возможность, я предпочитаю двигаться по каньонам и приглядывать для себя пещеры или козырьки. Так я нахожу потайные убежища.

— А если ты наткнешься на поперечный уступ, который пересекает каньон? — поинтересовался Ниргал.

— Тогда я еду обратно. Можешь не сомневаться, я возвращался назад бессчетное количество раз.

И марсоход пополз по каньону, дно которого было преимущественно плоским.

На следующую ночь они опять двигались на юг. Внезапно дно каньона начало бугриться гигантскими ступенями, с которыми марсоход плохо справлялся. Спустя полчала они достигли еще более высокого уровня каньона. Сидевший за рулем Ниргал, нажал на тормоз.

— Я вижу дома!

Они столпились вокруг Ниргала, чтобы посмотреть через ветровое стекло. На горизонте, под восточной стеной каньона, притулилась группка белокаменных домиков. Купол над поселением отсутствовал. После внимательного изучения снимков, сделанных под разными углами и при разных фильтрах, Койот пожал плечами.

— Нет следов электричества или тепла. Похоже, никого и впрямь нет дома. Ха! Давайте-ка прогуляемся и посмотрим.

Марсоход приблизился к массивному сколу отвесной стены каньона и опять затормозил. С этого расстояния было прекрасно видно, что здания находятся на некотором расстоянии друг от друга. Они казались монолитными каменными блоками, словно при их строительстве использовалась селитра из пустошей к северу от горы Олимп. Светлые фигурки неподвижно застыли между зданиями, круглая площадь была окружена белыми деревьями.

Ниргал ошеломленно заморгал.

— Статуи, — изрек Спенсер. — Каменный город!

— Ме! — рявкнул Сакс и сердито застучал по приборной панели, поразив своих друзей четырьмя резкими хлопками. — Ме! Ду! Са!

Спенсер, Арт и Койот расхохотались. Они хлопали Сакса по плечам, будто хотели повалить его на пол. А когда все угомонились, то облачились в скафандры, выбрались из марсохода и направились к каменному поселению.

Твердые стены, словно сделанные из цельного куска мыла, устрашающе сверкали в свете звезд. Здесь было около двадцати зданий, множество деревьев и пара сотен человек, а также десятки львов, свободно расположившихся между людьми. И статуи, и дома были вырезаны из камня, который Спенсер определил как алебастр.

Центральная площадь казалась заледеневший, будто вся жизнь тут неожиданно оборвалась вместе с течением времени. Ниргал подошел поближе. На площади имелся и переполненный фермерский рынок с торговцами, и толпа зевак, которые собралась вокруг мужчин, играющих в шахматы. Фигуры на доске были высотой по грудь. Черные фигуры и темные квадраты резко контрастировали с окружением — оникс в алебастровом мире.

Другая группа каменных людей наблюдала за жонглером, а тот следил взглядом за невидимыми шарами. Три льва внимательно смотрели на представление, приоткрыв пасти. Ниргал подумал, что еще секунда, и они оживут. У какого-нибудь льва встанет дыбом шерсть на загривке, и он выхватит шар у жонглера, а люди начнут смеяться… Человеческие лица и морды хищников были почти лишены черт, но каждая из них каким-то образом выражала определенную эмоцию.

— Посмотрите на круговую расстановку зданий, — заметил Спенсер по внутренней связи. — Это архитектура богдановистов или нечто очень похожее.

— Богдановисты никогда не рассказывали мне ни о чем подобном, — возразил Койот. — Вряд ли они сюда добрались. Я не знаю никого, кто бывал в этих местах. Мы находимся далеко от цивилизации. — Он ухмыльнулся. — Кто-то изрядно потрудился!

— Люди порой делают странные вещи, — ответил Спенсер.

Ниргал бродил вокруг, не обращая внимания на реплики, звучащие в интеркоме. Всматривался в полустертые лица, взволнованно заглядывал в двери и окна белокаменных домиков. У него было такое чувство, что скульптор создал свое произведение для того, чтобы поговорить с ним, поделиться своим авторским видением.

Белый мир его детства пробивался наружу прямо сквозь зеленый цвет. Или сквозь красный — в данном конкретном случае… И было в этом нечто загадочное. Не просто неподвижность, но умиротворенность и гармония всех фигур, плавное спокойствие поз. Марс мог быть таким. Без необходимости прятаться, без распрей: дети бегают по рынку, львы ластятся к ним, как домашние кошки…

После затянувшейся прогулки по алебастровому городу они вернулись в марсоход и продолжили путешествие. Через пятнадцать минут Ниргал заметил очередное творение — белый барельеф лица, выступающий из скалы напротив города.

— А вот и Медуза, — заявил Спенсер, отставив кружку с напитком.

Василисковый взгляд горгоны смотрел назад, на город, тогда как змеи ее волос уползали в обрыв скалы, словно камень ухватил Медузу за серпантиновый хвост и удерживал от появления на Марсе.

— Красиво, — признал Койот. — Кстати, если это не автопортрет скульптора, тогда я сильно ошибаюсь.

Марсоход поехал дальше, не затормозив, а Ниргал с любопытством уставился на исполинское изображение. В нем сквозили азиатские черты, но такое впечатление могли придать забранные назад волосы-змеи. Ниргал постарался запомнить барельеф, чувствуя, что из камня вырезан некто, смутно ему знакомый…


Они выбрались из каньона Медузы до рассвета и остановились, чтобы переждать день и спланировать следующий шаг. За кратером Бартона, который раскинулся перед ними, начиналась борозда Мемнония. Она рассекала землю на сотни километров, блокируя проход на юг. Им нужно было направиться на запад, к кратерам Уильямс и Эйриксон, затем — снова на юг, к кратеру Колумбия, а после проскользнуть через проход в борозде Сирен и опять двинуться на юг.

Они бесконечно лавировали среди кратеров, расселин, уступов и провалов. По сравнению с равнинами севера, южное нагорье было крайне сложным для навигации. Арт посетовал на это, и Койот раздраженно оборвал его нытье.

— Мы на Марсе, а не в открытом космосе, приятель. На планете должен быть ландшафт.

Каждый день они вставали по звонку будильника ровно за час до заката. Они провожали последние солнечные лучи, поедая завтрак и наблюдая за резкими цветными тенями, которые были разбросаны по неровному марсианскому рельефу. И каждую ночь они вели марсоход, не имея возможности поставить его на автопилот, пробираясь сквозь разбитую местность километр за километром.

Ниргал и Арт часто дежурили вместе и продолжали вести долгие полуночные беседы. А когда звезды тускнели и рассвет окрашивал небо на востоке в ярко-фиолетовый цвет, они искали участок, где их «булыжник» был бы совсем незаметен (минутная задачка на этой долготе, практически вопрос остановки, как однажды выразился Арт).

Они поглощали наспех приготовленный ужин и через два часа любовались взрывным восходом солнца, во время которого пейзаж превращался в гигантское затененное поле. Потом шло совещание и редкие прогулки наружу, после чего лобовое стекло затемнялось, и они спали весь день.

В конце очередного ночного разговора, когда они вспоминали детство, Ниргал сказал:

— Похоже, до Сабиси я не понимал, что такое Зигота…

— Она необычная? — спросил Койот со спального мата позади. — Уникальная? Чудная? Хирокообразная?

Ниргал не удивился тому, что Койот подал голос. Старик часто ворочался и порой в полусне отпускал комментарии по поводу историй Ниргала и Арта. Они, впрочем, игнорировали его, и он тут же засыпал. Но на сей раз Ниргал ответил.

— Полагаю, что Зигота отражает Хироко. Она очень замкнута.

— Ха! — выдохнул Койот. — Прежде она была иной.

— Когда? — встрепенулся Арт, поворачиваясь в кресле и приглашая Койота к диалогу.

— Давным-давно, — ответил Койот. — В доисторические времена на Земле.

— Вы познакомились на Земле?

Койот утвердительно кивнул. Он никогда не откровенничал с Ниргалом насчет Хироко. Но теперь, в присутствии Арта — когда в целом мире не спали лишь они трое, — Койота потянуло исповедоваться. В свете инфракрасной камеры его тонкое изломанное лицо приобрело другое выражение, отличное от его «дневного» — упрямого и немного угрюмого.

Арт склонился над ним и жестко спросил:

— А как вы попали на Марс?

— Боже мой, — произнес Койот и перевернулся на бок, подперев голову левой рукой. — Как трудно вспоминать прошлое! Это словно эпическая поэма, которую я выучил сто лет назад, но теперь едва ли смогу процитировать.

Он взглянул на них и прикрыл глаза, как будто вспоминая первые строки той эпической поэмы. Двое младших смотрели на старшего в ожидании.

— Конечно, инициатором стала Хироко. Мы быстро подружились. Познакомились в юности, когда учились в Кембридже. Нам обоим было холодно в Англии, и мы согревали друг друга. Это случилось до того, как она встретила Ивао, и задолго до того, как превратилась в мать-богиню. А в Англии у нас было много общего. В Кембридже мы оказались чужаками и отлично поладили. Между прочим, мы жили вместе пару лет. Очень похоже на то, что Ниргал рассказывал о Сабиси. Даже на то, что он говорил о Джеки. Хотя Хироко…

Койот зажмурился: наверное, он пытался сосредоточиться.

— Вы остались вместе? — спросил Арт.

— Нет. Она вернулась в Японию, и я последовал за ней, но мне пришлось уехать в Тобаго, когда мой отец умер. И ситуация усложнилась донельзя. Но мы были на связи, встречались на научных конференциях — и тогда либо ругались, либо клялись друг другу в вечной любви. Или то и другое одновременно. Мы и сами не знали, чего хотели. Нам чего-то явно не хватало, и мы искали ответ на какой-то невысказанный вопрос. Впрочем, не знаю… А вскоре начался отбор в первую сотню. Но я угодил в тюрьму в Тринидаде из-за протестов против законов «удобного флага». Хотя если бы я был на свободе, я бы не имел ни единого шанса. Я и не думал, что полечу на Марс. Но Хироко помнила наши клятвы, а может, считала, что я ей пригожусь. До сих пор не могу понять, что из двух. В общем, она связалась со мной и заявила, что вызволит меня из тюрьмы. Если я соглашусь присоединиться к ней, она спрячет меня на ферме «Ареса», а потом меня транспортируют в марсианскую колонию. Надо признать, она всегда мыслила дерзко.

— А вам ее идея не показалась безумной? — поинтересовался Арт, сделав большие глаза.

— Конечно, показалась! — Койот рассмеялся. — Но все гениальные идеи безумны, верно? А в то время мои перспективы были весьма печальны. И если бы я не решился на авантюру, то мог бы навсегда распрощаться с Хироко. — Он покосился на Ниргала и криво усмехнулся. — Короче говоря, я сказал «да». Хироко могла похвастаться своими японскими друзьями. Это были настоящие сорвиголовы. Однажды ночью трое ребят в масках вывели меня из камеры, а вся охрана в тюрьме к тому моменту была мертва. На вертолете мы отправились на танкер, который доставил меня в Японию. Там уже вовсю кипела работа — японцы строили космическую станцию, которую русские и американцы использовали для создания «Ареса». Меня доставили туда на новеньком орбитальном самолете, и я проскользнул на «Арес» прямо перед завершением строительства. Они запихнули меня в кучу фермерского оборудования, которое заказала Хироко, и пожелали счастливого пути! Тогда я и начал жить сам по себе! Я голодал, пока «Арес» не стартовал к Марсу. Но Хироко позаботилась обо мне. Я спал в шкафу в углу свинарника и держался вне поля зрения. Это оказалось гораздо проще, чем можно подумать, поскольку «Арес» и сам был немаленького размера. А когда Хироко перестала сомневаться в фермерской команде, она представила меня остальным. И ситуация упростилась. Хотя после приземления стало опять тяжело… особенно в первые недели. Я спустился в модуле с другими работниками, и они помогли мне устроиться в туалете какого-то трейлера. Хироко торопилась построить теплицы — лишь бы достать меня из туалета, по крайней мере, так она утверждала.

— Вы жили в туалете?

— Пару месяцев. Там было хуже, чем в тюрьме. А переехав в теплицу, я начал работать над сбором материалов, необходимых для будущего убежища. Ивао спрятал содержимое нескольких грузовых контейнеров прямо на старте, и на Марсе мы собрали из запчастей марсоход… Я покинул Андерхилл и начал изучать безумные ландшафты и подыскивать места для тайных укрытий. Я перетаскивал в эти берлоги запасы продовольствия и прочие вещи. Кстати, я провел на поверхности больше времени, чем кто бы то ни было, даже Энн. Когда на поверхность выбралась команда фермеров, я уже заделался волком-одиночкой. Только я и Большой Человек бродили по планете. И доложу вам, это было похоже на рай. Нет, не так… То был Марс, истинный Марс! Думаю, я свихнулся тогда. Но я так его любил… Не могу об этом говорить…

— Вы, должно быть, нахватали облучения.

Койот расхохотался.

— Я пережил солнечный шторм на Аресе! Я получил столько рем, что первая сотня со мной, конечно, не сравнится… кроме, наверное, Джона. Вероятно, этот факт и сыграл решающую роль. И вот он — я, — Койот пожал плечами, взглянув на Арта и Ниргала. — Безбилетный пассажир.

— Поразительно, — пробормотал Арт.

Ниргал кивнул. Никогда раньше ему не удавалось разговорить отца хотя бы на десятую часть того, что он сообщил им сейчас.

Теперь Ниргал переводил взгляд с Койота на Арта, удивляясь, как Арту удалось провернуть подобный трюк. Но Арт и с самим Ниргалом проделывал то же самое. Ведь Ниргал рассказывал не только о Зиготе и Сабиси, но и охотно делился с Артом своими глубинными переживаниями. Он говорил с Артом начистоту, пытаясь объяснить (и себе, и ему), что для него значило то или иное событие — а это было гораздо сложнее, чем пустой треп двух приятелей.

Очевидно, таков был талант Арта, хотя Ниргал не мог толком объяснить, в чем именно он заключался. Арт просто доброжелательно смотрел на собеседника и иногда задумчиво кивал головой. А еще в его глазах всегда пылал неподдельный интерес, и он без устали задавал всем и каждому смелые вопросы, игнорирующие нюансы и ведущие прямо к сути вещей. Ну, а они, в том числе и Ниргал, сразу же отвечали Арту. Они словно ждали от него новых вопросов, чтобы высказать свое мнение и вновь вернуться в прошлое. Даже старый отшельник Койот — и тот раскололся.

— Однако скрываться легко, — продолжал тем временем Койот. — Вы же меня понимаете, да? А вот активно действовать из подполья сложновато. — Он нахмурился и ткнул пальцем в Ниргала. — Именно поэтому мы должны вылезти из наших укрытий и сразиться в открытую! Вот почему я послал тебя в Сабиси, Ниргал!

— Что? — возмутился Ниргал. — Ты же сам сказал, чтобы я не ехал! Ты заявил, что Сабиси погубит меня!

— Как иначе можно было тебя заставить?


Ночная изолированная жизнь составила лучшую часть их путешествия, но в конце концов они достигли населенного региона. Здесь находился мохол, вырытый посреди кратеров Гиппарх, Евдокс, Птолемей и Ли Фан, и имелось несколько урановых шахт на склонах. Койот даже не предлагал устраивать тут саботаж, и они миновали мохол Птолемея, поскорее убравшись восвояси.

Потом они доехали до борозды Таумасия, пятого из шести громадных образований, встретившихся им по пути. Арт буквально сгорал от любопытства. Спенсер объяснил ему, что возвышенность окружена образованиями, которые появились в результате разломов. Вот почему здесь повсюду попадаются такие массивы, а когда они обогнут этот участок, то, конечно же, снова наткнутся на очередную борозду.

Сама Таумасия была колоссальной, а в ней расположился город Сензени-На. Его заложили у следующего из сорокаградусных мохолов, который вырыли самым первым: до сих пор он оставался самым глубоким из своих «собратьев».

К этому моменту они путешествовали уже две недели, поэтому решили сделать привал, отдохнуть и пополнить запасы из тайника Койота. Они проехали к югу от Сензени-На и почти на рассвете петляли между древними каменными буграми. Но когда они добрались до нижней оконечности оползня, скатившегося с разбитого уступа, Койот выругался. На земле виднелись отпечатки следов марсохода, рассыпанные, смятые газовые баллоны, коробки из-под еды и контейнеры от горючего.

Арт прищурился.

— Ваш тайник? — спросил он, чем спровоцировал громкий приступ ругани. — Кто здесь побывал? Полиция?

Никто ему не ответил. Сакс бросился к правому водительскому сиденью, чтобы проверить оставшиеся запасы. Койот, яростно ворча, плюхнулся в левое кресло. В конце концов, он ответил Арту.

— Это не копы… только если они не начали пользоваться вишняковскими марсоходами. Нет, в моей берлоге гостили люди из подполья, будь они прокляты… Наверное, ребята из Аргира, я знаю их. Не могу представить, кто еще мог осмелиться на такое! Но им известны некоторые мои тайники, и они обозлились на меня, когда я устроил саботаж в шахтерском поселении в Харите. Ведь тогда поселок закрылся, и они потеряли основной источник ресурсов.

— Вам надо оставаться союзниками, — заметил Арт.

— Заткнись, — огрызнулся Койот.

И марсоход поехал прочь.

— Банальная старая история, — произнес Койот с горечью. — Сопротивление разваливается на куски, и каждый набрасывается на бывшего друга, потому что это единственный противник, которого можно отдубасить. И так случается постоянно. Нельзя организовать ни одно движение — даже из пяти человек, — чтобы среди них не попался, по крайней мере, один идиот. — Он умолк и уставился в лобовое стекло.

Сакс постучал по датчику, и Койот вскинул голову.

— Сейчас! — резко ответил Койот и затормозил.

День был в самом разгаре. Они остановились в расселине между двух каменистых холмов, затемнили окна и легли на узкие койки.

— А сколько групп в подполье? — осведомился Арт.

— Никто не знает, — буркнул Койот.

— Вы шутите.

Ниргал ответил прежде, чем Койот успел опять завестись.

— Около сорока в южном полушарии. И атмосфера там накаляется. Есть несколько очень жестких организаций. Радикалы из Красных, расколовшиеся группы Шнеллинга, разные фундаменталисты… Да уж, проблем полно.

— А разве вы не работаете ради общей цели?

— Хороший вопрос, — Ниргал вспомнил жаркие споры в университете Сабиси, иногда переходившие в драки. — Может, и нет.

— А вы это не обсуждали?

— Формально — нет.

Арт вытаращил глаза.

— Вам надо это сделать, — заявил он.

— Что? — уточнил Ниргал.

— Вам нужно провести собрание всех групп подполья и обсудить, в чем вы не согласны по поводу ваших общих целей. Устроить диспут.

В марсоходе воцарилась тишина, которую нарушило скептическое фырканье Койота.

— У меня сложилось впечатление, что некоторые из подполья относятся к Гамете настороженно, потому что в ней есть члены первой сотни, — проговорил Ниргал. — Никто не хочет отказываться от независимости в пользу Гаметы, хотя она и признана самым лучшим и надежным убежищем.

— Но любые вопросы можно обсудить при личной встрече, — настаивал Арт. — Я прав, не так ли? Вам надо объединиться, особенно учитывая то, что службы транснационалов могут действовать более активно, после того как они выколотили информацию из Сакса.

Сакс кивнул. Остальные погрузились в раздумья.

Спустя полчаса Арт начал посапывать, но Ниргал не мог уснуть. Он лежал на своей койке, таращась взглядом в потолок, и думал о словах Арта.


К Сензени-На они приближались, испытывая некоторые неудобства. Еда пока не закончилась, поскольку они разделили ее на порции, а вода и воздух в марсоходе перерабатывались столь эффективно, что потери были минимальны. Но горючее было на исходе.

— Нам надо примерно пятьдесят килограммов перекиси водорода, — объявил Койот.

Он подвел марсоход к краю колоссального каньона Таумасии, на противоположной стороне которого и расположился Сензени-На. За огромными листами стекла виднелись галереи с раскидистыми деревьями. Дно каньона было покрыто трубами-переходами, куполами и заводскими установками мохола. Ниргал увидел и сам мохол (это была гигантская черная дыра на юге), и хвост кургана, бегущий вверх по ущелью далеко на север.

У Ниргала мурашки побежали по позвоночнику. Это был действительно глубочайший мохол Марса. В нижней его части скала становилась пластичной, «продавливаемой», как сказал Койот. Он достигал восемнадцати километров в глубину, тогда как литосфера начиналась где-то на уровне двадцати пяти километров.

Работа на мохоле оказалась почти полностью автоматизирована, и жители города никогда не бывали рядом. Роботы-погрузчики вытаскивали горную породу из шахты, используя в качестве горючего перекись водорода.

Койот присвистнул.

— Нам надо добраться до складов, которые находятся в основании каньона, и дело в шляпе, — заявил он.

Ниргал знал, что системы безопасности там устанавливались еще до беспорядков. Некоторые из них разрабатывал сам Джон Бун, но они не могли устоять против методов Койота. Кроме того, в искин Койота были закачены программы Джона Буна, так что проблем не предвиделось. Однако каньон был чрезвычайно длинным, поэтому лучшим спуском (по мнению Койота) являлась тропа, которая вилась в десяти километрах ниже мохола.

— Ладно, — согласился Ниргал, — я справлюсь.

— С пятьюдесятью килограммами? — спросил Койот.

— Я помогу Ниргалу, — встрял Арт. — Может, я и не способен к мистической левитации, зато бегать я умею.

Койот задумчиво кивнул.

— Я доведу вас до основания скалы.

Что он и сделал, и на рассвете Ниргал и Арт отправились в путь с пустыми рюкзаками, наброшенными поверх баллонов с воздухом. Они бежали трусцой по дну каньона к северу от Сензени-На. Ниргал был очень воодушевлен: он не сомневался, что их затея увенчается успехом.

Они быстро приблизились к комплексу, окружающему мохол. Свет звезд перекрывали городские огни, отражающиеся и на противоположной стороне каньона. Программа Койота молниеносно пропустила Ниргала и Арта через гаражный шлюз и на склад, словно они были местными жителями. Казалось, они не потревожили сигнализацию. Увы! Когда они очутились в помещении и начали запихивать контейнеры с перекисью водорода в рюкзаки, завыла сирена, а двери аварийных выходов закрылись.

Арт отбежал к противоположной стене, установил на ней взрывчатку и кинулся к Ниргалу. Раздался оглушительный хлопок, и в стене склада образовалась внушительная дыра. Арт с Ниргалом выскочили наружу и помчались обратно, минуя гигантские экскаваторы и роботов-погрузчиков. Внезапно из шлюза прозрачной трубы-коридора показались люди в скафандрах. Злоумышленникам пришлось поспешно спрятаться за экскаватором — конструкции настолько огромной, что они схоронились в щели между звеньями гусеницы. У Ниргала стучал пульс в висках, а сердце бешено колотилось. Когда люди в скафандрах влетели в складское помещение, Арт выбежал из укрытия и установил еще одну взрывчатку. Вспышка света ослепила Ниргала, он нырнул в дыру в заборе и побежал прочь, не видя ничего, не чувствуя свою ношу. Килограммы горючего прыгали у него за спиной, вминая баллоны с кислородом в позвоночник. Арт перегнал его, совершенно не контролируя марсианскую силу тяготения. Он зигзагообразно прыгал вперед, словно невиданное животное. Ниргал расхохотался, попытавшись поравняться с ним и подстроиться под его ритм. Когда они стали бежать вровень, Ниргал решил показать Арту на собственном примере, как надо использовать руки. Следовало совершать мягкие плавательные движения, а не делать безумные махи, которые кидали тело Арта из стороны в сторону. В конце концов, Ниргалу показалось, что Арт кое-что сообразил и начал копировать его манеру.

Они продолжали бежать. Ниргал пытался выбрать самый ровный путь по дну каньона, тот, где было меньше камней. К счастью, ночь выдалась ясная: они могли ориентироваться на местности, но Арт по-прежнему теснил его справа, заставляя Ниргала поторапливаться. Постепенно их бегство превратилось в спортивную гонку.

Ниргал мчался гораздо быстрее, чем бежал бы в одиночку или при любых других обстоятельствах. Очень важную роль здесь играли ритм, дыхание, распределение тепла в организме. Нельзя было забывать и о скафандре. Ниргал удивленно посматривал на Арта, тот не отставал, хотя не имел никаких преимуществ. Вот это мощь!

Они чуть не проскочили мимо Койота, который показался из-за скалы. Он так сильно их напугал, что оба чуть не упали на землю, словно кегли. Потом они взобрались по тропе Койота и аккуратно пошли по краю — снова под куполом звезд. Сензени-На, озаренный огнями, виднелся на противоположной стороне и напоминал космический корабль.

Очутившись в марсоходе, Арт закашлялся: он был не в силах восстановить дыхание после пробежки по дну.

— Ты должен… научить меня… ланг-гом-па, — сказал он Ниргалу. — Господи, ты прямо спринтер!

— Ты тоже. Не пойму, как тебе это удается.

— Страх, — Арт покачал головой, втягивая ноздрями воздух. — Ну и приключение, — добавил он и посмотрел на Койота.

— Это не моя идея, — отрезал Койот. — Если бы мерзавцы не украли мои запасы, нам бы не пришлось делать вылазку.

— Да, но вы вечно проделываете такие фокусы, верно? Вы рискуете. Я имею в виду, вам нужно что-нибудь другое. Зачем устраивать саботаж в провинции? Вам требуется четкая организация всего подполья.


Выяснилось, что пятьдесят килограммов были абсолютным минимумом, необходимым, чтобы добраться до дома. Поэтому они рванули на юг, отключив некритические системы жизнеобеспечения. Разумеется, в марсоходе сразу стало темно и прохладно. Снаружи тоже царил холод. Началась ранняя южная зима: ночи удлинялись, земля замерзала, дороги превращались в каток.

Соляные кристаллы, укрывающие сугробы, служили отправными точками для ледяных хлопьев, которые вырастали в заросли хрупких прозрачных цветов. Марсоход полз среди белых кристаллических полей. Они тускло сияли по ночам, превратившись в громадное одеяло инея, изморози и сугробов. Марсоход медленно тащился вперед, пока однажды ночью перекись водорода не кончилась.

— Зря не взяли побольше, — проворчал Арт.

— Уймись, — ответил Койот.

Теперь они двигались на заряде «умирающей» батареи. Рассеянный свет, отбрасываемый белым миром снаружи, сделал все вокруг каким-то призрачным. В марсоходе царил полумрак. Они почти не разговаривали — лишь водители могли позволить себе эту роскошь, да и то, когда надо было сообщить напарнику координаты.

Койот не сомневался, что с помощью батареи они смогут добраться до Гаметы, хотя по расчетам Ниргала они еле-еле укладывались в километраж. А вдруг что-то пойдет не так, к примеру, колеса завязнут в снегу и перестанут крутиться… Ниргал подумал, что им надо идти пешком или вообще бежать. Но Спенсер и Сакс не убегут далеко.

Однако на шестую ночь после вылазки за топливом морозная земля превратилась в чисто-белую линию, которая утолщалась к горизонту. Ниргал пригляделся и различил откосы южной полярной шапки.

— Похоже на свадебный торт, — ухмыльнулся Арт.

Теперь марсоход тащился со скоростью черепахи, но Ниргал знал, что Гамета находилась всего в нескольких километрах по часовой стрелке, если двигаться вдоль полярной шапки.

Спустя час после рассвета Койот завел пыхтящий марсоход в ангар, который притулился в ободе кратера Нади. Они прошли последний отрезок пешком, топча свежую наледь и отбрасывая длинные тени под исполинским козырьком сухого льда.

* * *
Гамета взбудоражила Ниргала. Здесь он испытывал странное чувство, как будто пытался натянуть старую одежду, которая стала ему чересчур мала.

Правда, сейчас, когда к ним присоединился Арт, визит в Гамету оказался интересен вдвойне. Ниргалу не терпелось показать новому другу свой дом. Каждый день Ниргал водил его на прогулки, рассказывая об особенностях Гаметы и знакомя с разными людьми. Пока что он наблюдал смену лишь выражений, открыто проявлявшихся на лице Арта: от удивления к изумлению, шоку и неверию.

Устройство Гаметы и впрямь поразило Арта Рэндольфа. Белый ледяной купол: его ветра, туманы, птицы, озеро. Деревня, всегда замерзающая и лишенная теней. Бело-голубые здания под полумесяцем бамбуковых домов-деревьев… Загадочное место. Да и сами иссеи показались Арту непонятными существами, словно пришедшими из другого мира.

— Я видел вас на видео, приятно познакомиться, — повторял Арт и тряс их руки.

После того как он был представлен Владу, Урсуле, Марине и Ивао, он пробормотал Ниргалу:

— Как в музее восковых фигур.

Ниргал повел его вниз, чтобы познакомить с Хироко, и она, как и всегда, была доброжелательна и отстраненна. Хироко отнеслась к гостю с тем же дружелюбием, с которым она относилась к Ниргалу. Мать-богиня всего мира. Они находились в ее лаборатории и чувствовали смутное раздражение хозяйки. Ниргал показал Арту автоклавы эктогена и объяснил их функцию. Глаза Арта превратились в два блюдца или, скорее, в два стеклянных шарика. Он удивленно потряс головой.

— Похожи на холодильники, — выдавил Арт и пристально посмотрел на Ниргала. — Тебе было одиноко?

Ниргал пожал плечами и заглянул в ближайшее окошко, напоминающее иллюминатор. Однажды он плавал там, видел разноцветные сны и трепыхался… Правда, сейчас это было трудно вообразить. Невероятно: миллионы лет его не существовало, а потом однажды в маленьком черном контейнере зародилась жизнь, спираль, которая перетекала от белого в зеленое…

— Ну и мороз! — заметил Арт, когда они вышли наружу, и нахлобучил на голову капюшон. Он был одет в одолженную ему куртку с наполнителем из специального волокна, но все равно ежился от холода.

— Мы должны держать воду, покрывающую сухой лед, замерзшей, чтобы воздух оставался пригодным для дыхания. В Гамете температура всегда чуть ниже точки замерзания, но не намного. Мне самому нравится. Кажется, лучше и не бывает.

— Вспомнил детство!

— Ага.


Они навещали Сакса каждый день: тот каркал «Привет» или «Пока» и отчаянно пытался говорить. Мишель проводил с ним по несколько часов в день — тестировал его и что-то бормотал себе под нос.

— Влад и Урсула просканировали его мозг и обнаружили повреждения в левом речевом центре, — объяснил Мишель. — Это — нединамическая афазия, ее еще называют афазией Брока. У Сакса явные проблемы с поиском нужных слов. Иногда ему кажется, что он их нашел, но они оказываются синонимами или антонимами, или табуированными словами. Вам стоит послушать, как он говорит «плохие результаты». Он часто расстраивается, но при данном конкретном заболевании шансы на выздоровление очень высокие. Хотя процесс будет идти медленно. Но постепенно другие части его мозга компенсируют функции поврежденного участка. В общем, мы упорно работаем. Приятно, что пока реабилитация продвигается хорошо. Очевидно, ситуация могла быть гораздо хуже. Сакс, тебе крупно повезло.

Сакс, который внимательно смотрел на них, чудаковато закивал.

— Я хочу учить. Выступать, — произнес он.


Из всех людей в Гамете, которым Ниргал представил Арта, с ним почему-то сошлась именно Надя. К изумлению Ниргала, этих двоих потянуло друг к другу мгновенно. Но ему приятно было это видеть, и Ниргал с нежностью наблюдал, как его учительница открыто и искренне общается с Артом. Ее лицо казалось древним, однако карие глаза с зелеными крапинками были, как и прежде, юными и лукавыми. Они излучали интерес и понимание, а порой — некоторое удивление к расспросам Арта.

Кончилось тем, что все трое часами сидели в комнате Ниргала и разговаривали. Они смотрели на деревню или любовались озером, которое виднелось в окне напротив. Арт ходил по периметру цилиндрической комнатушки и тыкал пальцем в срезы на гладком зеленом стволе.

— Вы называете их деревьями? — спросил он, уставившись на бамбук.

Надя засмеялась.

— Я назвала их деревьями, — уточнила она. — Это была идея Хироко — жить в них. А что?.. Отличная изоляция, невероятная крепость, никакой необходимости в строительных работах — надо только прорезать двери и окна.

— Думаю, вам пригодился бы бамбук в Андерхилле.

— Те виды, что у нас были, оказались слишком маленькими. Вероятно, мы могли бы использовать их в качестве галерей. В любом случае до последнего времени мы ими не занимались.

И Надя сменила тему, засыпав Арта вопросами о Земле. Каким образом они возводят дома и из чего? Собираются ли они использовать термоядерную энергию в коммерческих целях? Была ли ООН окончательно испорчена войной 2061 года? Пытались ли построить орбитальный лифт на Земле? Какой процент населения получает антивозрастную терапию? Есть ли между ними борьба за лидерство?

Арт отвечал на вопросы обстоятельно, и, хотя он сокрушался над неполнотой своих знаний, Ниргал очень многое почерпнул из них, да и Надя тоже. И часто они оба смеялись.

Когда Арт снова начал приставать к Наде с вопросами, ее ответы были дружелюбными, но иногда осторожными. Говоря о своих текущих планах, она, конечно, углублялась в детали, охотно обсуждая проекты строительных площадок, на которых работала в южном полушарии. Но когда он спрашивал ее о ранних годах в Андерхилле в своем дерзком, прямом стиле, она молча пожимала плечами — даже если Арт интересовался методами строительства, Надя уклонялась от ответа.

— На самом деле я кое-что подзабыла, — сказала она.

— Неужели?

— Правда-правда. И это серьезная проблема. Сколько вам лет?

— Пятьдесят. Возможно, пятьдесят один. Я сбился со счета.

— Ну, а мне уже исполнилось сто двадцать. Не смотрите на меня так! Но, с другой стороны, возрастная терапия делает чудеса! У меня был курс два года назад: нельзя сказать, что я тинейджер, но чувствую я себя вполне сносно, а если честно, то просто замечательно. Хотя, по моему мнению, память является слабым звеном в процессе омоложения. Полагаю, мозг не рассчитан на столь гигантский объем информации. А может, я не прикладываю должных усилий. Но проблемы возникают не только у меня. Возьмите, к примеру, Майю… Да что там говорить! Все мои ровесники жалуются на то, что информация частенько вылетает у них из головы. Недавно Влад и Урсула вплотную занялись вопросом, связанным с памятью. Забавно, что они не подумали об этом раньше, когда разрабатывали терапию.

— Может, думали, да и забыли.

Надя прыснула со смеху и, кажется, сама удивилась своей реакции.

Позже за ужином, снова обсудив ее строительные проекты, Арт заявил:

— Вам надо устроить встречу групп из подполья.

Майя сидела неподалеку от Арта и взглянула на него с тем же подозрением, с каким смотрела в каньоне Эхо.

— Нет, — отрубила она.

Ниргал подумал, что она выглядит гораздо лучше, чем перед их расставанием: отдохнувшей, высокой, стройной, изящной, обаятельной. Она, вероятно, отмахнулась от чувства вины после убийства, как от непонравившегося пальто.

— Почему? — спросил Арт. — Вам было бы гораздо лучше жить на поверхности.

— Разумеется. И мы бы сразу переехали в «полусвет», если бы это было так просто. Но на поверхности и на орбите сосредоточены значительные силы полиции и спецслужб. В последний раз они пытались расправиться с нами, уничтожить. А то, как они обошлись с Саксом, не убеждает меня в том, что они изменились.

— Конечно, вы правы! Но я думаю, есть вещи, которые вы можете сделать, чтобы эффективно им противостоять. Нужно собраться вместе, разработать стратегию… Наладить контакты с организациями на поверхности, которые будут с вами сотрудничать. Как вам моя идея?

— У нас уже есть база данных, — холодно возразила Майя.

Надя кивнула, а Ниргал перебирал в памяти года, проведенные в Сабиси. Встреча подполья…

— Люди из Сабиси, естественно, дадут свое согласие, — произнес он. — У них уже есть нечтоподобное. Хотя и весь «полусвет» устроен таким образом…

— Вам стоит подумать о том, чтобы связаться и с «Праксисом», — добавил Арт. — Мой бывший босс Уильям Форт будет заинтересован во встрече с вами. А члены «Праксиса» заняты инновациями, которые вам точно понравятся.

— Ваш бывший босс? — переспросила Майя.

— Ага, — ответил Арт и расплылся в улыбке. — Я теперь сам себе начальник.

— Лучше сказать, наш пленник, — сухо возразила Майя.

— Когда ты в плену у анархистов, разницы нет, верно?

Надя и Ниргал расхохотались, но Майя скривилась и отвернулась.

— А я одобряю твою идею, — сказала Надя. — Мы слишком долго позволяли Койоту управлять нашими связями.

— Я все слышу! — выкрикнул Койот, сидевший за соседним столом.

— А ты что думаешь? — обратилась к нему Надя.

Койот пожал плечами.

— Без сомнения, мы должны что-то предпринять. Они теперь знают наше местонахождение.

В помещение воцарилась гнетущая тишина.

— На следующей неделе я собираюсь на север, — сказала Надя, нарушив паузу и посмотрев на Арта. — Можешь составить мне компанию, если хочешь. Я и тебя, Ниргал, приглашаю. Я собираюсь останавливаться в нескольких убежищах, поэтому у нас будет отличная возможность все обсудить.

— Спасибо! — воскликнул Арт с довольным видом.

Ниргал задумался. Пребывание в Гамете разбудило дремавшие части его сознания, и сейчас он ясно увидел два мира, которые переплетались между собой. Белый и зеленый — они были разделены и развивались в двух разных измерениях, но проникали друг в друга. Наверное, миры подполья и поверхности неуклюже соединились в «полусвете» и образовали новый мир вне фокуса и ограничений.


На следующей неделе Надя, Арт и Ниргал отправились на север. Из-за истории с Саксом Надя не хотела рисковать, поэтому сперва они отдыхали в открытых городах, которые попадались им по пути. Правда, потом Надя «оттаяла», и они делали остановки в убежищах. Вероятно, Надя многим не доверяла: в вопросах секретности она оставалась одним из самых консервативных «стариков». За годы напряженной жизни она, как и Койот, создала целую систему собственных укрытий, и они ехали от одного к другому, отсыпаясь днем и ожидая своей «ночной смены» в относительном комфорте. Они не могли ехать в светлое время суток, поскольку за несколько лет туманное покрывало стало гораздо прозрачнее и тоньше, чем раньше. Теперь оно превратилось в легкий туман, который собирался в белые тучи, низко клубившиеся над шершавой, неровной землей.

Однажды сумрачным утром ровно в десять часов они спускались по каменистому откосу. Надя объяснила, что Энн определила его, как ранние остатки Южного каньона.

— Она говорит, что здесь есть десятки ископаемых фрагментов Южного каньона, вспоротого под разными углами во время последнего цикла прецессии.

Туман развеялся, и перед ними открылась панорама, которая простиралась на сотни километров вокруг. Ниргал успел разглядеть дорогу, ведущую к сияющим ледяным стенам в устье современного Южного каньона, — спустя миг облака снова сомкнулись и мягко укутали все в мутную, текучую белизну. Ниргал подумал, что они словно очутились в эпицентре метели со снежинками столь крошечными, что те смело бросали вызов гравитации и никогда не падали на землю.

Надя ненавидела такие моменты, вне зависимости от того, насколько краткими они были, поэтому днем они продолжали прятаться. Они выглядывали из окон убежища и таращились на облака, которые порой ловили ослепительный отсвет ледяных глыб. Солнечные лучи прорезали в облаках бреши, озаряя гигантские хребты и величественные утесы. Однажды они даже видели «белую мглу», когда все тени исчезли в чисто-белом мире, где невозможно было различить и линию горизонта.

Иногда гало отбрасывало на пейзаж блеклые пастельные кривые, а один раз солнце пробило тучи, висящие низко над землей. Вот тогда-то местность и засияла, как ограненный бриллиант. Но вскоре картина слегка изменилась и стала напоминать пестрое лоскутное одеяло, а на некоторых участках появились неровные проплешины. Они так и мелькали в неустанно дующем ветре, а Рэндольф смеялся. Он не прекращал восхищаться ледяными цветами. Они разрослись до размеров кустарников и были утыканы шипами и кружевными веерами, врастающими друг в дружку по краям. Когда их плотный ковер закрывал собой землю, марсоход ехал прямо по ним и давил сотнями потрескивающие прозрачные лепестки. После таких дней долгие темные ночи служили отдохновением.

Время тянулось медленно. Ниргалу нравилось путешествовать с Артом и Надей, у них обоих был ровный нрав, и они практически всегда пребывали в хорошем настроении. Арту исполнился пятьдесят один, Наде — сто двадцать, а Ниргалу — двенадцать, что равнялось примерно двадцати пяти земным годам. Но расхождения в возрасте не имели для них никакого значения, и они вели себя друг с другом на равных. Ниргал мог спорить с ними, но они никогда не смеялись над младшим и не фыркали, даже когда слышали самые противоречивые его реплики.

В принципе, их идеи неплохо комбинировались между собой. В марсианском политическом плане они оказались ярыми сторонниками зеленой ассимиляции, по словам Нади, настоящими бунианцами. И у них был схожий темперамент, чего Ниргал никогда раньше ни с кем не чувствовал, ни с семьей в Гамете, ни с друзьями в Сабиси.

Они разговаривали ночь за ночью и отдыхали в некоторых убежищах юга, знакомя Арта с людьми и поднимая вопрос о собрании или конгрессе. Они свозили Арта в Богданов Вишняк и вновь поразили его воображение исполинским комплексом, встроенным в мохол. Круглые глаза Арта были столь же красноречивы, как и его прерывистая речь. Арт всколыхнул в Ниргале череду воспоминаний, когда он впервые приехал сюда с Койотом и тоже был поражен этим зрелищем до глубины души.

Богдановисты были заинтересованы в собрании, но Михаил Янгель — единственный из выживших в 61 году единомышленников Аркадия — спросил Арта о долгосрочных целях мероприятия.

— Снова занять поверхность.

— Понятно! — воскликнул Михаил. — Я уверен, что вы сможете рассчитывать на поддержку наших ребят, хотя многие боятся даже заговаривать об этом.

— Мы делаем успехи, — сказала Надя, когда они отправились дальше на север. — Если богдановисты поддержат собрание, оно состоится с большой долей вероятности. Многие из подземных убежищ либо принадлежат богдановистам, либо находятся под их сильным влиянием, — добавила она и посмотрела на Арта.

После Вишняка они посетили укрытия вокруг кратера Холмс, известные как «индустриальное сердце» подполья. Эти колонии тоже состояли преимущественно из богдановистов, между которыми была очень незначительная разница в социальном положении — на это повлияли ранние марсианские философы (заключенный Шнеллинг, Хироко, Марина и Джон Бун). Франкоязычные утописты в Прометее. С другой стороны они строили свои поселения, основываясь на разнообразных литературных источниках: от Руссо и Фурье до Фуко и «Золотой ветви» — тонкости, не известные Ниргалу по время его первого визита сюда.

Сейчас они увлекались культурой полинезийцев, недавно прибывших на Марс: их просторные теплые залы украшали пальмы, лианы и мелкие водоемы. Арт заметил, что убежище смахивает на Таити, а не на Париж.


В Прометее к ним присоединилась и Джеки Бун, которую оставили там ее путешествующие друзья. Сперва она хотела поехать в Гамету, но затем предпочла отправиться дальше с Надей, которая была не прочь забрать ее с собой.

Теперь их компания стала больше, но окрепшая дружба между Надей, Артом и Ниргалом куда-то улетучилась. Ниргал и Джеки расстались в Сабиси, когда их отношения зависли в обычном неопределенном состоянии. Ниргалу не нравилось, что атмосфера в марсоходе переменилась, а вот Арт не выказывал неудовольствия. Он был очень взволнован, увидев Джеки во плоти. Она оказалась выше его и крупнее Ниргала. Арт рассматривал ее, как ему казалось, украдкой, но они все замечали его взгляды, включая, разумеется, и Джеки. Надя закатывала глаза, и они с Джеки ссорились по пустякам, будто сестры.

Однажды, после того как в одном из убежищ Нади разыгралась очередная склока, Арт прошептал Ниргалу:

— Она прямо как Майя! Как считаешь? Голос, манеры…

Ниргал рассмеялся.

— Скажи ей это, и она тебя убьет.

— Угу, — промычал Арт и покосился на Ниргала: — А вы двое все еще?..

Ниргал пожал плечами. В некотором смысле вопрос был очень интересен: он часто откровенничал с Артом о своих взаимоотношениях с Джеки, и тот знал все подробности их «романа». Сама же Джеки, вероятно, планировала заняться Артом, добавив его в коллекцию своих миньонов, как она по обыкновению поступала с мужчинами, которые ей приглянулись или которых она считала важными. «Пока она не поняла еще, насколько важен Арт, но вскоре примется за дело, — думал Ниргал. — И что тогда он станет делать?»

В общем, их путешествие уже не было прежним. Джеки преобразила все на свой лад. Она яростно спорила с Ниргалом и Надей и небрежно обхаживала Арта, очаровывая его и одновременно пытаясь составить о нем представление, словно он был объектом исследования. Она то стягивала с себя рубашку, чтобы обмыться губкой в убежище Нади, то клала ладонь на руку Арта, когда задавала вопросы о Земле, то вообще полностью его игнорировала и замыкалась в собственных мыслях.

Это было все равно, что жить в марсоходе с большой кошкой, пантерой, которая может мурлыкать у тебя на коленях или гонять тебя по отсеку, а может и свернуться в уголке с идеальной нервной грацией. Такова была Джеки. И ее смех звенел в воздухе, когда Арт или Надя что-то говорили, а ее красота и страстный энтузиазм в обсуждении Марса околдовывали Ниргала.

Когда Джеки узнала, что они собираются предпринять, то сразу одобрила их затею насчет подполья. Естественно, жизнь бурлила вокруг нее. И Арт, хоть и таращился на нее во все глаза, когда она купалась, хитро ухмылялся, наслаждаясь ее вниманием, когда они говорили про подполье. А однажды Ниргал увидел, как Арт смотрит на Надю, и оторопел…

В общем, хотя Джеки и нравилась Арту, он не поддавался ее ухищрениям. Он просто иногда ею любовался. Возможно, все дело было в дружбе с Ниргалом. Но Ниргал и в этом сомневался: вести себя так «по-братски благородно» не было принято ни в Зиготе, ни в Сабиси. А Джеки, похоже, намеревалась исключить Арта как неформального лидера и провести собрание подпольщиков сама.

Они посетили убежище неомарксистов в горах Митчелла, которые были такими же горами, как и остальная часть южного взгорья, — название являлось артефактом эры телескопов. Неомарксисты заявили, что поддерживают связь с итальянским городом Болонья и индийской провинцией Керала, где располагались офисы «Праксиса». У них нашлось множество тем для разговоров, и Арт был очень воодушевлен.

В конце визита один из подпольщиков сказал Арту:

— То, что вы делаете, замечательно, вы прямо как Джон Бун.

Джеки дернулась, уставившись на Арта, который по-овечьи тряс головой.

— Нет, он не такой, — автоматически вырвалось у нее.

Но она начала относиться к Арту гораздо серьезнее. Ниргал лишь посмеивался про себя: любое упоминание о Джоне действовало на Джеки магически. Когда они с Надей обсуждали теории Джона, он с трудом мог понять, почему Джеки становится одержимой.

Конечно, то, что Бун хотел для Марса, было вполне разумно, и Сабиси являлся своего рода бунианским пространством. Но для Джеки это лежало за рамками рационального и, вероятно, касалось Касэя, Эстер, Хироко и даже Питера. Наверное, ее обуревал сложный комплекс чувств. Он затрагивал самые ее уязвимые места, находящиеся на недостижимом для всего прочего уровне.


Они двигались на север — в регион более суровый и дикий, чем тот, что остался позади. Марсоход полз по вулканической возвышенности южного нагорья, которую увенчивали пики Южного купола и патера Амфитриты. Два вулкана избороздили местность лавовыми потоками, и черные камни застыли причудливыми буграми, волнами и реками. В древности лава хлынула на поверхность Марса добела раскаленными убийственными потоками. Даже сейчас происхождение этих следов, потрепанных веками, покрытых пылью и ледяными цветами, было совершенно очевидно.

Самыми заметными среди лавовых остатков были низкие хребты, которые, как драконьи хвосты, застыли в камне. Они извивались на многие километры, исчезая за горизонтом в обоих направлениях, и заставляли путешественников искать обходные пути. Эти дорсы были лавовыми каналами. Они оказались прочнее, чем поверхность, по которой они бежали. Но теперь, тысячелетия спустя, земля под ними истерлась, а сами курганы покоились тут, наподобие фрагментов упавшего лифтового троса.

Одна из дорс в регионе Дорса Бревиа недавно превратилась в убежище. Надя умело вела марсоход, держась поближе к окраинным лавовым хребтам. В конце концов, она остановилась у замаскированного ангара, выбитого в склоне гигантского кургана. Они выбрались наружу, и их приветствовала группка дружелюбных незнакомцев (правда, с некоторыми из них Джеки встречалась раньше).

В ангаре не было признаков того, что убежище будет чем-то отличаться от предыдущих укрытий. Но когда Ниргал шагнул в цилиндрический шлюз и открыл вторую дверь, то на минуту лишился дара речи. Они очутились внутри громадного полого хребта. Пустое пространство имело цилиндрическую форму — настоящая труба с потолком! — и достигало двухсот метров в высоту и более трехсот метров в ширину (а может, и больше, потому что стены протянулись на столько, на сколько хватало глаз). Рот Арта распахнулся, словно модель туннеля в сечении.

— Ого! — восклицал он. — Посмотрите-ка! Ну и ну!

Лишь немногие дорсы были полыми, пояснили им хозяева убежища. Вот такими иногда бывают лавовые туннели. На Терре их сохранилось множество, хотя они не достигали крупных размеров и едва достигали высоты в два человеческих роста. Ну, а «труба» на Марсе оказалась в сто раз громадней, чем самое крупное образование подобного рода на Земле.

— Раньше здесь текли лавовые потоки, — объяснила Арту молодая женщина по имени Ариадна. — Они застывали и затвердевали по краям и на поверхности, после чего лава продолжала стекать по рукаву, пока поток не иссякал. Затем лавовые ручьи бежали в огненное озеро, оставляя позади цилиндрические пещеры, иногда достигающие пятидесяти километров в длину.

Основание туннеля было относительно плоским и пригодным для заселения. Ариадна сообщила гостям, что они построили дома и разбили парки с искусственными прудами. Сотни молодых деревьев — сосна и бамбук — были специально высажены смешанными рощами. Трещины в верхней части туннеля служили источником света. Изготовленные из слоистых материалов фильтры источали те же визуальные и тепловые сигналы, что и остальная часть хребта, но пропускали внутрь своеобразные темно-золотистые завесы солнечного света. Таким образом, даже в самых отдаленных участках туннеля не было не единого намека на тьму.

Пока они спускались по лестнице, Ариадна рассказала, что туннель Дорсы Бревиа был около сорока километров в длину, хотя в нем имелись места, где верхняя часть опускалась еще ниже — и тогда лавовые пробки почти закрывали его.

— Конечно, мы не изолировали его целиком. Мы не способны снабдить теплом и кислородом такое пространство. Но мы уже закрыли примерно двенадцать километров сегментами — по километру с перегородками из тента между ними.

— Ого! — завопил Арт.

Ниргал был тоже весьма впечатлен, Надя выражала свое восхищение громкими возгласами. Даже Вишняк не мог ничего противопоставить этому убежищу. Джеки помалкивала. Она обогнала их и почти спустилась по лестнице, которая вела от шлюза в подземный парк.

— Каждый раз, когда вы привозите меня в очередную колонию, я решаю, что она — самая громадная, но всегда ошибаюсь, — пробормотал Арт. — Почему бы вам сразу не сказать мне, что новое укрытие будет размером с бассейн Эллады?

Надя улыбнулась.

— Это убежище самое большое из мне известных.

— А почему вы живете в Гамете, где холодно, тесно и темно? Разве не могут люди из других убежищ разместиться именно здесь?

— Мы не хотим собираться в одном месте, — произнесла Надя. — Кроме того, наше убежище сравнительно молодое.

Спустившись к основанию туннеля, они очутились в настоящем лесу. «Небесный» свод из черного камня был изрезан зубчатыми трещинами. Четверо путешественников последовали за хозяевами к группе деревянных домиков с крутыми крышами, загнутыми на углах вверх. В одном из зданий их представили пожилым мужчинам и женщинам в цветастых, мешковатых одеяниях и пригласили разделить трапезу.

Пока они ели, Ариадна продолжала рассказывать им об убежище. Его построили потомки людей, прибывших на Марс и присоединившихся к «пропавшим» в 2050 году. Сперва переселенцы ютились в маленьких укрытиях Дорса Бревиа, а помогали им люди из Сабиси. Они находились под сильным влиянием ареофании Хироко, и их общество представляло собой некий матриархат. Они изучали древние культуры матриархата, а их обычаи были основаны на минойской цивилизации и традициях североамериканских индейцев Хопи. Поклонялись они богини жизни Марса — персонифицированному аналогу viriditas Хироко (или божественному образу ее самой). Женщины владели имуществом и передавали его по наследству младшим дочерям. Ариадна назвала это правом наследования младшего: обычай пришел от индейцев Хопи. И, как у Хопи, после свадьбы мужчина переселялся в дом своей жены.

— А мужчины согласны на такое отношение? — полюбопытствовал Арт.

Ариадна в ответ рассмеялась.

— Ничего не может сделать мужчину счастливее, чем счастливая женщина, так мы говорим. — И она посмотрела на Арта таким взглядом, что тот едва не перекатился через скамью, устремившись ей навстречу.

— Разумно, — пролепетал он наконец.

— Мы работаем на равных. Продлеваем туннели, занимаемся фермерством, растим наших детей… Все стараются совершенствоваться в чем-то еще помимо своей специальности: обычай идет от первой сотни и, вероятно, от Сабиси.

Арт кивнул.

— И сколько вас?

— Сейчас около четырех тысяч.

Арт изумленно присвистнул.

В полдень их провели по самому туннелю. Они преодолели несколько километров, огороженных сегментами: многие из них оказались засажены рощами, и в каждом имелся стремительный водный поток, расширенный кое-где и переходящий в запруду. Затем Ариадна проводила их обратно в первый зал под названием Закрос. Тут было настоящее столпотворение. Треть жителей собралась в парке, чтобы устроить импровизированный пикник на свежем воздухе.

Ниргал и Арт бродили повсюду, общались с незнакомцами и наслаждались простой пищей: хлебом, салатом и рыбой, жаренной на костре. Люди с пониманием отнеслись к идее конгресса подполья. Они уже пробовали устроить нечто подобное, но в тот момент подпольщики их проигнорировали.

Старейшины показали гостям список убежищ своего региона, а одна из женщин заявила, что они будут рады принять конгресс у себя, поскольку у них достаточно места, чтобы разместить сколько угодно участников.

— Это было бы чудесно! — ответил Арт, бросив взгляд на Ариадну.

Надя тоже согласилась.

— Вы бы нас выручили, — произнесла она. — Многие противятся идее собрания, поскольку подозревают первую сотню в попытке взять контроль над подпольем. Но если провести его здесь, да еще с поддержкой богдановистов…

К ним подошла Джеки. Услышав о предложении, она повисла у Арта на шее.

— Наконец-то! Вот что бы сделал Джон Бун! Это как собрание, которое он провел на горе Олимп!

* * *
Распрощавшись с хозяевами убежища, они направились на север, по восточной части бассейна Эллады. По ночам Джеки часто доставала Полин, искин Джона Буна, который она изучала и каталогизировала. Джеки прокручивала избранные места из записей Буна по поводу независимости. В целом, то были нестройные и бессвязные размышления человека с огромным пылом и энтузиазмом — и омегендорфом, — но без способностей к анализу. Но иногда Буну везло, и он вещал в манере знаменитых ораторов, что звучало увлекательно. Он умел строить свободные ассоциации, с которыми его идеи выглядели логично. Иногда они таковыми и являлись.

— Как часто он говорит о Швейцарии, — вымолвила Джеки.

Ниргал вдруг заметил, что она произнесла свою фразу с интонацией Джона. С некоторых пор она постоянно работала с Полин, и та сильно влияла на ее поведение. Голос Джона, замашки Майи. Так она несла с ними прошлое.

— Нужно пригласить на конгресс швейцарцев.

— У нас есть Юрген и группа из Оверхэнс, — оживилась Надя.

— Но они не такие уж и швейцарцы, да?

— Спроси у них, — ответила Надя. — Но если ты имеешь в виду граждан Швейцарии, то их-то немало в Берроузе. Они помогали нам и не задавали лишних вопросов. Около пятидесяти человек из наших имеют швейцарские паспорта. Они — значительная часть «полусвета».

— Как и «Праксис», — вставил Арт.

— Да. В любом случае надо связаться с группой в Оверхэнс. Ручаюсь, у них есть контакты со швейцарцами на поверхности.

На северо-востоке от Адриатической патеры они посетили город, основанный суфиями. Первое поселение оказалось встроено в боковую стену каньона и представляло собой хайтек-версию столовой горы Верде. Изящные здания были ловко втиснуты в точки разрывов, там, где нависающие части отвесных скал отклонялись, спускаясь ко дну каньона. Крутые лестницы в трубах-переходах вели вниз по склону к бетонному ангару, вокруг которого раскинулись пузыри куполов и теплиц. Здесь жили люди, который изучали суфизм. Некоторые пришли из убежищ, другие — из северных городов. Кое-кто был местным, но приходили сюда и вновь прибывшие с Земли.

Теперь суфии надеялись поместить под купол весь каньон целиком. Они собирались использовать материалы, разработанные для нового троса, которые были способны выдержать огромное полотнище.

Надя включилась в обсуждение конструкторских проблем, с которыми могли столкнуться разработчики проекта. Она радостно сообщила суфиям, что установка купола — непростая задача и хлопот с ним не оберешься. Парадоксально, но уплотняющаяся атмосфера и впрямь усложняла эти проекты, поскольку купола не могли держаться на давлении воздуха так, как раньше. И хотя прочность и несущая способность новой углеродной композиции была выше, чем им требовалось, элементы крепления, могущие выдержать задуманный вес, являлись проектами из области фантастики. Однако местные инженеры не сомневались, что создадут прочный купол из легкой ткани, а новые технологии не подкачают. Стены каньона, по их словам, были монолитны. Убежище находилось в верхней точке долины Реул — там, где древнее русло врезалось в твердый материал. Что ни говори, а хорошие точки для закрепления купола были повсюду.

Суфии не прятались от орбитальных спутников и работали в открытую. Их поселения в Жемчужной горе и в Руми, главные города суфиев на юге, также не были скрыты от транснационалов. К счастью, их никогда никто не притеснял, а Временное Правительство не пыталось контактировать с ними. Это убедило одного из их лидеров, смуглого мужчину по имени Дуаль-Нун, в том, что страхи подполья преувеличены. Надя вежливо с ним не согласилась, а когда заинтригованный Ниргал начал задавать вопросы, она посмотрела на него в упор.

— Они охотятся за первой сотней.

Ниргал умолк и принялся изучать обстановку. Суфии вели их по прозрачному туннелю к поселению, которое располагалось наверху — в отвесной скале. (Они приехали задолго до рассвета, и Ду сразу пригласил их в гости, чтобы они хорошенько поели и отдохнули.)

Вскоре гости и хозяева уже сидели за длинным столом в помещении, где одна из стен представляла собой панорамное окно с видом на каньон. Суфии предпочитали белые одеяния, а люди из поселений под куполами на дне каньона носили обычные скафандры, по большей части оранжевые. Ниргал наблюдал за хозяевами. Они подливали гостям воду и продолжали беседу.

— Вы сейчас находитесь в своем тарикате, — сказал Ниргалу смуглый Дуаль-Нун.

Как он объяснил, это личный духовный путь, своеобразная дорога к реальности. Ниргал кивнул, пораженный точностью описания — он всегда ощущал свою жизнь чем-то подобным.

— Вы должны понимать, как вам повезло, — добавил Ду. — Вы должны уделять этому внимание.

После незатейливых блюд — хлеба, клубники и йогурта — им подали крепкий кофе. Затем суфии придвинули к стене столы и кресла и принялись танцевать сему, крутящийся хоровод. Они извивались и пели под игру арфистки и барабанщиков, и им подпевали жители каньона, которые изъявили желание присутствовать на трапезе. Когда танцоры приближались к гостям, они быстро дотрагивались ладонями до их щек: прикосновения были легкими, как взмах крыла. Ниргал покосился на Арта, ожидая увидеть те же круглые глаза — ведь Арт никогда не скрывал своих эмоций, сталкиваясь с проявлениями марсианской жизни. Но нет, Арт понимающе улыбался, пощелкивал пальцами в такт музыке и пел вместе с остальными. Когда танец закончился, он встал и продекламировал что-то на незнакомом языке — его слова вызвали улыбки суфиев и их громкие аплодисменты.

— Некоторые из моих преподавателей на Терре оказались суфиями, — объяснил он Ниргалу, Наде и Джеки. — Они были значительной частью того, что называют Персидским Ренессансом.

— И что ты процитировал? — спросил Ниргал.

— Это фарси, поэма Джалаладдина Руми, Мастера крутящихся дервишей. Никогда толком не помнил английский перевод, — сказал Арт и начал говорить нараспев:

— Я камнем умер и растением восстал,
Растеньем умер, диким зверем стал,
И, зверем умерев, теперь я человек,
Зачем же мне скорбеть, что мой недолог век…
Он вздохнул.

— Дальше я не помню. Но некоторые из моих учителей были прекрасными инженерами.

— Жаль, что их нет на Марсе, — заметила Надя, бросив взгляд на тех, с кем обсуждала купола над каньоном.

Суфии проявили энтузиазм, услышав идею о конгрессе подполья. Они подчеркнули, что их религия синкретична — она вобрала элементы не только от разных типов ислама, но также от старых азиатских религий, которые предшествовали этому вероисповеданию. Не забывали они и о новых веяниях, например о Бахаи. Но суфии не только рассказывали о себе — они внесли дельное предложение в идею конгресса. Они заявили, что подпольщикам нужно нечто гибкое, основанное на коммуникации. Их концепция дара уже повлияла на подполье, и некоторые суфийские теоретики работали с Владом и Мариной над деталями эко-экономики.

После этого гости и хозяева подошли к окну во всю стену и принялись ждать позднего зимнего рассвета. Суровый каньон лежал прямо на востоке, небо было еще темным. Внезапно Ду нарушил паузу и заговорил. Его, как и других, зацепила идея об общей встрече подпольщиков.

— Вам нужно поскорее встретиться с бедуинами и другими арабами, — произнес он. — Им не понравится, если они окажутся последними в вашем списке.

Фиолетовое небо на востоке посветлело, окрасившись в бледно-лиловый цвет. Противоположный край каньона был ниже, и они могли любоваться плато, которое раскинулось на востоке и доходило вплоть до пологой гряды холмов у горизонта. Суфии указали на расселину в холмах, где вставало солнце, и запели.

— В Элизии есть группа суфиев, — сказал Ду. — Они исследуют наши корни в митраизме и зороастризме. Ходят слухи, что на Марсе появились митраисты, поклоняющиеся солнцу, Ахура Мазда. Они считают солетту религиозным искусством, как витражные окна в соборах.

Когда небо приобрело ярко-розовый оттенок, суфии окружили гостей, мягко подтолкнули их еще ближе к окну и выстроили в определенной последовательности: Ниргала рядом с Джеки, Надю и Арта — позади.

— Сегодня вы наше витражное окно, — вымолвил Ду.

Чужие руки подняли запястье Ниргала: он коснулся ладонью пальцев Джеки и сжал их. Они быстро переглянулись и уставились на гряду холмов. Арт и Надя тоже держались за руки, свободные ладони они положили на плечи Ниргала и Джеки. Пение усилилось, хор голосов выводил слова на фарси, длинные и текучие гласные тянулись минутами, пока не смолкали. А когда солнце раскололо горизонт, над землей взорвался фонтан света. Он заструился в окно, затопив всю комнату, и они были вынуждены зажмуриться, так как на глазах у них выступили слезы.

Солетта и уплотняющаяся атмосфера действительно сыграли свою роль: солнце теперь казалось гораздо больше, чем раньше. Бронзовый диск мерцал в горизонтальной нарезке далеких инверсионных слоев. Джеки стиснула ладонь Ниргала, и он, повинуясь импульсу, оглянулся. Там, на белой противоположной стене, их тени сливались в темный весомый гобелен. Сам белый цвет при этом был невероятно ярок и едва-едва окрашен радужными цветами глории, окружающими людей.


Уезжая, они последовали совету суфиев и направились к мохолу Лайеля, расположенному на семидесятой широте. Здесь в караван-сараях жили бедуины западного Египта, и Надя была знакома с одним из их лидеров. Они захотели его найти и начать с бедуинами переговоры.

Пока марсоход полз, Ниргал думал о суфиях и об их влиянии на подполье и «полусвет». Было важно помнить, что люди покинули поверхность по разным причинам. Они отбросили все прочь и рискнули своими жизнями, но поступили столь решительно ради самых разных целей. Некоторые надеялись основать абсолютно новые культуры, как в Зиготе, в Дорсе Бревиа или у богдановистов. Другие, как суфии, намеревались придерживаться старых традиций, которые подвергались критике в земном мировом порядке. Теперь эти части сопротивления рассеялись по южным взгорьям — все они были перемешаны и одновременно разделены. Ниргал не мог назвать причину, по которой они бы захотели объединиться. Многие принципиально держались подальше от «доминирующих видов» — транснационалов, Запада, Америки, капитализма, — словом, тоталитарных систем, основанных на силе. Централизованная система являлась фактором, от которого они стремились сбежать — и как можно дальше. Подобный расклад не сулил успеха планам Арта, и когда Ниргал высказал свои опасения, Надя тоже согласилась.

— Вы американец, а значит, представляете для нас проблему.

Арт смутился.

— Но Америка всегда была плавильным котлом цивилизаций, — миролюбиво добавила Надя. — Эмигранты приезжали в Америку отовсюду и могли стать гражданами страны. По крайней мере, теоретически. По-моему, мы можем извлечь из земной истории урок.

— Бун пришел к выводу, что марсианскую культуру нельзя придумать, грубо говоря, на коленке, — встряла Джеки. — Он считал, что это будет микс всего лучшего, что когда-либо существовало на Земле. Вот в чем заключается разница между бунианцами и богдановистами.

— Да, — произнесла Надя, нахмурившись, — но я полагаю, что они ошибаются. Конечно, мы не сумеем изобрести что-то, как выразилась Джеки, на коленке, но я не уверена, что культура Марса будет представлять собой микс из земных цивилизаций. Вдруг такая мешанина превратится в хаос и все развалится? Кто знает? А сейчас это вопрос сосуществования многих культур. Но если подобное возможно… — Она пожала плечами.


Проблемы, с которыми они могли столкнуться во время любого собрания, обрели плоть во время их визита в караван-сарай бедуинов. Те добывали полезные ископаемые в дальних районах юга между кратерами Дана и Лайеля, пещерами Сизифа и Серебристой Дорсой. Бедуины путешествовали в мобильных шахтерских установках в стиле, отточенном на Большом Уступе, а позднее ставшим для них традиционным. В общем, они просто собирали поверхностные отложения и двигались дальше. Караван-сарай оказался маленьким куполом, раскинутым в пустыне, словно оазис. Такие купола использовались в чрезвычайных ситуациях, или же когда люди хотели размяться на открытом пространстве.

Никто не мог составить большего контраста изысканным суфиям, чем бедуины. Замкнутые, не склонные к сантиментам арабы, преимущественно мужчины, носили современные скафандры. Когда путешественники прибыли, шахтерский караван собирался уезжать. А когда они услышали, что собираются обсуждать вновь прибывшие, то заявили, что во всем должна разбираться их предводительница.

— Очередные бунианцы! Мы не хотим иметь с вами ничего общего.

И основная группа бедуинов уехала.

Гости поели вместе с другими бедуинами-мужчинами в самом крупном марсоходе кочевников. Женщины сновали по переходу, ведущему в соседнюю машину, подавая гостям и хозяевам пищу. Джеки смотрела на это исподлобья и сердито покусывала губы, превратившись в копию Майи. Молодой араб, сидевший рядом с ней, попытался завязать с ней светскую беседу, но потерпел поражение: Джеки проигнорировала его. Ниргал с трудом подавил смешок. Он обернулся к Наде и старому бедуину по имени Зейк — лидеру группы и давнему приятелю Нади.

— Ах, суфии! — добродушно протянул Зейк. — Никто не трогает их, поскольку они безобидны. Как птицы.

Позже Джеки оттаяла по отношению к молодому арабу. Он был поразительно красивым мужчиной с длинными густыми ресницами, обрамляющими влажные карие глаза, с орлиным носом, пухлыми губами, широким подбородком и обаятельными манерами. Юноша не оробел перед сексуальностью Джеки — он и сам был таким же неотразимым и явно знал себе цену. Его звали Антар, он происходил из знатного рода. Арт, сидевший напротив них за низким столиком, пораженно взирал на Джеки и Антара. Похоже, его огорошило столь стремительное завязывание отношений, а вот Ниргалу после лет, проведенных в Сабиси, это было не в диковинку. Джеки еще не приняла окончательное решение в пользу Антара, но дело близилось к завершению, и Ниргалу доставляло странное удовольствие наблюдать за тем, как она обрабатывала юношу. Да уж, зрелище было занимательное! Джеки, гордая дочь величайших последователей матриархата со времен атлантов, и Антар, потомок самого радикального патриархата на Марсе, — грациозный юноша с поведением настолько безупречным, словно он был королем мира… Да, они оказались весьма яркой парой.

После трапезы они оба исчезли. Ниргал откинулся к стене, едва ли что-то почувствовав. Он говорил с Надей и Артом, с Зейком и его женой Назик, которой разрешили присоединиться к беседе. Выяснилось, что Зейк и Назик — старожилы Марса: они встречались с Джоном Буном и были друзьями Фрэнка Чалмерса. Вопреки предсказаниям суфиев, Зейк охотно принял идею конгресса и согласился, что Дорса Бревиа станет отличным местом для его проведения.

— Нам нужно равенство без подчинения, — произнес Зейк с серьезным выражением лица.

Это было похоже на то, о чем говорила Надя во время путешествия, и привлекло внимание Ниргала.

— Конгресс будет сложно организовать, но, очевидно, мы должны попытаться и, конечно, избежать каких-либо столкновений. Я разнесу весть по арабским общинам. По крайней мере, среди бедуинов. Должен признать, на севере есть арабы, которые чересчур тесно сотрудничают с транснациональными корпорациями, особенно с «Амексом». Все африканские арабские страны одна за другой попали под влияние «Амекса». Странное сочетание. Но деньги… — Зейк прищелкнул пальцами. — Вы понимаете, о чем я… Но не волнуйтесь, мы свяжемся со своими друзьями. А суфии нам помогут. Они здесь становятся муллами, и другим муллам это не нравится — в отличие от меня.

Его встревожили другие события.

— «Армскор» захватил власть над Черноморской группой, а это может выбить из колеи кого угодно. Кстати, давнее лидерство некоторых африканских народов и службы безопасности стран — членов союза, большинство из которых являются полицейскими государствами, — только укрепилось. Сюда входят Украина, Грузия, Молдова, Азербайджан, Армения, Болгария, Турция, Румыния!.. — Он наморщил нос, загибая пальцы на руках. — Видите, что творится! Они строят базы на Большом Уступе, возводят пояс вокруг Марса! И они тесно сотрудничают со Временным Правительством. — Он покачал головой. — Они сотрут нас в порошок, если представится такая возможность.

Надя кивнула, а недоуменный Арт встрепенулся.

— Но вы не прячетесь! — воскликнул он.

— У нас есть убежища на случай нужды, — ответил Зейк. — И мы готовы драться.

— Думаете, будет заварушка? — спросил Арт.

— Уверен.


После крохотных чашек густого кофе Зейк, Назик и Надя говорили о Фрэнке Чалмерсе. Все трое улыбались особыми, восторженными улыбками. Ниргал и Арт молчали. Было крайне сложно составить мнение о человеке, умершем задолго до рождения Ниргала. В действительности это было шокирующее напоминание о том, как стары оказались сами иссеи, которые знали легендарного Фрэнка Чалмерса не понаслышке.

Наконец Арт не выдержал и выпалил:

— А каким он был?!

Трое пожилых людей задумались.

— Он был злым, — вымолвил Зейк, — хотя общался с арабами и уважал нас. Он некоторое время жил с нами и учил наш язык. Честно говоря, на свете существует мало американцев, которые могли с нами поладить. Мы любили его, но он не был здесь своим. В нем таилась загадочная тьма. Наверное, с ним что-то случилось на Земле. Однако он помалкивал, хотя порой выглядел как безумец… Но в нем мерцал гироскоп, крутящийся, словно пульсар. И у него бывали черные дни. Мы посылали его в разведку на марсоходе, надеясь, что одному ему будет лучше. Но наша уловка не всегда срабатывала. Он мог сорваться на нас, несмотря на то что гостил в нашем караван-сарае. — Зейк невесело усмехнулся и погрузился в воспоминания. — Однажды он назвал нас рабовладельцами, крикнул свое оскорбление нам прямо в лицо.

— Рабовладельцами?

— Он рассердился, — пробормотал Зейк и отмахнулся.

— В конце концов он спас нас, — встряла Надя, выныривая из глубин собственных мыслей. — В шестьдесят первом.

Она рассказала им о долгом путешествии по долине Маринер, случившемся тогда же, когда произошел прорыв водоносного слоя Комптона, который затопил великий каньон. И как они почти ускользнули от наводнения, а затем поток нагнал и смыл Фрэнка.

— Он вышел, чтобы вытащить машину из камней, и если бы он не действовал так быстро, мы бы погибли.

— Счастливая смерть, — тихо сказал Зейк.

— Вряд ли бы он согласился с тобой.

Иссеи коротко рассмеялись, потянулись за своими чашками и подняли тост за покойного друга.

— Мне его не хватает, — призналась Надя, поставив чашку на столик. — Никогда не думала, что я его переживу.

Она опустила голову, и, глядя на нее, Ниргал почувствовал, как ночь ласкает и прячет их всех в свои объятия. Он никогда не слышал, чтобы она говорила о Фрэнке Чалмерсе. Многие из ее друзей погибли во время революции. И ее партнер, Богданов, за которым до сих пор следовало столько людей, — он тоже умер.

— Фрэнк всегда злился, — подытожил Зейк. — Но за ним пришла смерть, он стал героем. Счастливчик.


Из Лайеля они двинулись вокруг южного полюса против часовой стрелки. Они вновь отдыхали в убежищах или городах под куполами, обмениваясь товарами и последними известиями. Кристианаполис оказался самым крупным городом под куполом, центром торговли всех мелких поселений на юге Аргира. Укрытия здесь в основном населяли Красные. Надя попросила их передать новость о конгрессе Энн Клейборн.

— У нас должна быть радиосвязь, но она мне не отвечает.

Увы, в целом Красные явно давали им понять, что идея конгресса является неудачной и даже пустой тратой времени.

К югу от кратера Шмидт находилось поселение коммунистов Болоньи, куда они и держали свой путь. Коммунисты жили в пустотелом холме, затерянном посреди дикой области южных нагорий. То был весьма сложный для передвижения регион с массой блуждающих обрывов и рвов, преодолеть которые марсоход не смог. Хозяева убежища дали им карту туннелей и лифтов, которые они установили, чтобы проходить овраги и спускаться с обрывов.

— Без них нам бы пришлось постоянно делать крюки.

Уютный поселок полинезийцев располагался близ туннеля, скрытого в оврагах. Они жили в короткой лавовой трубе, которую затопили водой, предварительно соорудив там три острова. Дайка по левому склону была высоко занесена снегом и льдом, но полинезийцы, родившиеся на земном острове Вануату, поддерживали в убежище привычную им температуру. Воздух показался Ниргалу горячим и влажным: ему было трудно дышать, даже просто сидя на песчаном берегу, окаймленном пальмами, которые клонились к темной воде. Он оглянулся по сторонам и подумал, что полинезийцы, вероятно, принадлежали к тем людям, которые пытались перенести преемственность культурных традиций с Земли на Марс. Они также были последователями идеи примитивных форм правления, где бы в земной истории те не случались. Они давно мечтали поделиться своими взглядами с другими подпольщиками, поэтому убедить их присутствовать на конгрессе не составило труда.

Чтобы отметить идею «общего сбора», они собрались на пляже и устроили праздник. Арт сидел между Джеки и местной красоткой по имени Танна, блаженно улыбался и потягивал каву из половинки кокоса. Ниргал лег, вытянувшись на песке, и слушал, как Джеки и Танна оживленно беседуют о «туземных движениях», как называла их Танна. По ее словам, это была не только ностальгия о прошлом, но скорее попытка изобрести уникальную культуру, сочетающую в себе ранние земные цивилизации и высокотехнологичные марсианские достижения.

— Само по себе подполье является своеобразной Полинезией, — говорила Танна. — Маленькие островки разбросаны в безбрежном каменном море, некоторые обозначены на картах, а другие — нет. Но однажды здесь будет плескаться прозрачный соленый океан, и мы будем жить на настоящих островах, процветающих под небом.

— Я выпью за это, — сказал Арт и отхлебнул кавы.

Несомненно, одним из главных признаков архаичной полинезийской культуры (на вливание которой так надеялся Арт) являлось их знаменитое сексуальное дружелюбие. Но Джеки злорадно все осложняла. Она растянулась на руке Арта, чтобы подразнить его, а может, чтобы выбить из игры Танну. Арт выглядел счастливым, но озабоченным. Он осушил свою кокосовую чашу одним махом и потерялся в блаженном смятении. Похоже, он никак не мог сделать выбор между Джеки и Танной. Ниргал едва не расхохотался. Судя по взглядам, которые он ловил, некоторые молодые женщины были тоже не прочь поделиться с гостем древней мудростью. С другой стороны, Джеки могла утихомириться и перестать изводитьАрта. Ниргал вздохнул: ничего уже не имело значения. Ночь обещала быть долгой. Теплый ласковый мини-океан Нового Вануату манил к себе, как и купальни Зиготы. Надя весело плескалась на мелководье с полинезийцем, который казался в три раза младше ее. Ниргал встал, сбросил одежду и направился к воде.


На поверхности главенствовала зима. Даже на широте восьмидесяти градусов солнце вставало лишь на пару часов. В короткие промежутки между рассветом и закатом на землю опускался туман. Он окутывал все вокруг пастельными тонами с металлическим отливом: иногда он был фиолетовым, алым и розовым, а порой — медным и бронзово-золотистым. Мерзлая земля улавливала и отражала все его оттенки, и тогда Ниргалу чудилось, что марсоход ползет по краю драгоценных камней: аметистов, рубинов и сапфиров.

В иные дни ветер ревел, сбрасывая покрывавшую марсоход наледь. Тогда мир становился подвижным, текучим и чуть ли не глубоководным. Они выбирались наружу и работали под скудными лучами, очищая колеса вездехода, а далекое солнце казалось заплаткой желтого лишайника.

Однажды, после того как закончился очередной шторм, который развеял туман, перед путешественниками открылось огромное пространство, покрытое сложной вязью ледяных цветов. А над северным горизонтом взъерошенных полей висело темное облако, поднимающееся в небо из какого-то таинственного источника.

Они сделали остановку и раскопали одно из убежищ Нади. Ниргал посмотрел на облако и сверился с картой.

— Я думаю, там мохол Рэлей, — произнес он. — Койот запустил автоэкскаваторы во время первой нашей с ним поездки. Интересно, что из этого получилось.

— У меня есть разведывательный мини-марсоход, — откликнулась Надя. — Можешь взять его и посмотреть, если хочешь. Я бы тоже присоединилась к тебе, но мне надо возвращаться в Гамету. Послезавтра я должна встретиться с Энн. Очевидно, она услышала о конгрессе и сгорает от желания узнать информацию из первых рук.

Арт выразил желание встретиться с Энн Клейборн. Его впечатлил фильм об Энн, который он смотрел, когда летел к Марсу.

— Это все равно, что встретиться с Иеремией.

— А я поеду с тобой, — сказала Джеки, посмотрев на Ниргала.


Они договорились встретиться в Гамете. Арт с Надей направились туда в главном марсоходе, а Ниргал и Джеки устроились в мини-разведчике. Высокое облако до сих пор парило над ледяной шапкой. Оно напоминало густой столп серых лопастей, разорванных на плоскости и нехотя плывущих в разных направлениях. Когда они приблизились к этому участку, то сообразили, что облако поднимается прямо из глубин молчаливой планеты. Подъехав к краю низкого обрыва, они обнаружили, что земля вдалеке очистилась ото льда. Теперь она была каменистой, как будто наступил разгар лета, но гораздо более темной.

Угольно-черный камень курился и шипел у длинных оранжевых трещин, казавшихся податливыми на ощупь. А в шести-семи километрах над ним волновалось гигантское облако — словно обжигающий пар мохола превратился в сверхновую звезду. Насыщенный газами дым вырывался наружу и тут же опадал.

Джеки повела марсоход к вершине высокого холма, и вскоре окрестности лежали перед ними как на ладони, включая и сам источник, который породил облако. Ниргал не мог оторвать от него глаз. Мохол Рэлей действительно превратился в низкий черный холм с зигзагами неистово-оранжевых трещин. Облако поднималось из его жерла, плотный дым клубился и стремился ввысь. Язык грубого камня тянулся по склону на юг — прямо к их марсоходу, а затем сворачивал направо.

Они сидели в кабине и молча наблюдали за происходящим. Внезапно холм, покрывающий мохол, опрокинулся, как крышка, и развалился на куски. Жидкая расплавленная каменная порода ринулась вниз. Раскаленный поток затоплял черные сколы, искрил и плевался желтым, который быстро превращался в пламенно-оранжевый и тотчас темнел.

После все замерло. Лишь столп дыма продолжал клубиться над поверхностью разрушенного холма. Сквозь шум вентилятора и мотора они услышали басовитое урчание, перемежаемое звуками взрывов, которые сопровождались новыми выбросами дыма. Марсоход завибрировал на амортизаторах.

Но Ниргал и Джеки даже не шелохнулись и продолжили наблюдение. Ниргал — пристально, Джеки — возбужденно и с многословными комментариями. Она умолкла, когда куски лавы откололись от холма, выпустив наружу свежий поток расплавленной породы.

Джеки и Ниргал изумленно смотрели через инфракрасную камеру машины: холм смахивал на изумруд с сияющими белыми сколами. Язык лавы, лизавший равнину, стал ярко-зеленым. Почти час понадобился оранжевой лаве, чтобы стать черной в видимом спектре, но на инфракрасном экране изумрудный принял болотный оттенок всего за десять минут.

Да… зеленый изливался в мир, и сквозь него пробивался белый.

Они наскоро перекусили, а потом Джеки за руку вывела Ниргала из тесной кухни с тем же дружелюбием, что и в Новом Вануату. Ее глаза блестели, на губах блуждала лукавая улыбка. Ниргал не забыл эти знаки и обнял ее, когда они протискивались в маленький отсек за водительскими сиденьями. Он был счастлив из-за возобновившейся интимности, столь редкой и потому столь ценной.

— Готов поспорить, что снаружи жара, — заметил он.

Она резко повернулась и широко распахнула глаза.

Без лишних слов они оделись и направились к выходу. Стоя у шлюза, взялись за руки, на которые были натянуты защитные перчатки. Выбравшись наружу, они пошли по сухому рыжему щебню, крепко сжимая ладони друг друга. Огибая возвышенности и впадины высоких, по грудь, валунов, они шагали по направлению к лаве. В свободных руках Джеки и Ниргал несли маты из теплоизоляционного волокна. Они могли разговаривать, но предпочитали молчать. Ветер иногда дул в лицо, и даже сквозь слои скафандра Ниргал ощущал жар. Земля задрожала под ногами, и у Ниргала в висках застучал пульс. Каждые несколько секунд повторялся приглушенный взрыв или резкий треск. Без сомнения, находиться здесь было опасно. Рядом маячил круглый холм, очень похожий на тот, на котором они припарковали марсоход. Не сговариваясь, они повернули туда и быстро поднялись по склону. Рук они не разнимали.

С вершины холма они могли видеть и черный поток, и неистово разбегающуюся сеть оранжевых трещин. Шум усилился. Ниргал решил, что новый лавовый поток помчится по противоположной стороне и будет еще более мощным.

Они наблюдали за происходящим, как загипнотизированные. Ниргал считал, что поток скоро даст о себе знать. Конечно, внезапный выброс мог затопить их, но это казалось маловероятным, и в любом случае в марсоходе они бы точно не спаслись от раскаленной лавы.

Все мысли исчезли, когда Джеки слегка отодвинулась и принялась снимать перчатку. Ниргал последовал ее примеру: он скатывал тянущуюся ткань, пока не освободил кисть и большой палец, а затем помахал рукой. По его прикидкам, температура достигала примерно 278 градусов — свежо, но не особо холодно. И вдруг его буквально ударила теплая волна, а за ней — обжигающе горячая, наверное, около 315 градусов по Кельвину. На смену ей пришел морозный воздух, который Ниргал почувствовал в самом начале. Он начал стягивать вторую перчатку, сообразив, что с каждым порывом ветра температура тут значительно менялась. Джеки уже справилась с застежками своего одеяния, дернула за молнию впереди, и Ниргал увидел, как она снимает скафандр, обнажая верхнюю часть тела. Порыв ветра растрепал ее волосы, кожа Джеки покрылась пупырышками, словно рябь прошла по воде. Она склонилась снять ботинки, и баллон с воздухом лег в прогиб спины, а ребра выступили под кожей. Ниргал шагнул ближе и спустил ее штаны до самого низа. Она повернулась, прижала его к себе, опрокинулась навзничь и увлекла его за собой. Они едва не покатились с холма кубарем, но притормозили и принялись лихорадочно раскатывать маты — земля оказалась ледяной.

Они сбросили одежду. Она лежала на спине, баллон с кислородом торчал над ее правым плечом. Он лег сверху. Странно, но их тела были на удивление теплыми, они излучали жар, будто лава. Легкие и горячие порывы ветра омывали спину и бока Ниргала, а ее розовое и мускулистое тело уже плотно обернулось вокруг него. Джеки обвила его руками и ногами, поразительно чувственными в солнечном свете. Они оба ударялись лицевыми панелями друг о дружку. Их шлемы усиленно перекачивали кислород, чтобы компенсировать утечки на плечах, затылке, у подбородка, на ключицах. Некоторое время они смотрели друг другу в глаза, разделенные двойным слоем стекла, которое, казалось, единственное удерживало их от того, чтобы слиться воедино. Ощущение было сильным и лишь таило в себе опасность: они стукались и стукались, желая соединиться, но зная, что ничем, в общем-то, не рискуют. В глазах Джеки имелся удивительный ободок — как раз между радужкой и зрачком, эти маленькие черные круглые окна были глубже любого мохола — провал в центр вселенной. Он должен был отвести взгляд, должен! Ниргал приподнялся и взглянул на ее стройное тело, которое, каким бы соблазнительным ни было, не завораживало так, как безбрежность ее глаз. Широкие, мускулистые плечи, овальный живот, женственно удлиненные бедра — он зажмурился, он должен был. Земля содрогалась под ними, двигаясь вместе с Джеки, и он будто погружался в саму планету — в ее дикое женское естество. Он мог лежать совершенно неподвижно, они оба могли лежать неподвижно, но мир продолжал сотрясаться в нежном и сильном сейсмическом экстазе. Их принял в себя живой камень. Когда нервы Ниргала зазвенели и запели, он повернул голову, чтобы взглянуть на текущую магму, и все слилось воедино.


Они оставили вулкан и покатили обратно, в темноту туманного покрывала. На вторую ночь они достигли Гаметы. В тускло-сером свете плотных полуденных сумерек они поднялись наверх, под огромную ледяную шапку.

Неожиданно Джеки с криком склонилась вперед и, хлопнув по автопилоту, ударила по тормозам. Ниргал дремал и проснулся, вцепившись в руль и озадаченно таращась в темноту. Он не понимал, что случилось.

Обрыв, в котором размещался ангар, оказался разбит в дребезги — огромный ледяной кусок откололся, упав на крышу помещения. Лед на вершине скола был сильно искромсан, как после взрыва.

— Нет! — плакала Джеки, — Они взорвали его! Они убили всех!

Ниргал почувствовал себя так, будто его пнули в живот. Он искренне удивился, обнаружив, что страх может ощущаться, как физическая боль. Разум его оцепенел, казалось, он ничего не чувствует — ни тоски, ни отчаяния, ничего. Он протянул руку и сжал плечо Джеки. Ее трясло, она с тревогой вглядывалась на колышущийся густой туман.

— Есть аварийный выход, — сказал он. — Их не могли застать врасплох.

Туннель шел через полярную шапку на Южной равнине, где имелось убежище.

— А если их никто не предупредил? — прошептала Джеки и сглотнула.

— Давай проверим сами, — заявил Ниргал, попытавшись взять ситуацию под контроль.

И марсоход поехал на максимальной скорости, сминая колесами ледяные цветы. Ниргал сконцентрировался на дороге и старался ни о чем не думать. Он боялся увидеть пустое безмолвное убежище… Он не мог расстаться с последней горькой надеждой, чтобы противостоять беде, которая обрушилась на них столь внезапно.

В какой-то момент он захотел, чтобы марсоход застрял и забуксовал на ледяной поверхности. Пусть они будут вечно ехать по часовой стрелке вокруг полярной шапки, не обращая внимания на растущее напряжение! Джеки со свистом втягивала ноздрями воздух и время от времени стонала. Помертвевший Ниргал смотрел вперед. «Я ничего не чувствую», — с детским изумлением подумал он. Но непрошеный образ Хироко мелькал перед ним, словно его проецировали на лобовое стекло, — и теперь он плясал, как призраки в сером тумане. Имелась вероятность того, что удар пришел из космоса, а может, все дело было в ракете с севера. В таком случае никого, конечно, не предупредили. Зеленый мир исчезал из вселенной, оставляя лишь белый мир смерти. Цвета поблекли, как в этом сером зимнем утре.

Ниргал стиснул губы и сосредоточился на ледяной шапке. Теперь он вел марсоход с жестокостью, о которой и не подозревал. Шли часы, и он отчаянно пытался не думать о Хироко, Наде, Арте, Саксе, Майе, Дао или о ком-либо из всех остальных: его семье, соседях, городе, народе, который жил под маленьким куполом. Ниргал склонился к лобовому стеклу, игнорируя боль в скрученном желудке, и сфокусировался на вождении. Он не собирался упускать из вида ни единой кочки или ямки и огибал любые препятствия в тщетной попытке смягчить безжалостный заезд.

Им нужно было проехать триста километров по часовой стрелке, а потом двигаться наверх и преодолеть почти всю Южную равнину, которая сужалась, сдавленная ледяными блоками. Ниргал знал, что другого пути нет, только этот, отмеченный портативными радиомаяками. Здесь из-за густого тумана Ниргал был вынужден немного снизить скорость, хотя мог, в принципе, этого и не делать: он хорошо знал дорогу.

Наконец марсоход достиг низкой стены, где и находилось убежище. Прошло лишь четырнадцать часов с момента их отъезда от ворот Гаметы — настоящий рекорд, учитывая неровную, замерзшую землю, но Ниргалу было все равно.

Если в убежище пусто, значит…

Его оцепенение сменялось паникой по мере того, как они приближались к стене возле пропасти. Там не было никаких признаков жизни, и страх прорывался наружу, как оранжевая магма из трещин в черной лаве. Ужас буквально выплескивался из его нутра, и Ниргал невольно вздрагивал, невыносимое напряжение разрывало каждую клетку его тела.

Но вдруг где-то внизу блеснул свет, и Джеки вскрикнула, будто пронзенная стрелой.

Ниргал дал газу, и марсоход поскакал к ледяной стене, практически врезавшись в нее. Ниргал ударил по тормозам, и машину занесло в сторону. Когда марсоход затормозил, Джеки натянула шлем и ринулась в шлюз. Ниргал побежал за ней — после агонизирующего ожидания они выскочили наружу и кинулись к двери шлюза в неглубокой нише во льду. Дверь распахнулась, и четверо людей в скафандрах застыли на пороге, сжимая пистолеты. Джеки закричала на общей частоте, и через секунду они уже обнимались.

Пока все было хорошо, хотя, возможно, они просто хотели их успокоить. Ниргала все еще терзала цепь подозрений, но тут за одной из лицевых панелей он различил лицо Нади. Она подняла вверх большой палец, и он понял, что сдерживал дыхание, наверное, последние пятнадцать часов подряд, хотя, конечно же, он не дышал лишь с того момента, как выскочил из марсохода. Джеки рыдала от облегчения, Ниргалу тоже хотелось плакать, но он не мог выдавить из себя ни слезинки. Оцепенение и страх куда-то улетучились, но напоследок разбили его вдребезги, не оставив слез.

Надя молча повела их внутрь. Она все понимала, и, когда шлюз закрылся и в помещение начал закачиваться кислород, Ниргал смог различить голоса в интеркоме.

— Я так испугалась, я думала, вы умерли…

— Мы выбрались из аварийного туннеля и увидели, как они приближаются…

В убежище они сняли шлемы и угодили в крепкие дружеские объятия всех остальных. Арт хлопал его по спине, глаза у него едва не вылезали из орбит.

— Как я рад видеть вас обоих!

Он притянул Джеки к себе и по-медвежьи ее облапил. Отодвинул на расстояние вытянутой руки и посмотрел на мокрое, сопливое, с красными глазами девчачье лицо с одобрением и восхищением. Казалось, Арт только сейчас осознал, что она — тоже человек, а не кошачья богиня.

Пока они, пошатываясь, брели по узкому туннелю в жилые комнаты, Надя, хмурясь, рассказала им о недавних событиях.

— Мы видели, как они приближаются. Они поднялись по туннелю… и мы обрушили оба купола и заодно все туннели. Мы могли убить многих из них. Я не знаю, скольких они послали внутрь или насколько далеко продвинулись. Койот решил проследить за ними и попытаться это выяснить. В любом случае, дело сделано.

Переполненное убежище состояло из нескольких залов. На полу, стенах и потолке красовались изоляционные панели, установленные прямо на полости во льду. Жилые комнаты расходились от главного центрального помещения, служившего кухней и столовой. Джеки обнялась со всеми, кроме Майи, и подошла к Ниргалу. Они прижались друг к дружке, Ниргал почувствовал, что она дрожит, и понял, что его тоже бьет озноб. Теперь они оба тряслись, словно на них воздействовала синхронная вибрация. Молчаливая, паническая поездка в марсоходе усилила их связь до предела — точно так же, как и их любовь рядом с вулканом, или даже больше… Ниргал уже не мог ничего толком себе объяснить: он слишком устал и вымотался, чтобы осознать мощные эмоции, льющиеся сквозь них обоих. Он отстранился от Джеки и сел, вдруг почувствовав внезапную опустошенность. Хироко присела рядом, и он тупо слушал, как она в деталях описывала произошедшее.

Атака началась с появления орбитальных самолетов, сбросивших группу захвата на плоскую площадку перед ангаром. У подпольщиков было очень мало времени: люди в ангаре растерялись: они позвонили в купол сообщить об опасности, но не активировали защитную систему Койота (о которой, очевидно, впопыхах забыли). Хироко призналась, что Койот жутко разозлился, и Ниргал ей, конечно, поверил. «Нужно было остановить десантников еще в момент приземления», — заявил Койот. Однако ребята из ангара отступили под купол. После некоторого замешательства они собрали всех в аварийный туннель и наконец-то взяли себя в руки. Хироко приказала использовать швейцарскую защиту и обрушить купола, Касэй и Дао послушались. Оба купола взорвались, убив налетчиков, которые успели проникнуть внутрь, — те оказались погребены под многотонной толщей сухого льда. Судя по радиационному уровню, Риковер не пострадал от обвала, хотя его точно завалило, как и все остальное. Койот ушел вместе с Питером в свой личный аварийный туннель. Хироко не представляла, куда они направились.

— Думаю, что у орбитальных самолетов могут возникнуть проблемы.

Значит, Гаметы больше не было, как и живительной оболочки Зиготы. Ниргал отстраненно подумал, что в будущем полярная шапка растает и обнажит расплющенные останки людей. В данный момент их было действительно невозможно откопать.

А теперь им надо просто ждать. Ведь у них имелись только искины, скафандры да баллоны с кислородом… Ниргал посмотрел по сторонам. Неужели подполье будет втянуто в открытую войну с Временным Правительством? У Ниргала к горлу подкатил ком. Что, если часть налетчиков выжили и затаились снаружи? Вдруг тем, кто спрятался в убежище, не дадут выйти наружу? А может, их подкараулят и пристрелят?

— Кто они? — спросил Ниргал.

Хироко покачала головой.

— Мы не знаем. Временное Правительство, как утверждает Койот. Но в его системе безопасности сотни разных подразделений, и надо выяснить, была ли это их полиция или какое-то подразделение сорвалось с поводка.

— Что нам делать? — осведомился Арт.

Наступила тишина. Наконец Хироко произнесла:

— Нам придется просить об убежище. Я думаю, в Дорсе Бревиа для нас найдется место.

— Как насчет конгресса? — спросил Арт, вспомнив о нем после упоминания Дорсы Бревиа.

— Думаю, сейчас он нужен как никогда, — ответила Хироко.

Майя насупилась.

— Сейчас нельзя устраивать подобные мероприятия! — воскликнула она. — Вы уже стольким про него рассказали — всему Марсу растрезвонили!

— Мы должны были, — мягко возразила Хироко. — Вот в чем смысл.

Она оглядела всех, и даже Майя не посмела с ней спорить.

— Теперь мы должны рискнуть, — подытожила Хироко.

Часть VII. Как быть?

Несколько крупных зданий в Сабиси были облицованы полированным камнем, который подбирали по цветам, необычным для Марса: алебастр, нефрит, малахит, желтая яшма, бирюза, оникс, лазурит. Более мелкие постройки возводили из дерева. После ночных путешествий и дневного отдыха гости Сабиси с удовольствием прогуливались по вечерним улицам, окаймленным низкими домиками, или выбирались на бульвары, где росли платаны и канадские клены. Они стояли, не шелохнувшись, в садах камней или неторопливо брели по зеленым кварталам Сабиси. И все любовались кипарисами, обрамляющими каналы, — те иногда расширялись и превращались в пруды, где цвели лилии. Над водной гладью были раскинуты ажурные мосты, позволяющие смотреть на Сабиси с любого ракурса.

Город находился практически на экваторе, и зима ничего не значила: гибискусы и рододендроны цвели даже в афелии, а сосны и многочисленные виды бамбука тихо шелестели в теплом, свежем воздухе.

Японцы приветствовали гостей как старых и дорогих друзей. Иссеи Сабиси, одетые в медного цвета защитные костюмы, ходили босиком. У них были длинные волосы, собранные в хвост на затылке, а еще — много серег и ожерелий. Один из них, лысый и седобородый с лицом, глубоко изрезанным морщинами, повел гостей на экскурсию, чтобы они могли размяться после долгой поездки. Его звали Кэндзи, и он являлся первым японцем, ступившим на Марс, хотя об этом уже никто не помнил.

У городской стены они восхищенно посмотрели на огромные валуны, балансирующие на вершинах близлежащих холмов: их формы были одна причудливее другой.

— Вы когда-нибудь посещали борозду Медузы?

Кэндзи улыбнулся и покачал головой. Он сказал им, что камни ками[119] на холмах полны комнат и складов и вместе с туннелями в насыпях мохола у них есть место, чтобы разместить много людей — примерно до двадцати тысяч человек. Его собеседники закивали. Такие сведения могли им пригодиться.

Кэндзи повел их обратно — в старую часть города, где гостям выделили комнаты в месте первого поселения. Эти помещения были поменьше и не так загромождены, как студенческие комнатушки. В них чувствовался налет возраста, они казались обжитыми, что делало их похожими на гнезда, а не на гостиничные номера. Иссеи до сих пор ночевали в некоторых из них.

Когда гости шли по коридору, они не смотрели друг на друга. Контраст между их историей и историей Сабиси шокировал каждого из них. Они глазели на мебель, взволнованные, смущенные и озадаченные…

А после вечерней трапезы, когда было выпито много саке, один из них произнес:

— Жаль, мы не смогли создать такое чудо!

Нанао заиграл на бамбуковой флейте.

— Для нас это было проще, — пояснил Кэндзи. — Мы родились в Японии. У нас имелся образец для подражания.

— Это не слишком похоже на ту Японию, которую я помню.

— Но Сабиси — не настоящая Япония.

Они взяли чашки, бутылки и взобрались по лестнице на крышу деревянной башенки, расположенной рядом с домом. Отсюда открывался волшебный вид на весь Сабиси. Зазубренный массив валунов отчетливо выделялся на темном фоне. Близился последний час сумерек, и кроме бледно-лилового клина на западе небо сияло насыщенным, полуночным бархатом, щедро усыпанным звездами. Гирлянды бумажных фонарей светились в роще канадских кленов и навевали воспоминания.

— Мы и есть настоящая Япония. То, что вы видите в Токио сегодня, это транснациональные корпорации. На Земле сейчас властвует другая Япония. Конечно, мы никогда не сможем вернуться к прежним временам. В любом случае, это была феодальная культура с некоторыми чертами, неприемлемыми для нас. Наш город вырос из той древней культуры, однако мы стараемся найти иной путь, который заново расчистит старую тропу. Мы хотим заново осмыслить древнюю японскую цивилизацию и осесть на Марсе.

— Касэй Ниппон.[120]

— Да, но не только для Марса! Для Японии — тоже. Как модель для них, понимаете? Пример того, чем они могут стать в будущем.

Они пили рисовую водку под звездами. Нанао играл на флейте, а в парке под бумажными фонариками кто-то смеялся. Гости сидели, прислонившись друг к другу, и задумчиво молчали. Затем они немного поговорили об убежищах. Они были столь разными, но в них имелось и много общего…

— Конгресс — хорошая идея.

Гости оживились.

— Вот что нам нужно позарез! Ведь мы уже много лет собираемся вместе, чтобы праздновать фестиваль Джона, верно? Это замечательное и очень важное событие, и лишь так мы ощущаем единство, а потом можем вернуться к обычной жизни. А мир быстро меняется… Мы не можем притворяться кучкой заговорщиков. Нам необходимо договориться с остальными.

Сперва они обговорили детали: кто приедет на конгресс, какие вопросы будут обсуждаться.

— Кто напал на ваш купол?

— Службы безопасности из Берроуза, «Субараси» и «Армскора» организовали так называемое диверсионно-расследывательное подразделение. Они заставили Временное Правительство благословить операцию. Они, без сомнений, снова вторгнутся на юг. Мы и так ждали слишком долго.

— Они получили сведения… от меня?

Ответом было фырканье.

— Тебе не стоит переоценивать собственную значимость.

— В любом случае это не имеет значения. Все началось с восстановления лифта.

— И они строят второй на Земле, а значит…

— Надо действовать!

Но бутылочки саке шли по кругу и опустошались, и люди уже не были столь серьезны. Они болтали о прошедших годах, о том, что видели в необжитых районах, сплетничали об общих знакомых и рассказывали анекдоты. Нанао достал упаковку воздушных шаров. Они надули их, запустили в небо и смотрели, как те парят среди деревьев и домов. Потом они передавали по кругу баллончик с закисью азота, вдыхали его и смеялись. Звезды над их головами раскинулись, подобно мерцающей сети с мелкими ячейками. Один из них рассказывал истории о космосе, о поясе астероидов. Они пытались резать крышу ножами, чтобы нацарапать там свои имена, но не преуспели.

— Конгресс станет тем, что мы называем Нема Ваши. Закладкой фундамента.

Двое встали, опираясь друг о друга и покачиваясь, пока не нашли общий баланс. Наконец они подняли маленькие чашки в тосте.

— В следующем году на Олимпе!

— В следующем году на Олимпе! — ответили остальные и выпили.

* * *
Они начали прибывать в Дорсу Бревиа на сороковой М-год (Ls = 1800, прочие координаты были несущественны). Подпольщики приезжали в мини-марсоходах и прилетали в самолетах со всего юга. Группа Красных и арабы из караван-сарая проверяли прибывающих еще на подходе, в пустошах.

Множество Красных и богдановистов разместились в бункерах, расположенных вокруг Дорсы. Они были вооружены на случай возможных проблем. Однако разведчики из Сабиси считали, что о конференции не знали ни в Берроузе, ни в Элладе, ни в Шеффилде. Когда они объясняли свою точку зрения, Красные и богдановисты с облегчением вздыхали: теперь они знали, что лазутчики и впрямь проникли во Временное Правительство и даже внедрились в структуру транснациональной власти на Марсе. Это было очередное преимущество «полусвета»: они могли работать на всех уровнях.

Когда Надя с Артом и Ниргалом приехали в Дорсу Бревиа, их провели в гостевые зоны Закроса, самого южного сегмента туннеля. Надя бросила рюкзак в комнатке с деревянными стенами и полом и забрела в парк, а после направилась на север. Минуя сегменты, она встречала своих старых приятелей и незнакомцев — каждый пребывал в приподнятом радужном настроении.

Все эти люди, гуляющие в рощах и перелесках, принадлежали к разным группам подполья, но они так вдохновляли друг друга! Надя оглянулась на толпу, теснящуюся на пешеходных дорожках — там, наверное, собралось человек триста, — и рассмеялась.


Швейцарцы из Оверхэнс прибыли за день до предполагаемой даты начала конгресса. Говорили, что они разбили лагерь неподалеку Дорсы Бревиа и терпеливо ждали указанного срока. Они привезли с собой целый набор шаблонов протоколов для заседаний, и пока Надя и Арт слушали, как швейцарка описывала их планы, Рэндольф ткнул Надю локтем и прошептал:

— Мы создали монстра.

— Нет, — прошептала Надя в ответ, счастливо глядя на центральный парк.

Он раскинулся в третьем северном сегменте туннеля и назывался Лато. Солнечный свет лился из длинной бронзовой расселины в каменной крыше и заполнял гигантский цилиндрический зал каким-то фотонным дождем, которого Наде не хватало всю зиму. А еще она не уставала радоваться деревьям. Здесь росли сосны, кипарисы и бамбук. Зеленые рощи виднелись из-за черепичных крыш и напоминали зеленые воды.

— Нам нужна структура, или здесь воцарится хаос, как во время студенческих каникул. А швейцарцам — все нипочем! Правда, надо дать им конкретную задачу, они же очень своеобразные ребята…

Арт кивнул. Он что-то тараторил, и иногда его трудно было понять. Вдобавок он не шел, он скакал огромными прыжками в пять-шесть шагов и полагал, что Надя от него не отстает.

— Просто заставьте их выпить кавы с анархистами, — выпалил он и принялся нарезать круги вокруг парка.

Надя улыбнулась. Ночью, когда она шла с Майей через Гурнию к открытым кухням, расположенным на набережной канала, она увидела поразительное зрелище. Арт тащил Михаила и других ястребов-богдановистов к столу швейцарцев, где Юрген, Макс, Сибилла и Присцилла непринужденно болтали с подпольщиками. Швейцарцы с легкостью переключались с языка на язык, как будто являлись роботами-переводчиками, — тем не менее их жизнерадостный гортанный акцент слышался в каждом слове.

— Арт — оптимист, — заметила Надя и покачала головой.

— Арт — идиот, — буркнула Майя.

В убежище собрались представители пятидесяти подпольных групп. Конгресс должен был начаться следующим утром, поэтому была устроена шумная вечеринка. Дикие крики и песни разносились по всему Закросу и Фалазарну. Арабские завывания сливались с тирольскими йодлями, вариации «Вальсируя с Матильдой»[121] сменялись «Марсельезой».


Надя встала спозаранку. Она нашла Арта в павильоне в парке Закроса. Арт переставлял стулья в круг в классическом богдановистском стиле. Надя почувствовала укол боли и сожаления, будто призрак Аркадия прошел прямо сквозь нее. Ему бы понравилась эта встреча, к подобным вещам он призывал столь часто.

Она подбежала к Арту.

— А ты — ранняя пташка!

— Я проснулся и вообще не мог заснуть! — заявил он и потер щетинистый подбородок. — Я нервничаю!

Она рассмеялась.

— Это займет несколько недель, Арт, ты же знаешь.

— Да, но самое главное начать!

К десяти часам все места были заняты. Павильон переполняли стоящие участники конгресса: стульев хватило не на всех. Надя пробралась к сектору Зиготы и с любопытством наблюдала за происходящим. Мужчин оказалось больше, чем женщин, да и подпольщики, рожденные на Марсе, тоже были здесь в большинстве.

Многие носили стандартные цельные скафандры, причем у Красных они были ржаво-рыжими. Остальные облачились в яркие церемониальные наряды: хламиды, платья, шаровары, костюмы и вышитые сорочки. Кое-где виднелись обнаженные торсы. На шеях и запястьях подпольщиков поблескивали ожерелья, бусы и браслеты, в ушах звенели крупные серьги. Богдановисты предпочитали аксессуары с кусочками фобосита: когда эти осколки разрезали на плоскости и отполировывали, они превращались в черные зеркала.

Швейцарцы стояли в центре, мрачные и суровые. Мужчины щеголяли в строгих банкирских тройках, а Сибилла и Присцилла — в темно-зеленых платьях. Сибилла призвала собрание к порядку. Затем она и остальные швейцарцы по очереди объяснили мельчайшие подробности разработанной ими программы. Они делали паузы, чтобы ответить на вопросы, и просили, чтобы участники прокомментировали их выступления.

Группа суфиев в белоснежных рубахах и штанах прошла по периметру павильона. Суфии, двигаясь со своей обычной танцевальной грацией, передавали всем бамбуковые чаши и кувшины с водой. После этого делегаты, возглавляющие каждую группу, вылили немного воды слева от себя и осушили содержимое чаш.

Полинезийцы, которые находились у входа в павильон, тоже не бездействовали. Они наполняли стаканы кавой, кофе или чаем, и Арт передавал их всем желающим. Надя улыбнулась, увидев его, бредущего сквозь толпу. Арт напоминал суфия, шествующего в замедленной съемке, и на ходу смаковал каву.

Швейцарская программа должна была состоять из серии семинаров по конкретным темам: павильоны и беседки Закроса, Гурнии, Лато и Мальты являлись отличными площадками для их проведения. Мероприятия тщательно протоколировались. Заключения и рекомендации семинаров должны были послужить основой для обсуждений на следующий день — как раз во время одного из двух общих собраний. Первое сосредотачивалось лишь на вопросах достижения независимости, второе — на конкретных стратегиях и методиках, словом, на целях и средствах, как отметил Арт, подойдя к Наде. Когда ознакомительная часть программы завершилась, все хотели приступить к работе и решили, что обойдутся без помпезной церемонии открытия конгресса.

Вернер напомнил собравшимся, что мероприятия начнутся через час, и отпустил участников восвояси. Люди принялись вставать со стульев, и в павильоне раздался гул голосов. Но прежде, чем толпа рассосалась, Хироко вышла вперед из сектора Зиготы и направилась к швейцарцам. На ней был бамбуково-зеленый свитер, простой и аскетичный. Высокая и стройная, она выглядела невзрачной и невесомой — однако все взгляды были прикованы именно к ней. Когда она воздела руки вверх, воцарилась тишина. Те, кто сидел, встали.

Надя затаила дыхание. «Мы должны остановиться прямо сейчас, — подумала она. — Зачем нам собрания, если здесь и сейчас мы обрели нашу общность, наше почтение к одному человеку».

— Мы — дети Земли, — вымолвила Хироко звучным голосом. — Но мы находимся в лавовом туннеле планеты Марс. Мы должны помнить, какая странная у нас сложилась судьба. В любом месте жизнь — загадка и драгоценное чудо, но тут, на Марсе, мы еще лучше чувствуем ее священную силу. Давайте же все вместе выполним нашу работу с почтением к ней.

Она широко развела руки, и ближайшие последователи Хироко, напевая, приблизились к ней и образовали круг. Остальные не замедлили присоединиться к ним, и вскоре пространство вокруг швейцарцев заполнила оживленная толпа, в которой уже не было незнакомых.


Семинары проводились в изящных строениях, разбросанных по паркам. Иногда участники сидели в полуоткрытых залах, граничивших прямо с сосновыми рощами. Швейцарцы уже выбрали руководителей семинаров, а остальные участники посещали те встречи, которые были им интересны, поэтому на некоторых было пять человек, а на других — пятьдесят.

Первый день Надя провела, бродя от семинара к семинару, поднимаясь вверх и спускаясь вниз по южным сегментам туннеля. Она обнаружила, что очень немногие поступили так же — только Арт, пожалуй, являлся исключением, хотя в результате ему удавалось услышать лишь пару предложений на каждом мероприятии.

Надю заинтриговал семинар, посвященный событиям 2061 года. Она с интересом, но без удивления заметила среди присутствующих Майю, Энн, Сакса, Спенсера и даже Койота, равно как и Джеки Бун с Ниргалом. Павильон был забит до отказа. Надя задумалась, ведь оставалось еще столько серьезных вопросов о шестьдесят первом. Что, в принципе, случилось? Что пошло не так? Почему?

Но, послушав десять минут, она почувствовала, как сжимается опустошенное сердце. Расстроенные подпольщики принялись искренне и горько обвинять друг друга. Живот у нее скрутило, как не скручивало уже давно, когда на нее нахлынули воспоминания о неудавшейся революции.

Надя озиралась по сторонам. Она старалась концентрироваться на лицах, чтобы отвлечься от призраков прошлого. Сакс, сидевший рядом со Спенсером, был похож на птицу. Он кивал, когда Спенсер заявил, что тот роковой год научил их необходимости полной оценки всех военных сил марсианской системы.

— Это главное предварительное условие для любого успешного действия, — вещал Спенсер.

Но клочок здравого смысла был заглушен кем-то, кто, кажется, искал предлог не предпринимать никаких действий. Вероятно, оппонентом Спенсера оказался кто-то из первопоселенцев, выступавший за немедленные массовые акции по защите марсианской экологии и вооруженные захваты городов.

Очень живо Надя вспомнила спор с Аркадием по этому вопросу и внезапно поняла, что она давно сыта по горло. Она направилась к импровизированной кафедре. Увидев ее, все замолчали.

— Я устала от дискуссий, которые проходят в военных терминах! — воскликнула она. — Нужно переосмыслить модель революции. Это не удалось Аркадию в шестьдесят первом, поэтому то роковое время и стало для всех кровавой мясорубкой. Послушайте меня, прошу вас! Успешная вооруженная революция на Марсе просто невозможна. Слишком уязвимы системы жизнеобеспечения.

— Но если поверхность пригодна для жизни, тогда системы жизнеобеспечения не так важны…

Надя покачала головой.

— Поверхность не пригодна для жизни и останется таковой еще в течение долгих лет. А если бы она была пригодна для людей, мы все равно должны были бы переосмыслить революцию. Послушайте, даже когда людские бунты и волнения заканчивались победой, они порождали столько разрушений и ненависти, что всегда следовала некая чудовищная обратная реакция. Если вы выбираете насилие, вы создаете врагов, которые будут противостоять вам вечно. Вашими лидерами станут абсолютно безжалостные типы, а когда война закончится, новая власть будет не лучше старой.

— Не в… Америке, — проговорил Сакс и понурился в попытках подобрать нужное слово.

— Я толком ничего не знаю насчет Америки, но в большинстве случаев все происходило именно так, как я сказала. Насилие порождало ненависть, и в конце концов наступала обратная реакция. Это неизбежно.

— Точно! — согласился Ниргал со своим обычным, полным решимости взглядом, не слишком отличающимся от гримас Сакса. — Но если люди нападают на убежища и уничтожают их, то у нас не остается выбора.

— Вопрос в том, кто их послал, — отчеканила Надя. — А еще надо понять, кто выполняет черную работу. Сомневаюсь, что они имеют что-то лично против нас. В данный момент они с такой же легкостью могут переметнуться и на нашу сторону, а не выступать против. Но сперва мы должны сфокусироваться на их командирах и хозяевах.

— О-без-глав-ливание, — сказал Сакс.

— Мне не нравится, как это звучит. Нужен другой термин.

— Обязательный выход на пенсию? — едко предложила Майя.

Аудитория засмеялась.

Надя бросила взгляд на старую подругу.

— Принудительная отставка, — заметил Арт, который застыл на пороге павильона.

— То есть переворот, — уточнила Майя. — Не сражаться с населением на поверхности, но просто сменить руководство и их телохранителей.

— Нельзя забывать и про армию, — настойчиво сказал Ниргал. — У нас нет никаких свидетельств того, что армия недовольна или, по крайней мере, равнодушна.

— Но будут ли они воевать без команд от руководства?

— Некоторые будут. Они же выполняют свою работу.

— Слишком многое поставлено на кон, — вымолвила Надя, обдумывая мысль. — Армии необходима идея патриотизма, или этнической принадлежности, или что-нибудь в этом духе — иначе они не будут стоять до последнего. Они знают, что их задача — защищать власть имущих. Внести в революцию элемент эгалитарной системы, и они будут считать, что это просто-напросто конфликт интересов.

— Вопрос выходного пособия, — хмыкнула Майя, и участники семинара расхохотались.

Но Арт серьезно спросил:

— Почему бы не изложить все в терминах? Если вы не хотите революции-войны, вам нужно заменить ее чем-то — так почему бы не экономикой? Назовем все практическими изменениями. Так поступают люди в «Праксисе», когда говорят о человеческом капитале или биоинфраструктуре, — они всегда моделируют ситуацию подобным образом. В некотором смысле такая идея может показаться вам нелепой, однако она имеет смысл для тех, у кого экономика — важнейшая из парадигм. В том числе и для транснационалов.

— Ага! — ухмыльнулся Ниргал. — Значит, мы уволим местное правительство, а их полицию повысим в процессе переподготовки?

— Верно.

Сакс покачал головой.

— Не можем достать их, — сказал он. — Нужна сила.

— Что-то должно измениться! Мир должен избежать еще одного шестьдесят первого года! — настаивала Надя. — Надо все переосмыслить. Вероятно, имеются другие исторические модели, о которых мы не упоминали. Какие-нибудь бархатные революции, например…

— В таком случае нам не обойтись без недовольного населения, — подал голос Койот, сидящий в заднем ряду. — Да и сама система должна начать распадаться на части. На Марсе нет подходящих условий. Люди здесь обеспечены и счастливы, что смогли закрепиться на Марсе.

— Но у Земли — проблемы, — подчеркнул Сакс. — Распадается на части.

— Хм, — пробормотал Койот, пересел к Саксу и принялся что-то с ним обсуждать.

Говорить с Саксом до сих пор было тяжело, но благодаря работе с Мишелем — уже возможно. Надя обрадовалась, увидев, что Койот советуется с ним как с равным.

Дискуссия тем временем вернулась на круги своя. Участники спорили о революционных теориях и пытались переосмыслить шестьдесят первый, но им мешали застарелые обиды и непонимание того, что на самом деле произошло в те кошмарные месяцы. А когда Мишель и некоторые бывшие заключенные Королёва заспорили, кто действительно убил охрану, атмосфера накалилась.

Сакс встал и помахал над головой планшетом.

— Нужны сначала факты, — прокаркал он, — потом диализ… анализ.

— Хорошая идея, — мгновенно ответил Арт. — Если ваша группа кратко изложит историю войны, чтобы представить ее на конгрессе, мы сможем извлечь пользу из вашего доклада и обсудить методологию революции на общих собраниях.

Сакс кивнул и сел. Небольшая группка людей покинула собрание, остальные успокоились и собрались вокруг Сакса и Спенсера. Надя заметила, что теперь в павильоне находились преимущественно ветераны войны. Кроме того, здесь были Джеки, Ниргал и несколько ребят, родившихся на Марсе.

Сама Надя читала кое-какие изыскания по поводу шестьдесят первого года, которые Сакс проделал в Берроузе. Сейчас она надеялась, что с личными свидетельствами других ветеранов они смогут прийти к пониманию изначальных причин войны — почти через полвека после ее окончания. (Но, как сказал Арт, когда они вместе обсуждали эту тему, — такая ситуация была типична.)

Вскоре они оба тоже покинули павильон. Артшел, положив руку Наде на плечо. Несмотря на то что он столкнулся со многими подпольщиками, принадлежащими к различным фракциям, сейчас он выглядел на удивление притихшим. «Наверное, устал от впечатлений», — подумала Надя.

— Они сходятся лишь в некоторых вопросах, — признал он. — Но так всегда бывает… хотя бы вначале. Поглядим, что будет дальше.


Наступил второй день конгресса. После полудня Надя пришла на семинар, посвященный терраформированию. По мнению Нади, терраформирование являлось самым спорным вопросом, стоящим перед ними. Она не ошиблась. Павильон на границе парка Лато был набит битком, а перед тем как начать собрание, ведущий вывел участников в парк, разбитый возле канала.

Красные настаивали на том, что терраформирование было помехой их надеждам. Если марсианская поверхность станет пригодна для жизни, он превратится в земные владения, заявляли они. А учитывая перенаселенность и экологические проблемы на Земле, все надежды будут возлагаться именно на Марс. Нельзя было забывать и о строительстве второго лифта, и о возможном преодолении гравитационных колодцев. В такой ситуации надо ждать неминуемой массовой эмиграции, после чего вообще исчезнет любая возможность марсианской независимости, заключили они.

Подпольщиков, выступающих за терраформирование, называли Зелеными, хотя они и не составляли определенное движение. Они возражали Красным, поскольку считали, что с жизнеспособными условиями на поверхности Марса можно будет селиться где угодно, и тогда подполье тоже автоматически переместится наверх. Конечно, властям будет гораздо сложнее его контролировать или атаковать, а значит, подпольщики займут чрезвычайно выгодное положение.

Две противоположные точки зрения обсуждались в самых разных вариантах и комбинациях. Энн Клейборн и Сакс Расселл также присутствовали на семинаре. Они часто комментировали речи Красных и Зеленых, пока те не умолкли, подавленные авторитетом антагонистов. А затем все принялись наблюдать, как Энн и Сакс снова схлестнулись.

Надя безрадостно смотрела на медленно развивающееся столкновение и тревожилась за своих друзей. И она была не единственной, кого беспокоило это зрелище. Многие участники видели знаменитую запись спора Энн и Сакса в Андерхилле. Бесспорно, их история стала своеобразной легендой! То был великий миф первой сотни — миф тех времен, когда жизнь была проще и каждый упрямо стоял на своем.

Но в данный момент все усложнилось. Теперь, когда Энн и Сакс опять столкнулись лицом к лицу, уже не обращая внимания на участников, обстановка в павильоне наэлектризовалась. В воздухе витала смесь ностальгии, напряжения коллективного дежавю и явного желания, чтобы Энн и Сакс примирились для собственного блага… и для блага всех остальных.

«Впрочем, наверное, только я хочу, чтобы они пошли на мировую», — подумала. Надя.

Но они, похоже, жаждали продолжать спор. Тем не менее, вскоре Энн выдохлась и с трудом подбирала аргументы. Она вяло жестикулировала и была подавлена, безразлична, почти равнодушна. Неистовая Энн со знаменитой видеозаписи исчезла.

— Когда поверхность будет пригодна для жизни, — произнесла она, и Надя заметила это «когда», а не «если», — на Марс прилетят миллиарды людей. Пока мы вынуждены жить в убежищах, логистика будет вынуждать удерживать численность населения в пределах миллионов. Это как раз то количество, которое необходимо для успешной революции. — Она пожала плечами. — Устройте ее прямо сейчас, если хотите. Наши убежища спрятаны, их — нет. Нарушьте герметичность, и не будет ни одного выстрела в ответ, они умрут, а вы выиграете. Терраформирование уничтожит данное преимущество.

— Я не буду участвовать в очередном кошмаре, — выпалила Надя, не в силах сдержаться. — Ты знаешь, во что превратились города в шестьдесят первом.

Хироко, которая молча сидела на последнем ряду, встала со стула.

— Нация, построенная на геноциде, — совсем не то, к чему мы стремимся, — вымолвила она.

Энн снова пожала плечами.

— Ты хочешь бескровной революции! Увы, такое невозможно.

— Я говорю о шелковой революции, — ответила Хироко. — Революции аэрогеля. Составная часть ареофании. Вот что меня удовлетворит.

— Ладно, — пробормотала Энн.

Поистине, никто не мог поспорить с Хироко! Только Энн…

— Повторяю, лучшим вариантом является тот, при котором поверхность планеты не будет пригодна для жизни, — вдруг заартачилась она и заметно приободрилась. — Переворот, о котором ты твердишь… Что ж, если ты захватишь электростанции в главных городах Марса и скажешь: «Теперь мы всем управляем», — население согласится, но, вероятно, из необходимости. Представь, что сюда прибудут миллиарды людей, которые смогут обустроиться на Марсе, а затем ты со своими замашками уволишь большую их часть и объявишь себя главным боссом… Уверена, они сразу же скажут: «Главной над кем?» — и проигнорируют тебя.

— Это, — сказал Сакс, — предполагает… взять власть… пока поверхность необитаема. И продолжать процесс… независимо.

— Они захотят добраться до тебя, — продолжила Энн. — И, обещаю, они это сделают.

— Нет, если они ослабнут.

— Транснационалы находятся под жестким контролем, — добавила Энн. — Прими мои слова к сведению, Хироко.

Сакс пристально посмотрел на Энн. Он молчал и, вместо того чтобы, как обычно, разбить ее доводы, казалось, еще сильнее фокусировался на них. Обдумав ее тираду, Сакс принялся говорить — с длительными, почти бесконечными паузами, которые невозможно было объяснить проблемами с речью. Надя вглядывалась в его «обновленное» лицо, и ей мерещилось, что с Энн спорит кто-то другой, не Сакс, а его брат, инструктор по танцам или бывший косноязычный боксер со сломанным носом… И сейчас он терпеливо пытался подобрать правильные выражения, не слишком в этом преуспевая. Но эффект был оглушительным.

— Терраформирование… необратимо, — прокаркал Сакс. — Будет тактически трудно… технически трудно… начать… кончить. Равное этому усилие… сделать. А может, нет… И… окружающая среда может быть… оружием в нашем случае… по нашей вине… В любой момент.

— Каким образом? — синхронно воскликнули несколько участников, но Сакс ничего им не объяснил. Он не отводил от Энн пытливого взгляда, а та, в свою очередь, как-то странно посматривала на него, будто он вывел ее из себя.

— Если мы будем придерживаться курса на создание жизнеспособной поверхности, — произнесла она, — тогда Марс станет для транснациональных корпораций невиданным призом. Возможно, их спасением, если дела на Земле действительно настолько плохи. Они могут захватить власть и построить новый мир, а Землю послать к черту. Это если нам совсем не повезет. Ты видел, что случилось в шестьдесят первом. У них в распоряжении были гигантские армии, и они сохранили свою власть на Марсе.

Она замолчала. Сакс часто заморгал и кивнул.

У Нади просто разрывалось сердце. Они были такими бесстрастными, словно судьбы Марса и Земли вовсе их не заботили, а может, они уже отмели прочь свои эмоции и чувства, как никому не нужный старый хлам. Кто знает?.. Но все-таки в них таилась и тень сомнения, и это колебание весов отражалось в речи. Надя смотрела на них обоих. Вот она — Энн — будто сожженный солнцем пахарь с черно-белых даггеротипов, а Сакс — до сих пор обаятельный и чудом выживший после всех невзгод. Что за ирония судьбы! Они выглядели на шестьдесят, и взвинченная до предела Надя с трудом могла поверить, что им обоим перевалило за сто двадцать. Они такие нечеловечески древние и такие изменившиеся… изношенные, настрадавшиеся, изнуренные, растраченные… или, по крайней мере, привыкшие не придавать особого значения простому обмену репликами.

Они-то как раз понимали, как мало значат слова в этом мире. И они замолчали, пристально буравя друг друга глазами. Они оба зашли в тупик и были истощены гневом.

Но остальные с лихвой компенсировали их задумчивость — молодые горячие головы яростно кинулись в бой. Красные рассматривали терраформирование как часть имперского процесса. Энн в сравнении с ними придерживалась умеренных взглядов, а они набрасывались даже на Хироко.

— Не называйте это ареоформированием, — кричала на нее какая-то представительница Красных.

Хироко в замешательстве уставилась на высокую, молодую женщину, белокурую валькирию, которая вопила на грани бешенства.

— Вы болтаете чушь о терраформировании — вот и все! Называя это ареоформированием, вы бессовестно лжете.

— Мы терраформируем планету, — сказала ей Джеки, — а планета ареоформирует нас.

— Ложь!

Энн мрачно посмотрела на Джеки.

— Давным-давно твой дедушка сказал мне то же самое, — начала Энн, — и ты, вероятно, в курсе. Но я до сих пор жажду увидеть, где это ареоформирование.

— Оно происходит с каждым, кто рождается на Марсе, — убежденно ответила Джеки.

— Каким образом? Ты родилась на Марсе, чем ты отличаешься?

Джеки бросила на нее сердитый взгляд.

— Как и остальные местные, Марс — все, что я знаю, и я беспокоюсь о моей родной планете. Мы выросли, впитав в себя культуру, которая связана с древними и современными цивилизациями Терры. И теперь мы создаем марсианскую культуру.

Энн хмыкнула.

— Ну, и чем же ты отличаешься от нас самих? Ты напоминаешь мне Майю.

— Идите вы! — огрызнулась Джеки.

— Майя сказала бы точно так же. Значит, это и есть твое хваленое ареоформирование? Мы люди — и мы ими и останемся вне зависимости от того, что твердил Джон Бун. Он много чего болтал, но пока его пророчества не сбылись.

— Пока нет, — с нажимом произнесла Джеки. — Но процесс замедляется, когда он в руках людей, у которых за последние пятьдесят лет не возникло ни одной мало-мальски оригинальной идеи. — Молодые участники семинара рассмеялись, услышав это. — А сейчас у некоторых появилась отвратительная привычка бросаться неуместными личными оскорблениями в политических спорах, — добавила она и скрестила руки на груди.

Джеки замолчала, глядя на Энн. Та казалась спокойной и расслабленной, хотя ее глаза и метали молнии. Дискуссия напомнила Наде, какой силой обладала Джеки. Без сомнения, за ней стояли почти все, рожденные на Марсе.

— Если мы не изменились, — вымолвила Хироко, обратившись к Энн, — как ты объяснишь своих Красных и ареофанию?

Энн задумалась.

— Это исключения, — наконец ответила она.

Хироко склонила голову набок.

— В нас живет дух Марса. Ландшафт оказывает значительное влияние на психику. Ты изучаешь ландшафты, ты — Красная. Ты должна признать мою правоту.

— Это истина лишь для некоторых, — парировала Энн, — Большинство людей, очевидно, не чувствуют дух Марса. Города похожи друг на друга, как близнецы. По-моему, они взаимозаменяемы. Люди прилетают в какое-нибудь поселение на Марсе и начинают там жить… и в чем разница? Ее нет. Поэтому они заинтересованы в том, как разрушить землю за городской чертой, как они уже сделали на Терре.

— Их можно научить мыслить иначе.

— Вряд ли. Слишком поздно. В лучшем случае им можно приказать вести себя иначе. Но это не ареоформирование планетой, а банальная идеологическая обработка в лагерях перевоспитания!

— Убеждение, — возразила Хироко. — Пропаганда, убеждение примером и доказательствами. Я не имела в виду принуждение.

— Аэрогельная революция, — саркастически усмехнулась Энн. — Но аэрогель плохо воздействует на ракеты.

Несколько участников заговорили разом, и на минуту нить разговора была потеряна. Дискуссия моментально распалась на сотню мелких споров: люди уже не хотели сдерживаться, и каждый принялся отстаивать свое мнение. Надя поняла, что так может продолжаться час за часом, день за днем.

Энн и Сакс сели. Надя пробиралась сквозь толпу к выходу из павильона и около выхода столкнулась с унылым Артом.

— Не могу поверить, — пробормотал он.

— Поверь.

* * *
Конгресс продолжался. Ежедневно проводились семинары (удачные или не очень), плавно перетекающие в ужин, за которым следовала традиционная вечеринка. Надя заметила, что если старые эмигранты предпочитали после трапезы вернуться к обсуждениям, то молодые местные воспринимали конгресс как дневную работу, а ночи отдавали празднествам. Они часто собирались возле большого теплого пруда Фестос. Даже их предпочтения явно свидетельствовали о том, насколько они различны между собой, и Надя считала этот вопрос весьма любопытным.

Сама же Надя полюбила проводить вечера в патио Закроса. Она делала заметки по поводу тех или иных встреч, разговаривая с участниками, и обдумывала все, увиденное накануне. Ниргал присоединялся с ней, как и Арт (если он не пытался заставить спорщиков выпить кавы, а потом пойти веселиться к Фестосу).

На второй неделе у нее появилась привычка вечером прогуливаться по трубам-переходам. Добравшись аж до самой Фаласарны, она поворачивала обратно, а потом встречалась с Ниргалом и Артом в патио, расположенном на лавовом пригорке в Лато. Эти двое стали добрыми друзьями во время их долгой поездки домой от каньона Касэй, а в дни конгресса они буквально превратились в братьев. Теперь они обсуждали все, что только можно, сравнивали впечатления, делились теориями и излагали на суд Нади свои планы. В конце концов, они решили написать своего рода документ о конгрессе.

Они приняли Надю в свою компанию в качестве старшей сестры, а может, и бабушки. Однажды, когда они закончили трудиться над документом и, пошатываясь, побрели спать, Арт заговорил о «триумвирате». С нею в роли Помпея, без сомнений. Но Надя сделала все, чтобы повлиять на них с помощью собственного четкого анализа общей картины.

Она сказала, что разногласия среди групп подполья существовали всегда, и тут нет ничего удивительного. Тем не менее некоторые идеи являлись краеугольными. И, конечно же, все в основном вертелось вокруг вопроса терраформирования. А еще были те, кто выступал за и против революционного насилия. Сколько людей — столько и мнений: пока одни жили в подполье и сохраняли гонимую культуру, другие прятались еще «глубже» и пытались создать совершенно новое общество.

А для Нади становилось все более очевидным, что самые значительные различия существовали между эмигрантами с Земли и теми, кто родился на Марсе.

Так или иначе, но конгресс только обострил эти разногласия, и никто не знал, как примирить спорщиков.

На следующую ночь к ним заглянул пришедший выпить Мишель Дюваль. Когда Надя описала ему проблему, он достал искин и начал строить диаграммы, основанные на том, что он называл «семантический прямоугольник». Используя схему Мишеля, они сделали сотню разных набросков различных дихотомий. Они упорно старались найти проекцию, которая помогла бы им понять, какие союзы и противостояния действительно возможны при данном раскладе. Они придумали дюжину интересных шаблонов, но нельзя было сказать, что их посетило ослепительное озарение, хотя один особенно хаотичный семантический прямоугольник показался многообещающим, по крайней мере — Мишелю. Насилие и ненасилие, терраформирование и антитерраформирование составляли четыре начальных угла, и во вторичной комбинации вокруг четырехугольника Мишель расположил богдановистов, Красных, ареофанию Хироко, мусульман и других консерваторов.

Однако что эта комбинация означала на практике, пока было не ясно.


Надя стала посещать собрания, посвященные общим вопросам, относящимся к возможному марсианскому правительству. Они оказались так же неорганизованны, как и дискуссии о революционных методах, но менее эмоциональны и более основательны. Они проходили каждый день в амфитеатре, который минойцы вырезали в стене туннеля Малия. Участники, сидящие на полукруглых скамьях, видели заросли бамбука, сосновые рощи и терракотовые крыши на всем протяжении длины туннеля от Закроса до Фаласарны.

На собрания приходили несколько другие люди, чем на революционные дебаты. Сперва докладчик устраивал краткие дискуссии с несколькими участниками по поводу конкретной специфической проблемы, а уж потом начиналось общее собрание, где обсуждался очередной «свежий» доклад. Швейцарцы постарались на славу: здесь были затронуты всевозможные аспекты политики, экономики и культуры, так что обсуждения проходили бурно, но без взаимных оскорблений.

Влад и Марина посылали отчеты со своего семинара по финансам, при этом каждый из них оттачивал и расширял развивающийся концепт эко-экономики.

— Сегодня была захватывающая дискуссия, — сообщила Надя Ниргалу и Арту во время их ночного бдения в патио. — Многие критикуют оригинальную систему Влада и Марины, в том числе швейцарцы и ребята из Болоньи. Они, по сути, пришли к выводу, что система даров, которую мы впервые использовали в подполье, не самодостаточна, ее слишком трудно сбалансировать. Есть проблемы дефицита и накопительства, и когда мы начинаем устанавливать стандарты, это все равно что подарки, от которых нельзя отказаться, а это как раз противоречит системе. Вот о чем твердил Койот, который установил в подполье свою бартерную систему! Полагаю, мы движемся по направлению к более рациональной системе, в которой базовые потребности распределяются в регулируемой экономике перекиси водорода, и вещи оцениваются путем расчета их калорийности. Когда обеспечены базовые потребности, в игру вступает экономика подарков, использующая в качестве стандарта азот. Иными словами, имеются две плоскости — на одной находится нужда, на другой — подарок, или, как сказали суфии, животное и человеческое, выраженное в разных стандартах.

— Зеленое и белое, — пробормотал Ниргал.

— А суфии довольны двойственной системой? — спросил Арт.

Надя кивнула.

— Сегодня, когда Марина объяснила взаимоотношения данных плоскостей, Дуаль-Нун заявил, что Мевляна не мог бы изложить концепцию лучше.

— Хороший знак, — обрадовался Арт.

Иные семинары не были настолько конкретны, а потому оказались менее плодотворными.

Надя побывала на одном мероприятии, посвященном будущим биллям о правах. В павильоне царила весьма недоброжелательная атмосфера. Надя быстро сообразила, что тема семинара лишь слегка затрагивала ворох социокультурных проблем. Многие участники наверняка сочли, что смогут убедить оппонентов не только в своем собственном превосходстве, но и в доминировании своей культуры.

— Я всегда говорил вам это, еще со времен Буна! — восклицал Зейк. — Попытка навязать нам один набор ценностей, не что иное, как ататюркизм. Каждому должно быть позволено идти своим путем!

— Утверждение верно, но лишь до определенного момента, — парировала Ариадна. — А если некая группа настаивает на праве рабовладения?

Зейк пожал плечами.

— Такое недопустимо.

— Значит, вы согласны, что должен быть базовый билль о правах человека?

— Конечно, — холодно ответил Зейк.

— Любая социальная иерархия — своего рода рабство, — встрял Михаил от имени богдановистов. — Каждый должен быть абсолютно равен перед законом.

— Иерархия — естественное положение вещей, — возразил Зейк. — Ее нельзя избежать.

— Сказано арабом, — прокомментировала Ариадна. — Но здесь у нас не естественное положение вещей, а марсианское. И там, где иерархия ведет к подавлению, она должна быть упразднена.

— Иерархия благонамеренных, — буркнул Зейк.

— Или главенство равенства и свободы.

— Силой, если потребуется.

— Да!

— Насильственная свобода! — Зейк с отвращением махнул рукой.

Арт вкатил на подиум тележку с напитками.

— Может, нам стоит сконцентрироваться на реальных правах? — предложил он. — Изучить земные декларации прав человека и прикинуть, можно ли адаптировать их на Марсе.

Надя покинула павильон, чтобы посетить другие мероприятия. Использование земли, закон о собственности, уголовное право, вопрос наследования… Швейцарцы разбили вопрос о правительстве на поразительное количество подкатегорий. Анархисты чувствовали раздражение, и в первую очередь — Михаил (который уже сбежал с предыдущего семинара).

— Нам действительно нужно заниматься ерундой? — восклицал он. — Говорю вам, ничем из этого нельзя владеть!

Надя ожидала, что Койот будет среди тех, кто оспорит мнение Михаила, и затаила дыхание.

— Мы должны утвердить все это! — заявил Койот. — Даже если вы не хотите ничем владеть или хотите владеть минимумом, вы должны обосновать программы пункт за пунктом. Кроме того, минималисты стремятся к сохранению такой экономической и полицейской системы, которая даст им привилегии. Вот она — борьба за свободу личности для вас, анархистов, которые мечтают, чтобы копы охраняли их от собственных рабов! Нет! Если вам нужен минимум собственности во владении, то аргументируйте все от начала и до конца.

— А как же быть с законом о наследовании? — взвился Михаил.

— Почему бы и нет? Это критичный вопрос! Я утверждаю, что наследства не должно быть вообще, за исключением некоторых личных вещей, например. А все остальное должно вернуться Марсу как часть дара, верно?

— Все остальное? — переспросил Влад. — А из чего оно точно состоит? Никто не будет владеть землей, водой, воздухом, инфраструктурой, генными банками, базами данных… Что еще можно передавать по наследству?

Койот пожал плечами.

— Недвижимость? Банковский счет? А разве у нас не будет денег? И разве люди не станут копить их, если смогут?

— Тебе надо посетить финансовый семинар, — посоветовала ему Марина. — Мы надеемся дать деньгам эквивалент в виде перекиси водорода и оценивать вещи в энергетических единицах.

— Но деньги будут существовать, верно?

— Да, но мы думаем над обратными процентами на сберегательных счетах. К примеру, если вы не пустите в оборот то, что заработали, это выпустят в атмосферу в виде азота. Ты удивишься, насколько сложно оставаться в плюсе при данной системе.

— Но если я пущу все в оборот?

— Тогда я с тобой соглашусь. После твоей смерти это должно вернуться к Марсу и быть использовано для общего блага.

Сакс, запинаясь, возразил, что такое решение противоречит биоэтической теории, согласно которой все существа, включая не только людей, но и животных, имеют сильное побуждение обеспечивать свое потомство. Это побуждение можно наблюдать и в природе, и в человеческих культурах, оно объясняет одновременно и эгоистическое, и альтруистическое поведение.

— Попробуйте поменять био… логичный… биологический… основание культуры… законом… Получите проблемы.

— Вероятно, должно быть минимальное право наследования, — сказал Койот. — Достаточное, чтобы удовлетворить животный инстинкт, но не достаточное, чтобы кормить обеспеченную элиту.

Марина и Влад, как по команде, принялись вбивать новые формулы в свои искины. Но Михаил, сидевший рядом с Надей и листающий программу мероприятий, недовольно скривился.

— Это и есть часть конституционного процесса? — пробормотал он, уставившись на буклет. — Районные кодексы, производство энергии, утилизация отходов, транспортная система, борьба с вредителями, законы о собственности, система жалоб, криминальное законодательство, арбитражный суд… законы в области здравоохранения?

Надя вздохнула.

— Полагаю, что да. Вспомни, как много работал Аркадий с архитектурой.

— Школьные расписания? Нет, я слышал о микрополитике! Что за глупости!

— Нанополитика, — произнес Арт.

— Нет, пикополитика! Фемтополитика!

Надя встала, чтобы помочь Арту развозить напитки к другим павильонам, где проходили семинары.

Арт неустанно бегал от одной встречи к другой. Он предлагал участникам чай, кофе или даже каву, слушал докладчиков максимум пару минут и двигался дальше. В день проводилось от восьми до десяти встреч, и Арт каким-то образом успевал побывать на всех. А вечером, когда делегаты отдыхали, развлекаясь или прогуливаясь по туннелям, Арт углублялся в работу. Ниргал присоединялся к нему. Они внимательно просматривали записи семинаров на умеренно быстрой перемотке (при этом участники щебетали, словно птицы) и замедляли их только, чтобы делать заметки или обговорить некоторые моменты. Вставая посреди ночи, чтобы сходить в туалет, Надя брела мимо затемненной гостиной, где они оба корпели над очередной статьей. Иногда она видела их заснувшими в креслах. Их расслабленные, с приоткрытыми ртами лица мерцали в свете транслируемых с экранов дебатов о некомпетентности полиции.


Но утром Арт вставал одновременно со швейцарцами и вновь готовился к бою. Сперва Надя пыталась поспевать за ним, но обнаружила, что встречи за завтраком очень многообещающи. Правда, иногда участники сидели за столами, потягивая кофе и уплетая фрукты и маффины. В такие моменты она таращились друг на друга, словно зомби. «Ты кто? — словно говорил их замутненный взгляд. — Что я тут делаю? Где мы? Почему я проснулся не в своей постели?»

Но могло быть и совершенно по-другому: порой по утрам люди приходили сюда выспавшиеся и бодрые после душа. Они залпом выпивали кофе или каву и горели поделиться с другими своими новыми, конечно же, гениальными идеями и мыслями. И они были готовы сражаться, чтобы добиться прогресса. Если и остальные пребывали в таком же состоянии, вопросы решались на лету.

Одно из обсуждений собственности прошло именно так, и целый час казалось, что они решили все проблемы согласования человека и общества, личных возможностей и общественного блага, эгоизма и альтруизма… Но в конце встречи их заметки выглядели столь же смутными и противоречивыми, как и те, что были сделаны накануне.

— Надо опять смотреть запись собрания целиком, чтобы сделать нормальный отчет, — посетовал Арт, тщетно пытаясь набросать конспект.

Так что большинство утренних встреч были не очень-то и успешны, а постепенно и вовсе превратились в затяжные споры. Однажды утром Надя видела как Антар, молодой араб, с которым Джеки развлекалась в их поездке, говорил Владу:

— Вы лишь повторите социалистическую катастрофу!

Влад пожал плечами.

— Не спеши судить о том периоде. Социалистические страны находились под нападками капиталистических государств снаружи и коррупции — изнутри, ни одна система не может пережить подобный кошмар! Не стоит выплескивать ребенка вместе с водой — в таком случае мы потеряем множество справедливых и замечательных концепций. Земля находится в тисках системы, которая победила социализм, и это очевидно иррациональная и деструктивная иерархия. Как же нам быть с ней, чтобы нас не сокрушили? Мы должны везде искать ответы, включая и те системы, которые были побеждены нынешним порядком.

Арт толкал тележку с едой к соседнему павильону. Надя бросилась за ним.

— Боже мой, я бы хотел, чтобы тут был Форт, — причитал Арт. — Он должен быть здесь, правда…

На следующем собрании спорили о границах толерантности: о том, что не будет дозволено, какое бы религиозное значение этому ни придавалось.

— Скажите все мусульманам! — прокричал кто-то.

Юрген вылетел из павильона и с отвращением потряс головой. Цапнув с тележки ролл, он произнес с набитым ртом:

— Либеральная демократия утверждает, что толерантность необходима! Странно, стоит чуть отступить от либеральной демократии, как эти самые демократы становятся крайне нетолерантны.

— И как с проблемой справляются в Швейцарии? — спросил Арт.

Юрген пожал плечами.

— Кажется, никак.

— Боже, как бы я хотел, чтобы Форт был тут! — повторил Арт. — Я пытался связаться с ним некоторое время назад и рассказать о конгрессе… Я даже использовал швейцарскую правительственную линию, но мне никто не ответил!


Конгресс продолжался почти месяц. Недосыпание и, возможно, злоупотребление кавой все сильнее выматывали Арта и Ниргала. Наконец Надя начала гнать их ночами в постель. Она решительно подталкивала их к диванам и обещала сделать дайджест тех записей семинаров, которые они еще не пересмотрели.

Они спали в той же комнате, ворочаясь с боку на бок на узких диванчиках из бамбука и поролона, и что-то бормотали во сне. Однажды ночью Арт резко сел на диване.

— Я утратил суть вещей, — серьезно сказал он Наде спросонья. — Я вижу теперь только формы. А где же содержание?

— Становишься швейцарцем? Ложись спать.

Он опрокинулся назад.

— Было безумием думать, что вы, ребята, сумеете сработаться вместе, — добавил он и зевнул.

— Спи.

«Может, это и впрямь безумие», — подумала она, когда он засопел.

Она встала и направилась к двери. Голова шумела, она чувствовала, что не заснет, и пошла в парк. Воздух был еще теплым, на каменном своде небес виднелись длинные трещины.

Внезапно туннель напомнил Наде одну из комнат на «Аресе», правда, во много раз увеличенную, но выполненную в той же эстетике. Беседки и павильоны, темные, пушистые комочки рощ… Игра в строительство мира. Но сейчас на кону был настоящий мир. Поначалу участники конгресса легкомысленно отнеслись к его огромному потенциалу, а некоторые уроженцы Марса были слишком юны и неудержимы, чтобы прочувствовать это. Но для стариков ситуация стала иной. Они смогли подступиться к прежде неразрешимым проблемам и словно узрели узловатые кости, проступающие под усыхающей плотью. Остатки первой сотни, японцы из Сабиси, — тоже посетили конгресс. Они наблюдали и мучительно раздумывали над всем, что видели. Их отношение варьировалось от цинизма Майи до тревожного раздражения Марины.

В парке она заметила Койота. Хотя у него подкашивались ноги, он шел вперед рядом с молодой женщиной, которую держал за талию.

— О, любовь! — кричал он в длинный туннель и хохотал. — Нам с тобой предназначено судьбой осознать марсианский мир, печали полный, постараться не разбиться на осколки и построить мир своей мечты!

«Совершенно верно», — подумала Надя, улыбнувшись, и повернула обратно в гостевое жилище.


У них были веские причины для надежды. Хироко продолжала упорно добиваться одной цели. Она целый день посещала семинары, активно участвовала в обсуждениях и вселяла в людей уверенность, что их собрание — самое важное из всех, проходящих в данный момент. И Энн работала, хотя, как считала Надя, слишком критично относилась ко всему, мрачнее, чем когда-либо… Спенсер, Сакс, Майя, Мишель, Влад, Урсула и Марина тоже вносили в конгресс свой посильный вклад.

Теперь первая сотня казалась Наде более сплоченной в своих усилиях, чем после того, как они создали Андерхилл, — как будто то был последний их шанс все исправить, оправиться от полученных ран. Сделать что-то в память о погибших друзьях.

И они были не единственными. Постепенно многие из подпольщиков поняли, что могут добиться чего-то ощутимого, и взяли себя в руки. Они ходили на те же собрания, что и первая сотня, и вместе пытались найти компромиссы и получить результаты — сперва хотя бы на экране в виде наглядных рекомендаций. Они терпели присутствие тех, кто был больше заинтересован в эпатаже, и продолжали держаться выбранного курса.

Надя фокусировалась на явных признаках прогресса и работала, чтобы держать в курсе Арта и Ниргала, а также следила, чтобы они ели и отдыхали. Иногда в их жилище заглядывали разные люди, которые заявляли: «Нам сказали принести запись доклада большой тройке», — и тогда Надя кивала и улыбалась.

Некоторые участники особо ей запомнились, например женщина из Дорсы Бревиа по имени Шарлотта. Она являлась настоящим знатоком в своей области и придумала шаблон будущей конституции, сделанный со швейцарским педантизмом, где были чистые, еще не заполненные поля.

— Не унывайте, — сказала она им однажды, когда они сидели мрачные и нахохлившиеся. — Столкновение доктрин — это возможность. Американский конституционный конгресс был весьма успешен, а ведь начался он с очень сильных противоречий. Форма правительства, которую они создали, отражает недоверие этих групп друг к другу. Маленькие штаты боялись, что их подавят более крупные, но в Сенате все они считались равными, хотя в палате был численный перевес в пользу последних. Структура стала ответом на конкретную проблему, понимаете? То же самое и работа через посредников. Это узаконенное недоверие к власти. В швейцарской конституции найдется сотня подобных примеров. Так что мы можем отлично адаптировать земные схемы к марсианской действительности.

И они втроем — двое умных молодых мужчин и одна тупая старуха — продолжили работать. Надя подумала, как странно наблюдать, кто становится лидером в таких ситуациях. Это необязательно был кто-то самый умный или информированный, как Марина или Койот, хотя их способности, как и они сами, очень ценились другими. Лидерами оказывались те, к кому прислушивались. Привлекательные люди. И среди столь мощных умов и личностей такой магнетизм был редкостью — настоящим сокровищем. Могущественной силой…


Она пришла на собрание, посвященное обсуждению отношений между Землей и Марсом после достижения независимости. Койот восклицал:

— Пошлем их к черту! Они сами виноваты! Пусть исправляют то, что натворили, а если смогут, мы прилетим с визитом и будем соседями. Но даже если мы попробуем помочь им, они нас уничтожат.

Многие из Красных и первопоселенцев Марса сочувственно кивали, Касэй выделялся среди них. Он с некоторых пор отдалился. Он являлся вожаком группы первопоселенцев Марса, сепаратистского крыла Красных, члены которого не хотели иметь с Землей ничего общего. Они в открытую призывали к саботажу, экотажу, вооруженному мятежу — любым средствам, необходимым для достижения их целей. Наде было грустно видеть, что Касэй переметнулся на сторону столь несговорчивых жестких типов и даже возглавил их группу.

Майя встала, чтобы ответить Койоту.

— Хорошая теория, но нереальная, — заявила она. — Не уподобляйся Энн и ее Красным. Мы вынуждены будем иметь дело с Землей, поэтому лучше нам сейчас определиться, а не прятаться в кусты!

— Пока они в хаосе, мы — в опасности, — заметила Надя. — Мы должны делать все, что в наших силах и помочь остальным. Оказывать влияние, чтобы они шли в нужном нам направлении.

— Две планеты — одна система! — провозгласил кто-то.

— Что вы имеете в виду? — рявкнул Койот. — Мы — разные миры, мы точно можем быть разными системами!

— Обмен информацией.

— Мы для Земли существуем как модель эксперимента, — произнесла Майя. — Мысленный эксперимент для человечества, на котором можно кое-чему научиться.

— Настоящий эксперимент, — ответила Надя. — Это уже не игра, и мы не можем активно занимать исключительно теоретические позиции.

Она посмотрела на Касэя, Дао и их товарищей в упор. Увы, ее речь не возымела на них никакого воздействия.

Новые семинары, обсуждения, быстрый перекус и еще встреча с иссеями Сабиси, чтобы обсудить «полусвет» как трамплин для их усилий. Наконец, настала пора ночной конференции с Артом и Ниргалом, но оба валились с ног от усталости, и она послала их спать.

— Поговорим за завтраком.

Надя тоже чувствовала себя очень измученной, но спать ей не хотелось, поэтому она решила прогуляться на участке к северу от Закроса, сперва пройдя через туннели. Недавно Надя обнаружила беговую дорожку, вырубленную высоко в западной базальтовой стене, где та находилась примерно под углом в сорок пять градусов. Оттуда открывался потрясающий вид на парки Дорсы Бревиа. А затем тропа сворачивала к ответвлению, ведущему к Кнососсу, и тогда Надя видела весь туннель целиком. Это был длинный узкий мир: фонари озаряли темные стены и круглые кроны высоких деревьев, высаженных по обе стороны. Рядом был разбит парк со множеством беседок, украшенных цепочками бумажных фонариков — подарка японцев здешним жителям… Это было настолько красиво, что Надя с болью думала о долгих годах, проведенных в Зиготе, подо льдом, в морозном воздухе и при искусственном свете. Если бы они только знали о лавовых туннелях!

В Фестосе, соседнем сегменте, была набережная и огромный чистый пруд. Водоем переходил в широкий канал, неторопливо следующий по Закросу. Подводные огни на одном конце пруда превращали воду в искрящийся зеркальный кристалл, и Надя могла наблюдать, как там плещется группка людей. Их тела мерцали среди волн и исчезали в темноте. Амфибии, саламандры… Когда-то очень давно на Земле жили млекопитающие, которые обитали в воде, и по каким-то неизвестным причинам они стаями выбрасывались на берег. «Наверное, у них в океане тоже были серьезные политические дебаты, — сонно предположила Надя. — Выходить или не выходить из воды, как выходить, когда выходить…»

До нее донесся чей-то смех, и она пошла обратно, поглядывая на неровную цепочку фонариков-звезд. Теперь она направлялась в Закрос, шагая по дорожкам и траве набережной, а в ее голове проносились беспорядочные, стремительные образы. Очутившись в гостевой комнате, она рухнула на кровать и мгновенно заснула, и на рассвете ей приснились дельфины, плывущие в небе.

* * *
Однако в середине сна ее грубо разбудила Майя, сказав по-русски:

— Здесь какие-то земляне. Американцы.

— Земляне, — испуганно повторила Надя.

Она быстро оделась и бросилась наружу.

И действительно, Арт стоял возле нескольких землян: мужчин и женщин ее роста и, очевидно, примерно ее возраста. Они неловко задирали головы, в изумлении осматривая цилиндрический зал. Арт представлял их участникам конгресса и одновременно объяснял землянам устройство убежища, что даже с его быстрой речью было затруднительно.

— Я пригласил из… но… и я не знал… — тараторил Арт. — Привет, Надя! Это мой старый босс, Уильям Форт.

— Помяни дьявола… — произнесла Надя и пожала руку старика.

У него было крепкое пожатие: лысый, курносый мужчина, загорелый и морщинистый, с приятным рассеянным выражением лица.

— …Они только что прибыли, богдановисты провели их сюда. Я пригласил мистера Форта некоторое время назад, но не получил ответа и не знал, прибудет ли он. Я порядком удивлен, но и рад, конечно.

— Вы пригласили его? — переспросила Майя.

— Да, и он очень заинтересован в том, чтобы помочь нам.

Майя смотрела пристально, но не на Арта, а на Надю.

— Я говорила тебе, он шпион, — процедила она по-русски.

— Я помню твои слова, — ответила Надя и обратилась к Форту по-английски: — Добро пожаловать на Марс!

— Я счастлив быть здесь, — заявил Форт.

И он действительно казался счастливым, глупо ухмылялся, будто пребывал в эйфории и не мог держаться приветливо-нейтрально или хотя бы спокойно. Его компаньоны чувствовали себя не столь уверенно. Их было около дюжины, и старых, и молодых: кое-кто робко улыбался, но в основном они кидали на подпольщиков растерянные или настороженные взгляды.

После первых неловких минут обмена приветствиями Надя повела Форта и его сотрудников в гостевые апартаменты Закроса. Когда пришла Ариадна, они уже распределили гостей по комнатам. Что еще они могли сделать? Тем временем новости о землянах-американцах облетели всю Дорсу Бревиа, и вскоре Надя была вынуждена буквально отбиваться от любопытных. Вдобавок многие подпольщики выказали неудовольствие, узнав об американцах. Надя осаживала их. В конце концов, к ним прибыли важные гости во главе с лидером одной из крупнейших транснациональных корпораций. И у них не было ни «жучков», ни иных следящих устройств, по крайней мере так утверждали японцы из Сабиси.

В общем, нужно было что-то предпринять, поэтому Надя встретилась со швейцарцами. Она попросила их организовать общее собрание во время обеда и вернулась к землянам — она хотела проверить, все ли у них в порядке и как они себя чувствуют после длительного перелета. Выяснив, что они ни в чем не нуждаются, Надя пригласила землян выступить на собрании. Те с благодарностью согласились и явно приободрились. А Форт, похоже, даже начал сочинять речь.

Покинув гостевые комнаты, Арт столкнулся к целой ордой возбужденных подпольщиков.

— Что заставляет вас думать, что вы можете принимать такие серьезные решения? — требовательно спросила Майя. — Вы — посторонний! Вы как шпион среди нас! Заводите друзей и предаете нас за нашими спинами!

Подпольщики за ее спиной закивали. Арт смутился, покраснел и молча развел руками. Затем он повел плечами, будто хотел увернуться от оскорблений Майи или проскользнуть в гущу толпы, где маячили более миролюбивые подпольщики.

— Нам нужна помощь, — пролепетал он. — Мы не можем в одиночку закончить то, что намереваемся сделать. «Праксис» — совсем другой, не такой, как прочие транснационалы, а эти люди… они вроде вас, поверьте мне.

— Что ты мелешь! — рявкнула Майя. — Ты — наш пленник!

Арт прищурился и всплеснул руками.

— Нельзя быть пленником и шпионом одновременно, не так ли?

— Ты можешь быть предателем любого сорта! — воскликнула Майя.

Джеки подошла к Арту и посмотрела на него строгим и пытливым взглядом.

— Вы понимаете, что группа из «Праксиса» может быть вынуждена остаться на Марсе навсегда, независимо от их желания? Прямо, как вы, Арт.

Он утвердительно склонил голову.

— Я сказал им о подобной возможности. Но, вероятно, они понимают, что у них нет выбора. Говорю вам, они жаждут нам помочь. «Праксис» является единственной транснациональной корпорацией, которая делает все иначе. И у «Праксиса» действительно схожие с нашими цели! Они прилетели на Марс, чтобы встретиться с вами! Послушайте меня, они заинтересованы… Почему вас это так расстраивает? Теперь у нас есть шанс переломить ситуацию в свою пользу.

— Давайте посмотрим, что скажет Форт, — предложила Надя.


Швейцарцы созвали особое собрание в амфитеатре Малии, и, когда толпа делегатов собралась, Надя помогла провести вновь прибывших через ворота сегмента и показала им свободные места. Земляне пока еще трепетали перед размерами туннеля Дорсы Бревиа. Арт носился вокруг с выпученными глазами, стирая пот со лба и чрезвычайно нервничая. Его поведение смешило Надю. Почему-то прибытие Форта привело ее в доброе расположение духа, и она была уверена, что «Праксис» не может принести им вреда.

Она села в первом ряду рядом с людьми из «Праксиса» и наблюдала, как Арт повел Форта на сцену и представил его подпольщикам. Форт что-то сказал Арту и окинул взглядом аудиторию: вероятно, он беспокоился, что его будет плохо слышно в задних рядах. Набрав побольше воздуха в легкие, Форт начал говорить. Его обычно тихий голос полился с уверенностью опытного оратора, прекрасно долетая до каждогослушателя.

— Я хочу поблагодарить людей из «Субараси» за то, что они доставили меня на юг, на эту конференцию.

Арт, собиравшийся уже вернуться на место, отпрянул назад, повернулся и прикрыл рот ладонью.

— Сабиси, — сказал он Форту вполголоса.

— Что-что?

— Сабиси. Вы сказали «Субараси», а это транснациональная компания. Город, через который вы ехали, чтобы добраться сюда, называется Сабиси. Сабиси означает «одинокий»… «Субараси» — «прекрасный».

— Прекрасно, — ответил Форт, покосившись на Арта.

И старый землянин продолжил говорить, а его проникновенный голос как будто обволакивал аудиторию. Сперва Форт в несколько запутанной манере рассказал об истории возникновения «Праксиса» и о теперешнем положении компании. Затем объяснил взаимоотношения своего детища с другими транснационалами. Надя не могла не заметить общие черты в отношениях между корпорациями и тем, что происходило на Марсе сейчас. Марсианские фракции — подполье и мир на поверхности — тоже подвергали друг друга нападкам и одновременно пытались перетянуть соперника на свою сторону.

Несомненно, хитрюга Форт заранее продумал свою речь! И он отлично справлялся со своей задачей, захватив внимание толпы. Но когда он сказал что-то насчет экокапитализма и того, что рассматривает Землю как живую биосферу, а Марс — как пустую планету, пока еще не пригодную для комфортного обитания, трое или четверо Красных вскочили на ноги.

— Что вы имеете в виду? — крикнул один из них.

Арт сжал кулаки, и Надя занервничала. Ответ Форта оказался длинным и пространным. Согласно определению экокапитализма, сказал Форт, природа является биоинфраструктурой, а люди рассматриваются как человеческий капитал. Оглянувшись, Надя заметила, что многие нахмурились. Влад и Марина склонили головы друг к дружке, Марина что-то набирала на дисплее своей консоли.

Внезапно Арт рывком поднялся и спросил Форта, чем «Праксис» занимается сейчас и какую роль он может сыграть для Марса. Форт уставился на Арта, будто не узнал его.

— Мы работаем над Мировым Судом. ООН до сих не оправилась после 2061 года, и сейчас многие считают ее пережитком Второй мировой, так же как Лига Наций оказалась пережитком Первой. Поэтому, можно сказать, мы потеряли своего лучшего арбитра в международных диспутах, а конфликты тем временем продолжаются, и некоторые — очень и очень серьезны. Многие из них были представлены на рассмотрение Мирового Суда одной или другой стороной, поэтому «Праксис» организовал сообщество так называемых «Друзей Суда». Там работают профессионалы: они заняты упрощением и адаптацией арбитражных методик под сегодняшние реалии и прочей волокитой. В общем, мы сами являемся частью новой технологии! Попробую объяснить наглядно — к примеру, если две интернациональных организации расходятся во мнениях и прибегают к помощи арбитров, они принимают участие в годичной программе Мирового Суда, а арбитр пытается найти выход, устраивающий обе стороны. В конце года Мировой Суд выносит вердикт по самой значимой проблеме, и если он удовлетворяет истцов, подписывается соглашение, которое мы стараемся всеми силами сохранить, чтобы дело опять не дошло до суда. Индия заинтересовалась нашей деятельностью, и мы провели программу с сикхами в Пенджабе, и она до сих пор работает. Другие случаи были гораздо более трудоемкими, но весьма поучительными. Концепции частичного самоуправления отводится особая роль. Мы считаем, что нации никогда не были полностью независимыми. Нет, они были именно полуавтономными по отношению ко всему миру. Метанации, люди, культуры — каждый из них полуавтономен. А если же вернуться к экономике, то ценности полуавтономны по отношению к ценам… Возникла новая отрасль математики, которая пытается описать этот процесс в формальных логических терминах.

Влад, Марина и Койот пытались одновременно слушать Форта, совещаться друг с другом и делать записи. Надя встала и махнула Форту.

— А другие транснационалы поддерживают Мировой Суд? — осведомилась она.

— Нет. Метанциональные структуры избегают Мирового Суда и используют ООН для одобрения своих решений. Боюсь, они до сих пор верят в миф суверенитета.

— Но, кажется, это единственная система, которая работает при согласии обеих сторон.

— Да. Однако и «Праксис» очень заинтересован в ней и старается навести мосты между Мировым Судом и остальными влиятельными организациями на Земле.

— Почему? — спросила Надя.

Форт вскинул руки, напомнив Наде, что и Арт делал точно так же.

— Капитализм работает, только когда есть развитие. Но, к сожалению, сейчас на Земле нет ничего подобного. Мы в тупике. Следовательно, мы должны вернуться к истокам. Упростить все и создать условия для развития и роста.

Встала Джеки.

— Но на Марсе возможен рост в классическом капиталистическом стиле, верно?

— Полагаю, да.

— А может, вам как раз это нужно от нас? Новый рынок? Тот пустой мир, о котором вы говорили ранее?

— В «Праксисе» мы пришли к выводу, что рынок — малая часть сообщества, а мы заинтересованы во всем сообществе.

— И чего вы хотите от нас? — крикнул кто-то с задних рядов.

Форт улыбнулся.

— Я хочу наблюдать.


Вскоре собрание завершилось, и участники конгресса направились к выходу. Днем состоялись обычные семинары. Конечно же, прибытие группы «Праксиса» стало главной новостью для подпольщиков, и разговоры о них не утихали до самого вечера.

К несчастью для Арта, когда после ужина они, как всегда, собрались просматривать записи, стало очевидно, что Форт и его команда подействовали на конгресс как разъединяющая, нежели объединяющая сила. Многие не могли принять земную транснациональную корпорацию в качестве полноправного участника конгресса.

К ним наведался Койот, который обратился к Арту.

— Не рассказывай мне, что «Праксис» другой, — проворчал он. — Это древняя уловка. Если богатые начинают вести себя прилично, значит, они собираются нас облапошить. Я знаю транснационалов как облупленных! Система определяет все, и ее-то и надо менять.

— Форт и говорит об изменениях, — возразил Арт.

Но как ни парадоксально, а Форт сам оказался своим злейшим врагом из-за привычки использовать в речи классические экономические термины. Единственные, кто заинтересовался таким подходом, были Влад и Марина. Ну, а богдановисты, Красные, иссеи, уроженцы Марса и большая часть эмигрантов почувствовали в этом скрытый подвох. Для них «Праксис» представлял собой обычный земной бизнес, и они не хотели становиться его частью. «Никаких дел с транснационалами, — восклицал Касэй на записи под аплодисменты, — никаких сделок с Землей, в какие бы слова они ни были облечены! Форт пересек черту!» Единственный вопрос для них теперь звучал так: отпускать или не отпускать группу Форта. Некоторые считали, что они, как и Арт, стали пленниками подполья.

Однако на той же самой встрече присутствовала и Джеки. Именно Джеки высказала точку зрения бунианцев, что все должно быть использовано ради дела. Она выступала против тех, кто встречал идеи Форта в штыки.

— Раз уж вы собираетесь брать их в заложники, почему бы не извлечь из этого пользу? — резко бросила она. — Почему бы не поговорить с ними?

Таким образом, к их прежним разногласиям добавились и новые. Похоже, подполье раскололось на изоляционистов и сторонников двух миров.

В последующие дни напряжение только нарастало. Форт игнорировал недовольные взгляды и перешептывания за его спиной. В конце концов, Надя решила, что он либо слишком проницателен, либо ничего не замечает, кроме собственной персоны.

Швейцарцы попросили его провести семинар по текущей ситуации на Земле, и туда пришла ватага подпольщиков, а Форт и его компаньоны только и делали, что отвечали на их нахальные вопросы. На этой встрече Форт буквально впитывал все, что говорили о Марсе, но не поддерживал ни одну из позиций участников семинара. Он сконцентрировался на Земле и излагал сухие факты.

— Транснациональные компании слились, и теперь у нас насчитывается два десятка корпораций, — вещал он. — И каждая из них заключила контракт на разработку ресурсов с несколькими национальными правительствами. Кстати, мы называем такие корпорации наднациональными. Самые крупные из них — «Субараси», «Мицубиси», «Консолидэйтед», «Амекс», «Армскор», «Махджари» и «Праксис». Остальные десять-пятнадцать тоже причисляются к крупным, а уже после них идут обычные транснационалы, которые быстро поглощаются наднациональными корпорациями. Последние теперь стали главной мировой силой, по крайней мере до тех пор, пока они контролируют Мировой валютный фонд, Всемирный банк, государства в составе «Одиннадцати» и не упускают из виду страны-клиенты.

Сакс попросил дать детальное описание наднациональных корпораций.

— Около десяти лет назад Шри-Ланка попросила «Праксис» взять контроль над местной экономикой и стать арбитром между тамилами и сингалами. Мы так и сделали, причем весьма успешно, но в момент соглашения стало ясно, что наши отношения с национальным правительством перешли на совершенно новый, даже уникальный, этап развития. Это, конечно, сразу же заметили в разных кругах. Несколько лет назад «Амекс» вступил в конфронтацию со странами «Одиннадцати», которые быстренько отозвали все свои активы из «Амекса» и разместили их на Филиппинах. Несоответствие между «Амексом» и Филиппинами оценивалось как соотношение валового продукта в пропорции сто к одному, в результате получилось, что «Амекс» фактически взял контроль над государством. Так и появилась первая настоящая наднациональная корпорация, хотя это не было понятно до тех пор, пока их договоренность не скопировали в «Субараси», когда те переместили основную часть своих капиталов в Бразилию. Многие поняли, что старая политика «удобных флагов» уже не работает. А наднациональные корпорации тем временем взяли под контроль внешний долг и внутреннюю экономику своих стран-клиентов… Похоже на то, что ООН делала в Камбодже или «Праксис» в Шри-Ланке, но в гораздо более крупных масштабах. При таких договоренностях государство-клиент становится вынужденным агентом экономической политики наднациональной корпорации. В основном они принуждают клиентов к режиму жесткой экономии, но всем госслужащим платят больше, чем раньше, включая армию, полицию и разведку. Таким образом, страна куплена. И у каждой корпорации есть ресурсы на покупку нескольких стран. «Амекс» находится в подобных отношениях с Филиппинами, странами Северной Африки, Португалией, Венесуэлой и пятью-шестью мелкими государствами.

— «Праксис» тоже делает так? — спросила Марина.

Форт покачал головой.

— В некотором смысле, да, но мы стараемся придать нашим взаимоотношениям другую природу. Мы охотно сотрудничаем с крупными странами, чтобы наше партнерство было сбалансированным. Мы уже заключили сделки с Индией, Китаем, а также Индонезией. Это именно те страны, права которых на Марсе были ущемлены согласно договору 2057 года, поэтому они призвали нас, чтобы мы провели на Марсе исследование наподобие этого. Кроме того, мы инициировали партнерство с другими государствами, которые до сих пор сохраняют независимость. Но мы не переводим свои активы лишь в эти страны и не пытаемся навязывать им свою экономическую политику. Мы пробуем придерживаться формата транснациональных корпораций, но на наднациональном уровне. Мы надеемся, что для стран, с которыми мы сотрудничаем, мы выступаем альтернативой наднациональным корпорациям. Наравне с Мировым Судом, Швейцарией и некоторыми другими структурами вне пределов растущего наднационального порядка.

— «Праксис» другой! — заявил Арт.

— Система есть система, — настаивал Койот, сидящий на последнем ряду.

Форт пожал плечами.

— Думаю, мы формируем систему.

Койот покачал головой.

— Мы должны разодраться… разобраться с этим, — сказал Сакс и обратился к Форту: — Какая самая дольшая… большая?..

Он говорил неуверенно и невнятно, но Форт внимательно его слушал и отвечал в мельчайших подробностях.

Когда семинар закончился, слушатели даже не собирались расходиться, и швейцарцы попросили Форта провести еще несколько семинаров. Он с радостью согласился. Сакс присутствовал на каждом из них и продолжал задавать Форту вопросы, в ходе ответов на которые все узнали много нового о наднациональных корпорациях, их лидерах, внутренней структуре, странах-клиентах, отношении друг к другу, истории, особенности — о роли их организаций-предшественников в хаосе 2061 года.

— Почему, скажите… зачем разбивать яйца… то есть, я хотел сказать, купола?

Форт слабо ориентировался в исторических деталях и с горечью вздыхал. Увы, в его памяти почти не сохранилось воспоминаний о том времени! Но его отчет о текущей ситуации на Земле прямо-таки пестрел фактами, о которых подпольщики даже не догадывались.

Вдобавок Форт помог им прояснить вопросы деятельности наднациональных корпораций на Марсе, которые прежде ставили всех в тупик. Наднациональные корпорации использовали Временное Правительство как посредника при решении собственных разногласий вроде территориальных споров. Они оставили в покое «полусвет», поскольку сообразили, что его связи с подпольем незначительны и легко контролируемы. И так далее.

Надя готова была расцеловать Сакса — что она и сделала к его величайшему удовольствию. Спенсер и Мишель тоже не были обделены ее вниманием: они поддерживали Сакса во время семинаров (хотя Сакс преодолевал свои речевые сложности, он часто краснел от смущения и бил кулаком по стене или по спинке стула).

— Что тогда «Праксис» хочет от Наса… — проговорил Сакс, врезал по стене павильона и поправился: — От Марса?

— Мы считаем, что благополучие на Марсе благоприятно отразится на Земле, — произнес Форт. — Совсем недавно сформировалась коалиция прогрессивных сил на Земле: самыми мощными из них являются Китай и «Праксис», а затем — Швейцария. Далее следует десяток более мелких игроков. И в первую очередь в этой связи нельзя забывать об Индии. Большинство наднациональных корпораций рассматривают ее как сливную трубу — сколько ни вкладывай туда средств, ничего не изменится. Но мы не согласны с их точкой зрения. Естественно, Марс тоже представляется нам одним из самых важных элементов данной системы. Ситуация на Марсе пока еще непредсказуема, и можно ожидать чего угодно. В общем, мы хотим найти здесь прогрессивные организации вроде вашей и начать с ними открытое сотрудничество. Как вам такая идея?

— Интересно, — ответил Сакс.

Надя с ним согласилась. Но среди подпольщиков были и те, кто оставался твердым противником того, чтобы иметь дело с земными корпорациями.

А конгресс продолжался. Другие семинары и дискуссии не утихали, часто по мере обсуждения расходясь на все более отдаленные позиции.

Ночью во время их обычного бдения в патио Надя покачала головой. Она искренне удивлялась способности людей не замечать общие черты друг друга и ожесточенно биться над малейшими различиями.

— Может, мир слишком сложен для одного конкретного плана, — заявила она Арту и Ниргалу. — Вероятно, нам не стоило затевать что-то глобальное, надо было придумать нечто особенное, исключительное, что подходило бы только нам. А потом надеяться, что Марс справится с несколькими разными системами.

— Я так не думаю, — возразил Арт.

— А что же нам делать?

Он хмыкнул.

— Я еще не знаю. — И он с Ниргалом вернулся к просмотру записей, преследуя, как вдруг показалось Наде, вечно отступающий мираж.


Надя пошла спать. «Если бы они разрабатывали проект строительства, — подумала она, задремав, — я бы все уничтожила и начала заново».

Из сна ее выдернул гипнотический образ падающего здания. Распахнув глаза и отдышавшись, она решила не ложиться и собралась на очередную ночную прогулку. Арт и Ниргал спали прямо за столом. Быстро мельтешащие кадры озаряли комнату и лица двоих мужчин.

Ветер снаружи со свистом несся на север, в ворота Гурнии, и она последовала за ним, выбрав верхнюю тропинку. Щелкающие бамбуковые листья, каменные небеса над головой… слабый отзвук смеха, разносящийся по туннелю от пруда Фестос.

Там царило веселье, и подводные огни пруда мягко сияли в полумраке. Надя различила платформу, которая находилась в дальней части туннеля и была расположена на высоком уступе стены. На ней теснились, наверное, восемь человек. Один из них встал на деревянную изогнутую доску и опустился на корточки. Затем он прыгнул с платформы вместе с доской, заскользил по каменной стене туннеля с дикими воплями и угодил в пруд. Когда он поднялся обратно на платформу, второй обнаженный мужчина с мокрыми волосами взял доску и тоже полетел вниз. В конце концов, он сорвался с каменного языка и пару секунду парил на доске над водой, а потом рухнул в пруд, подняв вверх тучу брызг. Окрестности огласились громкими ликующими криками.

Надя решила подойти поближе. Кто-то еще взбегал с доской вверх по лестнице, а мужчина, уже слетевший вниз, стоял на мелководье, зачесывая волосы назад. Надя не узнавала его, пока не добралась до края освещенного берега. Это был Уильям Форт.

Надя сбросила одежду и бросилась в воду, которая оказалась очень теплой — температуры тела или чуть выше, а еще один человек заскользил вниз по склону, словно серфер на невероятной каменной волне.

— Откос кажется крутым, — говорил Форт, который беседовал со своим компаньоном, — но с такой гравитацией можно делать, что угодно.

Женщина на доске скатилась до водной глади, выгнулась назад в идеальном прыжке ласточкой и вошла в воду. Она вынырнула, встреченная громом аплодисментов. Другая женщина позаимствовала у нее доску и побежала к ступенькам, вырезанным в склоне.

Форт поприветствовал Надю кивком, стоя по пояс в воде. Под древней, сморщенной кожей его тело оставалось жилистым. На его лице было то же выражение рассеянного удовольствия, что и во время семинаров.

— Не хотите попробовать? — спросил он у Нади.

— Может быть, позже, — ответила она, оглядывая людей и пытаясь понять, кто здесь собрался и какие фракции конгресса они представляют. Затем она поняла, что делает, и фыркнула с отвращением к себе — как она могла настолько погрузиться в политику?

Однако она заметила, что в пруду плескались преимущественно молодые местные: из Зиготы, Сабиси, Нового Вануату, Дорсы Бревиа, мохола Вишняк, Кристианаполиса. Едва ли среди них были активно выступавшие делегаты, решила Надя. Может, тот факт, что они буйствовали тут ночью, вообще ничего и не значил. Многие прибыли из укрытий и городов, где публичные купальни были нормой, поэтому они привыкли плескаться с кем-то, с кем могли бы схлестнуться и при других обстоятельствах.

Еще одна наездница слетела, крича, по склону и исчезла в глубинах пруда. Люди устремились к ней, будто акулы на запах крови. Надя нырнула. Вода казалась солоноватой. Открыв глаза, она увидела сверкающие пузырьки, которые возникали отовсюду, и различила плывущие тела. Они по-дельфиньи извивались и были так грациозны! Неземное зрелище…

Она вынырнула, выжала мокрые волосы. Форт стоял среди молодежи, словно дряхлый Нептун, рассматривая их с бесстрастным любопытством. Надя подумала, что, наверное, эти ребята и были новой марсианской культурой, о которой говорил Джон Бун. Они пустили побеги среди стариков, которые даже ничего не заметили. Передача информации из поколения в поколение всегда идет с миллиардом погрешностей, точно так же, как и в процессе эволюции. И хотя люди скрылись в марсианском подполье по разным причинам, спустя некоторое время они собрались здесь, в Дорсе Бревиа, и смогли начать диалог.

Они жили на Марсе — на планете, где до сих пор прослеживались черты палеолита, и создали свое уникальное сообщество, где были признаки древней культуры. Возможно, несмотря на все различия, они двигались к новой синтетической культуре, и не важно было, к какой, а может, оба эти процесса — адаптации и развития — протекали одновременно. Здесь крылась некая взаимосвязь.

Надя продолжала смотреть на Форта. Его лицо озарилось, когда Джеки Бун, во всем своем великолепии валькирии, спрыгнула со стены туннеля и полетела над ней, словно ядро из цирковой пушки.


Программа, разработанная швейцарцами, подходила к концу. Организаторы призвали участников к трехдневному отдыху, после которого должна была состояться заключительная общая встреча.

Арт и Ниргал провели уикенд в маленьком конференц-зале. Они бесконечно разговаривали и набирали что-то на своих искинах в некоем ускоряющемся отчаянии. Надя поддерживала их: она разряжала обстановку, когда они в чем-то не соглашались, и писала разделы, которые казались им чересчур трудными. Обычно, когда она переступала порог зала, один из ее друзей спал в кресле, а другой завороженно пялился в экран.

— Посмотри, — хрипел он, — что ты думаешь?

Надя делала какие-то замечания, расставляя тарелки с едой на столе, что часто пробуждало спящего.

— Выглядит многообещающе. Давайте вернемся к работе.


Утром в день общего собрания Арт, Ниргал и Надя поднялись на сцену амфитеатра. Арт, который не расставался с искином, стоял, глядя на собравшуюся толпу, будто парализованный ее видом. После долгой паузы он вышел вперед и произнес:

— Если честно, мы пришли к согласию по самым важным, можно сказать, краеугольным вопросам.

Его реплика вызвала смех аудитории. Но Арт поднял планшет над головой, будто каменную скрижаль, и громко прочел с экрана:

— Рабочие замечания о марсианском правительстве!

Он посмотрел поверх экрана на участников: те быстро успокоились и обратились в слух.

— Первое. Марсианское сообщество будет состоять из множества разных культур. Лучше рассматривать его в качестве мира, а не в качестве нации. Должна быть гарантирована свобода вероисповеданий и культурных практик. Ни одно социокультурное сообщество не должно доминировать над прочими.

Второе. В рамках этой концепции разнообразия должно быть гарантировано, чтобы все люди Марса имели определенные неотъемлемые права, включая право на материальную основу существования, здравоохранение, образование и равенство перед законом.

Третье. Земля, воздух и вода Марса находятся под общим управлением человеческого сообщества и не могут принадлежать отдельному индивиду или группе лиц.

Четвертое. Плоды индивидуального труда принадлежат человеку и не могут стать собственностью другого человека или группы. Одновременно труд человека на Марсе является частью общественного труда, направленного на общую пользу. Марсианская экономическая система должна отражать оба вышеупомянутых факта, сочетая личные и общественные интересы.

Пятое. Наднациональный порядок, главенствующий на Земле, в данный момент не способен сочетать в себе два предыдущих принципа и поэтому не может быть установлен на Марсе. Тем самым мы должны принять экономику, основанную на экологической науке. Цель марсианской экономики не устойчивое развитие, а устойчивое процветание биосферы Марса.

Шестое. Марсианский ландшафт должен быть сохранен человеческим сообществом. Поэтому цели наших экологических изменений должны быть минимальны, экопоэтичны и отражать ценности ареофании. Предполагается, что целью экологических изменений станут лишь части Марса до пяти километров высотой, которые будут пригодны для жизни человека. Уровни выше, составляющие порядка тридцати процентов поверхности планеты, останутся в первозданном виде и будут существовать как естественные, не населенные зоны.

Седьмое. Освоение Марса людьми — уникальный исторический процесс, поскольку это первое освоение другой планеты человечеством. Как таковой, он должен протекать в духе почтения к Марсу, который является особом местом жизни во вселенной. Здесь мы устанавливаем прецедент для будущего освоения человеком Солнечной системы и предлагаем модель для дальнейшего отношения к Земле и ее экологии. Марс играет исключительную роль в истории человечества, и это нужно помнить при принятии жизненно важных решений.


Арт опустил руку с планшетом и уставился на аудиторию. Участники конгресса изумленно взирали на Арта сверху вниз.

— Ну, — произнес он, прокашлялся и повел рукой в сторону Ниргала.

Тот подошел к краю подиума и встал рядом с Артом.

— Это выжимка, которую мы сделали, изучив все семинары, — пояснил Ниргал. — Наверное, мы что-то упустили, и наши выводы, конечно, не могут быть бесспорными. Но мы полагаем, что данный документ будет одобрен почти всеми группами подполья. Мы также составили списки частично спорных моментов, и любой желающий сможет их прочитать. Мы уверены, что, даже если мы покинем нашу встречу, завязнув в разногласиях, мы все равно добьемся значительного результата. Цель таких конгрессов — больше узнавать о наших различиях, и я думаю, что это чрезвычайно важно в нашей ситуации, поскольку наше марсианское правительство остается пока еще эфемерной теорией. Но когда оно станет реальным — вот тогда-то мы и должны будем действовать. Но нам нельзя останавливаться и сейчас, ну а подобные документы помогут нам найти взаимопонимание между собой, — подытожил он и замолчал.

— У нас набралась куча конкретных замечаний по каждому из основных пунктов документа, — добавил Арт. — Мы обсудили их с Юргеном и Присциллой, и они предложили устроить недельную сессию встреч, где каждый день будет посвящен одному из главных семи пунктов, так что любой сможет внести туда свои комментарии. В конце мы посмотрим, что останется.

В зале раздался взрыв смеха.

— А как насчет обретения независимости в первую очередь? — выкрикнул Койот, как всегда из задних рядов.

— Мы не смогли выделить устраивающие всех пункты, — ответил Арт. — Возможно, нужно организовать специальный тематический семинар.

— Ха! — воскликнул Койот. — Все согласны, что мир должен быть справедливым. А вот как достичь этого — настоящая проблема.

— И да, и нет, — возразил Арт. — То, что мы имеем, — больше, чем простое желание восстановить справедливость. Что касается методов, полагаю, если мы снова рассмотрим их, держа в уме наши общие цели, решение найдется само собой. Подумайте сами, что наиболее верно приведет нас к этим целям? Какие средства соответствуют им? — Он оглядел аудиторию и пожал плечами. — Слушайте, мы пытались составить итог всех мероприятий нашего конгресса! Здесь было столько дискуссий и обсуждений, причем каждый имел свое собственное мнение… Кстати, если в документе не хватает конкретных предложений, как добиться независимости, то лишь потому, что вы, ребята, застряли на уровне философских обоснований ваших действий. Иногда вы забывали о Марсе и попросту начинали спорить между собой. Конечно, без разногласий не обойтись, но ведь надо видеть и лес за деревьями, верно? Поэтому в нашем документе мы попытались подвести итоги, и, вероятно, с его помощью мы вместе сможем понять четкую расстановку сил на Марсе, оценить, насколько они опасны для независимости, и направить ваши усилия против наибольшей угрозы. Надя говорила о переосмыслении методологии революции, некоторые предлагали экономические модели, выкуп за счет заемных средств или нечто подобное, но когда я размышлял о целенаправленном воздействии, это напомнило мне о системе борьбы с вредителями. Знаете, система в сельском хозяйстве, где для уничтожения жуков используются разные вредные химикалии…

Люди засмеялись, но Арт не присоединился к веселью. Он казался ошеломленным тем, что основной документ не получил явной поддержки. Он выглядел разочарованным. И Ниргал смотрел сердито.

Надя обернулась и громко сказала:

— Как насчет аплодисментов нашим друзьям за то, что они проделали такую трудоемкую работу?

Все захлопали в ладоши. Раздалось несколько ободряющих криков. На какое-то мгновение все выглядели воодушевленными. Но вскоре собрание закончилось, и участники конгресса покинули амфитеатр, разговаривая друг с другом и о чем-то ожесточенно споря.


Поэтому дебаты продолжились — теперь вокруг документа Арта и Ниргала. Пересматривая записи, Надя понимала, что подпольщики, в принципе, соглашались со всеми пунктами документа, кроме шестого, рассматривавшего уровень терраформирования. Красные приняли в штыки концепцию обитаемого пространства на низких высотах, подчеркивая, что под пятикилометровым рельефом лежит практически вся поверхность планеты, а более высокие уровни будут значительно загрязняемы при обитаемых долинах. Они говорили о «демонтаже» современных процессов терраформирования или о возвращении к крайне медленным биологическим процессам, названным экопоэтической моделью. Кое-кто выступал за наращивание CO2 в атмосфере, который бы позволял процветать растительной, но не животной жизни, что было бы естественнее для Марса в целом. Другие настаивали, что поверхность должна оставаться наиболее близка к своему изначальному состоянию, а люди должны проживать в закрытых куполами долинах.

Некоторые подпольщики осуждали быстрое разрушение поверхности планеты промышленным терраформированием, особенно их возмущало затопление Великой Северной равнины и прямая выплавка территорий с помощью солетты и воздушных линз.

Но по мере того, как проходили эти семь дней, становилось все более очевидно, что обсуждался только пресловутый шестой пункт декларации, тогда как в другие лишь вносились мелкие правки. Многие подпольщики оказались приятно удивлены такому согласию с проектом документа, и Ниргал не раз раздраженно отвечал: «Ну и что с того? Мы же не с потолка взяли, а записали то, что говорили люди».

Участники конгресса довольно кивали и вновь возвращались к обсуждению остальных пунктов документа. Надя только радовалась подобному раскладу. Неужто первоначальный хаос уступил месту сплоченной вдумчивой работе?

Несколько собраний прошли очень удачно: их участники наконец-то пришли к консенсусу по поводу нескольких политических договоренностей. Теперь различные аспекты государственности обретали форму, с которой могли согласиться большинство подпольщиков. С другой стороны, дискуссии о методах все еще не утихали. Надя выступала против Койота, Касэя, Красных, первопоселенцев и многих из богдановистов.

— Вы не можете добиться наших целей убийствами!

— Они не отдадут нам Марс! Мы выиграем только с оружием в руках!

Однажды вечером после очередного шумного сборища большая компания покачивалась на мелководье пруда в Фестосе, пытаясь расслабиться. Сакс сел на подводную скамейку и понурился.

— Классическая проблема наказания… нет, насилия, — сказал он. — Радикалы, либералы. Которые никогда не договорятся. Не договаривались раньше.

Арт нырнул с головой и вынырнул, отфыркиваясь. Изнуренный и расстроенный, он заявил:

— А как насчет интегрированной борьбы с вредителями… или идеи обязательного выхода на пенсию?

— Принудительного, — поправила Надя.

— Обезглавливания, — произнесла Майя.

— Ладно вам! — воскликнул Арт, плеснув водой в их сторону. — Бархатная революция. Шелковая революция.

— Аэрогель, — добавил Сакс. — Легкий, сильный. Невидимый.

— Стоит попробовать, — пробормотал Арт.

Энн покачала головой.

— Никогда не сработает.

— Это лучше, чем повторение шестьдесят первого, — заметила Надя.

— Надо согласиться с кланом. С планом, — проговорил Сакс.

— Но мы не можем, — ответила Майя.

— Слишком широкий фронт, — настаивал Арт. — Давайте иметь дело с тем, с чем мы можем справиться.

Сакс, Надя и Майя одновременно замотали головами. Энн неожиданно громко расхохоталась. И все они начали хихикать, как подростки, неизвестно над чем.


Финальное собрание состоялось поздно днем в парке Закроса, где и начинался конгресс. В воздухе витала странная атмосфера затаенного смущения, и Надя почувствовала, что многие подпольщики опять сменили свое мнение. Похоже, они неохотно согласились с декларацией Дорсы Бревиа, ставшей теперь длиннее, чем оригинальный черновик Арта и Ниргала. Каждый пункт, зачитанный Присциллой, встречался возгласами одобрения, но кое-кто кричал громче за одни пункты, чем за другие. Когда Присцилла отложила планшет, аплодисменты аудитории оказались короткими и формальными. Никто не был доволен итогом, а Арт и Ниргал выглядели опустошенными.

После аплодисментов воцарилась неловкая тишина. Никто не знал, что делать дальше. Отсутствие договоренностей по методам и впрямь мучило подпольщиков. И что теперь? Просто возвращаться домой? А он у них есть? Момент тянулся, неловкий, даже несколько болезненный — как им был нужен Джон! — и Надя вздохнула с облегчением, когда кто-то нарушил бесконечную паузу. Наде показалось, что в эту секунду разрушились чьи-то злые чары. Она оглянулась туда, куда указывали участники конгресса.

Там, на лестнице, которая вилась по уступам черного туннеля, стояла стройная женщина. Она была нага, боса, сероглаза и зеленокожа — и сияла в лучах полуденного солнца, падавших из потолочного окна. Женщина была полностью обнажена, если не считать покрывавшей ее краски. И то, что было нормально ночью у пруда, сейчас в дневном свете казалось опасным, провокационным и шокирующим. Это был вызов по отношению ко всем, кто находится здесь, в Дорсе Бревиа, — вызовом для их разума и восприятия.

То была Хироко. Она начала спускаться по лестнице размеренным, ровным шагом. Ариадна, Шарлотта и другие женщины Миноа стояли у подножия лестницы, ожидая ее, вместе с ближайшими последователями Хироко из тайной колонии — Ивао, Риа, Евгенией, Мишелем и прочими. Внезапно они начали петь. Когда Хироко приблизилась к ним, они задрапировали ее лентами ярких красных цветов. «Обряд плодородия, — подумала Надя, — он взывает прямо к нашей древней палеолитической части сознания и смешан с философией ареофании Хироко».

Когда Хироко пошла вперед, за ней потянулась цепочка последователей, напевно выкликающих названия Марса: Аль Кахира, Арес, Аукаку, Бахрам… Туннель огласился архаичными звуками, в которых повторялось «ка… ка… ка…».

Хироко повела их по тропе, которая вилась сквозь деревья, — к людям, сидевшим в парке. Она шествовала среди своих последователей с торжественным, отстраненным выражением лица. Многие вставали, когда она проходила мимо. Джеки Бун присоединилась к ней, и Хироко взяла ее за руку. Они вдвоем пролагали путь сквозь толпу: старуха-матриарх, высокая, гордая, насквозь древняя, узловатая, словно древесные корни, изумрудная, как листья. Джеки была еще выше, юная и изящная, как танцовщица, с черными волосами, струящимися по спине.

Люди затаили дыхание, а затем по толпе прокатился вздох. И пока группа во главе с Хироко и Джеки спускалась по центральной дорожке к каналу, все стояли и следили за процессией. Суфии принялись танцевать и кружиться.

— Ана эль Хак, ана Аль Кахира, ана эль Хак, ана Аль Кахира, — повторяли они, следуя за Хироко.

Остальные присоединились к ним. Теперь все шли за группой, впереди которой вышагивали две прекрасные женщины: суфии со своими гимнами, другие — напевая фрагменты ареофании Хироко, остальные — молча, просто довольные тем, что могут свободно присоединиться к процессии.

Надя шла, держа за руки Ниргала и Арта, чувствуя себя счастливой. В конце концов, они были животными, какую бы среду обитания они ни выбрали. Ее переполняли эмоции, которые она редко испытывала, — то была сопричастность чуду жизни, принимавшему столь гармоничные формы.

У пруда Джеки стянула свой рыжий комбинезон, и они с Хироко вошли в воду по щиколотку, глядя друг на друга. Они держали свои сомкнутые руки над головой так высоко, как только могли. Женщины Миноа присоединились к рукотворному мосту. Старость и молодость, зеленый и розовый…

Первые колонисты Марса прошли под только что созданной аркой. Майя тоже была среди них, рука об руку с Мишелем. А затем под мостом матерей начали проходить самые разные люди. Это напоминало миллионное повторение древнего ритуала, нечто заложенное в их генах и естественное для каждодневной жизни. Суфии в белых развевающихся одеждах по-прежнему танцевали, и они задали образец для тех, кто остался одет, но тоже вошел в темную воду. Зейк и Назик проложили дорогу, напевая «Ана Аль Кахира, ана эль Хак», похожие на индусов в Ганге или баптистов в Иордане.

Многие все же сбросили одежду, и вскоре все очутились в пруду. Они оглядывались по сторонам, созерцая инстинктивное и одновременно сознательное перерождение, некоторые барабанили по поверхности воды, и ритмичные шлепки сопровождались брызгами и пением… Надя с изумлением подумала о том, каким чудом является человек. «Нагота опасна для социального порядка, — решила она, — поскольку так обнажается чересчур много реальности».

Люди стояли друг перед другом во всем своем смертном, хрупком несовершенстве — удивительно прекрасные и одухотворенные. Румяный закатный свет туннеля мягко озарял их лица и тела, и эту красоту едва ли можно было понять или логически объяснить. В лучах солнца их кожа приобрела багряный оттенок, но, очевидно, его оказалось недостаточно для некоторых из Красных, которые раздобыли губки и окрашивали одну из своих женщин в пурпурный цвет. Наверное, они решили сделать так, дабы противостоять Хироко. Политические купания? Надя застонала. На самом деле пруд смывал все цвета, и вода становилась коричневой.

Надя проплыла по мелководью и толкнула Майю, а та заключила подругу в стремительные объятия.

— Хироко — гений, — сказала она по-русски. — Может, она и безумна, но гений — точно.

— Мать-богиня мира, — согласилась Надя и переключилась на английский.

Она поплыла в теплой воде к маленькой группе первой сотни и иссеев Сабиси. Там рядышком стояли Энн и Сакс: Энн — высокая и худая, Сакс — маленький и круглый, они выглядели, прямо как в старые дни в купальнях Андерхилла. И уже о чем-то спорили! Сакс говорил, скривившись от усилий. Надя рассмеялась и плеснула в них водой. Форт подплыл к ней.

— Нужно было весь конгресс проводить именно таким образом, — заявил он. — Ой, он сейчас упадет! — И действительно, серфингист, который спускался по изогнутой стене, соскользнул со своей доски и позорно рухнул в пруд. — Слушайте, если вы хотите, чтобы я вам помог, я должен вернуться домой. Кроме того, через четыре месяца моя пра-пра-пра-правнучка выходит замуж.

— Вы можете вернуться так быстро? — спросил Спенсер.

— Да, у меня отличный корабль. Космическое подразделение «Праксиса» строит ракеты, использующие модифицированный двигатель Дайсона. Челноки постоянно ускоряются во время полета и летят по прямой линии между Марсом и Землей.

— Стиль главы корпорации, — произнес Спенсер.

— Их может использовать кто угодно в «Праксисе», если есть на то необходимость. Можете посетить Землю, и тогда сами все увидите своими глазами.

Никто не принял вызов Форта, хотя брови у некоторых взлетели. Однако Форт добился своего, и никто из подпольщиков не решился его осаживать или ставить на место. Люди, как медузы, дрейфовали в медленных водоворотах, наконец успокоенные теплом, виной и кавой, передаваемой по кругу в бамбуковых чашечках, осознанием завершения того, ради чего они собрались. Конгресс был не идеален, говорили они, но зато они многому научились и приобрели бесценный опыт, а ведь это только первый шаг. А каким замечательным получился третий, а может, и четвертый пункт декларации, добавляли их собеседники, и остальные согласно кивали.

Это действительно было начало чего-то большого, правда, с серьезными недостатками (особенно, если возвратиться к декларации и пункту шесть), но поистине значимое событие, которое будут помнить все.

— Да, сейчас тут царит религия, — возразил кто-то из сидевших на мелководье. — Мне нравятся привлекательные тела, но смешивать государство и религию опасно.

Надя и Майя рука об руку прошли туда, где поглубже, заговаривая со знакомыми. Группа марсианских уроженцев из Зиготы — Рейчел, Тиу, Франц, Стив и прочие — увидели их и радостно завопили.

— Эй, две ведьмы! — кричали они и подбежали к ним, чтобы стиснуть в объятиях.

«Кинетическая реальность, — подумала Надя, — соматическая реальность, тактильная реальность — сила касания, Боже мой».

Ее призрачный палец запульсировал, чего не случалось в течение долгого времени.

Они направились дальше, таща за собой марсианских уроженцев из Зиготы, и вскоре увидели Арта, Ниргала и некоторых других мужчин. «Похоже, их как магнитом притянуло именно сюда, поскольку здесь находится Джеки», — пронеслось у Нади в голове.

Джеки стояла рядом с полузеленой Хироко, ее влажные волосы облепили обнаженные плечи, голова запрокинулась в смехе, закат сиял сквозь нее и придавал ей ирреальную, символическую мощь. Арт казался по-настоящему счастливым, и, когда Надя обняла его, он положил ладонь ей на плечо и уже не снимал свою руку.

Арт стал ее добрым другом, который прекрасно вписался в ее очень весомую соматическую реальность.

— Неплохо, — сказала Майя. — Так сделал бы Джон Бун.

— Нет, — ответила Джеки автоматически.

— Я знала его, — добавила Майя, бросив на Джеки острый взгляд, — а ты — нет, девочка. И я говорю, что Джон Бун поступил бы точно так же.

Они сверлили друг друга пристальными взглядами: древняя беловолосая красавица и молодая черноволосая — и Наде почудилось, что здесь есть нечто первобытное, первозданное…

«Вот они, две ведьмы», — подумала Надя и хотела сказать это братьям и сестрам Джеки, которые сгрудились позади. Но они, без сомнения, и сами знали это.

— Никто не похож на Джона, — парировала Джеки, пытаясь стряхнуть с себя колдовство Майи, и обняла Арта за талию. — Но сделано все было и впрямь хорошо.

Касэй приблизился в туче брызг и молча остановился рядом. Надя немного удивилась ему: человек со знаменитым отцом, легендарной матерью, прославленной дочерью… И он постепенно становится силой в кругу Красных и среди радикальных первопоселенцев. Он как будто завис на краю пропасти, но ему все нипочем.

Трудно было сказать, что думал Касэй о собственной жизни. Он бросил на Джеки взгляд, расшифровать который было сложно, но Надя поняла, что в нем сквозили гордость, зависть и некий упрек.

— Джон Бун нам бы сейчас пригодился, — заявил он.

Отец Касэя, первый человек на Марсе, полный оптимизма Джон, который в Андерхиллелюбил поплавать в стиле баттерфляй… Джон Бун, обожавший подобные церемонии, хотя то была их повседневность на протяжении года или около того…

— И Аркадий, — встряла Надя, пытаясь разрядить обстановку. — И Фрэнк.

— Без Фрэнка Чалмерса мы можем и обойтись, — проронил Касэй.

В его голосе прозвучали горькие нотки.

— Что ты несешь? — воскликнула Майя. — Нам повезло бы, окажись он сейчас тут! Он бы в два счета справился с Фортом и его «Праксисом», и со швейцарцами, и со всеми вами, Зелеными и Красными! Фрэнк, Аркадий, Джон, как бы они пригодились нам сейчас! — И она умолкла, ее рот был сжат, уголки губ опущены.

Напоследок Майя взглянула на Касэя и Джеки, будто поощряя их к ответу, и отвернулась.

— Поэтому мы должны избежать еще одного шестьдесят первого, — глухо произнесла она.

— Так и будет, — заверил ее Арт и крепко обнял.

Надя печально посмотрела на них обоих. Накал чувств всегда быстро остывал.

— Не нам решать, — сказала она Арту. — К сожалению, это зависит не только от нас. Поживем, увидим.

— Теперь все будет по-другому, — настаивал Касэй.

— Не знаю.

Часть VIII. Социальное конструирование

Где вы родились?

Денвер.

Где выросли?

На камнях. Булыжниках.

Каким вы были в детстве?

Не знаю.

Опишите ваши впечатления.

Я хотел знать, почему.

Вы были любопытны?

Очень.

Вы играли с научными наборами?

Со всеми.

А ваши друзья?

Не помню.

Попытайтесь вспомнить.

Кажется, у меня было мало друзей.

Вы были амбидекстром?

Я не помню.

Подумайте о ваших научных экспериментах. Вы использовали обе руки, когда занимались ими?

Думаю, это часто было необходимо.

Вы писали правой рукой?

Конечно, как и сейчас. Ребенком я писал правой рукой!

А вы делали что-либо левой рукой? Чистили зубы, причесывались, ели, указывали на предметы, кидали мячи?

Я все делал правой рукой. Какая разница?

Понимаете ли, в случае афазии ярко-выраженные правши довольно хорошо укладываются в определенный шаблон. Их действия, если можно так выразиться, координируются в определенном участке мозга. Именно тогда мы и определяем проблему нашего пациента и точно можем сказать, какие участки мозга повреждены. И наоборот. Но у левшей и амбидекстров подобный шаблон отсутствует. Вероятно, их мозг устроен иначе.

Кстати, большинство детей эктогенов Хироко — левши.

Знаю. Я говорил про это с Хироко, она утверждает, что не знает почему. Она говорит, это из-за того, что они родились на Марсе.

Вы думаете, она дала вам правдоподобный ответ?

Ну… ведь и леворукость до сих пор плохо объяснена, а воздействие более слабой гравитации… мы будем выяснять это сотни лет.

Полагаю, да.

Вам не нравится такая мысль?

Я предпочитаю получать ответы.

А если вы получите ответы на любые вопросы? Тогда вы будете счастливы?

Мне трудно вообразить нечто подобное. Очень малый процент моих вопросов приводит к ответам.

Но это же чудесно, вы не находите?

Отнюдь. Согласиться было бы не научно.

Вы рассматриваете науку лишь как ответы на вопросы?

Как систему для генерации ответов.

И какова ее цель?

…Знать.

И что вы будете делать с этим дальше?

…Узнаю еще больше.

Зачем?

Понятия не имею. Просто я такой.

А не должны ли вы в этой связи обратиться к самому себе? Разве вам не любопытно будет понять, кто вы на самом деле и почему ведете себя так, а не иначе?

Вряд ли можно получить четкие ответы на вопросы о… человеческой природе. Лучше думать об этом как о черном ящике. Тут невозможно применять методологию. Ответ все равно будет неполным и недостоверным.

В психологии считается, что существуют научно определенные патологии, при которых человек хочет знать все, поскольку боится оставаться в неведении. Монокаузотаксофилия, как называл ее Пеппель, любовь к одной причине, которая объясняет все. Это может перерасти в страх нехватки причин, что лишь усиливает чувство тревоги. Человек начинает чувствовать повсюду опасность, а поиск знания становится защитной реакцией, своеобразным отрицанием страха. И самое худшее, это даже не поиск конкретной информации, потому что когда человек находит ответ на свой вопрос, тот перестает представлять для него интерес, поскольку уже не усугубляет его тревожность.

В общем, для таких индивидов реальность сама по себе ничего не значит.

Люди всегда стараются избегать опасностей. Но мотивов всегда несколько. И они разнятся от случая к случаю. Любые шаблоны — это вопрос, некоторые предположения, высказанные наблюдателем.

Согласно официальной точке зрения, психология — наука, в которой наблюдатель становится тесно связан с объектом наблюдения.

Поэтому я и не считаю ее наукой.

Хотя это определенно наука. Один из ее принципов гласит, если хочешь знать больше, проявляй больше вовлеченности. Астрономы любят звезды. Иначе зачем бы их изучать?

Они загадочны.

А что вас волнует?

Меня волнует истина.

Истина — плохая любовница.

Я ищу не любви.

Вы уверены?

Не более уверен, чем кто бы то ни было другой, размышляющий о… мотивах.

Вы согласны с тем, что у нас есть мотивы?

Да. Но наука не может их объяснить.

И это тоже часть вашего великого необъяснимого?

Да.

И вы фокусируетесь на других вещах?

Да.

Но мотивы никуда не денутся.

Конечно!

Что вы читали в юности?

Самые разные книги.

Были у вас любимые?

Шерлок Холмс. Другие детективные истории. «Мыслящая машина». «Доктор Торндайк».

Родители наказывали вас, если вы расстраивались?

Кажется, нет. Они не любили, когда я шумел. Но, думаю, в этом отношении они ничем не отличались от других.

Они часто расстраивались?

Не помню.

Вы когда-нибудь видели, как они кричат или плачут?

Никогда не слышал, чтобы они кричали. Но, пожалуй, иногда моя мама плакала.

Вы знаете, почему?

Нет.

Вы спрашивали об этом?

Я не помню. Да и какая разница?

Что вы хотите сказать?

Я имею в виду, что у меня было некое прошлое. Я мог стать кем угодно в зависимости от своей реакции на… события. И если бы у меня было иное прошлое, возникли бы те же самые варианты. Думаю, что вся ваша цепочка вопросов бесполезна. В ней нет объясняющей точности. Вы имитируете научный метод.

Я считаю вашу концепцию науки столь же лаконичной и упрощенной, как и вашу деятельность. По сути, вы утверждаете, что мы не должны изучать человеческий разум научными методами, поскольку он слишком сложен, а сам процесс будет трудоемким и, грубо говоря, неподъемным. Не очень-то храбро с вашей стороны! Вселенная тоже сложна, но вы не предлагаете избегать ее. Откуда же такое отношение к вселенной, которая скрыта внутри вас?

Вы не можете изолировать факторы, повторить условия, провести контролируемый эксперимент и создать опровергаемые гипотезы. К вам неприменим аппарат.

Подумайте немного о первых ученых.

Греках?

Еще более ранних. Между прочим, доисторический период не был бесконечной сменой времен года. Мы склонны думать, что мифологии и страхи древних людей хранятся в нашем собственном бессознательном, но я не согласен с данным утверждением. Полагаю, что в течение тысячелетий эти люди были так же разумны, как и мы. Возможно, этот период продолжался более полумиллиона лет. А в каждом веке есть свои гении, и они вынуждены работать в контексте своего времени, как и мы. Что касается ранних ученых, то здесь едва ли существовало хоть какое-то разумное объяснение — природа была так же цельна, сложна и загадочна, как и наш разум сейчас. Вероятно, у древних просто не было выбора. Им же надо было откуда-то начинать, верно? Всегда помните об этом. Понадобились тысячи лет, чтобы изучить растения, животных, научиться пользоваться огнем, изготовлять каменные орудия, лук и стрелы, строить убежища и мастерить одежду. Потом последовали гончарное дело, сельское хозяйство, металлургия. Цивилизация развивалось так медленно — с неимоверными усилиями! И все передавалось из уст в уста, от одного человека к другому. Думаю, что в то время люди часто сетовали на то, что жить чересчур сложно. И они мучились сомнениями… Зачем нам вообще заниматься наукой? Галилео сказал примерно так: «Древние имели все основания причислять первых ученых к лику богов, видя, как мало любознательности имеют заурядные умы. Крошечные намеки, с которых начались великие открытия, являлись частью не тривиального, но сверхчеловеческого духа».

Сверхчеловеческого! Или, возможно, лучшей части человеческого. Уверен, что в каждом поколении были свои дерзкие умы. Истинные ученые. И в течение миллионов лет сложилась модель мира, парадигма достаточно точная и могучая, да?

Но разве мы не пытались столь же упорно — и безуспешно — понять себя?

Положим, пытались. Мы потратили на это столько времени! Вероятно, нам потребуется еще больше… Но мы уже добились некоторого прогресса. И он появился не вчера. Лишь благодаря наблюдениям греки открыли четыре типа темперамента, а совсем недавно мы узнали о человеческом мозге достаточно, дабы утверждать, что для этого феномена существует неврологическое основание.

Вы верите в четыре темперамента?

Да. Они подтверждаются экспериментально, если хотите. Как и другие положения о человеческом разуме. Возможно, это не физика, ну и что с того? Думаю, сложней и загадочней, чем вселенная.

Едва ли. В конце концов, мы состоим из атомов.

Но живых! Ведомых зеленой силой, оживленных таинственным духом!

Химические реакции…

Но что такое жизнь? Она превосходит реакции. В природе существует тенденция к усложнению, которая прямо противоположна физическим законам энтропии. Почему?

Не знаю.

Простите за тавтологию, но почему вам так не нравится слово «почему»?

Я не знаю.

Загадка жизни священна. Это наша свобода. Мы выброшены из физической реальности, мы живем в подобии божественной свободы, и тайна — ее неотъемлемая часть.

Нет. Мы существуем в физической реальности. Атомы крутятся. Большинство по заданным орбитам, некоторые — по случайным.

Хорошо. Здесь мы расходимся. Но, с другой стороны, задача ученого — исследовать все. Невзирая на трудности! Оставаться открытым, принимать неопределенность. Пытаться слиться с объектом познания. Признать, что существуют ценности, единые для вселенной. Любить ее. Работать и открывать ценности, по которым нам следует жить. А затем — привнести эти ценности в мир. Исследовать — и даже больше — творить!

Мне нужно подумать об этом.

* * *
Наблюдения никогда не бывает достаточно, его всегда не хватает… Кроме того, это был не их эксперимент. И Сакс отправился на поиски Десмонда.

— Питер до сих пор летает?

— Ага. Он проводит изрядное количество времени в космосе.

— Ясно. Поможешь мне связаться с ним?

— Конечно, — озадаченно ответил Десмонд. — Послушай, приятель, ты говоришь лучше с каждым днем. Что они с тобой сделали, Сакс?

— Антивозрастная терапия. А еще гормон роста, леводопа, серотонин и другие химические препараты. Какая-то вытяжка из морской звезды.

— Значит, они вырастили тебе новые мозги?

— Похоже на то, по крайней мере частично. Синергетическая стимуляция синапсов. Но без Мишеля ничего бы вообще не получилось.

— Ого!

— Так что перед тобой по-прежнему я.

Десмонд завыл, как дикий зверь.

— Вижу! Кстати, через пару дней я снова уеду, могу тебя забрать в аэропорт Питера.

— Спасибо.


«Вырастили новые мозги». Не самое точное описание. Повреждения были нанесены в задней трети нижней части лобной доли. Ткани отмерли в результате нарушения фокусировки ультразвука при памяти-речевой стимуляции во время допроса. Инсульт. Афазия Брока. Сложности с моторикой речи, небольшие — с порождением звуков и с инициацией речи, лакуны в грамматике (в основном — существительные и простейшие формы глаголов, как определила серия тестов). К счастью, другие когнитивные функции остались не затронуты. Сакс не был уверен, верно ли понимает собеседников, но, насколько он мог судить, его мышление в принципе не изменилось: он легко справлялся с пространственными и другими не языковыми тестами. Но когда он пытался говорить, его разум и язык отказывались служить ему. Вещи утратили свои имена.

Странно, но даже без имен они оставались вещами. Сакс мог видеть их и размышлять о них в терминах формы и количества. Формула описания. Различные комбинации конических фрагментов и шести поверхностей вращения, симметричных относительно оси, плоскость, сфера, цилиндр, катеноид, ундулоид, нодоид. Формы без имен, хотя они тоже уподоблялись именам. Язык пространственных форм…

Но выяснилось, что запоминать без слов трудно. Нужно было этому научиться, использовать, например, метод дворца памяти, для начала — пространственный.

И Сакс стал рассматривать свой разум как некое физическое пространство вроде лаборатории Эхо-Оверлука. А поскольку он помнил Эхо-Оверлук достаточно хорошо, то мог бродить по воображаемому миру и разбивать его на участки — с именами или без оных. Каждый участок являлся конкретным объектом, иногда самым тривиальным, или же определенной географической областью. Слева находились все лаборатории Ахерона. Наверху расположился холодильник, Боулдер и Колорадо.

Постепенно Сакс натренировал свою память и запомнил все формы, исходя вдоль и поперек свою мысленную лабораторию.

Неожиданно названия и имена начали возвращаться. Но когда Сакс пытался кого-то позвать или что-то объяснить, из его рта вырывалось нечто нечленораздельное. И это случалось с ним постоянно. Даже после напряженных раздумий ему порой было трудно перевести свои мысли в языковую плоскость, которая слабо соответствовала его мыслительному процессу. И речь стала его работой. Ничто не могло сравниться с запинающимся, беспорядочным, вероломным, на ощупь проделываемым процессом, который оканчивался обычно либо провалом, либо ошибкой. Сакс сильно расстраивался. Косноязычие причиняло ему душевную боль.

Хотя это было лучше, чем афазия Вернике, при которой можно было без запинки молоть бессмыслицу. Сакс лишь не мог подобрать правильные слова для вещей, в то время как некоторые люди проявляли признаки афазии Вернике без каких-либо повреждений мозга. Так однажды сказал Арт.

В общем, Сакс предпочитал свой вид афазии.


К нему наведались Урсула и Влад.

— Афазия для каждого протекает по-разному, — произнесла Урсула. — Есть шаблоны и совокупности синдромов, которые обычно сопровождают поражение определенных структур мозга у взрослых праворуких пациентов. Но способные индивиды попадают в категорию исключений. Мы видим, что твои когнитивные функции остались очень высокими для пациента с такими речевыми проблемами. Вероятно, большая часть твоих мыслей относительно математики и физики протекают вне языковой плоскости.

— Да.

— И если это было геометрическое, а не аналитическое мышление, то, полагаю, что оно шло именно в правом полушарии, а не в левом. А твое правое полушарие как раз не пострадало.

Сакс кивнул, не решаясь заговорить.

— Прогнозы выздоровления варьируются очень сильно, но улучшение есть почти всегда. Дети адаптируются весьма успешно. При травмах головы даже легкие повреждения могут вызвать серьезные проблемы, но дело практически всегда оканчивается полным выздоровлением. У ребенка может быть изъято при необходимости целое полушарие, функции которого переносятся на вторую половину. Это происходит благодаря невероятному развитию мозга в детстве. Для взрослых все обстоит иначе: их мозг уже сформировался и поражение конкретных очагов вызывает конкретные проблемы. Если навык разрушается в зрелом возрасте, вероятность значительных улучшений мала.

— Терапевт. Терапия.

— Верно. Но, видишь ли, мозг — это та часть тела, на которую антивозрастная терапия воздействует в наименьшей степени. Однако мы не сдаемся. Мы разработали комплекс стимуляторов и можем использовать его наряду с терапией, применяемой при твоих повреждениях мозга. Есть вероятность того, что стимуляторы будут включены в комплекс терапии, если наши эксперименты продолжат показывать хорошие результаты. Понимаешь, мы не так часто испытывали данный комплекс на людях. Инъекция повышает пластичность мозга: происходит стимуляция аксонов, в спинном мозге увеличивается количество дендритов, а также повышается чувствительность синапсов… Особенно сильное воздействие идет на ствол мозолистого тела и на полушарие, противоположное поврежденному. В процессе обучения здесь могут образоваться совершенно новые нейронные сети.

— Делайте, — сказал Сакс.


Разрушение — это созидание. Надо снова стать маленьким ребенком. Язык можно рассматривать как пространство или своеобразную математическую грамоту, которая описывает всю лабораторию памяти. Чтение. Карты. Коды, замены, скрытые имена вещей. Триумфальное появление слов. Радость говорить. Каждый цвет измеряется числом, длиной волны. Песок… какой он? Оранжевый, кирпичный, белый, желтый, сиена, умбра, жженая умбра, охра. Небо — небесно-голубое, кобальтовое, лавандовое, лиловое, фиолетовое, индиго, баклажанное, полуночное. Просто смотреть на яркие таблицы со словами, видеть богатые, насыщенные цвета, слышать звуки… Нет, Сакс хотел большего. Имя для каждой длины волны видимого спектра, почему бы и нет? Длина волны в пятьдесят девять микрон гораздо более синяя, чем в шестьдесят, а в шестьдесят один она буквально пылает красным…

Им нужно найти пару дюжин новых определений для пурпура, как эскимосам — для снега. Люди всегда приводят этот пример, и у эскимосов действительно порядка двадцати слов для снега. Но у ученых накопилось порядка трехсот определений снежного покрова, хотя разве кто-нибудь отдавал должное ученым за столь внимательное отношение к миру? Нет двух одинаковых снежинок. Сущность. Бух, бух, боб, бочка, банка, барка, бомба. Бух. Место, где сгибается моя рука, — локоть! Марс похож на тыкву! Воздух холодный. Он отравлен углекислым газом.

Такими были фрагменты его внутренней речи, которая полностью состояла из старых клише, возникающих, без сомнения, из того, что Мишель называл «переученными» активностями в прошлом. Они настолько укоренились в сознании Сакса, что пережили причиненные его мозгу повреждения. Стройная структура, хорошие данные, сколько-то частей на миллиард, плохие результаты. Затем, продираясь сквозь удобные формулировки, как через своего рода совершенно другой язык, зародилось иное восприятие. А потом возникли и первые фразы, с помощью которых он мог выразить увиденное и услышанное. Взаимодействие синапсов. Настоящая речь из любой сферы по-прежнему радовала. Пробуждение нормальности. И Сакс принимал это как должное. Мишель каждый день приходил поговорить, помогая ему выстраивать мозг заново. Для человека науки у Мишеля были весьма странные убеждения. Четыре элемента, четыре темперамента, алхимические формулы разного толка, философствования, выдающие себя за науку…

— Разве вы не спрашивали меня однажды, могу ли я превратить свинец в золото?

— Я так не думаю. Почему вы так часто разговариваете со мной, Мишель?

— Вы мне нравитесь, Сакс. Каждый день вы говорите что-то оригинальное.

— Мне нравится кидать вещи левой рукой.

— Вижу. Возможно, вы переучитесь на левшу. Или станете амбидекстром, потому что ваше левое полушарие очень мощное. Мне кажется, оно не будет сильно отставать, несмотря на полученные повреждения.

— Марс похож на шар старого планетезималия[122] с железным сердечником.


Десмонд доставил его в убежище Красных в кратере Уоллес, где иногда останавливался Питер.

И сейчас Питер был там — высокий, стройный сын Марса. Быстрый и сильный, изящный, дружелюбный, хотя и беспристрастный, отдаленный, поглощенный собственной работой и своей жизнью. Похожий на Саймона. Сакс рассказал ему, что он хочет сделать и почему. Порой он запинался, но прогресс был налицо: теперь-то он сразу замечал свои запинки. Отдать швартовы! Все равно, что говорить на иностранном языке. Правда, для него любой язык превратился в иностранный. Кроме идиолекта форм. Но он не вызывал трудностей, наоборот, Сакс всегда с громадным облегчением обращался к нему. Он расчищал туман, затянувший названия вещей, восстанавливал связь языка и речи. Пусть даже и делал это новым, рискованным образом.

Зато у Сакса появился реальный шанс научиться. Иногда ему нравился его уникальный тип мышления. Индивидуальная реальность и в самом деле могла зависеть от его собственной научной парадигмы, но с гораздо большей вероятностью она зависела от его структуры мозга. Измени ее, и парадигма также трансформируется. Нельзя бороться с развитием. Или с прогрессирующим видоизменением.

— Понимаешь?

— Конечно, — сказал Питер, дико ухмыляясь. — Думаю, это отличная идея. Крайне важная. Мне потребуется пара дней, чтобы подготовить план.

Энн прибыла в убежище. Она казалась уставшей и плохо выглядела. Она резко поприветствовала Сакса, ее старая неприязнь была столь же сильна. Сакс не знал, как с ней общаться. Неужто на горизонте возникла очередная коммуникативная проблема?

Он решил подождать, пока с ней поговорит Питер, и посмотреть на развитие событий.

Он был терпелив. Теперь, если он ни с кем не разговаривал, его никто не беспокоил. Сплошное преимущество повсюду.

После беседы с Питером Энн вернулась, чтобы пообедать с Красными в их маленькой столовой. Она смотрела на Сакса с любопытством. Таращилась на него через головы других, как будто исследовала скалу в марсианском ландшафте. Решительно и беспристрастно. Оценивающе. Изменения статуса в динамической системе — это единица данных. Так гласит теория, помогающая или создающая препятствия.

Кто ты? Зачем ты это делаешь?

Сакс встретил ее взгляд спокойно, попытался послать его обратно. Да, меня зовут Сакс. Я изменился. Кто ты? Почему ты такая же? Почему ты продолжаешь так на меня смотреть? Я перенес травму. Но я уже не стою на грани жизни и смерти. Я выкарабкался. Я согласился на экспериментальное лечение, я чувствую себя хорошо, я не тот человек, которого ты знала.

Ты что, вообще не изменилась?

Если достаточно единиц данных представляют помехи для теории, значит, теория ошибочна. А если она основополагающая, то требуется смена парадигмы.

Энн, наконец, села за стол. Вряд ли она прочла его мысли настолько детально. Но, тем не менее, как приятно встретиться с ней взглядом!


После обеда Сакс пришел ангар, где его ждал Питер, однако они стартовали с фундамента взлетно-посадочной полосы лишь на следующее утро. Громадный, обтекаемый орбитальный самолет завибрировал, резко разогнался и взмыл в черное небо. Сакс откинулся назад, вдавленный в кресло, и дождался, пока судно преодолеет асимптотический[123] пик в верхней точке своего курса. Самолет замедлял скорость по мере того, как набирал высоту: теперь он уже не мчался круто вверх и полет превратился в мягкий подъем сквозь стратосферу.

Спустя некоторое время атмосфера разрядилась до предела: они находились на высоте в сто километров, где газы «коктейля Рассела» ежедневно уничтожались падающими сверху ультрафиолетовыми лучами. Но самолет мог выполнять и функции ракеты. Казалось, что его корпус плавится от жара — так ярко сияли на его гладкой обшивке закатные краски. Сакс внимательно смотрел через фильтрующее стекло кабины. Без сомнения, это сияние влияло на их способность видеть в темноте. Внизу раскинулся темный Марс, исключение составляли лишь слабо мерцающие ледники на равнине Эллада. Они все еще поднимались по расширяющейся спирали. Звезды наполнили тьму, которая приняла форму полусферы, стоящей на огромной черной равнине. Ночное небо и Марс.

Они продолжали подниматься. Раскаленный орбитальный самолет стал полупрозрачно-желтым и флуоресцентным. Последний шедевр Вишняка, частично спроектированный Спенсером. Самолет был сделан из интерметаллических композитов, в основном из алюминиево-титанового сплава, преобразованного суперпластика для изготовления жаропрочных частей моторов, равно как и для внешних частей покрытия (те затуманились, когда они поднялись выше и чуть-чуть остыли). Сакс представил изящную решетчатую структуру алюминиево-титанового сплава с гобеленным узором нодоидов и катеноидов — те походили на крючья и глаза и бешено вибрировали от жара. Да, они могли делать подобные вещи… Орбитальные самолеты, летящие прямо в космос. Выйди на задний двор и лети на Марс в алюминиевой жестянке.

Сакс описал, что хочет сделать дальше. Питер рассмеялся.

— Думаешь, Вишняк способен на такое?

— Да.

— Есть некоторые проблемы в конструкции.

— Я знаю. Но они решат их. Я хочу сказать, не обязательно быть спецом по ракетам, чтобы разбираться в ракетах.

— Точно.

Питер принялся петь, чтобы скоротать время. Сакс подпевал, когда находил нужные слова. «Шестнадцать тонн» — что за жизнеутверждающая вещь!

Питер рассказал, как ему удалось спастись из падающего лифта. Он был вынужден два дня парить на орбите в скафандре для наружных работ.

— Почему-то мне там понравилось. Конечно, звучит странно…

— Я понимаю, — произнес Сакс, не отрываясь от стекла.

Формы здесь были геометрическими, а цвета — незамутненными и чистыми. Настоящими.

— Каково это заново учиться говорить?

— Мне надо концентрироваться. Усиленно думать. Я постоянно удивлялся… ведь я многое забыл: все в один миг просто исчезло. Особенно то, что я узнал непосредственно перед травмой. Но тот период оказался очень важен для меня. Я тогда работал на леднике. И еще мне нужно кое-что рассказать твоей матери. Внизу все иначе, чем она думает. Ты понимаешь, сама земля. Растения. Солнце, как новорожденная бабочка. Это так странно…

— Ты должен встретиться с ней.

— Она меня не любит.

— Я поговорю с ней, когда мы вернемся.

Альтиметр показал 250 километров над поверхностью планеты. Самолет продвигался в сторону Кассиопеи. Каждая звезда обрела свой цвет, отличный от прочих. Сакс насчитал по меньшей мере пятьдесят. Ниже, на восточном краю черного диска появился терминатор, словно полоски на зебре — песчаная охра и черный ночной. Тонкий полумесяц освещенного солнцем Марса вдруг превратил диск в гигантскую сферу. Шарик, крутящийся в галактике звезд. Величественная гора-континент Элизий нависала над горизонтом, ее форма была идеально выделена четкими тенями. Они смотрели вниз — на длину ее продолговатой седловины. Купол Гекаты был почти спрятан за конусом горы Элизий, а сбоку виднелся купол Альбор.

— Вот, — произнес Питер и кивнул.

На востоке показался край воздушной линзы, остальная ее часть пока пряталась в тени планеты.

— Мы уже близко? — спросил Сакс.

— Еще немного.

Напоследок Сакс взглянул на утолщающийся утренний полумесяц. На суровых взгорьях Гесперии — прямо за терминатором — клубилось облако дыма, которое парило над землей в утреннем свете. Зрелище было впечатляющим: клочья облака достигали их самолета и медленно истаивали в стратосфере. Линза скользила вдоль этого теплового слоя, используя его подъемную силу и давление солнечного света, чтобы удерживать позицию над выжигаемой зоной.

Вскоре вся линза озарилась солнцем и стала похожа на огромный серебряный парашют с темно-фиолетовым отливом. Шапка солетты была частью сферы примерно в тысячу километров в диаметре, ее центр находился в пятидесяти километрах над ее краем, крутящимся, будто фрисби. В вершине зияло отверстие, через которое струились солнечные лучи. Повсюду сверкали круговые полоски зеркал, составляющие чашу. Они отражали солнечный свет, собирали его в пучок и направляли на движущуюся точку на поверхности планеты. При этом плавился даже базальт. Зеркала линзы разогревались до 900 градусов по Кельвину, а жидкий камень внизу достигал пяти тысячи градусов, испаряя летучие вещества.

Сакс подумал об исполинском увеличительном стекле, с помощью которого можно поджечь сухую траву и веточки осины. Дым, пламя, огонь. Концентрированные солнечные лучи. Фотонная атака.

— Разве мы уже не достаточно близко? Выглядит, будто мы прямо под ней.

— Нет, мы еще далеко за пределами края. Не будем слишком рисковать и забираться под солетту, хотя я полагаю, фокусировки не хватит, чтобы испепелить наш самолет. Так или иначе, она движется над сжигаемой зоной со скоростью тысячи километров в час.

— Как реактивные самолеты в моей юности.

— Угу.

Зеленые огоньки мигнули на одной из консолей.

— Мы на месте.

Питер потянул штурвал на себя, и самолет встал на хвост, поднимаясь к линзе, которая находилась сотней километров выше и намного западнее. Питер нажал кнопку на консоли. Корпус содрогнулся, когда ряд оперенных ракет появился из-под коротких и толстых крыльев, поднялся вместе с самолетом, а потом воспламенился, как магниевые факелы. Ракеты выстрелили в сторону солетты. Булавочные уколы желтого огня против огромного серебристого НЛО, в конце концов, исчезли из виду.

Сакс стиснул губы, стараясь не моргать.

Передний край линзы начал расползаться. Солетта оказалась хрупкой конструкцией. Это была всего лишь вращающаяся чаша из полос солнечных парусов, и теперь она стремительно разваливалась у них на глазах.

Ее передний край заворачивался вниз, пока солетта не кувыркнулась вперед, потащив за собой скрученный кольцами серпантин. Вот она уже полетела вниз, и ее длинный отросток походил на спутанные хвосты связки сломанных воздушных змеев. Полтора миллиарда килограммов солнечного паруса расправлялись по мере того, как солетта падала по длинной траектории. То было обманчиво неторопливое движение — размеры солетты позволяли иллюзии длиться, — хотя, наверное, значительная масса материала еще не достигла своей предельной скорости.

Порядочная часть его сгорит, не долетев до поверхности. Кварцевый дождь.

Питер развернулся и пошел на снижение, держась гораздо восточнее. Сейчас они могли наблюдать за падением солетты во всех подробностях. Линза добела раскалилась и засияла в утреннем темно-лиловом небе. Еще мгновение — она вспыхнула, как желтая комета с пушистым, спутанным серебряным хвостом, и рухнула на рыжевато-коричневую поверхность Марса.

— Хороший выстрел, — резюмировал Сакс.


Когда они вернулись в кратер Уоллес, их приветствовали как героев. Питер отвергал все поздравления.

— Благодарите Сакса! Полет — плевое дело… Очередная разведка, если не считать стрельбы. Не знаю, почему мы раньше до такого не додумались.

— Они установят другую линзу, — процедила Энн, стоящая поодаль, и с любопытством посмотрела на Сакса.

— Солетта очень уязвима, — заметил Питер.

— Ракеты класса «земля — космос», — сказал Сакс, нервничая. — Вы можете инвент… инвентаризировать все объекты на орбите?

— Мы уже сделали это! — ответил Питер. — Назначение некоторых мы не можем определить, но функции остальных очевидны.

— Хочу посмотреть список.

— Надо поговорить, — мрачно буркнула Энн.

Красные мигом убрались восвояси, вскидывая брови, словно толпа Артов Рэндольфов. Сакс сел в бамбуковое кресло и огляделся по сторонам. В маленькой комнате не было окон. Помещение смахивало на одно из цилиндрических убежищ Андерхилла, появившихся в самом начале. Форма была та же самая. И текстура. Кирпич никогда не выйдет из моды.

Энн подтянула кресло и села напротив, склонившись вперед, чтобы видеть лицо Сакса. Она постарела. Хваленая лидерша Красных, костлявая, терзаемая призраками прошлого. Он улыбнулся.

— Тебе не пора пройти антивозрастную терапию? — вырвалось у него.

Энн лишь скрестила руки на груди, проигнорировав его дерзость.

— Почему ты решил сбить линзу? — спросила она, сверля его взглядом.

— Она мне не нравится.

— Я знаю, — ответила она. — Но почему?

— Она не нужна. Марс и так прогревается достаточно быстро. Нет смысла ускорять процесс. Нам не нужно дополнительное тепло от солетты. Она выпускала много углекислого газа, который трудно будет убрать. А он был очень хорошо упакован. Сложно извлечь CO2 из карбонатов. Если только не плавить камень. — Он покачал головой. — Глупцы! Они сделали это, потому что могли. Каналы. Я не верю в каналы.

— То есть для тебя все было неправильным терраформированием.

— Верно. — Он спокойно встретил ее взгляд. — Я верю в терраформирование, которое сформулировали в Дорсе Бревиа. Ты тоже под ним подписалась. Если я правильно помню. — Она покачала головой. — Нет? Но Красные подписались? — Она кивнула. — Вот что имеет смысл. Я говорил тебе раньше. Среда, годная для человека до некоторых высот. Выше — разреженный ледяной воздух. Медленные процессы. Экопоэзис. Мне не нравится ни один из новых индустриальных методов. Может, немного азота с Титана. И хватит.

— Как насчет океанов?

— Не знаю. Видишь, что происходит, когда воду не откачивают?

— Как насчет солетты?

— Не знаю, — повторил он. — Дополнительное освещение означает меньший промышленный прогрев газами. Или другими методами. Но мы бы обошлись и без солетты. Я думал, что старых зеркал было достаточно.

— Но ты их уже не контролируешь.

— Нет.

Они помолчали. Энн задумалась. Сакс рассматривал ее усталое лицо, спрашивая себя, когда в последний раз она проходила антивозрастную терапию. Урсула рекомендовала повторять процедуры минимум каждые сорок лет.

— Я ошибался, — произнесли его губы. Когда Энн уставилась на него, он попытался поймать мысль. Это был вопрос форм, геометрии, математической стройности. Каскадный рекомбинантный хаос. Красота — творение странного аттрактора. — Нам следовало подождать, перед тем как начинать. Несколько десятилетий изучения первичного состояния. Мы могли понять, как быть дальше. Я не верил, что все изменится настолько быстро. Моя оригинальная идея была ближе к экопоэзису.

Она вскинула голову.

— Слишком поздно.

— Да. Мне жаль… — Он уставился на свои ладони. Все линии были такими же, как всегда. — Ты должна пройти терапию.

— С какой стати?

— Энн, не говори так. Питер в курсе? Ты нужна нам. Я серьезно, Энн. Послушай…

Она встала и вышла из комнаты.


Его следующий проект был гораздо сложнее. Питер не сомневался в успехе мероприятия — в отличие людей из Вишняка. Сакс объяснил свою идею так хорошо, как только мог. Питер помогал. Возражения обернулись практическими обсуждениями. Проект чересчур большой? Привлеките богдановистов. Невозможно украсть? Прервите работу сети наблюдения.

— Наука — это творение, — заявил Сакс.

— Причем здесь наука? — возразил Питер. — Тут сплошное конструирование.

Михаил не согласился, но высказывание ему понравилось. Экотаж, ветвь экологического проектирования. Весьма сложного в организации.

— Привлеките швейцарцев, — добавил Сакс. — Или хотя бы поставьте их в известность.

— Им не понравится сеть наблюдения.

— Сообщите «Праксису».

Идея начала обретать форму. Но прошло очень много времени, прежде чем они с Питером снова сели в орбитальный самолет. На сей раз они вышли из стратосферы и поднялись на двадцать тысяч километров, пока не приблизились к Деймосу. А затем полетели ему навстречу.

Притяжение луны было слабым, и все напоминало стыковку, а не приземление. Джеки Бун, помогавшая в проекте, вероятно, лишь для того, чтобы быть поближе к Питеру, вела самолет. Когда они приблизились, Саксу открылся прекрасный вид из окна кабины. Черная поверхность Деймоса оказалась покрытой толстым слоем пыльного реголита — кратеры были почти погребены под ним, их края казались круглыми ямками в темно-сером покрывале. Маленькая луна была неровной, а выражаясь точнее, состояла из нескольких округлых граней. Почти что трехосный эллипсоид. Потрепанный посадочный модуль прилунился возле кратера Вольтера, его лапы зарылись в пыль: медные шарнирные опоры и корпус тотчас потускнели.

Они выбрали собственное посадочное место на одном из хребтов между гранями, где более светлый голый камень торчал из пыльного покрывала. На хребтах виднелись старые шрамы сколов, которые обозначали, где удары астероидов отбивали куски луны. Джеки осторожно снизилась к хребту западнее кратеров Свифта и Вольтера. Деймос был гравитационно закреплен, равно как и Фобос, что оказалось очень кстати для их проекта. Эта точка на обращенном к Марсу полушарии служила нулевым градусом широты и долготы, что было наиболее разумно. Их хребет располагался рядом с экватором, на девяноста градусах долготы. Десятикилометровая прогулка до нулевой точки.

Когда они приблизились к хребту, обод Вольтера исчез за черным изогнутым горизонтом. Включились сопла самолета, и пыль, покрывающая скальное основание, взметнулась вверх. Пожалуй, серое покрывало достигало толщины лишь в несколько сантиметров. Углистый хондрит возрастом в пять миллиардов лет. Они состыковались с громким стуком, отскочили в сторону и опять медленно поплыли вниз. Сакс чувствовал слабенькое притяжение. Вероятно, он весил тут не больше пары килограммов.

Другие ракеты принялись садиться на хребет по обе стороны от него, взметая в пустоту клубы вездесущей пыли. Все самолеты подпрыгивали при соприкосновении с луной и плавно опускались на каменистую поверхность: густые серые клубы застилали обзор.

Через полчаса на хребте выстроились в ровную линию восемь самолетов. Все вместе они представляли собой странное зрелище: интерметаллические сочленения округлых корпусов блестели, как хитин под стерильным солнечным светом, в прозрачности вакуума их края были четко очерчены. Словно во сне.

В недрах каждого самолета находился один компонент системы. Роботы-бурильщики, проходчики и дробильщики. Продольные каналы для сбора воды, чтобы растопить лед в венах Деймоса. Перерабатывающая конструкция для отделения тяжелой воды, которая составляла примерно одну шеститысячную от обычной. Другая конструкция для выработки дейтерия из тяжелой воды. Токамак, который планировалось запитать на дейтерий-дейтериевой реакции синтеза. Наконец, направляющие сопла, хотя большинство их доставили самолеты, прилунившиеся на другой стороне спутника.

В основном работы по установки провели богдановисты, прибывшие на самолетах. Сакс облачился в громоздкий скафандр и вышел через шлюз на поверхность. Он хотел проверить, прилунился ли самолет с реактивным двигателем для района Свифта — Вольтера.

Подогреваемые ботинки были утяжелены, что радовало Сакса. Вторая космическая скорость составляла на луне не более двадцати пяти километров в час, а это означало, что, разбежавшись, можно было допрыгнуть до орбиты. Сохранять равновесие оказалось трудно. Миллионы крохотных движений увлекали за собой. Каждый шаг поднимал приличное облако пыли, вяло оседавшее на камни, которые были повсюду. Выброс породы. Сакс старался обходить и лазейки-вмятины — следы падения множества метеоритов. Обогнув луну тысячу раз, они, в конце концов, падали и впечатывались в ее поверхность.

Сакс поднял какой-то булыжник. Настоящий черный бейсбольный мяч! Брось его с нужной скоростью, обернись, подожди, пока он облетит вокруг мира и поймай на уровне груди. Ты выиграл, приятель. Новый спорт.

Горизонт, казалось, был всего в паре сотен метров от них и заметно менялся с каждым шагом: края кратеров, сколы гребней, глыбы выскакивали из-за пыльного края, пока он плелся к нему. Люди на хребте между самолетами уже стояли — под другим, несколько неестественным углом.

Он прямо как Маленький Принц. Четкость предметов поражала. Его следы оставляли в пыли глубокую цепочку. Клубы, висящие над ним, оседали тем ниже, чем дальше он продвигался, пока не успокаивались через пять-шесть шагов.

Питер направился ему навстречу. Джеки не отставала. Питер был единственным мужчиной из всех, кого знал Сакс, кто действительно нравился Джеки. Она вертелась вокруг него в той напряженной, беспомощной манере, в какой влюбленный крутится по орбите, надеясь однажды сойти с нее или сойти с ума. Однако — вот чудо! — Питер никак не реагировал на Джеки. Сердца своенравны. Все равно, что тяга Сакса к Филлис, женщине, которая ему не нравилась. Или его жажда одобрения от Энн, которой не нравился он. Сакс подумал о сумасбродных идеях Энн. Возможно, в них заключена некая рациональность. Если кто-то вьется вокруг вас, есть повод усомниться в его здравомыслии. Как-то так.

Сейчас Джеки плелась за Питером, как собачонка, их лицевые панели казались медными. По ее движениям Сакс понял, что она говорит с ним, упрашивает его о чем-то. Сакс переключился на общую частоту и услышал их разговор.

— …Почему они называются Свифт и Вольтер? — интересовалась Джеки.

— Они оба предсказали существование лун Марса — в книгах, которые написали за век до того, как были открыты спутники планеты, — ответил Питер. — В «Путешествии Гулливера» Свифт даже дает их расстояние от Марса и время оборота вокруг него — и практически угадывает.

— Ты шутишь!

— Нет.

— Но как он мог все рассчитать?

— Не знаю. Полагаю, слепая удача.

Сакс прокашлялся.

— Последовательность.

— Что? — встрепенулись они.

— У Венеры нет луны. У Земли — одна, у Юпитера — четыре. Поэтому Марс должен иметь две. Поскольку их не видно с Земли, они должны быть маленькими. И находиться близко от Марса. Поэтому они должны быстро вращаться.

Питер рассмеялся.

— Свифт был умным человеком.

— Или его источник. Но это все равно слепая удача. Последовательность и совпадение ходят рука об руку.

Они добрались до соседнего скального хребта: с него открывался обзор на обод кратера Свифта и на далекий первый хребет. Серые самолеты казались миниатюрными филигранными статуэтками. Почти все небо занимал Марс — оранжевый гигантский шар. Ночь наползала на восток полумесяцем. Равнина Исидыбыла прямо над ними, и хотя Сакс не мог найти Берроуз, он заметил долины к северу от него, испещренные белыми пятнами проплешин. Ледники, ползущие друг другу навстречу, чтобы стать ледяными озерами, началом промерзшего моря. Великий Северный океан. Облака гофрированным слоем припадали к планете, напомнив Саксу о том, как выглядела Земля с «Ареса». Это был холодный фронт, спускающийся по Большому Сирту. Узор облаков был в точности такой же, как и на Земле. Спиралевидные волны уплотняющихся частиц.

Сакс спустился с хребта и зашагал по равнине. Его удерживали лишь высокие жесткие ботинки, и лодыжки болезненно ныли. Он словно брел по дну морскому, только без сопротивления. Вселенский океан. Подошвы обуви зарылись в пыль. Никакого каменного основания на глубине в десять сантиметров, а потом — в двадцать. Пожалуй, здесь могло быть пять или десять метров глубины, если не больше. Мини-облачка опадали примерно за пятнадцать секунд. Микроскопические пылинки держались бы в воздухе любой атмосферы бесконечно. Но в вакууме все было по-другому. Выброс. Сила тяжести, конечно, слабовата. Всю пыль можно запросто стряхнуть в космос. Сакс пересек невысокую горную гряду и вдруг увидел отлогую равнину следующей грани. Он подумал, что спутник имел форму некоего инструмента эпохи палеолита, чьи грани были отколоты древними ударами. Трехосный эллипсоид. Интересно, что у него была круглая орбита — одна из образцово-круглых в солнечной системе. Такого не ждешь ни от захваченного астероида, ни от выброса породы, взлетевшей с поверхности Марса при сильном ударе. Что оставалось? Очень старый захват. С другими телами на других орбитах, регулирующих его. Скол. Скал. Скалывания. Как изящен и красив язык! Камни ударяли по камням, прилетая из глубин космоса. Откалывали куски и отлетали прочь. Пока не падали вниз и не разбивались вдребезги. Все, кроме нескольких. Двух из сотен миллиардов. Лунная бомба. Заряженный пистолет. Вращающийся быстрее, чем Марс над ним, так что любой участок марсианской поверхности появлялся в небе один раз в шестьдесят часов. Удобно. Известное оказалось опаснее неизвестного. Не важно, что сказал Мишель. Топ-топ по девственному камню марсианской луны, с незамутненным сознанием. Маленький Принц. Самолеты выглядели абсурдно, как насекомые из сна, хитиновые, четкие, красочные, крохотные в звездно-черном небе на хребте — покрытом пылью камне. Сакс забрался обратно в шлюз.


Спустя несколько месяцев он был один в каньоне Эхо. Роботы на Деймосе закончили свою работу, и дейтериевый стартер запустил двигатели. Тысячи тонн измельченной горной породы сбрасывались ежесекундно со скоростью двести километров в секунду. Вся она улетала по касательной к орбите, лежащей в ее плоскости. Через четыре месяца, когда будет сброшено около половины процента от массы луны, двигатель остановится. Согласно расчетам Сакса, Деймос тогда будет в 614 287 километрах от Марса — и на своем пути он полностью избавится от влияния планеты, снова став свободным астероидом.

А сейчас он напоминал серую картофелину неправильной формы. Он был не столь ярким, как Венера или Земля, за исключением новой кометы, ярко горящей на его краю. То еще зрелище. Новости обоих миров. Скандал! Даже в сопротивлении люди спорили за и против. Как же надоели склоки! Хироко, кажется, устала и собиралась сбежать. Сакс ведь не бесчувственный. Да, нет, что, где… Кто это сделал? Зачем?

Взбешенная Энн позвонила ему на наручную консоль, чтобы задать свои обычные вопросы.

— Это идеальная платформа для боевых действий, — сказал Сакс. — Если бы они построили там военную базу, как на Фобосе, мы были бы беззащитны.

— То есть ты решил идти напролом, да, Сакс? Я угадала?

— Если бы Аркадий и его команда не занялись Фобосом, мы бы не справились с ним в будущем. Нас бы убили. А швейцарцы подтвердили, что такой план существовал.

Энн тряхнула головой и уставилась на него, будто он рехнулся. Сумасшедший диверсант. По мнению Сакса, она замечала соринку в чужом глазу и не видела бревна в своем собственном. Он решительно встретил ее отпор, и Энн разорвала соединение. Сакс пожал плечами и вызвал богдановистов.

— У Красных есть каталог… всех объектов на орбите вокруг Марса. Значит, нам нужна ракета-носитель «земля — космос». Спенсер поможет. Экваториальные бункеры. Неактивные мохолы. Понимаете?

Они с ним согласились. Не нужно быть спецом в ракетах. И если ситуация накалится, по ним не ударят из космоса.


Через час, а может, и позже, на мониторе машины, которую Сакс позаимствовал у Десмонда, появился Питер.

— Сакс, у меня есть контакты с людьми, работавшими над лифтом, поэтому я кое-что разузнал. В общем, дело обстоит так: с началом ускорения Деймоса колебания троса, необходимые для того, чтобы избегать столкновений, теперь уже не синхронизированы. Похоже, при следующем проходе по орбите он может столкнуться с лифтом, но мои друзья не сумели достучаться до искина троса. Вероятно, он защищен от внешнего воздействия на случай диверсий, и они не могут объяснить ему, что скорость Деймоса изменилась. У тебя есть какие-нибудь предложения?

— Пусть сам все увидит.

— Что?

— Скормите ему данные по Деймосу. Он должен их принять. Он запрограммирован, чтобы избегать столкновений с ним, и услышит эту информацию. Растолкуйте ему все досконально. И доверьтесь ему.

— Довериться?

— Поговорите с ним.

— Мы пытаемся, Сакс. Но защита против диверсии очень крутая.

— Он управляет колебаниями троса, чтобы не столкнуться с Деймосом. Пока это в его списке целей, все должно быть в порядке. Просто дайте ему данные.

— Ладно. Мы попробуем.

Ночью Сакс вышел наружу. Бродил в темноте под огромным утесом Большого Уступа, в районе как раз севернее каньона Касэй, врезавшегося в эту стену. «Сэй» по-японски значит «звезда», «ка» — огонь. Огненная звезда. То же и в китайском, где слог «хуо» японцы произносили как «ка», а «синь» — «сей». Китайское слово из нескольких иероглифов «Хуо Синь» — звезда, пылающая в небе. Говорят, Ка были маленькими красными человечками, назвавшими ее. Мы живем в огне.

Сакс распределял семена в земле, твердые маленькие орешки, воткнутые прямо под песчаную поверхность дна каньона. Джонни Огненное Зерно. На юге виднелся Деймос, который не спеша летел сквозь звезды. Спутник катился на запад в собственном замедленном темпе. Теперь его как будто подталкивала вперед мерцающая комета, уже разорванная на восточном краю. Лифта, поднимающегося над Фарсидой, не было видно. Сакс прищурился. Что там еще? Новый Кларк — одна из тусклых звезд южного небосклона? Кто его знает, сложно сказать… Сакс случайно пнул камень, нагнулся и посадил очередное семечко. После того, как семена закончились, он занялся лишайником. Вид, обитающий в каменистом субстрате каньонов: устойчивый, быстро размножающийся, отлично выделяющий кислород. С высоким отношением поверхности к объему. И очень сухой.

Сигнал на запястье. Сакс переключил звук на интерком шлема, поскольку продолжал вытаскивать комочки из набедренного кармана и зарывать их в песок, осторожно, чтобы не повредить корни осоки или других почвопокровных (те усеивали землю, как пушистые черные камешки).

На связи был Питер, говорил он возбужденно.

— Сакс, Деймос подходит, и, кажется, искин понял, что это не обычная точка в его орбите. Он вроде бы начал обсчитывать ее! Позиционирующие двигатели по всему сектору включились немного раньше, и мы надеемся, что система реагирует.

— А вы не можете рассчитать колебания?

— Мы пытаемся, но искин действительно упрямый мерзавец с кучей защитных непроницаемых программ. Но путем независимых подсчетов мы можем сказать, что это будет довольно близкий проход.

Сакс выпрямился и накидал собственные подсчеты на наручной консоли. Сидерический период обращения Деймоса начался примерно на 109 077 секундах. Двигатели были включены — Сакс задумался, допустим, примерно, миллион секунд, — уже значительно разогнав спутник, но также и расширив радиус его орбиты…

Сакс набирал цифры в абсолютной тишине. Обычно, когда Деймос проходил мимо лифта, трос в данном секторе был полностью вытянут и находился на расстоянии около пятидесяти километров от спутника. Это достаточно далеко, чтобы гравитационные возмущения были очень малы и не принимались в расчет двигателями троса. На сей раз ускорение и направление движения Деймоса сбили временные координаты. Трос возвращался назад, в плоскость орбиты Деймоса, слишком рано. Поэтому главная задача заключалась в замедлении колебаний троса и корректировки его положения по всей длине. Настоящая головоломка, и неудивительно, что искин не мог отобразить свои действия детально. Наверное, он был занят, связываясь с другими искинами, чтобы получить вычислительные мощности, необходимые для маневра. Очертания ситуации — Марс, трос, Кларк, Деймос — обладали математической точностью и красотой.

— Ладно, — произнес Питер. — Он к ним уже приближается.

— Твои друзья поднимаются на орбиту? — спросил Сакс.

— Они в паре сотен километров ниже, но уже в подъемнике на пути вверх. Они подключили меня к своим камерам и… Эй, вот он… Да! Ого! Он прошел мимо троса километрах в трех! Он как раз промелькнул прямо перед камерой!

— Чуть-чуть не считается.

— О чем ты?

— По крайней мере, в вакууме. — Но теперь это уже не просто пролетающий мимо метеор. — Как насчет выбросов от двигателя?

— Я спрошу. Сейчас они вне орбиты Деймоса.

— До связи.

Сакс отключился. Неплохой прогноз со стороны искина. Еще несколько проходов, и Деймос появится над Кларком, и не нужно будет регулировать колебания троса, дабы избежать с ним столкновения. Ну а пока навигационный искин принял во внимание реальную опасность, все будет в порядке.

Однако Сакс смотрел на это двояко. Десмонд заявил, что будет счастлив увидеть, как трос опять обрушится на Марс. Но с ним соглашались немногие. Сакс решил не принимать однозначных решений, поскольку сомневался в том, что он сам чувствует по отношению к «пуповине» Терры. Он был уверен, что лучше воздержаться от необратимых действий.

Так что он наклонился к земле и положил крошечный лишайник в черную ямку.

Часть IX. Экспромт

Освоение новой страны — всегда вызов. Как только закончили устанавливать купол в долине Ниргал, «Сепарасьон дель Атмосфер» установила свои самые большие аэраторы мезокосма. Вскоре купол наполнился пятьюстами миллибарами азотно-кислородно-аргоновой смеси, которая была извлечена и отфильтрована из окружающей среды, составлявшей 240 миллибар. И жители начали переселяться из Каира, Сензени-На и из других мест двух миров.

Сначала люди жили в мобильных трейлерах, затем в портативных теплицах. Пока они возделывали почву каньона плугами и насыщали ее бактериями, они использовали эти теплицы, чтобы выращивать рассаду, деревья и бамбук для строительства домов. Они также культивировали пустынные растения и рассаживали их за пределами ферм. Сукновальная глина в основании каньона оказалась прекрасной основой для почвы, хотя в нее нужно было добавить биоты азота, калия — в ней было много фосфора и больше соли, чем требовалось.

Поэтому люди постоянно удобряли почву, выращивали тепличные культуры и высаживали устойчивые к данному климату растения. Они торговали по всей долине: их поселения возникли во многих местах, как и тропинки между хозяйствами, и главная дорога, идущая посреди долины, вдоль искусственного канала. Долина Ниргал была самой засушливой областью, поэтому трубопровод из долины Маринер накачивал воду и заставлял маленький поток бежать без остановки. Потом вода собиралась у ворот Узбои и откачивались назад, к краю купола.

Каждое хозяйство занимало около половины гектара, и люди усердно работали, выращивая для себя пропитание. Большинство разделяло землю на шесть миниатюрных полей, посезонно меняя участки под зерновые и под пастбища. И у каждого хозяина надела имелась своя сельскохозяйственная теория. Многие выращивали культуры и на продажу: орехи, фрукты или древесину для строительства. Другие разводили кур, овец, коз, свиней и коров. Почти все коровы были миниатюрными — размером со свинью.

Люди предпочитали селиться в низинах и обосновывались возле канала, оставив верхнюю часть каньона с его жесткой почвой нетронутой. Они привезли с собой пустынных животных юго-западной Америки, и теперь здесь жили ящерицы, черепахи и зайцы, а койоты, рыси и ястребы начали бесчинствовать среди кур и овец. У них случилось нашествие крокодиловых ящериц, потом размножился один из видов жаб. Популяции медленно устанавливали свои размеры, но случались частые резкие колебания численности. Растения распространялись сами по себе. Земля стала выглядеть, будто всегда была такой. Но красные каменные стены, отвесные и шероховатые, стояли, как и прежде, над новым обитаемым миром.

В субботу был базарный день, и люди спозаранку ехали в торговые поселения на забитых под завязку пикапах. Однажды утром, ранней зимой 2042 года, они собрались под темным облачным небом Плайя Бланко, чтобы продать морозостойкие овощи, молоко, сыр и яйца.

— Ты знаешь, как определить, в каком яйце находится живой цыпленок? Берешь их все, кладешь в воду и ждешь, пока они не успокоятся. А затем увидишь яйцо, которое будет подрагивать — и бинго! — там-то и сидит невылупившийся птенец. Кладешь его обратно под курицу, а остальные можешь разбивать и готовить из них, что угодно…

— Кубический метр пероксида водорода — все равно, что тысяча двести киловатт часов! Кроме того, он весит полторы тонны. Вам столько не надо!

— Мы пытаемся получить соотношение сотен тысяч частей на миллиард, но пока безуспешно…

— Наведайтесь в центр образовательных технологий в Чили! Они здорово проводят ротацию. Туда стоит заглянуть!

— Буря приближается…

— Мы и пчел держим…

— Майя — так говорят в Непале, Бахрам — это на фарси, Морс — на уэльском. Да, звучит шепеляво, но я, наверное, произношу неправильно. У уэльсцев странное произношение. Может, они произносят Мос, Март или Марс…

Неожиданно все пришло в движение: по рынку прокатился слух, передаваемый из уст в уста со скоростью степного пожара.

— Ниргал здесь! Ниргал! Он будет говорить в павильоне…

И он действительно был на рынке. Ниргал быстро шел во главе растущей толпы, приветствуя старых друзей и пожимая руки незнакомцам. Люди последовали за ним, набиваясь в павильон и на волейбольное поле к западу от рынка. Толпа нетерпеливо гудела в ожидании.

Ниргал встал на скамейку и начал говорить. Он рассказывал об их поселении, о других марсианских поселениях под куполами и о том, что это значило. Но по мере того, как он подбирался к главной проблеме двух миров, разыгралась буря. Молнии били в громоотводы, и вскоре начался дождь, который сменился градом, а потом и настоящим снегопадом.

Купол над долиной был круто поднят, будто церковная крыша. Пыль и мелкие частицы отталкивались статическими зарядами пьезоэлектрического верхнего слоя: дождевые потоки скатывались вниз, а снег сползал, собираясь в кучи у основания по обеим сторонам. Роботы, которые во время метели катались туда-сюда у основания купола, быстро убирали сугробы с помощью воздуходувов. Однако грязь была проблемой. Смешиваясь со снегом, она превращалась в холодную, твердую, как бетон, спрессованную корку, которая налипала на купол. Вся эта плотная тяжелая масса могла в любой момент прорвать материю, как случилось однажды на севере.

Поэтому, когда буря усилилась, а каньон потемнел, Ниргал прервал свою речь.

— Нам лучше подняться выше, — сказал он.

Люди набились в грузовики и поехали к ближайшему лифту, который как раз находился на стене каньона. Добравшись до вершины, некоторые сразу же садились в кабины снегоуборочных машины и ездили во всех направлениях, а большие воздуходувы распыляли над сугробами пар и очищали купол от наледи. Остальные люди выкатили из гаража паровые тележки и принялись собирать грязный снег с земли.

Ниргал тоже помогал, энергично бегая с паровым шлангом, — он как будто занимался новым видом спорта. Никто не мог поддерживать такой же темп, и хотя люди постепенно завязли в холодной бурлящей жиже, они не сдавались.

Однако плотные, черные низкие тучи бежали по небу и продолжали засыпать каньон снегом. Ветер окреп и поднялся до 180-ти километров в час, но никто не возражал: ураган очищал купол от грязи. Люди делали проход за проходом, двигаясь на восток, сталкивая грязные ручьи с обрыва в непокрытый каньон Узбои.

Когда буря закончилась, купол был относительно чист, но земля по обе стороны от долины Ниргал оказалась погребена под замерзшей коркой, а люди вымокли насквозь. Они опять набились в лифт и спустились на дно каньона, измученные и замерзшие. Выбравшись наружу, они посмотрели друг на друга и едва не расхохотались — их скафандры были полностью черными, за исключением лицевых панелей. Ниргал снял свой шлем, неудержимо рассмеялся, нагнулся, поднял с земли ком грязи и швырнул в толпу. Кто-то сразу принял вызов — и между ними завязалась борьба. Многие сочли разумным не снимать шлемов, и это было странное зрелище: на темном дне каньона люди в скафандрах бросали друг в друга пригоршни грязи и бежали к потоку, поскальзываясь и ныряя на ходу.

* * *
Майя Катарина Тойтовна встала в дурном расположении духа, встревоженная сном, который она намеренно забыла, как только скатилась с постели. Сны были опасны, поэтому она и этот сразу же начисто смыла из собственной памяти, словно поработав там водометом. Она оделась, повернувшись спиной к маленькому зеркалу над раковиной, и поспешно вышла в коридор.

Спустившись по лестнице, которая вела в общую столовую, Майя осмотрелась по сторонам. Весь Сабиси был построен в узнаваемом марсианско-японском стиле, а дома в ее квартале вообще походили на сад камней: сосны росли на мшистой земле между полированными розовыми валунами. Майя хмыкнула — она считала эту аскетичную красоту неприятной. То был своего рода упрек ее морщинам.

Майя попыталась прогнать тоскливые мысли и потому сосредоточилась на завтраке. Мертвая скука повседневной рутины. За соседним столиком Влад, Урсула и Марина разделяли трапезу с какими-то иссеями: те брили головы и в своих рабочих комбинезонах смахивали на буддийских монахов. Один из них включил крохотный экран, висящий над столом, и началось земное новостное шоу, наднациональная передача из Москвы, имеющая такое же отношение к реальности, как некогда газета «Правда». Некоторые вещи не меняются. Майя прислушалась: транслировалась англоязычная версия, английский язык диктора был лучше ее собственного, даже после стольких лет.

— А теперь последние новости на сегодня, пятое августа 2114 года…

Майя окаменела на стуле. Они находились в Сабиси, было LS = 2460, что очень близко к перигелию. У них сейчас 4 день второго ноября: короткие дни, ночи немного теплее в их сорок четвертый М-год. Майя понятия не имела, какая дата наступила на Земле, хотя, в принципе, ей было наплевать…

Но там сейчас был день ее рождения. Ей стукнуло — пришлось считать… да, конечно, ей сегодня стукнуло сто тридцать.

Чувствуя тошноту, она нахмурилась. Швырнула на тарелку недоеденный круассан, недовольно уставившись на него. Мысли рвались, как спорхнувшие с дерева птицы, — она не могла отследить их и поэтому почувствовала опустошенность. Что вообще означает этот ужасающий неестественный возраст? Почему они включили экран именно сейчас?

Она посмотрела на круассан, принявший вдруг зловещий вид, резко отодвинула стул и вышла на улицу — в тусклый свет осени.

Теперь она шагала по широкому главному бульвару старого квартала Сабиси, зеленому от уличной травы, красному от пышных канадских кленов. Высокое дерево заслонило низкое солнце, и листва вспыхнула алым. Майя пересекла площадь и, выбравшись за пределы квартала, обнаружила Илью Зудова. Он играл в кегли с маленькой девочкой, возможно, пра-пра-правнучкой Мэри Данкел. В Сабиси жили многие из первой сотни. Да, Сабиси превратился в их личный «полусвет», они отлично вписались в местную экономику и милые кварталы с уютными офисами, где швейцарцы выдавали им фальшивые документы. Все было на удивление убедительным и позволяло им перебраться на поверхность. Хотя они уже не прибегали к услугам пластических хирургов, которые преобразили Сакса, поскольку возраст и так все сделал за них. Они стали неузнаваемы. Майя могла гулять по улицам Сабиси, и люди видели только древнюю старуху, одну из многих. Если бы ее остановили спецслужбы Временного Правительства, они распознали бы ее как Людмилу Новосибирскую. Ну и что с того?

Майя ускорила шаг, пытаясь сбежать от себя. С северной оконечности купола виднелась громадная каменная насыпь, извлеченная из мохола Сабиси. Она образовывала длинный синусоидальный холм, рвущийся к самому горизонту через криволесье Тиррены. Насыпь была спроектирована таким образом, что сверху она походила на гигантского дракона, вцепившегося когтями в яйца городских куполов. В затененной расселине, которая пересекала насыпь, как раз и находился один из его когтей. Солнце светило, как серебряный драконий глаз, нагло уставившийся на Марс.

На запястье раздался сигнал, и она раздраженно приняла вызов.

— Саксифрейдж здесь, — сказала Марина. — Мы собираемся встретиться в западном саду камней через час.

— Я буду там, — буркнула Майя и разорвала соединение.

Предстоял тот еще денек! Она направилась на запад и пошла вдоль городского периметра, рассеянная и подавленная. Сто тридцать лет. В Грузии, на берегу Черного моря, были абхазцы, которые, говорят, жили столько же без терапии. Что ж, вполне возможно. Антивозрастная терапия распространилась на Земле лишь частично, следуя за изобарами денег и власти, а абхазцы всегда были бедны… но зато счастливы. Она хотела вспомнить, на что была похожа Грузия, там, где Кавказские горы встречались с Черным морем. Сухуми, так назывался город. Ей казалось, что она гостила в Сухуми в юности, ведь ее отец был грузином. Но в сознании не возникало ни единого образа. На самом деле она едва ли могла вспомнить хоть что-то на Земле: Москву, Байконур, вид с Нового Мира. В конце концов, перед ней возникло лицо матери. Та стояла за противоположным концом кухонного стола и горько смеялась. Она гладила или готовила… Майя помнила этот случай, поскольку вызывала его в памяти, когда ей бывало грустно. Но реальные образы… Ее мать умерла за десять лет до того, как терапия стала доступна, иначе она могла бы быть до сих пор жива. Ей исполнилось бы сто пятьдесят лет, совсем не ирреальный возраст. Современный возрастной потолок приближался к ста семидесяти годам и постоянно поднимался, словно он вообще никогда не остановится. Люди умирали от несчастных случаев, редких заболеваний да врачебных ошибок. А еще от убийств и самоубийств.

Она добралась до западного сада камней, даже не заметив аккуратные узкие улочки кварталов Сабиси. Вот к чему приходят старики — не помнят только что произошедшего, поскольку не придают ему значения. Память теряется раньше, чем обретается, пожилые люди сильно сфокусированы на прошлом.

Влад, Урсула, Марина и Сакс сидели на парковой скамейке напротив первых домов Сабиси, которые не пустовали. По крайней мере, в них обосновались гуси и утки. Пруд, мост, берега, покрытые щебнем, бамбуковая роща… Они словно сошли с японской гравюры на дереве… Клише. За стеной купола клубилось тепловое облако мохола, плотное и многослойное, так как отверстие стало глубже, а атмосфера — более влажной.

Майя присела на скамейку напротив своих компаньонов, мрачно вперив в них взор. Пятнистые морщинистые старики и старухи. Они казались почти чужими, людьми, которых она не знала. Хотя глаза Марины с нависшими веками и полуулыбка Влада ничуть не изменились. (Впрочем, Влад оставался все тем же, что совсем неудивительно для мужчины, который восемьдесят лет жил с двумя женщинами, очевидно, в гармонии и в полном согласии.) Некоторые поговаривали, что Марина и Урсула были лесбиянками, а Влад превратился в их компаньона или домашнего любимца.

Но никто не мог ничего утверждать с уверенностью. Урсула казалась довольной, как и всегда. Любимая общая тетушка. Да, сконцентрировавшись, их можно было узнать. Только Сакс выглядел совершенно иначе, щегольски одетый мужчина со сломанным носом, который он не потрудился исправить. Этот нос торчал в центре его лица, как некое обвинение против Майи, будто она это сделала, а не Филлис. Сакс не смотрел ей в глаза, а мирно пялился на уток. Те крякали у его ног, а он вроде бы изучал живность. Ученый за работой. Впрочем, сейчас он стал сумасшедшим ученым, который вносил хаос во все их планы без какой-либо рациональной основы.

Майя поджала губы и посмотрела на Влада.

— «Субараси» и «Амекс» повышают число военных во Временном Правительстве, — произнес он. — У нас есть новости от Хироко. Они переформировали подразделение, атаковавшее Зиготу, и сейчас движутся на юг, где-то между Аргиром и Элладой. Похоже, они не знают, где расположены убежища, но прочесывают подозрительные места одно за другим. Недавно они вошли в Кристианаполис и заняли его как базу для операций. Их около пяти сотен, тяжеловооруженных и защищенных с орбиты. Хироко сказала, что ей с трудом удается удерживать Койота, Касэя и Дао от того, чтобы те не начали партизанскую войну вместе с первопоселенцами. Если они найдут остальные скрытые убежища, радикалы обязаны будут призвать к атаке.

«Дикая молодежь Зиготы пробудилась», — тоскливо подумала Майя. Они плохо их воспитали, эктогенов и все поколение сансеев — теперь некоторым из них исполнилось сорок, и они жаждали боя. А Питеру, Касэю и другим нисеям было почти семьдесят. В прошлом, на Земле, их бы считали опытными лидерами, но здесь, на Марсе, они по-прежнему оставались в тени своих неумирающих родителей. А что же они чувствовали по этому поводу? И как могли поступить под влиянием своих чувств? Может, некоторые понимали, что еще одна революция предоставит им шанс. Вероятно, единственный. Революция, в конце концов, вотчина молодых.

Старики молча смотрели на уток. Унылая, угнетенная группа.

— Что стало с жителями Кристианаполиса? — спросила Майя.

— Некоторые ушли в Хираньягарбха. Большинство остались.

Если войска Временного Правительства захватили южные нагорья, то подполье могло просочиться в города, но с какой целью? Рассеянные по разным областям, они не могли угрожать порядку двоемирья, основанному по земному образцу. Внезапно у Майи появилось ужасное чувство, что весь проект независимости был иллюзией, мечтой, компенсаторной фантазией для дряхлых последователей заведомо гиблого дела.

— Вы знаете, почему так случилось, — выпалила она, глядя на Сакса. — Его спровоцировали крупные диверсии.

Сакс притворился, что ничего не расслышал.

— Жаль, что мы не смогли договориться о плане действий в Дорсе Бревиа, — посетовал Влад.

— Дорса Бревиа, — повторила Майя с презрением.

— Это была хорошая идея, — возразила Марина.

— Возможно, но без четкой программы, с которойм согласились бы все, конституционные вопросы стали просто… — Майя махнула рукой. — Замки на песке! Игра…

— Предполагалось, что каждая группа будет делать то, что считает лучшим, — вымолвил Влад.

— Похожая идея была и в шестьдесят первом, — подчеркнула Майя. — А теперь, если Койот и его радикалы начнут партизанскую войну и нарушат равновесие, мы опять вернемся в шестьдесят первый.

— Что, ты считаешь, нам надо делать? — полюбопытствовала Урсула.

— Мы должны взять все на себя! Мы решаем, что делать. Мы распространяем наш план в подполье. Если мы не возьмем на себя ответственность, то будем виноваты, как и раньше!

— Это то, что пытался сделать Аркадий, — заметил Влад.

— Да, но он хотя бы пытался! — откликнулась Майя. — Мы должны отталкиваться от его удачных проектов! — Она коротко рассмеялась. — Никогда не думала, что скажу это, но мы должны сотрудничать с богдановистами, и тогда к нам присоединятся остальные. Повторяю, мы должны взять ответственность! Мы — первая сотня, только мы обладаем реальным влиянием. У нас есть силы, чтобы действовать! Жители Сабиси помогут и богдановисты тоже.

— Нам нужен и «Праксис», — произнес Влад. — И швейцарцы. Это должен быть переворот, а не мировая война.

— «Праксис» хочет помочь, — встряла Марина. — А как насчет радикалов?

— Нужно заставить их, — ответила Майя. — Перекрыть им ресурсы, захватить их членов…

— Тогда мы дойдем до гражданской войны, — возразила Урсула.

— Но их следует придержать! Если они начнут революцию слишком рано и наднационалы придут за нами, пока мы не готовы, мы обречены. Нескоординированные удары по ним должны быть остановлены. Они не достигают никаких конкретных целей, а просто донельзя усложняют ситуацию. Подумайте сами, что сделают в таком случае транснационалы? Они создадут очередную мощную защиту, а мы останемся в дураках… Столкнув Деймос с орбиты, мы лишь поставили их в известность о нашем существовании — и все! Мы ничего не добились!

Сакс, рассматривавший уток, ответил в своей странной ритмичной манере:

— Есть сто четырнадцать транзитных кораблей «Земля — Марс». Сорок семь объектов на марсианской орбите… орбите Марса. Новый Кларк — полностью защищенная космическая станция. Деймос мог стать тем же самым. Военной базой. Платформой для оружия.

— Вечно тебя тянет на луну! — фыркнула Майя. — Что касается кораблей на орбите, нам придется заняться ими… как-нибудь позже.

И снова Сакс не подал виду, что услышал ее. Он пялился на проклятых уток, моргал и иногда бросал взгляды на Марину.

— Это должен быть вопрос обезглавливания, — вымолвила Марина, — как предлагали Надя, Ниргал и Арт в Дорсе Бревиа.

— Посмотрим, сможем ли мы найти шею, — сухо ответил Влад.

Майя свирепо уставилась на Сакса.

— Мы должны занять один из главных городов и организовать людей в единое сопротивление. Я хочу вернуться в Элладу, — заявила она.

— Надя и Арт в Южной борозде, — сказала Марина. — Нужно, чтобы первая сотня присоединилась к нам, и тогда у нас может что-то получиться.

— Первые тридцать девять, — поправил Сакс.

— Нам не обойтись без Хироко, — встрял Влад. — Только она может вразумить Койота.

— Никто на это не способен, — усмехнулась Марина. — Но Хироко нам и впрямь нужна. Я поеду в Дорсу Бревиа и поговорю с ней. Надо попытаться контролировать юг.

— Койот не проблема, — фыркнула Майя.

Сакс вынырнул из своей задумчивости и покосился на Влада. Он по-прежнему избегал смотреть на Майю, хотя они обсуждали ее план.

— Комплексная борьба с вредителями, — произнес он. — Полезные растения растут среди сорняков. Именно тогда они — все вместе — и подавляют сорняки. Я займусь Берроузом.

В ярости от пренебрежительного отношения Сакса Майя вскочила со скамьи и пошла вдоль пруда. Добравшись до противоположного берега, она обеими руками вцепилась в перила ограждения. Теперь она пристально всматривалась в стариков — они до сих пор сидели на скамейке, как пенсионеры, и болтали о еде, погоде, утках и последнем шахматном матче. Чертов Сакс, будь он проклят! Он никогда не простит ей Филлис, эту мерзкую женщину…

Внезапно она очень четко расслышала их голоса. За тропинкой была изогнутая глиняная стена, огибающая почти весь пруд, и Майя стояла как раз напротив нее. Очевидно, стена играла роль «шепчущей галереи»: Майя различала каждый звук, их голоса возникали через долю секунды после того, как старики открывали рот.

— Жаль, что Аркадий погиб, — произнес Влад. — Если бы он был жив, мы бы сразу собрали богдановистов.

— Да, — согласилась Урсула. — Он и Джон. И Фрэнк.

— Фрэнк, — презрительно бросила Марина. — Если бы он не убил Джона, ничего бы вообще не случилось.

Майя покачнулась и стиснула перила так, что костяшки пальцев побелели.

— Что? — не выдержав, крикнула она.

Старики вскинулись, посмотрев на нее. Она буквально оторвала себя от ограждения и бросилась к ним, дважды споткнувшись.

— Что ты имеешь в виду? — заорала Майя на Марину.

Слова помимо воли вырывались у нее из горла. Влад и Урсула встретили ее в нескольких шагах от скамеек. Марина сидела, выпрямившись как струна. Она смотрела куда-то в сторону. Влад раскинул руки, и Майя прорвалась прямо сквозь них к Марине.

— Ты что имеешь в виду, говоря такие мерзости? — закричала она с болью в голосе. — Почему? Арабы убили Джона, все знают это!

Марина поморщилась и тряхнула головой.

— Ну? — выпалила Майя.

— Она так сказала для красного словца, — произнес Влад. — Фрэнк много сделал, чтобы подорвать позиции Джона в те годы. Ты сама знаешь, что так и было. Некоторые говорят, он настроил мусульман против Джона.

— Как же! — рявкнула Майя. — Мы все ругались друг с другом, это ничего не значит!

Потом она заметила, что Сакс, наконец-то, смотрит прямо на нее. Теперь, когда она по-настоящему разъярилась, он застыл с очень странным выражением лица, холодным и не поддающимся расшифровке. Его взгляд был обвиняющим, мстительным… каким-то еще?..

Она кричала по-русски, ей отвечали, и она не думала, что Сакс понимает ее родной язык. Вероятно, ему просто стало любопытно, из-за чего они так схлестнулись между собой? Майя опять посмотрела на Сакса. В его пристальном взгляде сквозила явная неприязнь. Неужели он подтверждал слова Марины, вбивая их в Майю, как гвозди!

Майя развернулась и побежала прочь.


Обратная дорога вылетела у нее из головы, и она очнулась только перед дверью в свои апартаменты. Рванув створку на себя, она бросилась внутрь, будто в объятия матери. Оказавшись в просторной комнате с деревянным полом и стенами, она кинулась на кровать, но тотчас вскочила и огляделась по сторонам. Она была шокирована воспоминаниями о другой комнате, которую превратили из убежища в ловушку в иной момент страха и потрясения… Она не могла получить ответы на свои вопросы: у нее не было ни возможности забыть, ни возможности убежать…

Она содрогнулась, увидев свое отражение в зеркале над раковиной. На стене словно висел ее собственный портрет, заключенный в раму. Осунувшееся, древнее лицо, глаза с ярко-красными ободками вокруг радужки, как у ящерицы. Отвратительное зрелище.

Перед ее внутренним взором пронеслась картина из прошлого: момент, когда она поймала взгляд «зайца» на «Аресе»… Взгляд, увиденный сквозь банку с водорослями. Койот — шок, который оказался реальностью, а не галлюцинацией. Тем же самым могла быть и новость о Фрэнке и Джоне.

Она хотела вспомнить. Она отчаянно пыталась воскресить воспоминания о Фрэнке Чалмерсе. Она говорила с ним той ночью в Никосии, в ничем не примечательной стычке, неловкой и напряженной. Фрэнк, как всегда, вел себя, будто его обидели и отвергли. Они были вместе, когда Джона ударили, оттащили на ферму и бросили умирать. Фрэнк не мог…

Но, конечно, там были подставные лица. Всегда можно заплатить людям, чтобы они сделали хоть что-нибудь за тебя. Вряд ли арабы интересовались деньгами как таковыми. Но гордость, честь… оплата честью или некими политическими квипрокво — некий вид валюты, печатать которую Фрэнк умел мастерски.

Она очень плохо помнила эти годы, в ее голове не возникало никаких четких деталей. Когда она погружалась в прошлое и заставляла себя вспоминать, она терялась. Ее пугало, как мало она находила. Разрозненные фрагменты, осколки цивилизации…

Однажды она настолько разозлилась, что швырнула со стола чашку кофе. Отколотая ручка валялась на столе, как недоеденный круассан. Но где это произошло и с ней ли или с кем-то другим? Она не знала!

— А-а-а! — невольно выкрикнула она, и изможденное, допотопное лицо вдруг опротивело ей.

Жалкая рептилоидная боль! Какая мерзость!.. А раньше она была красавицей, она гордилась своей привлекательностью и использовала ее как скальпель. Теперь же… В последние годы ее белоснежные волосы стали уныло-серыми, изменившись после последней терапии. И еще они выпадали, подумать только, отдельными клоками. Отвратительно… А когда-то была красавицей, давным-давно. Она гордилась своим царственно-ястребиным лицом, а сейчас — будто баронесса Бликсен (тоже редкая красотка в юности) — рассыпалась в сифилитическую ведьму Исак Динесен. И она живет и живет, как вампир или зомби — опустошенная ящерица в стотридцатилетнем человеческом теле. С днем рождения тебя, с днем рождения тебя…

Она шагнула к раковине и дернула зеркало в сторону, открывая заполненный лекарствами шкафчик. Миниатюрные ножницы лежали на верхней полке. Забавно, но где-то на Марсе изготовляли маникюрные ножницы, без сомнения, из магния. Она взяла их и потянула клок волос с головы, пока не стало больно, а потом отрезала всю прядь. Она как будто снимала с себя скальп. Лезвия затупились, но если она тянула достаточно сильно, они работали. Она должна действовать осторожно, чтобы не порезаться, крохотные останки тщеславия не позволяли ей причинять себе чрезмерный вред.

В общем, это была долгая, нудная, кропотливая и тяжелая работа. Но она почему-то успокаивала, отвлекала — такая методичная и одновременно разрушительная. Первый срез получился достаточно неровным и требовал доработки, на что ушел почти целый час. Но этим дело не ограничилось: она никак не могла подравнять торчащие пряди и опять почувствовала раздражение.

В конце концов, она вооружилась бритвой и быстро расправилась с остатками волос, придавив туалетной бумагой обильно кровоточащие порезы. Она проигнорировала проявившиеся старые шрамы и старалась не обращать внимания на ужасные бугорки и впадины на голом черепе. Впрочем, это оказалось не трудно — ведь теперь в зеркале отражался настоящий монстр.

И она безжалостно уставилась на странного урода — андрогинного, увядшего, безумного. Орел превратился в грифа. Лысого, со сморщенной шеей, глазами-бусинами, носом крючком и безгубым ртом, загнутым вниз полумесяцем. Глядя на свое безобразное лицо, она долго не могла найти ни одной черты Майи Тойтовны.

Она стояла, заледенев в настоящем. Чужая для этого мира. И для всех.


Стук в дверь заставил ее подпрыгнуть и вернул к реальности. Она помедлила, вдруг устыдившись и даже испугавшись. Другая ее часть прохрипела:

— Входите…

Дверь открылась. Мишель увидел ее и застыл на пороге.

— Ну? — выдавила она, чувствуя себя голой.

Он сглотнул, кивнул.

— Красива, как всегда, — сказал он и криво ухмыльнулся.

Она была вынуждена рассмеяться. А потом плюхнулась на постель и разрыдалась. Она всхлипывала и не могла остановиться.

— Иногда я хочу перестать быть собой, — говорила она, вытирая глаза. — Я так устала от всего, что я сделала.

Мишель сел рядом с ней.

— Мы до конца заперты в собственной оболочке. Так мы платим за право мыслить. А чем бы ты предпочла быть: пленником или идиотом?

Майя покачала головой.

— Я была в парке с Владом, Урсулой, Мариной и Саксом, который меня ненавидит. То еще зрелище! Но я поняла одно — мы должны что-то сделать, действительно должны. А потом я попыталась вспомнить все, что было, и вдруг подумала: какие же мы изломанные, искалеченные люди.

— Много всего случилось, — произнес Мишель и взял ее за руку.

— У тебя есть проблемы с памятью? — Майя поежилась и вцепилась в него, словно в спасательный круг. — Иногда мне бывает настолько страшно, что я предпочитаю амнезию. — Она коротко хохотнула. — Полагаю, я предпочла бы стать пленником, чем идиотом: это касательно ответа на твой вопрос. Если ты забываешь, ты освобождаешься от прошлого, но тогда все теряет значение. Спасения нет, — проговорила она и всхлипнула. — Помнишь ты или нет — не важно. Тебе всегда больно.

— В нашем возрасте часто возникают подобные проблемы, — мягко сказал Мишель. — Мы забываем события, которые с нами когда-то случилось. Ничего страшного. Есть упражнения, которые помогают тренировать мозг.

— Это не мускул.

— Знаю. Но когда ты их выполняешь, растет способность вспоминать. А сам акт запоминания усиливает память. Логично, да? Синапсы укрепляются или заменяются физически.

— Но что, если ты не можешь взглянуть в лицо своим воспоминаниям? Ох, Мишель… — Она глубоко, прерывисто вздохнула. — Она… Марина заявила, что Фрэнк убил Джона. Она думала, будто я ее не слышу. И она сказала это, как непреложную истину! — Майя схватила Мишеля за плечо и сжала, словно ногтями могла выцарапать из него правду. — Мишель, ответь мне и не ври! Вы действительно так считаете?

Мишель покачал головой.

— Никто не знает, что случилось.

— А как же я? Я была в Никосии той ночью, а они — нет! Тогда я находилась рядом с Фрэнком! Он понятия не имел, клянусь!

Мишель задумчиво прищурился, и она воскликнула:

— Не смотри так!

— Я и не смотрю. Майя, пожалуй, я должен рассказать тебе все, что слышал сам, и я пытаюсь вспомнить. Ходили самые разные слухи! О том, что случилось с Джоном. И некоторые действительно утверждали, что Фрэнк… причастен. Или связан с саудитами, которые убили Джона. Что он встречался с тем, кто умер позже, в ту самую ночь, ну, ты понимаешь…

Майя опять разрыдалась взахлеб. У нее скрутило живот и заныла поясница. Она положила голову на плечо Мишеля, ее грудь тяжело вздымалась.

— Я не вынесу, Мишель, я не смогу! Я не знаю, что случилось… как я могу вспомнить? Как я могу хотя бы думать о них? — хрипела она.

Мишель убаюкивал ее в своих объятиях и гладил по спине.

— Майя, Майя, — повторял он.

Прошло много времени, прежде чем она села прямо, поплелась к раковине и умылась холодной водой, избегая смотреть в зеркало. Она вернулась к кровати и села в мрачном расположении духа, наполняющем чернотой каждую мышцу.

Мишель опять взял ее за руку.

— Я иногда спрашиваю себя: вдруг знание поможет? Или, по крайней мере, поиск истины… Расследование и все такое прочее. Можно почитать про Джона и Фрэнка. Сейчас, конечно, уже есть книги. Поспрашивать других людей, которые были в Никосии, особенно арабов, которые виделись с Селимом аль-Хаилем, перед тем как он умер. Собрать свидетельства. Факты дают нам ощущение контроля. Это будет не просто жалкая попытка вспомнить и не забвение. И, как ни странно, между данными альтернативами существуетмножество вариантов. Мы должны принимать наше прошлое, понимаешь? Мы должны сделать его частью того, чем мы стали, используя наше воображение. Но это сложный креативный процесс, требующий наших усилий. Хотя я знаю тебя, а тебе всегда лучше, когда ты действуешь. Не можешь сидеть и молча страдать.

— Не представляю, справлюсь ли я теперь, — произнесла она. — Мне невыносимо оставаться в неведении, но я боюсь знать. Я и не хочу. Особенно, если то, что сказала Марина, — правда.

— Постарайся понять свои чувства, — предложил Мишель. — Учитывая, что оба варианта болезненны, возможно, ты предпочтешь именно действия.

— Ну, — она шмыгнула носом, окинула комнату взглядом. Из зеркала на нее уставилось лицо убийцы. — Господи, какая я страшная! — выдохнула она, ощущая тошноту, и сглотнула.

Мишель встал и направился к зеркалу.

— Есть такая штука, называется «дисморфическое расстройство». Это связано с обсессивно-компульсивными расстройствами и депрессией. Я давно замечаю у тебя его признаки.

— Сегодня мой день рождения.

— Хм. Твоя проблема поддается корректировке.

— Дни рождения?

— Дисморфическое расстройство.

— Я не буду сидеть на таблетках.

Он завесил зеркало полотенцем, повернулся и посмотрел на нее.

— Что ты имеешь в виду? Это может быть банальная нехватка сератонина. Биохимическая недостаточность. Болезнь. Тебе нечего стыдиться. Каждый из нас принимает лекарства. Кломипрамин тебе поможет.

— Ладно, я подумаю.

— И никаких зеркал.

— Я не ребенок! — прорычала она. — Я знаю, как выгляжу!

Она вскочила и сдернула полотенце с зеркала. Сумасшедший рептилоидный гриф, свирепый птеродактиль. Что ж, впечатляющее зрелище. В некотором роде.

Мишель пожал плечами и слабо улыбнулся, и ей захотелось то ли ударить его, то ли поцеловать. Он любил ящериц. Она покачала головой, чтобы выбросить лишние мысли из головы.

— Ты говоришь, что надо действовать, — пробормотала она. — Я, конечно же, в текущей ситуации предпочитаю активность всем прочим альтернативам. — Она рассказала ему о новостях с юга и о своем предложении. — Они меня разозлили. Они ждут не дождутся, пока снова не случится беда. Все, кроме Сакса! Он со своими диверсиями, как говорящая обезьяна с гранатой! Ни с кем не советуется, кроме своих придурковатых друзей. А нам нужно быть более скоординированными!

— Хорошо, — с чувством произнес Мишель. — Я согласен. Нам нужно что-то предпринять.

Она посмотрела на него.

— Поедешь со мной в бассейн Эллады?

И он улыбнулся совсем другой улыбкой — искренней и радостной. В ней сквозило удовольствие от того, что она пригласила его присоединиться к ней!

Ее сердце сжалось и часто забилось.

— Да, — кивнул он. — Мне нужно закончить кое-какие дела, но я быстро управлюсь. Всего пара недель.

И он вновь улыбнулся. Он любил ее, она знала. Не просто как друг или терапевт, но и как любовник. Однако на некотором расстоянии. Порой ей казалось, что он не подпускал ее к себе: то была своеобразная терапевтическая защита. Зато сейчас она могла дышать по-прежнему. Быть любимой и дышать. Иметь друга.

— И ты будешь со мной, хотя я и выгляжу как чудовище.

— Майя! — рассмеялся он. — Ты и сейчас красива, если хочешь знать. Ну и слава Богу! — Он обнял ее и отстранился, оглядывая. — Немного аскетично. Но тебе идет.

Она оттолкнула его.

— Никто не узнает меня.

— Никто из тех, кто тебя не знает. Нам пора. Ты голодна?

— Да. Мне надо переодеться.

Он сел на кровать и смотрел, как она переодевается, пожирая ее глазами, старый козел. Ее тело до сих пор было человеческим и, как ни удивительно, явно женским даже в столь нелепом предсмертном возрасте.

Она могла подойти, сунуть грудь ему в лицо, и он бы присосался к ней, как дитя. Но она быстро оделась, чувствуя, как постепенно собирается с духом и приободряется — самый лучший момент во всей синусоиде, словно зимнее солнцестояние для людей палеолита, момент облегчения, когда понимаешь, что солнце все равно обязательно вернется.

— Вот и отлично, — заметил Мишель. — Ты нужна нам, Майя. У тебя, кстати, есть авторитет. Природное влияние. Нам надо начать работу повсюду, а тебе сконцентрироваться на Элладе. Превосходный план. Но нам нужно и нечто большее, чем злость.

Она натянула свитер через голову — скальп казался забавно голым и грубым — и изумленно посмотрела на него. Он наставительно поднял палец.

— Гнев пригодится, но нельзя полагаться только на него. Фрэнк буквально плавился от гнева, и посмотри, куда это его привело. Ты должна сражаться только с тем, что ненавидишь, за то, что ты любишь, понимаешь? Поэтому тебе надо понять, что ты любишь. Вспомнить это или создать.

— Верно, — ответила она с внезапным раздражением. — Я люблю тебя, но сейчас заткнись. — Она царственно вскинула голову. — Идем. Я и впрямь хочу есть.

* * *
Поезд из Сабиси, следующий по ветке Берроуз — Эллада, был длиной всего в четыре вагона: локомотив и три пассажирских вагончика, заполненных не более чем наполовину.

Майя направилась к последним сиденьям последнего же вагона. Люди иногда смотрели на нее. Казалось, отсутствие волос никого не волновало. В конце концов, на Марсе давно поселилась целая стая женщин-грифов с обветренными лицами, некоторые даже ехали в поезде. На каждой красовался рабочий комбинезон кобальтового, ржавого или светло-зеленого оттенка.

Своего рода клише, древние ветераны Марса, первопроходцы! Они видели все и готовы были насмерть замучить тебя скучными рассказами о пыльных бурях и заклинивших шлюзах.

Что ж, пусть будет так. Ей только помешало бы, если бы люди принялись толкать друг дружку локтями, восклицая «вот и Тойтовна!».

Внезапно она вновь почувствовала себя страшной и одинокой. И она ничего не могла тут поделать. Как глупо… Нужно, чтобы ее забыли. И ее внешний вид помогал в этом. Мир не любит некрасивых.

Она шлепнулась на сиденье и принялась озираться по сторонам. Вероятно, Сабиси посещали японские туристы с Земли, они сгрудились впереди и оживленно болтали, оглядываясь через свои видеоочки и без сомнения записывая каждую минуту фильма своей жизни. Какая ирония! Их марсианские записи, которые никто никогда не посмотрит.

Поезд медленно заскользил вперед. Сабиси оставался все тем же маленьким городком под куполами в холмах, а неровная земля между поселением иссеев и главной трассой была усеяна громадными валунами и неглубокими пещерами, вырубленными в скалах. Северные склоны оказались облеплены снегом первых осенних бурь. Солнце ослепительными зайчиками отскакивало от гладких зеркал льда, плавающих в замерзающих прудах. Низкие темно-зеленые кусты, выращенные из многочисленных видов, которые доставили прямо с Хоккайдо, сделали пейзаж графически четким, словно здесь поработала рука художника. Это была коллекция садов бонсай, зеленые островки окружало неприветливое море битого камня.

Японские туристы громко восхищались окрестностями. Хотя, вероятно, они относились к эмигрантам, приехавшим из Берроуза. Возможно, они просто решили посетить первое место приземления японцев и сейчас совершали марсианское паломничество подобно тому, как на Земле могли бы поехать из Токио в Киото. А если это обычные местные, которые вообще никогда не видели Японию? Кто знает… Ничего нельзя утверждать наверняка, это можно проверить, лишь увидев их походку. Но зачем?

Дорога бежала прямо к северу от кратера Жарри-Делож, который казался огромной столовой горой. Склоны украшали снежные завалы, то тут, то там виднелись деревья, уцепившиеся за землю своими корнями. Темно-зеленые лишайники сменялись светлыми альпийскими лугами и вересковыми пустошами, и повсюду пестрела россыпь валунов, попавших сюда после удара метеорита. В результате получилось красное каменное поле, окаймленное линией горизонта.

Майя с изумлением уставилась на яркий склон холма. Снег, лишайник, вереск, сосны: она знала, что мир изменился, пока они прятались под полярной шапкой. Да, раньше все было иначе, и она выживала, иногда давая себе передышку, чтобы не сломаться после череды перенесенных испытаний. В конце концов, ее сердце под давлением превратилось в минерал стишовит. Но сейчас ей было так трудно все осознать! Или даже вспомнить, или просто почувствовать собственное прошлое…

Она откинулась на сиденье и закрыла глаза, чтобы расслабиться, позволить воспоминаниям течь свободно.

Перед ней проносилась гремучая смесь из разномастных картин. Фрэнк Чалмерс, гневно осуждающий, высмеивающий, мечущий громы и молнии. Мишель не ошибся: Фрэнк был злым человеком. Но в нем таилось и кое-что еще. Она знала это больше, чем кто бы то ни было. Она видела его спокойным (хотя теперь она могла бы с этим поспорить) и по меньшей мере счастливым. Он боялся за нее, заботился о ней, любил ее — в последнем она не сомневалась. Он яростно кричал на нее за мелкие измены или без конкретной на то причины… ведь он любил ее, верно?

Но каким он являлся на самом деле? Или, скорее, почему он был таким? Существовало ли разумное объяснение, почему они были такими? Она мало знала о нем до того, как они встретились. Целая жизнь в Америке, затем инкарнация. Грузный, сумрачный мужчина, которого она встретила в Антарктике, был почти потерян для нее, подавленный после того, что случилось потом на «Аресе» и на Марсе. Фрэнк… Он возглавлял НИСА, поднял марсианскую программу, естественно, в том же разрушительном стиле, который демонстрировал позже. Он был недолго женат, насколько она помнила. На что это было похоже? Бедная женщина. Майя улыбнулась, но затем снова услышала тоненький голос Марины: «Если бы Фрэнк не убил Джона», — и ее передернуло. Она уставилась на планшет на коленях. Японские пассажиры пели песню, очевидно, застольную, поскольку достали флягу и передавали ее по кругу. Жарри-Делож остался позади, и они скользили вдоль северного края раковины Лапигия, овальной низины, простиравшейся вплоть до самого горизонта. Лапигий кишел кратерами, и сейчас в каждом кольце существовала своя экология. Это было все равно, что заглядывать через крышу в разбомбленный магазин флориста. Корзины, в основном сломанные, разбросаны повсюду, но вот одна сохранившаяся из желтого гобелена. Палевая плитка, белые или бледно-бирюзовые персидские ковры…

Что-то она расчувствовалась. Она включила планшет и ввела в поиск: «Чалмерс».

Перед ней развернулась огромная библиография: интервью, книги, монографии, видео, целая библиотека его реляций к Земле, еще одна библиотека комментариев. Сотни статей: дипломатические, исторические, биографические, психологические, психобиологические очерки — истории, комедии и трагедии повсюду, включая и оперу. Возможно, кто-то там, на Земле, злодейским голосом распевал ее мысли.

Она в ужасе отключила планшет. Через минуту она сделала глубокий вздох, включила его снова и развернула файл. Она не могла смотреть ни видео, ни фотографии. Она перешла к самым коротким биографическим статьям из популярных журналов, открыла первую попавшуюся наугад и начала читать.


Он родился в городе Саванна, штат Джорджия, в 1976 году, вырос в Джексонвилле, Флорида. Его отец и мать развелись, когда ему было семь. Он жил в основном с отцом, в квартире рядом с пляжем Джексонвилла, в районе, где в сороковых построили ряд дешевых пляжных отелей, за старой набережной, полной креветочных хибар и дешевых забегаловок. Иногда его забирали дядя и тетка — они проживали возле центра города, где преобладали небоскребы, выстроенные страховыми компаниями. Когда ему исполнилось восемь, его мать переехала в Айову. Его отец трижды присоединялся к Обществу анонимных алкоголиков.

Он стал президентом своего класса в школе, капитаном футбольной команды, где играл центровым, и бейсбольной команды, где был кэтчером. Он возглавлял проект по очистке реки Сент-Джон от эйхорнии. «Его запись в выпускном журнале школы была настолько длинной, что сразу было ясно, что-то не так!» (чья-то цитата). Его приняли в Гарвард, дали стипендию, через год перевели в Массачусетский технологический институт, где он получил степени инженера и астронома. Четыре года он жил один в комнатушке над гаражом в Кембридже, и информации о том периоде набралось очень мало. Кажется, его тогда знали немногие. «Он ходил по Бостону словно призрак».

После колледжа он работал на военных в Форт-Уолтон-Бич, Флорида, и, похоже, много думал о своем будущем. Внезапно сменив род деятельности, он управлял одним из самых успешных гражданских проектов. Работа была связана с госбезопасностью, они строили жилье для карибских эмигрантов, прибывающих через Пенсаколу. Его знали тысячи людей — коллеги часто отзывались о нем в положительном ключе. «Все соглашались, что он был вдохновляющим лидером, заботящимся об эмигрантах. Фрэнк трудился в поте лица, чтобы помочь им интегрироваться в американское общество». Он женился на Присцилле Джонс, красивой дочери обеспеченного семейства из Пенсаколы. Пошли разговоры о политической карьере. «Он был на вершине мира!»

Затем в 2004 году эта деятельность прекратилась, и спустя год он присоединился к программе подготовки астронавтов в Хантсвилле, Алабама. Тогда же его брак распался. В 2007-м он стал астронавтом и быстро занял пост «администратора полета». Одним из его самых долгих путешествий оказался шестинедельный полет на американской космической станции вместе с восходящей звездой Джоном Буном. В 2015 году он возглавил НАСА, а Бун стал капитаном космической станции. Чалмерс и Бун вдвоем вели проект «Марс Аполло», который спонсировало правительство. После того как Бун произвел в 2020-м первую посадку, они оба присоединились к первой сотне и отправились на Марс в 2027 году.


Майя смотрела на четкие черные буквы латинского алфавита. Популярные статьи с их остротами и восклицательными знаками имели, без сомнения, двусмысленные моменты. Мальчик, росший без матери, с пьющим отцом. Идеалистическая юность с упорным трудом, высокий взлет, внезапная потеря работы и брак, распавшийся в тот же год. Стоило бы пристальнее всмотреться в этот 2005-й. Тогда Фрэнк, очевидно, был предоставлен самому себе. При таком раскладе ему было легко стать астронавтом в НАСА или в Главкосмосе. Он всегда пытался больше времени проводить в космосе и занялся административной деятельностью, чтобы иметь возможность летать чаще…

Краткие журнальные описания совпадали с тем Фрэнком, которого она знала. Нет, все дело было в его юности, в детстве. Каким же был Фрэнк?

Она опять вызвала оглавление, пробежалась по списку биографических материалов и нашла статью, озаглавленную «Разбитые обещания: Фрэнк Чалмерс и государственная безопасность». Майя нажала ссылку и увидела текст. Она прокрутила его ниже, пока не увидела имя.

Как и многие люди со сложным складом мышления, Чалмерс справлялся со своей жизнью в Пенсаколе, наполняя ее непрерывной активностью. Если у него не было времени для отдыха, значит, у него не было времени и для размышлений. В прошлом, вплоть до окончания школы, когда он без устали работал двадцать часов в неделю в компании по повышению грамотности, эта стратегия была для него успешна. А в Бостоне его академическая нагрузка превратила Фрэнка, по выражению его товарищей, в «человека-невидимку». Об этом периоде его жизни известно меньше всего. Говорят, что первую бостонскую зиму он жил в своей машине и пользовался душевыми в бассейне кампуса. Лишь когда ему удалось перевестись в Массачусетский технологический институт, он мог найти себе жилье…

Майя быстро листала вперед. Щелк, щелк.

В начале двадцать первого века полуостров Флориды являлся одним из самых беднейших в стране — с карибской эмиграцией, закрытием местных военных баз и ураганом Дейл, нанесшим региону значительные разрушения. «Казалось, что мы работаем в Африке», — говорил один из сотрудников службы государственной безопасности. Эти три года характеризуют Чалмерса как ответственного, внимательного и заботливого человека. Он обеспечивал грантами общественные организации и оказал огромное влияние на все побережье. Чалмерс помогал тысячам людей, выжившим после урагана и вынужденным перебраться в импровизированные убежища. Он курировал образовательную программу, цель которой заключалась в том, чтобы научить пострадавших не только возводить новые дома, но и преодолевать психологические кризисы — после чего полученные навыки могли быть применены ими где угодно. Программа стала чрезвычайно популярной, но местные промышленники противодействовали ее развитию. Чалмерс выступал в оппозиции, и в первые годы двадцатого столетия он часто появляется в местных СМИ, с энтузиазмом защищая программу и позиционируя ее как часть массового всплеска социальной работы. Как гость редакции журнала «Форт-Уолтон-Бич», он писал: «Очевидное решение состоит в том, дабы направить на проблему всю нашу энергию и работать над ней системно. Мы должны строить школы, чтобы наши дети умели читать, а затем учились на врачей и могли лечить всех своих пациентов, или на юристов, чтобы работать с власть имущими и устанавливать справедливость. Мы должны научиться строить для себя дома и фермы, если мы хотим прокормить наши семьи».

Результаты, полученные в Пенсаколе и в Форт-Уолтон-Бич, принесли в штат еще большее количество грантов из Вашингтона, а также дотации различных корпораций-партнеров. В разгар кризиса, в 2004 году, в Пенсаколе по программе работали уже двадцать тысяч человек. Весьма важным фактором, обеспечивающим так называемый «Ренессанс залива», стала именно женитьба Чалмерса на Присцилле Джонс — дочери одной из богатейших семей из Панама-Сити. Казалось, что данный брак ознаменовал создание нового союза нищих и привилегированных во Флориде. Помимо прочего сам Фрэнк Чалмерс и его супруга стали сливками высшего общества не только Флориды, но и всего побережья Мексиканского залива.

Выборы 2004 года закончили этот безоблачный период. Внезапное прекращение деятельности Совета национальной безопасности было одним из первых действий новой администрации. Чалмерс два месяца провел в Вашингтоне. Он выступал с докладами в подкомитетах Палаты представителей и Сената, пытаясь продавить принятие закона о восстановлении программы. Закон прошел, но два сенатора-демократа от штата Флорида и конгрессмен из округа Пенсакола не поддержали Чалмерса, и Конгресс оказался не в состоянии переопределить исполнительное вето. По словам новой администрации, программа «угрожала рыночным силам» и была быстро свернута. Обвинительное заключение за лоббирование нарушений в области строительства и приговор девятнадцати конгрессменам, включая представителя Пенсаколы, последовали через восемь лет. К тому времени проект был мертв, а его ветераны сменили род деятельности.

Для Фрэнка Чалмерса данный момент стал переломным. Он стал вести отшельнический образ жизни, хотя это удавалось ему с трудом. После переезда в Хантсвилл он развелся с женой. Присцилла вскоре повторно вышла замуж за друга семьи, с которым встречалась еще до знакомства с Чалмерсом. В Вашингтоне Чалмерс вел аскетичную жизнь и был полностью сосредоточен на НАСА. Он прославился своими семинарами, которые имели огромное влияние на судьбы НАСА. Очередной успех сделал Чалмерса известным на всю страну, но никто в НАСА или в Вашингтоне не мог утверждать, что является его другом. Напряженная работа стала для Чалмерса своеобразной отдушиной и прикрытием, хотя идеальный социальный работник с побережья Мексиканского залива исчез навсегда.

Волнение в передней части вагона заставило Майю встрепенуться. Японцы вставали, вынимали багаж и переговаривались. Теперь она поняла, что они точно родом из Берроуза. Некоторые из них достигали двух метров в длину… Долговязые белозубые ребята с иссиня-черными волосами, улыбчивые и доброжелательные. Сила тяжести, диета, что бы там ни было, но люди, рожденные на Марсе, становились верзилами. Галдящие японцы напомнили Майе эктогенов из Зиготы, этих странных детей, выросших, словно сорняки… Теперь они рассеянны по планете, а их маленький мир улетучился, как и прочие до него.

Майя поморщилась и импульсивно перемотала статью к иллюстрациям. Она нашла фото двадцатитрехлетнего Фрэнка, запечатленного в начале своей правительственной работы. Темноволосый парень с резкой, уверенной улыбкой смотрел на мир таким взглядом, будто хотел сказать ему что-то новое. Каким же он был тогда молодым и одновременно — столь много повидавшим! Майя предположила, что невинность юности придала его взгляду такой кураж, хотя в действительности все было гораздо сложнее.

Фрэнк не мог похвастаться безоблачным детством. Он вырос бойцом, он всегда сражался с обстоятельствами и побеждал. В нем таилась сила, которую нельзя было сломить — по крайней мере, об этом свидетельствовала его улыбка. Не плюй против ветра. Как говорили у них на Камчатке.

Поезд замедлил ход и плавно подъехал к остановке. Майя прочитала название станции на табло. «Фурнье». Здесь ветка из Сабиси встречалась с главной магистралью Берроуз — Эллада.

Японцы из Берроуза высыпали наружу. Майя выключила планшет и последовала их примеру. Станция представляла собой купол на юге кратера Фурнье. Она выглядела примитивно — обычный Т-образный купол. Люди бродили по трем внутренним уровням, группами или поодиночке, большинство — в рабочих комбинезонах, но кое-кто — в деловых костюмах, или форме наднациональных корпораций, или же в повседневной одежде, которая сегодня состояла из штанов, рубахи и мокасин.

Майя почувствовала, что толпа людей внушает ей тревогу, и поежилась. Она неловко прошествовала мимо ряда киосков и переполненных кафе, окна которых выходили на магистраль. Никто не взглянул в лицо лысого, старого андрогина. Легкий искусственный ветерок обдувал ее бритую голову, она чуть-чуть успокоилась и заняла место в очереди за билетами на следующий поезд, который направлялся на юг. Фотография из статьи до сих пор стояла перед ее внутренним взором. Неужели они были так молоды?

В час ночи пришел поезд с севера. Охранники выбрались из административной подсобки: под их скучающим взглядом Майя прижала запястье к портативному идентификатору и села на поезд. Это была стандартная процедура проверки, но, когда она искала свое место в вагоне, ее сердце бешено билось. Вероятно, специалисты из Сабиси не без помощи швейцарцев обманули новую охранную систему Временного Правительства. Но у нее имелись свои собственные причины бояться. Она была знаменитой Майей Тойтовной — одной из самых разыскиваемых женщин-преступниц на Марсе.

Пассажиры на местах поднимали взгляд, когда она шла по проходу, нагая под синим хлопковым комбинезоном. Обнаженная, но невидимая по причине неприглядности. Ну и что? Половина пассажиров вагона выглядели не лучшим образом. Здесь оказалась куча стариков! Ветераны Марса, которые выглядели на семьдесят, но могли быть вдвое старше, сморщенные, седоволосые, облученные и очкастые… И они были рассеяны среди высоких, свежих, молодых туземцев, словно осенние листья среди вечнозеленых растений. Один из них походил на Спенсера Джексона и сидел впереди — как раз через три ряда от нее.

Майя закинула сумку на багажную полку и посмотрела на него. Лысая мужская голова — ничего особенного, верно? Однако она уже не сомневалась, что это Спенсер. Не повезло. По общепринятым правилам, первая сотня (в частности, первые тридцать девять) старались никогда не путешествовать вместе. Но всегда имелась вероятность случайного нарушения их договоренностей.

Она села у окна, любопытствуя, чем занимается Спенсер. Они с Саксом вроде бы основали технологическую команду в мохоле Вишняк и, как утверждал Влад, разрабатывали (а может, и испытывали) секретное оружие. Очевидно, Спенсер стал частью безумной преступной команды экотажников. Занятно. Это было на него не похоже, и Майя спрашивала себя, не оказывает ли он сдерживающего влияния на всю группу. Ехал ли он в Элладу или возвращался в убежище на юге? Она ничего не узнает до самой Эллады, поскольку, согласно протоколу, они должны игнорировать друг друга — если только не останутся наедине.

И она игнорировала и Спенсера (настоящего или его двойника), и пассажиров, по-прежнему заходивших в вагон. Соседнее сиденье до сих пор пустовало. Наискосок от Майи расположились двое мужчин лет пятидесяти в деловых костюмах, наверное, эмигранты. Они путешествовали с парой точно таких же мужчин, занявших кресла прямо напротив Майи. Когда поезд выкатился со станции и из-под купола, они принялись обсуждать какую-то игру.

— Он отбил его на милю! Повезло, что вообще его нашел! Но и я не сплоховал!

Очевидно, гольф. Американцы или кто-то вроде них. Наднациональное руководство, отправившееся в Элладу, чтобы проконтролировать гигантский отдел своей корпорации. Майя вынула планшет и наушники. Она открыла «Новую Правду» и посмотрела крошечные изображения Москвы. Ей было трудно сконцентрироваться из-за голосов, и она задремала. Поезд мчался на юг. Репортер выражал обеспокоенность по поводу растущих разногласий между «Армскором» и «Субараси» в условиях развития Сибирского плана. Крокодиловы слезы! Русское правительство годами надеялось стравить двух монстров между собой и создать аукцион для нефтяных полей Сибири, а не иметь дело с объединенным фронтом двух наднациональных корпораций, которые бы диктовали всем свои условия. Хотя, с другой стороны, удивительно, что две корпорации разорвали отношения. Но Майя была уверена, что долго «ссора» не продлится. Они должны держаться вместе, только так они и могут получить выгоду. Кроме того, все эти стычки касаются лишь вопросов распределения ресурсов, а не битвы за них. Даже если они повздорили, они не допустят, чтобы у них выбили почву из-под ног. Зачем им нарушать хрупкое равновесие? Наверняка они это знают лучше, чем Майя.

Она сонно откинула голову и посмотрела в окно, за которым мелькал марсианский пейзаж. Теперь они скользили по раковине Лапигии, и отсюда открывался панорамный вид на юго-запад. Местность напоминала границу между сибирской тундрой и тайгой, прямо как в новостной программе, которую она только что посмотрела. Замерзшие трещины на склонах были облеплены снегом и льдом, голые скалы покрыты лишайником. Повсюду виднелись невыразительные холмики, на которых рос оливковый и горчичный мох. Коралловые кактусы и карликовые деревья теснились в каждой впадине. Бугры пучения испещряли плоскую долину и напоминали прыщи, заляпанные грязной мазью. Майя задремала.

Но образ двадцатитрехлетнего Фрэнка не давал ей уснуть. Она задумалась о том, что прочла, пытаясь сопоставить все факты воедино. Что заставило его отца трижды присоединяться к Обществу анонимных алкоголиков, а потом дважды — или трижды — выходить из него? Он, наверное, уходил в запой. Ну а его сын тем временем примерно учился в школе и вел себя как трудоголик. Не очень-то похоже на Фрэнка, которого она знала, даже если работа казалась не по-фрэнковски идеалистичной.

Фрэнк не верил в социальную справедливость. Он был политическим пессимистом, который постоянно защищал тылы, чтобы плохая ситуация не превратилась в катастрофу. Он сделал карьеру, следя за ущербом, и, как отмечали некоторые, был не чужд самовосхваления. Верно. Хотя Майя считала, что Фрэнк нуждался в контроле со стороны. Тогда он мог бы еще лучше выполнять свою работу. Но никто никогда не мог распутать нити этих двух мотивов. Они переплелись, как мох и камень там, на равнине за окном. Власть — многогранная штука. Если бы только Фрэнк не убил Джона…

Она уставилась на планшет, включила его, вбила имя Джона. Библиография была бесконечна. Она проверила: пять тысяч сто сорок шесть записей. И это только избранное. Фрэнк в лучшем случае оставил после себя три сотни работ. Она переключилась на оглавление и поискала «Смерть…».

Тысячи записей! Майя медленно прокручивала список. Связи с Берном, Мусульманское братство, Первопоселенцы, УДМ ООН, Фрэнк, она, Гельмут Бронски, Сакс, Саманта. Даже исходя из названий, можно было судить, какие теории причастных к его смерти будут выдвинуты. Конечно, конспирология невероятно популярна, она процветает всегда и везде. Люди хотели, чтобы подобные события были чем-то из ряда вон выходящим, а не банальным случаем частного помешательства. Итак, сезон охоты открыт.

Маяй скривилась и едва не выключила планшет. Что за отвратительный список, в нем нет ни намека на избирательность и логику! А может, она струсила? Она нажала на ссылку, и перед ней развернулась биография Джона. Майя уставилась на его фотографию. Призрак старой боли прошел сквозь нее, оставив бледную, безэмоциональную пустоту. Она переключилась на последнюю главу.

Бунт в Никосии оказался первой вспышкой, обозначившей конфликты, которые давно тлели в марсианском сообществе. Именно события в Никосии привели к взрыву 2061 года. К тому моменту многие арабские специалисты жили в весьма суровых условиях и в непосредственной близости от этнических групп, с которыми часто возникали разногласия, причем многие из них имели глубокие исторические корни. Отметим, что в том же регионе проживал и административный персонал, чьи улучшенные жилищные условия и некоторые другие привилегии были очевидны. Гремучая смесь из нескольких групп населения собралась в Никосии для празднества, и жизнь в городе забурлила с новой силой.

Щелк, щелк.

Вспышка агрессии не получила удовлетворительного объяснения. Согласно одной из теорий, беспорядки в Никосии вызвал конфликт между арабами, стимулируемый ливанской освободительной войной с Сирией. Тем не менее, это не объясняет нападения на швейцарцев, а также резкое повышение уровня немотивированного насилия в данной среде. Повторяем, что все это невозможно объяснить лишь в рамках арабского конфликта.

Официальные показания людей, бывших в Никосии в ту ночь, до сих пор не проливают света на истинные причины конфликта. Многие говорят о присутствии провокаторов, личности которых так и не были установлены.

Щелк, щелк.

В полночь Саксифрейдж Расселл находился в кафе в центре города, а Саманта Хойл осматривала городскую стену. Фрэнк Чалмерс и Майя Тойтовна встретились в западном парке, где за несколько часов до этого произносились речи. В Медине уже начались схватки. Джон Бун вышел на Центральный бульвар, чтобы проверить обстановку. Его примеру последовал Сакс Расселл, который вышел к бульвару с противоположной стороны. Примерно через десять минут Буна окружили молодые люди, иногда идентифицируемые как «арабы». Их количество неизвестно, называются цифры «три» и «шесть». Буна сбили с ног и грубо потащили в Медину, прежде чем кто-либо из свидетелей успел среагировать. Поиски не дали никаких результатов. В полдень, в 12 часов 27 минут, группа спасателей обнаружила Буна на ближайшей ферме. Буна перевезли в госпиталь на бульваре Кипарисов. Расселл, Чалмерс и Тойтовна помогали его нести…

Волнение в вагоне заставило Майю отвлечься от текста. Она была в испарине, ее пальцы тряслись. Некоторые воспоминания были с ней всегда, как бы она ни пыталась подавить их. Вопреки собственному желанию Майя прекрасно помнила зеленый газон, тело, которое лежало на траве, озадаченный взгляд Фрэнка и зеркальное удивление на лице Джона.

Майя вскинула голову. Оказывается, в вагоне находились представители власти, и сейчас они неторопливо продвигались по проходу вперед. Они проверяли документы, просили показать проездные. Еще двое расположились в задней части вагона. Майя выключила планшет. Она наблюдала за тремя полицейскими, которые приближались к ней, и слушала, как в ее висках стучит пульс.

Это явно что-то новенькое! Она никогда прежде не сталкивалась ни с чем подобным, да и остальные пассажиры — тоже. Все разом притихли. Любой в вагоне мог иметь поддельные удостоверения личности, что придавало молчанию оттенок солидарности. Люди таращились на полицейских, никто не смотрел на побледневшего соседа.

Трое копов были абсолютно бесстрастны. Они даже выглядели миролюбивыми и вроде бы совсем не обращали внимания на людей, которых допрашивали. Они шутили между собой, будто обсуждая местные ресторанчики, и продвигались от ряда к ряду быстро, как кондукторы. Люди послушно прикладывали свои консоли с идентификационными данными к их портативным сканерам, а полицейские с любопытством проверяли результаты. На каждого пассажира они тратили не больше двух секунд.

Они дошли до Спенсера, и сердце Майи забилось быстрее. Спенсер — если это был он — приложил запястье к считывателю, глядя прямо в спинку кресла перед собой. Вдруг что-то в этой руке с набухшими венами и старческими пятнами показалось Майе знакомым. Да, в вагоне сидел Спенсер Джексон, вне всяких сомнений. Она чувствовала, что не ошиблась. Сейчас он тихим голосом отвечал на вопросы. Коп со считывателем голоса и сетчатки задержал приборчик у лица Спенсера. Наконец он получил толстую линию на считывателе и пошел дальше. Через два ряда они доберутся до Майи.

Даже буйные бизнесмены притихли. Смотрели друг на друга с сардоническими гримасами, поднимали брови, будто подобные меры в вагонах были смехотворны. Никому не нравилось происходящее. Что за беспредел?

Майя воспряла духом и выглянула в окно. Они поднимались по южной стороне раковины. Поезд продолжал плавно скользить по магистрали, которая вилась по пологим холмам. Каждый следующий был выше предыдущего. Поезд всегда двигался с одинаковой скоростью, будто ковер-самолет, который парил над еще более волшебным ковром, сотканным в старинном стиле «мильфлер». А копы уже нависли над ней. Тот, что был ближе, носил поверх рыжей униформы пояс с гаджетами, включая и станнер.

— Вашу наручную консоль, пожалуйста, — произнес полицейский.

У него имелся бейджик с фото и дозиметр, а также нашивка с надписью «Временное Правительство ООН». Тонколицый юный эмигрант лет двадцати пяти, хотя это было проще сказать по фото, чем по его уставшей физиономии. Парень обернулся и обратился к женщине-офицеру:

— Мне нравится пармезан, который они здесь делают.

Считыватель обдал запястье теплом. Женщина-офицер пристально наблюдала за Майей. Та проигнорировала ее взгляд и уставилась на запястье, жалея, что у нее нет оружия. Потом она посмотрела в глазок камеры считывателя голоса и радужки.

— Куда направляетесь? — спросил молодой человек.

— В Одессу.

Воцарилась тишина, которую через несколько секунд прервал высокий писк прибора.

— Приятной поездки.

И они ушли.

Майя попыталась замедлить дыхание. Считыватель умел определять частоту пульса, и если она была выше ста десяти, полицейский обо всем сразу же информировался. В некотором смысле это был простейший детектор лжи. Очевидно, ей удалось остаться в рамках. Но ее голос, ее сетчатка… Их никогда не меняли. Швейцарский паспорт и впрямь мощная штука, если подменяет собой более ранние идентификационные записи при сверке в рамках свежей системы безопасности. Сделали ли это сами швейцарцы, специалисты из Сабиси, Койот или Сакс, или кто-то другой, о ком она не знала?

А может, ее благополучно вычислили и отпустили, дабы проследить и выйти на остальных из сбежавшей сотни? Последнее казалось настолько же вероятным, как и возможность обмануть гигантские базы данных… На Марсе возможно все.

Однако копы ее не тронули. Ей повезло.

Палец Майи автоматически включил планшет, и она, не задумываясь, вернулась к тому, что читала. Мишель прав. Она чувствовала решимость и ожесточенность, когда вновь погружалась в прошлое. В теории, объясняющие смерть Джона Буна. Его убили, а ее только что проверяла полиция, хотя она путешествует по Марсу в обыкновенном поезде. Было трудно не чувствовать тут причинно-следственную связь. Если бы Джон был жив, ничего подобного бы никогда не случилось.

Кого же в Никосии можно подозревать в организации убийства? Перечислим их поименно. Расселл и Хойл могли убить Буна, исходя из резких разногласий по поводу марсианской политики; Тойтовна — после любовной ссоры; различные этнические и национальные группы в городе — из-за политических дрязг, реальных и воображаемых. Но определенно больше всего подозрений в те годы падало на Фрэнка Чалмерса. Хотя его видели с Тойтовной во время нападения (что в некоторых теориях делает Тойтовну пособницей или соучастницей), его взаимоотношения с египтянами и местными саудитами, а также длительный конфликт с Буном неизбежно привели к данному неутешительному выводу. Чалмерса не раз прямо называли убийцей Буна. Едва ли кто-то отрицает, что Селим аль-Хаиль был лидером трех арабов, которые, в конце концов, признались в содеянном, прежде чем покончили с собой или были устранены. Но это лишь добавляет подозрений в дело Джона Буна, поскольку Чалмерс и Хаиль были знакомы. Самиздат и документы-однодневки утверждают, что «заяц», который находился в Никосии, видел, как Чалмерс разговаривал с аль-Хаилем в ту ночь. Поскольку «заяц» — это мифический персонаж, с помощью которого люди передают анонимные свидетельства марсианского сообщества, вполне вероятно, что историю рассказали очевидцы, которые не хотели раскрывать свои имена.

Майя переключилась в конец статьи.

Аль-Хаиль, словно одержимый, ворвался в отель, занятый египтянами, и признался в убийстве Буна. Он заявил, что был предводителем, а помогали ему Абу и Буланд Бессеисо из крыла ахадов Мусульманского братства. Тела Абу и Бессеиссо были найдены позже — в тот же день в Медине. Вскрытие показало, что причиной смерти стали коагулянты, которые Абу и Бессеиссо, очевидно, приняли самостоятельно или ввели друг другу. Итак, убийцы Буна были мертвы. Почему они сделали это и с кем состояли в заговоре, доподлинно неизвестно. Такая ситуация — далеко не первая и не будет последней, поскольку мы ищем ответы на вопросы, которых постепенно становится все больше и больше.

Пролистывая сноски, Майя была поражена тем, во что превратилась история убийства Джона Буна, обсуждаемая историками, учеными и сторонниками теорий заговора самого разного толка. Содрогнувшись, она выключила планшет. Развернулась к двойному окну и зажмурилась, пытаясь восстановить того Фрэнка, которого она знала, и Буна. Годами она едва ли вспоминала Джона, настолько сильной была душевная рана. О Фрэнке она тоже не хотела думать, но по иным причинам. А теперь она жаждала вернуть их обоих.

Но боль превратилась в призрак, и сейчас — ради собственной безопасности — она должна вернуть их. Ей нужно знать.

Мифический «заяц». Майя стиснула зубы, чувствуя невесомый, галлюциногенный страх, который она испытала, впервые увидев его сквозь стекло, его искаженное темное лицо, большие глаза…

Был ли он в курсе? Действительно ли он был в Никосии? Десмонд Хокинс, «заяц», он же Койот. Странный тип. У Майи сложились с ним особые отношения, но она сомневалась, что он расскажет ей о роковой ночи.

«Что случилось?» — спросила она Фрэнка, когда они услышали крики. Резкое пожатие плечами, взгляд в сторону. Экспромт. Кажется, она слышала это раньше? Он отвернулся. Похоже, не мог вынести ее взгляда. Как будто случайно проболтался.


Горные хребты, обрамляющие бассейн Эллады, расширялись на западе полумесяцем, который назывался горы Геллеспонт. Эта марсианская гряда так походила на земные горы! К северу располагалась магистраль из Сабиси в Берроуз, врезавшаяся в бассейн, хребты здесь были пониже, а местность смахивала на неровное дно бассейна. Земля буквально съезжала на север низкими концентрическими волнами. Магистраль торила свой путь вниз по холмистому склону, и очень часто приходилось поворачивать назад, спускаясь по пандусам, вырезанным в волнистых горах. Поезд сильно притормаживал на поворотах, и Майя могла подолгу смотреть на голый базальт там, где они спускались. Иногда ей даже удавалось увидеть почти весь северо-запад Эллады, хотя до него оставалось еще три тысячи метров. Широкая, плоская равнина цвета охры, оливы и хаки ближе к горизонту превращалась в пеструю мешанину белого самых разных оттенков. Это был ледник, находящийся над самой глубокой точкой бассейна и необратимо тающий с каждым годом. Когда ледник освещало солнце, Майе казалось, что он подмигивал поезду, словно огромное разбитое зеркало. Тут уже появились пруды и более глубокие резервуары с холодной водой. В них так и кишела жизнь: время от времени она прорывалась на поверхность и выплескивалась на землю. Ледник имел практическое значение. Из водоносного слоя окружающих гор откачивали воду прямо на дно бассейна. Глубокая впадина в северо-западной части бассейна, где располагался Лоу-Пойнт и мохол, стала центром этого нового моря. Оно было около тысячи километров в длину, а в самом широком месте над Лоу-Пойнтом достигало трехсот километров. Сам же Лоу-Пойнт раскинулся в нижайшей точке Марса. Многообещающая ситуация, которую Майя держала в уме с первого дня приземления.

Город Одессу основали на севере бассейна: на один километр выше предполагаемого уровня моря. В общем, поселение находилось у залива, жаждущего воды. Таким образом, южная граница Одессы представляла собой зеленую набережную, которая вилась вдоль обрывистого побережья. Естественно, эта эспланада шла по внутренней стороны купола, прикрепленного к краю сухой дамбы. Когда Майя смотрела на дамбу, у нее создавалось впечатление, что от города сохранилась только половина, а южную часть Одессы отрезали еще в незапамятные времена.

Поезд добрался до станции, и пейзаж резко изменился. Поезд остановился, Майя забрала багаж с полки и вышла, следуя за Спенсером. Они не смотрели друг на друга, но, покинув станцию, смешались с пассажирами и направились к трамвайной остановке. Спустя минуту они сели в голубой трамвай, который бежал по «прибрежному» парку, граничащему с дамбой. В западной оконечности города они оба вышли на одной остановке.

Здесь, чуть выше рынка, затененного платанами, стоял трехэтажный жилой дом с внутренним двориком, где росли стройные молодые кипарисы. Каждый этаж здания отступал на шаг назад от нижнего этажа, а на двух его верхних ярусах имелись балконы, соревнующиеся числом карликовых деревьев и ящиками с яркими цветами. Поднявшись по лестнице к воротам, ведущим во двор, Майя обнаружила, что архитектура чем-то напоминает ей скрытые аркады Нади. Солнце уже садилось, а выбеленныестены дома с синей черепичной крышей сделали его образцом средиземноморского стиля. Так мог бы выглядеть любой фешенебельный многоквартирный дом в Одессе на Земле.

У ворот она обернулась, чтобы бросить взгляд на платаны: солнце почти скрылось за горами Геллеспонт, и там, на далеком льду, его отблески казались желтыми, как растопленное масло.

Майя последовала за Спенсером через сад в дом, зарегистрировалась у консьержа, получила ключ и зашагала к лифту. Здание принадлежало «Праксису», и некоторые комнаты, включая ее и, без сомнения, Спенсера, были изолированы. Они вошли в лифт и молча поднялись на третий этаж. Апартаменты Майи находились в четырех дверях от временного жилища Спенсера.

Она сунула в скважину ключ, открыла дверь и переступила порог своей новой квартиры. Две просторные комнаты (одна — с кухонным уголком и видом на ледник), ванная, балкон.

Она поставила сумку на кровать, покинула свои апартаменты, спустилась на лифте вниз и направилась на рынок, чтобы купить готовый ужин. Майя расплатилась с торговцами — те расхваливали свой товар, лежащий в тележках под широкими зонтами от солнца, — и пошла к ближайшей скамейке. Она поужинала шашлыками, запивая их греческим вином из маленькой бутылки, а затем принялась наблюдать, как народ прогуливается вдоль обрыва. Ближайший край ледяного озера был километрах в сорока, и сейчас самая восточная часть льда оказалась укрыта тенью гор: индиговые полосы протянулись с востока к отблескам розового.

Спенсер сел возле нее на скамейку.

— Красиво, — отметил он.

Она кивнула и продолжила есть. Предложила ему бутылку вина, он отказался и продемонстрировал ей недоеденный тамале. Она покачала головой.

— Над чем ты работаешь? — спросила она, когда расправилась с шашлыком.

— Делаю кое-какие важные детали для Сакса. Биокерамика среди прочего.

— Для «Биотика»?

— Для дочерней компании «Праксиса». Мы делаем раковины.

— Что?

— Раковины. Ты не ослышалась.

— Кстати, о «Праксисе»… — Она бросила на него взгляд.

— Саксу позарез нужна биокерамика.

— Для оружия?

— Да.

Она покачала головой.

— Ты можешь придержать его на поводке?

— Я попытаюсь.

Они смотрели, как льется с неба солнечный свет, перетекая к западу, будто раскаленное золото. На платанах зажглись фонари, стало холоднее. Майя чувствовала благодарность за то, что рядом в уютном молчании сидит старый друг. Отношение Спенсера к ней разительно отличалось от пренебрежения Сакса. Спенсер как будто просил прощения за то, что произошло после каньона Касэй, и прощал ее за то, что она сделала с Филлис. Она ценила это. И, в конце концов, Спенсер был одним из членов семьи. Они хорошо сработаются вместе.

Новый старт, новый город, новая жизнь — в который уже раз?

— Ты хорошо знал Фрэнка? — спросила она.

— Не очень. Не так, как ты или Джон.

— Как ты думаешь… он мог быть причастным к убийству Джона?

Спенсер вглядывался в голубой лед на черном горизонте. Потом он взял бутылку с вином, стоявшую на скамейке, сделал глоток. Посмотрел на нее.

— Какое это имеет значение теперь?

* * *
Как ни крути, но Майя и раньше не покладая рук трудилась в бассейне Эллады. И она всегда была убеждена, что его низкий уровень делает этот регион отличным местом для поселений. А сейчас земля на уровне одного километра над уровнем моря оказалась действительно густо заселена, так что дел у нее было невпроворот. У нее сохранились старые записи в искине. В данный момент она, как Людмила Новосибирская, собиралась их использовать.

Она работала в администрации гидрологической компании, которая затапливала Элладу. Компания являлась частью конгломерата организаций, развивающих бассейн. Среди них была и «Черноморская экономическая группа нефтяных компаний» — русская фирма, которая пыталась воскресить Каспийское и Аральское моря, ее дочерним предприятием «Дип-Уотерс» владел «Праксис». Задачей Майи была координация множества гидрологических процессов в регионе. Она собиралась увидеть сердце проекта «Эллада», прямо как в старые дни, когда была его движущей силой. Во многих смыслах это приносило удовлетворение, пусть иногда странное. Например, ее город Лоу-Пойнт — увы, единственное неудачное местечко! — с каждым днем затапливался все сильней. Хотя, с другой стороны, что плохого в том, чтобы навсегда затопить прошлое?

Итак, у нее была работа и квартира, которую она наполнила подержанной мебелью, висячими кухонными принадлежностями и растениями в горшках. Одесса оказалась приятным городом. Здешние дома были построены в основном из желтого камня и покрыты коричневой черепицей. Сама Одесса раскинулась на склоне обода бассейна, который загибался внутрь сильнее, чем обычно. Все кварталы города смотрели в центр сухой прибрежной линии, и отовсюду открывался чудесный вид на бассейн на юге. Самые нижние районы были отведены под магазины, бизнес-центры и парки находились повыше — под жилыми кварталами и полосками садов.

А поскольку Одесса расположилась над тридцатью градусами южной широты, Майя переехала из осени в весну. Горячее солнце освещало крутые улочки верхней части города и растапливало зимний снег с края ледяной массы. Пики Геллеспонтских гор темнели на западном горизонте. Симпатичный городок.

Примерно через месяц после прибытия из Сабиси приехал Мишель и занял соседние апартаменты. По ее совету он установил смежную дверь между их комнатами, и поэтому они смогли свободно курсировать по двум номерам, ни о чем не беспокоясь. Они жили семейной жизнью, которой у Майи никогда не было раньше, — это была некая норма, которую она нашла весьма расслабляющей. Она не пылала к Мишелю страстной любовью, но он стал ее другом, любовником и терапевтом. С его помощью она нашла некий внутренний стержень или якорь, который удерживал ее от полетов в занимательный мир гидрологии или в революционную горячку, а также не давал ей нырнуть в ужасную бездну политического отчаяния или самобичевания. Она ничего не могла поделать с синусоидальными колебаниями своего настроения, она ненавидела их и ценила все, что делал Мишель, чтобы сгладить эти перепады. У них не было зеркал, что наряду с кломипрамином помогало ослабить волнение. Но на дне кастрюль, а по ночам — в оконных стеклах, она видела печальное зрелище. И тогда она расстраивалась.

Спенсер жил с ними на одном этаже, и постепенно дом начал напоминать Андерхилл. Сходство даже усиливалось, когда кто-нибудь вдруг приезжал в город, используя ее апартаменты в качестве конспиративной квартиры. Встречая кого-нибудь из первой сотни, они выходили на прогулку к сухому побережью, смотрели на ледник на горизонте и обменивались новостями, как делали старики повсюду. Первопоселенцы Марса, возглавляемые Касэем и Дао, становились все более радикальными. Питер работал на лифте, он стремился туда, как мотылек на огонь. Сакс, слава Богу, приостановил свой безумный экотаж и сконцентрировался на производственных проектах мохола Вишняк, строя ракеты класса «земля — космос». Майя лишь качала головой. Им нужна не военная мощь: здесь она разделяла мнение Нади, Ниргала и Арта и была на их стороне. Им надо найти что-то другое, но что конкретно?.. Она пока не знала. И этот пробел в мышлении стал новой точкой отсчета — той гирькой, которая тянула ее вниз в синусоидальных волнениях настроения, что сводило ее с ума.


Работа, связанная с координацией различных аспектов проекта затопления, вызывала у нее живой интерес. Она ехала в трамвае или шла пешком в офис в центре города и упорно обрабатывала отчеты, присылаемые командами по поиску воды и бурильщиками. Их рапорты были полны радужного оптимизма, поскольку все заверяли Майю, что воды будет вдоволь и они наполнят бассейн до краев. Правда, они постоянно требовали дополнительную технику и персонал и, в конце концов, буквально завалили кабинет «Дип-Уотерс» своими пожеланиями. Судить о конкурирующих запросах из офиса было сложно, а помощники Майи часто просто закатывали глаза и пожимали плечами.

— Все равно, что судить конкурс лжецов, — заявил кто-то из них.

Кроме того, со всей территории Эллады приходили отчеты о начале строительства очередных поселений. Разумеется, строители входили в состав Черноморской группы или прибыли из наднациональных корпораций, связанных с ней. «Темные лошадки»…

Одна из разведывательных команд, к примеру, обнаружила убежище под куполом, которого не существовало по документам, и оставила все, как есть.

Наверняка два крупных строительных проекта в каньоне Дао и системе Дао-Реул уже были заселены «под завязку», а официальные бумаги, естественно, являлись обычной отпиской. Конечно, кое-кто из местных либо жил, используя поддельный паспорт, как и Майя, либо вообще не значился в системе. Любопытно…

Круговую магистраль Эллады закончили возводить год назад. Это оказался сложный инженерный проект: неровный обод бассейна испещряли глубокие трещины, в нем было много кратеров, которые образовались после падения метеоритов. Тем не менее, мероприятие увенчалось успехом. Майя решила удовлетворить свое любопытство, прокатившись по магистрали и лично проинспектировав проект «Дип-Уотерс», а также взглянув на некоторые «свежеиспеченные» поселения.

В поездке Майю сопровождала молодая женщина-ареолог по имени Диана, которая присылала ей отчеты из восточной части бассейна. Ее доклады были немногословны и ничем не примечательны, но от Мишеля Майя узнала некоторые подробности биографии Дианы. Она была дочерью Поля, сына Эстер. Сама Эстер родила Поля вскоре после того, как покинула Зиготу: она помалкивала о том, кто являлся отцом ребенка. Им мог оказаться муж Эстер, Касэй, и тогда Диана могла быть племянницей Джеки, а также правнучкой Джона и Хироко. Но если это был Питер, как предполагали многие, тогда она могла быть причислена к дальней родне Джеки и автоматически становилась правнучкой Энн и Саймона. В любом случае Майя нашла это интригующим. Кроме того, Диана была одним из йонсеев, марсиан в четвертом поколении, и Майе безумно хотелось с ней познакомиться.

Диана действительно оказалась примечательной личностью. Майя встретила ее в офисе Одессы за несколько дней до поездки и остолбенела. Своим огромным ростом — выше двух метров — подтянутая Диана действительно производила впечатление. Она отличалась текучей грацией, скуластыми азиатскими чертами лица и казалась представителем новой расы гуманоидов. А теперь она будет сопровождать Майю в новый уголок мира.


Оказалось, что Диана одержима бассейном Эллады и его скрытой водой. Она говорила об этом часами, так долго и подробно, что Майя уверилась в разгадке тайны ее рождения. Такой марсоманьяк мог быть лишь родственником Энн Клейборн, из чего следовало, что отцом Поля являлся именно Питер. Майя села в поезд рядом с великаншей Дианой, наблюдая за ней или глядя в окно на крутой северный склон бассейна. Задавая вопросы, она смотрела, как Диана упирается коленями в спинку кресла впереди. Просторных вагонов, к сожалению, еще не конструировали.

Одна вещь поистине поражала Диану — то, что в бассейне Эллады оказалось гораздо больше подземных вод, чем было предсказано ареологическими моделями. Открытие, сделанное в условиях полевых работ в последние десять лет, инициировало современный проект «Эллада», превратив гипотетическое море из славной идеи в ощутимую возможность. Это также заставило ареологов пересмотреть свои теоретические модели ранней марсианской истории и начать поиски в ободах других ударных бассейнов. Разведывательные экспедиции отправлялись в горы Харит и горы Нереид, окружающие Аргир, а также в холмы на юге равнины Исиды.

Вокруг Эллады исследование было практически закончено. Поисковые команды обнаружили порядка тридцати миллионов кубических метров воды, по крайней мере, так утверждалось, хотя некоторые исследователи говорили, что это далеко не предел.

— А как они узнают, что воды больше нет? — спросила Майя Диану, думая о запросах, которые скопились в ее офисе.

Диана пожала плечами.

— Когда станет ясно, что искали уже везде.

— А как насчет дна бассейна? Может ли затопление отрезать возможность подобраться к водоносным слоям?

— Нет, — заявила Диана.

Она рассказала Майе, что воды там почти не нашли. Дно бассейна оказалось высушено после удара планетоида, в результате которого оно образовалось. В эоловых отложениях оно насчитывало около километра в глубину — с подстилкой из жесткого слоя брекчиевидной породы, образовавшейся в результате краткого, но сильного сжатия в момент падения планетоида. То же давление стало причиной серьезных разрушений по ободу бассейна, которые высвободили огромное количество газов из внутренних слоев планеты. Летучие компоненты нижних слоев просочились выше и охладились, и водная часть данных компонентов собралась в жидком водоносном слое, который встречался в зонах вечной мерзлоты.

— Отличный удар, — заметила Майя.

— Верно, — улыбнулась Диана.

Она добавила, что, как правило, сами тела составляли одну десятую от размера кратера или образованного бассейна («Прямо как исторические личности», — подумала Майя). Вероятно, планетоид достигал приблизительно двухсот километров в диаметре и упал на древнюю, испещренную кратерами возвышенность. Исследования подтверждали, что это был крупный астероид, состоявший из углистого хондрита с изрядным количеством воды и сплавом никеля и железа. При столкновении он развил скорость в семьдесят две тысячи километров в час и врезался в Марс под углом, направленным чуть на восток — последнее объясняло огромную вмятину к востоку от Эллады и относительно ровные, концентрические хребты Геллеспонта на западе.

Затем Диана объяснила Майе кое-что еще, чем вызвала у Майи поток ассоциаций, связанных с историей человечества. Чем больше воздействующее тело, тем меньше остается от него в итоге. Именно поэтому почти все осколки астероида испарились сразу после катастрофического падения. Однако под кратером Гледхилл имелся гравитационный болид, который некоторые ареологи считали частью планетоида — наверное, одной десятитысячной или даже меньшей частью оригинала, которая, по их заявлениям, снабдит людей всем необходимым железом и никелем, если только они решат выкопать его.

— Это реально? — осведомилась Майя.

— Не совсем. Дешевле разрабатывать астероиды.

«Что они и делали», — мрачно подумала Майя. Вот чем при последнем режиме Временного Правительства ООН и ограничивался тюремный приговор — годы невыносимой работы в поясе астероидов, обслуживание специализированных шахтерских кораблей и роботов. Весьма эффективно, как выражались во Временном Правительстве. Тюрьмы находились очень далеко, но приносили баснословную прибыль.

Но Диана думала о чудесном зарождении бассейна. Удар произошел около трех с половиной биллионов лет назад, когда литосфера планеты была тоньше, а ее поверхность — горячее. Энергию, высвобожденную таким ударом, невозможно себе представить! Ведь даже вся энергия, добытая человечеством в течение всей его истории, — ничто по сравнению с этим! А последовавшая за ударом вулканическая активность была значительна. Вокруг Эллады появились десятки вулканов. Они возникли сразу же после падения планетоида, включая Южный Толус на юго-западе, патеру Амфитриты на юге, Адриатическую патеру и патеру Тиррен на северо-востоке. И, конечно же, поблизости от них имелись водоносные слои.

Два из них прорвались на поверхность еще в древности, оставив на восточном склоне бассейна характерные синусоиды прорезанных водой каньонов. Дао, к примеру, брал начало на рифленых склонах Адриатической патеры, а дальше — на юге — раскинулся его «собрат», соединенный с Дао парой гигантских долин. Он был известен, как система Хармахис-Реул, и простирался на целую тысячу километров вперед. Водоносные слои в основании этих впадин многие эоны заполнялись заново после прорыва. Строительные команды укрывали куполом Дао и работали на Хармахис-Реуле. Они собирались выпустить воду из водоносных слоев, чтобы она побежала вниз по защищенным каньонам вплоть до выхода на дно бассейна. Майя была крайне заинтересована в этих новшествах, и Диана, которая оказалась очень подкованной в данной области, собиралась отвезти ее к своим друзьям в Дао.

Их поезд скользил вдоль северного края Эллады, и почти все время в поле их зрения находился лед на дне бассейна. Они миновали городок на склоне холма, названный Севастополем, — в полуденном свете его каменные стены отливали флорентийским желтым, а затем поезд доехал и до Адовых Врат, поселения в нижней оконечности каньона Дао.

Они вышли со станции после полудня и уставились вниз, созерцая новенький город под куполом, который раскинулся под гигантским подвесным мостом. Мост поддерживал железнодорожную магистраль, соединяя края каньона прямо над его устьем, и башни моста находились в десяти километрах друг от друга. С края каньона, где располагалась станция, они видели расширяющееся устье каньона и основание бассейна, простирающееся под кудрявой солнечной решеткой, прочерченной облаками. А с другой стороны можно было любоваться узким вертикальным миром настоящего марсианского каньона. Пока они спускались по петляющей лестнице в город, купол над каньоном был незаметен. Лишь красноватая кайма на фоне вечернего неба указывала на то, что он существует — на тенте оседали мелкие частички, которые окрашивали материю.

— Завтра мы прогуляемся по каньону, — сказала Диана, — и осмотрим все как следует сверху. А уж потом спустимся на дно!

Наконец, они очутились на улице, в которой было семьсот пронумерованных шагов. Они побродили по городу и пообедали, а затем опять взобрались наверх и направились к офису «Дип-Уотерс» (он находился прямо на стене каньона, под мостом).

Они заночевали в гостевых комнатах компании, а на следующее утро прошли в станционный ангар и взяли напрокат мини-марсоход.

Диана села за руль и поехала на северо-восток, держась края каньона, по дороге, которая вилась рядом с массивным бетонным основанием купола. Хотя материал был почти полностью прозрачен, огромная площадь крыши делала его слишком тяжелым для того, чтобы установить там якоря. Бетон загораживал вид на сам каньон, поэтому сперва Майя ничего толком не увидела. Вскоре Диана затормозила и припарковалась. Они нацепили шлемы, покинули кабину марсохода и взобрались по деревянной лестнице, которая, казалось, верхним своим концом упиралась в небо. Конечно, пристальный взгляд мог обнаружить прозрачную опору из аэрогеля, поддерживающую ее, а еще — дополнительные слои купола, простирающиеся от опоры к другим уже невидимым опорам. На вершине они обнаружили маленькую огороженную смотровую площадку, позволяющую рассматривать каньон на много километров как вверх, так и вниз — по течению.

Майя ахнула: внизу и в самом деле бурлил поток. По Дао текла река. Она заметила, что каньон как будто испачкан зеленой краской, если точнее, целой гаммой зеленых оттенков. Здесь росли деревья. Майя различила тамариск, тополь, осину, кипарис, платан, низкорослые дубы, снежный бамбук, шалфей. Дальше, на крутых осыпях и каменистых склонах, притулились разнообразные кустарники и низкие ползучие растения, а еще, конечно же, осока, мох и лишайники. Какой изысканный дендропарк!

Майя посмотрела на реку. Это был не прозрачный поток с белыми бурунами. Вода кое-где отливала ржавчиной. В стремнине и на перекатах она пенилась яркими оттенками розового.

— Классические марсианские тона, обусловленные крошечными частицами. Они распределены в воде, как ледниковый ил, и отражают цвет неба, — пояснила Диана.

Майя вскинула голову. Небо было туманно-лиловым, переходящим в фиолетовый. Облака застилали желтое солнце, которое напоминало радужку тигриного глаза.

Однако рыжая или нет — но то была настоящая река, тихая в одних местах, бурная в других, с гравием бродов, с песчаными отмелями, переплетениями, крошащимися изогнутыми островками, с ленивыми слепыми рукавами, частыми порогами и даже с парочкой буйных водопадов. Они располагались выше по течению, и под первым из них виднелась пышная розовая пена. Ее клочки уносило дальше по течению, они цеплялись за валуны и коряги, торчавшие у берега.

— Река Дао, — вымолвила Диана. — Местные называют ее Рубиновой рекой.

— Сколько их здесь?

— Несколько сотен. В основном он живут рядом с Адовыми Вратами. У них есть фермы, и они разводят животных. Некоторые трудятся у начала каньона — они занимаются водоносными работами.

— Это один из самых крупных водоносных горизонтов?

— Да. Около трех миллионов кубических метров воды. И мы выкачиваем ее со скоростью потока, как вы сами можете видеть. Около ста тысяч кубических метров в год.

— Значит, через тридцать лет русло пересохнет?

— Верно. Хотя они могут накачать воду назад через трубу и выпустить ее снова. Или, кто знает, если атмосфера станет влажной, на склонах Адриатической горы накопится изрядное количество снега, чтобы питать источник. Тогда уровень воды будет колебаться в зависимости от сезона, но это ведь нормально для рек, не так ли?

Майя уставилась вниз, этот вид напоминал ей что-то из юности… Исток Риони в Грузии? Колорадо, которую она видела однажды в Америке? Она не могла вспомнить. Все так смутно, вся ее жизнь…

— Как красиво, — произнесла она и покачала головой.

Здесь таилось что-то, чего она никогда не видела раньше, будто река существовала вне времени — пророческий взгляд в отдаленное будущее.

— Давайте проедем вперед и посмотрим на гору.

Майя кивнула, и они вернулись в марсоход. Пару раз после того, как они продолжили подъем вверх по склону, дорога поднималась достаточно высоко над основанием, и дно каньона открывалось перед ними во всей красе. Река пенилась и бежала по устью среди камней и растительности. Но Диана не останавливалась, и Майя не замечала следов поселений.

В верхнем конце укрытого куполом каньона располагался бетонный блок завода жизнеобеспечения, где находилась насосная станция и машины, перерабатывающие газ. Лес ветряных мельниц стоял на пологом каменистом склоне к северу от станции, пропеллеры, развернутые на запад, неторопливо вращались. Над этим массивом высился широкий конус Адриатической патеры, вулкана, испещренного густой сетью лавовых каналов. Поздние трещины пробегали по более ранним и сливались в темные пятна. Снежный покров заполнил каналы, но не обнаженную черную породу между ними, которую пока не стесали сильные штормовые ветра.

Майя смотрела на исполинский темный конус, украшенный сотнями запутанных белых лент, которые рвались в фиолетовое небо.

— Как симпатично, — сказала она. — Гору видно со дна каньона?

— Нет. Но многие из наших сейчас работают сверху, на краю, у колодцев или у электростанции. Они видят гору каждый день.

— А поселенцы… кто они?

— Давайте я вас с ними познакомлю, — предложила Диана.

Майя кивнула, наслаждаясь стилем Дианы, который по-прежнему чем-то напоминал манеру Энн. Сансеи и йонсеи казались Майе странными, но Диана — в меньшей степени. Несколько заурядной, возможно, в сравнении с ее более экзотическими ровесниками и детьми Зиготы, зато приятно обыкновенной.

Пока Майя задумчиво рассматривала Диану, та вырулила в каньон. Марсоход пополз по крутой дороге, проложенной поверх древней насыпи на склоне у основания Дао. Именно здесь и случился первый прорыв водоносного слоя, и в этом месте почти не было хаотичных ландшафтов, только титанические осыпи склонов, навсегда погруженные в глубокий сон.

Основание каньона оказалось более-менее плоским. Вскоре марсоход уже катил по нему, как по реголитовой трассе, сбрызнутой фиксативом. Иногда дорога бежала вдоль реки. Спустя почти час марсоход выехал на зеленый луг, втиснутый в плавный изгиб широкой запруды. В центре в узле сосен и осин теснилась кучка покрытых черепицей крыш с бледным дымком, поднимающимся над единственной трубой.

Майя уставилась на поселение — загон и пастбище, огород, тележка, ульи, — удивляясь его архаичной гармонии и некоей отстраненности от плато красного камня и от самого каньона. По сути, это поселение словно находилось вне истории и вне времени. Мезокосм. Что они думают, живя в своих маленьких домиках, — вспоминают ли они о другом Марсе или о Земле? Но почему насущные проблемы вообще должны их волновать?

Диана затормозила, а из дома тотчас выскочили несколько человек и побежали к марсоходу. Давление под тентом составляло 500 миллибар, что помогало поддерживать его вес, поскольку самое большое давление в атмосфере достигало 250 миллибар. Майя отключила шлюз и вышла наружу без шлема, чувствуя себя неуютно, как будто она не одета.

Поселенцы оказались молодыми уроженцами Марса. В основном они приехали сюда из Берроуза и Элизия. Они рассказали Майе, что в каньоне обосновалась и горстка землян. Майя кивнула. Она знала, что «Праксис» создал программу для адаптации на Марсе, нацеленную на граждан маленьких стран Земли. И действительно, совсем недавно в каньоне приветствовали дюжину швейцарцев, греков и индейцев племени навахо. Ближе к Адовым Вратам было поселение русских. В общем, в каньоне говорили на разных языках, но английский оставался главным и был первым языком практически для всех родившихся здесь детей.

У поселенцев были диковинные акценты, они делали странные ошибки в грамматике, и это резало слух Майи. Почти каждый второй глагол после первого звучал в настоящем времени. Например: «Мы пошли вниз по течению и видим, на реке работают швейцарцы. Укрепляют берега камнями и растениями. Они говорят, через три года русло реки будет промыто и вода станет чистой».

— Но она по-прежнему будет цвета скал и неба, — возразила Майя.

— Да. Но чистая вода все равно лучше соленой.

— Откуда вы знаете? — спросила Майя.

Они прищурились и нахмурились.

— Просто по тому, как она выглядит на ладонях?

Майя улыбнулась.

— Чудесно, что у вас столько места. Невероятно, сколько пространства можно закрывать куполом, не правда ли?

Кое-кто пожал плечами и усмехнулся.

— Мы очень ждем, когда можно будет жить без куполов, — сказал кто-то. — Нам не хватает дождя и ветра.

— Вы уверены?

— Конечно!

Они с Дианой забрались в марсоход, и тот пополз дальше, проезжая деревушки или отдельно стоящие фермы с овечьими пастбищами, виноградниками, садами и возделанными полями.

Майя смотрела на просторные теплицы, блестящие, словно научные лаборатории. Одни раз дорогу впереди перебежал койот. Потом на склоне, на зеленой лужайке, Диана заметила бурого медведя, а потом — и стадо овец. В деревнях люди торговали продуктами и инструментом на открытых рынках, обсуждали события дня. Они не следили за новостями с Земли и казались Майе поразительно несведущими в них. За исключением русского поселения — они говорили на каком-то суржике, но звук родной речи растрогал Майю до слез, и они сказали ей, что дела на Земле идут совсем плохо. Как обычно. А они добавили, что счастливы жить в каньоне.

Наконец они остановились на рыночной площади какой-то деревеньки. Там собралась целая толпа, в центре которой на импровизированном возвышении стоял Ниргал. Он жевал яблоко и энергично кивал, слушая своих собеседников. При виде Майи он бросился к ней и обнял, приподняв от земли.

— Майя, откуда ты взялась?

— Я на экскурсии. Сейчас я переехала в Одессу. А это Диана, дочь Поля. Ну, а ты что тут делаешь?

— Посетил долину. У них кое-какие проблемы с почвой, пытаюсь помочь.

— Расскажи!

Ниргал работал инженером-экологом и унаследовал некоторые таланты Хироко. Мезокосм каньона был относительно нов, и поселенцы до сих пор выращивали рассаду, чтобы высаживать ее вверх и вниз по течению. В принципе, почва оказалась неплохо подготовлена, но из-за недостатка азота и калия страдали многие культуры.

Они обсудили все это с Ниргалом, пока шли по рыночной площади. Ниргал успевал показывать ей злаки, овощи, фрукты и привозимые продукты, описывая экономику долины.

— Значит, поселенцы пока не на самообеспечении? — спросила Майя.

— Нет! Но у них всегда бывает хороший урожай, они торгуют с соседями или отдают его даром.

Ниргал, естественно, разбирался и в экологической экономике и уже обзавелся в каньоне приятелями. Люди часто подходили к нему, чтобы поздороваться или перекинуться парой словечек, и поскольку одна рука Ниргала лежала на плечах Майи, она тоже невольно вовлекалась в крепкие дружеские объятия.

Ниргал представлял ее местному молодняку, и Майя сразу поняла, что все юнцы рады его видеть. Он помнил их имена, спрашивал, как идут дела, и задавал толковые вопросы. Они продолжали кружить по рынку, мимо столов с хлебом и картофелем, мешков с ячменем и удобрениями, корзин с ягодами и сливами, а за ними следовала целая процессия поселенцев.

В конце концов, они устроились за длинными сосновыми столами у дверей таверны. Остаток дня Ниргал провел возле Майи. Она смотрела на все эти юные лица, расслабленные и счастливые, и с изумлением отмечала, как Ниргал похож на Джона.

Люди, которые находились рядом с ним, преображались. Удивительно, но они тотчас становились сердечнее и внимательнее друг к другу. Появление Ниргала буквально осеняло их благодатью. Они наливали Диане и Майе напитки, кормили гостей обедом, приговаривая «все свое, все местное», разговаривали на быстром марсианском английском, со вкусом сплетничали и толковали сны.

А Ниргал всегда был особенным мальчиком. Такой же сказочный, как Хироко, и одновременно — совершенно нормальный. Диана буквально приклеилась к нему с другой стороны, и остальные молодые женщины, казалось, мечтали быть на ее месте или хотя бы на месте Майи. А может, и были… в прошлом. Все-таки есть преимущество в том, чтобы быть древней бабушкой. Майя могла без стеснения опекать Ниргала, а он только ухмылялся, и никто ничего не мог тут поделать. Да, он обладал харизмой: четкая линия подбородка, смешливый, подвижный рот, широко посаженные карие, чуть азиатские глаза, густые брови, непослушные черные волосы, изящное тело. И он не был так высок, как большинство из них. Ничего экстраординарного. Но его обаяние, дружелюбие, интерес и склонность к веселью зачаровывали с первого взгляда.

— Как насчет политики? — спросила она его вечером, когда они вдвоем прогуливались по дороге. — Что ты им говоришь?

— Я использую декларацию Дорсы Бревиа. Думаю, мы должны немедленно начать воплощать ее в нашей повседневной жизни. Поселенцы в долине находятся вне официальной сети и живут по принципам другой экономики.

— Знаю. Это одна из причин, по которой я переехала сюда.

— Ага. И получается, что сансеи и йонсеи довольным своим укладом. Они считают, что обрели свой дом.

— Вопрос в том, что думает по этому поводу Временное Правительство.

— А что они могут сделать? По-моему, им наплевать, — ответил он, и Майя внезапно поняла, что Ниргал все время путешествовал по Марсу и наверняка видел гораздо больше мест, чем она сама. — Мы не светимся и не бросаем им вызов. Думаю, они не беспокоятся на наш счет. По-моему, они даже не в курсе, что мы рассеялись по планете.

— Вряд ли… — Возразила Майя и насупились.

Они стояли на берегу реки, шумно журчащей на мелководье, темно-фиолетовая поверхность едва отражала свет звезд.

— Такой силурийский вид, — сказал Ниргал.

— Как вы себя называете? — спросила Майя.

— В смысле?

— Это же вроде политической партии или социального движения, верно?

— Некоторые называют себя бунианцами, своего рода крыло первопоселенцев Марса. Не думаю, что это правильно. А я сам по себе. Может быть, я — Ка. Или Свободный Марс. Мы так говорим, когда здороваемся. Смешно, да?

— Наверное, — пробормотала Майя, щекой чувствуя горячий влажный ветер.

Ниргал придерживал ее за талию. Альтернативная экономика, действующая вне рамок законов, была интересна, но и рискованна. Она могла стать теневой экономикой, управляемой криминалом, и маленькая идеалистическая деревенька была бы тогда бессильна. В общем, Майя считала, что это несколько иллюзорное решение проблем с Временным Правительством. Но когда она изложила свои соображения Ниргалу, он согласился.

— До финала еще далеко. Но нам не помешают союзники. Сейчас мы живем мирно, а позже, когда придет время…

Майя кивнула в темноте. Она подумала, что очутилась в уникальном Доме ребенка. Они вместе вернулись в деревню. Местные устроили вечеринку. По меньшей мере, пять девиц начали соревноваться за право остаться с Ниргалом, и со смехом, лишь отчасти критическим — будь она моложе, у них не было бы шансов, — Майя отправилась спать.

Утром они покинули деревеньку и продолжили путешествие вниз по течению реки. Через два дня, в сорока километрах от Адовых Врат, марсоход добрался до поворота каньона. Теперь перед Дианой и Майей открывались все окрестности — Майя могла видеть даже башни, поддерживающие подвесной мост магистрали.

«Будто нечто из другого мира, — решила Майя, — с совершенно иной технологией». Башни достигали шестисот метров в высоту и отстояли друг от друга на десять километров — воистину грандиозный мост, в сравнении с которым сам город казался микроскопическим. Он еще час был виден на горизонте, а затем его можно было различить только снизу, с самого края каньона. Здания скатывались с крутых склонов, как эффектная земная деревушка в Испании или Португалии, — и все домики находились в тени грандиозного моста. Однако Майя знала, что есть мосты и покрупнее, как на Хрисе, а с постоянными успехами в материаловедении конца-края этому не было видно. Трос нового лифта, сделанный из углеродных нанонитей, имел большую прочность на разрыв, чем требовалось для его целей… Вполне естественно, что при помощи данного материала можно было соорудить практически любую конструкцию. Люди обсуждали мосты в долине Маринер и шутили о том, что надо построить автомагистрали между тремя пиками Фарсиды и избавить местных от необходимости всякий раз подниматься и спускаться на пятнадцать километров.

Вернувшись в Адовы Врата, Майя и Диана вернули марсоход в ангар и пообедали в ресторанчике под вездесущим мостом — заведение находилось на крутом склоне долины. Диана решила навестить друзей, поэтому Майя вежливо откланялась и пошла в свою комнату в офисе «Дип-Уотерс». Оказавшись в апартаментах, она распахнула стеклянные двери, ведущие на балкон, и опять стала смотреть на мост. Его огромный пролет изгибался под звездами, напоминая каньон Дао.

Майя вспомнила о черной Адриатической горе, украшенной белыми лентами заснеженных трещин. Спать ей не хотелось, и она добрую половину ночи провела в кресле на балконе. Она сидела, завернувшись в одеяло, глядела в тень великого моста и думала о Ниргале, о молодых поселенцах и о том, что все это значило.


Следующим утром они должны были сесть на циркулирующий по Элладе поезд, но Майя попросила Диану отвезти ее на дно бассейна. Она намеревалась увидеть собственными глазами, что происходит с водой, бегущей вниз и вливающейся в реку Дао. Диана с радостью повиновалась.

В нижней части города поток вливался в узкий резервуар, ограниченный мощной бетонной дамбой и насосом, расположенным в стене купола. За пределами купола вода текла по изолированной трубе, установленной на трехметровых пилонах. Трубопровод располагался на широком, слегка наклонном восточном краю бассейна, и они последовали вдоль него на другом марсоходе. Спустя десять минут разрушающиеся скалы Адовых Врат скрылись за низкими дюнами. Но башни моста были видны еще целый час, возвышаясь над линией горизонта.

Марсоход преодолел несколько километров, и Майя поняла, что трубопровод проложен прямо на красноватой равнине над коркой потрескавшегося льда. Можно сказать, что это был своеобразный ледник, который тянулся слева от марсохода чуть ли не до самого горизонта. По сути, здесь находился берег нового моря или, по крайней мере, его замерзшая часть, а сам трубопровод постепенно спускался вниз и пропадал в паре километров от берега.

Маленькое, почти стершееся кольцо кратера вмерзло в лед, словно изгибающийся двойной полуостров. Диана решительно поехала вперед, и марсоход принялся вгрызаться в лед, пока не забуксовал. Диана остановилась. Теперь перед ними расстилался ледяной мир, лишь позади лежал пологий песчаный склон.

— Этот кусок берега простирается очень далеко, — пояснила Диана. — Видите?

И она указала на серебряные проблески на западе.

Майя взяла с приборной панели бинокль и смогла различить нечто вроде айсберга, за которым — ну надо же! — поднимались песчаные дюны. Неожиданно масса льда откололась: псевдогренландский ледник обрушился в песчаное море и молниеносно разбился в мелкое крошево. Появилась вода, столь же темная, как и в Рубиновой реке: влага хлынула прямо из песка. Поднялась пыль и понеслась прочь от потока, ветер унес ее к югу. Края нового потока побелели, но Майя знала, что это ничто по сравнению с той чудовищной скоростью, с которой замерзала вода в 2061 году. Пока вода еще промерзла, но ледяные кристаллы, конечно, продолжали упрямо расти.

Майя вздохнула. Очевидно, на Марсе потеплело, и атмосфера уплотнилась. В бассейне могло быть примерно 260 миллибар, а температура снаружи составляла 271 градус по Кельвину. Приятный денек! Она стала пристально осматривать побережье в бинокль и через несколько секунд обнаружила сверкающие озерца талой воды, уже гладкие и замерзшие насквозь.

— Все меняется, — пробормотала Майя себе под нос.

Диана промолчала.

В конце концов, поток новой темной воды побелел целиком и застыл.

— Потом он прорвется на поверхность где-нибудь еще, — сказала Диана. — Это как отложение осадков. Главный канал для участка расположен к югу отсюда.

— Я рада, что все увидела. Давай возвращаться.

Они повернули в Адовы Врата и вечером поужинали вместе на той же террасе уже знакомого Майе ресторанчика под огромным мостом. Майя задала Диане множество вопросов о Поле, Эстер, Касэе, Ниргале, Рэйчел, Эмили, Реуле и остальных из стаи Хироко, а также об их детях и внуках. Чем они занимались? Что собирались делать? Сколько последователей было у Ниргала?

— И не сосчитать! Вы же его видели! Он часто путешествует, а местные заботятся о нем. Друзья, друзья друзей и так далее…

— А как ты думаешь, они поддержат?..

— Революцию?

— Я хотела сказать движение за независимость.

— Называйте, как угодно, но я знаю одно: они всегда поддержат Ниргала. Земля стала их худшим кошмаром, который едва не погубил их жизни. Они не хотят, чтобы все опять повторилось на Марсе.

— Они? — переспросила Майя с улыбкой.

— И я тоже, — Диана улыбнулась в ответ. — Мы.


Пока они продолжали двигаться по часовой стрелке вокруг Эллады, у Майи появился повод вспомнить этот разговор. Консорциум из Элизия без каких-либо очевидных связей с наднациональными корпорациями или Временным Правительством завершил возводить купол над каналами Хармахис-Реул, использовав тот же метод, что и над каналом Дао. Сейчас в двух соединенных каньонах сотни людей размещали аэраторы, обрабатывали почву, выращивали и рассаживали начальную биосферу мезокосма каньона. Их передвижные парники и предприятия никогда не пустовали. Металлы и газы они добывали на пустошах Гесперии на востоке, а затем доставляли сырье через устье Хармахиса, названное Сухуми. У них имелись стартовые программы и семена, и, кажется, они не слишком тесно общались с Временным Правительством. Они не спрашивали разрешения начать проект, и им активно не нравились представители власти из Черноморской группы, которые обычно выступали от лица наднациональных корпораций.

Однако им не хватало рабочих рук, и они были рады получить больше техников или специалистов из «Дип-Уотерс», а также любое оборудование, которое они могли присвоить из подразделений фирмы. Практически каждая группа, которую Майя встречала в системе Хармахис-Реул, просила о помощи. В основном здесь работал местный молодняк. Эти ребята не сомневались, что имеют те же шансы заполучить нужную технику, что и все остальные, хотя и не имели отношения ни к «Дип-Уотерс», ни к другой компании.

И везде южнее Хармахиса-Реула в неровных, образованных выбросами холмах за краем бассейна рыскали исследовательские команды. Они прочесывали местность в поисках водоносных слоев. Большинство работников оказались уроженцами Марса, как и многие люди, которые обосновались в поселениях каньона. Некоторые из них родились даже после 2061 года. И они были совершенно другими, они разделяли интересы и энтузиазм, совершенно не понятный иным поколениям. Порой Майя думала, что произошел генетический сдвиг или естественный отбор, в результате которого возникло биомодальное разделение. Теперь представители старого вида гомо сапиенс населяли планету вместе с новыми гомо арес, созданиями высокими и стройными, изящными и полностью принадлежащими Марсу. Неудивительно, что последние чувствовали себя на Марсе словно рыба в воде! Вдобавок они, похоже, не сомневались, что только их вклад в проект и может превратить бассейн Эллады в море.

И эта сложнейшая задача была для них абсолютно естественна. На одной остановке магистрали Майя и Диана вышли из поезда. Встретившись с друзьями Дианы, они взяли напрокат марсоход и поехали на хребты Дорсы Зеа, которая входила в юго-восточную четверть бассейна. Эти дорсы постепенно становились полуостровами под ледяным краем моря. Майя смотрела на расколотые щелями ледники, расположенные по обе стороны, и качала головой. Она пыталась представить время, когда тут будет шуметь море, а древние скалистые базальтовые хребты будут смахивать на зубцы сигналов на сонаре какого-нибудь корабля. Неужели через некоторое время здесь появится настоящий дом для морских звезд, креветок и всего огромного разнообразия искусственно созданных бактерий? И хотя это должно было случиться уже не в столь отдаленном будущем, Майя не переставала изумляться.

А Диана и ее друзья, некоторые из которых имели греческие и турецкие корни, не испытывали ни малейшего трепета перед надвигающимся будущим. Их не пугал масштаб самого проекта. Они жили в каньоне и просто выполняли свою работу, для них это было соразмерно обычным человеческим возможностям — вот и все.

Кроме того, на Марсе всегда реализовывали подобныефараоновы проекты. Люди создавали океаны. Строили мосты, рядом с которыми Золотые Ворота казались игрушкой. Друзья Дианы даже не принимались за хребет, на который таращилась Майя, всерьез. Они самозабвенно болтали друг с другом, обсуждали их общих знакомых в Сухуми и смеялись.

— Как глупо! — резко бросила Майя. — Проект превосходит все достижения человечества на Земле, связанные с изменением ландшафта! Ваше море будет размером с Карибское! На Земле никогда не было подобных проектов! Никогда!

Юная женщина с приятным лицом и гладкой кожей улыбнулась.

— Терра меня совсем не интересует, — заявила она.


Магистраль загибалась вокруг южного обода, пересекая поперечно несколько крутых хребтов и ущелий, носивших названия каньонов Аксиус. Складки бежали с неровных холмов обода к бассейну, заставляя магистраль чередовать огромные арочные мосты и глубокие ущелья и даже туннели. Поезд, в который они сели после Дорсы Зеа, был маленьким частным локомотивом, принадлежащим их офису в Одессе, поэтому Майя могла останавливать его, где пожелает. Она так и делала и выходила из вагона, чтобы пообщаться с поисковыми и строительными группами. На одной из остановок она встретилась с земными эмигрантами. Для Майи они оказались гораздо более понятными людьми, чем жизнерадостные местные. Они не были великанами, шатались повсюду с удивленным и вдохновленным видом или в тревоге и унынии, но в любом случае — они осознали, насколько странным было их предприятие. Они пригласили Майю посмотреть на туннель в хребте, и она с радостью согласилась. Выяснилось, что это было старое лавовое образование: цилиндрическая труба начиналась возле патеры Амфитрита и достигала почти таких же размеров, что и Дорса Бревиа, но спускалась вниз под более острым углом. Инженеры закачивали в него воду из водоносного слоя Амфитриты и использовали его как трубопровод, ведущий к основанию бассейна.

Взбудораженный гидролог-землянин показал ей обзорную галерею, вырезанную в стене лавового туннеля. Черная вода бежала по дну, едва покрывая его, несмотря на 200 кубических метров в секунду. Грохот эхом отдавался в пустом базальтовом цилиндре.

— Разве не грандиозно? — требовательно спрашивали эмигранты, и Майя кивала.

Как хорошо, что она оказалась среди людей, чья реакция была ей понятна.

— Просто как чертовски большой барабан, да?

Но молодняк в поезде не особо реагировал на восклицания Майи: водопровод из лавового туннеля, конечно, крупный, так он ведь и должен быть таким, хотя и здесь тоже кое на чем экономят. Но участок хороший! Затем они вернулись к своим разговорам, и Майя провела остаток пути до следующей остановки в молчании.


После того как поезд обогнул юго-западный свод бассейна, они поехали к северу. Они миновали четыре или пять трубопроводов, построенных слева от гор Геллеспонт, голые зазубренные хребты которых напомнили Майе Неваду или Афганистан. Их пики были выбелены снегом. Майя глядела в окно, не отрываясь: на дне бассейна расползались заплаты грязного, разбитого льда, часто отмеченные светлыми пятнами новых разливов. На вершинах холмов у магистрали возводились городки под куполами. «Прямо тосканский Ренессанс», — подумала Майя.

— Предгорья станут популярным местом для поселений, — сказала она Диане. — Они окажутся между горами и морем, а некоторые из устьев каньонов превратятся в заливы.

Диана согласно кивнула.

Вскоре поезд добрался до последнего участка своего кругового маршрута. Здесь магистраль пересекал ледник Нистен, вернее, замерзшие остатки массива, который прорвался и затопил Лоу-Пойнт в 2061 году. Людям пришлось изрядно потрудиться: ледник достигал тридцати пяти километров в ширину в своей самой узкой точке, а никто не располагал ни временем, ни оборудованием, чтобы построить над ним подвесной мост. Поэтому дело ограничилось лишь несколькими сваями, вбитыми сквозь лед в камень. Сами сваи с острыми выступающими ребрами установили на противоположных сторонах ледника: к ним крепился «умный» понтонный мост. Он перемещался по сползающему льду на особых подушках: те сжимались или расширялись, реагируя на подъемы и впадины ландшафта.

Поезд замедлил ход, чтобы проехать по этому пути, и плавно заскользил по подушкам. Наконец Майя увидела место, где ледник выпадал из зазора между двумя клыкообразными пиками, совсем рядом с кратером Нистен. Какие-то повстанцы с помощью взрыва обнаружили тут водоносный горизонт и выпустили один из пяти или шести крупнейших водных прорывов 61-го года — почти такой же большой, как и тот, что прочертил каньоны долины Маринер. Лед под ними был еще радиоактивным. Но сейчас пейзаж казался удивительно мирным и спокойным.

Последствием того ужасного наводнения стало разбитое поле ледяных блоков. Диана сказала что-то об альпинистах, которые любили спускаться по гладкой вертикальной поверхности просто ради удовольствия. Майю передернуло от отвращения. Люди действительно безумны! Она подумала о Фрэнке, унесенном прочь наводнением в долине Маринер, и выругалась вслух.

— Вы не одобряете? — спросила Диана.

Майя снова выругалась.

Изолированный трубопровод находился под понтоном и доходил до Лоу-Пойнта. Рабочие все еще осушали дно разбитого горизонта. Майя рассматривала здания Лоу-Пойнта. Она некоторое время жила там с инженером, имени которого не могла вспомнить. Теперь местные выкачивали остатки влаги из водоносного слоя кратера, чтобы залить этот и так полузатопленный город. Великий потоп 61-го превратился в узкий ручеек, регулируемый и направляемый в нужную сторону.

Майя почувствовала в себе крутящийся вихрь эмоций, разбуженный всем, что она видела. Она была опустошена и одновременно взвинчена до предела. А сколько ее еще ожидает впереди!..

Потоки внутри ее, сверкающие стрелы в ее разуме! Если бы только она могла надеть ярмо на собственный дух, осушить его, контролировать, сделать разумным… Но гидростатическое давление было таким сильным, что прорыв грозил разрушить ее самость. Нет, такой поток не удержишь трубопроводом.

* * *
— Все меняется, — сказала она Мишелю и Спенсеру. — Мне кажется, мы уже ничего не понимаем.

Она вернулась в Одессу, счастливая и встревоженная, назойливо любопытная, ищущая все новое. На стене над своим столом в офисе она повесила рисунок Спенсера. Алхимик швырял толстый том в волнующееся море. Надпись внизу гласила: «Я утопил свою книгу».

Майя покидала квартиру с утра пораньше и шла вдоль берега в «Дип-Уотерс». Офис компании располагался рядом с пока еще сухим портовым районом поблизости от другой фирмы «Праксиса», называющейся «Сепарасьон Дель Атмосфер».

Майя была боссом команды, занимающейся синтезом, и координировала полевые подразделения «Дип-Уотерс». Помимо прочего она сконцентрировалась на малых мобильных проектах, которые велись на дне бассейна. На таких участках разрабатывали неглубоко залегающие полезные ископаемые, а также перераспределяли лед. Иногда Майя занималась дизайном этих мини-блуждающих поселений, наслаждаясь возвращением к эргономике, самой первой ее профессии, не считая собственно космонавтики. Работая в течение дня в разных кабинетах, она смотрела на свои зарисовки и чувствовала наплывы дежавю. В такие моменты она спрашивала себя, не делала ли она все то же самое раньше, в прошлом. Она удивлялась также, почему именно эти навыки прочно засели в ее памяти, а другие знания оказались столь эфемерны. При всем своем желании она не могла вспомнить, как училась эргономической экспертизе, хотя справлялась с работой просто прекрасно, несмотря на десятилетия, которые прошли с тех пор, как она получила диплом.

Но разум продолжал играть с ней в странные игры. Время от времени ощущение дежавю возвращалось навязчиво, как ночной кошмар, и казалось, будто каждое отдельное событие дня уже случалось раньше. Это было очень неприятно. Майя боялась, что настанет день, когда весь мир превратится в тюремную камеру, а она станет ее узником. Даже здесь она порой чувствовала себя заводным механизмом, который не способен делать что-то самостоятельно и автоматически повторяет запрограммированные операции. Однажды, когда это ее состояние длилось уже больше недели, она была выбита из колеи. Она словно оцепенела. Никогда смысл ее жизни не подвергался таким жестоким нападкам. Мишель был озабочен происходящим и заверял ее, что это, вероятно, ментальные проявления физических проблем. Майя отчасти ему верила, но, поскольку лекарства почти не помогали, проку от объяснений Мишеля было мало. Она могла лишь терпеть, держаться и надеяться, что все пройдет само собой.

И жуткое состояние действительно ослабело, а потом и улетучилось. В свою очередь, Майя решила выкинуть недавний кошмар из головы и поскорее о нем забыть. А когда приступ вернулся, она сказала Мишелю:

— Господи, похоже, меня опять накрыло!

А он ответил:

— Разве ты мне это уже сегодня не говорила?

И они оба смеялись, а она отчаянно пыталась справиться. Она погружалась в каждодневную рутину и составляла планы для поисковых команд. Она давала им назначения, которые были основаны на отчетах ареографов, полученных с обода, а также на результатах других поисковых команд, уже вернувшихся в город. То была интересная, вдохновляющая работа, своего рода гигантская охота за сокровищами. И она требовала постоянного совершенствования в ареографии и в секретных привычках воды, спрятанной в глубинах Марса.

Это увлечение помогло ей немного справиться с дежавю, и через некоторое время оно стало просто навязчивым ощущением, от которого страдал ее разум, — худшим, чем возбуждение, но лучшим, чем подавленность. Правда, затем ее разум делал новый вираж, и тогда Майе казалось, что ничего подобного с ней раньше не происходило, пусть даже она при этом всходила на подножку трамвая. «Жамевю» — назвал ее состояние Мишель и озабоченно покачал головой. Он считал, что «жамевю» — весьма опасная штука. Но тут ничего нельзя было поделать. Иногда было невыносимо жить с кем-то, кто настолько хорошо разбирался в психологических проблемах. Можно превратиться в объект для изучения. Им понадобится несколько псевдонимов, чтобы описать ее случай.

Так или иначе, но бывали дни, когда ей везло и она чувствовала себя действительно прекрасно. Она работала, как трудоголик, заканчивала где-то между четырьмя и семью часами, усталая и довольная. Шла домой в характерном свете вечереющей Одессы — город лежал в тени Геллеспонта, но небо оставалось изумительно ярким. Облака ослепительно сверкали, проплывая над ледником, и все пылало отраженным светом, который переливался бесконечно разнообразной чередой оттенков красного и синего. И так было каждый день…

Майя лениво шагала под раскидистыми деревьями, проходила в ворота здания «Праксиса» и смотрела на окна своей квартиры. Мишель уже был дома, и они вместе ужинали, а он рассказывал ей о специфике своих терапевтических сессий. Его клиентами становились тоскующие по Земле эмигранты или долгожители с самыми разными жалобами, вроде дежавю Майи или нарушений Спенсера. Среди них встречались и люди с потерей памяти, аномией, фантомными запахами и другими проблемами. В общем, Мишель перечислял ей характерные геронтологические недуги, которые редко проявлялись у молодых. Майя расценивала это, как зловещее предупреждение, что антивозрастная терапия, вероятно, не предоставляла мозгу того восстановления, в котором он нуждался. К Мишелю почти не приходили нисеи, сансеи или йонсеи, что удивляло его.

— Хороший признак с точки зрения дальнейшей жизни на Марсе! — сказал он однажды вечером, когда вернулся после спокойного дня в своем офисе на первом этаже.

Майя пожала плечами.

— Они могут быть безумны, но не догадываются о своем состоянии. Мне кажется вполне вероятным такой расклад, особенно после того, как я проехалась вокруг бассейна.

Мишель посмотрел на нее в упор.

— Безумны? А может, они просто другие?

— Не знаю. По-моему, они не понимают, что делают.

— У каждого поколения есть свои секретные общества. Их можно назвать ареопагами. В их природе преобразовывать планету. Ты должна со мной согласиться.

Когда Майя возвращалась домой, квартира благоухала провансальской стряпней Мишеля, а на столе стояла початая бутылка красного вина. Они частенько ужинали на балконе, и когда Спенсер бывал в городе, он навещал их, как и другие гости. За едой они обсуждали свою работу, говорили о событиях на Марсе и на Земле.

Так и проходила ее жизнь, в типичной la vie quotidienne,[124] и Мишель делил с ней кров. Мишель со своей лукавой улыбкой, лысый мужчина, элегантный француз, ироничный, с чувством юмора, всегда такой логичный и объективный…

В сумерках над темными, ощетинившимися пиками Геллеспонта сиял розово-серебристый цвет, который сменялся фиолетовым и сгущался до лилового и угольно-черного. В такое время их голоса невольно смягчались. Мишель называл этот период «часом между собакой и волком». Они убирали посуду со стола и возвращались в комнату, мыли тарелки и стаканы — все привычно, знакомо. Мир тогда целиком пребывал в своем дежавю, и Майя чувствовала себя счастливой.


Обычно Спенсер приходил, чтобы звать ее на собрания, которые устраивало одно из сообществ верхнего города. Они были связаны с первопоселенцами Марса, но участники мероприятий не походили на радикалов, которых возглавлял Касэй на конгрессе в Дорсе Бревиа. Скорее, они смахивали на друзей Ниргала из Дао. Более юные, не слишком догматичные, самодостаточные и уверенные в себе. Майю беспокоили подобные встречи, даже несмотря на то, что она хотела их посетить.

Накануне очередного собрания она была раздражительной и тревожной. Но делать было нечего, после обеда в небольшой компании друзей Спенсера они отправились на собрание. Сперва они ехали в трамвае, а затем шли пешком и, наконец, добрались до самой верхней оконечности Одессы, где располагались дешевые комнаты.

Здесь целые здания становились своеобразными крепостями. Местные жители платили ренту и работали в нижнем городе, стараясь отмежеваться от официальной экономики. Они устраивали мини-фермы в парниках, на террасах и на крышах, придумывали свои проекты, строили, производили сельскохозяйственные орудия для продажи и обмена друг с другом. Их собрания проходили в общих залах или в маленьких парках, скверах и садах. Иногда к ним присоединялись группы Красных, приезжавших откуда-то издалека.

Майя начала с того, что попросила всех представиться поименно. Выяснилось, что большинству из них исполнилось двадцать, тридцать или сорок, что они родились в Берроузе, Элизии, Фарсиде, в лагерях Ацидалийской равнины или на Большом Уступе. Здесь также присутствовал некоторый процент ветеранов Марса и эмигранты, часто из России, что Майе было приятно. Они работали агрономами, инженерами-экологами, рабочими-конструкторами, техниками, городскими управляющими или обслуживающим персоналом. И каждого безумно интересовала альтернативная экономика.

Их общежития представляли собой однокомнатные квартирки с общими ванными в конце коридора. Они ходили на работу в нижний город пешком или ездили на трамваях мимо укрепленных особняков у береговой линии, где жили управляющие наднациональных компаний.

Все сотрудники «Праксиса» занимали скромные апартаменты, что вызывало уважение со стороны участников. Молодые уроженцы Марса, которые присутствовали на собрании, прошли курс антивозрастной терапии и считали это само собой разумеющимся. Они были шокированы, когда узнали, что на Терре терапия использовалась как инструмент контроля, и добавили данный факт к списку злодеяний Земли. Они отличались прекрасным здоровьем и едва ли знали, что такое плохое самочувствие или переполненные поликлиники. Местные лечились тем, что выходили наружу в легком скафандре и, сняв шлем, делали пару глотков воздуха. По поверью, это убивало любые микробы и вирусы. Они были высокими и физически сильными. Они смотрели на мир с тем решительным выражением, которое было Майе знакомо: она уже видела его у Фрэнка, запечатленного на одной старой земной фотографии.

В их глазах были идеализм, острая злость, понимание, что многое устроено неправильно, и убежденность, что только они способны сделать мир лучше. Юность, подумала она. Обычная клиентура революции.

А теперь они сидели в маленькой комнатушке, чтобы поспорить об актуальных делах. Они казались уставшими, но счастливыми. Они воспринимали собрание как вечеринку, своего рода развлечение. Майя поняла, что этим нельзя пренебрегать. Она, как и раньше на таких мероприятиях, вышла в центр комнаты и присела на край стола.

— Я — Майя Тойтовна. Я была здесь с самого начала.

Она говорила о прошлом — на что их жизнь была похожа в Андерхилле — и о прочих вещах. Она старательно вспоминала детали и словно брела в потоке прошлого. Она как будто была самой историей и пыталась объяснить, почему все на Марсе сложилось именно так, а не иначе.

— Вы никогда не сможете вернуться, — повторяла она.

Да, многое изменилось. Земля была закрыта для них навсегда: и для эмигрантов, и для родившихся на Марсе — для них-то в особенности. Они все стали марсианами. Теперь они должны добиться независимости и жить в собственном государстве, суверенном или хотя бы полуавтономном. Полуавтономии может быть достаточно — учитывая реалии двух миров, она позволит называть Марс свободным. А при текущем раскладе они являлись не более чем собственностью и не имели реальной власти над своими судьбами. Их дом разбирали на металлические пластины, которые транспортировали на космических кораблях. Это было бессмысленной тратой времени и сил и не приносило выгоды никому, кроме кучки наднациональной элиты, которая управляла двумя мирами как собственным феодом. Нет, им нужно освободиться, но не так, чтобы полностью отрешиться от ужасной ситуации на Земле! Им надо иметь возможность давить и оказывать влияние на то, что там происходит. Иначе они будут лишь беспомощными свидетелями катастрофы, и их тоже затянет в вихрь — вслед за первыми жертвами. С этим нельзя смириться. Необходимо действовать.

Общественные группы охотно воспринимали эти послания, поскольку относились к «традиционалистам» — к первопоселенцам Марса. Богдановисты из города и некоторые Красные разделяли мнение Майи, а она — и сейчас, и на каждой предыдущей встрече — подчеркивала важность совместной координации действий.

— Революция — не место для анархии! Если мы попытаемся заполнить Элладу каждый сам по себе, то можем запросто уничтожить всю нашу работу и наши усилия пойдут прахом! Мы можем потерять этот район и все испортить! Поверьте мне, так мы ничего не добьемся и проиграем. Поэтому мы должны объединиться. Мы упустили свой шанс в шестьдесят первом и потерпели фиаско. Мы мешали друг другу, а не помогали, понимаете? Мы сглупили! А сейчас мы должны работать сообща…

— Скажите это Красным, — возразил кто-то из богдановистов.

Майя пронзила взглядом аудиторию и ответила:

— В данный момент я разговариваю с вами. Вам не понравится, если я буду общаться с ними.

В комнате зазвучал смех, они расслабились и представили себе, что Майя будет им выговаривать. Майя, известная, как Черная Вдова, Злая Ведьма, которая могла проклясть их, Медея-убийца, была влиятельной персоной. Она имела над ними власть и временами показывала когти. Она задавала им сложные вопросы, и хотя они были безнадежно наивны, иногда они давали впечатляющие ответы, особенно если говорили о Марсе. Некоторые из них собрали поразительное количество информации: опись оружейных наднациональных корпораций, системы аэропортов, расположение коммуникационных центров, списки и расположение программ для спутников и космических объектов, сети, базы данных. Иногда, слушая их, казалось, что все возможно. Конечно, они были юными и поразительно невежественными, поэтому Майя часто чувствовала свое превосходство, но в них была заключена удивительная жизнеспособность, энергия и здоровье…

Кроме того, они были взрослыми, и, наблюдая за ними, Майя понимала, что хваленый опыт являлся лишь вопросом ран и шрамов, а юные умы по отношению к старым умам могут быть тем же, что молодые тела по отношению к дряхлым. В общем, они оказались сильнее и не были изломаны. И ей приходилось всегда помнить об этом, хотя она наставляла их столь же строго, как детей в Зиготе.

После собраний ей стоило большого труда смешаться с аудиторией и просто разговаривать с людьми и слушать их истории. Обычно через час после начала собрания Спенсер объявлял, что Майе пора идти. Подразумевалось, что Майя приезжала на встречи из другого города, хотя она видела некоторых из участников собраний на улицах Одессы, и они, безусловно, знали, что она проводит много времени в городе.

Однако Спенсер и его друзья придерживались установленных ими же правил, и сегодняшняя встреча тоже не стала исключением. Сперва они даже проверили, что за ними никто не следит, и лишь потом немного расслабились. Большая часть группы исчезла на лестницах верхнего города еще до того, как они добрались до западного района, где располагалось здание «Праксиса». Затем они проскользнули в ворота, и дверь с лязгом закрылась, напоминая, что двойной номер, который она занимала с Мишелем, был надежным убежищем.

Как-то раз ночью, после острой дискуссии с группой юных инженеров и ареологов, она включила планшет, нашла фото юного Фрэнка и распечатала копию. Снимок в статье был из старой газеты, изображение получилось черно-белым и зернистым. Она приколола фотографию к боку кухонной полки над раковиной, испытывая странные и противоречивые ощущения. Мишель поднял взгляд от своего искина, уставился на лицо Фрэнка и одобрительно кивнул.

— Поразительно, сколько всего можно узнать, взглянув человеку в лицо.

— Фрэнк так не думал.

— Просто его пугала эта возможность.

— Хм, — сказала Майя.

Она не могла восстановить в памяти того Фрэнка, которого знала, зато она не забыла выражения лиц людей, которые присутствовали на собрании. Действительно, лица выдавали все. Они как будто нацепили маски, за которыми нельзя было спрятаться.

Она посмотрела на фотографию.

Наднациональные корпорации невозможно контролировать. Они портят Марс. Они эгоистичны, они заботятся только о себе. Наднационализм — новый вид национализма, только без патриотизма. Это патриотизм денег, болезнь! Люди страдают не столько здесь, сколько на Земле. И если ничего не изменится, люди начнут страдать и на Марсе. Корпорации уничтожат нас.

Все сказано без слов — знающим, самоуверенным, справедливым взглядом Фрэнка. Мы могли бы стать циниками, без сомнения, Фрэнк был тому доказательством. Можно сломить нашу страсть или утратить ее в беспринципности, которая столь заразительна. Мы должны начать действовать до того, как это произойдет, иначе будет слишком поздно. Время значит все. Если мы правильно его рассчитаем…


Спустя неделю она получила сообщение с Геллеспонта. Нашли огромный водоносный слой, расположенный на изрядном расстоянии от бассейна и очень глубокий по сравнению с остальными. Диана предположила, что в более ранний период ледник скользнул за пределы Геллеспонта и под землей скопилось около двенадцати миллионов кубических метров. Какое богатство! Похоже, новый слой повышал объем найденной воды с восьмидесяти до ста двадцати процентов и мог заполнить бассейн до километрового контура.

Новость была потрясающей, и вся группа подразделения собралась в офисе, чтобы обсудить ее и распланировать работу на картах. Ареограферы уже чертили пути трубопроводов через горы и спорили о преимуществах трубопроводов разного типа. Море Лоу-Пойнт, которое здесь ласково называли «пруд», уже поддерживало биотическую общность, основанную на пищевой цепочке антарктического криля. Кроме того, на самом дне имелась расширяющаяся тающая зона, ее подогревал мохол и аккумулировал вес льда, который давил сверху. Возрастающее давление воздуха и по-прежнему поднимающаяся температура обещали, что поверхность продолжит интенсивно таять. Конечно, айсберги тоже начнут скользить и сталкиваться друг с другом, разбиваясь, нагреваясь от трения и солнечного света, пока не станут паковым льдом, а затем и скоплением мелких льдин. Вот тогда-то новая закаченная вода, направленная так, чтобы увеличивать кориолисову силу, и начнет движение против часовой стрелки.

Они говорили и не могли остановиться, обсуждая уже не фантастический, а вполне реальный сценарий. Наконец они вышли на улицу, чтобы отпраздновать событие, но сначала решили прогуляться. Они остановились, только увидев обрывистый берег, который возвышался над каменистой равниной пустого бассейна. Но настоящее их не сдерживало. На праздновании они выпили много водки — столько, что возвращаться в офис было бессмысленно.

В общем, когда Майя добралась до их с Мишелем объединенных апартаментов, она была не в той форме, чтобы встречаться с Касэем, Джеки, Антаром, Артом, Дао, Рэйчел, Эмили, Францем и их друзьями. Все они столпились в ее гостиной. Выяснилось, что они просто проезжали мимо и направлялись в Сабиси, где собирались встретиться с людьми из Дорсы Бревиа, а затем махнуть в Берроуз и поработать там пару месяцев. Они небрежно поздравили Майю с открытием нового водоносного слоя (все, кроме Арта). В принципе, им было наплевать на «пруд». Майя внезапно разозлилась, и опьянение лишь усугубило ситуацию. Она свирепо посмотрела на Джеки — та вешалась на шею гордого Антара (его назвали так в честь непобедимого рыцаря преисламского эпоса, как он однажды ей объяснил) и на сурового Дао. Они оба напрягались от ее прикосновений, но, кажется, не возражали, когда Джеки подмигивала им или заигрывала с Францем. Майя скривилась. Кто знал, на какие извращения способны эктогены, воспитанные, словно котята. А теперь они стали бродягами, цыганами, радикалами, революционерами — как Ниргал, за исключением того, что у него была профессия и план, в то время как эти ребята… «Ладно, не стоит спешить с выводами», — одернула она себя. Но ей все равно стало неуютно.

Она поговорила с Касэем, который был гораздо серьезней, чем остальная ватага юных эктогенов — сероволосый взрослый мужчина напоминал Джона чертами лица, но не выражением. Каменный клык Касэя сверкал, когда он мрачно взирал на поведение своей дочери. К сожалению, в тот момент он был полностью поглощен планами захвата системы безопасности своего «тезки» — каньона Касэй. Похоже, он воспринимал перенос Королёва в каньон, как персональное оскорбление. Наверняка урон, нанесенный комплексу во время операции по освобождению Сакса, не показался Касэю достаточной мерой наказания, и он опять рвался в бой. Касэй, выращенный в пробирке, обладал характером — возможно, унаследованным от Джона… Однако он не был похож ни на Джона, ни на Хироко, что Майе очень нравилось. Тем не менее план по уничтожению каньона являлся ошибкой. Правда, они с Койотом уже написали программу, которая взламывала коды всех шлюзов, и спорить с Касэем было бесполезно. Он намеревался напасть на охрану, запереть местных жителей в вездеходы, запрограммированные курсом на Шеффилд, а потом взорвать все в каньоне.

Майя понимала, что вероятность того, что план Касэя сработает, крайне мала, но он оказался непробиваемым. Что ж, это было объявлением войны, серьезной сменой той хрупкой стратегии, которую они вели с тех пор, как Спенсеру удалось убедить Сакса не сбивать ничего с орбиты. Они-то как раз собирались просто исчезнуть с лица Марса: никаких репрессий и диверсий, ни души в убежищах, которые были найдены…

Странно, но даже Энн уделила внимание безумной авантюре Касэя. Майя напомнила об этом самому Касэю, пока он расхваливал свою идею, и попыталась убедить его вернуться к ней, когда настанет подходящее время.

— Но тогда мы, вероятно, не сумеем взломать коды, — возразил он. — Такой шанс больше не повторится. Они прекрасно знают о нашем существовании — ведь Сакс и Питер сбили воздушную линзу и побывали на Деймосе! Нам незачем прятаться! Может, они думают, что у нас есть целая армия!

— Послушай, многие из нас хотят сохранять покров тайны. Невидимое непобедимо, как говорит Хироко. Не забудь, что они увеличили количество охранных служб после диких выходок Сакса! А если они потеряют каньон Касэй, то смогут значительно увеличить контингент. А тогда мы вряд ли вообще справимся с ними…

Касэй покачал головой. Джеки вмешалась с другой стороны комнаты, сказав ободряюще:

— Не беспокойся, Майя, мы знаем, что делаем…

— Нечто, чем ты сможешь гордиться! Вопрос в том, сможем ли мы разделить твои чувства? Ты же у нас принцесса Марса?

— Надя — принцесса Марса, — фыркнула Джеки и направилась в кухонный закуток.

Майя хмуро посмотрела ей вслед и заметила, что Арт с любопытством наблюдает за ней. Он не отвел взгляда, когда она уставилась на него. Майя передернула плечами и бросилась в спальню, чтобы переодеться. Мишель уже был там: убирался, расчищая место на полу, чтобы люди могли устроиться на ночь. Вечер обещал быть беспокойным.

На следующее утро Майя проснулась спозаранку. Голова раскалывалась от похмелья, она вяло поплелась в ванную комнату, чтобы принять душ… и едва не налетела на Арта.

— Хочешь позавтракать? — шепотом предложил он и осторожно перешагнул через спящих, которые устроились прямо на полу.

Майя кивнула. Когда она оделась, они спустились вниз и пересекли парк над обрывистым берегом, пылавшим в лучах восходящего солнца. Они выбрали маленькое кафе со столиками, вынесенными на тротуар. Внезапно Майя заметила, что на выбеленной стене здания была выведена по аккуратному трафарету надпись вроде граффити. Она гласила:

НЕЛЬЗЯ ВЕРНУТЬСЯ

— Боже! — вырвалось у Майи.

— Что?

Она указала на граффити.

— Ага, — сказал Арт. — Уверен, в ближайшие дни это будет красоваться на всех стенах Шеффилда и Берроуза. Печально, да?

— Ка свидетель.

Они уселись за круглым столом, заказали выпечку и турецкий кофе. Свежий ветерок обдувал их лица. Ледник на горизонте блестел как бриллиант, а под его громадными глыбами угадывалось какое-то движение.

— Фантастическое зрелище, — произнес Арт.

Майя пристальнее взглянула на грузного землянина, обрадованная его отзывом. Он был оптимистом, как Мишель, но более осторожным и одновременно — непринужденным. У Мишеля это была политика, у Арта — характер. Она всегда считала его шпионом, с той самой секунды, когда они спасли его после столь «удачной поломки»: он мог работать на Уильяма Форта и его «Праксис», или на Временное Правительство, или на кого-то еще… Хотя теперь он прижился в их среде и даже стал близким другом Ниргала, Джеки и Нади.

Кроме того, они сотрудничали с «Праксисом» и зависели от него в планах ресурсов, защиты, информации о Земле. Теперь Майя уже немного сомневалась в том, что Арт следил за ними с определенной целью, и вопрос звучал так: кого вообще надо считать шпионом?

— Ты должен остановить Касэя, — сказала она.

— Не думаю, что он и его ребята будут ждать моего разрешения.

— Ты понимаешь, что я имею в виду. Поговори с ними.

Арт вытаращил глаза.

— Если бы я обладал такой силой убеждения, то был бы давно свободен.

— Ладно тебе!

— Полагаю, они боятся, что не смогут снова взломать коды, — заметил Арт. — Но Койот, кажется, уверен, что знает протокол. И вычислить его им помог Сакс.

— Поговори с ними, — повторила она.

— А смысл? Они, скорее, прислушаются к тебе.

— Верно.

— Давай устроим соревнование, кого Джеки послушает меньше!

Майя расхохоталась.

— Любой может выиграть.

Арт ухмыльнулся.

— Поделись своими рекомендациями с Полин. Пусть она сымитирует голос Буна.

— Хорошая идея! — Майя засмеялась.

Они обсуждали проект «Эллада», и Майя объяснила важность открытия к западу от Геллеспонта. Арт находился в контакте с Фортом и растолковал Майе сложности последнего решения Мирового Суда. «Праксис» начал дело против «Консолидэйтед», который хотел привязать космический лифт к Колумбии, что было близко к месту в Эквадоре, которое облюбовал «Праксис». Нельзя было допускать, чтобы обе точки находились в столь опасной близости друг от друга. Суд принял решение в пользу «Праксиса», но «Консолидэйтед» проигнорировал вердикт и быстро построил базу на территории страны-клиента. Более того, «Консолидэйтед» уже приготовился начать маневры по спуску троса! Другие наднациональные корпорации обрадовались подобному раскладу. Они потирали руки, потому что Мировому Суду был брошен вызов, и они поддерживали «Консолидэйтед», как могли, создавая различные помехи «Праксису».

— Но корпорации постоянно грызутся между собой, верно?

— Да.

— Так надо начать между ними большую свару.

Брови Арта взлетели еще выше.

— Опасная игра!

— Для кого?

— Для Земли.

— Меня не колышет Земля, — грубо ответила Майя, смакуя каждое слово.

— Добро пожаловать в наш клуб, — грустно вымолвил Арт, и она снова рассмеялась.

* * *
К счастью, банда Джеки скоро уехала в Сабиси. Майя решила посмотреть на новый водоносный слой. Она села на поезд, следующий против часовой стрелки вокруг бассейна: он скользил через ледник Нистен и дальше на юг по западному склону, минуя городок на склоне Монтепульчиано, и добирался до крохотной станции Йонизплац. Там она взяла на прокат марсоход и поехала по дороге, которая вилась по горной долине через крутые хребты Геллеспонта.

Проложенная в реголите трасса была весьма ухабистой. Покрытие скреплял фиксатив, по обе стороны дороги были расставлены радиомаяки и ограждения, которые защищали марсоходы от талых сугробов грязного снега и каменного крошева.

Странная местность! Из космоса Геллеспонт имел определенную визуальную и ареоморфологическую связность, поскольку выброс породы прошел в обратном направлении от бассейна концентрическими кругами. Но здесь эти грубые круги были почти неразличимы, остались лишь случайные каменные шары, осколки, хаотично упавшие с неба.

Фантастическое давление, порожденное ударом, привело к причудливым метаморфозам, к примеру гигантским расколотым конусам и исполинским коническим булыжникам. Такие валуны часто покрывала сеть трещин, причем некоторые из них смахивали на настоящие расселины, в которые мог запросто въехать марсоход. Но здесь попадались и обычные камешки, размером с голову: их тоже испещряли трещины, и они напоминали древние керамические изделия какой-то погибшей цивилизации.

Майя вела маросоход по этой изломанной земле, немного напуганная видом камней. Некоторые из конусов приземлились на кончик и так и стояли, не шелохнувшись. Другие, под которыми была мягкая поверхность, продавили ее и стали своеобразными дольменами. Гигантскими рядами клыков. Высокими, покрытыми шапками колоннами лингамов, вроде того, который прозвали Членом Большого Человека. Хаотичные выпуклые напластования окрестили тарелками в раковине. Стены колоннообразного базальта походили на гексагоны. Имелись и другие стены — гладкие и сияющие, как куски яшмы.

Последнее концентрическое кольцо выброса выглядело как земная гряда, вроде гор Гиндукуш в Средней Азии, да еще с галопирующими в небе облаками. Трасса пересекала гряду через крутой перевал меж двумя бугристыми пиками. Майя выбралась из марсохода, прищурилась от сильного ветра и принялась огладываться по сторонам. Здесь не было ничего, кроме иссеченных гор — повсюду вздымались пики и хребты, с белыми пятнами снега и серыми тенями облаков. Вдалеке расположились черные кратеры, что придавало ландшафту по-настоящему внеземной вид.

Склон впереди опускался к Зеил Ноя, известной своими кратерами. Там был разбит лагерь искателей. Марсоходы стояли, образовав круг, словно вереница крытых повозок. Майя поехала вниз по ухабистой дороге, достигнув лагеря только к вечеру. Ее приветствовала группа старых друзей-бедуинов, а также Надя, которая прибыла на место бурения в качестве консультанта. Они все были впечатлены сделанным открытием.

— Водоносный слой выходит за пределы кратера Проктор и, вероятно, достигает Кайзера, — заявила Надя. — Полагаю, он тянется далеко на юг, а значит, может быть дополнен водоносным слоем Южного Толуса. Хорошо бы точно определить его северные пределы!

— Конечно! — откликнулась Майя и начала набирать текст на наручной консоли, чтобы все выяснить.

Они говорили о воде во время ужина, лишь изредка прерываясь, чтобы обменяться другими новостями. Потом они разместились в марсоходе у Зейка и Назик и расслабились, поедая шербет, который Зейк передавал по кругу. Сам Зейк глядел в угли медной жаровни, на которой Назик два часа назад приготовила шиш-кебаб.

Беседа неизбежно скатилась к текущей ситуации. Майя повторила то, что она говорила Арту: дескать, им нужно раздуть ссору между наднациональными корпорациями на Земле и тогда все изменится, возможно, в их пользу.

— Нет! Тогда начнется мировая война, — оборвала ее Надя. — А если они продолжат свои склоки, это будет самая худшая из всех войн. — Она понурилась. — Но ведь есть же иной способ, правда?

— Нам не придется вмешиваться, чтобы все началось, — добавил Зейк. — Они уже на пути к открытому конфликту.

— Ты думаешь? — спросила Надя. — Наверное, тогда мы должны попытаться совершить переворот.

Зейк покачал головой.

— Это для них запасной выход. Можно заставить их бросить это место только силой.

— Насилие бывает разное, — заметила Надя. — Мы находимся на планете, где поверхность все еще убийственна для людей. Надо найти что-то на Марсе — в его недрах или на поверхности — и не стрелять в людей. Должны существовать новые методы ведения войны. Я говорила с Саксом, и он согласен.

Майя скрестила руки на груди, Зейк ухмыльнулся.

— Его оригинальные способы напоминают старые, насколько я могу судить! Он сбил линзу, и нам это понравилось! Что касается увода Деймоса с орбиты… тут я ничего не могу сказать. Но я понимаю мотивы Сакса. Он думал о будущем. Когда в дело вступают крылатые ракеты…

— Мы должны быть уверены, что до такого кошмара дело не дойдет, — произнесла Надя и нахмурилась.

У нее на лице появилось сердитое выражение, которое возникало всегда, когда она отстаивала свои идеи. Майя оторопела. Надя, революционный стратег… нет, такое невозможно! Конечно, Надя рассматривала это как защиту, словом, некий строительный проект. А может, так и было, просто строительный проект предназначался для другой среды.

— Тебе надо встретиться с людьми из Одессы, — предложила ей Майя. — В городе много последователей Ниргала.

Надя кивнула и потянулась за кочергой, чтобы сгрести угли в центр жаровни. Они смотрели на огонь, редкое зрелище на Марсе, но Зейк слишком любил пламя, чтобы отказаться от него насовсем. Тончайший слой серого пепла трепетал над по-марсиански оранжевыми углями. Зейк и Назик тихо переговаривались между собой, размышляя вслух о ситуации с арабами на планете, которая, как всегда, оставалась сложной. Традиционалисты часто кочевали с караванами, добывая металлы, воду и находя ареотермальные точки. Они вели себя безобидно и не делали ничего, что могло бы выдать их как тех, кто стоял вне порядка наднациональных корпораций. Но они тоже чего-то ждали и были готовы действовать.

Надя сказала, что хочет спать, и когда она ушла, Майя нерешительно попросила:

— Расскажите мне о Чалмерсе.

Зейк смотрел на нее спокойно и бесстрастно.

— Что конкретно?

— Мне надо знать, был ли он причастен к убийству Буна.

Зейк недовольно поморщился.

— Тогда на Никосию опустилась непроглядная ночь, — пожаловался он. — Арабы без конца говорят про тот случай, и это начинает утомлять.

— И что они говорят?

Зейк покосился на Назик.

— Проблема в том, что они все твердят разные вещи, — вымолвила Назик. — Никто толком не представляет, что же произошло. Правда никому не известна.

— Но вы были в Никосии. Не молчите. Пожалуйста, расскажите о том, что вы видели.

Зейк смерил Майю пристальным взглядом.

— Ладно, — он вздохнул, собираясь с мыслями. Торжественно, словно свидетель под присягой, он произнес: — Мы собрались в Хаджр-аль-кра-Мешаб после всех ваших речей. Люди злились на Буна из-за слухов, будто он остановил строительство мечети на Фобосе, и его речь не убедила их в обратном. Нам никогда не нравилось марсианское сообщество, о котором он вещал. Мы продолжали возмущаться, а Фрэнк в тот момент как раз проходил мимо. Должен признаться, что при виде Фрэнка мы сразу воодушевились. Нам казалось, он единственный, кто мог выступить против Буна. Да, Фрэнк вдохновил нас и наполнил нас отвагой. Он проявлял неуважение к Джону и шутил, а мы еще сильнее злились на Буна. Фрэнк был единственным крепким бастионом, противостоящим ему. Я обычно раздражался на Фрэнка, когда он лишь подзуживал молодежь. Селим аль-Хаиль и его друзья из ахадского крыла тоже были в Никосии. Они пребывали в ярости не только из-за Буна, но и из-за фетахского крыла. Дело в том, что ахады и фетахи расходились по множеству вопросов: панарабы против националистов, отношения с западом и с суфиями… в младшем поколении Братства накопилось столько спорных тем!

— Сунниты и шииты? — уточнила Майя.

— Нет. Скорее, либералы и консерваторы, когда либералы считают себя светским крылом, а консерваторы — религиозным, а не сунниты и шииты. И аль-Хаиль являлся лидером консерваторов, ахадов. Он был в караване, с которым Фрэнк путешествовал тогда. Они частенько разговаривали, и Фрэнк прямо вгрызался в него, как он умел, до тех пор, пока не чувствовал, что понимает тебя или понимает твою партию.

Майя медленно кивнула. Да, он был именно таким.

— В общем, той ночью аль-Хаиль начал говорить с Фрэнком, но резко замолчал, когда Фрэнк зло посмотрел на него. Затем Фрэнк куда-то исчез, ну а аль-Хаиль ушел почти сразу после него.

Зейк замолчал и глотнул кофе.

— Это был последний раз, когда я видел их обоих вместе в ту ночь. А перед убийством Буна все стало совсем безобразно. Кто-то вырезал призывы на окнах Медины. Крыло ахадов решило, что это сделали фетахи, и напало на них. Они начали драться по всему городу, они сцепились даже с бригадами американских строителей. Случилось что-то нехорошее. Были и другие стычки. Казалось, что все вдруг обезумели.

— Я это помню.

— Мы поняли, что Бун пропал, и пошли кСирийским воротам, проверяя коды на шлюзах, чтобы узнать, не покидал ли кто-нибудь Никосию. Мы обнаружили, что кто-то вышел и не вернулся, поэтому собирались отправиться на поиски, когда услышали новости о Буне. Мы оцепенели, а затем кинулись в Медину, где собрались все, и каждый кричал нам, что это правда. Я примерно полчаса продирался сквозь толпу, чтобы попасть в госпиталь. Я видел его. Ты тоже была там.

— Я забыла.

— Поверь, я видел тебя. А вот Фрэнк… он к тому времени уже ушел. Я взглянул на Буна и побежал наружу. Я сказал остальным, что это действительно правда. Даже ахады впали в ступор. Помню, что я заметил Назира, Агейла, Абдуллу…

— Верно, — подтвердила Назик.

— Но аль-Хаиля, Рашида Абу и Буланда Бессейсо не было с нами. Мы вернулись в дом, выходящий на Мешаб, когда в дверь забарабанили. Мы ее открыли, и аль-Хаиль ввалился в комнату. Ему было очень плохо, он потел, затем его вырвало, кожа у него горела и пошла пятнами. У него начались судороги, и он едва мог говорить. Мы провели его в ванную комнату, но ему становилось хуже с каждой минутой. Мы позвали Юсуфа и попытались переправить Селима в клинику в нашем караване, когда он остановил нас. Он прошептал: «Они убили нас». Мы спросили, о чем он, и он ответил: «Чалмерс».

— Он так сказал? — требовательно произнесла Майя.

— Я спросил: «Кто это сделал?» — и он ответил: «Чалмерс».

И будто издалека Майя услышала голос Назик:

— Но было кое-что еще.

Зейк склонил голову.

— Я спросил: «Что ты имеешь в виду?» — и он ответил «Чалмерс убил меня. Чалмерс и Бун». Он выплевывал это слово за словом. Он сказал: «Мы планировали убить Буна». Назик и я застонали, а Селим схватил меня за руку. — Зейк протянул обе руки, как будто схватился за невидимую руку. — «Он собирался вышвырнуть нас с Марса». Я никогда не забуду, как он это сказал. Он верил, что Бун каким-то образом собирался отправить нас восвояси.

Зейк скептически поджал губы.

— А дальше?

— Он… — Зейк тяжело вздохнул. — У него начались припадки. Сначала парализовало горло, а потом и тело… — Он сцепил пальцы. — Он перестал дышать. Мы пытались реанимировать его, но тщетно. Я не знал, что делать… Трахеотомия? Искусственное дыхание? Лекарства от паралича? — Зейк пожал плечами. — Он умер у меня на руках.

Воцарилась тишина. Майя смотрела на Зейка, погруженного в воспоминания. Прошло более полувека с той ночи в Никосии, а Зейк уже был стар тогда.

— У тебя потрясающая память, — произнесла Майя. — А у меня почти все вылетело из головы…

— Я не забыл ни единой детали, — мрачно проговорил Зейк.

— У него есть иная проблема, — тревожно заметила Назик. — Он слишком много помнит. Он плохо спит.

— Хм, — пробормотал Майя. — А что насчет двух остальных?

Зейк встрепенулся.

— Не могу говорить с уверенностью. Мы с Назик возились с Селимом остаток ночи. Были споры по поводу того, что делать с телом. Или забрать его в караван и скрыть случившееся, или немедленно привлечь власти.

«Или пойти к властям с трупом убийцы», — подумала Майя, рассматривая настороженное лицо Зейка.

Возможно, тогда он тоже спорил, а теперь говорил о том событии несколько иначе.

— Я не знаю, что произошло. Мне не удалось выяснить. Ахады и фетахи, и Юсуф… в общем, многие слышали, что сказал Селим. Это могли быть их враги, друзья, они сами. Они умерли позже той ночью, в комнате Медины. Из-за коагулянтов.

Зейк умолк, наполнил свою чашку кофе и жестом предложил крепчайший напиток Назик и Майе. Они отказались.

— И это было только начало, — продолжил Зейк. — Вот за что я могу ручаться. Ха! — Он невесело усмехнулся. — Доводы, домыслы, теории заговоров самого разного толка! Как банально, да? Никого не убивают просто так. Со времен вашего Кеннеди, вопрос в том, сколько историй можно придумать, чтобы интерпретировать набор фактов. В этом вся суть — главное удовольствие теорий заговора: не в правдивом объяснении, а в историях. Сказки Шахерезады!

— Ты не веришь ни в одну из них? — с внезапной надеждой спросила Майя.

— Не верю. У меня нет причин. Ахады и фетахи конфликтовали, а Фрэнк и Селим были как-то связаны. Вот что повлияло на события в Никосии… дурно повлияло… — Зейк пригубил кофе. — Я ничего не знаю, как и остальные. Прошлое… Аллах прости меня, но годы, как демоны, мучают меня ночами.

— Мне жаль.

Майя встала. Ярко освещенная кабина марсохода вдруг показалась ей тесным и кровавым застенком. Посмотрев на проблеск звезд за окном, она буркнула:

— Хочу прогуляться.

Зейк и Назик кивнули. Назик помогла ей надеть шлем.

— Не задерживайся, — посоветовала она Майе.

Небо было опутано привычной зрелищной россыпью звезд, с розовато-лиловой дугой на западном горизонте. Горы Геллеспонт возвышались на востоке, отблески окрашивали их пики в пурпурный цвет, врезающийся в индигово-лиловый. Цвета были настолько чистыми, что линия перехода как будто вибрировала.

Майя плелась к обнаженной породе примерно в километре от нее. В трещинах под ногами что-то росло, лишайник или кудрявая коллибия, вся зелень казалась черной. Иногда она ступала на камни. Растениям и так несладко приходилось на Марсе, чтобы еще давить их. И они, и люди уже достаточно настрадались… Прохлада сумерек становилась ощутимой, но не пугала ее: она чувствовала перекрестье нагревающих волокон на коленях при каждом шаге. Она брела вперед, моргая, чтобы прояснить взгляд. Над головой мерцали звезды. Где-то на севере лежал Фрэнк Чалмерс, погребенный под толщей льда и осадочной породы. Легкий скафандр служил ему гробом. Погиб, спасая остальных от потока. Хотя сам он всем сердцем презирал бы столь пафосную формулировку. Он бы настаивал на том, что это несчастный случай, неверно рассчитанное время. А людей он спас лишь благодаря тому, что в нем было больше сил, чем в ком бы то ни было, — ведь он питал их собственной ненавистью. А на кого же он злился? На Майю, на Джона, на УДМ ООН и на всю Землю в придачу. На бывшую жену и на своего отца, на мать и на себя самого.

На целую вселенную.

Да, на Земле, оказывается, однажды родился самый злой человек из всех когда-либо живущих. Ее любовник. И убийца ее второго любовника — ее вечной любви — Джона Буна. Джон мог бы спасти их всех и стать ее вечным партнером. Навсегда. А она натравила их друг на друга.

Небо стало звездно-черным, и только на западе тлела темно-багровая полоса. Слезы иссякли вместе с чувствами. Ничего не осталось, кроме черного мира с горькой багровой раной, кровоточащей в ночи.

* * *
Некоторые вещи нужно забыть. Шиката га най.

Вернувшись в Одессу, Майя сделала единственное, что она могла, — старательно стерла рассказ Зейка из своей памяти и погрузилась в работу над проектом «Эллада». Она проводила долгие часы в офисе, сидела над отчетами и отправляла команды рабочих в различные места для бурения и для строительства. С открытием западного водоносного слоя экспедиции искателей воды стали не так актуальны, больше внимания уделялось отведению и выкачиванию уже найденных водоносных слоев, а также строительству инфраструктуры поселений на ободе. Бурильные отряды двигались за поисковыми, а за ними шли прокладчики труб. Команды, устанавливающие купола, трудились на всем протяжении круговой магистрали и даже выше в каньоне Реул за Хармахисом, где они помогали суфиям справиться с сильно разрушенной стеной каньона. Эмигранты прибывали в космопорт между Дао и Хармахисом и сразу направлялись в верхнюю часть Дао, где вместе с уроженцами Марса преобразовывали Хармахис-Реул и устанавливали совершенно новый купол вдоль его края. Это изощренное упражнение в логистике было частью старой мечты Майи о развитии Эллады, но теперь, когда почти все воплощалось в реальность, Майя чувствовала странное напряжение. Она уже не была уверена, чего она хочет для Эллады, для Марса или для себя. Иногда подступали спасительные смены настроения, а в месяцы после визита к Зейку и Назик — хотя она и не сопоставляла эти события между собой — резкие колебания от восторга до отчаяния, с равнодушием посередине. В такие часы Майя пребывала в мрачном настроении, не зная, куда качнется маятник ее мозга в следующий раз.

Она часто срывалась на Мишеля. Ее раздражало его спокойствие, и она обвиняла его в неискренности. Ей казалось, что его пресловутая гармония с окружающим миром не стоит и ломаного гроша. Неужели годы, проведенные с Хироко, ответили на все его вопросы?

— Это ты виноват, — говорила она ему с нажимом, надеясь на ответную реакцию. — Ты ушел, когда я нуждалась в тебе. Ты не сделал свою работу!

Мишель не обращал внимания на ее вспышки гнева и разговаривал с ней как с ребенком, пока она не выдыхалась и не умолкала.

Он перестал быть ее терапевтом, он давно стал ее любовником, а если ты не можешь разозлить любовника, то какой вообще в этом смысл? Майя видела ужасное положение, в которое ставила себя, когда ее партнер одновременно являлся ее терапевтом: объективный взгляд, тихий голос Мишеля и его профессиональная манера сохранять дистанцию порой коробили ее. Невыносимо было находиться под судом стороннего наблюдателя, который был выше всего этого и у которого не было ни проблем, ни душераздирающих неконтролируемых эмоций. Ей хотелось опровергнуть его терапевтическую логику и разрушить его принципы.

Однажды она не выдержала и заорала:

— Я убила их обоих! Я загнала их в ловушку, чтобы они сцепились между собой! Мне нужна была власть над ними! Я сделала это специально, а от тебя не было никакого проку! Поэтому ты тоже виноват!

Он бормотал что-то, начиная испытывать беспокойство. Наверное, он понимал, что вскоре разыграется шторм, такой же, как тот, который приходил в бассейн через горы Геллеспонт. Она засмеялась и дала ему пощечину, а когда он попятился, сильно толкнула его.

— Давай, трус, защищайся! — кричала она, пока он не убежал на балкон и держал дверь закрытой, упершись в нее пяткой.

Он отвернулся от нее, смотрел на деревья и изрыгал проклятия на французском, пока она яростно колотила в дверь. Наконец она разбила оконное стекло, и осколки градом посыпалось у него за спиной, он рванул дверь на себя, все еще глухо ругаясь по-французски, а она вытолкала его вон.

Но обычно он просто ждал, когда она устанет и разрыдается, и тогда он начинал говорить с ней по-английски, что означало вернувшееся к нему спокойствие. А чуть позже, со слегка раздраженным видом, он начинал очередную терапевтическую сессию.

— Смотри, — пояснял он, — мы все тогда находились под огромным давлением, осознавали мы это или нет. Мы оказались, если можно так выразиться, в искусственной и очень опасной ситуации. Имелись сотни вариантов, при которых мы все могли погибнуть. Мы должны были добиться успеха. Некоторые из нас справлялись с напряжением лучше прочих. Я справлялся не так уж хорошо, как и ты. Но мы уцелели. И давление никуда не делось, что-то поменялось, но что-то осталось прежним. Но, если хочешь знать мое мнение, сейчас мы справляемся лучше. По большей части.

Затем он выходил из дома, сидел в кафе у обрыва и час или два нянчил рюмку с бальзамом из черной смородины, рисовал на планшете силуэты лиц, едкие карикатуры, которые стирал тотчас по завершении. Иногда Майя присоединялась к нему и угрюмо сидела рядом с рюмкой водки в руке. Как бы объяснить ему, что иногда ей и впрямь помогала терапия и она снова начинала чувствовать подъем? Какие слова найти, чтобы не получить в ответ слабое сардоническое пожатие плечами, унылое и подавленное?

Хотя он все и так знал. И прощал.

— Ты любила их обоих, — говорил он, — но по-разному. Но тебе в них кое-что не нравилось. Но, что бы ты ни делала, ты не можешь нести ответственности за их поступки. Это был их выбор, ты являлась лишь фактором.

Ей становилось легче, когда она слышала это. И она продолжала сражаться. Все будет хорошо. Ей станет легче на пару недель или, по крайней мере, на несколько дней. Прошлое было истрепано, продырявлено. В ее голове трепыхался разрозненный набор образов, но в конце концов она забудет те годы навсегда. Хотя самые прочные воспоминания наверняка останутся, потому что они скреплены болью и раскаянием. Чтобы забыть их, понадобится больше времени, даже если они так разрушительны, болезненны и столь бесполезны. Да! Они бесполезны.

Лучше сосредоточиться на настоящем.


Думая об этом как-то раз днем, она долго смотрела на фото юного Фрэнка у раковины. Ей казалось, что надо снять и выбросить его снимок. Убийца. Надо сосредоточиться на настоящем. Но ведь у нее тоже руки в крови. Именно она и подтолкнула Фрэнка к убийству. Если кто-нибудь кого-нибудь вообще к чему-то подталкивает. В любом случае они стали соучастниками. Поразмышляв еще немного, она решила не трогать фото.

Прошло несколько месяцев. Она давно привыкла к марсианской смене дней и ночей. Недели сливались воедино, и шестимесячные сезоны стали обыденностью. Ну а фотография Фрэнка постепенно превратилась в важную деталь обстановки, вроде подставки для каминных щипцов, или деревянных лопаток, или меднодонных кастрюль и сковородок, или кораблика под парусами с солонкой и перечницей. Порой ей казалось, что она находится не в своей квартире, а на сцене, где все подготовлено для нового акта пьесы. И какой бы постоянной она ни была, однажды ее снесет, она исчезнет полностью, как исчезли все прошлые сцены, когда она шла к очередной реинкарнации. Или нет?

В марсианском году было двадцать четыре месяца. Первое число часто приходилось на понедельник, а затем наступал следующий месяц — все с тем же извечным понедельником. Иногда Майя думала, что это цифра зафиксирована там навсегда. Правда, после длительной, почти бесконечной трети марсианского года начинался другой сезон и другой месяц, Он состоял из двадцати семи дней, и его первое число падало на воскресенье! Через какое-то время эти воскресенья тоже казались вечной нормой, и так продолжалось месяц за месяцем, а марсианский год делал свой медленный оборот.

Она знала, что за пределами Эллады открыли еще несколько значительных водоносных слоев, и все усилия полностью переключились на их разработку. Швейцарцы создали так называемый «ходячий трубопровод», сделанный специально для Эллады и для областей Великой Северной равнины. Хитроумные швейцарские приспособления равномерно распределяли подземную влагу по поверхности, и можно было покрыть основание бассейна, не создавая ледяных гор прямо у выходов водопроводов, как предполагалось изначально.

Майя отправилась с Дианой, чтобы самой посмотреть на одну из этих труб в действии. С дирижабля, парящего над конструкцией, трубы были поразительно похожи на лежащие на земле садовые шланги, извивающиеся туда-сюда под высоким давлением разбрызгиваемой воды.

На земле все было еще более впечатляющим, даже странным. Трубопровод был огромным и величественно перекатывался по слою гладкого распределенного льда, приподнятый над ним на пару метров приземистыми пилонами, оканчивавшимися большими лыжами понтонов. Трубопровод передвигался вперед со скоростью в несколько километров в час благодаря давлению воды, извергаемой из сопел. Сама же вода направлялась в конструкции под разными углами, регулируемыми компьютером. Когда трубопровод соскальзывал до крайней точки своего изгиба, двигатели поворачивали сопла, а он притормаживал и менял направление.

Вода била из сопел толстыми белыми струями, изгибаясь и расплескиваясь по поверхности брызгами красной пыли и белых морозных струй. Затем вода текла по земле большими грязными потоками, замедляясь, собираясь в лужи, успокаиваясь, затем светлея и медленно превращаясь в лед. Однако это был не чистейший лед. Питательные вещества и нити некоторых бактерий добавлялись в воду из биорезервуаров, расположенных за береговой линией. У нового льда был молочно-розовый оттенок, и таял он довольно-таки быстро. Расширяющиеся лужи талой воды, на самом деле — многокилометровые мелкие озера часто образовывались летом, солнечной весной и осенью. Гидрологи сообщали о больших тающих озерах под поверхностью льда. Температура по всему Марсу продолжала расти, и поскольку слой льда на поверхности бассейна становился толще, нижние слои, очевидно, таяли под давлением. Огромные пласты льда над тающими зонами скользили вниз даже при легчайшем наклоне. Они трещали, грохотали и скапливались в гигантские разбитые груды по всему пространству самой глубокой точки бассейна, в участках, превратившихся в фантастические пустоши сдавленных хребтов, сераков и озер. Растаявший лед вновь замерзал каждую ночь, и вскоре бассейн превратился в невообразимо раздробленный хаос.


По такой поверхности невозможно было передвигаться. Тем не менее оставался единственный реальный способ наблюдения — с воздуха.

Однажды осенью сорок восьмого М-года Майя решила присоединиться к Диане, Рэйчел и их друзьям, дабы отправиться в поездку к поселению на возвышенности в центре Эллады. Его успели назвать Остров Минус Один, хотя он еще не являлся полноценным островом, поскольку Дорса Зеа еще не была покрыта водой (хотя ее собирались затопить в ближайшие дни). Диана и другие гидрологи офиса заявили, что надо взглянуть на историческое событие, и Майя с ними согласилась.

Как раз перед планируемым отъездом в их с Мишелем апартаментах появился Сакс собственной персоной. Он ехал из Сабиси в Вишняк и решил повидаться с Мишелем. Майя обрадовалась, узнав, что скоро уедет и ее не будет в городе во время его, безусловно, короткого визита. Ей до сих пор было неприятно находиться рядом с Саксом, и чувства, вероятно, были взаимны. Он по-прежнему избегал смотреть ей в глаза и говорил только с Мишелем и Спенсером. Ну и пусть! Конечно, Спенсер и Мишель постоянно общались с Саксом во время его реабилитации, но все равно это выводило ее из себя.

Когда он услышал о ее приближающейся поездке на Минус Один и спросил, может ли присоединиться, Майя скривилась. Но Мишель бросил на нее умоляющий взгляд, острый, словно молния, и Спенсер быстро спросил, может ли он тоже присоединиться, без сомнения, для того чтобы она не спихнула Сакса с дирижабля. И она раздраженно кивнула.

В общем, спустя три дня они отправились в путь со Стефаном Линдхольмом и Джорджем Джексоном — стариками, которых Майя не потрудилась представить прочим, заметив, что Диана, Рэйчел, Франц и остальные, конечно же, в курсе.

Молодежь угрюмо наблюдала, как они взбирались по ступенькам гондолы дирижабля, и Майя раздраженно поджала губы. С Саксом поездка обещала стать совершенно другой.


Полет из Одессы на Минус Один занял около суток. Дирижабль был меньше, чем стрелоголовые гиганты прошлых лет. Это было судно в форме сигары, носившее имя «Три бриллианта», и гондола, служившая килем, была длинной и вместительной. Мощные сверхлегкие пропеллеры помогали дирижаблю сопротивляться сильным марсианским ветрам. Но Майе по-прежнему казалось, что судно дрейфует, едва слушаясь руля, гудение моторов было практически не различимо в завываниях западного циклона. Повернувшись спиной к Саксу, она прошла к окну и посмотрела вниз.

С первых минут подъема вид из окна был фантастическим, поскольку Одесса под своим куполом на северном склоне представляла собой симпатичное зрелище из листьев и черепицы. А через пару часов полета на юго-восток ледяная равнина бассейна покрыла практически все видимое пространство, как будто они летели над Арктикой или над ледяным миром.

Они находились на высоте приблизительно в несколько тысяч метров. Дирижабль летел со скоростью пятьдесят километров в час. Раздробленный пейзаж под ними повсюду был грязно-белым и кое-где испятнан растопленным льдом цвета пурпурного неба, вдруг вспыхивающего серебром, когда в нем отражалось солнце. Какое-то время на западе был отчетливо виден спиральный узор полыньи, длинные черные изогнутые полосы открытой воды, обозначающие расположение затопленного мохола Лоу-Пойнт.

На закате лед превратился в мешанину из розового и оранжевого цветов. Он сиял, будто слоновая кость, и был перечеркнут размашистыми черными тенями. А дирижабль все летел под звездами, над светящейся растрескавшейся белизной. Майя беспокойно спала на скамейке под окном и проснулась до рассвета, ставшего еще очередным чудом цвета: пурпур в небе оказался гораздо темнее розового льда. При такой инверсии мир казался просто ирреальным.

После полудня они снова увидели землю. Над горизонтом парили овальные холмы цвета охры, поднимающиеся прямо изо льда. Каждый достигал сотни километров в длину и пятьдесят — в ширину. Это был Элладский эквивалент центральной возвышенности, встречающейся на дне средних размеров кратеров. Холмы оставались недосягаемы для планируемого уровня воды, обещая будущему морю довольно-таки весомый центральный остров.

На этом этапе поселение Минус Один в северо-западной точке высокогорья выглядело очень скромно. Здесь находились взлетно-посадочные полосы и стартовые площадки для ракет с ощетинившимися шестами для дирижаблей, возле которых притулились маленькие зданьица. Некоторые располагались под временными куполами, другие стояли отдельно, ничем не укрытые, как бетонные блоки, сброшенные с неба. Там никто не жил, лишь хранилось техническое и научное оборудование. Хотя проезжавшие мимо ареологи порой ночевали в них.

«Три бриллианта» развернулся и пришвартовался к одному из шестов, после чего его притянули к земле. Пассажиры покинули гондолу по телескопическому трапу, и станционный служащий показал им аэропорт и жилые районы.

После заурядного обеда в столовой поселка они оделись и вышли наружу, побродили между хозяйственных построек, а затем спустились вниз, к месту, которое один из поселенцев назвал будущей береговой линией.

Они с удивлением обнаружили, что отсюда пока не видно никакого льда. Вплоть до горизонта, расположенного примерно километрах в семи, это была просто низкая песчаная равнина, усыпанная камнями.

Майя бесцельно шагала за Дианой и Францем, у которых, кажется, завязывался роман. Рядом с ними шла пара местных, которые жили на станции, оба — младше Дианы, они страстно держались за руки. Они были выше двух метров ростом, но не такими гибкими и подвижными, как большинство рожденных на Марсе: эта пара работала с тяжелыми весами, накачавшись так, что теперь у них были пропорции земных тяжелоатлетов, несмотря на их высокий рост. Это были огромные люди, но все же очень легконогие, они будто танцевали на рассыпанных по пустому берегу камнях. Майя смотрела на них, удивляясь этому новому виду. За ее спиной шагали Сакс и Спенсер, она даже что-то сказала об этом по старой привычке первой сотни. Но Спенсер лишь ответил что-то по поводу генотипа и фенотипа, а Сакс проигнорировал замечание, свернув вниз по склону равнины.

Спенсер пошел с ним, Майя побрела следом, медленно передвигаясь между всеми новыми видами растительности. В песке между разбросанных камней произрастали пучки травы, а также низкие цветущие растения, сорняки, кактусы, кусты и даже какие-то искривленные деревья, приткнувшиеся у края камней. Сакс бродил вокруг, ступая очень осторожно, нагибаясь, чтобы осмотреть растения, и распрямлялся с отсутствующим взглядом, словно кровь отлила от его головы, пока он нагибался. Может быть, так выглядел удивленный Сакс — зрелище, которого Майя, кажется, не видела раньше. Она остановилась оглянуться. И в самом деле, было удивительно обнаружить такую процветающую жизнь — тут никто никогда ничего не высаживал. Хотя, возможно, это сделали ученые, останавливавшиеся в аэропорту. А бассейн был низким, теплым и влажным… Молодые марсиане выше по склону танцевали над ним, изящно избегая растений и не обращая на них никакого внимания.

Сакс остановился перед Спенсером и запрокинул шлем так, чтобы смотреть прямо в лицевую панель собеседника.

— Все эти растения будут затоплены, — сказал он с любопытством, будто задавая вопрос.

— Верно, — ответил Спенсер.

Сакс бросил быстрый взгляд на Майю. Его спрятанные в перчатки пальцы подергивались в возбуждении. Он что, обвинял ее теперь и в убийстве растений?

— Но органика поможет поддержать будущую водную жизнь, верно? — добавил Спенсер.

Но Сакс едва ли смотрел вокруг. Майя заметила, как он морщится, глядя мимо нее, будто испытывает боль. Затем он снова забрел в сложный гобелен камней и растений. Спенсер поймал взгляд Майи и поднял защищенные перчатками ладони, как будто извиняясь за то, что Сакс ее игнорирует. Майя развернулась и принялась взбираться вверх по склону.

Наконец вся группа пошла вверх по закручивающемуся спиралью хребту, за береговую линию, к возвышенности к северу от станции, где было достаточно высоко, чтобы увидеть лед вплоть до западного горизонта. Аэропорт лежал под ними, напоминая Майе Андерхилл или антарктическую станцию — планируемый будущий город на острове, который должен был скоро появиться. Молодежь, грациозно ступая по камням, рассуждала о том, каким будет этот город. Они были уверены, что он станет курортом на берегу моря. Каждый гектар земли будет застроен или занят садами. Вокруг обоснуются лодочные пристани в подходящих углублениях берега, с пальмовыми деревьями, пляжами, беседками… Майя закрыла глаза и попыталась представить то, что описывала молодежь, открыла глаза снова, чтобы увидеть камни, песок и маленькие захудалые растения. В голову ничего не шло. Что бы ни принесло будущее, для нее это будет сюрпризом, она не могла сформировать новый образ, своего рода жамевю, давящее на настоящее. Внезапное предчувствие накрыло ее, и она постаралась сбросить его. Никто не мог представить себе будущее. Пустота в ее разуме ничего не значила, она была нормальна. Только присутствие Сакса беспокоило ее, напоминало о том, о чем она не могла позволить себе думать. Нет, пустое будущее было благословением. Свобода от дежавю. Невероятное благословение.

Сакс шел позади нее, глядя вниз, на бассейн под ними.


На следующий день они вновь взобрались на «Три бриллианта», поднялись в небо и поплыли на юго-запад, пока капитан не бросил якорь к западу от Дорсы Зеа. Прошло уже довольно много времени с предыдущего визита Майи в эти места, и теперь хребты стали тонкими каменными полуостровами, простирающимися далеко в изломанный лед к острову Минус Один и один за другим исчезающими подо льдом. Только самый большой полуостров все еще представлял собой неразбитый хребет, разделяющий две шероховатые ледяные массы. Западная оконечность была явно на двести метров ниже восточной. Это, по словам Дианы, была последняя линия земли, соединяющая Минус Один и обод бассейна. Когда этот перешеек будет затоплен, центральная возвышенность станет настоящим островом.

Ледяная масса на восточной оконечности оставшейся дорсы была близка к линии хребта. Капитан дирижабля выпустил еще якорного троса, и они поплыли по ветру на восток, пока не оказались прямо за хребтом, где ясно увидели, что лишь несколько метров камня не затоплено. На восток уходила линия «бродячего трубопровода» — синий шланг медленно скользил туда-сюда на своих лыжах-пилонах, и из сопел разбрызгивалась на лед вода. Под гудение пропеллеров они слышали снизу внезапный треск и стон, приглушенные удары и звуки, похожие на звук выстрела. Диана объяснила, что подо льдом была вода и вес новой воды на поверхности приводил к тому, что некоторые участки льда царапали едва затопленную дорсу. Капитан указал на юг, и Майя увидела линию айсбергов, взлетевшую в воздух, словно подброшенную взрывом по дуге в разные стороны и снова упавшую на лед и разбившуюся на тысячу кусков.

— Нам, вероятно, стоит чуть сдать назад, — пояснил капитан. — Для моей репутации будет лучше, если нас не собьет куском айсберга.

Сопло бродячего трубопровода развернулось в их сторону, а затем с легким сейсмическим ревом последний оставшийся хребет был затоплен. Бурный поток воды побежал по камням и скатился по западному склону водопадом в двести метров высотой, который обрушивался вниз пышной белой пеленой. В окружении огромного ледяного мира, простирающегося от горизонта до горизонта, это была всего лишь струйка, но она упорно лилась. Вода на восточной стороне теперь струилась по каналам, водопады грохотали, а вода на западе растекалась сквозь треснувший лед сотней потоков. Волосы на затылке Майи встали дыбом. Она подумала, что, наверное, причиной тому были воспоминания о наводнении в долине Маринер, но сказать точно уже не могла.

Постепенно шум водопада стих, а через час он замедлился и совсем замерз, по крайней мере — на поверхности. Несмотря на солнечный осенний день, снаружи было восемнадцать градусов ниже точки замерзания воды, и череда изорванных кучевых облаков приближалась с запада, обозначая холодный фронт.

Водопад наконец-то успокоился, но оставил за собой свежую стену льда, покрывшего камень тысячью гладких белых трубок. Хребет превратился в два несмыкающихся выступа, как и прочие хребты Дорсы Зеа, погруженные в лед, словно ряд одинаковых ребер или полуостровов.

Море Эллады превратило Минус Один в настоящий остров.


После этого круговые поездки на поезде и различные перелеты над Элладой уже воспринимались Майей иначе. Она считала переплетенную сеть ледников в равнине новым морем, поднимающимся и наполняющим гигантский бассейн. А вода под ледяной поверхностью рядом с Лоу-Пойнтом прорывалась наружу весной и летом и замерзала осенью и зимой. Сильные ветры поднимали волны в полыньях, которые иногда разбивали лед, создавая крупные участки обломков — те так оглушительно трещали, громоздясь друг на друга, что разговаривать в дирижабле над ними было весьма затруднительно.

В сорок девятый М-год уровень потоков из всех откачиваемых водоносных слоев достиг максимума, вливая совокупно две с половиной тысячи кубических метров воды в море в день. При данных показателях вода должна была достигнуть километровой отметки через шесть марсианских лет. Для Майи это был совсем короткий срок, особенно, когда они могли наблюдать прогресс своими глазами — с гондолы дирижабля. Зимой суровые бури, сходившие с гор, покрывали дно бассейна сверкающим белым снегом, весной он таял, но новый край ледяного моря подходил ближе, чем он был прошлой осенью.

В северном полушарии дела тоже обстояли неплохо, как было ясно из новостей. Кроме того, Майя сама частенько ездила в Берроуз и могла наблюдать за постоянными изменениями ландшафта. Северные дюны Великой Северной равнины затапливались, а водоносные слои под равниной и в районе полярной шапки безостановочно выкачивались буровыми установками, так что вода поднимались все выше по мере того, как внизу скапливался лед. Летом с тающей полярной шапки стекали вниз широкие реки, прорезавшие каналы в слоистом песке и стремившиеся влиться в ледяное море. Через пару месяцев после того, как Минус Один стал островом, в новостях показали кусок земли Великой Северной равнины, исчезающий под потоком, идущим сразу с запада, востока и севера. Вероятно, это было последнее соединительное звено между ледяными языками, и теперь на севере появилось море, закольцованное вокруг полушария. Конечно же, оно было частично замерзшим и покрывало лишь половину суши между шестнадцатой и семнадцатой широтой, но Майя видела фотографии со спутников. Невероятно, но в том регионе уже были огромные ледяные заливы, простиравшиеся прямо к югу — в глубокие впадины Хриса и Исиды!

Затопление оставшейся части Великой Северной равнины заняло бы еще двадцать марсианских лет, поскольку воды там требовалось побольше, чем для Эллады. Но и откачивали там тоже больше, процесс шел быстро, и подрывная деятельность Красных едва ли могла сказаться на результате. Даже участившиеся случаи саботажа и экотажа не могли помешать работе, поскольку новые внедрявшиеся методы добычи были гораздо радикальнее и эффективнее. По новостным каналам рассказывали об этих последних методах, которые включали в себя ряд мощнейших подземных термоядерных взрывов. Они растапливали вечную мерзлоту, обеспечивая насосы изрядным количеством воды. На поверхности взрывы отдавались внезапным сотрясением льда, что превращало айсберги в пенящуюся кашу. Поверхность превращалась в ледяную корку, под которой плескалась вода. Точно такие же взрывы под северной полярной шапкой служили причиной наводнений практически столь же сильных, как и 61-м году. И весь поток воды стекал вниз, в Великую Северную равнину!

В офисе Одессы они следили за работой коллег с профессиональным интересом. Последнее распределение кубометров подземной воды вдохновило инженеров Великой Северной равнины установить конечный уровень воды ближе к собственно нулевой отметке — показателя, установленного еще в эпоху небесной ареологии. Диана и прочие гидрологи из «Дип-Уотерс» считали, что понижение уровня суши в Северной равнине, несомненно, приведет к снижению уровня моря ниже нулевой отметки. Но в северном полушарии были уверены, что и это принято во внимание и они достигнут желаемого результата.

Игра с различными уровнями моря на карте искина в офисе дала понять, какова в итоге будет форма будущего океана. Во многих частях Большой Уступ сформирует его южную береговую линию. Иногда это значило легкий склон, архипелаги — там, где поверхность будет размыта, и кое-где — отвесные прибрежные скалы. Дыры кратеров послужат хорошими заливами. Массив Элизия станет отдельным континентом, как и остатки полярной шапки — участки земли под ней частично поднимались над нулевой отметкой.

Вне зависимости от того, какой уровень моря они выбирали для отображения на картах, южный рукав океана покрывал равнину Исиды, которая располагалась ниже Великой Северной равнины. Но и в нее тоже вкачивались водоносные слои, поэтому древняя суша превращалась в залив, а строители уже возводили дамбу вокруг Берроуза. Город был расположен достаточно близко к Большому Уступу, и его уровень оказался ниже нулевой отметки. Подобно Одессе, в будущем он превратится в морской порт океана, окольцовывающего мир.

Плотина, которую возводили вокруг Берроуза, достигала двухсот метров в высоту и триста — в ширину. Майю раздражала идея дамбы для защиты города, хотя судя по спутниковым снимкам, то был очередной параноидальный монумент. Массивная дамба тянулась в форме подковы, упираясь обеими концами в склоны Большого Уступа, и была поистине исполинской. Кое-кто уже хотел построить прямо на ней фешенебельный район Лидо, в водной части которого располагались бы причалы для частных лодок. Но Майя помнила, как однажды она стояла на дамбе в Голландии, когда земля по одну ее руку была ниже, чем Северное море — по другую. Это сильно сбивало с толку, похлеще, чем невесомость.

Кстати, согласно сухой сводке земных новостей, все дамбы в данный момент находились под давлением медленно повышающегося уровня моря, вызванного глобальным потеплением, начавшимся два века назад. Данная проблема ставила под угрозу некоторые регионы Земли, а Северный океан Марса только за ближайшие десять лет должен был подняться на целый километр! Кто мог быть уверен, что им удастся точно отрегулировать его конечный уровень, чтобы такой защиты оказалось достаточно? Майя очень беспокоилась по этому поводу, хотя, конечно же, они пытались сделать то же самое в Элладе и собирались достичь успеха. И они выбивались из сил, поскольку расположение Одессы давало мало пространства для маневров. Но гидрологи говорили о том, чтобы использовать прорезанный воздушной линзой канал в качестве отводного пути в Северный океан, если нечто подобное им когда-нибудь понадобится. Для них это было неплохим решением, а вот у Северного океана такого выхода не было.

— Они всегда могут откачать избыток в бассейн Аргира, — заявила Диана.


На Земле бунты, поджоги и диверсии стали повседневным оружием тех, кто не получал антивозрастной терапии, — смертных, как их еще называли. Вокруг мегаполисов вырастали стены, укрепленные пригороды. Те, кто получил терапию, могли жить в своих крепостях, используя видеосвязь, портативные генераторы, продукты из теплиц и кислород из воздушных фильтров. Фактически такие укрытия были аналогами городов под куполами на Марсе.

Однажды вечером, устав от Мишеля и Спенсера, Майя вышла, чтобы поесть в одиночестве. Все чаще она ощущала страстное желание побыть одной. Она направилась к угловому кафе у пешеходной дорожки с видом на обрывистый берег, села за столик снаружи и заказала итальянскую закуску и спагетти. Вокруг шумели деревья, увитые световыми гирляндами. Отвлеченно ела, попивая кьянти, и слушала местную музыкальную группу. Солист прижимал к груди что-то вроде аккордеона, только кнопочного, инструмент назывался бандонеон, остальные играли на скрипке, гитаре, пианино и контрабасе. Высохшие старики примерно ее возраста бесшабашно развлекались живой хмельной музыкой ярких меланхоличных напевов: цыганские песни, танго, забавные мелодии, которые они, кажется, придумывали на месте… Когда она поела, то еще долго сидела за столиком, слушала музыку и качала бокал вина. Потом она попросила кофе и стала наблюдать за другими обедающими, за листьями над головой, далекой ледяной шапкой за краем обрыва, тучами, собирающимися над Геллеспонтом. Пытаясь не думать. Некоторое время ей это удавалось, и она благодарно сбежала в старую Одессу, прибрежный город, столь же милый и печальный, как дуэт скрипки и аккордеона. Но люди за соседним столиком заспорили, какой процент населения Земли получает антивозрастную терапию — одни выступали за десять процентов, другие за сорок, и никак не могли остановиться. Разговор выдернул Майю из воспоминаний.

— Налицо — явный признак информационной войны! — громко говорил кто-то.

— Нет, просто уровень царящего на Земле хаоса! — возражал другой спорщик.

Майя отвернулась от них, заметила заголовок экрана, размещенного над баром, и прочла строчку новостей. Мировой Суд приостановил процессы на время переезда из Гааги в Берн, а «Консолидэйтед» воспользовались возможностью, чтобы захватить холдинги «Праксиса» в Кашмире. Это может означать серьезный переворот или войну против правительства Кашмира, начатую базой «Консолидэйтед» в Пакистане. Что, несомненно, вовлечет Индию, которая не так давно тоже имела контакты с «Праксисом». Индия против Пакистана, «Праксис» против «Консолидэйтед». Большая часть населения не получает терапии и уже доведена до отчаяния…

Когда Майя вернулась ночью домой, Мишель сказал, что это нападение означает новый уровень признания Мирового Суда, поскольку «Консолидэйтед» приурочило свой ход к перерыву в его работе. Но Майя была не в настроении слушать его. Разорение Кашмира и аннулированное решение по «Праксису»: что за кошмар творится на Земле? Мишель был упрямо оптимистичен и иногда даже казался ей глупцом или, по крайней мере, несносным типом. Следовало признать: они жили в ухудшающейся обстановке. Безумие на Земле приближалось к точке кипения, поднимаясь вверх и падая вниз по безжалостной синусоиде, даже более ужасной, чем кривая безумия, овладевшего Майей. Скоро они снова окажутся в эпицентре одного из тех неконтролируемых пароксизмов и будут пытаться избежать уничтожения. Она чувствовала это. Они опять покатятся с горы.

Она начала ужинать в угловом кафе каждый вечер, чтобы слушать музыкантов и оставаться в одиночестве. Она сидела спиной к бару, но было уже невозможно ни о чем не думать. Земля — их проклятие, их первородный грех. Она пыталась понять это, увидеть так, как увидел бы Фрэнк, пыталась услышать его голос, анализирующий ситуацию. «Группа одиннадцати», Большая Семерка плюс Корея, Азания, Мексика и Россия все еще обладали основной властью на Земле. У них имелись армии и капиталы. Единственную реальную конкуренцию старым динозаврам составляли наднациональные корпорации, которые объединились, как Афины, из транснационалов. Наднациональные корпорации (а в экономике двух миров по определению хватало место лишь дюжине), конечно же, были заинтересованы в захвате власти в странах «Одиннадцати», как они уже проделали это с маленькими государствами. Наднациональные корпорации, которым это удастся, вероятно, выиграют и конкурентную борьбу, идущую между ними. Разумеется, некоторые из них пытались властвовать в «Группе одиннадцати», стравливая противников друг с другом или подкупая конкурентов, чтобы разбить их союз. И соперничество не утихало ни на минуту: одни корпорации старались наладить отношения с «Одиннадцатью» в попытке привлечь их на свою сторону, другие концентрировали усилия на бедных странах или «Молодых тиграх» в надежде укрепить их. В общем, существовал сложный баланс сил: мощные старые нации выступали против крупнейших наднациональных корпораций вместе с Исламской Лигой, Индией, Китаем и меньшими корпорациями. И все развивалось так непредсказуемо! Шаткое равновесие, естественно, не могло длиться вечно. Кроме того, большая часть населения Земли жила в Индии и Китае — парадоксальный факт, которого Майя не понимала и в который до сих пор не могла поверить. Ей было совершенно непонятно, какую сторону примет эта половина человечества…

Но почему нужно было столько конфликтов? «Почему, Фрэнк?» — думала она, слушая рваную мелодию танго. Чем руководствовались управляющие наднациональных корпораций? Ей виделась его циничная усмешка, та, которую она так хорошо знала. «Империи — это долгожители, — заметил он однажды, — а идеи империй живут дольше всего». «У них бывает долгий период полураспада, — заявил он в другой раз. — А период полураспада идеи империи продолжается, наверное, целую вечность».

Получалось, что земные лидеры жаждали стать Чингисханами, правителями мира, и цена их не заботила. А среди них были исполнительные директора наднациональных корпораций, лидеры «Группы одиннадцати», генералы армий…

А воображаемый Фрэнк спокойно и жестоко продолжал говорить в ее голове: «Земные ресурсы ограничены. Планета перенаселена. Многие должны умереть. Борьба за ресурсы будет яростной. Сражающиеся будут рациональны и доведены до безумия».

Музыканты играли, их терпкая ностальгия стала еще более острой. Близилась марсианская зима, и они играли на фоне снежных закатов, когда весь мир погружался во тьму. Наступал час между собакой и волком. Было что-то скромное и храброе в хрипе бандонеона, в слабых напевах, раздающихся у кафе. В них чувствовалась нормальная жизнь, упрямо вцепившаяся в связку огней под оголенными ветвями деревьев.

Майю охватывало знакомое мрачное предчувствие. Такоебыло и в годы перед 61-м. И хотя она не могла вспомнить отдельных событий и кризисов, сформировавших предвоенный период, она помнила это чувство, вплоть до тактильных ощущений и запахов. Да, тогда все казалось незначительным, и даже лучшие дни блекли и веяли холодом под черными облаками, грудой собиравшимися на западе. Радости городской жизни оборачивались фиглярством на грани отчаяния, все сидели, повернувшись спиной к бару и шумно общались между собой, стараясь противостоять нарастающему давлению беспомощности.

Пожалуй, именно здесь, в ресторане с видом на обрыв, ее накрыло с головой настоящее дежавю.

* * *
Поэтому, когда они отправились по краю Эллады и встретились с группой «Свободный Марс», Майя приободрилась и стряхнула с себя хандру. Наконец-то она покинула Одессу!

Теперь она разговаривала с людьми, которые истово верили, что своими действиями можно все изменить. Похоже, их не страшили никакие опасности. От них Майя узнала, что Ниргал повсюду убеждал местных в том, что ситуация на Земле критична и для них самих — вне зависимости от расстояний. И это возымело эффект. Некоторые даже знали свежие новости о «Консолидэйтед», «Амексе», «Субараси», а также были осведомлены о последних налетах полиции ООН на южные взгорья, заставивших людей покинуть Оверхэнс и другие убежища. Юг опустошался, его обитатели перебирались в Хираньягарбха, Сабиси, Одессу или на восток в каньоны Эллады.

Некоторые из молодых местных считали, что действия ООН на юге были в принципе полезны, поскольку служили поводом к ответным действиям. Майя пресекла подобные мысли.

— Они могут не беспокоиться о времени! — заявила она. — Мы должны о нем думать, мы должны ждать своего часа. И тогда действовать сообща. Если вы этого не видите… вы глупцы!

Но Фрэнк всегда бил свою аудиторию. Значит, этим людям тоже требовалось нечто большее — и, уж конечно, они заслуживали большего. Чего-то позитивного, что одновременно вело бы их и вдохновляло. Правда, Фрэнк редко следовал собственным словам…

Их нужно соблазнить, словно ночных танцоров на обрывистом берегу. Возможно, в другие ночи они танцевали на других берегах. Политик или оратор должен собрать крупицы этой эротической энергии, иначе все становилось лишь вопросом борьбы за выживание.

И она соблазняла их. Она делала это, даже когда была взволнованна, или напугана, или пребывала в плохом настроении. Она стояла между ними, думая о сексе с рослым, гибким мужчиной, а потом садилась в центре и задавала им вопросы. Она жадно ловила их взгляды и улыбалась. Они были такими высокими, что, когда она прислонялась к столу, а они сидели на стульях, ее глаза оказывались на уровне их глаз. Она без устали вовлекала их в беседы настолько интимные и приятные, насколько это было возможно. Чего они хотели от жизни, от Марса? Часто она громко смеялась их ответам, захваченная врасплох их наивностью или мудростью. Они уже видели себя более радикальными марсианами, чем можно было вообразить. По-настоящему независимыми, эгалитарными, справедливыми и счастливыми. И в некотором смысле они и вели себя соответственно. Многие имели свои наделы в разрастающемся коммунальном сообществе, они занимались альтернативной экономикой и почти не контактировали с экономикой Временного Правительства или наднациональных корпораций. Их интересовала эко-экономика Марины, ареофания Хироко, суфии, Ниргал и бродячее цыганское «молодежное правительство». Они считали, что будут жить вечно, и знали, что родились и выросли в мире чувственной красоты. Ограничение куполов было нормально для них, но лишь как ступень развития. То была просто теплая уютная утроба мезокосма, за которым неизбежно последует выход на свободную, пригодную для жизни поверхность — рожденную ими, да! В терминах Мишеля они были зародышами, юными богами, творящими свой мир, или людьми, которые инстинктивно жаждали вырваться на свободу.

С Земли приходили дурные вести, и число участников собраний росло. На этих собраниях царила атмосфера не страха, но решимости (при этом Майя часто вспоминала взгляд с фотографии Фрэнка над ее раковиной). Битва за Нигерию между бывшими союзниками, «Армскором» и «Субараси», окончилась использованием биологического оружия, обе стороны отрицали свою ответственность. Люди, животные и растения Лагоса и прилегающих территорий были выкошены ужасными болезнями. И на собраниях молодые марсиане говорили зло, их глаза сверкали из-за отсутствия какой-либо законности на Земле, отсутствия достойной доверия власти. Наднациональный порядок слишком опасен, чтобы позволить ему править на Марсе!

Майя позволила им говорить целый час, прежде чем сказала им просто:

— Знаю.

Да, это было так. Она почти плакала, глядя на них, — ведь они были так шокированы несправедливостью и жестокостью. Потом она прошлась по пунктам декларации Дорсы Бревиа, описывая тот конгресс и объясняя каждый пункт и его последующую реализацию на Марсе.

Они были взбудоражены, и эта часть дискуссии распалила их сильнее, чем любые жалобы на Землю: они стали не столь раздраженными и заметно воодушевились. И пытаясь визуализировать будущее, основанное на декларации, Майя заставляла их смеяться. Они рисовала для них нелепые сценарии коллективного счастья, где все живут в мире и гармонии. Им была знакома вздорная, ограниченная реальность их общежитий, и рассказы Майи вызывали у них взрывы хохота. Когда они смеялись, в их глазах загорался свет, даже она чувствовала легкую улыбку, преображавшую невидимую карту морщинок ее лица.

И тогда она оканчивала собрание, понимая, что проделала хорошую работу. В конце концов, в чем смысл Утопии без радости? Зачем борьба, если в ней нет смеха юности? Это было тем, чего никогда не понимал Фрэнк, по крайней мере в свои последние годы.

Она отказывалась от мер безопасности Спенсера и вместе с участниками собраний выходила из комнаты. Они спускались по лестнице и оказывались на улице. Иногда они гуляли вдоль берега, заглядывали в кафе или отдыхали в парке. Майя пила с ними вино, а порой и ужинала. В такие моменты она не сомневалась, что нашла один из ключей к революции, (кстати, о существовании которого Фрэнк даже не знал, лишь подозревал, глядя на Джона).

— Конечно, — произнес Мишель, когда она вернулась в Одессу. — Но Фрэнк вообще не верил в революцию. Он являлся дипломатом, циником, контрреволюционером. Радость была ему не свойственна. Для него это был вопрос выживания.

Однако с некоторых пор Мишель частенько с ней не соглашался. Он научился взрываться, а не утешать ее, когда она чувствовала потребность в борьбе, и она была признательна ему (драться ей хотелось все реже и реже).

— Да ладно тебе! — возразила она в ответ на его характеристику Фрэнка, а потом потащила Мишеля в постель, где насиловала его просто ради удовольствия, чтобы вовлечь его в царство секса и радости.

Она-то понимала, что Мишель считал своим долгом компенсировать ее перепады настроения, и была благодарна за стабильность, которую он пытался подарить ей. Но иногда, паря на вершине кривой, она не видела причин не наслаждаться своим эфемерным счастьем. Краткие моменты невесомости казались подобием духовного оргазма… И она буквально волокла его к этому уровню, и тогда он тоже улыбался, как и она сама.

Затем они могли вместе спуститься вниз, выйти за ворота, пройти к ее кафе, в расслабленном и мирном настроении сесть спиной к бару. Они слушали музыканта, терзавшего гитару и отбивавшего ритм фламенко, или стариков, которые играли бесконечное танго. Майя успокаивалась, что-то рассказывала Мишелю о работе в бассейне, а потом умолкала.


Однажды летним вечером сорок девятого М-года они со Спенсером пошли в кафе. Они долго сидели в сумерках, наблюдая за скопившимися медными облаками, сияющими над далеким льдом под пурпурным небом. Западные ветры гнали воздушные массы над Геллеспонтом, и выразительный облачный фронт стал частью их повседневной жизни. Правда, некоторые тучи были особенными, металлическими, осязаемыми, словно минеральные статуи, которые никогда не снесет ветром. Из их черных брюх изрыгались молнии, которые били прямо в лед.

Внезапно раздался низкий рык, земля слегка задрожала, и серебряные приборы рассыпались по столу. Они схватили стаканы и встали, как и все остальные. Взволнованная Майя увидела, что они все бессознательно смотрят на юг, на лед.

Люди выбегали из парка на обрывистый берег и становились напротив стены купола, глядя вдаль. Там, в затухающем индиго заката, было заметно какое-то движение — как раз на краю черно-белой массы. Что-то тяжелое перекатывалось по равнине…

— Вода, — произнес кто-то рядом с Майей.

Все двинулись вперед, как на траверзе, не выпуская стаканы из рук и без единой мысли в голове. Они приблизились к бетонному основанию купола и замерли напротив невысокой, по грудь, стены, всматриваясь в тени на равнине. Черное на черном с вкраплениями белых пятен, мечущихся туда-сюда… На секунду Майя вспомнила наводнение в долине Маринер и содрогнулась, загнав воспоминание обратно, как рвотный позыв. Она была шокирована его едкостью и отчаянно пыталась убить эту часть своего сознания. Море Эллады шло к ней — ее море, ее идея, заполняющая теперь склон бассейна. Миллионы растений умрут, как приучил ее помнить Сакс. Бассейн талой воды Лоу-Пойнта становился все больше, соединяясь с другими резервуарами воды, растапливая подтаявший лед, разогретый долгим летом, бактериями и потоками тепла от взрывов, произведенных на глубине. Наверное, разбился какой-то гигантский айсберг, и теперь поток зачернял равнину к югу от Одессы. Ближайший край находился уже в пятнадцати километрах от людей.

Теперь бассейн в основном смахивал на смесь соли и перца, с преобладанием перца впереди и соли позади. Земля светлела, в то время как небо темнело, что всегда придавало пейзажу ирреальный вид. Морозный пар вился над водой, сверкая отраженным светом Одессы.

Прошло, наверное, полчаса, а все на краю обрыва стояли и смотрели в полной тишине, которая кончилась, лишь когда поток начал замерзать, а сумерки сменились ночью. Тогда окрестности огласили человеческие голоса и электронная музыка в кафе двумя домами ниже. Раздался звонкий смех. Майя вернулась в бар и заказала шампанское для их столика, чувствуя бодрящий подъем и эйфорию. На сей раз ее настроение звучало в унисон с реальным миром. Она хотела отпраздновать причудливое зрелище их вырвавшейся на свободу мощи, которую они пестовали столько времени.

И Майя предложила тост всему кафе:

— За море Эллады и моряков, которые будут ходить по нему, избегая штормов и айсбергов на пути к дальнему берегу!

Они приветствовали ее тост, а люди выше и ниже по обрыву подхватывали его, передавая дальше. То была поистине буйная минута. Цыганский оркестр разразился некой вариацией матросской песни, и Майя почувствовала, что расплывается в улыбке. Да, давненько ей не было так хорошо! Даже обсуждение вероятности другой волны, способной накрыть и смыть Одессу, не могло согнать с ее лица эту улыбку. В офисе они очень точно просчитали всевозможные погрешности — Майя знала, что любая крупная волна была маловероятна и практически невозможна.

Одесса находилась в безопасности.


Но продолжали прибывать новости издалека, грозя по-своему затопить их. На Земле войны в Нигерии и Азании спровоцировали резкий всемирный конфликт между «Армскором» и «Субараси». Христианские, мусульманские и индусские фундаменталисты одновременно объявили антивозрастную терапию делом Сатаны. Множество не получивших лечения примкнули к движению, захватывая местные правительства и совершая прямые, возглавляемые толпами нападения на подразделения наднациональных корпораций в пределах их досягаемости. Ну, а сами корпорации пытались реанимировать ООН и выставить ее как альтернативу Мировому Суду. И многие из крупнейших клиентов корпораций, включая и «Группу одиннадцати», пошли на попятную. Мишель считал это победой, поскольку так они демонстрировали страх перед Мировым Судом. Он также считал, что любое укрепление международного органа вроде ООН лучше, чем его отсутствие. Значит, на Земле были созданы две конкурирующие арбитражные системы, причем одна — контролируемая корпорациями, что позволяло легче уклоняться от решений той, которая им не нравилась.

На Марсе дела обстояли лучше. Полиция ООН беспрепятственно рыскала на юге, если не считать пары-тройки необъяснимых взрывов их автоматизированных машин, Прометей стал последним скрытым убежищем, которое обнаружили спецслужбы. Из всех больших убежищ только Вишняк оставался недоступным, и его жители затаились, надеясь, что до них не дотянутся лапы корпораций. Однако Южный полярный регион перестал быть частью подполья.

Учитывая обстоятельства, неудивительно было, что участники собраний напуганы. Требовалась смелость, чтобы присоединиться к явно уменьшающемуся, словно остров Минус Один, подполью. Как предполагала Майя, людей приводила туда злость, а также возмущение и надежда. Но они были напуганы. Они сомневались, что этот шаг пойдет им на пользу. Было так просто внедрить шпиона в ряды вновь прибывающих… Иногда Майя ловила себя на том, что ей трудно им доверять. Вдруг они не те, за кого себя выдают? И она опять изводила себя тревожными мыслями.

Во время очередной полуночной встречи с новичками она заметила молодого человека, чей взгляд ей очень не понравился. После собрания Майя удалилась со Спенсером и его друзьями в свою комнату, где обнаружила Мишеля.

— Не беспокойся, — сказал он, когда она поделилась с ним своими опасениями.

— Что ты имеешь в виду? — взвилась она.

Он пожал плечами.

— Члены сообщества следят друг за другом. Они хотят убедиться, что ничем не рискуют. А команда Спенсера вооружена.

— И ты молчал?..

— Думал, ты знаешь.

— Не держи меня за дурочку!

— И не думаю, Майя. В любом случае это все, что мы можем сделать, если только не решим скрыться.

— Я и не предлагаю! Считаешь меня трусихой?

Кислое выражение мелькнуло у него на лице, он буркнул что-то себе под нос, глубоко вздохнул и прокричал ей прямо в лицо одно из своих французских ругательств. Но она видела, что это было сознательным решением с его стороны. Наверное, он вообразил, что ссоры хорошо на нее влияют, а ему позволяют расслабиться, следовательно, они допустимы, когда неизбежны. Стычки тоже стали своеобразной терапией, и это, конечно, было неприемлемо. Ею манипулировали. Она бездумно шагнула к кухонному уголку, схватила медную кастрюлю и швырнула в него. Он был настолько ошарашен, что едва успел уклониться.

— Putaine! — взревел он. — Pourquoi ce fa? Pourquoi?[125]

— Не надо меня опекать, — ответила она, удовлетворенная тем, что он разозлился по-настоящему, и не остыв сама. — Ты — чертов мозгоправ! Если бы ты справлялся со своей работой, первая сотня не спятила бы и мир бы не пошел под откос! Только ты во всем виноват!

Она хлопнула дверью и умчалась в кафе, чтобы поразмышлять над тем, как ужасно иметь в партнерах труса, и над собственным омерзительным поведением. Как быстро она утратила самоконтроль и набросилась на него…

Он не пришел к ней, хотя она сидела кафе до самого закрытия.


Когда Майя вернулась домой, легла на кушетку и заснула, раздался легкий стук в дверь. Она вздрогнула и открыла глаза, а Мишель вскочил с кровати, посмотрел в глазок и распахнул дверь.

В коридоре стояла Марина. Она кинулась в комнату, рухнула на кушетку рядом с Майей и, взяв ее за руку своими трясущимися пальцами, сказала:

— Они захватили Сабиси. Службы безопасности… Хироко и все последователи были там с визитом. Еще там были южане, они переехали в Сабиси после рейдов. И Койот тоже. И Нанао, и Эцу, и все иссеи…

— Они не сопротивлялись? — спросила Майя.

— Они пытались. Нескольких убили на железнодорожной станции. Они были в панике, но я думаю, что кое-кто мог скрыться в лабиринтах мохола. Копы окружили город и ворвались в него! Прямо как в Каире в шестьдесят первом, клянусь!

Она разрыдалась. Майя с Мишелем сидели по обе стороны от нее, а она уткнула лицо в ладони и всхлипывала. Это было настолько не в духе обычно суровой Марины, что до Майи, наконец, дошел смысл происходящего.

Выпрямившись, Марина вытерла глаза и нос. Мишель дал ей упаковку бумажных платков. Она спокойно продолжила:

— Боюсь, многие из них уже убиты. Я находилась снаружи с Владом и Урсулой. Мы спрятались в убежище, замаскированном под булыжники, и три дня оставались там, а затем пробрались к ангару и взяли вездеход. Влад отправился в Берроуз, Урсула — в Элизий. Мы хотим оповестить всех из первой сотни. Особенно Сакса и Надю.

Майя встала, оделась, прошла по коридору и постучала к Спенсеру. Вернувшись обратно, она поставила чайник, стараясь не смотреть на фотографию Фрэнка, который глядел на нее, будто говоря: «А я тебя предупреждал. Так оно и случается». Она понесла чашки с чаем в гостиную и неожиданно поняла, что ее руки дрожат так сильно, что горячая вода проливается на пальцы. Мишель был бледен, на лбу его выступил пот, он не слышал ничего из того, что говорила Марина. Если группа Хироко находилась в Сабиси, это означает, что вся его семья погибла… В лучшем случае их взяли в плен. Майя передала им чашки, вошел Спенсер и выслушал историю. Майя взяла халат и набросила его на плечи Мишеля, коря себя за недавний приступ раздражительности. Она села возле него и крепко его обняла, пытаясь безмолвно сказать, что она тоже его семья и теперь ее игры закончились. Она сыта ими по горло и никогда не станет относиться к нему, как к собачонке или мальчику для битья… Она любит его. Но его бедро было как теплый фарфор, он не замечал ее руки и едва ли осознавал, что она была тут.

И Майя поняла, что в моменты тяжелейших несчастий люди меньше всего могут что-то сделать друг для друга.

Она встала и налила чая Спенсеру, избегая смотреть на собственное бледное лицо в темном кухонном окне, прищуренный хищный взгляд которого она не выносила. Никогда нельзя оглядываться.

Они были вынуждены ждать рассвета. Надо было впитать в себя новости и выстоять под их напором. И они разговаривали, слушали историю Марины, которая вспоминала все новые и новые детали. Они звонили по телефонам «Праксиса», дабы выяснить хоть что-нибудь еще. Сидели, сгорбленные и тихие, пойманные в ловушку своих мыслей — их собственную вселенную. Минуты тянулись как часы, часы — как годы. Это было адски извращенное пространство, время полуночного бодрствования — этот самый древний из человеческих ритуалов, когда люди безуспешно пытались понять смысл каждой случайной катастрофы.


Наконец наступил рассвет. Небо было затянуто тучами, капли дождя испятнали купол. Спенсер начал выходить на контакт со всеми группами в Одессе. В тот день они распространяли по городу новости, о которых не сообщалось в информационных сетях. Но все и так догадывались, что произошло нечто ужасное, поскольку Сабиси вдруг выпал из информационного пространства, даже в том, что касалось хозяйственных вопросов. Повсюду летали слухи, приобретая вес в отсутствии подтвержденных известий. Они были диаметрально противоположными: от провозглашения независимости Сабиси до его полного уничтожения. Но во время напряженных встреч, которые продолжались неделю, Майя и Спенсер рассказали всем историю Марины. Долгие часы они проводили, обсуждая, что можно сделать. Майя решительно убеждала людей не начинать активных действий до того, как они будут готовы, и часто натыкалась на стену непонимания. Они были в ярости и боялись. К тому же в тот момент вокруг Эллады произошло много всяких происшествий. На самом деле они случались по всему Марсу — демонстрации, мелкие диверсии, нападения на места дислокации служб безопасности и полицию, взломы искинов, нарушения работы систем.

— Мы должны показать им, кто здесь настоящие хозяева! — восклицала Джеки по сети, и ее голос, казалось, звучал отовсюду.

Арт соглашался с ней.

— Я думаю, обширные гражданские протесты могут остановить их. Пусть ублюдки подумают дважды, прежде чем сотворить еще что-либо подобное.

Однако спустя некоторое время ситуация стабилизировалась. Сабиси вернулся в сеть и в расписание поездов, жизнь пошла своим чередом, хотя уже и не была такой, как прежде. Полицейское подразделение оставалось на территории города, контролировало ворота и станцию и пыталось обыскать закоулки лабиринтов мохола. Майя подолгу общалась с Надей, которая работала в Южной борозде, а также с Ниргалом и Артом, и даже с Энн, которая позвонила из убежища в Золотом Роге. Они сошлись на том, что, несмотря на случившееся в Сабиси, им надо воздержаться от общего восстания. Пока.

Сакс связался со Спенсером, заявив, что «ему нужно время». Что успокоило Майю, поскольку она нутром чуяла — их час еще не настал. Их провоцировали, надеясь, что они ринутся в бой, не подготовившись. Энн, Касэй, Джеки и другие радикалы — Дао, Антар и Зейк — не хотели ждать и смотрели на отсрочку пессимистично.

— Вы не понимаете, — говорила им Майя. — На Марсе растет целый новый мир, и чем дольше мы ждем, тем сильнее он становится. Наберитесь терпения.

Примерно через месяц после закрытия Сабиси они все получили на наручные консоли короткое видеопослание от Койота. Лицо Койота было необыкновенно серьезным, он сообщил, что ушел лабиринтом секретных туннелей мохола и теперь вернулся на юг, в свое личное убежище.

— Что с Хироко? — спросил Мишель. — Что с Хироко и остальными?

Но Койот уже исчез.

— Не думаю, что они схватили Хироко, — выпалил Мишель, меряя шагами комнату. — Ни Хироко, ни других! Если бы их взяли в плен, Временное Правительство заявило бы о своей победе. Готов спорить, Хироко увела группу в подполье. Им не нравилось, как идут дела после Дорсы Бревиа, они не любят компромиссы, правда же? Все, что случилось с тех пор, только подтверждало этот факт! И они не могут доверить нам строить мир на Марсе! Им нужен их собственный мир! Вот им и подвернулся шанс снова исчезнуть. Может, нападение на Сабиси вынудило их сделать это, не предупредив нас.

— Наверное, — пробормотала Майя, стараясь, чтобы ее голос звучал убедительно и мягко.

Похоже, Мишель просто-напросто отказывался поверить в очевидное. Он отрицал саму реальность, но если ему это помогало, то почему бы и нет? А Хироко… способна на все. Но ответ Майи должен походить на ответ Майи, иначе Мишель бы сообразил, что она лишь поддерживает его, и она спросила:

— Но куда бы они направились?

— Полагаю, назад в хаос. Там еще есть старые убежища.

— А как же ты?

— Они со мной свяжутся, — задумчиво ответил он и добавил: — А может, они понимают, что теперь моя семья — это ты.

Значит, он чувствовал ее руку в тот жуткий час.

Он вымученно улыбнулся ей, она моргнула, а потом схватила и едва не раздавила его в объятиях. (Ребра и в самом деле едва не треснули, когда она продемонстрировала ему, как сильно его любит и как ей не нравится его измученный вид.)

— Они правы, — заявила она. — Но им следовало связаться с тобой.

— Я уверен, так и будет.

Майя понятия не имела, что думать о шаткой теории Мишеля. Койот ускользнул через лабиринт в насыпях мохола, и весьма вероятно, что он помог бежать всем, кто попался ему на глаза. Наверное, Хироко оказалась первой в списке спасенных. Майя без сомнения спросит Койота об этом, как он только появится, но пока ей оставалось ждать и надеяться на лучшее.

Итак, Хироко и ее внутренний круг пропали. Они мертвы, арестованы или скрылись — как бы то ни было, а их движению нанесли жесткий удар. Хироко являлась моральным лидером для многих в сопротивлении.

Но она была слишком странной. Некая часть Майи, в основном бессознательная и безответная, не сильно была опечалена тем, что Хироко невольно сошла со сцены. Майя никогда не умела общаться с Хироко или понимать ее, однако она ее любила. Одновременно с этим ее нервировало то, что поблизости бродит огромная, непредсказуемая, все усложняющая сила. Вдобавок ее раздражало, что среди женщин была столь влиятельная и мощная фигура, на которую сама Майя не могла повлиять. Конечно, ужасно, если всю группу Хироко схватили или еще хуже — убили. Но если они снова решили исчезнуть, что ж, это весьма кстати…

Это все упростит, причем как раз в нужный момент, а Майя получит больше потенциального контроля над приближающимися событиями.

В общем, она всем сердцем надеялась, что теория Мишеля была правдива. Майя кивнула ему и притворилась, что согласна с реалистичностью его анализа. А затем отправилась на собрание, дабы успокоить местных. Проходили недели и месяцы, и казалось, что они пережили кризис. Но ситуация на Земле ухудшалась, и Сабиси, их университетский город, драгоценность «полусвета», жил практически на военном положении, а ведь Хироко была их сердцем. Даже Майя, сначала немного обрадовавшаяся тому, что избавилась от нее, чувствовала подавленность из-за ее отсутствия. В конце концов, концепция свободного Марса являлась частью ареофании, и сводить ее к простой политике, к выживанию сильнейших не стоило…

Они приуныли. Зимой в новостях с Земли твердили об обострении конфликтов, и Майя заметила, что люди хотели отвлечься. Вечеринки становились громче и разнузданнее, на обрыве проходили шумные празднества, а в особые ночи, вроде Фастнахта или Нового года, туда приходил весь город. Люди танцевали, пили и пели с каким-то яростным весельем, а на стенах домов виднелись красные граффити: НЕЛЬЗЯ ВЕРНУТЬСЯ. ОСВОБОДИТЕ МАРС. Но как? Как?

Вскоре наступил пятидесятый марсианский год, и люди отпраздновали его как большой юбилей. Торжество получилось совершенно диким. Майя гуляла с Мишелем туда-сюда по обрыву и из-под маски с любопытством наблюдала за танцующими. Она смотрела на длинные молодые тела, в основном обнаженные до пояса, как будто с древнеиндийской иллюстрации, груди и животы изящно покачивались под бой стальных барабанов нуво калипсо… Лица людей скрывали маски. О, это было странно! Юные чужаки так невежественны и так красивы! И этот город, который она помогала строить, стоявший на сухом берегу…

Она чувствовала, что готова взлететь — мимо точки равноденствия! — и взмыть вверх, как стрела. Восхитительный бросок эйфории! Возможно, то была случайная работа ее биохимии, а может, на ней просто сказалась мрачная ситуация двух миров, вошедших в час между собакой и волком. Так или иначе, но Майя чувствовала это наслаждение нутром. И она втянула Мишеля в полукруг танцующих и танцевала сама, пока не стала липкой от пота. Она чувствовала себя великолепно.

Позже они сидели в ее кафе. «Вот оно и произошло — маленькое воссоединение первых тридцати девяти», — невольно подумала она.

Здесь были Мишель, Спенсер, Влад, Урсула, Марина, Илья Зудов, Мэри Данкел (ей удалось ускользнуть из Сабиси через месяц после того, как город был закрыт), Михаил Янгель, который приехал из Дорсы Бревиа, и Надя из Южной борозды.

Великолепная десятка.

— Как мало нас осталось, — заметил Мишель.

Они заказывали водку бутылку за бутылкой, как будто могли затопить память об остальных девяноста, включая бедную команду фермеров (те в лучшем случае рассеялись по Марсу, а в худшем — были убиты). Русские среди них, которых в тот вечер оказалось, как ни странно, большинство, провозглашали земные традиционные тосты. «Выпьем! Ваше здоровье! Наливай! Алкоголь в малых дозах безвреден в любых количествах! Первая колом, вторая соколом, остальные — мелкими пташками! Между первой и второй перерывчик небольшой! Давай еще по маленькой! Чокнемся! Будем! Поддай! Хорошо пошла! Вздрогнем! Пей до дна!» — и так далее, пока Мишель, Мэри и Спенсер не пришли в ужас.

— Прямо как снег и эскимосы, — заявил Мишель.

И они снова танцевали, вдесятером водили хоровод, опасно изгибавшийся в толпе молодежи. Пятьдесят долгих марсианских лет, а они до сих пор живы и даже пляшут как оголтелые. Какое чудо!

Но в слишком предсказуемых колебаниях настроений Майи наступил роковой пик, после которого последовал резкий спад. Он начался, когда она заметила одурманенный взгляд из-за другой маски. Потом она увидела, как все расходятся, стараясь ни с кем не пересечься, сохранив свой приватный мирок, в котором не нужно ни с кем общаться, кроме любовника на ночь. И они были точно такими же.

— Нам пора! — окликнула она Мишеля, который прыгал перед ней в такт оркестру, наслаждаясь стройными молодыми марсианками. — Надоело!

Но он захотел остаться, как и остальные, и она отправилась домой одна, через ворота и сад, вверх по ступеням в их апартаменты. За спиной раздавались громкие веселые вопли. Празднество продолжалось без нее.

А там, на шкафу над раковиной, молодой Фрэнк улыбался ее горю. «Конечно, так всегда и происходит, — говорил его юный, целеустремленный взгляд. — Мне тоже это знакомо, я учился на своих ошибках. Юбилеи, свадьбы, счастливые моменты — они улетают. Они никогда ничего не значат». Улыбка жесткая, яростная, решительная, и глаза… словно окна пустого дома. Она смахнула с кухонного стола чашку кофе, и та разбилась об пол, отлетевшая ручка закрутилась. Майя закричала, осела на пол, обхватив руками колени, и заплакала.


На следующий день празднества пришли вести о повышенных мерах безопасности в Одессе. Похоже, ООН учла уроки Сабиси и собиралось захватить новые города более аккуратно. Людей обязали сменить паспорта, а возле шлюзов-выходов и даже ангаров выставили кордоны полицейских, которые проверяли документы у всех и каждого. О мирной прогулке к поезду не могло быть и речи!

Поговаривали, что власти охотились только на первую сотню, которую обвиняли в попытке свержения Временного Правительства. Но Майя хотела посещать собрания «Свободного Марса», и безотказный Спенсер соглашался брать ее с собой.

— Пока мы еще что-то можем, — заявила она.

Однажды ночью они вдвоем поднимались по лестнице в верхний город. Впервые после событий в Сабиси с ними был Мишель, и Майе казалось, что он неплохо восстанавливается от удара, полученного в ту ночь, когда Марина постучалась в их дверь.

Но на собрании к ним присоединилась Джеки Бун и ее команда, Антар и отпрыски Зиготы, прибывшие в Одессу на кольцевом поезде Эллады. Они пытались скрыться от подразделений ООН на юге и были крайне разозлены нападением на Сабиси. Майю поразил их воинственный настрой. Исчезновение Хироко и ее группы заставили эктогенов переступить черту. В конце концов, Хироко была матерью многим из них, и теперь они галдели, что пришла пора выйти из укрытия и начать полномасштабное восстание.

— Нельзя терять ни минуты, если мы хотим спасти Сабиси и скрывающихся колонистов! — восклицала Джеки.

— Вряд ли им удалось схватить людей Хироко, — возразил Мишель. — Полагаю, они с Койотом ушли в подполье.

— Вам просто хочется в это верить, — парировала Джеки.

У Майи дрогнули губы.

— Они бы дали о себе знать, если бы действительно попали в беду, — заупрямился Мишель.

Джеки покачала головой.

— Они бы не ударились в бега сейчас, когда мир может обрушиться в любую секунду! — Дао и Рейчел кивнули. — А как насчет Сабиси и блокировки Шеффилда? Здесь будет то же самое. Нет, Временное Правительство собирается взять нас под контроль! Мы должны с ними сражаться!

— Жители Сабиси подали в суд на Временное Правительство, — произнес Мишель, — а сейчас они находятся в своем родном городе. Кроме того, они на свободе.

Джеки ответила неприязненным взглядом, словно Мишель был дураком, чересчур оптимистичным и напуганным. Сердце Майи забилось быстрей, она почувствовала, как скрипнули зубы.

— Остынь, Джеки! — рявкнула она. — Мы не готовы.

Джеки уставилась на нее.

— Если слушать вас, мы никогда не будет готовы! Будем ждать, пока они не запрут нас всех под замок, и тогда мы вообще будем бессильны и проиграем! Я уверена, именно этого вы и добиваетесь!

Майя вскочила со стула.

— Ты что, совсем рехнулась? Есть четыре или пять наднациональных корпораций, борющихся за Марс точно так же, как они дерутся за Землю. Если мы поднимем восстание, мы лишь на время прекратим междоусобицу. Мы должны выбрать правильный момент, и когда они нанесут друг другу урон, у нас будет шанс на успех. Иначе мы опять вернемся в шестьдесят первый — в конвульсии, кровь и хаос прошлого! Надеюсь, ты не забыла, сколько людей погибло в тот год?

— Вечный шестьдесят первый! — вскричала Джеки. — Вот ваша идеальная отговорка, чтобы ничего не делать! Сабиси и Шеффилд заблокированы, Берроуз закрыт, Хираньягарбха и Одесса станут следующими! Каждый день вниз на лифте спускается полиция, сотни людей уже убиты или посажены за решетку, как моя бабка, которая была настоящим лидером для нас всех, а вы до сих пор трещите о шестьдесят первом! Прошлое превратило вас в трусов!

Майя метнулась и стукнула ее по голове. Джеки прыгнула на нее — Майя врезалась в край стола и задохнулась от боли и злости. Джеки ударила ее, но Майя сумела поймать ее запястье и укусила предплечье Джеки так сильно, как только могла, пытаясь разорвать ее мышцы. Затем их рванули друг от друга и удерживали на расстоянии. Комнату огласили вопли, все орали, в том числе и Джеки.

— Дрянь! Убийца! Убийца!

И Майя слышала, как из ее горла, между тяжелыми вздохами, вылетают ругательства:

— Маленькая тупая шлюха, маленькая тупая шлюха!

Ребра и зубы болели. Кто-то старался заткнуть рот и ей, и Джеки.

— Ш-ш-ш, тихо, они услышат нас, они донесут, придет полиция! — приговаривал Спенсер.

Наконец, Мишель убрал руку со рта Майи.

— Маленькая тупая шлюха, — прошипела Майя в последний раз и рухнула на стул.

Она обвела всех тяжелым взглядом, который сковал как минимум половину присутствующих в комнате. Джеки отпустили, и она начала ругаться вполголоса. Майя встала.

— Заткнись! — бросила она Джеки так зло, что Мишель снова стал между ними. — Ты таскаешь мальчишек за члены и воображаешь себя лидером, — глухо прорычала Майя. — Да у тебя нет ни единой мысли в голове — хоть шаром покати!

— Я не желаю ничего слышать! — взвилась Джеки, и все вновь зашикали и вытолкнули ее в холл.

Майя решила, что Джеки посрамлена. Она набрала воздух в легкие и использовала оставшееся время, чтобы бешеным шепотом в пух и прах раскритиковать эктогенов за их инфантилизм. Потом она даже взяла себя в руки и привела массу аргументов в пользу выжидательной позиции. Ее едкий гнев иногда прорывался сквозь рациональные доводы в пользу терпения, расчета и контроля. Никто не посмел ее опровергнуть. Теперь они взирали на нее, как на окровавленного гладиатора. Сама же Майя чувствовала себя настоящей Черной Вдовой, хотя ее зубы ныли после укуса, и ей с трудом удавалось поддерживать идеальный образ интеллигентного спорщика. На ее губах блуждала самодовольная улыбка, ее трясло, она боролась с поднимающимся чувством унижения и продолжала говорить, холодная, страстная и властная. Встреча завершилась угрюмым молчаливым согласием большинства, любые восстания было решено отложить на неопределенный срок и продолжать держаться в тени.

Спустя несколько минут она уже плюхнулась на сиденье трамвая между Мишелем и Спенсером, стараясь не разрыдаться. Им пришлось приютить Джеки и ее компанию, пока те оставались в Одессе, в конце концов их жилище было безопасным. И выхода из ситуации не было. А офицеры полиции стояли перед комплексом жизнеобеспечения и около офисов: они проверяли наручные консоли, прежде чем пустить кого-либо внутрь. Если бы она не пошла на работу, копы могли бы постучать в дверь ее апартаментов и вежливо поинтересоваться причиной ее отсутствия, а если бы она сидела в своем кабинете в «Дип-Уотерс», она бы тоже не смогла отвертеться от них. И не было никакой гарантии, что ее идентификационная карта и швейцарский паспорт сработают! Ходили слухи, что дробление информации, начавшееся после 61-го года, прекратилось, началось создание крупных интегрированных систем, в которых содержались даже довоенные данные. Отсюда и появилось требование новых паспортов. И если ее просканируют по одной из этих систем, она попадется. Ее отправят на какой-нибудь астероид или в каньон Касэй: будут пытать, как Сакса, и поджарят ее мозг…

— А может, наш час пробил? — обратилась она к Мишелю и Спенсеру. — Если они изолируют все города и магистрали, что нам тогда делать?

Они промолчали. У них не было ответа на ее вопрос. Внезапно проект борьбы за независимость показался ей фантазией, неосуществимой мечтой — как и в то время, когда ее исповедовал Аркадий. Но Аркадий был столь оптимистичен и так сильно ошибся! Они никогда не будут свободны от Земли. Никогда. Они навечно с ней связаны.

— Я хочу поговорить с Саксом, — произнес Спенсер.

— И Койотом, — добавил Мишель. — Надо поподробнее расспросить его о том, что случилось в Сабиси.

— И Надю тоже, — сдавленно сказала Майя.

Наде было бы стыдно за поведение Майи, если бы она увидела ее на сегодняшнем собрании. Майя поежилась. Ей нужна Надя, единственный человек на Марсе, суждениям которого она все еще верила.

— Что-то странное творится в атмосфере, — пожаловался Спенсер Мишелю, когда они пересаживались на другой трамвай. — Мне хочется услышать мнение Сакса. Уровень кислорода поднимается быстрее, чем я ожидал, особенно на северной Фарсиде. Как будто выпустили выводок удачных бактерий без каких-либо самоубийственных генов. Сакс собрал свою старую команду из Эхо-Оверлука. Они до сих пор живы и работают в Ахероне и Да Винчи над своим таинственным проектом. Конструируют что-то вроде этих проклятых обогревательных ветряков. В общем, я хочу посоветоваться с Саксом. Мы должны работать вместе, иначе…

— Иначе повторится шестьдесят первый! — настаивала Майя.

— Я знаю. Ты права, Майя. Я разделяю твою точку зрения. Надеюсь, что остальные — тоже.

— Надежды недостаточно.

А это означало, что в данный момент ей надо действовать в одиночку. Ей придется постоянно скрываться, двигаясь от города к городу, от одного безопасного поселения к другому, как годами это делал Ниргал, без дома и без работы… Она будет встречаться с членами революционных ячеек, стараясь удержать их всех от опрометчивых поступков. Нельзя дать им выступить слишком рано!

Неужели она не сможет работать над проектом моря Эллады? Что ж, этот отрезок жизни завершен.

Она сошла с трамвая и быстро направилась в сторону обрыва, резко повернулась, пересекла парк и поспешила к дому. Поднялась на лифте и побрела по знакомому коридору, чувствуя старость и сильную усталость. Бездумно сунула электронный ключ в скважину, переступила порог и посмотрела на свои вещи, на стопки книг Мишеля, репродукцию Кандинского над диваном, скетчи Спенсера, потрепанный обеденный стол и стулья, кухонный уголок… Все было на своих местах, включая и фотографию возле раковины. Сколько жизней назад она узнала это лицо?

Ладно, мебель разойдется куда-нибудь. Она стояла посреди комнаты, изможденная и несчастная, скорбя о тех годах, что проскользнули незаметно. Почти десять лет продуктивной работы, настоящей жизни унесла очередная пыльная буря истории. Теперь ей надо сменить курс или хотя бы переждать, изо всех сил пытаясь сделать так, чтобы все они выжили. Проклятый шаткий мир, бессмысленные обязанности, неумолимый бег сквозь настоящее, попутно разрушающий жизни! Ей нравились апартаменты, она привыкла к размеренному ритму жизни в Одессе — жизни с Мишелем, Спенсером, Дианой, коллегами по работе, музыкой в кафе и маленькими ежедневными удовольствиями.

Она исподлобья посмотрела на Мишеля, который застыл в дверях. Она взирал на комнату так, словно хотел увековечить все в памяти, в том числе и саму Майю. Поймав ее взгляд, он пожал плечами. Француз!..

— Уже скучаю, — произнес он и вымученно улыбнулся.

Он был совсем не бесчувственный и все понимал. Он догадался, что на сей раз дело было не только в ее капризе или причуде. Нет, сейчас Майя столкнулась с почти безвыходной реальностью.

Она сделала над собой усилие, улыбнулась в ответ, подошла и взяла его за руку. В коридоре образовался затор, поскольку из лифта вышли дети Зиготы. Ублюдки, они могли бы переночевать у Спенсера.

— Ничего, мы прорвемся, — сказала она. — И однажды вернемся сюда.

* * *
В ярком утреннем свете они прошли к станции. Возле своего любимого кафе она чуть помедлила — посмотрела на влажные стулья, перевернутые на столах, — и поплелась дальше. На станции они рискнули воспользоваться старыми идентификаторами и без проблем получили билеты. Сели в поезд, который ехал против часовой стрелки до Монтепульчиано, а через час сошли с него, надели арендованные легкие скафандры и шлемы и выбрались наружу, за пределы купола.

Теперь она спускались по холму, направляясь в один из крутых оврагов предгорий. Здесь, в замаскированном под булыжник вездеходе, их ждал Койот. Он повез их сквозь сердце Геллеспонта, по ветвящейся сети каньонов. Марсоход полз через перевалы в горных хребтах, настолько хаотичных, насколько могут быть хаотичны камни, падающие с небес. Майя думала о том, что угодила в ночной кошмар безумных лабиринтов, пока марсоход не спустился по западному склону. Там он миновал кратер Рабе и покатил по испещренным кратерами холмам Земли Ноя.

Они снова ускользнули из сетей, проделав путь, которым Майя никогда не пользовалась раньше.


Койот очень помог на начальном этапе. Майя решила, что он изменился, был подавлен захватом Сабиси, даже встревожен. Он не отвечал на их вопросы о Хироко и других колонистах. Он говорил: «Я не знаю», так часто, что она начала верить ему, особенно, когда лицо его скривило узнаваемое человеческое выражение горя. Знаменитая невозмутимость и беззаботность изменили ему.

— Я и вправду не знаю, спаслись они или нет. Я находился в лабиринте насыпей, когда начался захват, и помчался к машине… Я подумал, что пригожусь им снаружи. Но никто не вышел. Я был на северной стороне, а они могли воспользоваться выходом на юге. Они оставались в лабиринте, а у Хироко есть несколько убежищ — на самый крайний случай, как и у меня. Больше мне ничего не известно.

— Давай поедем и сами все проверим, — предложила она.

И он повез их на север, в одну из точек на магистрали Шеффилд — Берроуз, по длинному узкому туннелю. Они провели ночь в черной щели, пополнив запасы во встроенных шкафах и заснув беспокойным сном спелеологов. Неподалеку от Сабиси они спустились в другой скрытый туннель, марсоход опять пополз вперед, и спустянекоторое время вырулили в пещерку, служившую гаражом.

Койот объяснил им, что они находятся в лабиринте, который извивался в насыпях мохола. Здесь было полно и пещер геометрически правильной формы: они располагались неподалеку от выходов и напоминали сквозные катакомбы эпохи неолита, подсвеченные лентами ламп и подогретые вентиляцией. В одном из таких мини-укрытий их приветствовал иссей Нанао Накаяма. Он выглядел на удивление умиротворенным. Сабиси вернули своим хозяевам, и хотя повсюду в городе рыскали офицеры, полицейские, конечно, плохо представляли себе всю протяженность лабиринтов насыпи.

Разумеется, спецслужбы не могли полностью прекратить попытки жителей Сабиси помогать подполью. По словам иссея, хоть Сабиси и перестал быть открытым «полусветом», они все равно продолжали свою работу. Однако Нанао не знал, что случилось с Хироко.

— Мы не видели, чтобы их забирала полиция, — сказал он, — но и здесь, после того как все успокоились, их не нашли. Они пропали. — Нанао дотронулся до своей бирюзовой серьги и озадаченно нахмурился. — Мне, кажется, они сбежали, — произнес он. — Хироко всегда заботилась о том, чтобы у нее имелся запасной выход, и то же самое мне говорил Ивао, когда мы напились у пруда с утками. Полагаю, что исчезновение — это в манере Хироко, а не Временного Правительства. Думаю, что именно так она и поступила. Но я все болтаю и болтаю!.. Вы наверняка проголодались и хотите помыться и поесть. Позже вы сможете побеседовать с сансеями и йонсеями, которые спрятались с нами, им это тоже пойдет на пользу.

Они остались в лабиринте на пару недель, и Майя действительно встретилась с несколькими группами пустившихся в бега. Она пыталась воодушевить их, уверить, что они снова смогут появиться на поверхности, даже в Сабиси, что, конечно же, случится довольно скоро. Меры безопасности усиливались, но сети могли дать сбой, да и Марс не мог находиться под тотальным контролем Временного Правительства — альтернативная экономика давала о себе знать. Швейцарцы изготовят им новые паспорта, «Праксис» обеспечит работой, и они вернутся к делу. Главное — координировать усилия и противостоять искушению ударить слишком рано.

После очередной такой встречи Нанао сказал, что Надя занимается подобной деятельностью в Южной борозде, а команда Сакса умоляет предоставить им еще немного времени. В общем, у них наметилось некоторое согласие в политике, по крайней мере среди представителей старшего поколения. Ниргал тесно сотрудничал с Надей, поддерживая эту стратегию.

Несомненно, им следовало сосредоточиться на самых радикальных группах, где Койот имел наибольшее влияние. Он хотел посетить убежища Красных лично, и Майя с Мишелем отправились с ним, чтобы прокатиться до Берроуза.

Район между Сабиси и Берроузом испещряли кратеры, поэтому по ночам они ехали между сплющенными холмами, а по утрам останавливались в укрытиях, переполненных Красными. Те не очень гостеприимно отнеслись к Майе и Мишелю. Но Койота Красные слушали внимательно и делились с ним новостями о местах, названий которых Майя даже не знала. На третью ночь они спустились по крутому откосу Большого Уступа, через архипелаг столовых гор, и вдруг вышли на гладкую равнину Исиды! Со склона бассейна открывался вид на много километров вперед, и Майя увидела насыпь, подобную насыпи мохола в Сабиси. Это был огромный изгиб, тянущийся от кратера Дю Мартерей по Большому Уступу, на северо-запад к Сиртису. Койот сказал, что это новая дайка, построенная роботами, которых пригнали из мохола Элизия. Колоссальная дайка смахивала на одну из базальтовых дорс юга, за исключением бархатистой текстуры, выдававшей в ней извлеченный из-под поверхности реголит, а не вулканический камень.

Майя уставилась на гигантский хребет. «Нет, они уже не в состоянии контролировать последствия собственных действий, которые расходятся волнами», — подумала она.

Они могли бы выстроить бастионы, чтобы сдерживать их, но выдержат ли эти укрепления очередное цунами?


Потом они вернулись в Берроуз, въехали через юго-восточные ворота по своим швейцарским идентификационным картам и остановились в безопасном месте, где жили богдановисты из Вишняка. Богдонависты теперь работали на «Праксис». Просторная и светлая конспиративная квартира находилась примерно в полпути от северной стены горы Хант. Из ее окон открывался панорамный вид на центральную долину, ведущую к горе Бранч и Двухэтажному холму. Этажом выше располагалась танцевальная студия, и большую часть дня они проводили под легким «топ-топ-топ-топ». На севере, прямо над горизонтом, нечеткое облако пыли и пара обозначали место, где роботы до сих пор трудились над дайкой. Майя смотрела туда во время завтрака, размышляя о новостных репортажах по телевидению и о длинных посланиях «Праксиса». Затем она занималась делами подполья, организовывала встречи на квартире или общалась с соратниками по видеосвязи. Увы, это совсем не походило на жизнь в Одессе, сложно было развить какие-то приятные привычки, что заставляло Майю нервничать и мрачнеть.

Зато она могла гулять по улицам Берроуза, шатаясь среди тысяч незнакомцев, вышагивать вдоль канала, сидеть в ресторанах у парка Принцесс или подниматься на лифте на вершину не слишком популярной Столовой горы. И везде, куда бы она ни шла, она видела аккуратные трафаретные граффити: ОСВОБОДИТЕ МАРС и БУДЬТЕ ГОТОВЫ. Или, как будто галлюцинация, предупреждение, сделанное ей ее собственной душой: НИКОГДА НЕЛЬЗЯ ВОЗВРАЩАТЬСЯ. Насколько она могла судить, красные надписи игнорировались местными: их не обсуждали и часто счищали командами уборщиков. Но они продолжали появляться: обычно на английском, а иногда — на русской кириллице. Старый алфавит вызывал у Майи ассоциации с давно потерянным другом, а порой она думала, что это просто вспышки их коллективного бессознательного, если оно у них еще осталось. Странно, но почему-то краткие послания на стенах домов никогда не теряли свой электрический разряд. Какой мощный эффект оказывало столь примитивное средство! Люди могут начать делать все, что угодно, если повторять им это регулярно.

Ее встречи с ячейками различных организаций сопротивления оказались успешными, хотя ей стало ясно, что среди них есть масса глубоких разграничений самого разного толка. Взять, к примеру, неприязнь, которую питали Красные и первопоселенцы Марса к богдановистам и группе «Свободный Марс» (Красные считали ее сообществом Зеленых, а следовательно — почти врагами). Такое отношение могло породить проблемы. Но Майя выбивалась из сил, и к ней действительно прислушивались, поэтому она чувствовала удовлетворение. Вскоре она смягчилась и к Берроузу, и к своей жизни подпольщика. Кроме того, Мишель вкупе со швейцарцами, «Праксисом» и богдановистами, которые позже покинули Берроуз, помог ей свести к минимуму все риски, и теперь Майя могла часто встречаться с группами подполья и не бояться быть пойманной. И каждая встреча немного продвигала их вперед. Единственная неразрешимая проблема заключалась в том, что множество групп жаждали выступить немедленно. Многие, казалось, придерживались радикального направления Красных, возглавляемых Энн, и молодых, горячих голов, окружавших Джеки. В городах происходило все больше диверсий, что вызывало лишь соответствующее усиление полицейского надзора до тех пор, пока не начинало казаться, что скоро начнется открытый протест. Майя решила, что она является своего рода тормозом, и мучилась от бессоницы, думая о тех людях, которые должны были услышать ее послание. Помимо прочего она должна была напоминать богдановистам и другим ветеранам о силе их движения, подбадривать их, когда у них опускались руки. На окраинах Энн и ее Красные продолжали угрюмо громить станции.

— Все должно быть иначе, — повторяла Майя, но, похоже, Энн было наплевать.

Однако имелись и обнадеживающие знаки. Надя в Южной борозде пыталась организовать мощное движение, которое уже подчинялось ей, и близко сотрудничала с Ниргалом и его сподвижниками. Влад, Марина и Урсула заняли свои старые лаборатории в Ахероне, работая на биоинженерную компанию «Праксиса», под его эгидой и формальным руководством. Они держали постоянную связь с Саксом, который со своей командой терраформирования скрывался в убежище кратера Да Винчи. Кстати, Сакса горячо поддерживали минойцы из Дорсы Бревиа. Обитаемые части огромного лавового туннеля протянулись еще дальше на север, чем было во времена конгресса, и новые сегменты дали приют беженцам из разрушенных или покинутых южных убежищ. Вдобавок в Дорсе Бревиа разместились целые отрасли производств. Когда Майя просматривала видео, она была потрясена. Люди ездили на машинах из одного защищенного куполом сегмента в другой и усердно работали в рассеянном свете, который приникал сквозь фильтры щелей. Они, если говорить начистоту, занимались исключительно военной промышленностью. Они строили стелс-самолеты, стелс-машины, ракеты «земля — космос» и «земля — земля», компактные убежища, некоторые из которых уже были установлены в лавовых туннелях на тот случай, если Дорса Бревиа будет атакована. А еще они изготовляли огнестрельное ручное оружие, а по словам минойцев, Сакс тоже приложил свою руку к их достижениям, лично разработав линейку экологического оружия.

Подобная деятельность, как и само разрушение южных убежищ, способствовало тому, что в Дорсе Бревия царила атмосфера «военной лихорадки». Майя была очень обеспокоена. Сакс, находящийся в центре всего этого, был гениальным упрямцем, свихнувшейся обезьяной с гранатой. Настоящий безумный ученый! Он ни разу и не поговорил с ней напрямую, а его удары по воздушной линзе и Деймосу, хотя и весьма эффективные, по мнению Майи, стали причиной активизации Временного Правительства и атаки на юг. Она продолжала сочинять послания, в которых призывала к сдержанности и самообладанию, пока не получила раздраженный ответ Ариадны: «Майя, мы знаем. Мы сотрудничаем с Саксом и понимаем, чего хотим достигнуть, а твои слова либо ошибочны, либо очевидны. Если хочешь помочь, поговори с Красными, а нас не трогай».

Майя выругалась в ответ на видео и обсудила ситуацию со Спенсером.

— Сакс считает, что если мы начнем наступление, то нам потребуется оружие. Хотя бы на всякий случай. Что ж, очень разумно, — произнес Спенсер.

— А что случилось с идеей обезглавливания?

— Может, он считает, что строит гильотину. Слушай, поговори с Ниргалом и Артом. Или даже с Джеки.

— Ага. Я хочу пообщаться с Саксом. Черт возьми, он должен когда-нибудь нарушить свой обет молчания по отношению ко мне! Заставь его сделать это, ты сможешь?

Спенсер согласился попробовать. Однажды утром он позвонил Саксу по выделенной частной линии в присутствии Майи. На звонок ответил Арт, пообещав постараться привести Сакса.

— Он сейчас занят, Майя. А мне все нравится! Вообрази, местные называют его «генерал Сакс».

— Господи помилуй!

— Ха! Они говорят и «генерал Надя», и «генерал Майя».

— Едва ли они называют меня так.

Скорее, Черная Вдова или сука. Убийца. Майя знала это. Выражение лица Арта подсказывало, что она права.

— Ладно! — продолжил он. — В отношении Сакса они наверняка шутят. Народ болтает о мести лабораторных крыс и о прочей ерунде.

— Ну-ну…

Идея революции, казалось, жила собственной жизнью. Это был импульс, независимый от человеческой логики. А они лишь делали то, что собирались сделать уже давно. Вне чьего бы то ни было контроля. Даже их коллективные усилия, разрозненные и тайные, как сейчас, не координировались и не соответствовали четким установкам. У них не было даже конкретной программы или хотя бы четкого представления об их дальнейших действиях. Они просто продолжили что-то делать. Каждый день.

Она попыталась объяснить это Арту, и он кивнул.

— Полагаю, что так люди и творят историю. Неаккуратно, возможно, резко… Ты как будто пытаешься оседлать тигра и умчаться на нем прочь. В подполье очень много разных людей, у них всех имеется свое собственное мнение. Но я думаю, что сейчас мы справляемся лучше, чем в прошлый раз. На Земле я работаю с несколькими проектами, веду переговоры со швейцарцами и Мировым Судом и так далее, а «Праксис» снабжает нас подробной информацией о том, что происходит между наднациональными корпорациями. Это значит, что мы стали подкованными ребятами.

— Верно, — признала Майя.

Новости и аналитические отчеты, высылаемые «Праксисом», были более надежны, чем любые коммерческие передачи или новости.

Ну, а наднациональные корпорации продолжали сползать в то, что здесь, на Марсе, подпольщики называли наднациональным суицидом — иными словами, они следили за процессом пошагово. «Субараси» взял верх над «Мицубиси», затем над своим заклятым недругом «Армскором», а потом схлестнулся с «Амексом», который пытался отколоть США от «Группы одиннадцати».

Они наблюдали за войной корпораций изнутри. Это было и впрямь не похоже на ситуацию 50-х годов. Но все равно не слишком утешало.


Наконец на экране позади Арта появился Сакс и посмотрел на нее.

— Майя! — воскликнул он.

Она с трудом сглотнула. Простил ли он ее за Филлис? Понял ли, почему она осмелилась на убийство? Его новое лицо не давало ей подсказок, оно было столь же бесстрастно, как и старое: по-прежнему незнакомое, оно стало загадочным и абсолютно непроницаемым.

Майя собралась с силами и спросила Сакса о его планах.

— Их нет, — ответил он. — Мы еще готовимся. Нам нужно дождаться триггера. Краеугольного события, с которого все начнется. Есть пара возможностей, за которыми я слежу. Но пока ничего не происходит.

— Хорошо, — сказала она. — Но послушай, Сакс…

И она рассказала ему обо всем, что ее тревожило. Об усилении войск Временного Правительства, поддерживаемом крупными центристскими корпорациями, о постоянном стремлении к насилию в радикально настроенных течениях подполья, о чувстве, будто они скатываются в старую колею. И пока она говорила, он моргал в своей неизменной манере, и она поняла, что он действительно слушает ее — после стольких лет! Наконец-то!.. И она продолжила говорить, высказав ему все, в том числе о ее недоверии к Джеки. Она даже упомянула про свой страх оставаться в Берроузе. Это была исповедь или молитва, она умоляла рационального ученого не позволить им опять скатиться в безумие. Только не это!

Она отстраненно слышала свое робкое бормотание и теперь понимала, как сильно напугана. А он моргал с нейтральной, прямо-таки крысоподобной симпатией.

После ее сбивчивой речи он пожал плечами и коротко ответил. Теперь с ней общался «генерал Сакс»: суровый, серьезный, отвечающий ей из странного мира собственного разума.

— Дай мне двенадцать месяцев, — заявил он, — мне нужно еще немного времени.

— Ладно, Сакс, — произнесла она, почему-то приободрившись. — Я сделаю все, что смогу.

— Спасибо, Майя.

И он пропал. Она сидела, уставившись в экран искина, чувствуя опустошенность, печаль, облегчение. Пока прощена.


И она решительно вернулась к работе, встречаясь с группами почти еженедельно. Иногда она предпринимала поездки за пределы сети в Элизии и Фарсиде, чтобы поговорить с другими подпольщиками. Койот сопровождал ее в долгих ночных путешествиях, которые напоминали ей о 61-м годе. Мишель заботился о безопасности, защищая ее с помощью команды местных, включая и эктогенов Зиготы (они перевозили ее из одной конспиративной квартиры в другую и обеспечивали новыми документами). И она говорила без конца. Вопрос был не только в том, чтобы заставить их ждать! Она хотела скоординировать подполье, заставить согласиться с тем, что все они — настоящие или потенциальные союзники. Иногда ей казалось, что у нее все получается, она видела это по лицам людей. В иные дни все усилия уходили на то, чтобы включать тормоза — изношенные, сгоревшие — и останавливать радикалов.

Их было очень много, кроме того, их количество постоянно увеличивалось. Энн и Красные, Касэй и первопоселенцы, богдановисты под предводительством Михаила, бунианцы Джеки, арабские радикалы, возглавляемые Антаром — давним дружком Джеки, Койот, Дао, Рэйчел… Она будто пыталась остановить лавину, которая уже подхватила ее саму, и отчаянно цеплялась за камни, катясь вместе с ними вниз. В такой ситуации исчезновение Хироко почти превращалось в катастрофу.

Вернулись приступы дежавю. Они были еще сильнее, чем раньше: ведь прежде она жила в Берроузе, во времена, подобные этим, и реальность настоящего накладывалась на прошлое. Чувство было жутковатым и тревожным: это была основательная, непоколебимая убежденность, что в прошлый раз все происходило точно так же, и вечные повторения действительно неизбежны…

Она просыпалась в холодном поту и шла в ванную комнату, на ходу думая, что и раньше все происходило именно так — и мышечные спазмы, и легкое недомогание, и боль. А гораздо позже, вечером, она встречалась с Ниргалом и его друзьями, и понимала, что это настоящий приступ, а не совпадение.

Все опять повторялось, и она напоминала себе заведенный механизм. Взмахи судьбы. «Не обращай внимания, такова реальность, — думала она. — Мы игрушки в руках судьбы. По крайней мере, ты не знаешь, что будет дальше».

Она часами говорила с Ниргалом, пытаясь его понять и заставить его понять себя. Она училась у него на собраниях и подражала ему, его блестящей, спокойной, дружелюбной уверенности, которая влекла к нему людей. Они оба были знамениты, о них обоих говорили в новостях, их обоих разыскивало Временное Правительство. Им обоим теперь приходилось держаться в стороне от людных улиц. И между ними была связь, она училась у него всему, чему могла, и надеялась, что он точно так же учится у нее. В любом случае она обладала влиянием. Это были правильные отношения, ее лучшая связь с молодежью. Это делало ее счастливой и дарило ей надежду.

Но все это происходило в безжалостной хватке всепобеждающей судьбы! Уже виденное, всегда готовое — всего лишь химия мозга, по словам Мишеля. Задержки или повторения нервных сигналов давали ей ощущение, будто настоящее — это часть прошлого. А может быть, так оно и было. Майя приняла свой диагноз и пила все, что он ей выписывал, не жалуясь и не надеясь. Каждое утро и каждый вечер она открывала отделение в контейнере, который он подготавливал ей на неделю, и принимала таблетки, не задавая вопросов. Она не срывалась на него, больше не чувствуя такой необходимости. Возможно, бессонная ночь в Одессе исцелила ее, или он наконец подобрал верное сочетание лекарств. Она надеялась на это и ходила с Ниргалом на встречи, возвращаясь в комнату под танцевальной студией полностью изможденной. И все же очень часто не могла заснуть. Ее здоровье ухудшилось, начались проблемы с пищеварением, радикулит, боли в груди… Урсула рекомендовала пройти еще один курс антивозрастной терапии. Говорила, что это всегда помогает. А с последними методами сканирования несоответствий в геноме — быстрее, чем когда-либо. Это займет самое большее неделю. Но Майе казалось, что у нее нет лишней недели.

— Потом, — ответила она Урсуле. — Когда все закончится…


Иногда по ночам Майя не спала и читала о Фрэнке. Она забрала с собой фотографию из Одессы и приколола на стену у кровати на конспиративной квартире в горе Хант. Она все еще чувствовала давление его наэлектризованного взгляда, поэтому иногда в бессонные ночи читала о нем и пыталась больше узнать о его дипломатических усилиях. Она пыталась понять, что ему удавалось, и действовать так же, а вместе с этим старалась выяснить, что из сделанного им было, по ее мнению, не верно.

Однажды ночью в своей комнате, после напряженного визита в Сабиси и встречи со все еще прячущимся в лабиринте сообществом, она заснула над планшетом, где была открыта книга о Фрэнке. Внезапно она проснулась, беспокойно прошла в гостиную, выпила воды, затем вернулась и снова принялась за книгу.

В ней рассказывалось о периоде между конвенцией 2057 года и началом беспорядков в 61-м. В те годы Майя была ближе всего к Фрэнку, но она плохо помнила тот период, словно вспышки молний, моменты электрической интенсивности, разделенные длинными промежутками чистой темноты. Повествование в книге не пробуждало в ней ни малейшего чувства узнавания, несмотря на то что ее имя упоминалось довольно часто. Историческое жамевю…

Койот спал на диване и стонал во сне. Неожиданно он открыл глаза и огляделся в поисках источника света. Проходя мимо в ванную, он заглянул Майе через плечо.

— Ага, — многозначительно протянул Койот. — О нем много чего пишут.

Майя промолчала. Когда же Койот вернулся, она сказала:

— Полагаю, ты знаешь больше.

— Верно.

Майя посмотрела на него в упор.

— Дай-ка мне угадать! Ты тоже был в Никосии, — заявила она, вспомнив, что читала где-то об этом.

— Ты права.

Он тяжело опустился на диван, уставился в пол.

— Я видел, как той ночью Фрэнк швырял камни в окна, он прямо-таки играючи начал бунт. — Койот поднял взгляд и посмотрел ей в глаза. — Он разговаривал с Селимом аль-Хаилем в парке примерно за полчаса до того, как на Джона совершили нападение. Понятно тебе?

Майя стиснула зубы и уставилась в планшет, игнорируя его. Койот растянулся на диване и захрапел.

По-настоящему старые новости!.. Зейк ясно дал понять, что никто никогда не развяжет роковой узел, что бы они там ни видели или думали! Никто не мог быть ни в чем уверен, когда речь шла о столь далеких годах: ведь даже их собственные воспоминания всякий раз неуловимо менялись! Единственное, чему можно было верить, так только этим непрошеным извержениям из недр, нечаянным прыжкам в прошлое (однако слишком уж ярким, чтобы быть правдой). Кроме того, они часто касались не важных событий. И Койот был просто очередным недостоверным источником из ряда прочих.

Когда слова текста на экране стали вновь различимы, она продолжила чтение.

Попытки Чалмерса остановить разгул насилия в 2061 году были безуспешны, поскольку он просто не знал всего масштаба проблемы. Как и большинство прочих из первой сотни, он не мог на самом деле представить действительное население Марса в 2050-х годах, которое тогда уже превышало миллион человек. Чалмерс считал, что сопротивление возглавляет и координирует известный ему Аркадий Богданов, и даже не подозревал о том, что Оскар Шнеллинг имеет влияние в Королёве. Не догадывался он ни об активном движении Красных за освобождение Элизия, ни о тех безымянных пропавших, которые сотнями покидали поселения. Пребывая в неведении и не умея представить масштабов проблемы, он обозревал лишь малую ее часть.

Майя откинулась, вытянулась, оглянулась на Койота. Было ли это правдой? Она попыталась подумать о тех годах, вспомнить их. Фрэнк все знал, не так ли? «Мы играем с огнем, как дети». Разве не говорил ей Фрэнк нечто подобное примерно в тот темный период? Или она ошиблась и просто вспомнила старую поговорку?

«Играем с огнем». Высказывание буквально повисло в воздухе — отдельно от любого контекста, который мог бы действительно все объяснить! И она была твердо уверена в одном: Фрэнк осознавал, что существует огромная масса возмущенных и желающих дать отпор! Фрэнк был проницательным, как автор мог упустить данный факт?! Если уж на то пошло, мог ли хоть какой-нибудь историк, сидя в кресле и просматривая записи, быть в курсе того, что знали они. Мог ли он уловить, как они чувствовали, то время разрозненную, молниеносную природу ежедневного кризиса? Бури и ураганы, с которыми они боролись?..

Она опять попыталась вспомнить лицо Фрэнка и увидела его образ, жалко сгорбившийся над кофейным столиком, белая ручка от кофейной чашки крутится под ногами, и чашку разбила она сама. Но почему? У нее что, амнезия? Старческий маразм? Она принялась листать книгу дальше: с каждым параграфом пролетали месяцы — то был сухой анализ, полностью отстраненный от ее скудных воспоминаний. Вдруг взгляд ее зацепился за одно предложение, и она принялась читать, как будто рука на горле заставляла ее не отрываться от текста.

Со времен их первой связи в Антарктике, Тойтовна имела власть над Чалмерсом, которая никогда не ослабевала вне зависимости от того, насколько она мешала его собственным планам. Таким образом, когда он вернулся из Элизия в последний месяц перед восстанием, Тойтовна встретилась с ним в Берроузе, и они оставались вместе неделю, в течение которой всем было ясно, что они ссорятся. Чалмерс решил остаться в Берроузе, где конфликт переживал критическую точку, Тойтовна хотела, чтобы он вернулся в Шеффилд. Однажды ночью он пришел в одно кафе возле канала настолько разозленный и обезумевший, что официантка испугалась. Потом появилась Тойтовна, все ожидали скандала. Но он просто сидел и молча слушал ее. Тойтовна долго говорила ему обо всем, что их связывало, неустанно повторяла ему об их совместном прошлом и о том, что они значат друг для друга. В конце концов, она убедила Чалмерса вернуться в Шеффилд, где он не способен был контролировать растущее насилие в Элизии и Берроузе. Так началась революция.

Майя уставилась в экран. Нет, все было по-другому! Что за чушь! Связь в Антарктике? Нет, никогда!

Но однажды она спорила с ним в каком-то ресторане и, без сомнения, за ними наблюдали. Как трудно вспомнить! Но эта глупая книга, полная необоснованных спекуляций, не имеет отношения к историческим реалиям. А вдруг любая история именно так и выглядит, если ты свидетель событий и можешь судить более-менее объективно?

Повсюду ложь. Она стиснула зубы, закаменела, пальцы принялись скрести затылок, как будто она могла вырыть мысли из головы. Но это было все равно, что царапать камень. И сейчас, когда она пыталась вспомнить конкретную стычку в кафе, ей на ум не приходило ни единого зрительного образа. Фразы из книги заслонили общую картину.

«…она говорила ему обо всем, что их связывало…» Нет! Нет!

Наверное, он сидел, сгорбившись над столом, а потом поднял на нее взгляд и…

…и опять перед ней было юное лицо Чалмерса с той старой фотографии, которая висела в ее кухонном уголке в Одессе.

Майя застонала, заплакала, впившись зубами в стиснутые кулаки и всхлипывая.

— Ты в порядке? — вяло спросил Койот с дивана.

— Нет.

— Нашла что-то?

— Нет.

Книги стерли Фрэнка. И время. Годы прошли, и для нее — даже для нее — Фрэнк Чалмерс превращался в не что иное, как в крохотный исторический персонаж из ряда многих. Человечек, на которого смотришь с обратной стороны телескопа. Имя в какой-нибудь книге. Кто-то, о ком читают наряду с Бисмарком, Талейраном, Макиавелли. А ее Фрэнк… умер.


Все чаще несколько часов в день она проводила с Артом, просматривая отчеты «Праксиса», пытаясь найти какие-нибудь схемы и понять их. Они получали от «Праксиса» огромное количество данных, и у них появилась проблема, обратная той, что стояла в кризис перед 61-м годом, — не недостаток информации, а ее переизбыток. Вопросы только множились, и порой Майя приходила в отчаяние. Дюжина стран обратились к ООН, все — клиенты «Консалидэйтед» или «Субараси», они требовали закрытия Мирового Суда, поскольку его функции были избыточны. Наднациональные корпорации охотно поддержали этот запрос. Сам же Мировой Суд долгое время выступал в качестве органа ООН, и кое-кто утверждал, что будущее решение ООН — совершенно правомочно и законно. Но в результате были прерваны некоторые находившиеся на рассмотрении иски, что привело к столкновениям между Украиной и Грецией.

— Что происходит? — возмущалась Майя и гневно смотрела на Арта. — Кто-нибудь вообще занимается Мировым Судом?

— Конечно. У наднациональных корпораций есть и президенты, и советы директоров, они собираются вместе и обсуждают текущие проблемы, ищут выходы из кризиса… Это как Форт и «восемнадцать бессмертных» в «Праксисе», хотя «Праксис» более демократичен, чем остальные. Кстати, именно руководители корпораций назначают исполнительный комитет Временного Правительства, который принимает решения на местном уровне. Я даже могу назвать пару-тройку имен, но не думаю, что они обладают такой же властью, как люди на Земле.

— Забудь.

Естественно, ответственность несли люди. Но никто ничего не контролировал. Виноваты были обе стороны. Точно так же это было справедливо и для сопротивления. Особенно, когда дело касалось диверсий против буровых платформ в Северном океане, которые приобрели повальный характер. Майя догадывалась, кто был там зачинщиком. Она говорила с Надей о том, чтобы побеседовать с Энн, но Надя лишь качала головой.

— Без вариантов. Я не могу поговорить с ней со времен Дорсы Бревиа. Она одна из самых радикальных Красных.

— Как всегда.

— По-моему, раньше она была другой. Но сейчас прошлое уже не имеет значения.

Майя покачала головой и вернулась к работе. Она упорно работала вместе с Ниргалом, слушая его инструкции и давая ему советы. Ниргал превратился в ее лучшее связующее звено с молодежью. Вдобавок он оказался самым влиятельным, харизматичным и одновременно сдержанным. Он, как и Майя, хотел дождаться ключевого момента, а затем предпринимать согласованные действия. Но то была, разумеется, лишь одна из причин, по которой Майю тянуло к нему. Его теплота, открытость, приподнятое настроение и отношение к ней тоже играли немаловажную роль.

Ниргал разительно отличался от Джеки, хотя Майя знала, что их связывают тесные, сложные отношения, берущие начало еще в детстве. Но теперь они словно стали чуждыми друг другу, что совсем не расстраивало Майю. Конечно, Ниргал и Джеки сильно расходились в плане политики. Джеки, как и Ниргал, была лидером и собирала толпы последователей под своим бунианским крылом первопоселенцев Марса, которые выступали за скоропалительные действия. Данный факт делал ее союзницей Дао, но не Ниргала, по крайней мере в том, что касалось политики.

А Майя выбивалась из сил, чтобы поддержать Ниргала в среде марсианской молодежи. На собраниях она всегда выступала за зеленую, умеренную, не насильственную, координируемую из центра общую стратегию. Но она чувствовала, что многие новички среди юных местных все больше увлекались Джеки и первопоселенцами, в основном, Красными радикалами, которые выступали за насилие и анархию…

Майя была недовольна. А стачки, демонстрации, уличные схватки, диверсии и экотаж подтверждали ее выводы. И дело было даже не в том, что новообращенные молодые марсиане шли к Джеки: к ней присоединялись и эмигранты из числа только что прибывших! Опасная тенденция ставила Майю в тупик, и однажды, после того как они проработали отчет «Праксиса», она пожаловалась Арту.

— Неплохо иметь на нашей стороне как можно большее число эмигрантов, — дипломатично ответил он.

Когда он не вел прямых переговоров с Землей, то просто слонялся вокруг, между группами сопротивления, пытаясь найти их точки соприкосновения. Такова была его собственная тактика.

— Но почему они присоединяются к ней? — требовательно спросила Майя.

— Знаешь ли, эмигранты прилетают на Марс, а потом слышат о демонстрациях или даже участвуют в какой-нибудь стачке, начинают расспрашивать местных, слушают всякие истории и чувствуют свою сопричастность к событиям, — задумчиво проговорил Арт. — Некоторые считают, что если они присоединятся к очередной демонстрации, то их сразу зауважают, понимаешь? Наверное, есть и марсианские молодые женщины, которые по слухам могут проявить благосклонность, верно? И они идут туда с расчетом, что если помогут местным, то одна из этих больших девочек пригласит их, в конце концов, проводить себя до дома.

— Ладно тебе, — буркнула Майя.

— С некоторыми так и случается.

— А Джеки получает своих новых рекрутов.

— Я не уверен, что эти же методы не работают и для Ниргала. И вряд ли люди понимают разницу между ними. Здесь есть тонкая грань, а ты более информированна, чем они.

— Хм.

Она вспомнила, как Мишель говорил ей, как важно бороться за то, что ты любишь, против того, что ненавидишь. И она действительно любила Ниргала. Он был прекрасным молодым человеком, лучшим из всех рожденных на Марсе.

И, безусловно, не следовало презирать подобную мотивацию, ту эротическую энергию, которая вела людей на улицы… Хотя им стоило быть более мыслящими существами. Джеки из кожи вон лезла, только бы привести их к еще одной глупой, незапланированной революции, а результаты могли быть катастрофическими.

— Вот одна из причин, по которой люди следуют за тобой, Майя.

— Что?

— Ты меня слышала.

— Не будь дураком…

Хотя ей было приятно слышать это из уст Арта. Может, ей надо перенести свою борьбу за контроль и на этот уровень тоже. Хотя у нее не будет преимуществ. Зато она создаст партию стариков. Хотя, по сути, старики уже давно гуртовались вместе…

Майя покачала головой. А ведь это была ее идея, которую она выпестовала еще в Сабиси, что иссеям следует взять контроль над сопротивлением и направлять подпольщиков по верному курсу. И многие из них посвятили именно этому десятилетия своей жизни! Но ничего не сработало. Их превзошли числом. А теперь почти все они — неоперившиеся новички Марса и эмигранты с Земли — рвались в бой. Иссеи могли лишь попытаться оседлать тигра. И продолжать свое дело…

Она вздохнула.

— Устала?

— Опустошена. Работа меня убивает.

— Отдохни.

— Иногда, разговаривая с людьми, я чувствую себя осторожным консервативным трусом и скептиком. Вечно «не делай этого», «не делай того». Надоело! Иногда я спрашиваю себя, а что, если Джеки права?

— Ты шутишь? — спросил Арт, округлив глаза. — Ты — одна из тех, на ком все держится, Майя. Ты, Надя, Ниргал. И я. Но у тебя… у тебя есть аура.

«Репутация убийцы, ты хотел сказать», — подумала она.

— Ты просто устала. Отдохни. Скоро полночь.


Как-то раз Мишель разбудил ее, когда она только задремала. Выяснилось, что в другом полушарии служба безопасности «Армскора» предположительно внедрилась в «Субараси» и перехватила лифт. Наступил хаос, и в минуту неопределенности отчаянные первопоселенцы Марса попытались захватить гнездо лифта в Шеффилде. Попытка провалилась, группа захвата была уничтожена, кончилось тем, что «Субараси» вернули контроль и над Шеффилдом, и над Кларком, и над большей частью Фарсиды.

Там уже наступил полдень, и огромная толпа высыпала на улицы Шеффилда, выступая против насилия или захвата — было сложно сказать наверняка. Толпа не имела конкретной цели. Полусонная Майя и Мишель смотрели, как отряды полиции в легких скафандрах и шлемах рассекали группы демонстрантов на мелкие сегменты и отгоняли их слезоточивым газом и резиновыми дубинками.

— Дураки! — закричала Майя. — Что они творят? Они обрушат на нас земную военщину!

— Похоже, они рассредоточиваются, — сказал Мишель, глядя в маленький экран. — Кто знает, Майя… Такие картинки могут пробудить людей. Они выиграют первое сражение, но потеряют поддержку повсюду.

Майя разметалась на диване и зевнула.

— Возможно, — произнесла она. — Но теперь будет еще сложнее сдерживать людей столько времени, сколько нужно Саксу.

Мишель, уткнувшись в экран, отмахнулся.

— Как долго, по его мнению, ты сможешь справляться?

— Понятия не имею.

Они смотрели, как репортеры трещат о террористическом насилии. Майя застонала. Спенсер за экраном другого искина разговаривал с Нанао из Сабиси.

— Кислород быстро накапливается. Там должно быть что-то без генов самоубийства. Уровень углекислого газа? Да, он снижается. Да, есть тьма полезных бактерий, перерабатывающих углерод. Они разрастаются как сорняки. Я спросил Сакса, он просто моргает… Он неконтролируем, как и Энн. А она устраивает диверсии, где только может.

Когда Спенсер закончил говорить, Майя спросила его:

— Сакс еще хочет, чтобы мы сдерживали это?

Спенсер пожал плечами.

— Полагаю, он ждет событие, которое сочтет триггером. А сейчас с ним, похоже, бессмысленно вступать в диалог. Но если мы не остановим Красных и первопоселенцев, не важно будет, чего там хочет Сакс.


Поползли недели. Постоянные уличные демонстрации продолжились в Шеффилде и перекинулись на Южную борозду. Майя считала, что они лишь навлекут на себя усиление полицейских сил, но Арт возражал в поддержку митингов.

— Мы должны дать понять Временному Правительству, насколько разросся протест, чтобы они не пытались давить нас вслепую, ты понимаешь, о чем я? Нам нужно, чтобы они чувствовали — нас много и мы их не любим. Если хочешь знать мое мнение, толпы на улицах — единственное, что пугает правительство.

И вне зависимости от того, соглашалась Майя или нет, теперь она действительно ничего не могла поделать. Проходили дни, и она продолжала просто упорно работать, путешествуя и встречаясь с одной группой за другой. В ее теле каждый мускул звенел струной, и ночами она ворочалась в кровати, проваливаясь в измученный сон на час-два перед рассветом.


Однажды утром северной весной 52-го М-года (2127-го земного) она проснулась, чувствуя себя лучше, чем обычно. Мишель спал, она оделась, вышла на улицу, прогулялась по центральному бульвару и направилась к небольшому кафе возле канала. В такие часы ей нравилось в Берроузе. Несмотря на усиленные меры безопасности на воротах и станциях, здесь иногда по-прежнему можно было свободно бродить повсюду, и в толпе ее едва ли могли вычислить и арестовать. Она села за столик, выпила кофе и съела булочку, наблюдая за низкими серыми тучами, которые тащились параллельно склону Сиртиса и двигались к дайке на востоке. Циркуляция воздуха под куполом была достаточно интенсивной, чтобы физические ощущения соответствовали марсианскому пейзажу. Это было странно, настолько Майя привыкла к тому, что бурное небо не соответствует равномерному току воздуха под куполом. Стройная, дугой изогнутая труба моста от холма Эллис к горе Хант кишела людьми, спешащими на работу.

Нужно жить нормальной жизнью. Она вскочила, расплатилась и пошла куда глаза глядят. Она шагала мимо рядов белых колонн Байерса, через парк Принцесс к новым куполам, возведенным вокруг бугров пучения, где располагались фешенебельные дома. Здесь, в высоко расположенном западном районе, можно было увидеть весь Берроуз. Майя оглянулась — город лежал перед ней как на ладони. Она полюбовалась раскидистыми деревьями и бульварами, четкой геометрией улиц и каналов. Огромные столовые горы напоминали ей средневековые земные соборы… Отвесные скальные обрывы испещряли трещины и складки, и лишь горизонтальные линии мерцающих окон выдавали, что внутри есть пустоты, что каждая такая гора — сама по себе целый город.

И этот мир жил на красной песчаной равнине, под огромным невидимым куполом, соединенный с другими мирами пешеходными мостиками, сверкающими ярким блеском мыльных пузырей. Ах, Берроуз!

Она поглядела на тучи и пошла обратно по узким улочкам, обрамленным фасадами домов и садами. Вскоре она вернулась в гору Хант, в их квартиру под танцевальной студией. Мишеля и Спенсера не оказалось дома, и сперва она просто стояла у окна и опять наблюдала за тучами, бегущими по небу. Она пыталась выполнить за Мишеля его терапевтическую работу, обуздать свое настроение и притянуть его к некоему стабильному центру. С потолка доносилось легкое нестройное топ-топ-топ. Началось очередное занятие. Затем топот раздался в коридоре перед дверью, и кто-то громко постучал. Она бросилась в холл открывать дверь, сердце билось, как потолок под ногами танцующих.

Это были Джеки, Антар, Арт, Ниргал, Рэйчел, Франц и остальные эктогены Зиготы. Вся орава ввалилась внутрь и принялась трещать со скоростью звука, так что Майя не могла разобрать ни единого слова. Она приветствовала их так сердечно, как только могла, учитывая присутствие Джеки. Собравшись с силами, она изгнала из взгляда ненависть и поговорила с каждым из них, даже с Джеки, об их планах. Они прибыли в Берроуз, чтобы организовать демонстрацию в Парк-Канале. Все ячейки были извещены, и они надеялись, что к ним присоединится множество тех, кто пока еще толком не определился.

— Надеюсь, это не вызовет ответных репрессий, — заметила Майя.

Джеки триумфально улыбнулась.

— Помни: никогда нельзя возвращаться, — произнесла она.

Майя закатала глаза и пошла заваривать чай. Она старалась подавить горечь. Они встретятся со всеми лидерами ячеек в городе, и Джеки очарует их, она будет убеждать их начать восстание немедленно, действуя без какой-либо стратегии. Майя ничего не могла поделать с этим — увы, время, когда из Джеки можно было выбить дурь, прошло.

И она занялась своими гостями, забирая их куртки, раздавая бананы и сбрасывая ноги с диванных подушек. Она чувствовала себя динозавром среди млекопитающих, динозавром в новом климате, среди быстрых теплокровных существ, которые презирали ее, расхаживали вокруг, увертывались от ее ударов и бегали за ее волочащимся хвостом.

Пришел ссутулившийся Арт, как всегда неряшливый и расслабленный, и принялся греметь чайными чашками. Она спросила его, что слышно от Форта, и он сообщил ей кое-какие земные новости. «Субараси» и «Консолидэйтед» находились под атакой армий фундаменталистов. Похоже, что последние заключили между собой союз, хотя то было лишь иллюзией, поскольку христианские и мусульманские фундаменталисты ненавидели друг друга и презирали индуистских радикальных лидеров. Наднациональные корпорации использовали возрожденную ООН и ясно давали понять, что они будут должным образом защищать свои интересы. «Праксис», «Амекс», Швейцария и Индия прибегали к помощи Мирового Суда, но больше к нему никто не обращался.

— По крайней мере, они боятся Мирового Суда, — сказал Мишель, который пришел вместе со Спенсером через несколько минут после Арта.

Но Майе казалось, что безумное соперничество между корпорациями превращается в войну между преуспевающими и смертными, которая могла стать гораздо более взрывоопасной. И это будет тотальная война, а не обезглавливание.

Они с Артом обговорили ситуацию, пока занимались сервировкой. Шпион или нет, но Арт знал Землю, у него были острые политические суждения, а также интуитивное видение проблемы. Он был словно мягкий вариант Фрэнка. Было ли данное сравнение верным? Так или иначе, но Арт и впрямь чем-то смутно напоминал Фрэнка, и ей это даже нравилось. Правда, никто, кроме нее, не видел сходства между Фрэнком и неуклюжим хитрецом Артом: это было только ее восприятие.

Через некоторое время в квартиру набилась куча народа: к нимпожаловали лидеры ячеек и люди из соседних поселений. Майя устроилась в кресле и наблюдала за Джеки. «Все сопротивление пришло сюда ради тебя, Джеки», — мрачно думала она.

То, как Джеки использовала образ своего деда, размахивая им будто флагом, под которым собиралось ее войско, выглядело тошнотворно. Не Джон собирал к ней ее последователей, а белая блузка с широким декольте. Шлюха! Неудивительно, что Ниргал отстранился от нее.

Теперь она увещевала их со свойственным ей пылом и энтузиазмом, выступая за восстание, не заботясь о том, сплоченны их ряды или нет. А для так называемых бунианцев Майя была не кем иным, кроме как древней любовницей великого человека, а может, и причиной его смерти. Окаменелая одалиска, исторический конфуз, объект мужской страсти. Елена Троянская, вызванная обратно Фаустом, иллюзорная и странная. Ах, наверное, она скоро совсем рехнется, старая перечница… Но она хранила молчание и спокойно смотрела на них, обеспечивая гостей едой и питьем. Другого выбора у нее не было.

Теперь она стояла на кухне, глядя в окно на крыши жилищ Берроуза. Она потеряла все влияние, которое имела на сопротивление. Мир развалится раньше, чем Сакс или хотя бы кто-нибудь из них будет готов. Джеки весело разглагольствовала в гостиной, организовывая демонстрацию. Она вовлекала в чудовищную авантюру десять тысяч человек или даже все пятьдесят, кто его знает?.. Если полицейские будут усмирять толпу слезоточивым газом и резиновыми пулями, дубинками, то пострадают невинные люди, может, кого-то убьют. Они погибнут в Берроузе, хотя могли бы мирно прожить тысячи лет. Но Джеки продолжала вещать, радостная и беспечная, горящая, словно пламя.

Солнце светило сквозь просвет в тучах: серебряное и зловеще громадное. Арт пришел на кухню и сел за стол, переключая что-то на искине, влипнув лицом в экран.

— Получил сообщение от «Праксиса» на консоль, — пробормотал он, уткнувшись в искин носом.

— Ты что, близорукий? — раздраженно спросила Майя.

— Не думаю… Ого! Ка бум… Слушай, тащи сюда Спенсера.

Майя окликнула Спенсера, который тут же ринулся на кухню. Джеки проигнорировала их и продолжала говорить. Спенсер сел за стол рядом с Артом, тот откинулся на спинку стула, разинув рот. Спенсер начал читать сообщение, а через пять секунд резко выпрямился и посмотрел на Майю со странным выражением лица.

— Вот оно, — сказал он.

— Что?

— Триггер.

Майя подошла и стала читать послание с экрана. Внезапно она привалилась к столу, почувствовав странное ощущение невесомости. Им не надо было сдерживать лавину. Она сделала это, она успела… В момент фиаско им улыбнулась удача!

Ниргал пришел спросить, что происходит, привлеченный их тихими переговорами. Арт сказал ему, и глаза Ниргала зажглись, он не мог сдержать возбуждения.

— Это правда? — спросил он, обернувшись к Майе.

Она бы расцеловала его, однако просто кивнула, не в силах говорить, и направилась в гостиную. Джеки все еще проповедовала, и Майя прервала ее с величайшим удовольствием.

— Демонстрация отменяется.

— О чем вы? — спросила Джеки, потрясенная и раздосадованная. — Почему?

— У нас революция.

Часть X. Фазовый переход

Они занимались серфингом, когда прибежал ученик и принялся прыгать по пляжу, давая понять, что случилось нечто невероятное. Все выскочили на влажный песок и стали слушать новости. Спустя час они уже были на пути в аэропорт и вскоре взлетели в маленьком космическом самолете исследовательского отдела. Челнок носил имя «Голлум». Они направились на юг и, находясь над Панамой, набрали высоту в пятьдесят тысяч футов. Челнок задрал нос вверх, пилот включил ускорение, и на несколько минут они оказались прижаты к противоперегрузочным креслам. Трое пассажиров разместились в кокпите — прямо за кабиной пилотов. В иллюминаторы виднелась обшивка самолета. Сперва она казалась оловянной, а потом засияла яркими красками. Когда к солнечно-желтому добавился пылающий бронзовый оттенок, они почувствовали себя ветхозаветными Седрахом, Мисахом и Авденаго, спокойно сидящими в раскаленной печи.

Затем покрытие самолета чуть потемнело, а пилот выровнял машину. Теперь они летели примерно на высоте восемьдесят миль над Землей и смотрели вниз на Амазонку и становой изгиб Анд. Пока челнок держал курс на юг, один из пассажиров, геолог, объяснил ситуацию своим спутникам.

— Ледовый щит западной Антарктики покоится на скальном основании, расположенном ниже уровня моря. Однако это континентальная земля, а не дно океана, и под западной Антарктидой расположена своеобразная зона бассейнов и хребтов, очень активная геотермально.

— Западная Антарктика? — уточнил Форт, нахмурившись.

— Ее меньшая часть, с полуостровом, направленным в сторону Южной Америки и шельфовым ледником Росса. Западный ледяной щит находится между хребтами полуострова и трансантарктическими горами, в центре континента. Взгляните на глобус. — Он вытащил из кармана резиновый глобус, детскую игрушку, надул его и передал по кругу. — Итак, западный ледяной щит находится на скале ниже уровня моря, но почва там теплая, и есть даже несколько подледных вулканов, поэтому сам лед немного подтаял. Вода, конечно, смешалась с вулканическими выделениями и образовала так называемый тилль. У данного вещества консистенция зубной пасты. Когда ледник скользит по тиллю, он двигается быстрее обычного, и в районе западного щита начались оползни, которые позже превратились в настоящие ледяные потоки. Их берега тоже формирует лед, который, если можно так выразиться, неторопливый. Постараюсь объяснить… например, ледяной поток движется со скоростью два метра в сутки, в то время как лед вокруг проходит два метра в год. А его параметры таковы: пятьдесят километров ширины и километр глубины. В общем, это настоящая река, стекающая с полудюжиной других потоков в шельфовый ледник Росса. — Он кончиком пальца прочертил невидимые линии на глобусе. — Теперь потоки и щит сошли со скального основания и начали дрейфовать в море Росса, это называется линией налегания.

— Глобальное потепление не за горами? — осведомился приятель Форта.

Геолог покачал головой.

— Потепление особой роли не играет. Оно немного подняло температуру и уровень воды, но дело явно в другом. Проблема заключается в том, что мы до сих пор находимся в межледниковом потеплении, которое началось в конце последнего ледникового периода, оно-то как раз и посылает тепловой импульс вниз, сквозь твердый покров полярных районов. Данный импульс идет уже восемь тысяч лет! А линия налегания западного щита восемь тысяч лет представляет собой движущийся остров. Сейчас происходит серьезное извержение одного из подводных вулканов. Оно длится почти три месяца. Линия налегания стала отступать со все увеличивающейся скоростью еще несколько лет назад, а она находилась очень близко к точке извержения. Похоже, что вулканическая активность сдвинула линию налегания, и теперь океанская вода бежит между ледяным щитом и скальным основанием, точно в жерло активного вулкана. Вот почему щит раскалывается. Он поднимается, соскальзывает в море Росса, и айсберги уносит прочь течениями.

Его слушатели уставились на детский глобус. Самолет уже летел над Патагонией. Геолог отвечал на их вопросы, указывая на те или иные области на глобусе. По его словам, такого рода вещи случались и раньше — и далеко не единожды. Западная Антарктика была океаном, сушей и ледяным щитом множество раз в течение миллионов лет — с тех пор, как тектоническое движение поместило материк туда, где он сейчас находился. И оказалось, что там имелось несколько нестабильных участков, имеющих отношение к долгосрочным изменениям температуры. Геолог назвал их «триггерами нестабильности» и добавил, что именно они приводили к самым значительным изменениям.

— С точки зрения геологии эта климатологическая ерунда практически мгновенна. Гренландский щит — веское доказательство того, как за три года мы перешли от ледникового периода к межледниковому состоянию. — Геолог покачал головой.

— А разломы в самом щите? — спросил Форт.

— Мы считаем, что обычно они занимают пару сотен лет, а значит, и происходят очень быстро! Они являются инициаторами трансформаций. Но на сей раз извержение вулкана усложнило ситуацию. Посмотрите на банановый пояс[126].

Он указал вниз — на другой стороне пролива Дрейка виднелся узкий ледяной гористый полуостров, расположенный в том же направлении, что и оконечность Огненной Земли.

Пилот аккуратно накренил самолет вправо, затем влево и начал широкий, ленивый поворот. Внизу виднелись знакомые очертания Антарктики, сделанные как будто со спутниковых фотографий, правда, сейчас континент был словно раскрашен блестящими красками и четко прорисован. Кобальтовый синий океана, цепочка циклонических облачных систем, закручивающихся спиралью далеко на севере, текстурированный блеск солнца в воде и масса льда с флотилией крошечных айсбергов — таких белых на темном фоне!

Но четкая геометрическая форма континента теперь оказалась испятнана зияющими сине-черными трещинами — как раз в районе за запятой Антарктического полуострова. И море Росса стало еще более изломанным фьордами и радиальной сеткой бирюзовых трещин. От берега моря Росса вверх по направлению к южной части Тихого океана дрейфовало несколько слоистых айсбергов: они уплывали прочь, словно оторванные куски континента. Самый крупный мог, пожалуй, сравняться с южным островом Новой Зеландии!

После созерцания этого зрелища геолог указал им на некоторые детали раздробленного и уменьшившегося западного ледяного щита. Ученый обозначил место, где, по его мнению, располагался активный подледный вулкан, хотя в этой точке не было ничего особенного. Но они продолжали зачарованно смотреть в иллюминаторы.

— А вот и шельф Ронне, — сказал геолог, — и море Уэдделла. Туда также сползает лед. А на дальнем краю шельфа Росс располагался Мак-Мердо. Лед протолкнуло через залив, и он прошел по всему участку.

Пилот пошел на второй круг над континентом.

— И какой эффект это все возымеет? — поинтересовался Форт.

— Согласно теоретическим моделям, уровень Мирового океана поднимется на шесть метров.

— Шесть метров! — присвистнул Форт.

— Конечно, для полного подъема потребуется несколько лет, но процесс уже начался. Этот катастрофический разлом за три недели поднимет уровень моря на два или три метра. А остатки щита будут дрейфовать год или, возможно, пару лет, что добавит нам еще три метра.

— Но разве из-за этого может подняться уровень во всем океане?

— Увы.

— Неужто в Антарктике столько льда?

— Судите сами, внизу, прямо под нами, находится большая часть мировых запасов пресной воды. Можно лишь порадоваться, что восточный антарктический щит стабилен. Если бы соскользнул он, подъем составил бы шестьдесят метров.

— Ничего себе, — пробормотал Форт.

Они завершили еще один облет.

— Нам лучше возвратиться, — заметил пилот.

— Конец пляжному отдыху, — заявил Форт, отводя взгляд от окна. — Полагаю, нам пора собирать вещи.

* * *
Когда началась вторая Марсианская революция, Надя находилась в верхней части каньона долины Шалбатана, к северу от долины Маринер.

В некотором смысле можно сказать, что именно Надя все и начала.

Она временно покинула Южную борозду, чтобы пронаблюдать за завершающей стадией проекта, который затронул Шалбатана. (Точно так же было и в каньоне Ниргал, и на востоке Эллады.) Крыша-купол покрывала участок Шалтабана, где уже царил мягкий умеренный климат. Здесь имелась и речушка: ее подкачивали насосы из водоносного слоя Льюиса, расположенного в 170 километрах к югу. Сама Шалбатан представляла собой длинную череду лениво изогнутых латинских букв «S», и дно каньона выглядело весьма живописно, но установку купола это затрудняло.

Правда, Надя руководила проектом, уделяя ему лишь малую долю своего внимания, поскольку она всецело сфокусировалась на стремительно развивающихся событиях на Земле. Она каждый день выходила на связь со своей группой в Южной борозде, а также с Артом и Ниргалом в Берроузе, и они информировали ее о последних новостях. Она очень интересовалась делами Мирового Суда: тот пытался закрепиться как арбитр в растущем конфликте «Субараси» и «Группы одиннадцати», выступая против «Праксиса», Швейцарии и конгломерата Индии и Китая. Как говорил Арт, организация хотела стать «уникальным мировым судом». После того как начались бунты фундаменталистов, а наднациональные корпорации приготовились защищаться, попытка эта казалась Наде обреченной на провал. Надя пришла к печальному выводу, что события на Земле опять войдут в штопор и Терра погрузится в в хаос.

Но экономические кризисы перестали иметь какое-либо значение, когда Сакс позвонил ей и сообщил о разломе западного антарктического ледяного щита. Надя приняла звонок за рабочим столом, сидя в конструкторском трейлере. Услышав новость, она уставилась на лицо Сакса на экране.

— Что ты имеешь в виду? Он треснул?

— Его приподняло со скального основания. Там происходит извержение вулкана. Океанические течения разбили щит.

Видеоролик, который он переслал, показывал Пунта-Аренас, чилийский портовый город, доки и улицы которого уже затопило. Затем Надя увидела Порт-Элизабет в Азании, где ситуация оказалась практически продублирована.

— Насколько быстро все происходит? — спросила Надя. — Это приливная волна?

— Нет. Больше похоже на серьезный прилив. И отлива никогда не будет.

— Значит, времени для эвакуации достаточно, — сказала Надя, — но люди вряд ли смогут возвести укрепления, не говоря уже о дамбах! Шесть метров!

— Да, но только в течение следующих нескольких недель, а может, и месяцев. Теперь никто ни в чем не уверен. Я прикинул, что примерно четверть населения Земли будет затронута.

— Боже мой, Сакс…

Наверное, сейчас начнется всемирное массовое бегство на возвышенности — в глубь континентов! Надя уставилась в экран, оцепенев от прояснявшегося масштаба катастрофы. Прибрежные города смоет с лица земли. Очень трудно было вообразить глыбы льда, способные поднять уровень океана хотя бы на метр, а сейчас речь шла о целых шести метрах! Вот оно — шокирующее доказательство, что мир действительно тесен. А западный антарктический щит оказался поистине огромным. Он покрывал около трети континента и, по словам репортеров, был около трех километров толщиной. На Земле творилось что-то страшное… Сакс продолжал говорить о восточном антарктическом ледяном щите, который, очевидно, пока никому не угрожал. Надя тряхнула головой, чтобы освободиться от лишних мыслей и сконцентрироваться на новостях. Бангладеш нуждался в полной эвакуации, а это было порядка триста миллионов человек, не говоря уже о прибрежных городах Индии, таких как Калькутта, Мадрас, Бомбей. А еще Лондон, Копенгаген, Стамбул, Амстердам, Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Джакарта, Токио и другие крупные мегаполисы. Миллионы людей жили на берегу, а мир давно страдал от перенаселения и дефицита ресурсов. А теперь и суша будет поглощена соленой водой.

— Сакс, — выдавила она, — мы должны помочь им.

— А что мы можем? Кстати, у нас что-то получится сделать для них, если мы сами будем свободны. Сперва одно, потом другое.

— Ты обещаешь?

— Да, — ответил он, удивленно глядя на нее. — То есть… Я сделаю все, что в моих силах.

— Хорошо, — задумчиво произнесла Надя. — Ты подготовился?

— Да. Мы хотим начать с ракетных ударов по военным спутникам и спутникам-шпионам.

— Как насчет каньона Касэй?

— Дела обстоят очень неплохо.

— Когда ты хочешь начать?

— Как насчет завтра?

— Завтра?

— Я хочу расправиться с каньоном Касэй побыстрее. Условия сейчас превосходные.

— Что ты собираешься делать?

— То, что мы уже обговаривали. Не стоит терять ни минуты.

— Ясно, — сказала Надя и наморщила лоб. — Мы, образно говоря, зайдем за солнце?

— Да.

Эта позиция визави с Землей теперь была скорее символической, поскольку связь дублировалась через десятки астероидов, но даже самым быстрым шаттлам понадобилось бы несколько месяцев, чтобы добраться с Земли до Марса.

Надя набрала полные легкие воздуха.

— Ладно, — произнесла она.

— Я знал, что ты согласишься. Я позвонил в Берроуз и сообщил им новости.

— Увидимся в Андерхилле? — уточнила она.

Андерхилл являлся их местом встречи на случай чрезвычайной ситуации. Сакс оставался в убежище кратера Да Винчи, где было много ракетных шахт, поэтому они оба могли добраться до Андерхилла за сутки.

— Да, — ответил он. — Завтра. — И отключился.

Так она начала революцию.


Она нашла канал, по которому показывали спутниковые снимки Антарктики, и уставилась на экран, потеряв дар речи. Дикторы и эксперты болтали, не умолкая. Одни заявляли, что катастрофа была экотажем, подготовленным специалистами «Праксиса», которые наверняка просверлили дыры в ледяном щите и установили водородные бомбы у скального основания Антарктики.

Надя взяла себя в руки.

— Прекратите! — крикнула она с отвращением.

Другие каналы не выдвигали подобных диких обвинений, но и не опровергали их. Несомненно, массмедиа намеревались отвлечь население такими теориями, чтобы люди окончательно не впали в панику. Да и борьба наднациональных корпораций на взаимное уничтожение была в самом разгаре. И новости о потопе уже стали ее частью.

Она вздрогнула. Неужели 61-й повторится опять? Она чувствовала, как знакомо скручивает желудок — гораздо сильнее, чем раньше, словно внутри нее болезненно пульсировал тяжелый железный орех. Месяц назад она начала принимать лекарства для профилактики язвы, но, похоже, они не могли справиться с мучительными ощущениями. «Успокойся, — говорила она себе. — Время пришло. Ты ждала этого, ты готовилась. Ты заложила фундамент. Сейчас наступил хаос. В центре любого фазового перехода есть зона каскадного рекомбинантного хаоса. Но можно проанализировать и преодолеть его».

Она принялась расхаживать по трейлеру. Внезапно Надя замерла и бросила взгляд на идиллическую красоту дна каньона Шалбатана с его жемчужно-розовым потоком и стройными деревьями, среди которых были и тонкие тополя, выросшие на берегах и островах. Существовала вероятность, что, если все пойдет наперекосяк, каньон Шалбатана никто никогда не заселит. Здесь останется пустой надувной мир, который позже сметут грязевые ураганы. Купол разорвется, и экология мезокосма просто-напросто исчезнет. Какая ирония…

Она пожала плечами, разбудила экипаж и велела им готовиться к отъезду в Андерхилл. Она объяснила им причину, и, поскольку они в той или иной степени тоже являлись частью сопротивления, они встретили новость ликованием.

Наступил рассвет. Весенний денек обещал быть теплым и не слишком ветреным. Сегодня можно было бы работать в расстегнутых комбинезонах и без шлемов — только в масках и в капюшонах. Теперь лишь тяжелые ботинки напоминали Наде о громоздких прогулочниках первых дней. Пятница, Ls = 1010, второй день июля-2, пятьдесят второго М-года. Она проверила по наручной консоли земную дату, посмотрела на светящиеся цифры и буквы: «12 октября 2127 года». Надо же, близится сотая годовщина их прибытия, хотя, кажется, никто не собирался праздновать юбилей.

Сто лет! Как странно…

Еще одна июльская революция, и одновременно — октябрьская. Насколько она помнила, двести лет прошло со времен революции большевиков. Очередная странная мысль. Но и они пытались. Все революционеры на протяжении мировой истории человечества. В основном отчаявшиеся крестьяне, которые боролись за жизни своих детей. Как в ее России. Сколько же произошло в горьком двадцатом веке? Тогда люди рисковали своими жизнями ради лучшей доли, а заканчивалось все, как водится, катастрофой. Это пугало, словно история была чередой атак на человечество. Люди продолжали страдать и терпели поражение за поражением.

Но, будучи русской, мудрой сибирячкой до мозга костей, она решила воспринимать октябрь как добрый знак. Или напоминание о том, чего не следует делать ни при каких обстоятельствах, наряду с воспоминаниями о 61-м годе. Она бы хотела посвятить этот момент каждому из них: героическим страдальцам советской катастрофы, друзьям, погибшим в роковом 61-м: Аркадию, Алексу, Саше, Роальду, Джанет и Саманте… Всем, кто преследовал ее в снах и в слабых воспоминаниях, крутящихся, словно электроны вокруг железного ореха, внутри нее. Они предупреждали и направляли ее, не давая ей все испортить, чтобы сделать все на этот раз правильно, искупить смысл их жизни и их смерти. Она помнила, как кто-то сказал ей: «В следующий раз революции лучше пойти иначе».

И вот она началась. Но были также партизанские подразделения первопоселенцев Марса под командой Касэя, которые не поддерживали контакт с главами ячеек в Берроузе, и тысячи других факторов, большинство из которых невозможно было проконтролировать. Каскадный рекомбинантный хаос. Будет ли этот раз чем-то отличаться?


Они погрузились в вездеходы и направились к маленькой станции на железнодорожной магистрали в нескольких километрах к северу. Там они сели на грузовой поезд, шедший по отдельной ветке, предназначенной для работ в Шалбатане, и достигли основной магистрали Шеффилд — Берроуз. Оба города были оплотом наднациональных корпораций, и Надя боялась, что могут возникнуть проблемы с обеспечением безопасности на железной дороге. В этом отношении Андерхилл имел стратегическое значение, поскольку при захвате он мог перекрыть магистраль. Именно поэтому она хотела удалиться подальше и от Андерхилла, и от самой железной дороги. Она хотела подняться в воздух, как уже делала в 61-м. Все инстинкты, приобретенные в те несколько месяцев, пытались заявить о себе, как будто и не было прошедших с тех пор шестидесяти шести лет. И эти инстинкты говорили ей — «прячься».

Пока они скользили над пустыней к юго-западу, перекрывая расстояние между Офиром и каньоном Ювента, она поддерживала связь со штаб-квартирой Сакса в кратере Да Винчи. Команда техников Сакса пыталась имитировать его сухой стиль общения, но было очевидно, что они так же возбуждены, как и молодежь в ее команде строителей. Пятеро подручных Сакса сразу же скинули ей сообщения о том, что они установили заграждение из ракет «земля — космос», которые Сакс в последние десять лет распорядился разместить в спрятанных на экваторе шахтах. Этот заградительный залп был похож на фейерверк и сбил с орбиты все известные оружейные платформы наднациональных корпораций, а также множество их спутников связи.

— Мы поразили восемьдесят процентов первой же волной!

— Мы запустили собственные спутники связи!

— Теперь мы работаем по индивидуальным целям…

— Ваши спутники работают? — прервала их Надя.

— Думаю, да. С уверенностью можно сказать только после полного тестирования, а тут все сейчас немного заняты.

— Проверьте один сейчас же. Назначьте кого-нибудь отвечать за это, слышите? Нам нужны резервные каналы, много резервных каналов!

Она переключилась на одну из предоставленных Саксом безопасных частот. Несколько секунд спустя она уже говорила с Зейком, который был в Одессе, помогая координировать акции в бассейне Эллады. По его словам, там пока все шло согласно плану. Все началось лишь несколько часов назад, но, похоже, организаторская деятельность Мишеля и Майи не прошла даром. Члены ячеек в Одессе выходили на улицы и рассказывали всем о происходящем, инициируя спонтанные массовые забастовки и демонстрации. Они заняли вокзал, обрыв и большую часть других общественных мест, так что стачка должна была перерасти в захват целого города. Городские служащие Временного Правительства отступали к железнодорожной станции и системам жизнеобеспечения города, на что и рассчитывал Зейк.

— Когда они окажутся внутри, мы перепрограммируем искин центра жизнеобеспечения, и они будут заперты. Мы контролируем все жизненно важные системы Одессы, и у них не останется никакого выбора, разве что они взорвут себя сами. А нам надо быть начеку. Многие служащие — это сирийцы под руководством Рашида Ниязи, и я веду переговоры с ним, чтобы никто из его людей не решил примкнуть к числу «мучеников».

— Вряд ли найдутся люди, которые захотят пожертвовать собой ради наднациональных корпораций, — возразила Надя.

— Нельзя быть ни в чем уверенным. Но пока все хорошо. В других местах Эллады было еще проще. Силы безопасности минимальны, а население, в том числе местные и радикальные эмигранты, действуют сообща. Они просто окружали полицейских, провоцируя их. Кончалось все либо противостоянием, либо разоружением копов. Дао и Хармахис-Реул провозгласили себя свободными каньонами и пригласили всех желающих при необходимости присоединиться к ним.

— Здорово!

Зейк услышал возбуждение в ее голосе и предостерег:

— Не думаю, что в Берроузе и Шеффилде будет так же легко. Мы должны остановить работу лифта, чтобы они не начали стрелять по нам с Кларка.

— По крайней мере, Кларк никуда не денется с Фарсиды.

— Да, но захватить его было бы неплохо. Главное, чтобы сам лифт не рухнул, как в прошлый раз.

— Верно. Кстати, Красные вместе с Саксом разработали план захвата.

— Аллах, помилуй нас! Мне пора, Надя. Передай Саксу, что программы для систем жизнеобеспечения сработали идеально. И я думаю, что мы можем подтянуться и примкнуть к вам на севере. Если мы вовремя обезопасим Элладу и Элизий, наши шансы в Берроузе и Шеффилде возрастут.

Надя кивнула.

Еще более важным фактором являлось то, что они до сих пор были на связи друг с другом. Это стало ключевым моментом операции. Надя не могла забыть ужасные картины 61-го года, которые словно вспыхивали в ее памяти электрическими разрядами страха и боли. И не могла забыть то чувство полной беспомощности, охватившее ее, когда все коммуникации рухнули. После этого все стало бесполезно, они уподобились насекомым с оторванными усиками-антеннами и бессмысленно крутились вокруг своей оси.

Поэтому в последние несколько лет в разговорах с Саксом Надя постоянно настаивала на том, что им необходимо усилить каналы коммуникации. И Сакс понял ее: он постарался на славу и вывел на орбиту целый флот спутников связи, невидимых и защищенных настолько, насколько было возможно. Пока они функционировали без сбоев. И железный орех внутри нее хоть и не исчез, по крайней мере, уже не очень сдавливал ее ребра. «Спокойно, — говорила она себе. — Сосредоточься на сути. Есть лишь текущий момент. Сконцентрируйся на настоящем».


Их железнодорожная ветвь, год назад перенаправленная во избежание столкновения со льдом Хриса, достигала экваториальной линии. Там-то они и пересели на маленький поезд, состоящий из трех вагонов, и направились по местной ветке на запад.

Команда Нади из тридцати человек собралась в головном вагоне, чтобы посмотреть новости, которые транслировались на экранах.

На официальных каналах Южной борозды царило озадаченное и противоречивое настроение. Обычные сводки погоды мешались с короткими видеосюжетами о многочисленных стачках в разных городах. Надя поддерживала постоянную связь с Да Винчи и с конспиративной квартирой «Свободного Марса» в Берроузе. Поглядывая на большой плоский экран, она не забывала сверяться с данными, которые поступали прямо на консоль на ее запястье. Она жадно впитывала потоки информации, будто слушала полифоническую музыку. Выяснилось, что она без проблем способна воспринимать два источника новостей, хотя Наде их все равно не хватало. «Праксис» посылал непрекращающиеся отчеты о катастрофе на Земле, спутанные, но не столь противоречивые и смутные как в 61-м, информируя их о текущей ситуации. Репортажи на Земле была посвящены переселению людей на надежные участки суши, которые не были подвержены риску наводнений. Как и предсказывал Сакс, прибрежные зоны страдали от высоких приливов. Война между наднациональными корпорациями продолжалась: они обрушивали друг на друга хирургически точные удары. Обезглавливающие перевороты, рейды спецподразделений и контррейды на различные штаб-квартиры сопровождались правовыми акциями и разного рода пиаром, включая и целый ряд исков, представленных в Мировом Суде, что, в принципе, обнадеживало. Однако стратегические маневры перед лицом глобального наводнения казались ничем. И даже в худших своих проявлениях — Надя видела взрывающиеся здания, сбитые самолеты, дороги в воронках от взрывов после обстрелов проезжающих лимузинов — все же это было гораздо лучше братоубийственной войны, при которой погибли бы миллионы.

Внезапно новостные сводки прервались шокирующим репортажем из Индонезии, и Надя затаила дыхание. Радикальная освободительная группа из восточного Тимора, созданная по образцу перуанского «Светлого пути», заразила остров Ява пока не идентифицированным вирусом. Помимо жертв наводнения там были сотни тысяч инфицированных несчастных! На континенте подобная эпидемия действительно могла стать настоящей катастрофой, и не было гарантии, что такого не случится. Тем не менее, эта чудовищная диверсия стала исключением: на Земле не было иных открытых конфликтов, кроме войны правящей верхушки. Ладно, пусть наднациональные корпорации еще повоюют… Тактика у них была практически такая же, как и на Марсе. Но подполью не следовало праздновать победу. Корпорации в совершенстве овладели методами борьбы и могли повернуть их против марсиан — если и не сейчас, когда «монстров» застигли врасплох, то позже, после того как они вновь соберутся с силами.

А среди женевских отчетов «Праксиса» появились зловещие признаки того, что мобилизация уже началась: огромный шаттл с так называемыми экспертами по безопасности покинул земную орбиту за три месяца до текущих событий и должен был достигнуть Марса в ближайшее время. По данным пресс-релиза ООН, эта новость должна была взбодрить полицейские силы, борющиеся с повстанцами и террористами.

Надю отвлек сигнал поезда, который ехал по кольцевой магистрали. Вот они плавно скользят по ухабистому плато долины Офир, а в следующую секунду крупный экспресс из пятидесяти вагонов с шумом мчится мимо. Но он не сбавил скорости, и Надя не смогла увидеть ни единого пассажира, сидящего за затемненными стеклами. Поезд пролетел мимо них и скрылся за горизонтом.

Новостные шоу продолжались в маниакальном ритме, репортеры были поражены происшествиями дня. Восстания в Шеффилде, забастовки в Южной борозде и борозде Гефеста, события шли одно за другим столь быстро, что Надя с трудом верила в них.

Когда они прибыли в Андерхилл, Надю преследовало чувство нереальности происходящего. Сонное и полузаброшенное старое поселение гудело активностью, словно в первый марсианский год. Сочувствующие сопротивлению прибывали с маленьких станций вокруг Ганга и каньона Гебы, а также с северной стены каньона Офир. Местные богдановисты сплотили их, организовав выступление против полицейских Временного Правительства, которые выстроились на вокзале. Это привело к противостоянию сразу же за пределами станции — прямо под навесом, который защищал галереи и первый сектор сводчатых убежищ, казавшихся теперь хрупкими и потрепанными.

Когда поезд затормозил, Надя заметила мужчину, вероятно, служащего. Он прижимал ко рту мегафон и был окружен примерно двадцатью телохранителями. Напротив него стояла буйная толпа и что-то вопила. Надя выскочила из вагона и подбежала к краю группы, наступающей на станционного смотрителя и его охрану. Конфисковав второй мегафон у очень удивившейся женщины, Надя закричала: «Станционный смотритель! Эй!» Она повторяла эти слова по-английски и по-русски, пока люди не притихли и не уставились на нее. Команда ее строителей просочилась сквозь толпу, и Надя направилась к группе мужчин и женщин в бронежилетах. Станционный смотритель оказался старожилом Марса, его лоб избороздили морщины. Дюжие охранники носили эмблемы Временного Правительства и казались напуганными. Надя опустила мегафон и представилась:

— Я Надя Чернышевская. Я построила ваш город. А сейчас мы берем контроль над ним. На кого вы работаете?

— На Временное Правительство ООН, — решительно ответил станционный смотритель, глядя на нее так, словно она поднялась из могилы.

— Какое подразделение? Наднациональная корпорация?

— «Махджари».

— «Махджари» уже сотрудничает с Китаем, а Китай — с «Праксисом», а «Праксис» — с нами. Мы союзники, если вы еще не в курсе. И не важно, что вы об этом думаете, нас здесь гораздо больше. — Она закричала в толпу: — Все, у кого есть оружие, поднимите руку!

Взметнулся целый лес рук. Надя удовлетворенно кивнула: она знала, что каждый человек из ее команды тоже имел станер, строительный пистолет или лучевое оружие.

— Мы не хотим кровопролития, — сказала Надя, глядя на смотрителя и его телохранителей. — Мы даже не хотим брать вас в плен. Вот наш поезд, можете забрать его и отправиться в Шеффилд, чтобы присоединиться к остальным из вашего подразделения. Вы узнаете, как обстоят дела. Если вы не согласны, мы сейчас уйдем со станции и взорвем ее. Мы в любом случае захватим ее, и глупо умирать, раз революция уже свершилась. Я советую вам отправляться в Шеффилд, где вы при желании сможете подняться на лифте. А если вы намерены сотрудничать со «Свободным Марсом», можете присоединиться к нам сейчас.

Она спокойно смотрела на смотрителя, чувствуя себя расслабленной и уверенной в себе. Активные действия приносили облегчение. Мужчина склонил голову, чтобы посоветоваться со своими людьми, они шептались около пяти минут. Затем он снова взглянул на нее.

— Мы возьмем ваш поезд.

Так Андерхилл стал первым освобожденным городом.


Ночью Надя вышла в парк трейлеров, расположенный у бетонного основания купола. В двух убежищах, которые еще не переделали в лаборатории, до сих пор громоздилось оригинальное оборудование первых жилых помещений. Осмотрев их, а потом прогулявшись между старыми убежищами и Алхимическим кварталом, она наконец вернулась туда, где жила еще в самом начале.

Она легла на расстеленный на полу матрас, чувствуя полную опустошенность.

Было по-настоящему странно лежать одной посреди призраков прошлого, пытаясь снова почувствовать присутствие давно минувших дней. Надя уставилась в потолок. Несмотря на усталость, она не могла заснуть и задремала лишь перед самым рассветом. Но даже тогда ее мучило беспокойство о не распакованных грузах из ракет, о программе робота-каменщика и о том, что надо связаться с Аркадием на Фобосе. Она проснулась, когда ощутила призрачное покалывание в пальце.

Надя застонала и медленно встала. Она едва могла представить, что просыпается в суматошном мире, где миллионы людей ждут, что принесет им этот день. Оглядывая тесный склеп своего марсианского жилища, она никак не могла сосредоточиться, и вдруг ей почудилось, что стены движутся. Они словно тихо вибрировали, Надя прищурилась, но илллюзиция не исчезла. Она стояла в рассеянном утреннем свете и словно смотрела сквозь древний стереоптикон[127], в котором отображалось сразу четыре измерения, пульсирующих в галлюциногенном свете.

* * *
Они позавтракали в просторном зале убежища, где однажды Энн и Сакс спорили о плюсах терраформирования. Сакс выиграл спор, но Энн упрямо продолжала его, как будто он все еще не был разрешен.

Надя сфокусировалась на экране искина и на новостях о наводнениях, льющихся с него этим субботним утром. Верхняя часть экрана была отведена конспиративной квартире Майи в Берроузе, нижняя — отчетам «Праксиса» с Земли. Майя действовала, как всегда, героически, трепеща от мрачных предчувствий. Она убеждала всех, кто попадался ей на глаза, что пока не следует идти напролом и надо поберечь силы для решительного броска. Майя очень осунулась, но Надя чувствовала, что ее переполняет кипучая энергия. Методично пережевывая завтрак и почти не замечая чудесный вкус местного хлеба, Надя слушала, как Майя рассказывает о последних событиях. В Берроузе был полдень, и день выдался насыщенный. Лихорадило каждый город на Марсе. На Земле затапливало прибрежные зоны, и массовое переселение порождало хаос в глуби материков. Новая ООН осудила бунтовщиков Марса как бессердечных оппортунистов, которые использовали время беспрецедентных страданий для достижения своих корыстных целей.

— Справедливо, — сказала Надя только что прибывшему из кратера Да Винчи Саксу. — Думаю, позже они нам это припомнят.

— Только если мы не поможем им.

— Хм… — Пристально рассматривая Сакса, она предложила ему хлеб.

Несмотря на изменившиеся черты, он с каждым днем все больше походил на прежнего Сакса. Сейчас он стоял перед ней, бесстрастно моргая и осматривая кирпичные стены зала. Казалось, он вообще не думает о революции.

— Ты готов лететь в Элизий? — спросила она.

— Хотел спросить тебя о том же.

— Отлично. Я сбегаю за сумкой.

Когда она закинула искин и одежду в свой черный рюкзак, раздался сигнал на наручной консоли. На связи был Касэй, его длинные тусклые волосы беспорядочно разметались вокруг глубоко изрезанного морщинами лица, и это была самая странная смесь Джона и Хироко. Рот Джона в тот момент, когда он широко ухмылялся, восточные глаза Хироко, сузившиеся от удовольствия.

— Привет, Касэй! — удивленно произнесла Надя. — Ты вроде бы никогда не звонил мне раньше.

— Особые обстоятельства, — ответил он, нимало не смутившись.

Она привыкла думать о нем как о суровом человеке, но начавшаяся революция, очевидно, сильно его тонизировала. Она вдруг поняла по его взгляду, что он всю жизнь ждал этого.

— Слушай, мы с Койотом и группой Красных находимся в каньоне Бореалис. Мы захватили атомный реактор и плотину. Местные ребята вызвались нам помогать…

— Замечательно! — прокричал кто-то у него за спиной.

— Да, мы получили серьезную поддержку ото всех, за исключением службы безопасности. Примерно сто человек заперлись рядом с реактором. Они угрожают взорвать его, если им не предоставят безопасный проход в Берроуз.

— И?.. — спросила Надя.

— И?.. — повторил Касэй и рассмеялся. — Койот сказал, мы должны спросить тебя, что делать.

Надя фыркнула.

— Поверить не могу.

— Ха! Но Койот действительно так сказал, а мы стараемся баловать старика, когда можем.

— Тогда предоставьте им безопасный проход в Берроуз. По-моему, это элементарно. Пусть в Берроузе будет лишняя сотня копов, это не важно, а вот чем меньше реакторов будет взорвано, тем лучше. У нас еще с прошлого раза полно радиации.

Сакс вошел в комнату, пока Касэй обдумывал ее совет.

— Ладно, — ответил он наконец. — Я позже позвоню, сейчас мне пора. Ка.

Надя хмуро уставилась на пустой экран консоли.

— Что стряслось? — спросил Сакс.

— Меня застали врасплох, — призналась Надя и описала ситуацию, пытаясь вызвать Койота. Он не ответил.

— Ты же у нас координатор, — заявил Сакс.

— Угу, — Надя закинула рюкзак на плечо. — Идем.


Они вылетели в новеньком самолетике 5IB, маленьком и очень быстром. Сакс выбрал круговой маршрут, который вел на северо-запад через Северное море и избегал укрепленных баз наднациональных корпораций на Аскрийской горе и в Эхо-Оверлуке. Вскоре они уже увидели лед, наполняющий равнину Хриса, — разломанные грязные айсберги с розовым снежным лишайником и аметистами талой воды. Старая, отмеченная маяками дорога к Северному каньону, конечно, давно исчезла. Вся система, которая направляла воду на юг, тоже была забыта, став лишь технической сноской в исторических трудах. Надя вдруг вспомнила, как выглядела марсианская земля, когда она увидела ее впервые. Бесконечные холмы и впадины, похожие на туннели аласы[128], гигантские черные барханы — слоистый пейзаж среди последних песков перед полярной шапкой… испарился, загроможденный льдом. А сама полярная шапка теперь представляла собой ряд огромных растопленных участков и ледяных потоков, рек грязи и замерзших озер. Жидкая каша сползала по склону с круглого плато, на котором и покоилась шапка. Лед и вода стремились к охватывающему планету Северному морю.

В общем, о приземлении не могло быть и речи. Надя нервно наблюдала за приборами. Она прекрасно знала, что в любую минуту может произойти непредвиденный сбой, ведь техническая поддержка была не на высоте, а риск ошибки — слишком высок.

Затем на юго-западном горизонте появились облака бело-черного дыма: их относил к востоку сильный ветер.

— Откуда они? — спросила Надя, переходя на левую сторону самолета, чтобы взглянуть поближе.

— Каньон Касэй, — ответил Сакс с пилотского кресла.

— И что случилось?

— Он горит.

Надя уставилась на Сакса.

— Что ты имеешь в виду?

— В долине — густая растительность. И вдоль подножия Большого Уступа — тоже. Богатые смолами деревья, кусты и деревья с огненными семенами. Виды, которым для распространения нужен огонь. Созданные в «Биотике». Колючая смолистая толокнянка, терновник, гигантская секвойя и некоторые другие.

— Откуда ты знаешь?

— Я их посадил.

— А теперь поджог?

Сакс кивнул. Бросил взгляд на дым.

— Но, Сакс, разве процент кислорода в атмосфере не очень высок?

— Сорок процентов.

Она смотрела на него, начав внезапно что-то подозревать.

— И ты это устроил! Сакс, ты мог воспламенить весь мир!

Она уставилась вниз, на основание дымовой колонны. Там, в исполинском корыте каньона Касэй, виднелась ослепительно-белая линия. Огонь бежал вперед: он был не желтым, а походил на расплавленный магний.

— Пожар теперь не потушишь! — закричала она. — Ты поджог мир!

— Лед, — ответил Сакс. — Вниз по ветру нет ничего, кроме льда, покрывающего Хрис. Будет выжжено лишь несколько тысяч квадратных километров.

Надя замерла, пораженная и шокированная до глубины души. Сакс бросал взгляды на огонь, но в основном смотрел на панель управления, его лицо приобрело любопытное выражение: холодное, рептилоидное — совершенно не человеческое.

Из-за горизонта в изгибе каньона Касэй появились строения служббезопасности. Купола яростно пылали, словно смоляные факелы, кратеры на внутреннем склоне казались пляжными мангалами, выбрасывающими в воздух длинные огненные языки. Вероятно, по каньону Эхо дул ветер, перетекавший в каньон Касэй и раздувавший колоссальный костер. Огненный шторм. И Сакс смотрел на него, не мигая, лишь желваки ходили под скулами.

— Бери на север, — приказала ему Надя. — Не хочу это видеть.

Он заложил вираж, а она покачала головой. Тысячи квадратных километров выжжено, вся растительность, так усердно взращенная, погибла. А ведь глобальный уровень кислорода, уже повысившийся до значительных показателей… Она с опаской покосилась на странное существо, сидящее в кресле пилота.

— Почему ты не рассказал мне, Сакс?

— Я не хотел, чтобы ты меня остановила.

Ясно.

— Значит, я могла? — осведомилась она.

— Да.

— Хочешь сказать, что держишь меня в неведении?

— Только насчет пожара, — ответил Сакс. Желваки продолжали ходить под скулами в ритме, который вдруг напомнил ей Фрэнка Чалмерса. — Всех заключенных уже отправили на астероиды. Здесь располагался тренировочный полигон для тайной полиции. Для тех, кто никогда не сложит оружие. Для палачей. — Он поднял на нее свой рептилоидный взгляд. — Без них будет лучше.

И он вернулся к управлению самолетом.


Надя вновь решилась посмотреть на яростную белую линию огненного шторма, когда через систему связи самолета к ней поступило зашифрованное сообщение. На сей раз на связи был Арт, почти спятивший от беспокойства.

— Мне нужна твоя помощь, — затараторил он. — Люди Энн захватили Сабиси, и многие жители вышли из лабиринта, чтобы вернуться в город, но Красные требуют, чтобы они убирались.

— Что?

— Энн не знает, то есть, я так думаю, Энн пока об этом ничего не знает! Она не отвечает на мои звонки. По сравнению с Красными, она — настоящяя бунианка. Но я смог связаться с Иваной и Раулем и добился, чтобы они притормозили Красных в Сабиси, пока я не свяжусь с тобой. На большее я не способен.

— Но почему я?

— Мне кажется, Энн велела им слушать тебя.

— Опять!

— Ну а кто еще, если не ты, Надя? Майя нажила себе кучу врагов, пытаясь сдерживать потенциальные восстания последних лет.

— Я думала, ты у нас крупный дипломат.

— Верно! Но все, чего я добился, — согласия дождаться твоего решения. Это лучшее, что я смог сделать. Прости, Надя. Я выполню всю, что от меня потребуется.

— Тебе лучше постараться после того, как ты меня так подставил!

Он ухмыльнулся.

— Не моя вина, что верят именно в тебя, Надя.

Она отключилась и попробовала несколько каналов Красных. Она не сразу смогла найти Энн. Но пока переключала каналы, Надя получила достаточное количество информации. Она поняла, что там собрались молодые Красные радикалы, которых Энн наверняка прокляла (по крайней мере, Надя на это надеялась).

Пока революция балансировала на грани, люди были заняты тем, что взрывали платформы в Северном море и обрушивали купола. Они подрывали железнодорожное полотно, угрожая прервать сотрудничество с другими восставшими, если те не присоединятся к экотажу и не поддержат все их требования. Обстановка накалялась.

В конце концов, Энн ответила на звонок Нади. Энн смахивала на мстящую фурию, справедливую и слегка безумную.

— Слушай, — без предисловий начала Надя, — независимый Марс — лучший твой шанс добиться своих целей. Если ты попытаешься использовать революцию для решения собственных проблем, люди тебе это припомнят, помяни мое слово! Можешь выступать за все, что хочешь, когда мы возьмем ситуацию под контроль, а до тех пор любые твои требования являются шантажом. Ножом в спину. Заставь Красных в Сабиси вернуть город его жителям.

— Почему ты считаешь, что они меня послушают? — зло ответила Энн.

— Я думаю, что ты разумный человек!

— Я не в том положении, чтобы командовать людьми.

— Хотя бы поговори с ними! Объясни им, что даже более мощные революции, чем наша, терпели поражение из-за подобных глупостей. Скажи им, что нужно держать себя в руках!

Энн отключилась, не ответив. Надя выругалась по-русски.

Искин продолжал сыпать новостями. Экспедиционный корпус Временного Правительства возвращался с южных взгорий и, похоже, был на пути к Элладе или к Сабиси. Шеффилд оставался под контролем «Субараси». Берроуз был под вопросом, вероятно, силы безопасности в городе еще не сдались. Но беженцы шли в город из Сиртиса и других мест, и там началась крупная стачка. Судя по видеотрансляциям, население проводило время вне дома — местные запрудили улицы, парки и скверы, выступая против Временного Правительства или просто пытаясь наблюдать за происходящим.

— С Берроузом надо что-то делать, — произнес Сакс.

— Верно.


Они снова полетели на юг — мимо купола Гекаты на северной оконечности массива Элизий к космопорту Южной борозды. Полет занял двенадцать часов, а, свернув на запад, они пересекли девять часовых поясов, а заодно и линию перемены дат на 180 градусах долготы. В итоге они добрались до шлюза Южной борозды в полдень воскресенья.

Южная борозда и другие города Элизия сразу выступили за «Свободный Марс». Они сформировали своего рода географический анклав. Южный рукав льдов Северного моря теперь бежал между массивом Элизия и Большим Уступом, и, хотя лед уже был исчерчен магистралями на понтонных мостах, Элизий превращался в островной континент. В трех самых крупных поселениях Южной борозды кипела бурная деятельность. Люди быстро заняли офисы корпораций и все центры жизнеобеспечения. Спецслужбы Временного Правительства лишились возможности получить подкрепление в виде атак из космоса, так что некоторые из них сняли форму, переоделись в гражданское и растворились в толпе, а другие сели на поезд в Берроуз и уехали восвояси. Элизий стал неоспоримой частью «Свободного Марса».

В офисах «Мангалавида» Надя и Сакс нашли вооруженную группу повстанцев, занявших студию. Теперь они круглые сутки были заняты штамповкой видеоотчетов для четырех новостных каналов. Репортеры в открытую симпатизировали революции и брали подробные интервью у людей во всех независимых городах и более мелких станционных поселениях. Ночь они собирались посвятить монтажу событий предыдущего дня.

Кое-какие отдаленные шахтерские станции в радиальных расселинах Элизия и в горах Флегра полностью управлялись наднациональными корпорациями, в частности «Амексом» и «Субараси». Там-то и находились новые эмигранты, которые закрылись в своих лагерях и либо сидели тихо, либо начинали угрожать всякому, кто пытался их потревожить. Некоторые даже заявили, что собираются отбить планету или держаться до прибытия подкреплений с Земли.

— Не обращайте на них внимания, — посоветовала Надя. — Избегайте и игнорируйте. Сломайте их систему коммуникаций, если сможете, но не трогайте людей.

Отчеты из других мест Марса были многообещающими. Сензени-На находился в руках бунианцев, хотя они и не имели никаких связей с Джеки. Это были иссеи, нисеи, сансеи и йонсеи, которые тотчас назвали свой мохол Джон Бун и провозгласили Таумасию «нейтральной территорией Дорсы Бревиа». Королёв, теперь всего лишь маленький шахтерский городок, восстал почти столь же яростно, как и в 61-м. Местные жители, многие из которых были потомками прежних заключенных, переименовали город, назвав его «Сергей Павлович Королёв», и объявили его зоной анархии, свободной от документов. Здания тюрьмы решено было переделать в огромный рынок и жилое общественное пространство, где с особым гостеприимством ждали беженцев с Земли.

Никосия тоже стала свободным городом. Каир оставался под контролем служб безопасности «Амекса». Одесса и остальные поселения бассейна Эллады рьяно стояли за независимость, хотя круговая железная дорога была уже кое-где перерезана. В этом плане поезда на магнитной подушке оказались не слишком удачны. Для их работы требовалась функционирующая магнитная система, которую было очень легко сломать. Поэтому поезда шли порожняком или вовсе были отменены, поскольку люди предпочитали вездеходы и самолеты. Они хотели быть уверенными, что не застрянут в глубинке, сидя в поезде, лишенном нормальных колес.

Остаток воскресенья Сакс и Надя провели в офисе. Они занимались мониторингом событий и давали советы в проблемных ситуациях, если их об этом просили. Наде казалось, что дела идут, в принципе, хорошо.

Но в понедельник пришли плохие новости из Сабиси. Экспедиционный корпус Временного Правительства прибыл из южных взгорий и после отчаянной ночной схватки с партизанскими отрядами Красных захватил часть города на поверхности. Красные и жители Сабиси отступили в лабиринт и расположенные неподалеку убежища. Было ясно, что кровопролитные бои продолжатся и под землей. Арт предсказывал, что спецслужбы не смогут проникнуть в лабиринт. Он утверждал, что неудача заставит их покинуть Сабиси и сесть на поезд или на самолет до Берроуза, дабы объединиться с находящимися там подразделениями. Однако Надя была настороже. Бедный Сабиси оказался изрядно потрепан в боях.

В понедельник вечером, в сумерках, Надя и Сакс решили перекусить и выбрались наружу. Южная борозда прославилась своим ландшафтом: гигантские секвойи возвышались над подлеском из сосен и можжевельника, ниже шли дубы и осины. Пока Надя вместе с Саксом направлялись к парку у реки, люди из «Мангалавида» представляли их новым группам повстанцев. В основном это были незнакомцы, но каждый из них был рад поздороваться с Надей и ее спутником. Было странно видеть столько счастливых людей вокруг. Внезапно Надя почувствовала себя по-настоящему свободной. Здесь не было никакого официоза, все улыбались и непринужденно разговаривали друг с другом… Когда рушился социальный порядок, не было однозначных путей развития событий. Наравне с анархией и хаосом могла возникнуть и уникальная общность.

Они поели в открытом ресторанчике у центрального потока и вернулись в офис «Мангалавида». Надя села перед экраном и начала выходить на связь с максимально возможным числом организационных комитетов. Она ощущала себя Фрэнком образца 61-го, который звонил всем в неистовом возбуждении. Правда, сейчас они отлично контактировали с Марсом, и, хотя Надя не являлась главным лидером, она прекрасно представляла, что происходит. Информация стала их сокровищем. Железный орех в желудке начал понемногу превращаться в деревянный.

Через пару часов она начала задремывать в коротких перерывах между звонками. В Андерхилле и Шалбатане давно пробила полночь, а она не спала с тех пор, как Сакс позвонил с новостями об Антарктике. Она провела четыре или пять бессонных дней. «Стоп, нет, — подумала она, — три дня». А ей казалось, что прошло уже недели две…

Едва она прилегла на диван, раздались крики: люди выбежали в коридор и бросились к лифтам. Вскоре они сгрудились на каменной площади, где и стояло здание «Мангалавида», украшенное флагами. Надя устало споткнулась о Сакса, схватившего ее за руку, чтобы она не упала. Очевидно, в куполе зияла дыра. Кто-то показывал пальцем вверх, но Надя ничего не могла рассмотреть.

— Нам лучше уйти, — заявил Сакс с легкой удовлетворенной ухмылкой. — Давление под куполом лишь на сто пятьдесят миллибар выше, чем снаружи.

— То есть крыша не улетит, как лопнувший шарик, — резюмировала Надя, с содроганием вспоминая купола кратеров в 61-м.

— Однако внутрь проникает воздух снаружи, который по преимуществу состоит из кислорода и азота. И в этой смеси еще очень много CO2, хотя и не настолько, чтобы мгновенно задохнуться.

— Но если дыра была бы больше… — начала Надя.

— Верно.

Она покачала головой.

— Чтобы быть в безопасности, нам надо сперва обезопасить планету.

— Ага.

Зевая, Надя вернулась внутрь. Снова села за экран и начала смотреть четыре новостных канала «Мангалавида», быстро переключая их с одного на другой. Города открыто выступали за независимость или пока еще о чем-то раздумывали и медлили. Спецслужбы Временного Правительства контролировали системы жизнеобеспечения некоторых поселений, а местные жители продолжали оставаться на улицах. Некоторые города, являющиеся собственностью корпораций, поддерживали Временное Правительство, но в случае с Брэдбери-Пойнт и каньоном Хуо Синь дело обстояло парадоксальным образом. Ведь города верхней части Большого Уступа принадлежали «Амексу» или «Махджари», а те люто враждовали между собой на Земле. Надя задумалась о том, какой эффект это будет иметь на северные поселения, и пожала плечами. Было очевидно, что их проблемы только начались.

Несколько важных городов оставались в руках «Субараси» и «Амекса», и к ним, как магнитом, тянуло отдельные подразделения спецслужб Временного Правительства и наднациональных корпораций. Берроуз, вероятно, был главным их них, но то же было справедливо и для Каира, Лассвица, Садбери и Шеффилда. На юге убежища, которые не были покинуты или разрушены экспедиционным корпусом, выходили из тени. Богданов Вишняк возводил на поверхности купол — прямо над старой стоянкой роботов, трудившихся возле мохола. Итак, юг возвращался к своему статусу оплота сопротивления, как и следовало ожидать. Тем не менее, Надя сомневалась, что это даст подпольщикам фору. А северная полярная шапка находилась в столь шатком состоянии, что уже не имело значения, кто будет ее контролировать. Лед продолжал таять и сползать в Северное море, но полярное плато каждую зиму покрывалось новым слоем снега, и сейчас это был самый негостеприимный район Марса, где почти не осталось поселений.

Значит, борьба шла за умеренные и экваториальные широты: за пояс вокруг планеты, ограниченный льдами Северного моря на севере и двумя бассейнами на юге. И, конечно же, за орбитальное пространство. Атака Сакса на объекты наднациональных корпораций имела успех, а его маневр с Деймосом оказался по-настоящему удачным ходом. Но лифт до сих пор находился под эгидой наднациональных корпораций, которые явно ждали подкрепления с Земли. Ну, а команда Сакса в Да Винчи уже использовала большую часть вооружения во время первой атаки.

Что касается солетты и кольцевого зеркала, то они были столь громадными и одновременно хрупкими, что защитить их не представлялось никакой возможности. Если бы кто-то захотел повредить их, ему бы все удалось. Но Надя не видела причин для такого вандализма. Если бы нечто подобное произошло, она бы сразу начала подозревать Красных. А если они осмелятся на это… Что ж, они могут обойтись и без дополнительного света, как обходились раньше. Надо бы узнать мнение Сакса по этому поводу. И поговорить с Энн. Обязательно. А может, стоит помолчать и оставить все мысли при себе. Посмотрим, что будет дальше…


Надя не заметила, как заснула. А проснулась она, услышав урчание в желудке. Она безумно проголодалась.

Сакс читал что-то с экрана.

— Дела в Сабиси идут паршиво, — сказал он, увидев, что она пытается подняться.

Она поплелась в ванную комнату и приняла душ. Вернувшись в офис, заглянула ему через плечо и читала, пока он говорил.

— Спецслужбы ничего не смогли поделать с лабиринтом и отправились в Берроуз. Но посмотри…

Он вывел на экран два изображения. Наверху был горящий Сабиси. Город полыхал столь же яростно, как и громадный каньон Касэй. Внизу возникло изображение войск, заполонивших вокзал в Берроузе. Они были экипированы в легкую броню и, разумеется, вооружены, причем и солдаты, и офицеры вздымали сжатые кулаки вверх. Похоже, Берроуз переполняли подразделения разномастных спецслужб, которые захватили гору Бранч и Двухэтажный холм, превратив их в место постоянной дислокации. Теперь вместе с войсками Временного Правительства там находились службы безопасности «Субараси» и «Махджари» — фактически в Берроузе были представлены все крупные корпорации.

Надя задалась вопросом: а что на самом деле происходит между ними на Земле? Может, они пришли к некоему соглашению или временному перемирию в результате кризиса? Она позвонила Арту, чтобы узнать его точку зрения.

— А вдруг у марсианских подразделений нет связи и они действуют по своему усмотрению? — предположил Арт. — Они могут быть полностью независимы.

— Но если мы еще на связи с «Праксисом»…

— Точно. Кстати, мы кое-кого глушим. Корпорации даже не представляли, какой поддержкой пользуется сопротивление, так что мы застали их врасплох. Стратегия Майи заключалась в том, чтобы сидеть тихо и не высовываться, и ее тактика сыграла нам на руку. Кроме того, подразделения могут быть в меньшинстве. В таком случае мы можем рассматривать Марс как независимую планету, в общем, сейчас у нас тут вечерника в самом разгаре, идет борьба за власть. А что, если позвонить в Берроуз и сказать тем ребятам что-то вроде: «Послушайте, Марс — целый мир, он достаточно велик. Здесь могут мирно уживаться множество разных правительств, давайте у вас будет свое и Берроуз в придачу. И еще: не пытайтесь выступать против нас»? Как думаешь, это сработает?

— Вряд ли спецслужбы наднациональных корпораций мыслят подобными категориями, — ответила Надя. — Всего три дня прошло с того момента, как началась революция. — Она указала на экраны телевизоров. — Смотри-ка, вон и Дерек Гастинг, глава Временного Правительства. Когда мы только вылетели, он возглавлял миссию в Хьюстоне, он опасен, умен и очень хитер. Он продержится до прибытия подкреплений.

— И что нам делать?

— Не знаю.

— Мы не можем просто оставить Берроуз в покое?

— Будет лучше, если мы выйдем из-за солнца с полностью контролируемой планетой. Если в Берроузе будут героически сражаться земные войска, они гарантированно пошлют кого-то на выручку. Назовут операцию миссией спасения и продолжат драться за планету.

— Захватить Берроуз со всеми войсками — ох как непросто!

— Ты прав.

Сакс, который дремал на соседнем диване, приоткрыл один глаз.

— Красные говорят о том, чтобы затопить его.

— Что?

— Он ниже уровня льда в Северном море. А подо льдом — вода. Без дайки…

— Нет, — оборвала его Надя. — В Берроузе — двести тысяч человек и лишь несколько тысяч военных. Людей нельзя будет эвакуировать. Это безумие. Повторение 61-го года! — Внезапно она разозлилась. — Они что, рехнулись?

— Может, это просто угроза… — проговорил Арт.

— Угрозы бесполезны, если люди, которым ты угрожаешь, не верят в них, — парировала она.

— А если они поверят?

Надя покачала головой.

— Гастинг не настолько глуп. Черт, да он эвакуирует своих людей через космопорт, а население утонет! И именно мы станем монстрами, а Земля расправится с нами! Нет! Этого нельзя допускать!

Она вскочила и решила поискать себе чего-нибудь на завтрак. Глядя на ряд булочек на кухне, Надя поняла, что аппетит пропал. Она налила трясущимися руками чашку кофе и направилась обратно в офис.

В 2061-м Аркадий столкнулся с отщепенцами, которые направили астероид к Земле. Это была лишь угроза. Но астероид был сметен чудовищным взрывом — самым мощным из всех когда-либо созданных человечеством. А затем беспорядки на Марсе превратились в самоубийственную войну. И Аркадий ничего не мог сделать, чтобы это остановить.

И все могло случиться снова.

Она переступила порог офиса.

— Мы должны ехать в Берроуз, — сказала она Саксу.

* * *
Революция презирает законы и правила. Но так же, как природа не терпит пустоты, люди ненавидят анархию.

Поэтому старые привычки взяли над людьми верх. Она закрепились повсюду, словно бактерии в камнях, а за ними последовали процедуры и протоколы: целая каменистая пустыня социального дискурса на пути к своей высшей точке — лесу законов… Надя видела, что некоторые люди действительно приходили к ней для разрешения споров, доверяя ее суждениям. Может, она и не была начальником, но имела не меньшее влияние. «Универсальное средство», как называл ее Арт, или «генерал Надя», как злобно бросила Майя. Надя лишь вздрогнула в ответ, хотя Майя, вероятно, ждала подобной реакции. Наде нравилось то, что Сакс сказал в переговорах со своей верной бандой техников, похожих на него самого в юности: «Надя — признанный третейский судья, поговорите с ней».

Да, такова была сила терминов: скорее, третейский судья, нежели генерал. Ответственная за переговоры, которые Арт окрестил «фазовым переходом». Она слышала, как он сказал это в середине длинного интервью для «Манаглавида» с тем невозмутимым выражением лица, которое невозможно было понять. В общем, Наде оставалось только гадать, шутил ли Арт или говорил серьезно… «Не думаю, что мы стали свидетелями революции. Похоже, мы просто сделали совершенно естественный шаг, более эволюционный, то, что в физике назвали бы фазовым переходом».

Последующие его комментарии были столь же пространны, и Надя сообразила: Арт и сам толком не знал, что такое фазовый переход. Но она разбиралась в физике, и концепция показалась ей интересной. Испарение земных властей, конденсация местной силы, и вот наступает оттепель… Занятно! Плавление происходит, когда тепловая энергия частиц достаточно велика, чтобы преодолеть внутрикристаллические силы, которые удерживают их в определенном положении. А может, считать наднациональные корпорации кристаллической структурой? Но потом все большую роль играет то, удерживают ли их вместе ионные или межмолекулярные связи. Хлорид натрия, ионная связь, плавится при температуре 801 градус по Цельсию. Метан, межмолекулярная связь, — 183 градуса по Цельсию. И какая тогда будет связь? И температура?

В данном случае плавилась сама аналогия. Но, конечно же, термины оказывали весомое давление на человеческий рассудок. Фазовый переход, борьба с вредителями, принудительная отставка — Надя предпочитала все это старому неумолимому слову «революция». И была рада, что постоянно слышала его и в новостях, и на улицах.

Но в Берроузе и Шеффилде оставалось порядка пяти тысяч тяжеловооруженных войск. И они до сих пор считали себя полицией, столкнувшейся с вооруженными бунтовщиками. А чтобы справиться с ними, требовалось нечто реальное, а не простая игра в слова.

Однако все шло лучше, чем она смела надеяться. В некотором смысле это был вопрос демографии. Оказалось, что каждый рожденный на Марсе вышел на улицу или занял городские офисы, вокзалы, космопорты. В общем, никто не бездействовал. И на стороне подполья было немало старожилов Марса, так же как и новых эмигрантов.

— Называй их вновь прибывшими, — советовал по телефону Арт. — Переселенцами или колонизаторами, в зависимости от того, к кому они хотят присоединиться. Так делает Ниргал, и это помогает людям во всем разобраться.

Ситуация на Земле была не столь прозрачна. «Субараси» продолжала борьбу за власть со своими южными соперниками, но в условиях всемирного потопа сводки с наднационального фронта исчезли с главных новостных полос. И было сложно сказать, что большинство землян думают о конфликте на Марсе.

А шаттл с подкреплением для служб безопасности уже приближался к орбите. Подполье мобилизовалось, чтобы идти на Берроуз. Арт, находящийся в Берроузе, выбивался из сил. Он разыскивал сомневающихся людей, которые подумывали о сопротивлении войскам, и укреплял их в мысли, что это отличная идея. Удивительно, но Арт умудрялся даже натравливать свежеиспеченных новичков на тех, кто выступал против подпольного плана! Надя считала Арта хитроумным дипломатом: спокойным, простым, скромным, симпатичным «свойским парнем» — когда он говорил с людьми, он опускал голову ниже, создавая у них впечатление, будто они руководят процессом. А он был по-настоящему упорным. Арт обрабатывал множество групп, включая партизанские соединения Красных и первопоселенцев Марса, которые были уверены, что готовятся к штурму или осаде. Надя знала это, поскольку держала связь с Красными и первопоселенцами, в том числе — с Иваной, Джином, Раулем, Касэем. И хотя они согласились считать ее третейским судьей, вокруг было полно гораздо более радикальных членов движения, для которых она ничего не значила и даже являлась помехой! Вот что ее действительно беспокоило. Она не сомневалась, что, если бы Энн всецело поддерживала ее, к ним бы присоединились почти все радикалы. Она пожаловалась на это Арту после того, как увидела официальное обращение Красных, собирающихся идти к Берроузу с запада. Арт умело взялся за дело и добился того, что Энн ответила на звонок, а он перенаправил его Наде.

И Энн снова возникла на экране, фурия времен Французской революции, бледная и мрачная, как всегда. Их последние переговоры о Сабиси лежали на душе Нади тяжким грузом. Проблема исчерпала себя, когда силы Временного Правительства опять захватили город, а затем сожгли его. Энн, очевидно, до сих пор злилась, что раздражало Надю.

После неловких приветствий их разговор почти сразу превратился в яростную дискуссию. Энн твердила, что революция — это шанс пустить под откос все усилия по терраформированию и убрать с планеты столько городов и людей, сколько возможно, если необходимо — насильственным путем. Испуганная ее апокалиптическим видением, Надя спорила с ней до хрипоты. Но Энн полностью ушла в свой мир.

— Я буду счастлива, если Берроуз будет уничтожен, — холодно заявила она.

Надя стиснула зубы.

— Если ты уничтожишь Берроуз, погибнет все. Куда денутся люди, живущие там? Ты станешь массовым убийцей. Саймону было бы стыдно за тебя.

Энн нахмурилась.

— А власть развращает. Позови Сакса. Я устала от твоей истерики.

Надя переключила звонок на Сакса и выбежала из комнаты. Энн ошибалась: опасны глупцы, развращающие власть. Но, наверное, она тоже перегнула палку — с Энн надо быть терпеливой. Может, она оттолкнула ее своей резкостью и несдержанностью… Но Надю пугала темная сторона Энн — тьма, с которой никто ничего не мог поделать. Страх разъедал сильнее, чем власть. Соедините их вместе…

Однако она надеялась, что сумела повлиять на Энн. Теперь она решила поговорить с Мишелем, который вместе с Майей находился в Берроузе.

— Неудачный ход, — осторожно отметил он. — Стратегия, вытекающая из страха.

Надя вздохнула. Она боялась. Революция означала разрушение одной структуры и создание другой, но ломать легче, чем строить, и вовсе не обязательно, чтобы все всегда продвигалось успешно. Удивительно, но революционный процесс напоминал возведение арки. Пока не сконструированы обе колонны, а ключевой камень не положен на место, любой, даже самый слабый, толчок мог обрушить всю конструкцию.


В среду вечером, спустя пять дней после звонка Сакса, около сотни людей покинули Берроуз на самолетах. (Ходили слухи, что железнодорожная магистраль слишком уязвима для диверсий.) Надя тоже отправилась в дорогу: она устала сидеть на месте. Сакс присоединился к ней.

Самолетик летел всю ночь напролет и наконец приземлился на каменистую посадочную полосу возле убежища богдановистов в стене кратера Дю Мартерей, который располагался на Большом Уступе, к юго-востоку от Берроуза. Солнце выкатилось из-за горизонта, будто капля ртути, свет изрезал отдаленные холмы на севере низкой равнины Исиды. Еще одно новое ледяное море, чье продвижение на юг было остановлено лишь аркой дайки: та изгибалась, как длинная, земляная плотина, чем она, собственно, и являлась.

Дабы получить хороший обзор, Надя поднялась на верхний этаж убежища Дю Мартерей. Там имелось панорамное окно: оно было замаскировано под горизонтальную трещину под ободом кратера и позволяло смотреть на Большой Уступ, дайку и упершийся в нее лед. Надя долго любовалась марсианским пейзажем, потягивая кофе, смешанное с доброй порцией кавы. К северу простиралось ледяное море с его сбившимися в кучу сераками, айсбергами, вставшими на дыбы льдинами и плоскими белыми листами подмерзших озер талой воды. Чуть подальше бугрились холмы Большого Уступа, усыпанные зарослями колючих кактусов, которые расползались по камням, словно коралловые рифы. Разновысотные поля черно-зеленого тундрового мха украшали русла холодных ручьев, текущих с Большого Уступа. Другие потоки казались диатомовыми водорослями, застрявшими в складках красного камня.

Окрестности Берроуза
А в отдалении, отделяя пустыню ото льда, бежала новая дайка — свежий темный шрам, рассекший две реальности.

Надя пристально изучала ее в бинокль. Южная оконечность представляла собой реголитовую насыпь: она доходила прямо до обода кратера Wj, который поднимался примерно на полкилометра от нулевой отметки — намного выше ожидаемого уровня моря. Дайка стремилась на северо-запад от кратера, и Надя с помощью бинокля могла созерцать ее на протяжении примерно сорока километров, пока та не исчезала за горизонтом, как раз к западу от кратера Xh. Тот был окружен льдом, и его багровое нутро напоминало гигантское сливное отверстие. Везде, насколько хватало глаз, лед упирался в края дайки. Со стороны пустыни дайка достигала порядка двухсот метров в высоту, хотя об этом было трудно судить, поскольку под ней пролегала глубокая траншея. На противоположной стороне лед также громоздился достаточно высоко — на полпути к вершине и даже выше.

На вершине дайка расширялась приблизительно до трехсот метров. Столько выкопанного реголита! Надя уважительно присвистнула — это несколько лет работы команды роботов-драглайнов[129] и каналокопателей. Но рыхлый реголит! Надя подумала, что как ни была велика дайка по человеческим меркам, она не в состоянии сдержать ледяной океан. А ведь лед являлся самой простой задачей — когда он растает, волны и течения унесут реголит, как грязь. И он уже таял. Говорили, что везде под грязно-белой поверхностью лежали огромные резервуары талой воды, в том числе прямо у дайки, просачиваясь в нее.

— Они не планируют заменить насыпь бетоном? — спросила она у Сакса, который подошел к ней.

— Нет, — ответил он, уставившись в собственный бинокль. Надя приготовилась к плохим новостям, но он продолжил: — Ты смотришь на дайку с алмазным напылением. Она прочная и способна простоять несколько миллионов лет.

— Ого! — вырвалось у Нади.

Потрясающе, хотя, возможно, дайка будет подтекать снизу. Но в любом случае частицы будут поддерживать систему, и ошибке тут не место, поскольку Берроуз находился в 20 километрах южнее дайки и метров на 150 ниже. Странноватое место для поселения. Надя направила бинокль в сторону города, но он лежал как раз за горизонтом, где-то в 70 километрах к северо-западу. Конечно, дайки весьма эффективны. Голландские дайки держались веками, защищая население и сотни квадратных километров, но лишь до последнего наводнения. Однако и сейчас эти дайки выполняли свою миссию: они будут целиком затоплены лишь в тот момент, когда вода пойдет в обход через Германию и Бельгию. Надя покачала головой. Как все сложно устроено на свете…

Она направила бинокль вдоль зазубренных камней Большого Уступа. То, что на расстоянии выглядело как цветы, на самом деле оказалось массивными скоплениями коралловых кактусов. Поток напоминал лестницу с огромными ступенями. Неровный каменистый склон кирпичного оттенка придавал суровому пейзажу сюрреалистическую красоту. Надя поежилась: ее пронзил нежданный пароксизм страха. Вдруг что-то пойдет не так, ее убьют, и она никогда не увидит эволюционирующий Марс? Могло случиться все, что угодно. Что, если ракета ударит с небес прямо сюда — и тогда все они могут попрощаться с жизнью? А может, какой-нибудь напуганный командир батареи в космопорте Берроуза действительно знает точные координаты укрытия? В таком случае он разберется с подпольщиками превентивными методами, и они будут мертвы через несколько минут.

Но они всегда выживали на Марсе. Каждый мог умереть в любую секунду, и неблагоприятные стечения обстоятельств были тому доказательством.

Надя отмахнулась от тревожной мысли и пошла вслед за Саксом.


Она хотела поехать в Берроуз, чтобы быть в центре событий и судить о них самостоятельно. Ходить везде и наблюдать за жителями города, видеть, что они делают и говорят. Позже в четверг она сказала Саксу:

— Давай поедем в Берроуз.

Но выяснилось, что это невозможно.

— Усиленная охрана на всех воротах, — заявила Майя, когда связались через наручную консоль. — Поезда проверяются очень тщательно. То же самое и с подземкой в космопорт. Город закрыт. По сути, мы — заложники.

— Но мы видим то, что происходит, на экранах, — встрял Сакс. — Разницы нет никакой.

Надя невесело согласилась. Очевидно, шиката га най. Но ситуация ей не нравилась. Наверное, она почти зашла в тупик, по крайней мере на местном уровне. И ее безумно беспокоила ситуация в Берроузе.

— Расскажи мне поподробнее, — попросила она Майю.

— Они сохраняют контроль над инфраструктурой, — ответила Майя, — системы жизнеобеспечения, ворота и так далее. Но их недостаточно, чтобы заставить людей сидеть по домам и не высовываться. В общем, они не знают, что делать дальше.

Надя кивнула: она сама чувствовала то же самое. Все больше спецслужб и полицейских прибывали в Берроуз. Они приезжали в город на поездах из других поселений под куполами, которые уже сдались. Новоприбывшие подразделения присоединялись к войскам в Берроузе. Они круглосуточно караулили системы жизнеобеспечения и офисы корпораций, беспрепятственно передвигаясь повсюду тяжеловооруженными группами. Они разместились в жилых районах горы Бранч, Двухэтажного холма и горы Черный Сиртис. Их командиры постоянно встречались в штаб-квартире Временного Правительства в Столовой горе, но пока не отдавали приказов.

Иными словами, все находилось в подвешенном состоянии. Офисы «Биотика» и «Праксиса» в горе Хант являлись информационными центрами, передавая новости с Земли и Марса, распространяя их по Берроузу через доски объявлений или через компьютерные сети. Эти «массмедиа», наряду с «Мангалавидом» и другими частными каналами, означали, что все были отлично информированы о последних событиях на Терре и на Марсе. На бульварах и в парках иногда собирались толпы людей, но гораздо чаще жители разбредались малыми группами, слонялись повсюду в некоем активном параличе, чем-то среднем между всеобщей забастовкой и кризисом с заложниками. И все ждали, что же случится дальше. Казалось, что настроение у людей хорошее, магазины и рестораны по-прежнему работали, а интервью, которые делали репортеры, буквально искрились дружелюбием.

Наблюдая за ними во время ужина, Надя чувствовала страстное желание быть в Берроузе. Как бы она хотела поговорить с людьми сама! В десять часов вечера, осознав, что не спала уже очень давно, она опять позвонила Майе, попросила ее надеть очки с камерой и прогуляться по городу. Майя выглядела столь же издерганной и нервной, как и Надя, но была счастлива повиноваться.


Майя быстро покинула свою конспиративную квартиру, предварительно нацепив на нос «умные» очки. Видеозапись с них сразу же транслировалась на экран, возле которого сидела напряженная Надя. Сакс и еще пара-тройка человек заглядывали Наде через плечо, и вскоре все они смотрели на прыгающую картинку и слушали беглые комментарии Тойтовны.

Майя шла по бульвару Большого Уступа к центральной площади. Очутившись среди лоточников Парк-Канала, она замедлила шаг и огляделась по сторонам, чтобы дать Наде панорамный обзор. Здесь оказалось много людей, они болтали друг с другом, наслаждаясь почти праздничной атмосферой. Две женщины остановились рядом с Майей: они вели оживленный разговор о Шеффилде. Группа эмигрантов подошла к Майе и спросила, что будет дальше, очевидно, уверенные, что она их не подведет.

— Разве такая старуха может дать вам дельный совет? — с отвращением буркнула Майя, и Надя невольно улыбнулась.

Затем стайка молодых людей узнала Майю и подбежала к ней, чтобы радостно ее поприветствовать. Надя наблюдала за встречей глазами Майи. Похоже, в Берроузе у Майи появились настоящие фанаты! Так вот, значит, как выглядел мир для нее! Неудивительно, что она была особенной. Люди глазели на нее, словно она была опасной богиней, пришедшей к ним из мифов…

Но это вызывало излишнее беспокойство. Надя боялась, что ее подругу могут арестовать службы безопасности, и она так и заявила в консоль. Но изображение задергалось из стороны в сторону, когда Майя покачала головой.

— Какие копы, Надя! — проворчала Майя. — Спецслужбы дежурят у ворот и на станциях, а я держусь от них подальше. Кроме того, копам незачем меня арестовывать! У них и так весь город под колпаком.

Чтобы проиллюстрировать свои слова, она направилась за армированным автомобилем, проехавшим по бульвару, не сбавив хода.

— У нас любой может нарваться на полицию, — мрачно подытожила Майя.

Она пересекла парк, развернулась и направилась к Столовой горе. Надя поняла, что в Берроузе было холодно: каналы покрылись ледяной коркой, поблескивающей в свете фонарей. Но службы безопасности зря надеялись, что из-за температуры энтузиазм толпы поугаснет. Как бы ни так! Парк был переполнен, и с каждой минутой люди все прибывали. Местные жители толпились у беседок, сидели в кафе или стояли возле оранжевых обогревательных колец. И куда только ни смотрела Майя, везде были толпы народа. Кто-то слушал музыкантов или тех, кто вещал через мегафоны. Другие смотрели новости на наручных консолях или экранах планшетов.

— Митинг в полночь! — кричал кто-то. — В полночь!

— Что еще за митинг? — изумилась Майя. — Наверное, Джеки постаралась.

Она резко оглянулась, и картинка смазалась. Сакс бросился к соседнему экрану и вызвал конспиративную квартиру в горе Хант. Ответил Арт, кроме него, в квартире никого не было. Джеки действительно созывала массовую демонстрацию в полночь, и новость распространялась городскими средствами массовой информации. Ниргал был с ней.

Надя передала информацию Майе, и та сердито выругалась.

— Черт бы ее побрал! Здесь слишком взрывоопасная обстановка, чтобы устраивать митинги!

Но они уже ничего не могли поделать. Тысячи горожан стекались по бульварам к Парк-Каналу и парку Принцесс. Майя принялась озираться по сторонам: Надя увидела, что у подножия Столовой горы собралась изрядная толпа. Мосты-трубы, перекинутые через парк, были также запружены людьми.

— Все начнется в парке Принцесс, — заявил Арт с экрана Сакса.

— Тебе надо поторопиться, — сказала Надя Майе. — Тебе стоит там выступить и удержать ситуацию под контролем.

Майя кивнула, и, пока она пробиралась сквозь толпу, Надя продолжала говорить с ней, засыпая ее ворохом советов. Кто знает, что могло произойти на митинге? Слова буквально выскакивали у Нади из горла, а когда она делала паузу и задумывалась, Арт добавлял что-то от себя. Наконец, Майя спросила:

— Постойте-ка! Это все правда?

— Не беспокойся, — ответила Надя.

— Как же! — прокричала Майя в консоль. — Вы в своем уме? Что я скажу сотням тысяч людей, всем в обоих мирах?

— Доверься нам, — произнесла Надя. — Просто дай нам шанс.

Майя побежала. Другие шли в том же направлении, что и она, направляясь вверх по Парк-Каналу, к возвышенности между холмом Эллис и Столовой горой. Камера «умных» очков давала дергающуюся картинку чьих-то возбужденных лиц, спин и затылков. Люди оборачивались на крики Майи с требованием посторониться и пропускали ее вперед. Раздались громкие крики, и толпа митингующих уплотнилась. Майе была вынуждена притормозить и стала протискиваться между группами людей. Большинство из них были молодыми высоченными марсианами, и Надя кинулась к экрану Сакса, чтобы смотреть картинку, передаваемую по новостному каналу. Изображение скакало взад-вперед, между камерой, установленной на платформе возле края старого бугра пучения в парке Принцесс, и камерой наверху, на одном из пешеходных мостов. Под обоими углами было видно, что толпа собралась огромная, возможно, восемьдесят тысяч человек — так предположил Сакс, уткнувшийся носом в экран, как будто считал их по головам. Арт сумел подключиться к Майе параллельно с Надей, и они продолжали говорить с ней, пока она пробивалась вперед.

Антар закончил короткую зажигательную речь на арабском, пока Майя преодолевала последний отрезок пути, и на платформу взошла Джеки. Она встала перед микрофоном и начала говорить. Ее голос усиливался колонками, установленными в бугре пучения, а затем разносился через вспомогательные динамики, развешанные по периметру парка. Он был и в мегафонах, и на планшетах, и на запястьях — везде, поскольку отражался легким эхом от Столовой горы и холма Эллис. Тем не менее одобрительные крики митингующих мешали Наде разобрать слова.

— Не позволим Марсу стать запасной площадкой… Правящий класс, напрямую ответственный за разрушение Земли… крысы, бегущие с тонущего корабля… Если мы позволим, устроят хаос и на нашем Марсе! Но этого не случится! Мы теперь — свободный Марс! Свободный Марс!

Джеки тыкала пальцем в небо, и толпа оглушительно скандировала, быстро войдя в единый ритм:

— Свободный Марс! Свободный Марс!

Внезапно на платформу поднялся Ниргал. Когда люди увидели его, многие из толпы начали приветствовать его громогласным: «Нир-гал!» Лозунг «Свободный Марс»» тоже не стихал, так что в итоге получилось: «Свободный Марс! Нир-гал! Свободный Марс! Нир-гал!» — будто огромный хоровой контрапункт.

Дойдя до микрофона, Ниргал помахал рукой, требуя тишины. Возгласы не прекратились, но теперь кричали лишь «Нир-гал! Нир-гал! Нир-гал!» — с явным энтузиазмом, вибрируя в звуке одного общего голоса, словно каждый в толпе был его приятелем и невероятно обрадовался его появлению. Надя вдруг подумала, что, проскитавшись большую часть своей жизни, Ниргал действительно мог быть их другом.

Крики постепенно стихли, и наконец шум толпы превратился в обычное громкое гудение, хотя усиленное техникой приветствие Ниргала перекрыло его. Пока он вещал, Майя продолжала упорно идти к бугру пучения. Митингующие внимательно слушали Ниргала и теперь ей стало несколько легче продираться сквозь толпу. Но затем она остановилась и стала смотреть на Ниргала, как зачарованная, — похоже, только в момент воплей и аплодисментов, которыми заканчивались его высказывания, она вспоминала, что ей нужно двигаться вперед. Стиль его речи был сдержан, спокоен, дружелюбен, неспешен. Его было проще расслышать.

— Марс стал настоящим домом для тех, кто родился на этой планете, — произнес Ниргал и сделал минутную паузу, чтобы переждатькрики толпы.

«В основном там собрались местные, — отметила Надя про себя. — Наверняка Майя едва доходит им до плеча».

— Наши тела состоят из атомов, которые еще недавно были частью реголита, — продолжал Ниргал. — Мы — марсиане до мозга костей. Мы — живые частицы Марса. Мы — люди, которые постоянно обогащают Марс. Мы пестуем Марс. Здесь наш родной дом. И нам никогда нельзя возвращаться.

Его прервали новые крики в ответ на этот прекрасно знакомый слоган.

— Что касается тех, кто родился на Земле… Ведь тут собрались самые разные люди, верно? Когда кто-то прилетает на Марс, одни хотят остаться и тоже сделать его своим домом — и мы зовем их поселенцами. Другие просто работают на Марсе, чтобы позже вернуться, и их мы называем гостями или колонизаторами. Но сейчас местные и поселенцы — наши естественные союзники. В конце концов, местные — не что иное, как дети первых поселенцев. Марс — дом для каждого из нас! Что касается гостей, для них тоже есть место на Марсе. Когда мы говорим, что Марс свободен, мы не говорим, что он закрыт для землян. Отнюдь! Мы все — дети Земли, так или иначе. Это наша утроба, и мы рады помочь Земле, чем только сможем.

Шум стих, толпа, казалось, была удивлена заявлением Ниргала.

— Но очевидный факт, — продолжал Ниргал, — состоит в том, что все происходящее на Марсе должно твориться не по воле колонизаторов или кого-либо с Земли. — Радостные возгласы заглушили часть его речи. — Простое заявление нашего желания самоуправления… нашего естественного права… движущей силы истории человечества. Мы — не колония и не позволим относиться к себе подобным образом. Колоний больше не существует. Мы — свободный Марс!

Раздались вопли, перетекающие в слаженный напев: «Свободный Марс! Свободный Марс!».

Ниргал набрал воздуха в легкие.

— А что мы собираемся сделать теперь, как свободные марсиане? Мы будем приветствовать каждого землянина, который захочет присоединиться к нам, либо с целью пожить на Марсе некоторое время, а затем вернуться, либо остаться здесь навсегда. И мы намерены сделать все, чтобы помочь Земле в ее экологическом кризисе. У нас есть некоторый опыт борьбы с наводнениями. — Ниргал на минуту замолчал, пока громогласные крики не стали тише. — Итак, мы можем помочь. Но наша поддержка отныне и навсегда никогда не будет проходить через наднациональные корпорации, изыскивающие из нее прибыль. Она станет подарком. Она принесет населению Земли больше пользы, чем они смогли бы извлечь из нас как из колонии. Это нужно понимать буквально, как объем ресурсов и работ, которые будут переданы с Марса на Землю. И мы верим, что все в обоих мирах будут приветствовать появление свободного Марса!

Он отступил на шаг, а толпа опять принялась скандировать. Ниргал стоял на платформе, улыбаясь и махая рукой. Он выглядел довольным, но немного потерянным, как будто не знал, что делать дальше.

В продолжение его речи Майя пробивалась дюйм за дюймом вперед, и теперь в ее камере Надя видела край платформы. Майя добралась до первого ряда. Ее руки замелькали перед камерой, и Ниргал наконец заметил ее.

Он рассмеялся, пошел прямо к ней и помог взобраться на платформу. Он провел ее к микрофонам, и Надя поймала последнюю картинку удивленной и расстроенной Джеки Бун, перед тем как Майя сняла свои очки. Изображение на экране Нади дико крутанулось и застыло, показывая доски платформы. Надя выругалась и опять поспешила к экрану Сакса. Сердце ее подкатывало к горлу.

Сакс смотрел новостной канал, который транслировал картинку с перехода, изогнувшегося от холма Эллис к Столовой горе. С этого ракурса они видели людское море: люди окружили бугор пучения, заполнили центральную площадь Берроуза и сгрудились в Парк-Канале. Здесь, несомненно, собрались практически все горожане. На импровизированной сцене Джеки кричала что-то в ухо Ниргалу. Не ответив ей, он подошел к микрофонам на середине ее увещеваний.

— Майя Тойтовна! — провозгласил он.

Крики стали еще более оглушительными.

Майя прошла вперед рубленым шагом и скомандовала в микрофон:

— Тихо! Спасибо! Спасибо… Успокойтесь. У нас есть несколько важных объявлений.

— Господи, Майя! — выдохнула Надя, вцепившись в спинку кресла Сакса.

— Марс теперь независим, да. Но, как сказал и сам Ниргал, это не означает, что Марс существует в изоляции от Земли. Такое попросту невозможно. Мы объявляем суверенитет в соответствии с международными законами и обращаемся к Мировому Суду для официального подтверждения нашего статуса. Мы подписали предварительные договоры, утверждающие независимость Марса, и установили дипломатические отношения со Швейцарией, Индией и Китаем. Мы также инициировали неэксклюзивное экономическое партнерство с «Праксисом». Это, как и все наши будущие договоренности, сделано не ради выгоды, но для максимальной пользы обоих миров. Кроме того, эти соглашения положат начало формальным, легальным, полуавтономным отношениям с различными юридическими органами Земли. Мы уверены в немедленном подтверждении и ратификации вышеупомянутых договоренностей Мировым Судом, ООН и прочими правомочными органами.

Толпа воодушевленно загудела, правда, не столь сильно, как после речи Ниргала. Майя умолкла. Когда отдельные возгласы стихли, она снова заговорила.

— Что касается ситуации на Марсе, мы собираемся организовать встречу именно здесь, в Берроузе! Мы сделаем декларацию Дорсы Бревиа отправной точкой для создания свободного марсианского правительства.

Аудитория всколыхнулась.

— Да-да, — нетерпеливо сказала Майя, пытаясь угомонить толпу. — Тихо! Слушайте! Но сначала мы должны обратиться к проблеме оппозиции. Как вы знаете, мы стоим рядом со штаб-квартирой спецслужб Временного Правительства ООН в Столовой горе, и в данный момент они тоже слушают нас! — Она указала рукой по направлению к Столовой горе. — Если они не выйдут, чтобы присоединиться к нам, тогда… — Майя повысила голос, стараясь перекричать свист и речевки, — я скажу им, что мы не желаем им зла. Полагаю, что Временное Правительство обязано наблюдать за уникальным развитием Марса. Но пусть оно прикажет спецслужбам прекратить контролировать нас. Вы не можете нас контролировать! — воскликнула Майя, и ей принялись вторить чьи-то безумные вопли. — Повторяю, мы не хотим вам зла! Мы заверяем вас, что предоставим доступ в космопорт, где самолеты смогут забрать вас в Шеффилд, а оттуда на Кларк, если вы не хотите присоединиться к нам в нашем новом предприятии. Это не осада и не блокада, а просто…

Она вновь замолчала, вскинула обе руки, и толпа ответила ей.


Надя пыталась пробиться к Майе, стоявшей на сцене, но та, очевидно, ничего не слышала. Наконец, Майя взглянула на запястье. Картинка дрожала: руки Майи тряслись.

— Майя, ты чудо! Я горжусь тобой!

— Кто угодно может рассказывать сказки.

— А удастся ли тебе сделать так, чтоб эту сказку повторяли на каждом перекрестке? — громко произнес Арт.

— Посмотрим, — ответила Майя.

— Поговори с Ниргалом, — встряла Надя. — Заставь их с Джеки действовать вместе. Пусть они убедятся, что на Столовую гору не будут совершать налеты. Убеди их.

— Ха! — воскликнула Майя. — Да. Мы позволим Джеки баловаться, как же!

И мини-камера на запястье начала крутиться во все стороны, а шум был такой, что ничего нельзя было разобрать. Камеры «Мангалавида» транслировали более четкую картинку, и Надя увидела группу людей, которые совещались на сцене.

Надя села на стул, чувствуя себя настолько измотанной, как будто именно ей пришлось держать речь перед жителями Берроуза.

— Майя была великолепна, — резюмировала она. — Она вспомнила все. Какой оратор! Теперь нам осталось лишь воплотить это в реальность.

— Она уже сделала все за нас, причем только что, — заявил Арт. — Все в обоих мирах видели митинг! «Праксис», разумеется, начеку! Швейцария нас, естественно, поддержит. Потрясающе!

— Временное Правительство может не согласиться, — охладил их пыл Сакс. — Я получил сообщение от Зейка. Красные диверсионные отряды спускаются с Сиртиса. Они захватили западную оконечность дайки. Движутся на восток вдоль нее. Они приближаются к космопорту.

— Мы хотим избежать кровопролития! — вскинулась Надя. — Что они себе позволяют!

Сакс пожал плечами.

— Спецслужбам такой расклад не понравится, — пробормотал Арт.

— Мы должны поговорить с ними напрямую, — ответила Надя, нахмурившись. — Я общалась с Гастингсом, когда он контролировал нашу миссию. Я не много о нем помню, но, по-моему, он не был орущим безумцем.

— Надо с ним встретиться, — подытожил Арт.


Надя прошла в соседнюю комнату и, сев перед экраном, сделала звонок в штаб-квартиру Временного Правительства в Столовой горе. Хотя было около двух часов ночи, ее перенаправили к Гастингсу минут через пять. Она узнала его мгновенно, хотя и сказала, что давно забыла его лицо. Миниатюрный, узколицый, затравленный и вспыльчивый технократ. Увидев ее на экране, он скорчил рожу.

— Опять вы. Мы послали неправильную сотню. Я всегда это говорил.

— Не сомневаюсь.

Надя изучала его физиономию, пытаясь представить, что за человек возглавлял контроль миссии век назад. Теперь он глава Временного Правительства. Он часто раздражался из-за них, пока они летели на «Аресе», разглагольствовал по поводу малейших отклонений от правил и приходил в ярость, когда они забывали отсылать ему видеоотчеты в заключительной стадии полета. Бюрократ правил и регламентов, из разряда людей, которых Аркадий презирал. Но человек, с которым можно договориться.

Или ей так казалось поначалу. Надя спорила с ним десять или пятнадцать минут. Она заявила, что демонстрация, которую он видел в парке Берроуза, была частью того, что происходило на Марсе повсюду. Сейчас вся планета противится планам Временного Правительства, поэтому они могут отправиться в космопорт и улететь.

— А мы не собираемся покидать Марс, — отчеканил Гастингс.

Он похвастался, что подразделения спецслужб контролируют системы жизнеобеспечения и Берроуз принадлежит ему целиком и полностью. Красные могут захватить дайку, но они не станут разбивать ее, потому что в городе двести тысяч человек, которые, в принципе, являются заложниками. Подкрепления должны прибыть со следующим шаттлом, который должен выйти на орбиту в течение суток. В общем, митинг ничего не значил. Сплошное позерство.

Сперва Гастингс казался более-менее спокойным и самодовольным, но потом Надя услышала нотки раздражительности в его голосе. Похоже, он получил директивы с Земли, согласно которым должен был сидеть в Берроузе и ждать подкреплений. Без сомнения, подразделениям в Шеффилде было приказано то же самое. И Берроуз, и Шеффилд до сих пор находились в руках Временного Правительства, а дополнительные силы спецслужб должны были прибыть с минуты на минуту. Неудивительно, что они считали, будто контролируют ситуацию. В этом они были правы.

— Когда люди одумаются, — сурово вдалбливал ей Гастингс, — мы снова придем к власти. В любом случае единственное, что сейчас имеет значение, это наводнения на Земле. Крайне важно поддержать Землю в столь тяжелое время.

Надя сдалась. Гастингс был упрям, кроме того, он имел свою точку зрения и свои резоны. Даже несколько. Поэтому она вежливо закончила разговор, попросив разрешения перезвонить ему позже. «Надеюсь, я неплохо скопировала дипломатический стиль Арта», — подумала она и вернулась к остальным.


Глубокой ночью они продолжили мониторинг отчетов, приходящих из Берроуза и других мест. События развивались с огромной скоростью, и Надя не могла позволить себе пойти спать. Сакс, Стив, Мэриан и другие богдановисты в Дю Мартерее чувствовали себя точно так же. Они сидели, ссутулившись, на стульях, чувствуя ломоту в мышцах и жжение в глазах, а на экранах перед ними мелькали картинки. Некоторые Красные откололись от основного движения сопротивления, следуя собственной программе. Теперь они усиливали свою кампанию диверсий прямыми нападениями по всей планете, занимая маленькие станции. Иногда Красные запихивали местных жителей в марсоходы и взрывали их поселения, но иногда оставляли все, как есть.

Очередная «Красная армия» успешно штурмовала службы жизнеобеспечения в Каире, убив множество полицейских и заставив всех сдаться. Победа воодушевила их, но в остальных местах результаты были не столь хороши. После звонков нескольких выживших выяснилось, что атака Красных на системы жизнеобеспечения в Лассвице уничтожила их и сильно повредила купол. В итоге люди, которые не успели спрятаться в безопасных зданиях или в марсоходах, погибли от удушья.

— Что они делают?! — закричала Надя.

Ей никто не отвечал. Эти Красные игнорировали звонки, как и Энн.

— Если бы они хотя бы обсуждали с нами свои планы, — со страхом сказала Надя. — Мы не можем пустить все на самотек, это слишком опасно…

Сакс поджал губы и озабочено посмотрел на нее. Они пошли в столовую, чтобы позавтракать (уже наступило утро) и чуть-чуть отдохнуть. Надя через силу заставила себя глотать пищу. Внезапно она поняла, что прошла уже неделя после первого звонка Сакса. Странно, но она никак не могла вспомнить, что вообще ела в эти дни. Поразмыслив, она поняла, что очень голодна, и принялась ковыряться в яичнице.

Спустя некоторое время Сакс склонился к ней.

— Я хочу с тобой кое-чем поделиться, — произнес он.

— Что-что? — спросила Надя, не донеся вилку до рта.

— Дело касается того шаттла со спецслужбами на борту, — загадочно ответил Сакс.

— Что с ним? — пролепетала Надя.

После полета над каньоном Касэй Сакс уже не казался ей разумным. Вилка в ее руке задрожала.

— У меня есть план, — ответил он. — Его разработала моя группа в Да Винчи.

Надя попыталась собраться с силами.

— Расскажи мне.


Оставшаяся часть дня прошла как в тумане, поскольку Надя отчаянно старалась связаться с группами Красных, работала с Артом, переправляла послания на Землю и рассказывала Майе, Ниргалу и остальным в Берроузе последние новости Сакса.

Ускоренный темп событий как будто зацепился за бешено крутящийся винт и теперь мчался с неконтролируемой скоростью. У них не хватало времени, чтобы поесть, отдохнуть или даже сходить в туалет. Но все требовалось делать, как и раньше, поэтому Надя побрела в ванную комнату и долго стояла под душем, затем проглотила спартанский обед из бутерброда с сыром и растянулась на диване, чтобы поспать. Но это был неглубокий, чуткий сон, в котором ее разум продолжал топтаться на месте, обдумывая события дня, слушая голоса в комнате. Ниргал и Джеки не ладили. Превратятся ли их стычки в общую грандиозную проблему для всех?

Надя встала столь же измотанная, как и час назад. Кто-то еще рассказывал о ссоре Джеки и Ниргала. Надя побрела в ванную комнату и отправилась на поиски еды.

Зейк, Назик и другие арабы прибыли в Дю Мартерей, пока она спала. Зейк заглянул на кухню.

— Сакс говорит, шаттл скоро будет.

Дю Мартерей находился в шести градусах от экватора, и его расположение позволяло им прекрасно видеть данный конкретный вход в атмосферу, которого ждали сразу после заката. Погода благоприятствовала, небо было безоблачным и прозрачным. Солнце садилось, восток потемнел, цветная дуга к западу над Сиртисом сверкала радужным спектром, меняясь от желтого к оранжевому, от зеленого к бирюзовому и от синего к густо-фиолетовому. Когда солнце скрылось за черными холмами, цвет неба стал насыщеннее, как будто свод его вдруг вырос в сотню раз.

И посреди ярких красок цветов, между двух вечерних звезд словно из ниоткуда появилась ослепительная белая точка: она прошила небо, оставив короткий, прямой инверсионный след. Это было обычное эффектное появление челноков с аэродинамическим торможением, когда они входили в верхние слои атмосферы, — почти столь же различимое днем, как и ночью. Всего минута уходила у этих «метеоров», чтобы прочертить небо от одного края до другого.

Но вдруг шаттл, который был еще высоко на западе, побледнел, превратившись в одну из еле заметных звезд. И пропал.

Комната для наблюдений за небом в Дю Мартерее была набита битком. Зрелище оказалось беспрецедентным, хотя многих уже предупредили о нем накануне. Зейк тоже находился в комнате и наблюдал за челноком, таявшем в небе. Спустя минуту он попросил ученого объяснить исчезновение шаттла для тех, кто до сих пор был не в курсе происходящего.

Выяснилось, что окно для аэродинамического торможения было узким — как и для «Ареса» в самом начале. Оно не предполагало места для ошибки. В итоге техническая команда Сакса в кратере Да Винчи снарядила ракету, нагруженную металлическими обломками («Словно бочонок с железным ломом», — как сказал Сакс), и запустила ее как раз несколько часов назад. Груз взорвался за пять минут до приближения шаттла, разметав обломки в очень широкий по горизонтали, но узкий по вертикали пояс. Вход в атмосферу, конечно же, осуществлялся компьютером шаттла, поэтому, когда его радары обнаружили металлический мусор, навигационный искин располагал весьма ограниченными вариантами выбора. Поднырнуть под пояс означало войти в более плотные слои атмосферы и попросту сгореть. Но и проскользнуть в поясе как-то по-другому тоже было опасно — шаттл мог банально прохудиться и развалиться на куски. Шиката га най, учитывая вшитые в него допустимые риски! В общем, искин был вынужден прекратить торможение, пролетев над обломками, и уйти из атмосферы. Сейчас шаттл направлялся за пределы Солнечной системы со скоростью сорок тысяч километров в час.

— А у них есть другой способ замедлиться, кроме аэроторможения? — спросил Зейк Сакса.

— Нет. Поэтому они им и пользуются.

— Значит, шаттл обречен?

— Не обязательно. Они могут использовать другую планету как гравитационный рычаг для разворота и вернуться сюда или отправиться на Землю.

— Они летят к Юпитеру?

— Ну, Юпитер сейчас на другой стороне.

Зейк усмехнулся.

— К Сатурну?

— Они пройдут мимо целого ряда астероидов, — ответил Сакс, — и смогут изменить свой крах… свой курс.

Зейк рассмеялся, и хотя Сакс продолжал говорить о стратегиях смены курса, гул голосов перекрыл бормотание безумного ученого.


Вероятно, теперь можно было не беспокоиться о пополнении с Земли. Пока что. Но Надя подумала, что данный факт заставит силы Временного Правительства в Берроузе почувствовать себя загнанными в ловушку. Обстановка накалялась, а еще Красные продолжали двигаться к городу с севера, что, несомненно, лишь усиливало напряженность. Ночью группа Красных в снабженных оружием машинах захватила дайку. Они уже приблизились к космопорту Берроуза, расположенному в десяти километрах на северо-западе от города.

Майя появилась на экране в точно таком же виде, как и во время своей пламенной речи.

— Если Красные захватят космопорт, — сказала она Наде, — спецслужбы будут заперты в Берроузе.

— Мы этого не хотим. Особенно сейчас.

— Ясно. Вы не можете контролировать их?

— Они с нами не советуются.

— Я думала, ты великий лидер Красных.

— А я думала, это ты, — огрызнулась Надя.

Майя рассмеялась, резко и безрадостно.

Вскоре из «Праксиса» поступил очередной отчет: целый пакет земных программ, ретранслируемых «Вестой». В основном репортажи были посвящены потопу, в частности катастрофе в Индонезии и в других прибрежных регионах. Однако не обошлось и без политических новостей. Выяснилось, что военная верхушка некоторых стран — клиентов Южного клуба национализировала холдинги, которые ранее принадлежали корпорациям. По оценке «Праксиса», это могло означать только одно — явное недовольство политикой корпораций постепенно перерастало в открытую борьбу. Что касается массовой демонстрации в Берроузе, она наделала много шума и, несомненно, обсуждалась в кабинетах правительств и на форумах Терры. Швейцария подтвердила, что установила дипломатические отношения с марсианским правительством, которое «будет назначено позже», как с ухмылкой отметил Арт. «Праксис» сделал то же самое. Мировой Суд объявил, что быстро рассмотрит иск, поданный Мирной нейтральной коалицией Дорсы Бревиа против ООН (массмедиа Терры прозвали его «Марс против Земли»). Шаттл отчитался в неудачной попытке войти в атмосферу Марса. Очевидно, они собирались разворачиваться у астероидов. Надю очень обрадовало то, что ни одна из новостей не претендовала на Земле на первые полосы, поскольку наводнение до сих пор являлось самой актуальной темой. Миллионы беженцев были повсюду, и многие из них — в крайней нужде…

Значит, они начали революцию в самый подходящий момент. На Марсе почти все города были под контролем движения за независимость. Правда, Шеффилд оставался крепостью наднациональных корпораций. Питер Клейборн уже был там, командовал повстанцами на горе Павлина. Он прекрасно координировал их деятельность, и они даже не могли отвлечься на Берроуз. Дело в том, что кое-кто из радикалов сопротивления сторонился Фарсиды, да и ситуация в Шеффилде была весьма сложной, не оставляющей места для маневра.

Некоторые время спустя повстанцы стали контролировать Арсию и Аскрийскую гору, научную станцию в кратере Zp на горе Олимп и большую часть Шеффилда. Но гнездо лифта и весь квартал, окружающий его, был в руках вооруженной полиции.

В общем, хотя Питер и захватил Фарсиду, он не мог прийти на помощь в Берроуз. Надя коротко переговорила с ним, описав ситуацию и умоляя позвонить Энн и попросить ее усмирить Красных. Он обещал сделать, что сможет, но не был уверен, что мать послушает его.

Затем Надя безуспешно попыталась выйти на связь с Энн. Потом решила переговорить с Гастингсом, и он ответил на звонок, но диалога не получилось. Он уже не походил на того самодовольного, полного презрения человека, с которым она говорила накануне.

— Этот захват дайки! — зло проорал он. — Что вы хотите доказать? Думаете, я поверю, что они разрушат дайку, когда в городе двести тысяч человек и многие уже на вашей стороне? Что за абсурд! Нам очень не нравится, что жизнь населения ставится под угрозу! Предупреждаю, я не отвечаю за то, что случится, если ваши люди разрушат дайку и всю равнину Исиды! Уберите их оттуда!

Гастингс побагровел от ярости и разорвал соединение раньше, чем Надя смогла ему ответить. Похоже, он отвлекся на кого-то за пределами экрана. «Он боится», — констатировала Надя, чувствуя, как внутри задергался железный орех. Он не справлялся с ситуацией. Да, совершенно верно. Но ее напрягло выражение его лица. Она даже попыталась пробиться к нему снова, но Гастингс проигнорировал звонок.


Спустя пару часов Сакс разбудил ее, заснувшую прямо на стуле, и она узнала, о чем беспокоился Гастингс.

— Подразделение спецслужб Временного Правительства, которое сожгло Сабиси и уехало на боевых машинах, попыталось… перехватить у Красных дайку, — процедил Сакс. — Вероятно, схватка происходила на том краю дайки, что расположен возле городской черты. И от Красных только что поступило сообщение, что часть дайки прорвана.

— Что?..

— Взорвана. Они пробурили дыры и заложили заряды, чтобы использовать их… как угрозу. Во время боя все кончилось тем, что они их взорвали.

— Боже мой! — Сон как рукой сняло, унесло собственным внутренним взрывом, вспышкой адреналина. — Есть подтверждения?

— Видно крупное облако пыли, закрывающее звезды.

— Боже мой! — повторила Надя и бросилась к ближайшему экрану, сердце глухо стучало в груди. Было три часа утра. — Есть ли шанс, что лед заблокирует дыру и послужит дамбой?

Сакс нахмурился.

— Вряд ли. Все зависит от того, насколько большая образовалась дыра.

— Можем ли мы закрыть ее контрвзрывами?

— Не думаю. Вот видео, которое прислали Красные с юга. — Сакс указал на экран, где транслировалась инфракрасная картинка: темные пятна слева, изумрудно-черные всполохи справа, зеленые флуоресцентные кляксы посередине. — В центре — зона взрыва, она теплее, чем реголит. Полагаю, взрыв был произведен напротив водного резервуара. Вероятно, лед расплавился как раз за местом прорыва. Так или иначе, сейчас тот участок подтоплен и вода продолжает размывать дыру. У нас проблема, Надя.

— Сакс! — воскликнула она и оперлась о его плечо, уставившись в экран. — Люди в Берроузе, что им делать? Проклятье, о чем думала Энн?

— Может, она здесь ни при чем.

— Энн или все Красные?!

— Их атаковали. Это могла быть чистая случайность. Или кто-то на дайке решил, что их оттеснят от взрывчатки. В таком случае у них был единственный шанс использовать ее. — Сакс поджал губы. — Подобные ситуации всегда кончаются плачевно.

— Проклятье! — Надя затрясла головой и закашлялась. — Мы должны что-то сделать! — пробормотала она, лихорадочно думая. — А вершины столовых гор достаточно высоки, чтобы оставаться над уровнем воды?

— На некоторое время. Но Берроуз расположен в самой низкой точке впадины. Именно поэтому его тут и разместили: ведь края впадины дают далекий горизонт. Столовые горы тоже зальет. Не уверен, насколько быстро, поскольку не знаю скорость потока. Но давай прикинем, потребуется объем… — Сакс принялся бешено выстукивать на клавиатуре, но взгляд его оставался пуст, и Надя поняла, что другая часть его сознания считала гораздо быстрее искина. Сакс видел ситуацию в целом, пялясь в бесконечность и качая головой взад-вперед, будто слепой.

— Очень быстро, — прошептал он и оторвался от клавиатуры. — Если объем водного резервуара достаточно велик.

— Наверное, так и есть.

Он кивнул. Они сели рядом, глядя на экран искина Сакса.

— Когда я работал в Да Винчи, — нерешительно произнес Сакс, — я пытался проработать возможные сценарии. Прогнозы будущего. И я боялся, что произойдет нечто подобное. Разрушенные города. Я думал, это будут купола. Или пожары.

— Пожары? — повторила Надя.

— Я думал над экспериментальным… планом.

— Расскажи мне, — спокойно попросила Надя.

Но Сакс читал погодные сводки, только что появившиеся над цифрами, крутящимися на экране. Надя терпеливо ждала, когда он поднимет взгляд от искина.

— Ну? — сказала она.

— От Сиртиса к Ксанфу спускается область высокого давления. Она должна быть здесь сегодня. Нет, завтра. На равнине Исиды давление воздуха будет около трехсот сорока миллибар, с сорока пятью процентами азота и сорока процентами кислорода плюс пятнадцать процентов угле…

— Сакс, меня не волнует погода!

— Это пригодный для дыхания воздух, — пояснил он. Его глаза смотрели на мир с рептилоидным выражением, словно он был ящерицей, драконом или иным хладнокровным разумным существом, способным жить в вакууме. — Почти пригодный. Если отфильтровать CO2. Так что мы кое-что можем. В Да Винчи мы производим маски. Они очень простые, сделаны из циркониевого сплава. Молекулы CO2 больше молекул кислорода или азота, поэтому мы создали молекулярный фильтр. Это одновременно активный фильтр, поскольку там есть пьезоэлектрический слой, и заряд генерируется, когда материал выгибается во время вдоха и выдоха. Таким образом, кислороду легко проникать через фильтр.

— А как насчет пыли? — осведомилась Надя.

— Мы разработали ряд фильтров, отличающихся по размерам. Первый останавливает пыль, второй — совсем крошечные частицы и CO2. — Он поднял взгляд на Надю. — Конечно же, такие маски пригодятся людям вне города. Мы уже изготовили полмиллиона. Маска держится на резинке. Края — из липкого полимера, он пристает к коже и не раздражает ее. Можно дышать во всю силу легких.

— Значит, мы эвакуируем Берроуз.

— Я не вижу альтернативы. Мы не успеем вывезти столько людей по железной дороге или посадить всех в самолеты. Зато мы можем пойти пешком.

— Куда?

— На вокзал Ливии.

— Сакс, до вокзала — почти семьдесят километров!

— Семьдесят три.

— Многовато для пешей прогулки!

— Большинство справятся. У них нет другого выбора, — пожал плечами Сакс. — А для самых слабых будут наготове марсоходы и дирижабли. Когда люди доберутся до станции, они сядут в поезд. Или в дирижабль. Кстати, на вокзале смогут разместиться до двадцати тысяч человек. Если потесниться.

Надя посмотрела в бесстрастное лицо Сакса.

— Где маски?

— В Да Винчи. Они погружены на скоростные самолеты, мы получим их через пару часов.

— Ты уверен, что они сработают?

Сакс кивнул.

— Мы их испытывали. И я привез с собой пару десятков.

Сакс поднялся с кресла и направился к своей потрепанной черной сумке. Открыв ее, он вынул пачку белых прямоугольников и вручил один из них Наде. Маска закрывала лишь нос и рот и напоминала стандартную антипылевую маску, применяющуюся в строительстве, однако оказалась толще. Край действительно был липким на ощупь.

Надя осмотрела ее, примерила, затянула тонкий ремешок. Она легко дышала сквозь нее, и никакого дискомфорта не возникало. Что ж, Сакс гений…

— Я хочу проверить ее снаружи, — заявила она.


Сакс отправил сообщение в Да Винчи, чтобы им выслали остальные образцы, а потом они спустились к шлюзу убежища. Слухи о плане и об испытании успели распространиться, все маски, которые привез Сакс, моментально разобрали. В итоге десять человек, включая Зейка, Назик и Спенсера Джексона, который прибыл в Дю Мартерей лишь час назад, выказали желание присоединиться к Саксу и Наде.

Они облачились в легкие скафандры-комбинезоны, которые делали из многослойной прочной ткани. Здесь были предусмотрены нагревающие нити, но отсутствовали старые каркасные материалы (они были необходимы только в первые годы при низком давлении снаружи).

— Постарайтесь отключить нагреватели, — сказала Надя остальным. — Нам надо понять, как будут чувствовать себя люди в обычной одежде.

Нацепив маски, они вышли в гаражный шлюз. Здесь было прохладно.

Наконец, открылась тяжелая дверь. Они шагнули наружу.

«Ну и мороз», — подумала Надя, у которой заслезились глаза и сжалось горло. Без сомнения, свою роль здесь сыграл переход от 500 к 340 миллибар. Нос тоже потек. Она выдохнула, вдохнула. Легкие словно получили ожог. В лицо дул ледяной ветер, больше всего поразило ее ощущение, что глаза не защищены. Ее стал бить сильный озноб — похоже, даже утепленная ткань комбинезона не спасала от здешнего холода.

«Сибирский морозец», — сказала она себе. 260 градусов по Кельвину, — 13 по Цельсию. Ерунда! На самом деле не так уж плохо. Она просто отвыкла от низких температур. Ее руки и ноги частенько подмерзали на Марсе, но уже много времени — больше века! — прошло с тех пор, как она чувствовала себя настолько зябко.

Остальные громко переговаривались друг с другом на открытом воздухе: их голоса звучали забавно. Никаких интеркомов! Кольцо на ее комбинезоне, к которому должен был крепиться шлем, леденило ключицы и затылок. Древний, черный разбитый камень Большого Уступа оказался покрыт ночной изморозью. Удивительно, но только сейчас у нее появилось периферийное зрение, которого никогда не было в шлеме. Слезы продолжали катиться по ее щекам, ветер ерошил волосы на голове. Она не чувствовала каких-то особенных эмоций, однако без шлема пейзаж выглядел поистине фантастическим. Появилась ирреальная четкость, даже при свете звезд. Предрассветное небо на востоке окрасилось в темно-синий, перистые облака уже ловили свет, будто розовые конские хвосты. Неровные складки Большого Уступа приобрели пепельно-серый оттенок. Ветер дул прямо в лицо!

Люди оживленно общались между собой. Их голоса звучали слишком призрачно, а рты прятались за масками. Исчезли все шумовые эффекты: механический гул, жужжание, шипение — и теперь ветреная тишина казалась такой странной. Они словно блуждали в звуковой пустоте. Назик выглядела так, будто надела куфию.

— Холодно, — пожаловалась она Наде. — Уши горят. Ветер жуткий.

— На сколько хватает фильтра? — громко спросила Надя Сакса, надеясь, что он услышит ее.

— Сотня часов!

— Плохо, что людям придется выдыхать через маску. Это будет добавлять лишний CO2 в фильтр.

— Увы!

Они стояли на каменистом Марсе с непокрытыми головами. Их предохраняла лишь фильтрующая маска Сакса. Воздух по ощущениям Нади был разрежен, но она не чувствовала головокружения. Высокий процент кислорода компенсировал низкое атмосферное давление. Имело значение частичное сжатие кислорода, а его процент был достаточно высок…

— Мы первопроходцы? — спросил Зейк.

— Нет, — ответил Сакс. — Мы много раз выходили на прогулку в Да Винчи.

— Чувствую себя отлично! Здесь не слишком холодно, как я ожидал.

— А если будешь бегать, вообще сразу согреешься, — заявил Сакс.

Они немного походили вокруг, стараясь осторожно ступать в темноте. Что бы там ни говорил Зейк, на Марсе оказалось морозно…

— Пора возвращаться! — встрепенулась Надя.

— Давайте дождемся рассвета, — предложил Сакс. — Зрелище будет очень красивым, а мы без шлемов!

Надя, удивленная подобными сантиментами из его уст, возразила:

— У нас еще будет время для других рассветов. Сейчас многое надо обсудить. Кроме того, я уже заледенела.

— А по ощущениям хорошо, — сказал Сакс. — Ого, кергеленская капуста! Какая длиннолистая…

Он опустился на колени, отодвинул в сторону пушистые листья, чтобы показать им спрятанный белый цветок, едва различимый в предрассветных сумерках. Надя неодобрительно уставилась на него.

— Вставай! — окликнула она Сакса.

И они вернулись обратно.


Они сняли маски внутри шлюза и потащились в раздевалку, протирая глаза и дуя на продрогшие пальцы: перчатки снаружи им не очень-то и помогли.

— Отличная погодка!

— Такой вкусный воздух!

Надя осторожно пощупала свой нос. Он подмерз, но, пожалуй, обморожения не было и в помине. Она посмотрела на Сакса, его глаза дико — совсем не по-рептилоидному — сверкали. Странное, в чем-то даже трогательное зрелище!

Все они казались возбужденными, до краев переполненными смехом. Наверное, их бесшабашную веселость обострила опасная ситуация в Берроузе.

— Я годами старался поднять уровень кислорода, — говорил Сакс, обращаясь к Назик, Спенсеру и Стиву.

— Я думал, это для того, чтобы спалить каньон Касэй дотла, — произнес Спенсер.

— Нет! Если огонь разгорается и есть некоторое количество кислорода, вопрос только в том, что у вас за материал для горения и насколько он сухой. Я хотел поднять парциальное давление кислорода, чтобы люди и животные могли дышать! Если бы только еще снизить процент углекислого газа…

— Так ты сделал маски и для животных?

Они расхохотались и направились в общую комнату. Зейк решил приготовить кофе, а они принялись обсуждать свою вылазку, трогая друг друга за щеки и сравнивая температуру.

— А как вывести людей из города? — вдруг спросила Надя у Сакса. — Что, если спецслужбы не откроют ворота?

— Надо вспороть купол, — ответил он. — Нам в любом случае придется сделать это, чтобы народ мог выбраться поскорей. Но я не думаю, что ворота закроют.

— Они отправляются в космопорт! — закричал кто-то из переговорной. — Полицейские и силовые подразделения погрузились в поезд метро до космопорта! Крысы бегут с тонущего корабля! И Мишель говорит, что Южный вокзал поврежден!

Поднялся шум. Надя обернулась к Саксу:

— Нужно послать сообщение твоим ребятам и взять все маски!

Сакс кивнул.

* * *
С помощью «Мангалавида» и наручных консолей они смогли очень быстро распространить план эвакуации среди населения Берроуза, пока их караван шел от Дю Мартерея к гряде холмов на юго-западе от города. После их прибытия два самолета с масками из Да Винчи устремились к Сиртису и приземлились в пустынной части равнины у западной стены купола. На другой стороне города наблюдатели на Двухэтажном холме уже заметили наступающую воду, идущую с северо-востока. Темная вода, испещренная льдом, бежала по изогнутому руслу, которое доходило до самого Берроуза и уже под куполом превращалось в парковый канал.

Новости о Южном вокзале оказались правдой. Оборудование магистрали было повреждено взрывом асинхронного линейного двигателя. Никто не знал наверняка, чьих рук это было дело. Поезда остановились.

Арабы Зейка повезли коробки с масками к западным, юго-западным и южным воротам, где уже собрались огромные толпы людей. Они были одеты или в скафандры-комбинезоны, или в самую теплую одежду, какую только могли достать.

Очутившись в Берроузе, Надя начала раздавать маски направо и налево. С некоторых пор многие горожане начали изредка выходить на поверхность и предпочитали арендовать современные легкие скафандры. К сожалению, комбинезонов хватило не на всех, поэтому толпа выглядела очень разношерстно. Да и шапок практически не было.

Однако сообщение об эвакуации, разосланное накануне, содержало настоятельные рекомендации по поводу одежды. Снаружи было 255 градусов по Кельвину, поэтому многие натянули на себя несколько свитеров, и их туловища казались толстыми и неповоротливыми.

«Только бы их «обмундирование» не слишком мешало ходьбе», — с тревогой подумала Надя.

Через каждый широкий шлюз могло проходить по пятьсот человек в течение пяти минут, но тысячи горожан ждали внутри, и чем выше поднималось субботнее солнце, тем больше их становилось. Эвакуация проходила как в замедленной съемке. Маски передавались от одного человека к другому, а несколько групп подпольщиков тщательно проверяли, чтобы каждый горожанин получил свою собственную.

«Маловероятно, чтобы кто-нибудь в Берроузе не знал об опасности», — говорила себе Надя. Затем она нашла Зейка, Сакса, Майю, Мишеля и остальных.

— Нужно вспороть стену купола и выйти наружу, — повторяла она. — Я собираюсь сделать это сама.

— Ладно, — ответил Зейк.

Наконец показался Ниргал, скользящий сквозь толпу, словно Меркурий со срочным поручением. Он улыбался и приветствовал своих приятелей и знакомых, которые хотели обнять его, пожать ему руку или просто прикоснуться к нему.

— Я собираюсь вспороть стену купола, — заявила ему Надя. — У всех есть маски, а нам надо выбираться наружу быстрей, чем позволяют шлюзы.

— Хорошая идея, — ответил он. — Дай-ка я им скажу!

И он подпрыгнул на три метра в воздух, ухватился за бетонный край арки ворот и, подтянувшись, встал, балансируя на тонкой трехсантиметровой полоске. Включив портативный мегафон на плече, он прокричал:

— Пожалуйста, внимание! Мы собираемся разрезать купол стены прямо над ее основанием. Подует ветер, не слишком сильный! После этого люди, которые находятся к стене ближе других, должны покинуть город и выйти наружу, а за ними последуют остальные. Но не нужно спешить! Мы будем делать много надрезов, и все окажутся за пределами Берроуза в течение получаса. Будьте готовы к холоду, но, уверяю, он вас взбодрит. Наденьте маски и проверьте, плотно ли они прилегают! Проверьте прилегание и у тех, кто стоит рядом…

Ниргал взглянул на Надю — та уже достала из рюкзака лазерный сварочный аппарат и подняла его высоко над головой, чтобы продемонстрировать окружающим.

— Все готовы? — спросил Ниргал через мегафон и посмотрел на лица, закрытые маленькими белыми масками. — Вы похожи на бандитов, — добавил он и рассмеялся. — Начинай, — сказал он Наде.

И она вспорола купол.


Поведение разумного выживания почти столь же заразительно, как и паника, поэтому теперь эвакуация прошла быстро и организованно. Надя ловко вырезала окно в двести метров прямо над бетонным основанием: высокое давление внутри стало причиной сильного ветра, который отвернул прозрачные слои купола. Теперь люди могли перелезать через бетонные плиты, которые доставали им до груди, не беспокоясь о последствиях.

Другие подпольщики резали купол у западных и южных ворот, и в результате население Берроуза оказалось за стенами города примерно за то время, которое нужно, чтобы опустел многотысячный стадион.

Очутившись на равнине Исиды, они ежились на морозном воздухе марсианского утра (давление 350 миллибар, температура 261 градус по Кельвину, или -13 по Цельсию).

Арабы Зейка оставались в марсоходах и служили эскортом, катаясь туда-сюда, направляя людей к гряде Мерида, виднеющейся в нескольких километрах к юго-западу от Берроуза. Когда эвакуированные добрались до пологих холмов, вода уже достигла восточной границы города. Наблюдатели Красных, курсирующие повсюду на мини-марсоходах, доложили, что вода побежала на север и юг, огибая бетонное основание стены. Поток был примерно метр глубиной.

Получалось, что они едва-едва успели. Настолько, что Надя дрожала от одной мысли об этом. Она забралась на вершину ближайшего холма, пытаясь оценить ситуацию. Пока никто не пострадал, но было похоже, что многие замерзли. Далеко не у всех имелись ботинки с теплоизоляцией и даже обычные шапки. Арабы свешивались с марсоходов, показывая людям, как повязывать вокруг головы шарфы, полотенца, запасные свитера, чтобы создать подобие бурнуса. «Что ж, пока мы справляемся», — подумала Надя и обняла себя руками за плечи.

Здесь и впрямь оказалось очень холодно, несмотря на солнце и отсутствие ветра, и жители Берроуза, которые не работали на поверхности, были шокированы. Хотя некоторые находились в лучшей форме, чем прочие. Надя узнавала эмигрантов из России по прихваченным из дома ушанкам, они почти все время ухмылялись.

— Ничего! — кричали они. — Хорошая погода, чтобы покататься на коньках, верно?!

— Продолжайте двигаться, — отвечала Надя и кивала. — Не останавливайтесь!

После полудня должно было стать теплее, может, температура достигнет нулевой отметки.

Столовые горы внутри обреченного Берроуза выглядели весьма эффектно, словно гигантские музеи или соборы, как драгоценностями, инкрустированные рядами окон. На их вершинах виднелись ухоженные сады с раскидистыми деревьями, яркая листва выделялась на красном каменистом фоне.

Эвакуированные в масках стояли на равнине. Они походили на бандитов, как выразился Ниргал, или на жертв сенной лихорадки. Одни были плотно упакованы в мешковатую одежду, другие щеголяли в подогреваемых комбинезонах, некоторые прихватили шлемы, чтобы использовать их при необходимости.

И все странники смотрели на город. Теперь их лица были открыты холодному разреженному воздуху, а руки спрятаны в карманах. Высоко над их головами проплывали перистые облака: они выглядели точь-в-точь как металлическиеопилки, прилепившиеся к темно-розовому небу. Необычное зрелище было захватывающим и страшным. Надя спустилась с холма и принялась разговаривать с Зейком, Саксом, Ниргалом, Джеки и Артом. Она даже отправила видеосообщение Энн, надеясь, что та получает их и хотя бы просматривает.

— Сделай так, чтобы у войск в космопорте не было проблем, — сказала она, не в силах сдержать злость в голосе. — Держись от них подальше.

Примерно через десять минут на консоль поступил сигнал.

— Я знаю! — каркнула Энн и отключилась.

Теперь, когда они выбрались из города, Майя чувствовала воодушевление.

— Идем! — кричала она. — До Ливии еще далеко! Вперед!

— Верно, — пробормотала Надя.

И они продолжили свой путь, направляясь к железнодорожной магистрали, которая спускалась с Южного вокзала Берроуза дальше на юг, а затем поднималась по склону Большого Уступа.


Так они пошли прочь от города. Надя часто останавливалась, чтобы подбодрить людей, и оглядывалась на Берроуз, на крыши домов и сады в свете полудня под прозрачным куполом. Зеленый мезокосм долго был столицей марсианского мира. А сейчас ржавая вода с серыми вкраплениями льдин обогнула Берроуз, почти замкнув кольцо. Густой поток грязных айсбергов стремился по низким складкам равнины к северо-востоку, изливаясь в сторону Берроуза, заполняя пространство гулким рокотом, от которого волосы становились дыбом на затылке — грохот долины Маринер…

Надя посмотрела себе под ноги. То тут, то там росли низкие растеньица, в основном ей на глаза попадался тундровый мох и альпийские цветы с редкими колоннами ледяных кактусов, похожих на черные колючие пожарные гидранты. Мошкара, встревоженная странным вторжением, реяла над головами путников. Стало гораздо теплее, температура быстро поднималась. По ощущениям было уже выше нуля.

— Двести семьдесят два! — крикнул Ниргал, когда Надя спросила его, проходя мимо.

Он мелькал рядом каждые несколько минут, бегая вдоль толпы. Надя проверила по консоли — действительно, 272 градуса по Кельвину. Ветер ослабел и дул с юго-запада. Согласно сводкам погоды, зона высокого давления зависла над равниной, по крайней мере, еще на сутки.

Люди шли маленькими группками, которые нагоняли друг друга, и временами равнину оглашали приветственные возгласы. Сотрудники какой-нибудь компании внезапно находили своих коллег или соседей и удивленно моргали, услышав знакомый голос, который раздавался из-под маски.

Огромное полупрозрачное облако поднималось вверх над их длинным караваном, и этот массовый выдох сотен тысяч людей быстро улетучивался к солнцу. Марсоходы Красных уже обогнули город с обеих сторон, спеша уйти от потока. Теперь они двигались медленнее, их разведчики привозили людям термосы с горячими напитками. Надя косилась на них и сыпала тихими проклятиями, но один из Красных заметил осуждение в ее глазах и раздраженно проворчал:

— Не мы взорвали дайку, если хотите знать. Это были партизаны первопоселенцев. Касэй! — И он поехал дальше.

Они договорились о том, что близлежащие овраги к востоку от магистрали будут использоваться в качестве туалетов. Теперь они были достаточно далеко и поднимались по склону: люди часто останавливались на гребне, чтобы посмотреть на опустевший Берроуз с его новым рвом, где шумела темная льдистая вода.

Сердце Нади сжималось, она шептала:

— Вернись, черт тебя подери, Хироко, пожалуйста, вернись сегодня…

Она заметила Арта и побежала к нему. Он на ходу записывал комментарии на наручную консоль, очевидно, отправляя их новостным каналам Земли.

— Да-да, — бросил он Наде, когда она спросила его об этом. — Мы живы. И есть прекрасные видеозаписи, я уверен. Они могут связать происшествие с новостями о глобальном наводнении.

А Берроуз с его столовыми горами был окружен чуть курящейся водой, волнующейся, бешено пузырящейся по краям от насыщения углекислым газом. Волны, идущие с севера, грохотали, как будто на город надвигался сильнейший шторм.

Температура воздуха уверенно держалась выше нулевой отметки, и прибывающая вода оставалась жидкой, даже когда собиралась в озера, успокаивалась и покрывалась дрейфующими осколками битого льда. Странно, но именно теперь осознание того факта, что они преобразовали атмосферу Марса, поразило Надю до глубины души, и неожиданно она почувствовала себя как дома. Ни растения, ни кучевые облака, ни возможность смотреть на мир без шлема не давали ей это ощущение… только ее собственное дыхание, которое пробивалось сквозь слои тонкой маски. Вид замерзающей воды в момент потопа в долине Маринер — в двадцать секунд превращающейся из черной в белую — поразил ее сильнее, чем она осознавала. А сейчас она стала свидетелем нового разгула стихии. Широкая складка, охватившая Берроуз, напоминала гигантский залив Фанди во время прилива.


Раздавались восклицания, голоса, наполнявшие разреженный воздух, казались птичьими трелями в низком непрерывном басе потопа. Надя не знала, что случилось. Потом она увидела: у космопорта было какое-то движение.

Космопорт располагался на плато к северо-западу от города, и, поскольку они уже поднялись по склону, все население Берроуза могло созерцать, как открываются огромные двери ангара и пять гигантских космических самолетов выкатываются наружу один за другим. То было зловещее, военизированное зрелище. Самолеты подрулили к главному терминалу космопорта, притянулись, вцепились в борт рукава и замерли. Беженцы опять двинулись вперед — прямо к холмам Большого Уступа. Они шли почти час, поднимаясь все выше, пока взлетно-посадочные полосы и ангар не растворились в дымчатом горизонте. Солнце клонилось на запад.

Внимание их переключилось на сам город, поскольку вода пробила купол с восточного края Берроуза, а также потекла через бетонное основание у юго-западных ворот, где подпольщики разрезали купол. Вскоре поток затопил парк Принцесс, Парк-Канал и Нидердорф и, разделив город пополам, начал заливать бульвары. Крыши нижней части города давно скрылись под водой.

Неожиданно один из громадных самолетов появился в небе над равниной. Он словно неторопливо плыл в воздухе, хотя, конечно, это была иллюзия: так всегда кажется при взлете подобных исполинов. Самолет направлялся на юг, и зрители на земле наблюдали за ним, затаив дыхание. Можно было подумать, что он вовсе не набирал скорость, пока низкий гул восьми двигателей не перекрыл все остальные звуки. Он пронесся над их головами, как гигантский шмель, деловито прогромыхав, и исчез вдали. А над космодромом раздался рев, и вверх взмыл следующий самолет. Он полетел к Берроузу, где буйствовала вода, а затем свернул на запад. И так повторилось пять раз, причем каждый самолет выглядел столь же неприспособленным для полета, как и первый. В конце концов, последний прогудел у них над головами и скрылся за горизонтом.


Они ускорили шаг. Самые сильные ходоки ушли далеко вперед, не делая попыток держаться наравне с остальными. Было необходимо отправить людей на поездах со станции в Ливии как можно скорее, и все это понимали. Поезда уже прибывали отовсюду, однако Ливия была маленькой станцией с несколькими платформами, и эвакуация могла быть очень сложной.

В пять часов вечера солнце опустилось над Сиртисом, и температура резко понизилась. Ощутимо похолодало. Упорные ходоки — местные и недавние эмигранты — невольно подгоняли людей, но ситуация стала хуже, чем утром. Толпа постепенно растянулась на несколько километров. Арабы в марсоходах сообщили Наде, что колонна с каждой минутой становилась все длинней. Марсоходы курсировали вдоль каравана, подбирая одних и высаживая других. Все доступные легкие скафандры и шлемы пошли в дело. Появился Койот, подруливший к ним со стороны дайки. Увидев его «булыжник на колесах», Надя тотчас начала подозревать, что именно он и взорвал дайку.

Койот радостно поприветствовал ее через консоль и развернулся к Берроузу.

— Свяжитесь с Южной бороздой, чтобы направили к городу дирижабль, — посоветовал он, — на случай если в Берроузе кто-то остался и спасается на вершинах гор. Возможно, кто-нибудь все проспал!

Он дико расхохотался, но его совет показался дельным, и Арт сделал звонок.

Надя плелась в хвосте колонны с Майей, Саксом и Артом, слушая отчеты, которые поступали ей на наручную консоль. Она послала марсоходы к мертвой магистрали, чтобы они не поднимали пыль вокруг каравана, стараясь игнорировать собственную усталость. Это был в основном недосып, а не физическое напряжение. Ночь обещала быть долгой. И не только для нее. Люди лишь изредка покидали города под куполами и не привыкли к утомительным походам. Сама Надя редко ходила пешком, но частенько носилась по строительным площадкам: она не вела сидячий образ жизни, как множество других поселенцев. Они брели вдоль магистрали и могли, если бы захотели, идти по ее гладкой поверхности, между подвесными рельсами по краям и магнитным рельсом посередине. Однако большинство предпочитали оставаться на бетонных или гравийных дорожках, параллельных магистрали.

К сожалению, вскоре они были вынуждены свернуть: чтобы выбраться с равнины Исиды в любом направлении (кроме северного) нужно было подниматься наверх. Ливия располагалась примерно на семьсот метров выше Берроуза, а значит, и сам путь был весьма и весьма трудным для неподготовленного человека. Местность стала холмистой, с камнями и громадными валунами.

— Зато теперь мы согреемся, — пробормотал Сакс, когда Надя сказала ему о новой полосе с препятствиями.

Солнце садилось, а их тени протянулись далеко на восток, как будто они были гигантами. Позади них тонул безлюдный Берроуз, заполненный черной водой. Когда город исчез, Двухэтажный холм и столовая гора Мойрис почти слились с темно-фиолетовым небом. Жженая умбра Исиды словно покрылась пеплом, когда пылающий солнечный диск опустился на запад. А они все продолжали свой путь в красноватом сумраке, вытянувшись, будто отступающая армия.


Время от времени Надя посматривала «Мангалавид»: новости с других частей планеты ее успокаивали. Все крупные города, кроме Шеффилда, были в руках сторонников независимости. В лабиринте Сабиси нашли убежище выжившие после пожара, и, хотя огонь еще не до конца потушили, люди были спасены. Надя на ходу переговорила с Нанао и Эцу. Даже на мини-дисплее на запястье она смогла разглядеть облегчение на лице Нанао. Надя призналась, как плохо она себя чувствует: Сабиси сожжен, Берроуз затоплен, разрушены два величайших города Марса.

— Нет, нет, — ответил Нанао. — Мы отстроим все заново. Сабиси в наших сердцах.

Они тоже послали несколько оставшихся у них поездов на станцию Ливия, действуя согласно общему плану. Кое-кто из подпольщиков снарядил даже дирижабли и самолеты. Дирижабли смогут прийти на помощь еще во время ночного марша, что было очень кстати. Людям требовалась вода, которую им могли привезти, поскольку обезвоживание в холоде и гипервентиляции могли привести к смерти.

Горло у Нади пересохло, и она с радостью взяла полную чашку теплой воды, которую ей вручила женщина из марсохода. Она приподняла маску и пила крошечными глотками, стараясь не дышать.

— Эй, послушайте меня! — весело кричала раздающая воду женщина. — Еще сотня человек, и вода у нас кончится!

Другого рода предупреждение пришло из Южной борозды. Они слышали о шахтерских лагерях вокруг Элизия, жители которых объявили себя независимыми от наднациональных корпораций и от «Свободного Марса». Они предупреждали чужаков держаться подальше. На некоторых станциях, оккупированных Красными, происходило то же самое.

— Скажите им, что все в порядке, — велела Надя людям в Южной борозде. — Пошлите им копию декларации Дорсы Бревиа, пусть они ее прочитают. Если они согласятся с разделом о правах человека, то я не вижу причин беспокоиться на их счет.


Солнце село, но они не останавливались. Фиолетовые сумерки сгустились, и Марс стал погружаться во тьму.

Неожиданно с востока прикатил Койот на своем «булыжнике». Он затормозил прямо перед Надей, и из марсохода вышли люди в комбинезонах и в куртках с капюшонами. Их лица закрывали белые маски. Они направились к Наде, Майе и Саксу. Вдруг только по силуэту Надя узнала одного из них. Это была Энн, высокая и худая, — несмотря на темноту, Надя каким-то инстинктом сразу вычленила Энн. Как-никак, но ведь они были из первой сотни!

Надя остановилась, глядя на свою древнюю подругу. Энн моргала и ежилась.

— Мы этого не делали, — отчеканила она. — Подразделение «Армскора» приехало на бронированных марсоходах, и разгорелась настоящая битва. Касэй боялся, что, если они захватят дайку, мы проиграем. Возможно, он прав.

— Как он?

— Без понятия. На дайке погибли сотни людей. Кто-то пытался спастись от потопа, направившись к Сиртису.

Она стояла перед ними — мрачная, непримиримая. Надя удивлялась, насколько емким может быть простой человеческий силуэт — черный провал на фоне звезд. Может, все дело было в развороте плеч или в наклоне головы…

— Идем, — выдавила Надя наконец.

Остальные слова будто застряли у нее в горле. Они сразу же бросились на дайку, установили там заряды… но сейчас это уже не имело смысла.

— Надо продолжать идти.

Свет давно померк. Они брели по каменистой земле, их обжигал ледяной, прямо-таки сибирский воздух. Надя могла бы ускорить шаг, но она хотела оставаться в хвосте, чтобы присматривать за самими слабыми из колонны. Она хотела помочь им. Некоторые несли на спинах своих детей, однако Надя знала, что детей в конце каравана оказалось не так уж много. Самые маленькие спали в марсоходах, а подростки шли впереди, присоединившись к выносливым взрослым. В Берроузе вообще было мало детей.

Фары марсоходов высвечивали поднимаемую ими пыль, и Надя испугалась, что в фильтры забьются крошечные частицы. Она спросила об этом вслух, и Энн ответила:

— Если прижать маску к лицу и резко выдохнуть, можно выдуть пыль. Попробуй задержать дыхание, снять ее и продуть сжатым кислородом, если у тебя есть баллончик.

Сакс кивнул.

— Ты видела маски и раньше? — поинтересовалась Надя.

— Очень долго использовала такие.

— Ясно, — Надя поэкспериментировала со своей, прижав материал прямо ко рту и сильно подув. Скоро она поняла, что ей не хватает дыхания. — Мы должны идти вдоль магистрали и дорог, чтобы уменьшить количество пыли. И пусть марсоходы едут позади.

Они двигались вперед. Через пару часов караван нашел свой собственный ритм. Никто никого не обгонял, никто не отставал. Температура падала. Фары марсоходов иногда освещали тысячи людей, которые брели по плавному подъему дороги на юг. Им оставалось преодолеть двенадцать или пятнадцать километров, в темноте сложно было судить. Колонна напоминала гигантскую змею.

Мощные всполохи скрещивающихся фар, красное свечение габаритных огней… Фантастическое зрелище. Внезапно над их головами раздалось гудение, прибыли дирижабли из Южной борозды, они парили, как безвкусные НЛО, но снижались, чтобы сбросить груз воды и еды на землю. Кроме того, они забрали измотанных людей из хвоста колонны. Затем они поднялись выше и улетели, став лишь ярким созвездием, исчезающим за восточным горизонтом.

Толпа буйной молодежи пыталась петь, но воздух был слишком разреженным, и они недолго продержались. Наде понравилась идея, и она начала прокручивать в голове свои старые любимые песни: «Алло, Центральная, соедините с доктором по джазу», «Корзина прохудилась», «На солнечной стороне улицы». Снова и снова.

Чем дольше длилась ночь, тем лучше становилось ее настроение. Почему-то она не сомневалась, что их план сработает.

Надя не видела сотен упавших изможденных людей, но слышала новости: из марсоходов передавали, что молодняк переоценил свои силы, выдохся и нуждался в срочной помощи. Они начали свой поход, выйдя из пятисот миллибар и оказавшись в трехстах сорока. На Земле такой перепад был равнозначен подъему с высоты в четыреста метров над уровнем моря до шести с половиной тысяч метров. Серьезный прыжок, даже учитывая повышенный уровень кислорода в атмосфере Марса, который смягчал эффект. Теперь эвакуированных валила с ног горная болезнь: она косила самых юных немного сильнее, чем стариков, а многие из молодежи взяли очень резкий старт. Сейчас они расплачивались за это головной болью и тошнотой. Но арабы в марсоходах успешно подобрали тех, кому было совсем плохо, а остальным обеспечили сопровождение. Хвост колонны шел умеренным шагом.

Надя плелась впереди, иногда плечом к плечу с Майей или Артом, иногда — сама по себе. Ее разум блуждал в кусачем холоде, воскрешая разрозненные осколки прошлого. Она вспоминала опасные прогулки, которые совершала на поверхности Марса, теперь уже принадлежавшего ей и остальным. Буря с Джоном в кратере Рабе… Поиски сигнальных маяков с Аркадием… Как она шла за Фрэнком в Лабиринте Ночи, когда они бежали от нападения в Каире… Тогда она впала в странную мрачную жизнерадостность. Возможно, то был ответ на чувство освобождения от ответственности, она стала простым пехотинцем, выполняющим приказы командира. 61-й год был катастрофой. И революция тоже могла скатиться в хаос… что, в принципе, и случилось. Никто ничем не управлял. Но на ее консоль до сих пор поступали сообщения отовсюду. И никто не собирался атаковать их из космоса. Самые непримиримые члены Временного Правительства наверняка убиты в каньоне Касэй… Шутка Арта о «борьбе с вредителями» оказалась правдой. А остальных задавили числом. Никто не способен контролировать целую планету диссидентов. А может, они были слишком запуганы, чтобы попытаться.

Но они, подпольщики, все-таки прорвались. Или условия на Земле поменялись из-за потопа… Кто знает? Вероятно, феномены марсианской истории были лишь искаженным отражением трансформаций на Терре. Конечно. Но будущее внушало опасения. Ладно, об этом она подумает позже. Когда придет время, они со всем разберутся. Сейчас им надо беспокоиться только о том, чтобы добраться до станции Ливия. Чисто физическая проблема — и ее решение безмерно радовало Надю. Наконец-то она может сделать что-то сама. Идти. Вдыхать ледяной воздух. Пытаться согреть легкие теплом тела и сердца… Что-то вроде сверхъестественного распределения тепла, практикуемого Ниргалом. Хоть бы у нее получилось!

Ей показалось, что она засыпает на ходу. Надя встревожилась, не отравилась ли она CO2, и стала усиленно моргать, чтобы не отключиться. Горло саднило. Хвост каравана замедлился, и марсоходы возвращались, чтобы подобрать почти сдавшихся, довезти по склону до станции и вернуться за новой партией. Горная болезнь охватила почти всю колонну, и Красные через наручные консоли инструктировали людей, как безопасно снять маски и опорожнить желудок. Однако это была сложная и неприятная процедура. Кроме того, многие действительно страдали от отравления CO2. Но они уже приближались к пункту назначения. Надя поглядывала на дисплей своей консоли, которая транслировала изображения станции. Ливия напоминала токийское метро в час пик, но поезда курсировали постоянно, что тоже радовало.

К ним подполз марсоход.

— Может, вас подбросить?

— Убирайтесь! — рявкнула Майя. — Вы что, свихнулись? Помогите другим, не тратьте время попусту!

Водитель подчинился, чтобы не слышать новых ругательств.

— Хватит, — прохрипела Майя. — Мне сто сорок три года, и будь я проклята, если не пройду этот путь до конца. Давайте-ка прибавим шагу.

Но они шли так же медленно, как и минуту назад. Они отстали от колонны, наблюдая череду огней, прыгающую в тумане впереди. Глаза слезились и болели, но сейчас боль стала нестерпимой. Очевидно, оцепенение от холода уже не помогало. В уголки век набился песок, который царапал кожу.

«Надо доработать маску и снабдить комплект очками», — подумала Надя.

Она споткнулась о камень, и память мгновенно перенесла ее в юность. Однажды она вместе со своими коллегами возвращались домой с какой-то полевой работы. Дело было на Урале, и у них сломался грузовик. Они были вынуждены возвращаться ночью из заброшенного Челябинска-65 в Челябинск-40 — каким-то чудом они преодолели пятьдесят с лишним морозных километров. По дороге им попадались разрушенные предприятия сталинской эпохи: громадные здания заводов, разбитые трубы, поваленные заборы, остовы машин… а над их головами плыли низкие тучи. Тогда все воспринималось как сон.

Надя рассказала про этот случай Майе, Арту и Саксу и закашлялась. Горло продолжало саднить, а из глаз лились слезы. Они привыкли к интеркомам и общаться без их помощи оказалось так странно… Но она хотела говорить.

— Не знаю, как я могла забыть ту ночь. Но я очень долго не вспоминала о ней. Все произошло, наверное, сто двадцать лет назад.

— Сегодняшний переход ты точно не забудешь, — заметила Майя.

Они продолжали обмениваться репликами, и в воспоминания ударились Сакс и Арт. Однако две русские женщины могли перечислить десяток гораздо более морозных ночей, чем те, что довелось испытать мужчинам.

— Как насчет самых жарких? — спросил Арт. — Послушайте! У нас однажды был конкурс пильщиков, и выигрывал тот, у кого пила мощнее, я поставил на свою двигатель от Харлея и распилил бревно за восемь секунд. Но двигатели мотоциклов охлаждаются воздухом, если вы не знали, и ладони у меня горели!

Они рассмеялись.

— Не считается, — фыркнула Майя. — Это же только ладони, а не тело целиком.

Небо посветлело. Сперва Надя решила, что у нее окончательно расфокусировалось зрение из-за того, что глаза запорошило песком. Но когда она проморгалась и посмотрела на запястье, то поняла, что было уже около пяти часов утра. Ливия находилась в нескольких километрах от них. Температура держалась на отметке 256 градусов по Кельвину.


Они дошли на рассвете. Люди передавали по кругу чашки с горячим чаем — ароматным, словно амброзия. Станция была переполнена, и несколько тысяч человек ждали снаружи. Но эвакуация, организованная и проводимая под руководством Влада, Урсулы и целой толпы богдановистов, длилась без осложнений уже несколько часов. Поезда по-прежнему подходили по трем веткам дороги, с востока, запада и юга, загружались и вскоре отбывали. А над горизонтом парили дирижабли. Население Берроуза рассредоточивалось моментально. Одних везли в Элизий, других в Элладу и дальше на юг к Хираньягарбхе и Кристианаполису. Остальных перенаправляли в маленькие городки по пути к Шеффилду, включая и Андерхилл.


Они ждали своего поезда. Глаза у всех были донельзя воспаленные, что вкупе с пыльными масками на лицах придавало им совершенно дикий, кровожадный вид. Бесспорно, для прогулок под открытым небом требовались надежные очки.

Наконец Зейк и Марина проводили в здание станции последнюю группу. К этому моменту немногие оставшиеся из первой сотни нашли друг друга и сгрудились у стены, притянутые той силой, которая всегда сплачивала их в кризис. Теперь, когда последняя группа была внутри, их осталось совсем немного: Майя и Мишель, Надя, Сакс и Энн, Влад, Урсула, Марина, Спенсер, Ивана, Койот…

Дальше, у магистрали, Джеки и Ниргал направляли людей к поездам, махали руками, будто дирижеры, и поддерживали тех, кому ноги отказали в последнюю минуту. Первая сотня потащилась к платформе. Майя проигнорировала Джеки, пройдя мимо нее в вагон. Надя последовала за ней, а затем в вагон ввалились и остальные. Они плелись по центральному проходу мимо измученных, но счастливых людей. Их лица потемнели от пыли, и лишь вокруг ртов кожа имела нормальный телесный оттенок. На полу валялось несколько грязных масок, но большинство сжимали их в руках.

Экраны в спинках кресел транслировали картинку, передаваемую с дирижаблей над Берроузом. Город превратился в море с глыбами льда и черными полыньями. Над гигантским водоемом возвышались девять столовых гор, правда, теперь уже это были острова с обрывистыми берегами. Сады на их вершинах и незатопленные окна странно смотрелись над грязными изломанными льдинами.

Надя и остаток первой сотни прошли за Майей, заняв последний вагон поезда. Майя повернулась, пристально оглядела их всех и спросила:

— И куда мы едем, в Андерхилл?

— В Одессу, — ответил Сакс.

Она улыбнулась.

Люди вставали и пересаживались вперед, чтобы старики могли сесть рядом. Никто из первой сотни не отказался от предоставленной им любезности. Они вежливо благодарили и плюхались в кресла, и вскоре в вагоне стало совсем тесно.

Влад сказал что-то о капитане, который должен последним покидать тонущий корабль. Замечание показалось Наде грустным. Она была по-настоящему измотана и клевала носом. Она любила Берроуз, и вложила в город столько сил… Она вспомнила, что Нанао сказал о Сабиси. Берроуз тоже был в их сердцах. Возможно, когда береговая линия нового моря стабилизируется, они построят другой Берроуз где-нибудь рядом.

Энн сидела в углу напротив нее, а по проходу шел Койот. Он то и дело останавливался, подскакивал к окнам и поднимал вверх большой палец, показывая Ниргалу и Джеки (те до сих пор оставались снаружи), что все хорошо. «Видимо, эта парочка загрузится в поезд последней, разделив миссию капитана корабля», — подумала Надя. Мишель смеялся какой-то реплике Майи.

Урсула, Марина, Влад, Спенсер… Эти члены ее семьи находились рядом с ней — в безопасности, по крайней мере сейчас. Только этот миг у них и был — крошечный отрезок настоящего… Но бегущие секунды времени продолжали отсчет. Надя тяжело осела в кресле, заморгала сухими, покрасневшими глазами и поняла, что сейчас заснет.

Поезд тронулся.

* * *
Сакс просматривал дисплей наручной консоли. Надя неожиданно проснулась и спросила:

— Что творится на Земле?

— Уровень моря поднимается. Уже выше четырех метров. Похоже, наднациональные корпорации на время прекратили свою склоку. Мировой Суд выступил посредником и угомонил их. «Праксис» направил все свои ресурсы на борьбу с последствиями наводнения. Кажется, некоторые корпорации подумывают присоединиться к нему. Генеральная Ассамблея ООН была созвана в Мехико. Индия подтвердила заключение договоренностей с независимым правительством Марса.

— Сделка с дьяволом, — захохотал Койот, который услышал Сакса. — Индия и Китай слишком велики, чтобы мы с ними справились. Вот увидите.

— Значит, войны прекратились? — уточнила Надя.

— Не ясно, надолго ли, — ответил Сакс.

Майя скривилась.

— Не навсегда.

Сакс пожал плечами.

— Нам необходимо сформировать правительство… и побыстрее, — заявила Майя. — Надо разговаривать с Землей единым фронтом. Чем авторитетнее мы выглядим, тем меньше шансов, что они явятся искоренять нас.

— Они явятся, — ухмыльнулся Койот.

— Нет, если мы покажем, что они получат от нас все, что им нужно, мирным путем, — раздраженно ответила Майя. — Пусть они притормозят!

— Как же! Уверен, что они прилетят на наш Марс!

— Мы всегда будем в опасности, пока на Земле нет стабильности.

— На Терре никогда не будет стабильности, — сказал Койот.

Сакс задумался.

— Мы должны принести туда стабильность! — воскликнула Майя, грозя Койоту пальцем. — Ради собственного блага!

— Ареоформирование Земли, — добавил Мишель с ироничной улыбкой.

— Конечно, почему бы и нет? — ответила Майя. — Если понадобится.

Мишель поцеловал Майю в пыльную щеку. Койот насупился.

— Это все равно, что двигать мир без точки опоры, — проворчал он.

— Точка опоры у нас в головах, — парировала Майя, поразив Надю.

Марина тоже просматривала дисплей консоли.

— Кларк находится в руках спецслужб и лифт тоже, — произнесла она. — Питер говорит, что они оставили Шеффилд, но не гнездо. Ой! Кто-то утверждает, что видел Хироко в Хираньягарбхе!

Они замолчали, погрузившись в свои мысли.

— Я получил записи Временного Правительства о первом захвате Сабиси, — нарушил паузу Койот. — Там вообще нет ни слова о Хироко или о ком-нибудь из ее группы. Вряд ли она у них.

— Написанное не имеет отношения к случившемуся, — сурово изрекла Майя.

— На санскрите, — встряла Марина, — Хираньягарбха значит «Золотой зародыш».

Сердце Нади сжалось. «Появись, Хироко, — подумала она. — Появись, пожалуйста, появись…» На Мишеля было больно смотреть. Вся его семья исчезла…

— Мы пока не уверены, что Марс един, — вымолвила Надя, чтобы отвлечь Мишеля, и поймала его взгляд. — Мы не пришли к согласию в Дорсе Бревиа… Почему мы сможем договориться сейчас?

— Потому что мы свободны, — ответил Мишель, приходя в себя. — Теперь это реально. Мы попытаемся. Ведь если ты прилагаешь к чему-то усилия, то никогда не проиграешь.

Поезд замедлил ход, пересекая экваториальную ветку, они покачивались туда-сюда вместе с ним.

— В Северном море Красные взрывают насосные станции, — пробормотал Койот. — Не думаю, что в вопросе терраформирования вы быстро придете к консенсусу.

— Верно, — сипло вставила Энн и прочистила горло. — Мы хотим избавиться от всего лишнего.

Она покосилась на Сакса, но он оставался бесстрастен.

— Экопоэзис, — сказал он. — У нас уже есть биосфера. Это все, что нам нужно. Красивый марсианский мир.

За окнами проносился изломанный пейзаж. Склоны Тиррены были окрашены в хаки миллионами крохотных пятен травы, мха и лишайников, растущих между камней. Рассеянный свет утра освещал холмистую равнину.

Они молча смотрели на Марс. Надя чувствовала удушье, когда пыталась думать об этом. Только бы не мешать все в одну кучу, как там, за окном, где сплелись краски ржавчины и хаки…

Она посмотрела на остатки первой сотни, и внутри нее словно провернулся какой-то ключ. Ее глаза болели, горло все еще сильно саднило, но сон как рукой сняло. Ком в желудке рассосался — впервые с начала революции. Она вдохнула полной грудью и опять посмотрела на лица друзей… Энн злилась на нее, Майя злилась на Койота, все они были избитыми, грязными, красноглазыми. Красные люди, радужки, как круглые фишки из самоцветов, в окружении лопнувших сосудов.

— Аркадий был бы рад, — вырвалось у Нади.

Они встрепенулись. И поняла, что никогда не говорила с ними о нем.

— Саймон тоже, — добавила Энн.

— И Алекс.

— И Саша.

— И Татьяна…

— И все, кого мы потеряли, — выпалил Мишель, пока список не стал слишком большим.

— Но не Фрэнк, — буркнула Майя. — Фрэнк всегда был чем-то взбешен.

Они расхохотались, и Койот спросил:

— А ты у нас продолжаешь традицию, да?

И они снова засмеялись, а она погрозила ему кулаком.

— А Джон? — осведомился Мишель, отпустив руку Майи и обращая к ней свой вопрос.

Майя окончательно высвободилась и свирепо посмотрела на Койота.

— Джон не стал бы рыдать, скорбеть и хмуриться и послал бы Земле воздушный поцелуй, если бы мы могли без нее обойтись! Джон Бун пребывал бы в экстазе!

— Нам не стоит об этом забывать, — сказал Мишель. — Мы должны всегда помнить, как бы он поступил.

Койот усмехнулся.

— Он бы бегал туда-сюда по поезду под кайфом. Вечеринка бы длилась аж до самой Одессы. Музыка, танцы и все такое…

Они посмотрели друг на друга.

— Ну? — произнес Мишель.

Койот сделал приглашающий жест.

— Кажется, никто особо не нуждается в нашей помощи.

— Но все-таки… — начал Мишель.

И тогда они встали и пошли обратно — к головному вагону.



Книга III. ГОЛУБОЙ МАРС

Красной планеты больше нет. Отныне зеленый и изобильный, Марс из пустыни превратился в мир, где люди могут процветать.

Но вновь разгорается жестокая борьба между Красными, отстаивающими независимость Марса, и Зелеными — «терраформирователями». В это время переполненной и загрязненной Земле угрожает крупнейшее наводнение, грозящее уничтожить все живое.

Марс становится последней надеждой человечества, и теперь его жителей ждет нелегкий выбор: демографический взрыв или… межпланетная война.

Часть I. Гора Павлина

— Марс свободен. Теперь мы сами по себе. Никто больше не указывает, что нам делать.

Энн возвестила это, стоя в головном вагоне поезда.

— Но скатиться к старым нормам поведения очень легко. Нарушишь одну иерархию — и на ее месте мгновенно возникнет другая. Мы должны быть на страже, потому что всегда найдутся люди, которые захотят создать еще одну Землю. Необходимо, чтобы ареофания стала непрестанной, нескончаемой борьбой. Нам придется глубже, чем когда-либо прежде, поразмыслить над тем, что это значит — быть марсианами.

Ее слушатели сидели, ссутулившись в креслах, и наблюдали из окон за проплывающей мимо местностью. Утомленные, они рыскали взглядами. Красноглазые Красные. В резком свете зари все казалось новым; на обветренной земле снаружи не было ничего, кроме зеленоватых булыжников, заросших лишайником и кустами. Они выбили с Марса почти все земные силы, завершая долгую кампанию всплеском решительных действий — уже после начала великого потопа на Земле. И сейчас они устали.

— Мы прибыли на Марс с Земли, и этот путь стал истинным очищением. Мы стали больше понимать, получили свободу действий, какой не имели до этого. Получили возможность выразить лучшее в нас самих. И мы стали действовать. Создавать лучший образ жизни.

Таким был миф, с которым все они росли. Сейчас, когда Энн вновь его пересказывала, молодые марсиане смотрели как бы сквозь нее. Они смастерили эту революцию, отвоевали себе Марс, вытеснив всю земную полицию в Берроуз, после чего затопили город и потеснили землян до самого Шеффилда, что на горе Павлина. Теперь им предстояло прогнать врагов и оттуда, вынудив их, воспользовавшись лифтом, подняться в космос и отправиться на Землю; это было еще впереди. Но даже успешная эвакуация из Берроуза расценивалась ими как крупная победа, и некоторые опустошенные лица, обращенные к Энн или к окну, похоже, не выражали ничего, кроме желания передышки, чтобы хоть немного насладиться триумфом. Они были изнурены.

— Нам поможет Хироко, — проговорил молодой парень, нарушив тишину, в которой поезд парил над землей.

Энн с сомнением покачала головой.

— Хироко за Зеленых, — ответила она. — Она первая среди них.

— Хироко придумала ареофанию, — не унимался парень. — Марс для нее на первом месте. Она нам поможет, я знаю. Я встречался с ней. Она сама мне сказала.

— Но она мертва, — заметил кто-то.

Снова наступило молчание. Мир проплывал под ними.

Наконец, со своего места поднялась высокая девушка, спустилась по проходу и обняла Энн. Оковы заклятия пали, слова оказались забыты, и все, один за другим, вскочили, сгрудились на свободном пространстве в голове поезда, вокруг Энн, принялись обнимать ее, пожимать руки — или просто прикасались к ней, Энн Клейборн, одной из тех, кто научил их любить Марс, кто вел их в борьбе за независимость от Земли. И хотя взгляд ее воспаленных глаз все еще не сходил с каменистого склона Тирренского массива, что возвышался позади них, она улыбалась. Она обнимала их в ответ, пожимала руки, тянулась, стараясь дотронуться до лиц.

— Все будет хорошо, — заверила она. — Мы сделаем Марс свободным.

И они соглашались с ней и поздравляли друг друга.

— На Шеффилд! — возвещали они. — Завершим начатое. Марс укажет нам путь.

— Но она не мертва, — возразил паренек. — Я видел ее в прошлом месяце в Аркадии. Она еще объявится. Где-нибудь да объявится.

* * *
Перед рассветом небо розовело, как и прежде, становясь бледным и чистым на востоке, насыщенным и полным звезд на западе. Энн дожидалась этого момента, пока вместе со всеми ехала на запад, навстречу громаде черной земли, вздымающейся к небу, — куполу Фарсида, на котором все отчетливее выделялся широкий конус горы Павлина. Поднимаясь в гору из Лабиринта Ночи, они уже оказались выше плотных слоев новой атмосферы. У подножия Павлина ее давление достигало всего 180 миллибар, а когда они одолели восточный склон огромного щитового вулкана — упало ниже 100 миллибар и продолжало падать. Постепенно они оказались выше всякой растительности и захрустели по грязным участкам обветренного снега. Затем поднялись даже над снегом, где вокруг не было ничего, кроме скал и непрестанных холодных ветров. Обнаженная земля выглядела так, будто все еще были дочеловеческие времена, словно они ехали назад в прошлое.

Но это было настоящее. И при виде этого мира цвета железа, где скалы овевались нестихающими ветрами, в душе Энн Клейборн вспыхнуло некое глубинное чувство. Пока машины Красных катились в гору, в каждом, кто в них находился, расцветало восхищение, подобное чувству, которое испытывала Энн. А когда солнце надломило далекий горизонт, в кабинах все разом смолкло.

Затем склон, по которому они поднимались, стал более покатым, приобретая форму идеальной синусоиды до тех пор, пока они не очутились на плоском круглом плато вершины. Здесь им открылся вид на шатровые городки, взявшие в кольцо край гигантской кальдеры и скопившиеся у самой опоры космического лифта, километрах в тридцати к югу от него.



Они остановились. Тишина в кабинах из благоговейной превратилась в гнетущую. Энн стояла у окна верхней кабины и смотрела на юг, где лежал Шеффилд — построенный ради пуска космического лифта, раздавленный его падением, отстроенный вновь с восстановлением лифта. Она пришла уничтожить этот город так же основательно, как римляне уничтожили Карфаген; она собиралась обрушить восстановленный провод, как они разрушили первый в 2061 году. Когда им это удастся, Шеффилд вновь сравняется с поверхностью. То, что от него останется, окажется бесполезным здесь, на вершине вулкана, возвышающегося над плотными слоями атмосферы, и через какое-то время те здания, что уцелеют, будут заброшены, а потом разобраны на стройматериалы, и от них останутся лишь остовы шатров и, может быть, метеостанция, после чего на вершине воцарится долгое, купающееся в лучах солнца безмолвие. Солью землю уже посыпали.


Жизнерадостная Иришка из фарсидских Красных присоединилась к ним на маленьком марсоходе и повела сквозь лабиринт складов и небольших шатров, что окружал пересечение экваториальной железной дороги и дороги, тянущейся вокруг края. По пути она описывала им текущее положение. Бо́льшая часть Шеффилда и других поселений на горе уже находилась во власти марсианских революционеров. Но космический лифт и территория вокруг его комплекса — нет, в этом и была загвоздка. Силы революционеров на Павлине состояли из слабо вооруженных отрядов, которые зачастую преследовали разные цели. Нынешних успехов им удалось достичь благодаря ряду факторов: неожиданности, контролю над марсианским космосом, череде стратегически важных побед, поддержке большинства населения планеты, нежеланию Временного Правительства ООН — ВП ООН — открывать огонь по гражданским, даже когда те устраивали массовые демонстрации на улицах. В результате войска службы безопасности ВП ООН отступили из всех районов Марса, чтобы перегруппироваться в Шеффилде, и теперь бо́льшая их часть сидела в лифтовых кабинах, поднимающихся на Кларк, балластный астероид и космическую станцию на вершине лифта. А остальные оказались в ловушке на территории, прилегающей к огромному комплексу, называемому Гнездом. Этот участок составляли объекты, обеспечивающие работу лифта, и промышленные склады, а также общежития и столовые, необходимые для проживания и питания работников порта.

— Сейчас там всем этим пользуются, — сказала Иришка, — потому что, хоть они и зажаты там, как мусор в уплотнительной машине, не будь у них достаточно еды и укрытий, они пытались бы прорваться. Сейчас ситуация все равно напряженная, но они по крайней мере могут там жить.

Энн подумала, что это чем-то напоминало ситуацию, которая только-только разрешилась в Берроузе. А разрешилась она хорошо.

Теперь лишь требовалось, чтобы кто-то отважился на нужное действие, и тогда все закончится: войска ВП ООН эвакуируются на Землю, провод обрушится, связь Марса и Земли прервется. А любую попытку соорудить на орбите новый провод, которую предприняли бы в ближайшие десять лет, можно пресечь.

Иришка повела их по беспорядочной территории Восточного Павлина, и их маленький караван подобрался к краю кальдеры, чтобы припарковать там свои марсоходы. К югу от западной окраины Шеффилда удавалось различить лишь провод лифта, едва заметную черту, да и то всего пару километров из двадцати четырех тысяч его протяженности. Еле заметный, он присутствовал в каждом их шаге, каждой беседе — и даже каждой мысли, точно пронзая их и растягиваясь черной нитью, соединяющей их с Землей.


Когда они устроились в лагере, Энн связалась по наручной консоли с Питером, своим сыном. Он был одним из лидеров революции на Фарсиде и руководил кампанией против ВП ООН, сосредоточившего силы в Гнезде и на прилегающей территории. Это можно было считать в лучшем случае умеренной победой, но она сделала Питера одним из героев прошлого месяца.

Он ответил на звонок, и изображение его лица появилось у нее на запястье. Питер так был похож на мать, что это порой приводило ее в замешательство. Было заметно, что он поминутно отвлекается от разговора с ней.

— Есть новости? — спросила Энн.

— Нет. Мы сейчас вроде как в тупике. Мы позволяем всем, кто находится за пределами лифтового района, свободно проходить туда, то есть, по сути, отдаем под их контроль и железнодорожную станцию, и аэропорт на южном краю, и линии подземки, ведущие оттуда к Гнезду.

— А самолеты, которые эвакуировали их из Берроуза, здесь?

— Да. Похоже, бо́льшая их часть отправится на Землю. Здесь у них очень тесно.

— Так они вернутся на Землю или выйдут на орбиту Марса?

— На Землю. Думаю, они больше не рискнут выйти на нашу орбиту.

Она улыбнулась. Питер здорово постарался в космосе, помогая Саксу, да и не только. Ее сын — космонавт, из Зеленых. Они много лет почти не разговаривали друг сдругом.

— Так что ты собираешься делать теперь? — спросила Энн.

— Не знаю. Я не вижу способа захватить лифт или хотя бы Гнездо. Вообще не вижу. Даже если это нам удастся, они всегда могут разрушить лифт.

— И?

— Ну… — Он вдруг показался обеспокоенным. — Сомневаюсь, что это было бы хорошо. А ты?

— Я думаю, что его как раз стоит разрушить.

Это его рассердило.

— Тогда лучше стой подальше от места падения.

— Обязательно.

— Не хочу, чтобы кто-либо разрушал его, не подумав как следует, — резко заявил он. — Это важно. Такое решение должно приниматься всем марсианским обществом. Самому-то мне кажется, что лифт нам нужен.

— Только у нас нет никакой возможности им завладеть.

— Еще посмотрим. И все же это вопрос не из тех, что можно решать самостоятельно. Я слышал, что случилось в Берроузе, но здесь другой случай, понимаешь? Мы вместе выбираем стратегию. Это нужно обсуждать.

— Эти ребята в таком деле как раз хороши, — горько заметила Энн.

Все всегда проговаривалось до мелочей, но никогда не приносило толку. Время проходило, и все. Кто-то должен был действовать. Но Питер снова, казалось, отрывался от настоящей работы. Она чувствовала, что он собирался взвесить все решения по поводу лифта. Несомненно, это было частью более общего его ощущения, будто он владел планетой по праву рождения как нисей, что отличало первую сотню и остальных иссеев от всех прочих. Будь Джон жив, это было бы нелегко сказать, но король умер — да здравствует новый король, ее сын, король нисеев, первых истинных марсиан.

Но с королем или без, теперь на Павлине собиралась армия Красных. Она стала сильнейшим военным формированием, оставшимся на планете, и теперь намеревалась завершить свое дело. Они не верили ни в единогласие, ни в компромисс и считали, что уничтожение провода убьет одним выстрелом двух зайцев: сокрушит последний оплот полиции и оборвет связь Марса с Землей, что и было первичной целью Красных. Да, уничтожение провода было шагом совершенно необходимым.

Но Питер, похоже, этого не знал. Или, может быть, ему было безразлично. Энн попыталась ему об этом сказать, но он лишь кивал и бормотал:

— Да-да, да-да.

Такой же надменный, как и все Зеленые, такой же беспечный и неразумный из-за всех этих увиливаний и взаимодействий с Землей — будто от этой громадины можно было добиться чего-то стоящего. Нет. Здесь требовалось прямое действие, как при наводнении в Берроузе или саботаже, подготовившем почву для революции. Без этого она даже не началась бы или была бы сразу подавлена, как в 2061-м.

— Да-да. Тогда нам лучше устроить встречу, — сказал Питер, раздраженный словами матери не меньше, чем она его высказываниями.

— Да-да, — с нажимом ответила Энн.

Их встречи иногда приносили пользу: люди могли подумать, будто они что-то значат, пока где-то в другом месте вершились настоящие дела.

— Я постараюсь что-нибудь организовать, — пообещал Питер. Она увидела, что наконец завладела его вниманием, но в выражении его лица таился какой-то неприятный оттенок, словно Питеру кто-то угрожал. — Пока ситуация не вышла из-под контроля.

— А она уже вышла, — ответила Энн и оборвала связь.


Энн просматривала новости по разным каналам — «Мангалавиду», частным сетям Красных, земным сводкам. Несмотря на то что Павлин и лифт находились в центре внимания на Марсе, в реальности силы, сосредоточенные на вулкане, были разобщены. Ей казалось, что Красных подпольщиков там больше, чем Зеленых войск движения «Свободный Марс» и их союзников. Но как все обстояло на самом деле, сказать было трудно. Касэй вместе с наиболее радикальным крылом Красных, называвшимся ка-кадзе («огненный ветер»), недавно заняли северный склон Павлина, овладев железнодорожной станцией и куполом Ластфлоу. Красные, с которыми путешествовала Энн — большинство из них принадлежало к основному течению, — обсуждали, не стоит ли обогнуть край и примкнуть к ка-кадзе, но в итоге решили остаться на Восточном Павлине. Энн молча наблюдала за обсуждением, но результат ее удовлетворил, так как сближаться с Касэем, Дао и их товарищами она не желала. Она тоже хотела остаться на Восточном Павлине.

Там отчасти располагались военные отряды движения «Свободный Марс», перебравшиеся из своих машин в брошенные склады. Восточный Павлин становился основным сосредоточием революционных групп всех мастей.

Спустя пару дней после прибытия Энн прошла по уплотненному реголиту в самый крупный склад в шатре, чтобы поучаствовать в общем стратегическом совещании. Собрание прошло примерно так, как она ожидала. В центре обсуждения находилась Надя, и говорить с ней в этот момент было бесполезно. Энн просто сидела на стуле у задней стены, наблюдая, как остальные излагают свое видение их положения. Они не желали говорить то, в чем Питер уже ей признался в личной беседе: отбросить силы ВП ООН от лифта невозможно. Прежде чем согласиться с этим, им нужно было сначала обсудить проблему вдоль и поперек.

Позднее тем же вечером к ней подсел Сакс Расселл.

— Космический лифт, — сказал он. — Его можно… использовать.

Энн испытывала неловкость, беседуя с Саксом. Она знала, что он получил черепно-мозговую травму, попав в руки солдат Временного Правительства, и прошел процедуру, изменившую его личность, что ничуть ему не помогло. Все стало только хуже, притом что выглядел он как старый добрый Сакс. Словно родной, но ненавистный брат, он подчас казался совершенно другим человеком, поселившимся в знакомом теле. Перед тем как присоединиться к Энн, Сакс беседовал с Надей и Артом и выглядел незнакомцем, опрятным стариком с пронизывающим взглядом, говорившим голосом Сакса, в его прежней манере. Но сейчас, когда он подсел к ней, она видела, что изменения, произошедшие в его лице, были лишь поверхностными. И хотя Сакс выглядел знакомо, внутри него сидел чужой — это был человек, который запинался и дергался, пытаясь выдать какую-нибудь фразу, но в половине случаев у него получалось нечто, что с трудом можно было назвать связным.

— Лифт — это… э-э, устройство. Для… поднимания. Э-э… инструмент.

— Только тогда, когда он под нашим контролем, — осторожно заметила Энн, словно объясняя ребенку.

— Контролем, — проговорил Сакс, точно размышляя над новым для себя термином. — Влияние? Если кто-то по-настоящему желающий может обрушить лифт, то… — Он умолк, потерявшись в своих мыслях.

— То что? — напомнила Энн.

— То он под контролем у всех. Согласованное существование. Это очевидно?

Он словно переводил с другого языка. Это был не Сакс. Энн оставалось лишь покачать головой и попытаться вежливо объяснить. Она сказала ему, что лифт служил каналом, по которому наднационалы попадали на Марс. И сейчас он находится в их руках, а революционеры не имеют никакой возможности вытеснить оттуда вооруженные силы противника. И в таком положении очевидный ход — разрушить лифт. Предупредить людей, дать официальное уведомление, а потом сделать это.

— Человеческие жертвы будут минимальны, а те, что будут, станут виной тех глупцов, которые решат остаться на проводе или в районе экватора.

К сожалению, ее слова услышала Надя, находившаяся в середине помещения, — она отрицательно затрясла головой так сильно, что ее короткие седые локоны разметались и стали напоминать клоунский воротник. Она все еще сильно злилась на Энн из-за Берроуза, хоть и не имела на то веских причин. Энн бросила на Надю сердитый взгляд, когда та направилась к ним. Надя отрывисто заметила:

— Нам нужен лифт. Это такой же канал на Землю для нас, как и для них — канал на Марс.

— Но нам не нужен канал на Землю, — возразила Энн. — Мы не связаны физически, разве ты сама не видишь? Я не говорю, что нам не нужно иметь влияние на Землю, я не изоляционист, как Касэй или Койот. Я согласна, что нам нужно попытаться воздействовать на них. Но это будет не физическое воздействие, понимаешь? Нужно воздействие посредством идей, переговоров и, может, даже нескольких посланников. Нужен информационный обмен. По крайней мере, если все сделать как надо. Тогда уже он перерастет в физическое воздействие — обмен ресурсами, массовую эмиграцию, полицейский контроль, — вот тогда лифт станет полезным, даже необходимым. А разрушив его, мы как бы скажем: мы будем играть по нашим правилам, а не по вашим.

Это было совершенно очевидно. Но Надя по невообразимой для Энн причине опять затрясла головой.

Сакс прочистил горло и в своей старой манере, словно перечисляя элементы периодической таблицы, произнес:

— Если мы можем разрушить его, то это, по сути, то же, как если бы мы уже его разрушили.

Он щурился и примаргивал. Точно призрак, внезапно возникший подле нее, апологет терраформирования, враг — Саксифрейдж Расселл собственной персоной, такой же, как всегда. И сейчас она могла лишь приводить те же доводы, что и обычно, слабые доводы, которые выглядели несостоятельными еще до того, как слетали с губ.

Но Энн не сдавалась.

— Люди действуют, исходя из того, что есть на самом деле, Сакс. Боссы наднационалов, ООН и правительства посмотрят в небо, увидят, что там есть, и будут вести себя соответственно. А если провод рухнет, то у них не найдется ни ресурсов, ни времени, чтобы тягаться с нами. Но если он останется висеть, им захочется с нами потягаться. Они решат, что это их шанс. Обязательно появятся люди, которые будут кричать, что следует попытаться достать нас.

— Они всегда смогут добраться сюда. Провод всего лишь позволяет сэкономить на топливе, — возразил Сакс.

— Экономит топливо, поэтому именно на лифте возможны массовые перемещения.

Но Сакс уже отвлекся и вновь превратился в незнакомца. Никто не уделял Энн внимания слишком долго.

Надя уже пустилась в рассказы о контроле над орбитой, безопасности на пропускных пунктах и тому подобном.

Сакс-чужак перебил ее, будто и не слышал ее слов:

— Мы обещали… выручить их.

— Отправив им еще металла? — отозвалась Энн. — А он им правда нужен?

— Мы могли бы… забрать людей. Это бы помогло.

Энн покачала головой.

— Столько, сколько им нужно, нам все равно не забрать.

Он нахмурился. Надя увидела, что ее перестали слушать, и вернулась к столу. Сакс и Энн замолчали.

Они всегда спорили. Никогда ни в чем не соглашались, не находили компромиссов, не расходились миром. Они спорили, определяя разные понятия одними и теми же словами, и почти не разговаривали друг с другом. Когда-то все было иначе, очень давно, когда они спорили на одном языке и понимали друг друга. Но это было так давно, что она не могла толком вспомнить, где это было. В Антарктике? Возможно… Но точно не на Марсе.

— Знаешь ли, — живо произнес Сакс, опять став совсем непохожим на себя, но уже по-другому. — Временное Правительство эвакуировало Берроуз и остальную часть планеты не из-за Красного ополчения. Если бы подпольщики были единственной причиной, земляне стали бы нас преследовать и вполне могли бы добиться своего. Но массовые демонстрации в шатрах дали понять, что почти вся планета против них. Вот чего правительства боятся сильнее всего — массовых протестов в городах. Того, что сотни тысяч людей выйдут на улицы, чтобы свергнуть нынешнюю систему. Вот что имеет в виду Ниргал, когда говорит, что политическая власть исходит из простого человеческого взгляда, а не из дула пистолета.

— И? — спросила Энн.

Сакс указал рукой на тех, кто находился на складе:

— Они все Зеленые.

Остальные продолжали спорить. Сакс, по-птичьи наклонив голову, наблюдал за ней.

Энн встала и покинула собрание, выйдя на пустынные улицы Восточного Павлина. На перекрестках то тут, то там несли вахту отряды ополченцев, устремивших глаза на юг — в сторону Шеффилда и проводного терминала. Исполненные радости и надежды, серьезные молодые уроженцы Марса. В группе, занимавшей один из перекрестков, оживленно спорили, и, когда Энн проходила мимо, девушка с предельно серьезным видом воскликнула:

— Нельзя делать только то, что хочется!

Энн продолжала идти. В ней нарастало беспокойство, хотя она сама не знала, почему. Так люди и меняются — маленькими квантовыми скачками под влиянием внешних событий, — не имея ни цели, ни плана. Кто-то говорит о «простом человеческом взгляде», и это выражение внезапно сочетается с образом лица, разгоряченного и осуждающего, и еще с высказыванием: «Нельзя делать только то, что хочется!». И тогда она поняла (помог взгляд той девушки!), что вопрос о судьбе провода, которую они сейчас решали, стоит иначе: не только «должен ли он упасть?» — а «как мы принимаем решения?». Это был существенный постреволюционный вопрос, может, даже более важный, чем любой другой, о котором они спорили, включая даже саму судьбу провода. Вплоть до настоящего времени обитатели подполья действовали по принципу: кто не с нами, тот против нас. Как раз такое отношение и загнало их под землю прежде всего прочего, заключила Энн. А применив этот принцип вначале, отказаться от него уже тяжело. Как бы то ни было, они лишь доказали, что он работает. И они намеревались пользоваться им и дальше. Она это чувствовала.

Но политическая власть… говорят, она исходит из простого человеческого взгляда. Ты можешь сражаться вечно, но, если за тобой никого нет…


Энн все еще размышляла об этом, когда въезжала в Шеффилд, уже забыв весь фарс минувшего собрания на Восточном Павлине. Она хотела сама взглянуть на место действия.

Удивительно, как мало вроде бы изменилось в повседневной жизни Шеффилда. Люди по-прежнему ходили на работу, питались в столовых, болтали, сидя на траве в парках, собирались в общественных местах города, самого населенного из всех шатровых городов. В магазинах и столовых не протолкнуться. Большая часть предприятий Шеффилда принадлежала наднационалам, и сейчас люди читали на своих экранах длинные доводы насчет того, что нужно сделать, каким должны стать отношения работников к старым владельцам, где закупать сырье, где продавать товары, чьим уставам следовать, кому платить налоги. Судя по тому, что показывали на больших экранах, в вечерних выпусках новостей по телевизору и в сети, все было весьма запутанно.

Площадь теперь занимал продовольственный рынок, но все равно она выглядела так же, как всегда. В основном продукты выращивали и распространяли кооперативные общества, но присутствовали и агрокультурные сети: теплицы на Павлине все еще работали, и в заведенном порядке протекали рыночные отношения, в которых продукты продавались за доллары ВП ООН или отпускались в кредит. Лишь один-два раза Энн видела, как раскрасневшиеся продавцы в передниках кричали на посетителей, которые кричали в ответ, споря по каким-то вопросам правительственной политики. Когда Энн проходила мимо одного из таких споров — которые ничем не отличались от тех, что велись между руководителями в Восточном Павлине, — спорщики умолкли и уставились на нее. Ее узнали. Продавец овощей громко произнес:

— Если вы, Красные, не будете лезть, они просто уйдут, и все!

— Да ладно тебе! — возразил кто-то. — Это не от нее зависит.

«Это точно», — подумала Энн и продолжила путь.

Люди ждали поезда. Транспортная система по-прежнему работала, готовая к переходу в автономный режим. Сам шатер также функционировал, что не стоило воспринимать как само собой разумеющееся, хотя большинство именно так это и воспринимало; работники каждого из шатров делали свою работу, как у них было заведено. Они сами добывали сырье, в основном из воздуха, а солнечные коллекторы и ядерные реакторы давали им всю необходимую энергию. Таким образом, шатры были физически уязвимы, но при определенном развитии событий они могли стать политически автономными. Правда, для обладания ими ни у кого не имелось ни причин, ни прав.

Итак, все необходимое там имелось. Жизнь, не особо потревоженная революцией, шла своим чередом.

Или так казалось на первый взгляд. Но на перекрестках улиц дежурили вооруженные группы молодых местных уроженцев, по трое, четверо, пятеро. Жаждущие революции ополченцы толпились возле ракетных установок и тарелок дистанционного зондирования — и не важно, Зеленые они или Красные, хотя подавляющее большинство относило себя к Зеленым. Прохожие либо разглядывали их, либо останавливались, чтобы поговорить и выяснить, чем те занимаются. «Следим за Гнездом», — отвечали вооруженные местные. Хотя, как заметила Энн, они также выполняли роль полиции. Они стали частью общей деятельности — народ объединился, все поддерживали друг друга. Люди болтали и улыбались: это была их собственная полиция, их братья-марсиане, которые их защищали и стерегли Шеффилд ради них. Было видно, что народ желал видеть их здесь. Если бы это было не так, то каждый приближающийся с вопросом казался бы даже с виду опасен и бросал бы недовольные взгляды, что в конце концов заставило бы полицию уйти с улиц в более безопасное место. Но нет — сейчас все были заодно, а вместе можно свернуть и горы.


Следующие несколько дней Энн провела в раздумье. Но мыслей стало еще больше после того, как она села в поезд, идущий по краю вулкана, удаляясь от Шеффилда против часовой стрелки к северной части дуги. Там, в маленьком шатре в Ластфлоу жили Касэй, Дао и другие ка-кадзе. Судя по всему, они принудительно выселили нескольких жильцов, не принимавших участия в боях, и те, естественно, уехали шеффилдским поездом, в гневе требуя вернуть им дома и сообщая Питеру и другим лидерам Зеленых, что Красные установили прибуксированные ракетные установки на северном краю и теперь еще более явно направили ракеты на лифт и Шеффилд.

Так что Энн вышла с небольшой станции в Ластфлоу в дурном настроении, раздраженная заносчивостью ка-кадзе, в некотором смысле столь же бестолковых, что и Зеленые. Они хорошо проявили себя в кампании в Берроузе, захватив дайку таким образом, чтобы все увидели и получили предупреждение, а затем взяв на себя ее прорыв, после того как все остальные революционные группировки собрались на южных высотах, готовые спасать гражданское население, пока войска наднационалов были вынуждены отступать. Ка-кадзе увидели, что нужно сделать, и сделали это, не устраивая каких-либо дебатов. Не будь они такими решительными, остальные по-прежнему стояли бы вокруг Берроуза, а наднационалы наверняка сформировали бы земные экспедиционные войска, чтобы улучшить свое положение. Так что выходит, ка-кадзе провели безупречную операцию.

Но этот успех, похоже, вскружил им головы.

Ластфлоу получил название благодаря впадине, в которой расположен, — она представляла собой веерообразный поток лавы, протянувшийся более чем на сотню километров вниз по северо-восточному склону горы. Этот единственный изъян в идеально круглом конусе вершины с кальдерой, очевидно, появился в поздний период истории извержений. Стоя в этой впадине, остальной части вершины нельзя было увидеть — как из неглубокой долины, откуда не было приличного обзора ни в одном из направлений. Но если отойти к крутому спуску на самом краю, открывался вид на огромный цилиндр кальдеры, уходящий в глубь планеты, а где-то вдали, на расстоянии сорока километров, виднелся Шеффилд, словно крошечный Манхэттен.

Ограниченный обзор объяснял, почему на всем краю последней стали развивать именно впадину. Впрочем, теперь ее заполнял крупный купол, достигавший шести километров в диаметре и сотни метров в высоту, серьезно усиленный, как было необходимо в здешних местах. Поселение стало местом проживания прежде всего для тех, кто работал во многих промышленных областях, представленных на краю, и добирался до работы поездом. Сейчас переднюю часть края занимали ка-кадзе, и сразу за куполом стоял ряд крупных марсоходов — несомненно, тех самых, что вызвали слухи о ракетных установках.

Когда Энн провожали в столовую, которую Касэй превратил в свой штаб, ее спутники подтвердили, что это правда: марсоходы действительно перевозили ракетные установки, готовые сровнять последнее марсианское убежище ВП ООН с землей. Ее проводники были весьма этим довольны, как и довольны тем, что могли не только ей об этом рассказать, встретившись с ней, но и все показать. Эта разномастная толпа по большей части состояла из местных уроженцев, но были и новоприбывшие с Земли, и старожилы из всех этнических групп. Некоторых Энн даже узнала: Эцу Окакура, аль-Хал, Юсуф. У двери столовой их остановила группа незнакомых ей молодых местных, которые, воодушевленно ухмыляясь, жаждали пожать ей руку. Ка-кадзе. Она не могла не признать, что к этому ответвлению Красных чувствовала наименьшую симпатию. Яростные экс-земляне… Или местные уроженцы — идеалисты с каменными клыками, омрачающими их улыбки, с глазами, горящими при встрече с ней, при разговоре о ками, необходимости в праведности, подлинной ценности камня, правах планеты и тому подобном. Попросту говоря, фанатики. Она пожимала им руки и кивала, стараясь не выдать своей неприязни.

В столовой у окна сидели, потягивая темное пиво, Касэй и Дао. При появлении Энн вся комната замерла, и лишь спустя какое-то время, за которое ей всех представили и Касэй с Дао поприветствовали ее объятиями, народ угомонился и вернулся к еде и своим разговорам. С кухни постоянно приносили новые блюда, и неожиданно для Энн работники столовой вышли, чтобы поздороваться с ней, — они также оказались ка-кадзе. Энн, чувствуя нетерпение и неловкость, дождалась, пока они уйдут, а люди, вскочившие с мест при появлении торжественной делегации поваров, вернутся к своим столикам. Журналисты всегда называли ка-кадзе ее духовными детьми, ведь она была первой Красной, — но правда была ей неприятна.

Касэй, пребывавший в превосходном настроении еще с самого начала революции, заявил:

— Мы обрушим провод примерно через неделю.

— Да что ты говоришь! — ответила Энн. — Но зачем столько ждать?

Дао не уловил ее сарказма.

— Нужно предупредить людей, чтобы они успели покинуть район экватора.

Обычно он был угрюм, но сегодня не уступал в бодрости Касэю.

— А если отключить лифтовой провод?

— Может быть, так и сделаем. Но даже если все наши противники эвакуируются и передадут лифтовое хозяйство нам, часть троса все равно упадет.

— Ударите по нему? Неужели действительно подготовили ракетные установки?

— Да. Но верхнюю часть пробьем в том случае, если военные спустятся и попытаются вернуть себе Шеффилд. А чтобы обрушить незначительную часть провода, не нужно стрелять в его основание.

— Управляемые ракеты можно нацелить на нижнюю часть, — объяснил Касэй. — Хотя вообще сложно сказать, что тогда случится. Но разрыв прямо над ареосинхронной точкой снизит урон, который получит область экватора, и не даст Нью-Кларку улететь так далеко, как улетел первый Кларк. Мы хотим свести все волнения к минимуму и по возможности избежать проблем. Только разрушим здание, и все. Как будто оно пришло в негодность и подлежит сносу.

— Да, — проговорила Энн, чувствуя облегчение от этого проявления здравого смысла. Однако ее идея, преподнесенная как план, придуманный кем-то другим, странным образом встревожила ее. И все же главная причина ее тревоги заключалась в другом.

— А как же остальные — Зеленые? Что, если они будут против?

— Не будут, — ответил Дао.

— Но они не согласны! — резко возразила Энн.

Дао покачал головой.

— Я разговаривал с Джеки. Может, некоторые Зеленые действительно против, но ее группа говорит так только на публику, чтобы выглядеть терпимыми к землянам, и они могут свалить все на радикалов, которые им неподконтрольны.

— На нас, — сказала Энн.

Оба кивнули.

— Точно как в Берроузе, — улыбнулся Касэй.

Энн задумалась над его словами. Несомненно, это было правдой.

— Но среди них есть решительные противники. Я спорила с ними на этот счет, и никакая публичность тут ни при чем.

— Угу, — медленно ответил Касэй.

Они с Дао смотрели на нее.

— Так, значит, вы все равно это сделаете, — наконец заключила она.

Они просто смотрели на нее. Вдруг она поняла, что они больше не станут делать то, что она им скажет, как молодые ребята не стали бы подчиняться дряхлой бабке. Они насмехались над ней. Пытались придумать, как повыгоднее ее использовать.

— Нам придется, — ответил Касэй. — Это необходимо для Марса. Не только для Красных — для всех нас. Нам нужно быть на некотором расстоянии от Земли, и гравитационный колодец это расстояние восстановит. Без него же нас унесет вихрем.

Это был довод самой Энн — на встречах на Восточном Павлине она говорила то же самое.

— А если они попытаются остановить вас?

— Вряд ли у них это получится, — сказал Касэй.

— Но если все же попытаются?

Двое мужчин переглянулись. Дао пожал плечами.

«Так, — подумала Энн, глядя на них. — Значит, они хотят начать гражданскую войну».

Люди продолжали подниматься по склонам Павлина, заполняя Шеффилд, Восточный Павлин, Ластфлоу и остальные шатры на краю вулкана. Среди них были: Мишель, Спенсер, Влад, Марина и Урсула; Михаил с целой ватагой богдановистов; Койот, в одиночку; группа из «Праксиса»; большой поезд со швейцарцами; караваны марсоходов с арабами; суфисты и миряне; местные уроженцы из других городов и поселений Марса. Они собирались, чтобы со всем покончить. Местные объединяли усилия по всей планете, все системы жизнеобеспечения управлялись местными бригадами совместно с «Сепарасьон дель Атмосфер». Конечно, оставались еще мелкие очаги сопротивления наднационалов, как и отряды ка-кадзе, систематически уничтожавшие всякие попытки терраформирования; но гора Павлина, бесспорно, оставалась важнейшим местом в стоявшей перед всеми проблеме — либо завершить революцию, либо, чего уже побаивалась Энн, дать ход гражданской войне. Или и то и другое. Такое тоже когда-то случалось.

Она ходила на встречи, плохо спала по ночам, просыпалась в тревоге, даже когда дремала в переездах от одной встречи к другой. Воспоминания о встречах становились все более смутными: все они проходили в спорах, и от них не было никакого толку. Она лишь утомлялась, и нарушения сна не шли на пользу. Как-никак, ей было около ста пятидесяти лет, и за последние двадцать пять из них она ни разу не проходила геронтологической терапии, отчего постоянно чувствовала себя совершенно измотанной. С растущим безразличием она наблюдала, как другие обсуждают ситуацию во всех мельчайших деталях.

Земля все еще пребывала в хаосе: большое наводнение, вызванное разрушением западного Антарктического ледяного щита, действительно оказалось идеальным пусковым механизмом, на который рассчитывал «генерал Сакс». Энн видела, что Сакс ничуть не раскаивался из-за того, что воспользовался бедствием землян, и даже не задумывался о множестве смертей, к которым оно привело. Когда он говорил об этом, она ясно читала его мысли: в чем тут раскаиваться? Наводнение произошло случайно, это геологическая катастрофа, событие того же разряда, что ледниковый период или падение метеорита. И никто не стал бы раскаиваться, пользуясь таким случаем ради собственной выгоды. Лучше всего — извлекать из хаоса и беспорядка все, что возможно, и не беспокоиться на этот счет. Все это читалось по лицу Сакса, когда он говорил, что делать дальше в отношении Земли. Он предлагал отправить делегацию, дипломатическую миссию, выступить на публике, устроить встречу. Казалось, он говорил бессвязно, но она понимала его — как брата, как старого врага! Да, Сакс — по крайней мере, старый Сакс — был истым рационалистом и никем иным. А потому его легко понять. Если сравнивать с другими — легче, чем фанатиков ка-кадзе.

Но встретиться и говорить с ним можно было только на его условиях. Поэтому на встречах она садилась напротив него и пыталась сосредоточиться, даже несмотря на то, что ее разум словно затвердевал, превращаясь в камень прямо внутри головы. Споры поднимались снова и снова: что им, собравшимся на Павлине, делать? Кто займет Павлиний трон? Потенциальных шахов было предостаточно — Питер, Ниргал, Джеки, Зейк, Касэй, Майя, Надя, Михаил, Ариадна, незримая Хироко…

Кто-то взывал к тому, чтобы принять за основу нынешнего обсуждения итоги конференции в регионе Дорса Бревиа. И все бы ничего, но без Хироко у них не было духовного центра — ведь она оставалась единственным человеком в истории Марса — кроме, конечно, Джона Буна, — с кем считались все. Но теперь не было ни Хироко, ни Джона, ни Аркадия. Не было даже Фрэнка, который сейчас мог бы принести пользу, прими он сторону Энн, что вряд ли бы случилось. Никого не было. Осталась лишь анархия. Удивительно, как их отсутствие было заметно за переполненным столом — даже заметнее, чем присутствие всех остальных. Вот, например, Хироко: о ней часто упоминали, а она, несомненно, скрывалась где-то в необжитых районах, по своему обыкновению покинув товарищей в час нужды. Выбросив их из гнезда.

Удивительно, что именно единственному ребенку их ушедших героев, Касэю, сыну Джона и Хироко, суждено было стать наиболее радикальным лидером, который вызывал у нее тревогу, даже находясь на ее стороне. И вот он сидел, выражая неодобрение Арту, исказив рот в слабой улыбке. Он ничем не походил ни на одного из родителей — впрочем, в нем было немного надменности Хироко и простодушия Джона. Их худшие черты. Но тем не менее он представлял собой силу, делая то, что хотел, и многие следовали за ним. Но он был вовсе не таким, какими были его родители.

А Питер, сидевший всего в паре кресел от Касэя, был вовсе не таким, какими были они с Саймоном. Трудно было сказать, какую вообще роль играло кровное родство — по-видимому, никакой. Но у нее сжималось сердце, когда Питер говорил: он спорил с Касэем и выступал против Красных по всем пунктам, выставляя их в таком свете, будто они занимались межпланетным коллаборационизмом. И за все время этих обсуждений он ни разу не обратился к ней — даже ни разу не взглянул. Вероятно, он делал это намеренно, из вежливости: «Я не буду спорить с тобой на людях». Но выглядело это как пренебрежение: «Я не буду спорить с тобой, потому что ты не имеешь значения».

Он выступал за то, чтобы оставить трос, и поддерживал Арта в вопросе акта, составленного в регионе Дорса Бревиа, что было естественно, учитывая, что преимущество Зеленых, существовавшее тогда, сохранилось до сих пор. Он использовал этот акт как руководство, согласно которому провод следовало сохранить. А значит, допустить дальнейшее присутствие Временного Правительства. В действительности же некоторые из окружения Питера говорили о «полуавтономии» относительно Терры, а не о независимости, и Питер с этим соглашался, тогда как Энн не могла этого вынести. И все это время они даже не встречались взглядами. Это было несколько в духе Саймона — как будто молчание. И ее это злило.

— Нам нечего обсуждать долгосрочные планы, пока не решим проблему с лифтовым проводом, — сказала она, перебив его, за что удостоилась поистине злобного взгляда, будто нарушила согласие, хотя никакого согласия у них не было. Так почему им запрещалось спорить, когда у них все равно не было нормальных отношений — никаких отношений, кроме биологических?

Арт утверждал, что ООН уже готовы смириться с полуавтономией Марса, если тот останется в формате «тесных консультаций» с Землей и окажет активную помощь в разрешении ее кризиса. Надя рассказала, что общалась с Дереком Хастингсом, находившимся сейчас на Нью-Кларке. Да, Хастингс сдал Берроуз без кровавого сражения, но сейчас он желал достичь компромисса. Следующее его отступление, несомненно, не будет таким быстрым и не приведет его в какое-нибудь приятное место, потому что на Земле, несмотря на все чрезвычайные меры, теперь царили голод, мор и мародерство — общественный договор, и без того довольно хрупкий, был окончательно расторгнут. Это могло повториться и здесь; Энн следовало помнить об этой хрупкости, когда она злилась так сильно, как сейчас, когда хотела сказать Касэю и Дао, чтобы те заканчивали споры и приступали к делу. Скажи она это — и они, весьма вероятно, так и поступили бы. Она странным образом ощущала в себе такую силу, оглядывая стол и беспокойные, сердитые, недовольные лица вокруг. Она могла дать решающий голос, оказать перевес.

Говорившие поочередно брали слово, чтобы за пять минут изложить доводы то в одну, то в другую сторону. Сторонников перерезания провода оказалось больше, чем предполагала Энн, — это были не только Красные, но и представители культур и движений, сильнее других запуганные тем, что наднационалы установят свой порядок или что земляне начнут массово эмигрировать на Марс. Сюда относились бедуины, полинезийцы, жители региона Дорса Бревиа и наиболее опасливые из числа местных. Но все равно сторонники ликвидации космического троса оставались в меньшинстве. Уже не в незначительном, но в меньшинстве. Изоляционисты против интерактивистов — вот он, очередной раскол в движении за независимость Марса.

Джеки Бун встала и проговорила пятнадцать минут в поддержку сохранения лифтового провода, угрожая всякому, кто желал его разрушить, изгнанием из марсианского общества. Ее выступление вызвало отвращение у одних, у других снискало популярность. Следующим поднялся Питер и стал говорить то же самое, но уже не так прямо. Это настолько разъярило Энн, что она вскочила, как только он закончил, и стала выступать за разрушение провода. Этим она вызвала еще один ядовитый взгляд Питера, но едва обратила на него внимание: она уже дошла до белого каления и совершенно забыла о пятиминутном лимите. Никто не пытался ее прервать, и она говорила и говорила, хоть и понятия не имела, что скажет дальше, и не помнила, что сказала до этого. Может быть, ее подсознание выстроило мысли в форму речи адвоката — она на это надеялась, — с другой стороны, часть ее разума была поглощена идеями, в то время как она продолжала говорить. А может, она лишь раз за разом повторяла слово «Марс» или просто что-то мямлила, тогда как слушатели потворствовали ей или же чудесным образом понимали ее, озаренные постижением невнятицы, будто в головах у них загорелось невидимое пламя, точно они надели шляпы из драгоценностей, — и в самом деле, их волосы чудились Энн спряденными из металла, а лысины стариков — кусками яшмы, под слоем которой и живые, и мертвые могли в равной степени понимать друг друга. И в какой-то момент ей показалось, будто они все вознеслись вместе с ней, все разом, в эпифании — божественном проявлении красного Марса, свободные от Земли, живущие на первозданной планете.

Она села. Поспорить с ней в этот раз вызвался не Сакс, делавший это прежде много раз. Сейчас он озадаченно косил глаза на нее, открыв рот в восхищении, которое она не могла объяснить. Они пялились друг на друга, встретившись взглядами, но она понятия не имела, о чем он думал. Она лишь знала, что наконец завладела его вниманием.

Отпор ей в этот раз дала Надя. Ставшая ей сестрой. Надя медленно и спокойно высказалась за взаимодействие с Землей и вмешательство в ее ситуацию. Несмотря на большое наводнение, земные страны и наднационалы по-прежнему обладали значительной мощью, и бедствие неким образом даже сплотило их и сделало еще более сильными. И Надя говорила о необходимости найти компромисс, необходимости участия, влияния, перемен. Энн это казалось крайне противоречивым. Поскольку они слабы, говорила Надя, они не могут позволить себе сопротивляться, а значит, им придется изменить все земное общество.

— Но как? — воскликнула Энн. — Без точки опоры Землю не сдвинешь! Без точки опоры, без рычага, без силы…

— Речь идет не только о Земле, — ответила Надя. — В Солнечной системе появятся и другие поселения. Меркурий, Луна, крупные внешние луны, астероиды. Мы должны быть частью этого. И как первое поселение мы естественным образом станем в их главе. Гравитационный колодец без опоры будет препятствием всему этому, ограничит нашу способность действовать, нашу силу.

— Помешает прогрессу, — с горечью произнесла Энн. — Подумай, что бы на это сказал Аркадий. Нет, смотри. У нас была возможность создать здесь что-то новое. В этом был весь смысл. И возможность эта есть у нас до сих пор. Все, что расширяет пространство, в пределах которого мы можем создать новое общество, — это хорошо. Все, что ограничивает его, — это плохо. Вот о чем подумайте!

Вероятно, они подумали. Но это ничего не изменило. Все земляне вступались за сохранение провода — посылали доводы, угрозы, мольбы. Они нуждались в помощи. В любой помощи. Арт Рэндольф продолжал активно защищать провод, представляя интересы «Праксиса», который, как казалось Энн, мог стать следующим Временным Правительством и устанавливал скрытый наднационализм в его новейшем воплощении.

Но местные уроженцы мало-помалу начинали переходить на их сторону, заинтересованные возможностью «завоевать Землю», не понимая, насколько это нереально, будучи неспособными вообразить ее громадность, ее неподъемность тяжеловеса. Им можно было рассказывать об этом бесконечно, но они все равно не сумели бы этого представить.

Наконец, пришло время голосования. Решили, что участвовать в нем должны только отдельные представители — по голосу от каждой группы, подписавшей акт в Дорсе Бревиа, а также от всех заинтересованных групп, возникших позже, — новых поселений в необжитых районах, новых политических партий, ассоциаций, научных организаций, компаний, отрядов подпольщиков, нескольких фракций Красных. Прежде чем начали голосовать, какая-то щедрая наивная душа даже предложила дать право голоса первой сотне, но все лишь посмеялись над мыслью, что тогда первая сотня сможет таким же образом голосовать и по остальным вопросам. Щедрая душа, молодая дама из региона Дорса Бревиа, затем предложила дать каждому члену первой сотни по отдельному голосу, но это было отвергнуто как угроза той хрупкой власти, что имел представительский совет. Да и все равно это ничего бы не изменило.

И они проголосовали за то, чтобы космический лифт остался на месте еще на некоторое время — и во власти ВП ООН, до самого Гнезда включительно, без всяких требований. Это было то же самое, как если бы король Кнуд решил признать законными морские волны[130], но никто, кроме Энн, не смеялся. Красные пришли в ярость. Как громко возразил Дао, принадлежность Гнезда все еще активно оспаривалась, а прилегающую к нему территорию, слабо защищенную, можно захватить — ничто не вынуждало их отказываться от Гнезда, и большинство голосующих просто не хотели признавать проблему, потому что решить ее труднее, чем отступиться от нее! Но большинство оказалось единодушным. Провод было положено сохранить.


Энн ощутила знакомый порыв — бежать. Шатры и поезда, люди, по-манхэттенски тонкая линия горизонта между Шеффилдом и южным краем, базальтовый пик, взрыхленный, выровненный и замощенный… Вдоль всего края тянулась железная дорога, но западная сторона кальдеры едва обитаема. Энн села в один из наименее габаритных марсоходов, что находились в распоряжении Красных, и направилась по краю против часовой стрелки, прямо вдоль железной дороги, с ее внутренней стороны. Добравшись до метеостанции, она припарковала марсоход и вышла сквозь шлюз, неуклюже ступая в прогулочнике, сильно напоминающем тот, какие они носили в первые годы.

Она находилась в километре или двух от края. Двигаясь к нему на восток, она споткнулась раз-другой и лишь потом пошла осторожнее. Старая лава на ровной поверхности широкого края где-то была гладкой и темной, где-то — грубой и более светлой. Когда приблизилась к самому краю, уже полностью перешла в режим ареолога, кружа вокруг валунов, как могла бы кружить целый день, уделяя внимание каждому выступу и каждой трещине под ногами. И это было хорошо, потому что у обрыва поверхность разбивалась на ряд узких неровных уступов, то ступенчатых, то таких, что были выше ее ростом. И при этом в Энн нарастало ощущение пустоты впереди — уже виднелись дальний край кальдеры и остальная часть огромного круга. А потом она влезла на последний уступ, всего в каких-то пять метров шириной, с кривой задней стенкой высотой по плечо, — прямо под ней зияла огромная круглая пропасть Павлина.

Эта кальдера по праву считалась одним из геологических чудес Солнечной системы. Котловина в сорок пять километров диаметром и пять глубиной, почти идеально правильная во всех направлениях — круглая, плоскодонная, с практически вертикальными стенами. Совершенный цилиндр пустоты, врезанный в вулкан, точно образец породы, взятый для пробы. Три другие кальдеры были далеки от такой простоты формы; у Олимпа и у горы Аскрийской они представляли собой сложные нагромождения наслаивающихся друг на друга колец, тогда как у горы Арсия кальдера была более-менее круглая, но со всех сторон надколотая. Лишь здесь был правильный цилиндр — идеальная вулканическая кальдера по Платону.

Конечно, с этой превосходной точки обзора, где она оказалась, горизонтальное наслоение внутренних стенок добавляло неровностей, а полосы ржавого, черного, шоколадного и янтарного цветов свидетельствовали о различиях в составе лавовых отложений; причем одни полосы выделялись резче других, располагавшихся выше или ниже, и стену на разных уровнях занимало множество арочных галерей — это были обособленные изогнутые террасы, на большинство из которых еще не ступала нога человека. Также здесь было очень ровное дно. Проседание магматического очага вулкана, что находился примерно в 160 километрах ниже самой горы, судя по всему, всегда было необычайно правильным и происходило каждый раз в одном и том же месте. Энн задумалась, было ли это чем-либо предопределено, был ли этот очаг моложе других крупных вулканов и был ли меньше их, была ли лава более однородной… Вероятно, кто-то да занимался этим феноменом — это можно было узнать с помощью наручной консоли. Она набрала адрес «Журнала ареологических исследований», ввела слово «Павлин» и получила: «В обломках породы в западной Фарсиде найдено свидетельство стромболианской взрывной активности», «Вееровидные хребты в кальдере и концентрический грабен вне конуса позволяют сделать предположение о позднем проседании вершины». А она только что ходила по этому грабену. «Выброс ювенильных летучих веществ в атмосферу рассчитан методом радиометрического датирования пород в Ластфлоу».

Энн выключила консоль. Она уже много лет как отстала от последних новостей ареологии. Даже чтение кратких обзоров теперь требовало гораздо больше времени, чем у нее было. И разумеется, ареология серьезно пострадала из-за терраформирования. Ученые, работающие нанаднационалов, были сосредоточены на поиске ресурсов и их оценке, хотя и нашли признаки древних океанов, теплой влажной атмосферы и, может даже, древней жизни. Красные ученые-радикалы, в свою очередь, предупреждали о повышении сейсмической активности, стремительном проседании грунта, гравитационном перемещении пород и скором исчезновении последнего кусочка поверхности, сохранившегося в первозданном виде. Политическое давление исказило практически все, что было написано о Марсе за последнюю сотню лет. В одном только «Журнале», насколько Энн было известно, пытались публиковать статьи по ареологии в чистом смысле слова и ставящие акцент на том, что происходило на протяжении пяти миллиардов лет, когда здесь не было людей. Это было единственное издание, которое Энн до сих пор читала, путь даже мельком, просматривая заголовки и кое-какие обзоры, а также передовые статьи. Раз или два она даже направляла письма, касающиеся тех или иных вопросов, которые там потом без особых торжеств печатали. Публикуемый университетом в Сабиси, «Журнал» рецензировался ареологами, которые придерживались одних и тех же взглядов, и статьи в нем выходили скрупулезные, тщательно подготовленные и не связывающие свои выводы с какими-либо определенными политическими взглядами — они были просто научными. Передовицы в «Журнале» выступали в защиту того, что следовало называть позицией Красных, но лишь в самом ограниченном смысле, поскольку они высказывались за сохранение первозданной среды, которая позволила бы продолжать исследования, не страдая от значительного ее загрязнения. Энн настаивала на этом с самого начала, и такая позиция до сих пор была для нее самой близкой; правда, сложившееся положение вынудило ее перейти из научной сферы к политической активности. То же случилось и со многими другими ареологами, которые теперь поддерживали Красных. По сути, они стали для нее единомышленниками — людьми, которых она понимала и поддерживала.

Но их было немного: почти всех она знала поименно. Это были в основном авторы статей из «Журнала». Что же до остальных Красных, ка-кадзе и прочих радикалов, то они придерживались какой-то метафизической позиции, составляли культ — были религиозными фанатиками, как Зеленые, последователи Хироко, чья секта поклонялась камням. Энн, если на то пошло, имела с ними очень мало общего: их принадлежность к Красным обуславливалась совершенно иным мировоззрением.

А учитывая, что Красные и сами делились на фракции, — о каком движении за независимость Марса вообще могла идти речь? Что ж, им самим было впору расколоться на самостоятельные общественные движения. И такое уже случалось.

Энн осторожно села на край последнего уступа. Отличный вид. На дне кальдеры вроде бы виднелась какая-то станция, хотя с высоты в пять тысяч метров трудно было сказать наверняка. Даже развалины старого Шеффилда оказались едва различимыми… хотя нет, вон они где, на дне под новым городом — крошечные завалы с прямыми линиями и ровными поверхностями. Неглубокие вертикальные рубцы на стене, что виднелись выше, появились в результате падения города в 61-м.

Шатровые поселения все еще стояли на краю, будто игрушечные деревни из папье-маше. Шеффилд над самым горизонтом, приземистые складские здания к востоку от Энн, Ластфлоу, всякие шатры поменьше, разбросанные по всему краю… Многие из них слились, чтобы образовать что-то вроде Большого Шеффилда, занимая почти все 180 градусов края, вокруг Ластфлоу и на юго-запад, где железные дороги тянулись по длинному склону западной Фарсиды к равнине Амазония вслед за павшим проводом. Все эти города и станции не могли существовать без шатров, потому что на двадцатисемикилометровой высоте воздух всегда был в десять раз разреженнее, чем на нулевой отметке, или на уровне моря, как ее еще называли. Это означало, что давление атмосферы здесь достигало лишь тридцати — сорока миллибар.

Города были обречены на то, чтобы остаться шатровыми, хотя благодаря проводу (который она отсюда не видела), пронзающему Шеффилд, их развитию определенно было суждено продолжиться до тех пор, пока крупный шатровый город не возьмет всю кальдеру в кольцо. Тогда саму кальдеру неминуемо накроют шатром и займут ее круглое дно, прибавив тем самым к территории города полторы тысячи квадратных километров. Однако тут возникал вопрос: кто станет жить на дне такой дыры, будто на дне мохола, среди каменных стен, как в каком-то круглом кафедральном соборе без крыши… хотя, может, кому-то это и придется по нраву. Ведь богдановисты жили в мохолах годами, и ничего. А здесь вырастят леса, построят на арочных уступах домики для альпинистов или, скорее, пентхаусы для миллионеров, вырежут лестницы в скалах, установят стеклянные лифты, которые будут целыми днями ходить вверх-вниз… Плоские крыши, домики в ряд, небоскребы, тянущиеся к самому краю, вертодромы на ровных круглых крышах, железные дороги, висячие автострады… О да, всю вершину горы Павлина, кальдеру и все вокруг мог занять огромный город планетарного масштаба, который непрерывно разрастался бы, словно гриб, чтобы в будущем распространиться на всю Солнечную систему. Миллиарды, триллионы, квадриллионы людей — все практически бессмертные, какими они могли себя сделать…

Энн в замешательстве потрясла головой. Радикалы в Ластфлоу не очень-то разделяли ее взгляды, но если они добьются своего, то вершина Павлина и вся остальная территория Марса станут частью этого огромного города. Она пыталась сосредоточиться на открывшейся ей панораме, прочувствовать ее, ощутить трепет перед ее симметрией, любовь к твердой скале, на которой она сидела. Ее ноги свисали над краем уступа, она стучала пятками по базальту; если бы она сейчас бросила вниз камешек, он пролетел бы пять тысяч метров. Но сосредоточиться не удавалось. Не удавалось этого ощутить. Она словно окаменела. И пробыла в таком состоянии слишком долго… Хмыкнув, Энн тряхнула головой и вытащила ноги из обрыва. А затем вернулась обратно к марсоходу.

* * *
Ей снилась долгая дорога. По дну каньона Мелас неслась движущаяся масса, готовая вот-вот ее настичь. И все виделось ей невероятно отчетливым. Она снова вспомнила Саймона, снова простонала и отдалилась от небольшой дайки, на автомате, утихомирив мертвеца внутри себя, испытывая ужасные ощущения… Земля дрожала…

Она проснулась, как ей казалось, по собственной воле — срываясь, убегая прочь, — но вдруг кто-то взял ее руку.

— Энн, Энн, Энн…

Это была Надя. Еще один сюрприз. Энн с трудом поднялась, сбитая с толку.

— Где мы?

— На Павлине, Энн. Началась революция. Я пришла разбудить тебя, потому что Красные Касэя и Зеленые в Шеффилде начали войну.

Настоящее захлестнуло ее, словно движущаяся масса из сна. Она вырвалась из Надиной хватки и нащупала рубашку.

— Разве мой марсоход не был заперт?

— Я его взломала.

— А-а, — Энн встала, не успев прийти в себя. Чем больше она узнавала, тем сильнее это ее раздражало. — А теперь-то что случилось?

— Они стреляли ракетами по космическому тросу.

— Да неужели? — Теперь ее разум почти прояснился. — И?

— Не получилось. Защитная система провода сбила их. На тросе сейчас много оборудования, и защитники лифта были рады наконец всем этим воспользоваться. Но сейчас Красные заходят в Шеффилд с запада и пускают еще ракеты, а войска ООН на Кларке бомбардируют первое место запуска, на Аскрийской, и грозятся забросать бомбами все вооруженные силы, что стоят внизу. Это как раз то, что им нужно. Красные явно думают, что все будет так, как в Берроузе, и пытаются форсировать события. Поэтому я и пришла к тебе. Слушай, Энн, мы много ссорились. Я не была очень, ну, терпимой, но видишь ли, это уже слишком. Все может развалиться на части в последнюю минуту: ООН могла признать, что у нас наступила анархия, вызвать поддержку с Земли и попытаться снова взять все под контроль.

— Где они? — прохрипела Энн. Она натянула штаны и вышла в ванную. Надя следовала за ней по пятам. Это тоже было сюрпризом: может, в Андерхилле это казалось бы в порядке вещей, но прошло очень много времени с тех пор, как Надя ходила за ней в ванную и там увлеченно о чем-то рассказывала, пока Энн умывалась и сидела на унитазе.

— Пока они базируются в Ластфлоу, но уже отрезали железные дороги вокруг края и в Каир, а сейчас вступили в бой в западном Шеффилде, а еще вокруг Гнезда. Красные против Зеленых.

— Да-да.

— Так что, поговоришь с Красными, чтобы прекратили?

Энн внезапно вспыхнула гневом.

— Это вы довели их до такого! — закричала она Наде в лицо, заставив ее прижаться к двери. Энн сделала шаг ей навстречу, продолжая кричать: — Ты и твое тупое самоуверенное терраформирование, все зеленое, зеленое, зеленое, зеленое — и ни малейшего намека на компромисс! Твоей вины в этом не больше, чем их, потому что у них нет другой надежды!

— Может, и так, — непоколебимо ответила Надя. Ее это явно не заботило: то, что осталось в прошлом, теперь не имело значения. Она отставила все в сторону и не желала уходить от темы: — Но ты попытаешься?

Энн пристально смотрела на неуступчивую старую подругу, от страха казавшуюся сейчас юной, предельно сосредоточенной и живой.

— Сделаю, что в моих силах, — угрюмо проговорила Энн. — Но, если то, что ты говоришь, правда, уже слишком поздно.


И действительно, было уже слишком поздно. Стоянка для марсоходов, которой Энн пользовалась раньше, теперь оказалась пуста, и, когда она попыталась связаться с кем-нибудь через консоль, никто не ответил. Так что она оставила Надю и остальных томиться в складском комплексе на восточном Павлине, а сама отправилась в Ластфлоу, надеясь найти там кого-нибудь из тамошних лидеров Красных. Но те уже покинули Ластфлоу, и никто из местных не знал, куда они ушли. Люди смотрели телевизоры на станциях и стоя у окон кафе, но Энн не увидела там никаких новостей о боях, даже по «Мангалавиду». В ее мрачное настроение начало закрадываться чувство безнадежности; хотелось что-то сделать, но она не знала, как. Она снова попробовала включить свою наручную консоль, и, к ее удивлению, на приватной частоте отозвался Касэй. В маленьком окошке на экране он казался поразительно похожим на Джона Буна — настолько, что Энн поначалу пришла в замешательство и не слышала, что он говорил. Он выглядел таким счастливым, точь-в-точь как Джон!

— …Пришлось это сделать, — говорил он ей. Энн не помнила, спрашивала ли его сейчас об этом. — Если бы мы сидели сложа руки, они разорвали бы планету на части. Развели бы сады вплоть до самых вершин большой четверки.

Это вторило мыслям Энн до такой степени, что она была готова снова прийти в замешательство, но взяла себя в руки и ответила:

— Мы должны действовать в поле переговоров, Касэй, иначе начнем гражданскую войну.

— Мы — меньшинство, Энн. В этом поле никому нет дела до меньшинства.

— Я бы не была так уверена на этот счет. Именно над этим нам необходимо работать. И даже если мы решим перейти к активному сопротивлению, это не значит, что действие будет происходить здесь и сейчас. Это не значит, что марсиане должны убивать марсиан.

— Они не марсиане! — Его глаза блестели, а взгляд казался отстраненным от обыденного мира, как у Хироко. В этом отношении он был совсем не таким, как Джон. Вобрав в себя худшее от обоих родителей, он казался пророком, заговорившим на новом языке.

— Ты сейчас где?

— В западном Шеффилде.

— Что собираешься делать?

— Захватим Гнездо, а потом обрушим провод. У нас есть оружие и необходимые навыки. Не думаю, что это доставит особые хлопоты.

— С первой попытки вам это не удалось.

— Да, на нем хватает всяких причуд. Но в этот раз мы его просто перережем.

— Я думала, это невозможно.

— У нас получится.

— Касэй, мне кажется, нам нужно сначала провести переговоры с Зелеными.

Он потряс головой, теряя терпение, раздраженный тем, что она струсила, когда ситуация, наконец, приняла такой оборот.

— Переговоры будут после. Слушай, Энн, мне пора идти. Держись подальше от линии падения.

— Касэй!

Но он уже отключился. Никто ее не слушал — ни враги, ни друзья, ни родные, — но ей все равно стоило позвонить Питеру. А потом еще раз Касэю. Ей нужно было присутствовать там лично, добиться его внимания так же, как добилась Надиного, — да, ведь дойдет и до этого: чтобы добиться чьего-то внимания, нужно кричать человеку прямо в лицо.


Опасаясь застрять в восточном Павлине, Энн двинулась к западу от Ластфлоу, вдоль края против часовой стрелки, точно как накануне. Так она намеревалась подойти к Красным с тыла, и это, несомненно, было лучшим способом добраться до них. Она проехала порядка ста пятидесяти километров от Ластфлоу до западной окраины Шеффилда и, промчавшись вокруг вершины, вблизи железной дороги, долго пыталась связаться с кем-нибудь из вооруженных сил, присутствовавших на горе, но успеха не добилась. Бурные помехи свидетельствовали о боях за Шеффилд, и вместе с этими яростными порывами белого шума, испугав ее, вспыхнули воспоминания о 61-м годе. И она повела марсоход так резво, как могла, держась узкой бетонной полосы вдоль железной дороги, где можно было ехать ровно и быстро — до ста километров в час, а потом и быстрее, — чтобы предотвратить катастрофу гражданской войны, которая казалась теперь опасно близкой. И особенно потому, что уже было поздно, слишком поздно. В такие моменты всегда было поздно. В небе над кальдерой непрерывно возникали звездные облака — без сомнения, это взрывались ракеты, что летели к проводу, но были сбиты на полпути и теперь рассыпались в белых дымках. Последствия взрывов походили на испорченные фейерверки, которые собирались в кучу над Шеффилдом, но рассеивались по всему простору вершины и струями уплывали на восток. Некоторые из тех ракет прекращали свой путь задолго до достижения цели.

Засмотревшись на эту битву, она чуть не врезалась в первый шатер западного Шеффилда, который и так уже оказался пробит. Когда город разрастался на запад, новые шатры примыкали к предыдущим, как куски подушечной лавы; сейчас место последнего из них было засыпано кусками каркаса, осколками стекла, а в его ткани виднелись прорехи размером с футбольный мяч. Марсоход Энн безумно подпрыгивал на холме из базальтового щебня; она притормозила и медленно подъехала к стене. Шлюз для въезда машин заклинило. Она надела костюм и скафандр и, проскочив через шлюз своего марсохода, выбралась наружу. Ее сердце бешено стучало, когда она подошла к городской стене и, перебравшись через нее, оказалась в Шеффилде.

Улицы были пусты. На лужайках повсюду валялись кирпичи, стекло, куски бамбука и искривленные магниевые балки. При падении шатра на таком уровне над нулевой отметкой поврежденные здания полопались, как воздушные шарики, темные окна зияли пустотой, и то тут, то там, будто прозрачные щиты, лежали нетронутые прямоугольные стекла. Там же было тело, лицо то ли замерзло, то ли занесло пылью. Должно быть, погибли многие: люди больше не думали о декомпрессии, это считалось заботой поселенцев прошлого. Но в этот день все было иначе.

Энн прошла дальше на восток.

— Искать Касэя, Дао, Мэрион или Питера, — повторяла она в консоль снова и снова. Но никто не отвечал.

Она прошла по узкой улице, тянувшейся вдоль южной стены шатра. Резкий солнечный свет, остроугольные черные тени. Некоторые здания устояли, окна были на месте, внутри горел свет. Но внутри, конечно, никого не было видно. Провод впереди едва просматривался: темной вертикальной чертой он уходил из восточного Шеффилда прямо в небо, точно геометрическая линия, проявившаяся в их реальности.

Дежурная частота Красных представляла собой сигнал, передаваемый с быстро меняющейся длиной волны, синхронизированной со всеми, кто располагал текущими шифровками. Эта система прекрасно обходила некоторые типы радиопомех, и все же Энн удивилась, когда у нее на запястье раздался каркающий голос:

— Энн, это Дао. Я тут, наверху.

Он стоял в ее поле зрения и махал рукой из проема небольшого аварийного шлюза одного из зданий. Там он вместе с группой из двадцати человек работал на трех пусковых установках, находившихся на улице. Энн подбежала к ним и впорхнула в проем перед Дао.

— Это нужно остановить! — закричала она.

Дао выглядел удивленным.

— Мы почти захватили Гнездо.

— А что потом?

— Поговори об этом с Касэем. Он уже впереди, едет в Арсия-вью.

Одна из ракет со слабым свистом, едва слышным в разреженном воздухе, поднялась в небо. Дао вернулся к своему занятию. Энн побежала вперед по улице, держась как можно ближе к зданиям. Это явно было небезопасно, но ее в ту минуту не заботило, убьет ее или нет — страх куда-то пропал. Питер был где-то в Шеффилде, командовал Зелеными революционерами, которые сидели там с самого начала. Эти люди оказались способны держать силы ВП ООН запертыми на проводе и на Кларке, а потому их не стоило считать теми незадачливыми молодыми пацифистами, какими их описывали Касэй и Дао. Ее духовные дети покушались на жизнь ее единственного настоящего ребенка, совершенно уверенные в том, что делают это с ее благословения. Когда-то такое уже бывало. Но теперь…

Она старалась не сбавлять ход, хотя дышала уже неровно, с трудом, пот стекал по всему телу. Она спешила к южной стене шатра, где увидела небольшой парк маскирующихся машин Красных, «Тертл Рокс» с Ахеронского машинного завода. Но никто из сидевших внутри не отвечал на ее звонки, а присмотревшись, она увидела, что спереди в их каменных крышах, где находились ветровые стекла, зияли дыры, и из них торчали камни. Все, кто сидел внутри, были мертвы. Она побежала дальше на восток, по-прежнему держась стены шатра, не обращая внимания на завалы под ногами и чувствуя нарастающую тревогу. Она понимала, что достаточно одного-единственного выстрела с любой стороны, чтобы убить ее, но ей нужно было найти Касэя. Она снова попробовала связаться с ним по консоли.

Но в этот момент поступил входящий звонок. Как оказалось, от Сакса.

— Разве не логично связать судьбу лифта с целями терраформирования? — Он говорил так, словно обращался не только к ней, а к целой аудитории. — Провод можно было привязать и к довольно холодной планете.

Это был обычный Сакс, даже чересчур обычный, но затем он, должно быть, заметил, что говорил по видеосвязи. Он по-совиному уставился в маленькую камеру своей консоли и сказал:

— Слушай, Энн, мы можем ухватить историю за руку и сломать ее… свершить ее. Начать все сначала.

Ее старый Сакс никогда бы такого не сказал. Не стал бы болтать попусту, явно помутившись рассудком. Не стал бы упрашивать и выглядеть так, словно не находит себе места. Такой Сакс был для нее на редкость пугающим зрелищем.

— Они любят тебя, Энн. И это может нас спасти. Чувственные истории — это правдивые истории. Грань между желанием и отверженностью… приверженностью. Ты… воплощение определенных ценностей… для местных. Ты не можешь от этого уйти. Ты должна это использовать. Я сделал это в Да Винчи, и оно оправдало себя… помогло. Теперь твоя очередь. Ты должна. Должна, Энн… только в этот единственный раз ты должна присоединиться ко всем нам. Быть заодно или быть врозь? Используй свое важнейшее достоинство.

Слышать такое от Саксифрейджа Расселла было крайне странно. Но затем он снова переключился, словно попытавшись взять себя в руки.

— …Логический порядок служит для того, чтобы установить некоторое уравновешивание противоборствующих сторон. — Это опять был старый Сакс.

Затем ее браслет издал сигнал, она отключила Сакса и ответила на входящий звонок. На шифрованной частоте Красных был Питер — и с таким угрюмым лицом, какого ей еще не приходилось видеть.

— Энн! — Он пристально глядел на свое запястье. — Слышишь, мам, я хочу, чтобы ты остановила этих людей!

— Не мамкай, — оборвала она. — Я пытаюсь. Ты можешь мне сказать, где они находятся?

— Разумеется, могу. Они только что прорвались в шатер Арсия-вью. И едут дальше… похоже, они хотят подойти к Гнезду с юга. — Он с хмурым видом получил сообщение от кого-то за пределами кадра. — Точно, — он снова повернулся к ней. — Энн, можно я соединю тебя с Хастингсом с Кларка? Если ты скажешь ему, что пытаешься остановить атаки Красных, он, может быть, поверит, что это лишь кучка экстремистов, и не станет вмешиваться. Он хочет сделать то, что должен, чтобы оставить провод невредимым, и, боюсь, вот-вот убьет нас всех.

— Я поговорю с ним.

И вот он появился — с лицом из глубокого прошлого или, как сказала бы Энн, из потерянного времени, но тем не менее она вспомнила его в одно мгновение. Человек с тонкими чертами лица, раздраженный, сердитый, готовый вот-вот перейти на крик. Кому еще пришлось бы выдержать такое давление на протяжении последней сотни лет? Да никому. А сейчас прошлое будто возвращалось снова.

— Я Энн Клейборн, — сказала она и, когда его лицо скривилось еще сильнее, добавила: — Я хочу, чтобы вы знали: бои, которые идут сейчас, не поддерживаются политикой партии Красных. — Сказав это, она ощутила, как у нее сжался живот и к горлу подступила тошнота. Но она продолжила: — Это дело рук отколовшейся группы, ка-кадзе. Тех самых, кто прорвал дайку в Берроузе. Мы стараемся их остановить и, надеюсь, остановим к концу дня.

Это был ужаснейший поток лжи! Ей казалось, будто пришел Фрэнк Чалмерс и стал говорить за нее. Не в силах вынести вкуса этих слов на губах, она оборвала связь, прежде чем собственное лицо выдало ее, произнесшую тошнотворную ложь. Хастингс исчез, не проронив ни слова, и его сменил Питер, который не знал, что она вернулась на связь. Она могла его слышать, но его наручная консоль была направлена к стене:

— Если они не остановятся сами, нам придется сделать это за них. Или это сделает Временное Правительство, и все полетит к чертям. Подготовь все для контратаки, я сам дам команду.

— Питер! — воскликнула Энн.

Картинка в маленьком окошке сменилась, и она увидела его лицо.

— Ты разбираешься с Хастингсом, — выдавила она, с трудом глядя на него, настоящего изменника, — а я займусь Касэем.


Арсия-вью была самым южным шатром, и сейчас ее наполнял дым, вьющийся в виде аморфных линий, по которым можно было понять схему его вентиляции. Повсюду слышался сигнал тревоги, громкий во все еще разреженном воздухе, а на зеленой траве улиц валялись осколки прозрачного пластика, из которого был сделан каркас. Энн споткнулась о тело, свернувшееся, точно как одно из тех, что застыли под пеплом в Помпеях. Арсия-вью была узкой, но протяженной, и Энн слабо понимала, куда нужно идти. Ориентируясь по свисту взлетающих ракет, она направлялась на восток, к Гнезду, что притягивало к себе все безумие — словно монополь, выпускающий на них заряд с потерявшей разум Земли.

Возможно, так и было задумано: защитная система провода, похоже, могла справиться с легкими ракетами Красных, но если атакующие полностью зачистят Шеффилд и Гнездо, то ВП ООН окажется некуда спускаться и будет уже все равно, останется ли провод висеть в небе или нет. Ровно такой же план они применили в Берроузе.

Но это был плохой план. Берроуз находился в низине и имел атмосферу, при которой люди могли жить и снаружи — пусть и недолгое время. Шеффилд же располагался высоко, то есть они вернулись назад в прошлое, в 61-й год, когда разрушенный шатер означал конец всем, кто попадет под воздействие природных условий. В то же время бо́льшая часть Шеффилда лежала под землей, в многочисленных этажах внутри стен кальдеры. Основная часть населения, без сомнения, отступила именно туда, и, если бы боевые действия распространились на тот район, это стало бы сущим кошмаром. Но вверху, на поверхности, где могли идти бои, люди были уязвимы перед огнем, исходящим сверху от провода. Нет, возможно, все не так. Она не могла увидеть, что там происходило. Возле Гнезда гремели взрывы, по внутренней связи слышались помехи, а когда приемник вылавливал обрывки кодированных частот, повторялись отдельные слова: «…взять Арсия-вьшшш…», «Нам нужен компьютер, но я бы сказал, что по оси «X» три-два-два, по оси «Y» — восемьшшш…»

Затем, должно быть, еще один залп ракет ударил по проводу — Энн увидела, как в небе, не издав ни звука, выросла яркая линия света. А после обрушился дождь крупных черных обломков — прямо на шатры, прорывая невидимые ткани, разбиваясь о невидимые каркасы и, наконец, пролетая последнюю часть расстояния, падали на здания, словно поломанная техника, ударяясь громко, несмотря на разреженный воздух и преграду из шатров, отчего под ногами дрожала земля. Это продолжалось несколько минут, и обломки разлетались все дальше и дальше, и в любую секунду этого времени ее могло убить. Но она лишь стояла и смотрела в темное небо, дожидаясь, пока это кончится.

Вскоре падение прекратилось. Энн снова смогла дышать. Она попыталась связаться с Питером по шифрованной частоте Красных, но услышала лишь помехи. Но вот, уже убавляя громкость в своих наушниках, уловила несколько искаженных полуфраз — Питер рассказывал о движениях Красных Зеленым или даже людям из ВП ООН. Тем, кто мог запустить с защитных систем космического провода ракеты прямо в восставших. Да, это был голос Питера, пусть и прерываемый помехами. Он объявлял им цели. Но затем голос сына пропал, и остался лишь шум.

Быстрые вспышки света у основания лифта сменяли черный цвет нижней части провода на серебряный, а затем снова на черный. Вся сигнализация в Арсия-вью начала звенеть либо завывать. Дым понесся к восточному краю шатра. Энн вышла на аллею, соединявшую его север и юг, и прислонилась к восточной стене здания, чуть ли не вжавшись в бетон. С аллеи ничего не было видно. Лишь слышались взрывы, грохот, ветер. А затем наступила тишина, будто все вокруг замерло.

Она поднялась и побрела дальше по шатру. Куда идти, когда убивают людей? Искать друзей, если это возможно. Если знаешь, кого считать своими друзьями.

Она взяла себя в руки и продолжила искать людей Касэя, отправилась туда, куда ей указал Дао, попыталась продумать, куда они пошли бы дальше. Они могли покинуть город, но, будучи внутри, могли попытаться захватить следующий шатер к востоку, идти от одного шатра к другому, декомпрессировать их, взять силой все, что располагались ниже, продвигаясь дальше таким же образом. Она со всех ног бежала по улице, параллельной стене шатра. Она была в хорошей форме, но, как ни странно, ей не удавалось перевести дух, и внутренняя сторона ее костюма пропиталась потом. Улица была пуста, стояла пугающая тишина, и едва верилось в то, что она, Энн, находится в самой гуще сражения, и совсем не верилось, что здесь можно найти тех, кого она искала.

Однако они оказались там. Впереди нее, на улицах, ограничивающих один из треугольных парков, возникли фигуры в шлемах и костюмах, с автоматами и переносными ракетными установками. Они палили по невидимому противнику, засевшему в облицованном кремнем здании. На плечах у них виднелись красные круги. Красные…

Ослепляющая вспышка — и ее сбило с ног. В ушах зашумело. Она оказалась у подножия здания, приникшая к отполированному камню. Джеспилит — красная яшма, чередующаяся с оксидом железа. Довольно красиво. У нее болели спина, таз, плечо и локоть. Но это все было терпимо. Энн еще могла двигаться. Она отползла, оглянулась на треугольник парка. Там на ветру все горело, но пламя уже гасло — остались лишь оранжевые всполохи, которым явно недоставало кислорода. Люди оказались разбросаны, как сломанные куклы, их руки были искривлены таким образом, что ни одна кость не могла при этом уцелеть. Она поднялась и побежала к ближайшей группе, которая выделялась знакомой седовласой головой, лишившейся шлема. Это был Касэй, единственный сын Джона Буна и Хироко Ай, его челюсть с одной стороны была разодрана в кровь, глаза — открыты, но с невидящим взглядом. Он воспринял Энн слишком серьезно. А его соперники — недостаточно серьезно. Из-за раны был хорошо виден его розовый каменный зуб, и, когда Энн заметила его, ей сдавило горло, и она отвернулась. Все зря. Теперь все трое были мертвы.

Она повернулась обратно, наклонилась, отстегнула консоль с его запястья. Вероятно, у него была частота с прямым доступом к ка-кадзе, и, вернувшись в убежище обсидианового здания, поврежденного крупными белыми обломками, она набрала основной код вызова и сказала:

— Говорит Энн Клейборн, я обращаюсь ко всем Красным. Ко всем Красным. Слушайте, это Энн Клейборн. Наступление на Шеффилд провалилось. Касэй мертв, как и многие другие. Продолжать наступление не имеет смысла. Оно приведет лишь к тому, что силы безопасности Временного Правительства снова спустятся на планету. — Ей хотелось указать на то, каким нелепым был план изначально, но она прикусила язык. — Все, кто имеет такую возможность, покиньте гору. Все, кто находится в Шеффилде, возвращайтесь обратно на запад, выбирайтесь из города и спускайтесь с горы. Говорит Энн Клейборн.

Она получила несколько подтверждений, но слушала их вполуха, шагая по Арсия-вью на запад, к своему марсоходу. Она не пыталась прятаться: убьют — значит, убьют, но теперь ей не верилось, что это случится. Она шла под покровом крыльев некоего темного ангела, оберегающего ее от гибели несмотря ни на что, но заставляющего наблюдать смерти тех людей, кого она знала, и той планеты, которую любила. Такова уж ее судьба. Да, среди них был Дао со своей командой — они все погибли на месте, где она их оставила, и теперь лежали в лужах собственной крови. Должно быть, она разминулась с ними совсем чуть-чуть.

Внизу, на широком бульваре с рядом лип посередине, лежала еще одна кучка тел — но не Красных: на головах у них были зеленые повязки, а один, лежащий к ней спиной, походил на Питера. Ватными ногами, повинуясь непреодолимому импульсу, словно в кошмарном сне, она подошла к телу и обогнула его с той стороны, где было лицо. Нет, не Питер. Какой-то высокий молодой уроженец, с плечами, как у Питера, бедняга. Парень, который мог бы прожить тысячу лет.

Дальше она брела, не обращая внимания ни на что. Без происшествий дошла до своего маленького марсохода, забралась внутрь и поехала к железнодорожному терминалу на западной окраине Шеффилда. Оттуда по южному склону горы Павлина тянулась дорога, проходящая затем между Павлином и Арсией. Увидев ее, она придумала план, очень простой, но в то же время достаточно действенный. Она вышла на частоту ка-кадзе и озвучила свои рекомендации так, будто раздала приказы к действию. Спускаться к Южной седловине, затем обогнуть Арсию по западному склону над снеговой линией, заскочить в верхний конец борозды Аганиппы, длинной прямой долины, где находилось убежище Красных — скальное жилище в северной стене. Там можно было надежно скрываться и даже начать под землей новую кампанию против новых хозяев планеты. УДМ ООН, ВП ООН, наднационалы, регион Дорса Бревиа — все они были Зелеными.

Она попыталась дозвониться до Койота и даже немного удивилась, когда тот ответил. Как она поняла, он находился где-то в Шеффилде — несомненно, ему повезло, что остался в живых, хотя на его истрепанном лице отражались горечь и гнев.

Энн рассказала ему свой план, и он кивнул.

— Через какое-то время им придется уйти подальше отсюда, — сказал он.

Энн не сумела сдержаться:

— Как глупо было атаковать провод!

— Знаю, — устало отозвался Койот.

— И ты не пытался их отговорить?

— Пытался, — он помрачнел еще сильнее. — Касэй мертв?

— Да.

Его лицо исказилось в гримасе скорби.

— О, боже. Вот ублюдки.

Энн было нечего сказать. Она плохо знала Касэя и не питала к нему особой симпатии. Однако Койот знал его с рождения, еще со времен в тайной колонии Хироко, когда он брал его ребенком в свои секретные экспедиции по всему Марсу. Сейчас, когда слезы лились по глубоким морщинам на его щеках, Энн стиснула зубы.

— Сможешь привести их в Аганиппу? — спросила она. — А я останусь и займусь людьми на восточном Павлине.

Койот кивнул.

— Я приведу их так быстро, как только смогу. Встретимся на западной станции.

— Я так им и передам.

— Зеленые сильно на тебя обидятся.

— Ну и хрен с ними.


Часть ка-кадзе пробралась в западный терминал Шеффилда в тусклом свете заката, застланного туманом. Маленькие группки в темных и грязных прогулочниках, с белыми испуганными лицами, злые, сбитые с толку, потрясенные. Опустошенные. Наконец, их собралось три из четырех сотен, они делились дурными новостями. Когда незаметно появился Койот, Энн встала и заговорила достаточно громко, чтобы ее услышали все. Она осознала, что прежде ей никогда не доводилось быть лидером Красных, что бы это теперь ни значило. Эти люди воспринимали ее серьезно. Побитые и счастливые, что остались в живых, в отличие от мертвых товарищей, лежащих в городе на востоке.

— Прямое нападение было глупой затеей, — сказала она, не в силах сдержаться. — Это сработало в Берроузе, но здесь не тот случай. Здесь план провалился. Люди, которые могли прожить тысячу лет, теперь мертвы. Провод этого не стоил. Сейчас нам нужно скрыться и ждать следующей возможности, следующей настоящей возможности.

Эти слова вызвали резкие возражения, сердитые крики:

— Нет! Нет! Никогда! Провод нужно сбить!

Энн переждала, пока они стихнут. Наконец, подняла руку, и шум понемногу улегся.

— Если мы выступим против Зеленых сейчас, они легко дадут нам отпор. Это также даст наднационалам повод снова спуститься сюда. Что уже будет гораздо хуже, чем иметь дело с местным правительством. С марсианами мы, по крайней мере, можем разговаривать. Часть соглашения, принятого в Дорсе Бревиа, касающаяся окружающей среды, — это некий рычаг для нас. Нам лишь нужно упорно над этим работать. Начать как-то по-другому. Понимаете?

Еще утром они не понимали. Теперь просто не хотели понимать. Она подождала, глядя в пол, пока стихнут возгласы протеста. Пристальный, косой взгляд Энн Клейборн… Многие из присутствующих присоединились к борьбе благодаря ей, еще в те времена, когда враг был врагом, а под землей существовал настоящий союз, несвязный и раздробленный, но придерживающийся более-менее единого мнения…

Они склонили головы, неохотно смиряясь с тем, что Клейборн оказалась против них, что у них не осталось духовного лидера. Без лидера — без Касэя, без Дао — против толпы местных Зеленых, пребывавших под твердым руководством в лице Ниргала, Джеки, предателя Питера…

— Койот поведет вас на Фарсиду, — сказала Энн, перебарывая тошноту. Она вышла из помещения, пересекла терминал и, миновав шлюз, вернулась в марсоход. Затем швырнула консоль Касэя, лежавшую на приборной доске, в грузовой отсек и всхлипнула. Села на водительское сиденье и постаралась успокоиться, а спустя какое-то время завела машину и отправилась искать Надю, Сакса и всех остальных.


В конце концов она осознала, что снова очутилась на восточном Павлине, у складского комплекса. Когда она вошла в дверь, все взгляды устремились на нее так, словно это она подала идею атаковать провод, словно она лично отвечала за все плохое, что случилось как в тот день, так и во все время, что шла революция, — на нее, по сути, смотрели точь-в-точь так же, как после Берроуза. Питер тоже был там, предатель, и она отмахнулась от него. Остальных она проигнорировала или попыталась это сделать. Иришка была напугана; Джеки сидела злая и с красными глазами, ведь это ее отца убили в тот день, и, несмотря на то, что она находилась в лагере Питера и отчасти отвечала за разрушения, последовавшие за наступлением Красных, по одному взгляду на нее становилось ясно, что кому-то придется заплатить за ее, Джеки, страдания. Но Энн не обращала на все это внимания и пересекла помещение, чтобы приблизиться к Саксу, сидевшему, как обычно, в уголке, в дальнем конце большой центральной комнаты, со своим искином, читая длинные колонки цифр и бормоча что-то в экран. Энн помахала рукой между его лицом и экраном — он, встрепенувшись, поднял глаза.

Как ни странно, он был единственным из всей этой толпы, кто не стал ее обвинять. Вместо этого он с птичьим любопытством склонил голову набок, приняв чуть ли не сочувственный вид.

— Жаль Касэя, — проговорил он. — Касэя и всех остальных. Я рад, что вы с Десмондом выжили.

Она оставила это без внимания и быстро вполголоса сообщила ему, куда направлялись Красные и что она сказала им делать.

— Думаю, я смогу удержать их от новых нападений на провод, — сказала она. — И от других актов насилия, по крайней мере, некоторое время.

— Хорошо, — отозвался Сакс.

— Но я хочу кое-что за это, — продолжила она. — Я хочу этого и, если ты этого не сделаешь, натравлю их на вас.

— Солетта? — спросил Сакс.

Она пристально поглядела на него. Он, должно быть, слушал ее внимательнее, чем ей казалось.

— Да.

Сдвинув брови, он обдумал ее слова.

— Это может привести к наступлению ледникового периода, — заметил он.

— Хорошо.

Размышляя, он пристально смотрел на нее. Ей казалось, она видит его мысли в виде быстрых вспышек, порывистых образов: ледниковый период… истончение атмосферы… замедление терраформирования… разрушение новых экосистем… возможное восстановление… парниковые газы. И так далее. Забавно, как она могла читать по лицу этого незнакомца, этого ненавистного брата по первой сотне, искавшего выход из положения. Он мог смотреть и смотреть, но это не влияло на реальность: тепло так и оставалось главным двигателем терраформирования, а без ряда орбитальных зеркал в солетте у них останется, по меньшей мере, нормальный для Марса уровень солнечного света — то есть они перейдут в более «естественный» режим. Возможно, это обоснование даже понравилось консервативному Саксу.

— Ладно, — сказал он.

— Ты можешь говорить от имени этих людей? — Она пренебрежительно махнула рукой в сторону толпы, словно среди них не было ее старых товарищей, словно все они были технократами из ВП ООН или функционерами наднационалов…

— Нет, — сказал он. — Я могу говорить лишь от своего имени. Но я могу избавить Марс от солетты.

— И сделал бы это даже им наперекор?

Он насупился.

— Думаю, я смогу их уговорить. Если нет, то смогу уговорить команду с Да Винчи. Они любят принимать вызовы.

— Ладно.

Большего от него добиться было невозможно. Она выпрямилась, все еще чувствуя себя растерянной. Его согласие стало для нее неожиданностью. И сейчас, когда он согласился, она осознала, что до сих пор сердится, что на душе у нее по-прежнему скребут кошки. Эта уступка — теперь, когда она ее получила, — не имела значения. Они придумают новые способы нагрева. Сакс, несомненно, приведет это им в качестве довода. И представит им удаление солетты как способ подкупить Красных. Чтобы те потом присмирели.

Она вышла из просторного помещения, не удостоив остальных и взглядом. Покинула склад и села в марсоход.

Какое-то время она ехала вслепую, не осознавая, куда движется. Лишь бы оттуда убраться, лишь бы сбежать. По чистой случайности она поехала на запад, но вскоре была вынуждена остановиться, чтобы не слететь с края обрыва.

И она внезапно затормозила.

Будто в трансе, она смотрела через лобовое стекло. Во рту стоял горький привкус, нутро словно сжалось, мышцы напряглись и отдавали болью. Замкнутый край кальдеры дымился в нескольких точках — сильнее всего в районе Шеффилда и Ластфлоу, но также и в дюжине других районов. Провода над Шеффилдом было не разглядеть — но он все еще находился на месте, посреди густого дыма в районе основания, тянущегося к востоку под дуновением слабого ветра. Еще одно облако, снесенное бесконечным струйным течением. Время — это ветер, что уносит их прочь. Клубы дыма в темном небе закрывали собой некоторые из многочисленных звезд, что появились уже за час до заката. Казалось, старый вулкан пробуждался снова, выходя из своего долгого покоя и готовясь к извержению. Солнце, проглядывая сквозь слабый дым, казалось темно-красным сияющим шаром, скорее похожим на настоящую расплавленную планету, местами скрытую за облаками, планету бордовых, ржавых, малиновых оттенков. Красный Марс.

Но красный Марс исчез — и исчез навсегда. Ему что солетта, что ледниковый период, что расширение биосферы, которая поглотит всю планету, образовав океан на севере, озера на юге, ручьи, леса, степи, города и дороги. О, Энн все это видела: белые облака, дождь, грязь на древних высокогорьях, тогда как бездушные гиганты возводили города, работая на полной скорости, и все расширяющаяся цивилизация хоронила ее мир.

Часть II. Ареофания

Сакс считал гражданскую войну наименее рациональным из всех типов конфликтов. Две части группы имели больше общих интересов, чем разногласий, но все равно воевали друг с другом. Заставить людей провести технико-экономический расчет, к сожалению, невозможно. И ничего с этим не поделаешь. Или… пожалуй, кто-то мог бы определить суть проблемы, побуждающей ту или другую сторону прибегнуть к насилию. А потом попытаться эту проблему сгладить.

В данном случае суть заключалась, конечно, в терраформировании. Вопрос, к которому Сакс имел самое непосредственное отношение. Это можно было расценивать как неблагоприятное обстоятельство, поскольку было лучше, если роль посредника исполнял человек нейтральный. С другой стороны, его действия могли оказать программе терраформирования символическую поддержку. Он мог символическим жестом добиться больше, чем кто угодно другой. Достаточно было лишь пойти Красным на уступку — настоящую уступку, реальность которой увеличит символическую ценность какого-нибудь скрытого экспоненциального множителя. Символическая ценность… Суть этого понятия Сакс пытался осмыслить изо всех сил. Теперь слова самого разного толка вызывали у него такие трудности, что он даже обращался к этимологии, чтобы лучше их понять. Подсказка с консоли: символ — «то, что служит условным знаком какого-л. понятия, явления, идеи», от латинского symbolum, позаимствовано от греческого «бросаю вместе». Точно. Это было чуждо для его понимания, это «бросание вместе», нечто эмоциональное и даже несбыточное, но при этом жизненно важное.

В день битвы за Шеффилд он позвонил Энн и, быстро с ней соединившись, попытался поговорить, но ему не удалось. Тогда, не зная, что делать, он поехал на окраину разрушенного города. Там он искал ее. Грустно было видеть, сколько урона нанесли несколько часов боя. Результаты многолетних трудов лежали теперь в руинах, в дымящейся, но не горючей пепельной пыли, и древнюю вулканическую пыль уносилоструйным течением на восток. Провод торчал из этих развалин, словно черная нить волокна из углеродной нанотрубки.

Признаков какого-либо сопротивления со стороны Красных не наблюдалось. А вместе с тем и зацепок, которые позволили бы найти Энн. На звонки она не отвечала. Поэтому Сакс, потеряв надежду, вернулся к складскому комплексу на восточном Павлине и вошел внутрь. А потом туда заявилась и она: прошла к нему через просторное помещение, мимо всех остальных, так, словно собиралась всадить нож ему в самое сердце. Он с горьким видом откинулся в своем кресле, памятуя о сверхдолгих сериях неприятных бесед, что случались между ними. Совсем недавно они поспорили, когда ехали на поезде со станции Ливия. Он вспомнил, как она сказала что-то об устранении солетты и кольцевого зеркала, и это прозвучало как действительно сильное символическое заявление. А ему всегда было не по себе от того, что столь важный источник терраформирующего тепла был так уязвим.

Поэтому, когда она сказала: «Я хочу кое-что за это», он понял, о чем шла речь, и предложил убрать зеркала, прежде чем она успела сказать об этом. Она удивилась. Такое предложение смирило, смягчило ее лютый гнев. Хотя и оставило что-то гораздо более глубокое… печаль, отчаяние — наверняка он сказать не мог. Ведь в тот день погибло много Красных, а вместе с ними — и их надежды. «Жаль Касэя», — сказал он.

Она оставила это замечание без внимания и заставила его пообещать, что космические зеркала будут убраны. Он повиновался, на ходу рассчитав потери света, которые последуют в итоге, и постарался не дрогнуть лицом. Инсоляция должна была упасть примерно на двадцать процентов, а это приведет к серьезным изменениям.

«Это может привести к наступлению ледникового периода», — пробормотал он.

«Хорошо», — ответила она.

Но этого ей было недостаточно. А когда она ушла, он по ее осанке понял, что уступка принесла ей лишь слабое успокоение. Оставалось только надеяться, что хотя бы ее сторонники обрадуются сильнее. В любом случае сделать это стоило. Этим можно прекратить гражданскую войну. В результате неизбежно погибнет огромное количество растений, особенно на большой высоте. Впрочем, в той или иной степени похолодание скажется буквально на всех экосистемах. Сомнений быть не могло: грядет ледниковый период. Если, конечно, Зеленые не найдут достаточно эффективного ответа. Но если прекратятся бои, решение убрать солетту себя оправдает.

* * *
Проще всего было перерезать большой пояс кольцевого зеркала, позволив ему улететь в космос, прочь из плоскости эклиптики. Так же и с солеттой: стоило завести несколько стабилизирующих ракетных двигателей — и она, заходив колесом, улетит.

Но это было бы пустой тратой обработанного алюмосиликата, что Сакс не одобрял. Он решил выяснить, возможно ли применить направленные ракеты, расположенные на зеркалах, где-нибудь в Солнечной системе, а также изучить их отражательную способность. Солетту можно установить перед Венерой, расположив ее зеркала таким образом, чтобы вся конструкция превращалась в гигантский зонт, затеняющий горячую планету и запускающий процесс замораживания атмосферы; это давно обсуждалось в литературе и, независимо от того, что включали в себя планы терраформирования Венеры, считалось самым очевидным шагом для начала. После этого кольцевое зеркало предполагалось поместить на соответствующую полярную орбиту вокруг Венеры, так как отраженный ею свет помогал удержать солетту/зонт на месте, несмотря на солнечное излучение. Так что их еще можно было использовать, и это также стало бы жестом, символическим жестом, который бы говорил: «Смотрите, этот огромный мир тоже можно терраформировать». Это было непросто, но реально. Тем самым можно было ослабить психологическое давление на Марс, «единственно возможную новую Землю». Нелогично, но и пусть. История — странная штука, люди — иррациональные системы, а в своеобразной символической логике лимбической системы это послужило бы знаком для людей на Земле, знамением, рассеиванием психических семян. Смотрите туда! Летите туда! И оставьте Марс в покое.

Он обговорил это с учеными в Да Винчи, которые занимались управлением зеркалами. «Лабораторные крысы», как их, и его вместе с ними, называли за глаза (хотя он все равно это слышал). И еще их называли саксоклонами. А на самом деле они просто серьезные молодые ученые, уроженцы Марса, с такими же особенностями характера, что и аспиранты или постдоки любой лаборатории где бы и когда бы то ни было, но факты ничего не значили. Они работали вместе с ним и поэтому считались саксоклонами. Каким-то образом он стал эталоном современного марсианского ученого; сначала как первая «лабораторная крыса» в белом халате, а потом уже как окончательно свихнувшийся ученый со своим за́мком-кратером, полным неутомимых Игорей с безумными глазами, но по-своему сдержанных; маленьких мистеров Споков, тощих и нескладных человечков, напоминающих подъемные краны; женщин, одноликих в своей защитной бесцветности и бесполой преданности Науке. Сакс очень их всех любил. Он любил эту их преданность, видел в ней смысл — жажду понимать разные явления, уметь выразить их математически. Это правильное желание. Подчас ему даже казалось, что, будь все люди физиками, мир стал бы на порядок лучше. «О нет, — возражал он самому себе, — людям нравится идея плоской Вселенной, из-за того что искривленное пространство кажется им слишком сложным». Тем не менее молодежь в Да Винчи имела определенное влияние на Марсе, как бы странно это ни казалось. В данный момент Да Винчи руководил большей частью технологической базы подполья, а благодаря полноценному участию Спенсера их производственные возможности были потрясающи. Они де-факто контролировали орбиту Марса.

Это послужило одной из причин, по которой многие из них оказались недовольны или по меньшей мере пришли в недоумение, когда Сакс сообщил им о необходимости удалении солетты и кольцевого зеркала. Он сделал это на совещании по видеосвязи, и на их лицах тут же отразилась тревога: «Капитан, это нелогично!» Но в противном случае грозила гражданская война. Что еще хуже.

— А люди не станут возражать? — спросила Аония. — Зеленые?

— Разумеется, станут, — ответил Сакс. — Но как раз сейчас мы живем в… в анархии. Группа на восточном Павлине — это, пожалуй, что-то вроде протоправительства. Но мы в Да Винчи контролируем марсианский космос. И даже в случае возражений это может предотвратить гражданскую войну.

Он, как мог, постарался им объяснить. Они углубились в технические сложности, в суть задачи, быстро забыв о том, как их потрясла сама идея. Технически сложная задача была им все равно что кость для собаки. Они принялись «обгладывать» самые трудные места, и уже через пару дней составили четкий и гладкий план действий. Основная его часть, как всегда, состояла в загрузке инструкций в искин. Теперь, имея ясное представление о том, что нужно сделать, достаточно было сказать искину: «Пожалуйста, сделай так-то и так-то» — переведи солетту и кольцевое зеркало на орбиту Венеры и выстави предкрылки солетты так, чтобы она заслонила планету от солнечного облучения, как зонт. После этого искин вычислял необходимые траектории, ракетные запуски, углы расположения зеркал — и готово.

Пожалуй, люди становились слишком влиятельными. Мишель постоянно твердил об их новых богоподобных возможностях, а Хироко своими действиями указывала на то, что ничто не должно ограничивать их стремление использовать эти возможности, что они вправе пренебрегать любыми традициями. Сам же Сакс уважал традиции — они способствуют выживанию. Но технари из Да Винчи заботились о них не больше, чем Хироко. Они жили в особую эпоху и не отвечали ни перед кем. Поэтому они это сделали.


Затем Сакс подошел к Мишелю.

— Я беспокоюсь за Энн.

Они сидели в углу большого склада на восточном Павлине, где среди шума и мельтешения окружающих чувствовали себя, будто находились в уединении. Но Мишель, осмотревшись, предложил:

— Давай выйдем отсюда.

Они надели костюмы и покинули помещение. Восточный Павлин представлял собой скопление шатров, складов, заводов, железных дорог, парковок, трубопроводов, сборных резервуаров, а также свалок и мусорных куч, где, будто куски вулканической лавы, валялись обломки разных машин. Но Мишель вел Сакса на запад, мимо всего этого хаоса, и они быстро подошли к краю кальдеры, где свалка выглядела совершенно иначе, будто после логарифмического сдвига, который превратил собрание артефактов фараона в место размножения бактерий.

На самом краю черноватый, в крапинку, базальт потрескался на несколько концентрических уступов, каждый из которых был ниже предыдущего. По этим террасам можно было спуститься по ряду лестниц, по самой нижней из них тянулись рельсы. Мишель повел Сакса к этой террасе, откуда им открывался вид в глубину кальдеры. Вниз на пять километров. Благодаря огромному диаметру кальдеры казалось, что она не настолько глубока, но тем не менее там, далеко-далеко внизу, лежала обширная, круглой формы территория. А когда Сакс припомнил, насколько мала кальдера относительно всего вулкана, сама гора Павлина показалась ему целым коническим континентом, выпирающим за пределы марсианской атмосферы. В действительности же небо было пурпурным лишь над горизонтом, а вверху — темным, тогда как солнце на западе висело тяжелой золотой монетой, отбрасывая прозрачные косые тени. Все это представало перед ним как на ладони. Частицы, что взметнулись в небо при взрывах, теперь исчезли, и все вернулось к телескопической четкости. Камень, небо и солнце. Марс, каким его любила Энн. Где-то имелись и строения. Но их не было ни на на горе Аскрийской, ни на Арсии, ни на Элизии и даже ни на Олимпе.

— Мы легко могли бы провозгласить всю территорию, что выше восьми километров, зоной первозданной природы, — сказал Сакс. — И оставить ее такой навсегда.

— А бактерии? — спросил Мишель. — Лишайники?

— Они, наверное, будут. Но разве это важно?

— Для Энн — да.

— Но почему, Мишель? Почему она такая?

Мишель пожал плечами.

Выдержав долгую паузу, он сказал:

— Это, конечно, сложно. Но я думаю, это из-за того, что она отказывается от жизни. Взывает к камням, как к кому-то, кому может доверять. С ней плохо обращались в детстве, ты знал об этом?

Сакс покачал головой, пытаясь понять, что это значило. Мишель продолжил:

— Ее отец умер. Мать снова вышла замуж, когда ей было восемь. С тех пор отчим унижал ее до тех пор, пока ей не исполнилось шестнадцать и она не съехала к сестре матери. Я спрашивал ее, в чем состояло это унижение, но она ответила, что не хочет об этом рассказывать. Насилие есть насилие, сказала она. И еще сказала, что все равно уже мало что помнит.

— Уж в это я могу поверить.

Мишель, отрицая, помахал рукой в перчатке.

— Мы помним больше, чем нам кажется. Иногда даже больше, чем нам хочется.

Они стояли и смотрели в кальдеру.

— А вот в это с трудом верится, — заметил Сакс.

Мишель нахмурился.

— Неужели? В первой сотне было пятьдесят женщин. По всей вероятности, более чем одна из них хоть раз в жизни подвергалась насилию со стороны мужчины. Скорее, десять или пятнадцать, если верить статистике. Сексуальному насилию, побоям, унижению… Просто раньше так было.

— С трудом верится.

— Да.

Сакс вспомнил, как ударил Филлис в челюсть, с одного удара заставив ее лишиться сознания. Тогда он ощутил некоторое удовлетворение. Впрочем, тогда это было необходимо. Или ему так показалось?

— На все есть свои причины, — сказал Мишель, отчего ушедший в свои мысли Сакс вздрогнул. — Или просто люди думают, что причины есть.

Мишель попытался объяснить — попытался, в обычном для себя стиле, указать на что-то иное, кроме обыкновенного зла.

— В основе людской культуры, — произнес он, глядя на территорию кальдеры, — лежит невротическая реакция на древние психологические травмы. Перед рождением и в период развития люди существуют в блаженном океане самовлюбленности, в котором личность — это вселенная и есть. Потом, где-то в конце подросткового периода, мы приходим к пониманию, что мы — отдельные личности, отличные от нашей матери и кого бы то ни было. И это становится ударом, от которого мы никак не можем оправиться полностью. Затем отрекаемся от матери, переключаем свое идеальное «я» на отца — и зачастую продолжаем такую стратегию всю жизнь, а люди, принадлежащие к той или иной культуре, поклоняются своему королю, отцу-богу и так далее. Или идеальное «я» может измениться вновь — на какие-то умозрительные идеи или на братство людей. Есть даже названия и полные описания всех этих комплексов — Диониса, Персея, Аполлона, Геракла. Они все существуют и все они невротичны, все ведут к мизогинии, за исключением комплекса Диониса.

— Это тоже какой-нибудь семантический квадрат? — с опаской спросил Сакс.

— Да. Комплексами Аполлона и Геракла можно описать земные индустриальные общества. Персеев относится к более ранним культурам, хотя, конечно, его примеры можно встретить и сегодня. И все три — патриархальны. Они все отрицают материнство, которое в патриархии связано лишь с телом и природой. Женскими считались инстинкт, тело и природа, мужскими — причина, разум и закон. И закон был главнее.

Сакс, завороженный столь обильным «бросанием вместе», спросил лишь:

— И на Марсе?

— Ну, на Марсе, возможно, идеальное «я» меняется обратно на материнское. Назад к комплексу Диониса или к какому-нибудь постэдиповому единению с природой, которую мы до сих пор для себя создаем. К какому-то новому комплексу, который не будет таковым при условии невротического перенакопления.

Сакс потряс головой. Поразительно, какой напыщенно сложной смогла стать псевдонаука! Наверное, это достигалось благодаря компенсационной технике и было отчаянной попыткой психологии казаться похожей на физику. Но чего они как раз не понимали, так это того, что физика, считающаяся достаточно сложной, всегда изо всех сил стремится к упрощению.

Мишель, однако, продолжал развивать мысль. Рассказывал, что с патриархией соотносился капитализм — иерархическая система, в которой большинство людей подвергалось экономической эксплуатации и при которой с ними обращались, как с животными: травили, предавали, отвергали, убивали. И даже при наилучшем раскладе существовала постоянная угроза оказаться отринутым, уволенным с работы, обеднеть, оставить родных без хлеба, измучиться голодом, потерпеть унижение. Некоторые из попавших в ловушку этой злосчастной системы вымещали гнев от своего положения на всех, на ком могли, — даже на своих родных, на людях, которые должны были давать им наибольшее успокоение. Это было алогично и даже глупо. Грубо и глупо. Да. Мишель пожал плечами. Для Сакса это звучало как утверждение, будто действия многих людей свидетельствовали о том, что они, увы, весьма глупы. И в некоторых лимбических системах все вывернулось, продолжал Мишель, стараясь не углубляться в эту тему, чтобы как следует объяснить суть. Адреналин и тестостерон всегда вызывали реакцию «борьбы или бегства», и в некоторых тягостных ситуациях схема удовлетворения приняла вид оси «испытать боль/причинить боль», после чего оказавшиеся в таких ситуациях люди лишились не только сочувствия, но и рационального видения личной выгоды. По сути, стали больны.

Сакс и сам ощущал себя больным. Мишель кое-как, использовав несколько разных подходов, объяснил людское зло не более чем за четверть часа, и все равно у Сакса осталось немало вопросов к людям на Земле. Жители же Марса были иными. Правда, и здесь, как ему было прекрасно известно, работали истязатели, в долине Касэй. Но они были посланы с Земли. Больные. Да, он чувствовал себя больным. Молодые местные уроженцы были не такими, разве нет? Марсианина, ударившего женщину или растлившего дитя, изгнали бы из общества, устроили бы ему разнос, может, даже избили бы, он бы лишился дома и был сослан на астероиды без права на возвращение. Разве не так?

Об этом стоило задуматься.

Но теперь он снова вспомнил об Энн. Или о том, какой она была прежде, — упрямая, сосредоточенная на науке, на камнях. Наверное, страдала чем-то вроде комплекса Аполлона. Концентрировалась на абстрактном, отрицала все, что связано с телом, а значит, и всякую его боль. Наверное.

— Что могло бы помочь ей сейчас, как думаешь? — спросил Сакс.

Мишель снова пожал плечами.

— Я задумывался над этим в течение многих лет. И мне кажется, Марс уже ей помог. И Саймон ей помог, да и Питер тоже. Но все они как бы находились на некотором отдалении. Они не изменили в ней того фундаментального «нет».

— Но она… она любит все это, — возразил Сакс, обведя рукой кальдеру. — Искренне любит. — Он поразмыслил над заключением Мишеля. — Это не просто «нет». Есть там и «да». Любовь к Марсу.

— Но если человек любит камни и не любит людей, — сказал Мишель, — разве это не выглядит несколько… несбалансированным? Или заменой одного другим? Сам знаешь, Энн — человек большого ума…

— Знаю…

— И она добилась большой цели. Но ей этого недостаточно.

— Ей не нравится то, что происходит с ее миром.

— Но разве это то, что действительно ей не нравится? Или то, что не нравится ей больше всего? Я в этом не вполне уверен. Мне кажется, это какое-то замещенное чувство. Одновременно и любовь, и ненависть.

Сакс удивленно покачал головой. Его поистине поражало то, что Мишель в принципе мог считать психологию наукой. Ведь в ней было столько «бросания вместе», то есть символов! Разум в ней рассматривался как паровой двигатель — механический аналог, оказавшийся наиболее удобным для применения в момент зарождения современной психологии. Люди всегда думали о разуме именно таким образом: часовой механизм для времен Декарта, геологические изменения для ранней викторианской эпохи, компьютеры и голография для двадцатого века, искусственный интеллект для двадцать первого… Для традиционалистов же времен Фрейда это были паровые двигатели. Подвод тепла, подъем давления, его смещение, выпуск воздуха, затем все подавлялось, перегонялось, и то, что подавлено, возвращалось. Сакс же не считал паровые двигатели подходящей моделью для человеческого разума. Разум был, скорее, похож… на что?.. на каменистую пустыню… или на джунгли, населенные всякими странными животными. Или на вселенную, полную звезд, квазаров и черных дыр. Последнее, пожалуй, несколько помпезно… На самом же деле разум больше был похож на сложный набор синапсов и аксонов, химической энергии, мечущейся туда-сюда, вроде погодных условий в атмосфере. Но куда лучше прямое сравнение с погодой: грозовой фронт мыслей, клетки с низким давлением, ураганы… струйные течения биологических желаний, кружащихся непрерывно и быстро… жизнь на ветру. Да уж. На деле суть разума была весьма мало понятна.

— О чем думаешь? — спросил Мишель.

— Меня иногда беспокоит теоретическая основа этих твоих диагнозов, — признался Сакс.

— О нет, они все поставлены исходя из практического опыта, очень точны и предельно верны.

— Сразу и точны, и верны?

— Ну да, это же одно и то же, разве нет?

— Нет. Точность показывает, как далеко можно отклониться от верного значения. Верность же говорит о размере области, в пределах которой оно лежит. Сто плюс-минус пятьдесят — это не очень точно. Но если ты оцениваешь значение как сто плюс-минус пятьдесят, а на самом деле оно равняется сто одному, то это вполне верно, хоть и не очень точно. И конечно, истинные значения зачастую нельзя как следует определить.

Мишель пытливо взглянул на Сакса.

— А ты очень «верный».

— Это просто статистика, — оправдываясь, ответил тот. — Время от времени мы все-таки можем говорить точно.

— И верно.

— Иногда.

Они посмотрели вниз, в кальдеру.

— Я хочу ей помочь, — произнес Сакс.

Мишель кивнул.

— Ты это уже говорил. Я сказал, что не знаю, как это сделать. В ее понимании ты — воплощение терраформирования. Если ты хочешь ей помочь, значит, терраформирование должно помочь ей. Как думаешь, можно найти способ, при котором терраформирование ей поможет?

Сакс призадумался.

— Оно может помочь ей выйти наружу. Сначала без скафандра, а потом и без маски.

— Думаешь, она этого хочет?

— Думаю, все этого так или иначе хотят. Подсознательно. На животном уровне. Все чувствуют, что так и должно быть.

— Уж не знаю, насколько Энн в ладах со своими животными чувствами.

Сакс снова задумался.

А затем вся панорама затемнилась.

Они взглянули вверх — туда, где висело черное солнце. Вокруг него в небе сияли звезды. Черный диск окутывало слабое свечение — может быть, это солнечная корона?

Затем внезапно проявившийся огненный полумесяц заставил их отвести глаза. Вот это уже была корона, а до этого, вероятно, они видели освещенную экзосферу.

Как только искусственное затмение закончилось, потемневшая панорама осветилась снова. Но появившееся теперь солнце было заметно меньше того, что светило всего несколько мгновений назад. Это была старая бронзовая пуговица марсианского солнца! Словно друг, вернувшийся с визитом. И мир снова потускнел, все цвета кальдеры стали на тон темнее, будто невидимые облака заслонили солнце. Хотя на самом деле зрелище было хорошо знакомым: впервые за двадцать восемь лет их озарил естественный свет Марса.

— Надеюсь, Энн это видела, — сказал Сакс. У него мороз пробежал по коже, хотя он и знал, что воздух за это время не успел охладиться, да и если бы успел, сам-то он все равно был в костюме. Но холодок все же почувствовал. Нахмурившись, он подумал о каменистых пустынях, рассеянных по всей планете, вплоть до четырех-, пятикилометровых высот и ниже — в средних и северных широтах. Но сейчас целые экосистемы начнут вымирать. Инсоляция упала на двадцать процентов: это было хуже любого ледникового периода, который когда-либо переживала Земля, и больше напоминало тьму после великих массовых вымираний — К-Т вымирания, ордовикского, девонского и, худшего из всех, пермского вымирания, произошедшего 250 миллионов лет назад и приведшего к гибели примерно девяноста пяти процентов всех видов, живших в то время. Это было состояние прерывистого равновесия — и лишь немногие виды пережили эти прерывания. Это удавалось либо стойким, либо везучим.

— Сомневаюсь, что это ее удовлетворит, — сказал Мишель.

С этим Сакс не мог не согласиться. Но в ту минуту его внимание занимали мысли о том, как лучше возместить потери от света солетты. Он предпочел бы, чтобы биомов, которые пострадают от значительных потерь, вообще не было. И если он найдет выход, то Энн придется просто смириться, только и всего.


Было Ls=123°, ровно середина северного лета/южной зимы, ближе к афелию, отчего, вкупе с большими высотами, зима на юге была гораздо холоднее, чем на севере; температура регулярно опускалась до 230 градусов по Кельвину, и становилось ненамного теплее, чем было до их высадки.

Теперь, когда не было солетты и кольцевого зеркала, температура падала даже еще ниже. Без сомнения, южные горы ожидало рекордное вымерзание.

С другой стороны, на юге уже выпало много снега, чему Сакс придавал большое значение из-за способности снежного покрова защищать живые организмы от холода и ветра. Среда под снежным слоем оставалась достаточно стабильной. Благодаря этому, если уровень освещенности, а впоследствии и температура поверхности упадут — это не принесет большого вреда занесенным снегом растениям, уже успевшим приготовиться к зиме. Хотя предсказать что-либо здесь было сложно. Саксу хотелось самому выбраться в поле и увидеть все своими глазами. Конечно, нужно было, чтобы прошли месяцы, прежде чем разницу получится измерить. Хотя к самой погоде это, пожалуй, не относилось. Ее можно было отследить, всего лишь наблюдая метеорологические данные, чем он и так занимался, проводя долгие часы перед изображениями со спутников и синоптическими картами, фиксируя различные признаки. При этом люди выражали ему свое недовольство удалением зеркал, и в первую неделю это случалось настолько часто, что стало просто невыносимым.

Погода на Марсе, к сожалению, отличалась таким непостоянством, что трудно было сказать, влияло ли на нее удаление больших зеркал или нет. Сакс считал их понимание состояния атмосферы весьма слабым, но приходилось довольствоваться тем, что имелось. Марсианские метеоусловия представляли собой суровую полухаотическую систему. Во многом она походила на земную, что не казалось удивительным, если учесть, что воздух и вода двигались по поверхности вращающейся сферы: кориолисовы силы везде были одинаковы, и здесь, как и на Земле, дули тропические восточные, среднеширотные западные, полярные восточные ветры, неслись потоки высотного струйного течения и прочее — но это и все, что можно было сказать о марсианских метеоусловиях. Впрочем… еще можно было сказать, что на юге было холоднее и суше, чем на севере. И что ветер приносил дожди с высоких вулканов или горных хребтов. И что в районе экватора было теплее, а у полюсов — холоднее. Но лишь об этих очевидных вещах и можно было говорить с уверенностью, если не брать в расчет несколько местных принципов, большинство из которых, однако, были довольно непостоянными — и основывались они на глубоко анализируемой статистике, а не на живых наблюдениях. А учитывая, что запись данных велась всего пятьдесят два М-года, на протяжении которых непрерывно утолщалась атмосфера, вода выкачивалась на поверхность, и т. д., и т. п., оказалось крайне трудно понять, каковы на самом деле нормальные или средние погодные условия.

Между тем Саксу, находившемуся на восточном Павлине, было трудно сосредоточиться. Люди продолжали отрывать его от дел, чтобы пожаловаться из-за зеркал, и нестабильная политическая обстановка стала столь же непредсказуемой, как и погода. Выяснилось, что удаление зеркал утихомирило не всех Красных; объекты, связанные с терраформированием, саботировались почти каждый день, и порой за них разворачивались ожесточенные бои. А сообщения с Земли, которые Сакс заставлял себя смотреть по часу в день, давали понять, что некоторые силы пытались сохранить положение, существовавшее до наводнения. При этом они находились в остром противостоянии с другими группами, стремившимися извлечь выгоду из наводнения так же, как марсианские революционеры, — использовав его как переломный момент в истории и трамплин к установлению нового порядка, к некоему новому началу. Но наднационалы не собирались легко сдаваться и держали позиции на Земле, и так изо дня в день; они распоряжались огромной ресурсной базой, и даже подъем уровня воды на семь метров не мог лишить их власти.

После одного из таких гнетущих часов Сакс отключил экран и пошел отужинать с Мишелем в его марсоходе.

— Нет никакого нового начала, — сказал он, поставив воду на плиту.

— А Большой взрыв? — спросил Мишель.

— Насколько я его понимаю, существуют теории, предполагающие, что… комковатость ранней вселенной была вызвана еще более ранней… комковатостью предыдущей вселенной, которая схлопнулась при Большом сжатии.

— А я думал, оно должно было сгладить все неровности.

— Сингулярность — странная штука: за пределами горизонта событий квантовые эффекты позволяют появляться некоторым частицам. Потом космическая инфляция, вырвав эти частицы, вероятно, привела к тому, что мелкие комки стали превращаться в крупные… — Сакс нахмурился. Он сейчас походил на какого-нибудь теоретика из Да Винчи. — Но я говорил о наводнении на Земле. А это никоим образом не полное изменение условий, каковой является сингулярность. Более того, наверняка существуют люди, которые вообще не считают наводнение каким-либо переломом.

— Верно, — Мишель почему-то рассмеялся. — Может, стоит посмотреть на это собственными глазами, а?

Когда они покончили со спагетти, Сакс произнес:

— Я хочу выехать на местность. Посмотреть, есть ли какой-нибудь видимый эффект от удаления зеркал.

— Один такой эффект ты уже видел. То затемнение, когда мы были тогда на краю… — Мишель содрогнулся.

— Да, но оно только вызывает у меня новые вопросы.

— Что ж… тогда мы за всем тут присмотрим в твое отсутствие.

Будто требовалось личное присутствие, чтобы за чем-то присматривать.

— Чутье меня никогда не подводит, — сказал Сакс.

Мишель ухмыльнулся:

— Так вот зачем тебе выходить и смотреть на все самому.

Сакс сдвинул брови.

Прежде чем уйти, он позвонил Энн.

— Не хочешь поехать со мной на южную Фарсиду, чтобы… чтобы… чтобы исследовать верхнюю часть ареобиосферы?

Такого предложения она не ожидала. С сомнением покачала головой, обдумывая его, и ее подсознание на шесть-семь секунд раньше речевого аппарата ответило: «Нет». Затем она, приняв немного испуганный вид, оборвала связь.

Сакс пожал плечами. Ему стало неприятно. Одна из целей поездки — вытащить Энн, дать ей воочию увидеть первые биомы каменистых пустынь. Показать ей, как они прекрасны. Поговорить с ней. Что-то в этом роде. Но мысленный образ, который он пытался ей передать, когда они туда выберутся, казался в лучшем случае расплывчатым. Нужно просто показать ей. Дать ей понять.

Но заставить другого человека что-либо понять было невозможно.

Он пошел попрощаться с Мишелем, у которого вся работа заключалась в том, чтобы заставлять других что-то понимать. Несомненно, это и будило в Мишеле тоску, когда он говорил об Энн. Она его пациент уже больше сотни лет и за все время ничуть не изменилась и мало что рассказала о себе. Подумав об этом, Сакс слегка улыбнулся. Мишеля заметно раздражало поведение Энн, ведь он явно любил ее. Как и всех своих старых друзей и пациентов, включая самого Сакса. Так он понимал природу профессиональной ответственности: для него она состояла в том, чтобы влюбляться в каждый объект своих «научных исследований». Точно так же, как все астрономы любят звезды. Хотя кто знает?

Сакс протянул руку и ухватился за предплечье Мишеля, который радостно улыбнулся этому нетипичному для старого друга поведению, этому «изменению в мышлении». Любовь, да… Особенно когда объектом исследования была женщина, знакомая много лет, самым основательным образом изученная в позиции чистой науки, — да, такое чувство могло возникнуть. Не важно, были ли пациенты готовы к сотрудничеству в процессе исследования или нет, — между ними возникала тесная связь. Более того: если они отказывались сотрудничать и не отвечали на вопросы, это делало их еще притягательнее. Как-никак, желай Мишель получить ответы во всех подробностях, даже если сами вопросы не звучали, у него всегда была Майя — слишком человечная Майя, которая и заводила его в дебри лимбической системы. А если верить Спенсеру, это включало даже швыряние в него всяких вещей. И при всем этом символизме в молчаливую Энн действительно было легко влюбиться.

— Береги себя, — пожелал счастливый ученый Мишель своему объекту исследования, которого любил, как родного брата.

* * *
Сакс сел в одиночный марсоход и съехал по крутому южному склону горы Павлина, пересек седловину между Павлином и Арсией, обогнул широкий конус Арсии с сухой восточной стороны. Затем спустился по ее южному склону и далее по самому куполу Фарсиды, пока, наконец, не оказался на разбитых возвышенностях равнины Дедалия. Сама равнина была тем, что осталось от гигантского древнего ударного кратера, который теперь почти полностью исчез из-за лавы с Арсии, заливавшей Фарсиду, и нестихающих ветров, превративших его в не более чем объект ареологических наблюдений и исследований с еле заметными следами выбросов лавы и прочим, что было видно на картах, но не на местности.

Когда он проезжал тут, ему казалось, что здешний ландшафт ничем не отличается от остальных гор на юге — всюду неровная, в трещинах, буграх и ямах земля. Старые лавовые потоки выглядели как гладкие округлые темные породы, напоминая приливные волны, которые разбиваются о берег. Светлые и темные ветровые полосы оставляли следы, обозначавшие пыль других плотностей и составов: южные стороны кратеров и валунов были отмечены продолговатыми светлыми треугольниками, северо-западные — тусклыми галочками, участки внутри многочисленных кратеров с разрушенными краями — бесформенными пятнами. Но со следующей крупной бурей и этому облику предстояло измениться.

Сакс с превеликим удовольствием одолевал низкие каменные волны, то поднимаясь, то опускаясь, снова и снова, изучая песочные картины из полос пыли, словно карту ветров. Он путешествовал не в каменном марсоходе, где была темная кабина с низким потолком и который, как таракан, перемещался из одного укрытия в другое, — но скорее в большом коробкообразном ареологическом доме на колесах с окнами на каждой из четырех сторон водительского отделения, располагавшегося аж на третьем этаже. Ехать в нем при ярком дневном свете было сущим наслаждением — вверх-вниз, вверх-вниз по песочной равнине, навстречу непривычно далекому для Марса горизонту. Прятаться здесь было не от кого: на него ведь больше никто не охотился. Он был свободным человеком на свободной планете и при желании мог объехать на своей машине хоть весь свет. Или просто отправиться куда ему вздумается.

Чтобы всецело проникнуться этим чувством, ему потребовалось два дорожных дня. Но и тогда он не был уверен, что постиг его в полной мере. Это было ощущение света, странного света, раз за разом вызывавшего легкую улыбку без видимых на то причин. Раньше он не очень-то чувствовал какую-либо подавленность из-за страха, хотя страх, казалось, присутствовал давно — наверное, еще с 2061-го или за годы до этого. Шестьдесят шесть лет страха, игнорируемого и забытого, но вечно присутствующего — как потенциальная сила мышц, как маленькая тайная боязнь где-то на подкорке. «Шестьдесят шесть бутылок страха на стене, шестьдесят шесть бутылок страха! Возьми одну, пусти по кругу, шестьдесят пять бутылок страха на стене!»[131]

И вот он уехал. Стал свободен, и его мир тоже стал свободен. Сакс спускался по избитой ветрами наклонной равнине, в трещинах которой в тот день начал появляться снег — он блестел, как вода, так, что его никак было не спутать с пылью, — а потом и лишайник: Сакс спускался в атмосферу. И сейчас не было никакой причины, по которой он не мог жить так всегда, свободно слоняясь изо дня в день по собственной лаборатории планетарного масштаба, где все люди были так же свободны, как и он сам!

Какое же это было ощущение!

Зато те, кто остался на горе Павлина, могли продолжать споры и наверняка тем сейчас и занимались. Да и не только там — везде. Ведь они просто не умели обходиться без споров. Интересно, как это объясняла социология? Трудно сказать. Но, как бы то ни было, несмотря на все перебранки, они действовали сообща; может, лишь благодаря временному совпадению интересов, но сейчас все было временно — ведь столько традиций нарушено либо совсем исчезло, оставив то, что Джон называл «необходимостью созидания», и созидание это давалось непросто. Не все были в нем хороши так же, как в нытье.

Но теперь они обрели определенные способности, — способности, какие имеют группы, какие имеет… цивилизация. Сборное тело научных знаний в самом деле разрасталось до огромных размеров, и знания эти давали им такие возможности, которые едва хоть кто-нибудь сумел бы постичь даже в общих чертах. Но такие возможности имелись, постижимые или нет. Богоподобные возможности, как называл их Мишель, пусть и не было нужды их преувеличивать или путать карты, — эти возможности существовали в материальном мире и были реальны, но ограничены реальностью. Что тем не менее давало шанс — а Саксу казалось, что их возможности это позволяли, если их правильно использовать, — создать, наконец, достойную людскую цивилизацию. После всех многовековых стараний. А почему нет? Почему? Почему бы не задрать планку до высочайшего уровня? Они могли обеспечить всех благами по справедливости, лечить болезни, отстрочить старение, чтобы прожить тысячу лет, постичь вселенную от длины Планка[132] до масштаба космоса, от Большого взрыва до эсхатона[133] — все это было возможным, технически доступным. А те, кто считал, что человечество способно стать великим лишь через страдания, могли просто выйти в свет и вновь столкнуться с бедами, которые, по мнению Сакса, не минут никогда, — такими, как потерянная любовь, предательство друзей, смерть, неудачные лабораторные опыты. Остальные тем временем могли продолжить создание достойной цивилизации. Это было им по силам! И это, честно говоря, потрясало. Они достигли того момента в истории, когда было справедливо сказать, что да, это возможно. Хотя верилось в это с большим трудом, и такая вероятность вызывала у Сакса подозрения — ведь в науке, когда что-то казалось слишком необычным или беспрецедентным, сомнения возникали мгновенно. Шансы на создание такой цивилизации были невелики. Оно предполагало наличие искажения перспективы, и приходилось признать, что положение вещей было более-менее неизменным и все жили в обычные, средние времена — по так называемому принципу заурядности. Хотя Сакс никогда не считал этот принцип особенно привлекательным; пожалуй, он лишь означал, что справедливость была достижима всегда. Но, как бы то ни было, нынешний момент был исключителен, вот он, прямо перед ним, за этими четырьмя окнами, блестящими в свете естественного солнца. Марс и его народ, свободный и могучий.

Сколько тут требовалось осознать! Мысли то и дело ускользали от него, затем возвращались вновь, и он, удивленный и радостный, восклицал: «Ха-ха!» Вкус томатного супа и хлеба. «Ха!» Темно-фиолетовое сумеречное небо. «Ха!» Устройства на приборной панели, слабо светящиеся и отраженные в черных окнах. «Ха! Ха! Ха! Ой, не могу!» Он мог поехать куда угодно — стоило лишь захотеть. Никто не указывал ему, что делать. Он произнес это вслух темному экрану своего компьютера:

— Никто не указывает мне, что делать!

Это казалось даже слегка пугающим. Кружило голову. «Ка», — сказал бы йонсей[134]. Предположительно маленькие красные человечки называли так Марс, от японского «ка», что означало «огонь». Это слово существовало и в ряде других старых языков, включая протоиндоевропейский — по крайней мере, так утверждали лингвисты.

Он осторожно забрался в большую кровать в задней части салона и улегся на нее под гудение обогревателя и электрооборудования, напевая с закрытым ртом под тонким покрывалом, быстро схватывающим тепло его тела, положив голову на подушку и рассматривая звезды.


На следующее утро с северо-запада пришел антициклон, и температура выросла до 262 градусов по Кельвину. Ему пришлось спуститься до пяти километров над нулевой отметкой, где давление воздуха составляло 230 миллибар. Для свободного дыхания этого было недостаточно, и он натянул костюм с подогревом для выхода на поверхность, прицепил небольшой баллон с воздухом и надел на нос и рот маску, а на глаза — защитные очки.

И все равно, когда он выбрался за дверь наружного шлюза и, спустившись по ступенькам, очутился на песке, от сильного холода у него заложило нос и выступили слезы, мешая смотреть перед собой. Свист ветра казался громким, несмотря на то что уши скрывал капюшон. Подогрев при этом работал исправно, и все остальное тело оставалось в тепле, а лицо постепенно привыкло к такой температуре.

Потуже затянув шнурок капюшона, он двинулся вперед, перешагивая с одного плоского камня на другой — они здесь были повсюду. Он часто наклонялся, чтобы осмотреть трещины, находил лишайники и широко рассеянные образцы прочих форм жизни — мхи, мелкие пучки осоки, траву.

Было очень ветрено. Необычайно сильные порывы налетали по четыре-пять раз в минуту, а в промежутках его обдувал ровный ветер. Несомненно, это место практически всегда было таким — здесь атмосфера сползала на юг, обволакивая возвышенность Фарсиду всей своей массой. Области антициклонов избавлялись от значительной части своей влаги еще в начале подъема на западе — сейчас же западный горизонт был затенен плоским морем облаков, сливающимся с землей вдалеке, двумя-тремя километрами ниже по вертикали и, вероятно, в шестидесяти, если идти туда пешком.

Под ногами лежали лишь куски снега, заполнявшие некоторые из тенистых трещин и углублений. Эти сугробы были такими крепкими, что он мог попрыгать на них, не оставляя никаких следов. Снежные массы, частично оттаявшие и снова застывшие. Один бугристый кусок треснул под его ботинком, и Сакс обнаружил, что толщина куска достигала нескольких сантиметров. А под ним — словно зернистый порошок. Пальцы замерзли даже в перчатках с подогревом.

Он останавливался и шел дальше по камням наугад. В некоторых расщелинах, что поглубже, образовались застывшие озера. Примерно в середине дня он спустился в одну из них и пообедал у небольшого озера, подняв маску, чтобы можно было кусать батончик из злаков и меда. Высота — 4,5 километра над нулевой отметкой, давление — 267 миллибар. Настоящий антициклон. Солнце — яркая точка, окаймленная оловянным кругом, — висело низко на северной стороне.

Во льду застывшего озерца имелись прозрачные участки, напоминавшие маленькие окна, из которых открывался вид на черное дно. В основном же лед был покрыт пузырями, трещинами или затянут белым инеем. Сакс сидел на берегу, тот тянулся вдоль извилистой линии гравия, размеченного клочками коричневой почвы и почерневшими мертвыми растениями, что остались лежать на небольшом уступе, который, по-видимому, указывал на максимальный уровень воды во время прилива, потому что выше него начинался уже грунт. Гравий же был то темно-бурым, то пестрым, то… Саксу стоило бы свериться с цветовой шкалой. Но не сейчас.

Земляной уступ был усеян бледно-зелеными розетками мелких травинок. Те, что подлиннее, то тут, то там торчали пучками, но большинство их уже умерли и окрасились светло-серым. Зато ближе к озеру находились участки темно-зеленых сочных листьев с красными краями. Там, где зеленый переходил в красный, виднелся цвет, которого Сакс не мог назвать, — темный, с отблесками и оттенками коричневого, своеобразно окрашенный двумя составляющими его цветами. Казалось, уже скоро не обойтись без цветовой шкалы: в последнее время, когда он осматривался на местности, она пришлась бы кстати примерно раз в минуту. Из-поднекоторых двуцветных листьев выглядывали восковидные, почти белые цветы. За ними виднелись какие-то вьющиеся растения с красными стеблями и зелеными иголками, похожие на миниатюрные морские водоросли. И вновь — сочетание красного и зеленого.

Издалека доносилось какое-то гудение — то ли ветер играл среди скал, то ли жужжали насекомые. Черные мошки, пчелы… В такой атмосфере им необходимо выдерживать всего тридцать миллибар давления углекислого газа, поскольку он поступал в них под таким низким парциальным давлением, что в определенный момент их внутренней насыщенности оказывалось достаточно, чтобы не впускать больше. Но с млекопитающими было сложнее. Они могли переносить до двадцати миллибар, но, учитывая, что растения уже цвели по всей планете на меньшей высоте, давление углекислого газа могло упасть до этой величины очень скоро. Тогда придет время избавиться от баллонов с воздухом и лицевых масок. Выпустить животных на волю по всему Марсу.

Ему показалось, что в слабом гудении воздуха он услышал их голоса — имманентные или эмерджентные, возникающие с новой волной viriditas. Гул далеких голосов, ветер, покой этого озерка среди камней, блаженство вроде того, что Ниргал находил в лютом холоде… «Видела бы это Энн», — пробормотал он.

Но опять же, после удаления зеркала, все, что Сакс теперь видел, очевидно, было обречено на гибель. Биосфера имела верхний предел, и при снижении освещенности этот предел неизбежно должен упасть, по крайней мере, на время, но скорее всего — навсегда. Это ему не нравилось. Он считал, что можно найти способы возместить потерю света, ведь терраформирование вполне неплохо протекало и до вывода зеркал — значит, они не были настолько необходимыми. К тому же лишиться зависимости от столь хрупкой системы было к лучшему, и хорошо, что они сделали это сейчас, а не позднее, когда вместе с растениями вымерли бы большие популяции животных.

И все равно было жаль. Хотя мертвые остатки растений в итоге станут просто удобрением и не будут так страдать, как животные. Он так предполагал. Кто знает, что чувствовали растения? Если рассмотреть их поближе, взглянуть на все их сочленения, похожие на сложные кристаллы, они казались не менее загадочными, чем любая другая форма жизни. Они заполонили равнину — все, что попадало в его поле зрения, — постепенно оплетя голые скалы, разрушив обветренные породы и соединившись с ними, чтобы создать первую почву. Это был очень медленный процесс. И в каждой частице почвы заключалась неимоверная сложность, а простирающаяся во все стороны перед Саксом пустыня была самым прекрасным из всего, что ему доводилось видеть.

И о погоде. Теперь погода появилась на всей планете. Впервые это слово было письменно использовано в таком значении в книге о Стоунхендже около 1665 года. «Выветривание погодой в столькие Века и Года». Язык — первая наука, точная, но неопределенная либо многозначная. «Бросание вместе». Разум — это погода. Или он просто выветривался.

Над соседними холмами на западе поднимались облака, которые лежали на тепловом слое так ровно, словно были прижаты к стеклу. Их шлейфы, похожие на шерстяную пряжу, тянулись на восток.

Сакс встал с места и выбрался из лощины. Покинув укрытие, он ощутил неожиданно сильный ветер: холод усиливался, точно о своих правах уже заявил ледниковый период. Конечно, так казалось от сочетания холода с ветром. Температура хоть и составляла 262 градуса по Кельвину, но дул ветер со скоростью семьдесят километров в час с намного более мощными порывами, при таком сочетании температура была эквивалентна 250 градусам по Кельвину. Вроде бы расчет верный? А без шлема при такой температуре было слишком холодно. У него даже немели кисти рук. И ступни. Лицо уже ничего не чувствовало, словно на нем была плотная маска. Он дрожал, у него слиплись ресницы и замерзали слезы. Следовало вернуться в машину.

Он побрел по скалам к марсоходу, изумленный тем, как ветер усиливал холод. Такого их сочетания он не испытывал на себе с самого детства, если испытывал вообще. Он и забыл, что бывает так холодно. Спотыкаясь от ветра, Сакс взобрался на небольшое возвышение, образованное застывшей лавой, и посмотрел вверх по склону. Там стоял его марсоход — большой, ярко-зеленый, блестящий, как космический корабль, — примерно в двух километрах подъема. Стоял и точно ждал его.

Но снег начал лететь горизонтально, и такая демонстрация скорости ветра производила эффектное впечатление. Мелкие зернистые частицы попадали на стекла его очков. Он двинулся к марсоходу, опустив голову и глядя на вихрящийся снег. В воздухе его было столько, что Саксу показалось, будто очки запотели, но когда он, превозмогая боль, протер их изнутри, стало ясно, что в воздухе образовался конденсат. Мелкие снежинки, туман, пыль — трудно было сказать наверняка.

Сакс побрел дальше. Когда он снова поднял взгляд, воздух сгустился от снега настолько, что марсоход стал неразличим. Оставалось лишь продолжать путь. К счастью, костюм был хорошо изолирован и прошит нагревательными элементами, но даже при включенном на максимум подогреве холод проникал в левую сторону облачения, отчего Сакс чувствовал себя обнаженным перед порывами ветра. Зона видимости теперь составляла метров двадцать и быстро менялась в зависимости от плотности снега. Сакс находился в беспорядочно расширяющемся и сжимающемся пузыре белизны, которую пронзал летящий снег и окутывало что-то вроде застывшего тумана. Но на самом деле он, по-видимому, просто попал в шкваловое облако.

У него задеревенели ноги. Зажав под мышками скрытые перчатками кисти, он обхватил руками туловище. С уверенностью сказать, что он по-прежнему двигался в верном направлении, было нельзя. Вроде бы он шел в ту же сторону, что и в момент, когда пропала видимость, но по ощущениям он уже должен был давно дойти до марсохода.

На Марсе не было компасов, но у него на запястье и в машине работали системы APS. Сакс мог открыть подробную карту и определить местоположение самого себя и своего марсохода, потом немного пройти, чтобы понять, в какую сторону двигаться, и наконец, добраться непосредственно до машины. Он подумал, это требовало слишком больших усилий, — но затем понял, что холод путает его мысли, действуя на разум и тело. На самом деле это не так уж трудно.

Укрывшись от ветра за одним из валунов, он применил этот метод. В теории такой поиск был вполне осуществим, но на деле техника оставляла желать лучшего: экран на запястье имел диагональ всего в пять сантиметров и не позволял как следует различить нужные точки. Но он все-таки сумел их обнаружить, после чего немного отошел и вновь сверился с экраном. Но, увы, тот показал, что ему следовало повернуть примерно на девяносто градусов от того направления, куда он шел до этого.

Сакс почувствовал полное бессилие. Тело настаивало на том, что он двигался в верном направлении, разум — по крайней мере, его часть — был убежден, что стоило поверить изображению на экране и признать, что он в какой-то момент сбился с курса. Но по ощущениям это было не так: он все еще двигался в гору — что подтверждало правоту тела. Противоречие было настолько сильным, что на него накатила тошнота; осознание своего бессилия скрутило его так, что стало больно просто стоять на ногах, словно каждая клеточка тела изогнулась под влиянием того, что показывало запястье. Физиологический эффект когнитивного диссонанса — такого с ним еще не случалось. Он едва не поверил в существование внутреннего магнита в организме, какой есть в эпифизе мигрирующих птиц — только здесь магнитного поля не было как такового. Возможно, его кожа была настолько чувствительна к солнечной радиации, что он мог определить местоположение солнца даже в однородном темно-сером небе. Что-то такое просто не могло не оказаться правдой, ведь его чувство, что он шел в верном направлении, было таким сильным!

Наконец, тошнота от дезориентации спала, и он, постояв, все же пошел туда, куда ему указывал браслет, при этом ужасно себя чувствуя. Он слегка наклонился вперед — в таком положении ему становилось легче. Ведь, как гласила наука, доверять следовало приборам, а не инстинктам. Продолжив путь, он пересек склон. Ему никогда не доводилось чувствовать себя таким нескладным. Почти ничего не ощущающие ступни налетали на камни, которых он не видел, несмотря на то что те валялись прямо перед ним, — и так Сакс спотыкался раз за разом. Удивительно, как основательно снег мог закрыть обзор.

Спустя некоторое время он остановился и снова попытался найти марсоход с помощью APS. В этот раз карта на запястье выдала совершенно новое направление — за его спиной и налево.

Возможно, он прошел мимо машины. Почему нет? Ему не хотелось возвращаться назад, навстречу ветру. Но добраться до цели теперь можно было только так. Поэтому он склонил голову и мужественно двинулся вперед. Кожа давала странные ощущения: зудела в местах, где на костюме скрещивались нагревательные элементы, и онемела по всему остальному телу. Как онемели и ступни, отчего стало тяжело идти. Лицо ничего не чувствовало: до обморожения было явно недалеко. Нужно было где-нибудь укрыться.

У него возникла новая идея. Он позвонил Аонии, на гору Павлина, и почти мгновенно услышал ответ:

— Сакс! Ты где?

— Я как раз звоню, чтобы это узнать! — сказал он. — Я попал в бурю на Дедалии! И не могу найти марсоход! Хотел попросить, чтобы вы посмотрели на APS, мой и его! И чтобы сказали, в какую сторону идти!

Он прижал консоль к самому уху.

— Ка вау, Сакс, — Аония вроде бы кричала. Слышать ее голос в такой обстановке было необычно. — Секунду, дай проверю!.. Так! Вот где ты! А твоя машина вот! Ты что вообще делаешь так далеко на юге? Не думаю, что до тебя кто-нибудь сможет быстро добраться! Особенно если там буря!

— Да, здесь буря, — ответил Сакс. — Поэтому я и позвонил.

— Ладно, ты примерно в трехстах пятидесяти метрах к западу от машины.

— Строго к западу?

— Чуть ближе к юго-западу! Но как ты там будешь ориентироваться?

Сакс задумался. Отсутствие магнитного поля на Марсе никогда не доставляло ему хлопот, но факт оставался фактом. Он мог предположить, что ветер дул с запада, но это было бы лишь предположением.

— Можешь свериться с ближайшими метеостанциями и сказать мне, с какой стороны дует ветер? — спросил он.

— Конечно, но они не сообщат местных отклонений! Так, секунду, мне тут уже помогают.

Прошло несколько долгих холодных мгновений.

— Ветер дует с северо-запада, Сакс! Значит, тебе нужно идти в том же направлении, что и он, только немного влево!

— Я понял. А сейчас помолчи, пока не увидишь, куда я иду, а потом поправишь меня.

Он снова сдвинулся с места, к счастью, почти по ветру. Через пять-шесть болезненных минут его запястье подало сигнал.

— Ты идешь правильно! — сообщила Аония.

Это воодушевило Сакса, и он прибавил шагу, хоть ветер и проникал ему между ребер, в самое нутро.

— Все, Сакс! Сакс?

— Да!

— Ты и твоя машина сейчас в одной точке!

Но никакой машины Сакс не видел.

У него упало сердце. Зона видимости по-прежнему тянулась метров на двадцать, но машины не было. Он быстро забрался в укрытие.

— Иди по расширяющейся спирали от того места, где ты сейчас, — посоветовал ему голос на запястье. В теории это была здравая мысль, но он не мог решиться на то, чтобы ее осуществить. Не в силах снова обратить лицо к ветру, он тупо смотрел на черную пластиковую консоль у себя на руке. Больше ничем помочь она не могла.

На мгновение ему стали видны сугробы, находившиеся по левую сторону. Он заковылял туда, чтобы их осмотреть, и обнаружил, что снег лежал на уступе, достававшем ему до плеча. Раньше этого уступа он не замечал, хотя видел несколько веерообразных трещин, вызванных воздыманием Фарсиды, и это, вероятно, была одна из них — она и защищала сугроб от ветра. Снег же обеспечивал превосходную изоляцию. Хотя укрываться в нем было малопривлекательной перспективой. Впрочем, Сакс помнил, что альпинисты нередко закапывали себя, чтобы пережить ночь. Снег помогал защититься от ветра.

Подойдя к сугробу, он пнул его онемевшей ногой. Ощущение было такое, будто он ударил по камню. О том, чтобы выкопать себе снежную пещеру, нечего было и думать. Но если бы он просто попытался, это немного бы его согрело. К тому же у подножия наноса было не так ветрено. Продолжая пинать снег, он обнаружил, что под слоем твердого льда лежала обычная снежная пыль. Так что вырыть пещеру было реально. Он принялся копать дальше.

— Сакс! Сакс! — закричал голос у него на запястье. — Что ты там делаешь?

— Копаю снежную пещеру, — ответил он. — Бивак.

— Ох, Сакс… Мы летим на помощь! Мы сможем добраться следующим утром, несмотря ни на что! Держись там! Мы будем говорить с тобой!

— Хорошо.

Он работал руками и ногами. Припав к коленям, выгребал жесткий зернистый снег, разбрасывая хлопья во все стороны. Было тяжело двигаться, тяжело думать. Он горько жалел, что так далеко отошел от марсохода, а потом слишком увлекся изучением местности у ледяного водоема. Позорно было бы умереть, когда все вокруг складывалось таким интересным образом. Стать свободным, но мертвым. Наконец, у него получилась небольшая впадина — что-то вроде продолговатого отверстия в твердом льду. Изнуренный, он сел и кое-как, лежа на боку и отталкиваясь ботинками, ввинтился внутрь. Лежать на спине было жестко, но зато теплее, чем под яростным ветром. Тело приятно дрожало, а когда дрожь прошла, он ощутил смутный страх. Замерзнуть до такой степени, что пропадала дрожь, было не к добру.

Он очень устал, очень замерз. Посмотрел на наручную консоль. Было четыре вечера. Он проходил по буре лишь немногим больше трех часов. Нужно было продержаться еще часов пятнадцать-двадцать до того, как его спасут. Или же утром буря стихнет и можно будет найти марсоход. Так или иначе, ему предстояло пережить ночь, свернувшись калачиком в снежной пещере. Либо выбраться обратно и продолжить поиски машины. Она никак не могла стоять далеко. Но, пока ветер не ослабнет, он не мог осмелиться выйти наружу.

Приходилось пережидать в пещере. Теоретически он мог выдержать там ночь, пусть сейчас ему и было невообразимо холодно. А по ночам на Марсе температура до сих пор резко падала. Но буря могла улечься через час, позволив ему найти марсоход и добраться до него раньше наступления темноты.

Он сообщил Аонии и остальным о своем положении. Они очень встревожились, но ничего не могли поделать. В их голосах чувствовалась досада.

Казалось, прошло несколько минут, прежде чем у него появилась новая мысль. Если человек продрог, в конечности поступало значительно меньше крови — и в кору головного мозга, очевидно, тоже: она попадала преимущественно в мозжечок, чтобы обеспечивать работу всего остального.

Прошло еще какое-то время. Вроде бы наступили сумерки. Нужно было созвониться снова. Он замерз чересчур сильно — что-то было не так. Пожилой возраст, большая высота, уровень углекислого газа — какой-то фактор или их сочетание усугубляли его состояние. За ночь он может просто умереть! И кажется, как раз медленно загибается. Ну и буря! Наверное, это из-за удаления зеркал. Будто наступает ледниковый период. Массовое вымирание.

Ветер стал звучать как-то странно, будто перешел на крики. Порывы были мощные и, казалось, слабо зазывали: «Сакс! Сакс! Сакс!»

Может, этот ветер кого-то принес? Он выглянул во мрак: там снежинки каким-то образом ловили отблески света и мелькали, как тусклые белые помехи.

Вдруг меж заледеневших ресниц он разглядел возникшую из тьмы фигуру. Невысокую, округлую, со скафандром на голове.

— Сакс!

Звук, явно искаженный, исходил из громкоговорителя на скафандре пришельца. Эти техники из Да Винчи были весьма изобретательны. Сакс попытался ответить, но понял, что слишком замерз, чтобы говорить. Даже вытащить ноги из ямы стоило неимоверных усилий. Но, судя по всему, ему удалось привлечь внимание, потому что пришелец повернулся и целенаправленно двинулся в его сторону сквозь ветер, покачиваясь при порывах. Наконец, он добрался до Сакса и схватил его за запястье, и только тогда Сакс, посмотрев через забрало, прозрачное, как окно, увидел его лицо. Это была Хироко!

Она улыбнулась своей быстрой улыбкой и вытащила его из пещеры, так крепко сжав его левое запястье, что затрещали кости.

— Ой! — вскрикнул он.

На ветру холод был просто смертельным. Хироко положила его левую руку себе на плечо и, все еще крепко держа его за запястье, повела мимо невысокой насыпи, прямо навстречу буре.

— Мой марсоход рядом, — пробормотал он, опираясь на нее и стараясь передвигать ногами достаточно быстро, чтобы ступни успевали как следует соприкасаться с землей. Как здорово было снова видеть Хироко! Твердый маленький человечек, как всегда, полный сил.

— Он здесь, — сказала она через громкоговоритель. — Ты был близок.

— Как ты меня нашла?

— Мы отслеживали тебя с тех пор, как ты спустился с Арсии. А сегодня, когда разыгралась буря, я проверила, где ты, и увидела, что ты вышел из машины. Вот и приехала посмотреть, как у тебя дела.

— Спасибо.

— Тебе стоит быть поосторожнее в такую погоду.

Вскоре они оказались перед марсоходом. Хироко отпустила его запястье — оно забилось болью. Она легонько стукнула забралом по его очкам и добавила:

— Заходи.

Он осторожно взобрался по ступенькам к шлюзу, открыл его и ввалился внутрь. Неуклюже повернулся, чтобы дать войти и Хироко, но ее в проеме не оказалось. Он высунулся обратно, на ветер, огляделся. Ее нигде не было видно. Лишь сумрак — даже снег теперь казался черным.

— Хироко!

Ответа не последовало.

Он закрыл дверь шлюза, внезапно испугавшись. Потеря кислорода! Он закачал воздух из шлюзовой камеры, прошел во внутреннюю дверь в небольшую раздевалку. Здесь было невероятно тепло, воздух насыщен паром. Он принялся неуклюже стаскивать с себя одежду, но ничего не выходило. Тогда он постарался делать это более методично. Снял очки и маску — они покрылись коркой льда. И трубка, соединяющая воздушный баллон с маской, вероятно, также забилась льдом. Он сделал несколько глубоких вдохов, но потом осел, почувствовав очередной приступ тошноты. Стянул капюшон, расстегнул молнию на костюме. Снять ботинки оказалось труднее всего. Потом сам костюм. Руки у него горели, будто в огне. Это был хороший знак — доказательство того, что обморожение было не таким уж сильным. И тем не менее он проделывал все это в муках.

Затем вся кожа стала гореть таким же огнем. Но отчего — кровь возвращалась в капилляры? Или отмороженные нервы снова обретали чувствительность? Как бы то ни было, жар был почти невыносимым.

— Ай!

И все же он был в великолепном расположении духа. Он не просто избежал смерти, что само по себе было прекрасно, — еще и Хироко оказалась жива. Хироко жива! Это было потрясающе хорошей новостью. Многие из его друзей догадывались, что она вместе со своей группой спаслась во время штурма Сабиси, пробравшись через туннели в насыпях города к своей системе скрытых убежищ, — но Сакс никогда не был в этом уверен. Это не подтверждалось никакими свидетельствами. А силы безопасности вполне могли уничтожить группу беглецов и скрыть их тела. И Сакс считал, что так оно и случилось, но держал свое мнение при себе. Ведь до правды уже было не докопаться.

Но теперь-то он знал. Он набрел на тропу Хироко, и она спасла его от смерти, не дав замерзнуть или задохнуться — что бы там ни убило его первым. Вид ее радостного, какого-то безликого лица… карих глаз… ощущение ее тела, поддержавшего его… рука, вцепившаяся ему в запястье, — теперь у него наверняка будет синяк. А может, и растяжение. Он согнул кисть, и от боли у него выступили слезы. Он рассмеялся. Хироко!

Через некоторое время огненная боль на коже прекратилась. И хотя кисти опухли и огрубели и он еще не владел мышцами как следует, в целом Сакс уже приходил в норму. Или почти в норму.

— Сакс! Сакс! Ты где? Ответь нам, Сакс!

— Эй. Привет! Я вернулся в машину.

— Ты нашел ее? Выбрался из своей пещеры?

— Да. Я… я увидел машину, вдалеке, сквозь прореху в снеге.

Они были счастливы это услышать.

Он сидел, едва слушая их болтовню и думая, зачем вдруг солгал. Отчего-то ему стало неловко рассказывать им о Хироко. Он посчитал, что ей не хотелось бы разглашать своего присутствия — по-видимому, это и послужило причиной. И он прикрыл ее…

Заверив своих товарищей, что у него все хорошо, Сакс отключил телефон. Принес стул на кухню и уселся. Подогрел суп и выпил его, громко прихлебывая и обжигая язык. Обмороженный, обожженный, продрогший… испытывающий легкую тошноту… однажды заплакавший… но в основном просто ошеломленный… и при всем при этом он был очень, очень счастлив. Побывав на волосок от смерти, он пришел в себя и теперь был смущен и даже пристыжен своей глупой выходкой — надо же было выйти наружу и потеряться! Это в самом деле здорово отрезвляло. И все-таки он был счастлив. Он выжил и не только он — выжила и Хироко. Значит, вся ее группа, без сомнения, выжила вместе с ней, включая полдюжины людей из первой сотни, которые были с ней с самого начала — Ивао, Джин, Риа, Рауль, Эллен, Евгения… Сакс включил ванную и, сев в теплую воду, стал потихоньку добавлять кипятка, пока его тело согревалось. Он снова и снова возвращался к этому чудесному знанию. Чудо… Ну ладно, пусть и не чудо, конечно, но очень на него похоже. Неожиданная и незаслуженная радость.

Заметив, что засыпает в ванной, он выбрался, вытерся, прохромал на вновь обретших чувствительность стопах к кровати, свернулся калачиком под одеялом и уснул, думая о Хироко. О том, как занимался с ней любовью в Зиготе, об их сладострастных свиданиях в купальне, поздними ночами, когда все спали. О том, как ее рука сжимала его запястье. Теперь оно сильно болело. И это делало его счастливым.

* * *
На следующий день он поехал обратно, чтобы снова подняться на южный склон Арсии, который теперь был покрыт чистым белым снегом вплоть до невероятно большой высоты, если точнее — 10,4 километра над нулевой отметкой. Он испытывал странную смесь эмоций, небывалой силы и энергии, похожие на те сильные ощущения, которые он испытывал во время стимулирующего синапсы лечения, что он проходил после своей травмы. Словно участки мозга стали активно расти и лимбическая система, где рождались эмоции, наконец, соединилась с корой головного мозга. Он был жив, жива была Хироко, жив был Марс, и на фоне этих счастливых знаний возможное наступление ледникового периода выглядело ничтожным — словно краткое отступление в общем сценарии глобального потепления, вроде почти забытой уже Великой бури. И тем не менее он хотел сделать все, что мог, чтобы его смягчить.

В людском же мире тем временем протекали ожесточенные конфликты — причем повсюду, на обеих планетах. Однако Саксу казалось, что кризис неким образом стал даже страшнее войны. Наводнения, ледниковый период, перенаселение, социальный хаос, революция — пожалуй, теперь дела были настолько плохи, что человечество приступило к чему-то вроде всемирной спасательной операции или, иными словами, первому этапу посткапиталистической эры.

Или, возможно, он просто становился излишне самонадеянным после событий на Дедалии. Его товарищи из Да Винчи заметно беспокоились за него и часами сидели перед экранами, рассказывая ему во всех подробностях о том, что происходило на текущих дискуссиях восточного Павлина. Но у него на это не хватало терпения. Было очевидно, что горе Павлина недолго оставалось до того, чтобы превратиться в дискуссионную стоячую волну. А что до столь сильных тревог ребят из Да Винчи… просто у них такая натура. Если кто-то из них повышал голос на два децибела, все сразу думали, что случилось что-то страшное. Но для него — нет. После пережитого на Дедалии все это казалось ему просто неинтересным. Несмотря на то что попал в бурю, — а может, и благодаря этому, — он лишь хотел снова выбраться на необжитые земли. Хотел увидеть как можно больше — понаблюдать за изменениями, вызванными удалением зеркал, — чтобы потом обсудить их с разными группами специалистов по терраформированию, подумать с ними, чем восполнить потери. Он позвонил Нанао в Сабиси и спросил, можно ли ему приехать и обсудить это с университетской командой. Нанао ответил согласием.

— А если я привезу кое-кого из своих товарищей? — спросил Сакс.

Нанао не возражал.

И вдруг Сакс понял, что у него стали рождаться различные планы — словно маленькие Афины[135] выпрыгивали у него из головы. Что при приближении ледникового периода сделала бы Хироко? Этого он никак не мог угадать. Но у него была многочисленная группа помощников в лаборатории Да Винчи, которые посвятили последние десятилетия работе над проблемами обретения независимости, производства оружия, транспорта, строительства укрытий и тому подобного. Сейчас эти проблемы были решены, но ученые остались — и теперь приближался ледниковый период. Многие из них пришли в Да Винчи после работы в области терраформирования, и их, без сомнения, можно было уговорить вернуться к ней. Но что им теперь предпринять? Сабиси находился на высоте четырех километров над нулевой отметкой, а Тирренский массив возвышался примерно до пяти. Эти ученые были лучшими в мире по части экологии высокогорных районов. Значит, конференция. Очередная маленькая утопия. Что за банальность!

В тот же день после полудня Сакс остановил свой марсоход в седловине между Павлином и Арсией, в точке, называемой Видом на четыре горы, — это было величественное место, в котором северный и южный горизонты составляли два вулкана-континента, на северо-западе виднелся отдаленный Олимп, а в ясные дни (сейчас, правда, был туман) можно было различить гору Аскрийскую, чуть правее Павлина. На этом просторном высокогорном участке он и отобедал, после чего повернул на восток и начал спуск к Никосии, чтобы оттуда полететь в Да Винчи, а затем в Сабиси.

Ему пришлось провести много часов перед экраном с командой Да Винчи и многими другими людьми на горе Павлина, пытаясь объяснить им свой уход и уговорить их смириться с его отсутствием на складах.

— Я с вами — на обсуждениях, во всех смыслах, — говорил он, но они этого не принимали. Они буквально мозжечком хотели, чтобы он присутствовал там во плоти, что было по-своему трогательно. «Трогательно» — слово пусть и символическое, но довольно точное. Он рассмеялся, но Надя раздраженно продолжила:

— Ладно тебе, Сакс, ты не можешь все бросить только потому, что положение сложное. Наоборот, именно сейчас ты нам нужен, ты же теперь «генерал Сакс», великий ученый, и ты должен оставаться в деле.

Но где-то была Хироко, которая как раз служила примером того, каким заметным может быть присутствие того, кого нет. И он хотел ехать в Сабиси.

— Так что нам делать? — спросил его Ниргал, как спрашивали и многие другие, пусть и не так прямо.

Ситуация с проводом зашла в тупик: на Земле творился хаос, на Марсе оставались очаги сопротивления наднационалов, другие территории находились под контролем Красных, которые систематически уничтожали там все, что имело отношение к терраформированию, включая бо́льшую часть имеющейся инфраструктуры. Также существовало множество мелких революционных движений раскольников, которые использовали сложившееся положение как возможность провозгласить свою независимость — подчас даже на таких небольших территориях, как купол или метеостанция.

— Ну… — начал Сакс, обдумывая все это, — хозяин ситуации — тот, кто владеет системой жизнеобеспечения.

Общественный строй как система жизнеобеспечения — структурная база, производство, техническое обслуживание… Ему действительно было необходимо поговорить с ребятами из «Сепарасьон дель Атмосфер» и производителями куполов. Многие из них к тому же были тесно связаны с Да Винчи. То есть в некотором смысле он был таким же хозяином ситуации, как кто угодно другой. Дурная мысль.

— А что мы, по-твоему, делаем? — спросила Майя, и что-то в ее голосе говорило о том, что она задавала этот вопрос уже не в первый раз.

Но Сакс сейчас приближался к Никосии и, не отрываясь от дороги, ответил:

— Может, отправить делегацию на Землю? Или созвать конституционный конгресс, сформулировать примерную основу конституции, набросать черновик…

Майя покачала головой.

— С таким сборищем это будет непросто.

— Возьмите конституции двадцати-тридцати самых успешных стран Земли, — предложил Сакс, словно размышляя вслух, — и посмотрите, что из этого выйдет. Пусть компьютер составит скомпилированный документ, посмотрите, каким он получится.

— Что ты имеешь в виду под самыми успешными? — спросил Арт.

— По индексу будущего страны, уровню действительной стоимости, даже по валовому национальному продукту, почему бы нет?

Экономика была похожа на психологию — псевдонауку, пытающуюся скрыть свою суть за огромным количеством теоретических сложностей. И ВВП был одним из тех несчастных понятий вроде дюймов или британских термических единиц, которым уже давно пора было уйти в небытие. Но и черт с ними…

— Или используйте несколько разных наборов критериев вроде благосостояния людей, экологической ситуации или чего-то там еще.

— Но, Сакс, — пожаловался Койот, — само государство — это дурной термин. Одна его суть портит все эти старые конституции.

— Может быть, — ответил Сакс. — Но в качестве отправной точки стоит попробовать.

— Все это — просто попытка уйти от проблемы провода, — сказала Джеки.

Даже странно, насколько некоторые Зеленые напоминали Красных радикалов в одержимости обретением полной независимости. Сакс ответил:

— В физике я часто отделяю проблемы, которые не могу решить, и пытаюсь их обойти, а потом смотрю, не устранились ли они, так сказать, с помощью обратной силы. Провод представляется мне проблемой именно такого рода. Думайте о нем как о напоминании того, что Земля никуда не денется.

Но они не слушали его, продолжая спорить, что делать с проводом, каким устроить новое правительство, как быть с Красными, которые, как оказалось, покинули дискуссию, и так далее. Они отмели все его предложения и вернулись к своим непрекращающимся спорам. Так что прощай, Сакс, генерал постреволюционного мира.


Никосийский аэропорт почти совсем прекратил работу, но Саксу и не хотелось ехать в сам город. В итоге он полетел в Да Винчи с несколькими друзьями Спенсера из разветвленного залива Доуса. Они отправились на большом сверхлегком планере, построенном перед самой революцией в ожидании того, что в будущем у них не будет нужды от кого-либо скрываться. И пока автопилот вел крупное судно с серебристыми крыльями над величественным Лабиринтом Ночи, пятеро пассажиров сидели в отсеке в нижней части фюзеляжа с прозрачным полом и видели то, что находилось внизу, — сейчас это была гигантская сеть долин, носившая название Шанделье. Сакс разглядывал гладкие плато, которые разделяли каньоны и нередко были изолированы. Складывалось впечатление, что на них было бы хорошо жить — как в Каире, на северной окраине, который напоминал собой модель города в стеклянной бутылке.

Члены экипажа завели разговор о «Сепарасьон дель Атмосфер», и Сакс стал внимательно их слушать. Хотя эти люди были обеспокоены вооруженными силами революционеров и изысканием основного сырья, а «Сеп», как они ее называли, имела дело с более приземленным миром руководства мезокосма, но все же они относились к компании со здоровым почтением. Как указал один из них, разработка надежных куполов и поддержка их функционирования — это ответственная работа, ошибка в которой может привести к тяжелым последствиям. Когда все находится под критической угрозой, каждый день может стать приключением.

«Сеп» входила в «Праксис», а каждый купол или крытый каньон управлялся отдельной организацией. Но у них был общий реестр информации, мобильные консультанты и строительные бригады. Квалифицируя свою работу как необходимую, они работали на кооперативной основе — по Мондрагонскому плану[136], как кто-то заметил, точнее, его некоммерческой версии — и обеспечивали своих членов прекрасными жилищными условиями и большим количеством свободного времени.

— Они думают, что заслуживают этого, потому что, когда что-то случается, они должны действовать быстро, иначе будет беда.

Многие крытые каньоны, избежав падений метеоритов и прочих несчастий, а иногда даже простых механических повреждений, остались целы. Обычно такие каньоны имели укрепленную систему жизнеобеспечения, которая располагалась в верхней его части; такие системы всасывали необходимое количество азота, кислорода и газовых примесей из приповерхностного ветра. Пропорции газов и интервал давлений, которые они поддерживали, менялись в зависимости от конкретного мезокосма, но в среднем давление составляло порядка пятисот миллибар. Такой уровень слегка поддерживал крыши куполов и вообще считался нормальным для закрытых пространств на Марсе, а также служил целевым показателем, которого предполагалось добиться на нулевой отметке. В солнечные дни, однако, расширение воздуха в куполе здорово ощущалось, и в таких случаях обычно либо просто выпускали воздух обратно в атмосферу, либо сохраняли его, сжимая в огромных вместилищах, выдолбленных в скалах.

— Бывал я как-то в каньоне Дао, — начал один из техников, — так там взорвалось такое вместилище. Разрушилось целое плато, и на Роллгейт обвалилась скала, она пробила шатровую крышу. Давление упало до уровня внешней среды, а там было где-то двести шестьдесят, и все начало замерзать, но у них были старые аварийные переборки, — Сакс припомнил, что такие отсеки представляли собой прозрачные завесы всего в несколько молекул толщиной, но обладали высокой прочностью, — и когда они автоматически развернулись вокруг прорыва, одну женщину придавило к земле герметичной нижней частью переборки, причем голова оказалась снаружи! Мы подбежали к ней, быстро вырезали кусок и тут же его заменили. Ее мы освободили, но она чуть не погибла.

Сакса передернуло, когда он вспомнил о собственном соприкосновении с холодом и о том, что давление в 260 миллибар — это тот уровень, который можно было испытать, наверное, на вершине Эвереста. Остальные уже принялись рассказывать о других известных прорывах, как, например, о случае, когда от дождя полностью обрушился купол Хираньягарбхи, хотя при этом никто не погиб.

Затем, низко пролетев над огромной, усеянной кратерами равниной Ксанфа, они сели на дно кратера Да Винчи. Там имелась длинная песчаная полоса, которую использовали со времен революции. Местные уже тогда готовились ко дню, когда не будет нужды скрываться, и сейчас по дуге южного края кратера тянулся длинный изогнутый ряд медных окон-зеркал. Дно кратера, в центре которого выделялось резкое возвышение, было засыпано снегом. Они могли бы устроить по всему дну озеро, превратив это возвышение в остров. Тогда весь открывавшийся оттуда горизонт занимали бы скалистые холмы края кратера. А прямо под стенами края можно было проложить круговой канал, от которого ко внутреннему озеру тянулись бы другие каналы. В итоге такое чередование воды и земли стало бы напоминать Атлантиду, какой ее описывал Платон. В таком виде Да Винчи был способен, по мнению Сакса, вместить порядка двадцати-тридцати тысяч человек, оставшись при этом более-менее автономным, — а здесь были десятки таких кратеров, как Да Винчи. Община общин, каждый кратер — своего рода город-государство, у каждого — полис, способный сам себя обеспечить, и каждый мог бы определять, какую культуру принять, а потом голосовать на каком-нибудь всеобщем совете… Что, если не будет большего регионального союза, чем город, не считая механизмов местного обмена… могло ли такое сработать?

Да Винчи создавал впечатление, что могло. Южная дуга края оживала благодаря аркадам, клиновидным павильонам и всему прочему — все это сейчас было залито солнечным светом. Однажды утром Сакс объехал весь комплекс, посетив каждую лабораторию и поздравив работников с успехом подготовки тихого изгнания с Марса сил ВП ООН. Ведь действительно, одна часть политической власти исходила из дула пистолета, другая — из простого взгляда, причем взгляд этот менялся в зависимости от того, куда было направлено дуло пистолета. Они, эти саксоклоны, оказались сильнее пистолетов, а сейчас просияли от радости, были счастливы видеть его и уже готовы взяться за работу — вернуться к исследованиям, выяснить, как извлечь пользу из новых материалов, которые непрерывно штамповали алхимики Спенсера, или изучать проблемы терраформирования.

Они также следили за происходящим в космосе и на Земле. Высокоскоростной шаттл с Земли с неизвестным грузом на борту запросил у них разрешения войти на орбиту. Поэтому сейчас команда Да Винчи напряженно разрабатывала протоколы безопасности, то и дело совещаясь со швейцарским посольством, занимавшим ряд апартаментов на северо-западной дуге. Из повстанцев в администраторы — это было странное перевоплощение.

— Какие политические партии мы поддерживаем? — спросил Сакс.

— Не знаю. Те же, что обычно, наверное.

— Особо никого не поддерживаем. Те, что работают, наверное, ну ты сам знаешь…

И Сакс знал. Это была давнишняя позиция технарей, занимаемая ими еще с тех времен, когда ученые только сформировали класс в обществе, вроде касты священников, и встали между людьми и их возможностями. Они были аполитичны, как госслужащие, — эмпирики, желавшие лишь того, чтобы во всем применялся рациональный научный подход, чтобы максимальное число людей получали максимальное количество благ, что было бы вполне достижимо, если бы люди меньше увлекались эмоциями, религиями, правительствами и прочими бредовыми системами схожего толка.

Другими словами, это были стандартные политические взгляды для ученых. Сакс однажды попробовал поделиться этим наблюдением с Десмондом, чем по какой-то причине сильно рассмешил друга, хоть и был совершенно прав. Ну, может, это было слегка наивно и оттого комично, думал Сакс, и даже смешно, но ровно до тех пор, пока не стало бы печально. Ведь именно это их отношение удерживало ученых от политики уже много столетий — и столетия эти, надо сказать, выдались не лучшими.

Зато сейчас они находились на планете, где политическая власть исходила из мезокосмического вентилятора. А те, кто управлял огромным пистолетом (сдерживая всех остальных), были хозяевами ситуации — по меньшей мере, отчасти. Если они вообще придавали власти какое-либо значение.

Сакс мягко напомнил им об этом, когда посетил лаборатории; а затем, чтобы облегчить их неудобство от размышлений о политике, обсудил с ними проблемы терраформирования. И наконец, когда он уже был готов покинуть Сабиси, человек шестьдесят пожелало отправиться вместе с ним, посмотреть, что творилось там, внизу.

— Альтернативная гора Павлина имени Сакса, — услышал он, как один из техников охарактеризовал его поездку. И это было неплохой мыслью.


Сабиси располагался на западной стороне пятикилометрового выступа, известного как Тирренский массив, к югу от кратера Жарри-Делож. Он стоял на старой возвышенности между равнинами Исиды и Эллада, с центром на 275-й долготе и 15-й южной широте. Место хорошо подходило для купольного города: отсюда открывались далекие виды на запад, а с востока соседствовали невысокие холмики. Но жить на открытом воздухе или выращивать растения на этой скалистой поверхности было высоковато. Более того, этот регион — самый высокогорный на Марсе, если не считать гораздо более крупные купола Фарсиды и Элизия. Это был своего рода островной биорегион, который сабисийцы культивировали уже несколько десятилетий.

Местные оказались глубоко разочарованы, узнав о потере больших зеркал, — можно даже сказать, перешли в аварийный режим, приготовились бросить все силы на защиту растений биома. Нанао Накаяма, старый коллега Сакса, скорбно покачал головой:

— Вымерзание будет для нас трагедией. Не лучше самого ледникового периода.

— Надеюсь, мы сумеем возместить потерю света, — сказал Сакс. — Увеличить толщину атмосферы, добавить парниковых газов — все это осуществимо, если добавить бактерий и субальпийских растений, верно?

— Отчасти да, — с сомнением ответил Нанао. — Однако многие ниши уже заполнены. И они довольно малы.

Обсудить проблему решили за ужином. В большой столовой «Когтя» собрались все техники из Да Винчи, и многие из сабисийцев пришли их поприветствовать. Получилась долгая и увлекательная дружественная беседа. Сабисийцы жили в лабиринте в насыпях мохола за одним из возвышений, напоминающих когти дракона, так что им не приходилось смотреть на руины своего города, когда они там работали. Восстановительные работы сейчас несколько замедлились, так как многие занялись проблемами, вызванными удалением зеркал. Нанао, явно в продолжение длительного спора, заявил Тарики:

— Восстанавливать Сабиси как купольный город все равно бессмысленно. Мы можем просто немного подождать, а потом построить его на открытом воздухе.

— Только ждать, может быть, придется долго, — возразил Тарики, мельком взглянув на Сакса. — Мы находимся в районе вершины того уровня атмосферы, который в Дорса Бревиа признали пригодным для жизни.

Нанао посмотрел на Сакса.

— Мы хотим, чтобы все эти пределы были установлены выше Сабиси.

Сакс кивнул и пожал плечами — он не знал, что ответить. Красным бы это не понравилось. Но если поднять предел пригодной для жизни высоты, скажем, на километр, то сабисийцам достанется весь массив, а более крупные купола этого не заметят, — так что казалось, это имело смысл. Хотя кто знал, к чему придут на горе Павлина?

— Может быть, нам сейчас стоит сосредоточиться на вопросе об атмосферном давлении? — предложил он.

Они насупились.

— Можете показать нам массив? — спросил Сакс.

— С удовольствием, — бодро отозвались хозяева.


В ранние годы ареологи называли Тирренский массив «изрезанным участком» южных гор, что означало примерно то же, что и «кратерированный участок», только «Тирренский участок» еще чаще испещряли небольшие сети каналов. Менее высокие и более типичные горы, окружавшие массив, также имели гребневые и холмистые зоны. И вообще, как Сакс быстро понял в то утро, когда они выехали в эти места, здесь можно было обнаружить все типы рельефа: кратерированные, разрушенные, неровные,гребневые, изрезанные и холмистые участки — наиболее типичные для нойской эры.

Сакс, Нанао и Тарики, сидя на смотровой площадке марсохода университета Сабиси, видели, как их коллеги едут в других машинах, а некоторые группы идут пешком впереди. На дальних холмах, под восточным горизонтом, группа энергичных людей занималась горным бегом. Впадины устилал тонкий слой грязного снега. Центр массива лежал в пятнадцати градусах к югу от экватора, и в этом районе, как отметил Нанао, выпадало довольно много осадков. Юго-восточная сторона массива была суше, тогда как сюда доходили массы облаков, которые шли с севера, над льдами равнины Исиды, и, преодолевая склон, сбрасывали свою ношу.

И действительно, пока они поднимались вверх, с северо-запада надвинулись крупные темные облака и облили их, словно преследуя горных бегунов. Сакс вспомнил свою недавнюю встречу со стихией и содрогнулся. Сейчас он был счастлив, что сидел в марсоходе, и думал, что теперь ни за что не отойдет от него далеко.

Наконец, они остановились на вершине невысокого старого хребта и вышли наружу. Прошли по поверхности, усеянной валунами и буграми, трещинами, барханами, крошечными кратерами, обнаженными коренными породами, уступами, гребнями и старыми мелкими каналами, — такие места и называли изрезанными участками. Хотя на самом деле здесь присутствовали все виды деформационных форм, ведь этой земле было четыре миллиарда лет. Она многое повидала, но ничто не смогло уничтожить ее полностью, так что все четыре миллиарда были здесь на виду, словно в настоящем ландшафтном музее. В нойскую эру она была существенно раздроблена, после чего остался слой реголита в несколько километров глубиной, кратеры и прочие деформации, которые так и не сумела сгладить ветровая эрозия. А с другой стороны планеты в этот же период при так называемом Большом ударе в космос вырвался слой литосферы толщиной в шесть километров, после чего на южную часть планеты обрушилась огромная масса изверженной породы. Этим объяснялось происхождение Большого Уступа, отсутствие древних гор на севере, а также чрезвычайно беспорядочный вид здешней местности.

Затем, в конце гесперийской эры[137], ненадолго наступил теплый и влажный период, когда вода стала периодически выходить на поверхность. В последнее время большинство ареологов полагают, что этот период действительно был довольно влажным, но не таким уж теплым, и среднегодовая температура тогда была значительно ниже 273° Кельвина. Впрочем, она позволяла воде иногда выходить на поверхность и пополняться скорее за счет гидротермальной конвекции, чем осадков. По современным оценкам, этот период длился всего сто миллионов лет или около того, а за ним последовали миллиарды лет ветров сухой и холодной амазонийской эры, которая тянулась вплоть до их прибытия.

— А есть название эры, которая началась в М-1? — спросил Сакс.

— Голоценовая.

И в последние два миллиарда лет все выветривалось так сильно, что более ранние кратеры полностью лишились краев, беспощадные ветры раздирали поверхность слой за слоем, оставляя лишь голые породы. С технической точки зрения здесь возник не хаотичный, но дикий рельеф, учитывая его невообразимый возраст и обилие разрушенных кратеров, останцев, провалов, бугров, уступов и неимоверного множества исрешеченных скал.

Они часто выходили из марсохода и шли пешком. Даже небольшие столовые горы, казалось, были выше их роста. Сакс, сам того не сознавая, держался ближе к марсоходу, но все равно отходил подальше, чтобы рассмотреть наиболее интересные объекты. Однажды он заметил скалу в форме марсохода с вертикальной трещиной по всей высоте. Слева от нее, на западе, перед далеким горизонтом, желтел гладкий скалистый грунт. Справа же тянулся вал, образовавшийся в результате какого-то старого разлома, высотой до пояса и испещренный чем-то, напоминающим клинопись. Потом он увидел бархан, окруженный достававшими до щиколотки камнями — то черным, обточенным ветром базальтом, то более светлой зернистой породой. Потом — какой-то затупленный конус, крупный, как дольмен. И песчаную косу. И круг сырой изверженной породы, похожий на почти полностью выветрившийся Стоунхендж. Глубокую, вьющуюся змеей впадину — вероятно, участок реки, — а за ней очередной плавный подъем и отдаленная возвышенность в форме львиной головы. А еще одна возвышенность, рядом с первой, походила на львиное туловище.

И посреди всего этого камня и песка растительная жизнь была почти незаметна. Во всяком случае, поначалу. Ее еще нужно поискать, внимательно присмотреться к цветам, прежде всего к зеленому, ко всем его оттенкам, но особенно — к бледным: шалфейному, оливковому, хаки и прочим. Нанао и Тарики то и дело указывали на образцы, которые Сакс не замечал. И он присматривался все внимательнее и внимательнее, снова и снова. А едва он приспособился к восприятию тусклых цветов, которые так ловко сливались с ржавым грунтом, как те начали буквально выскакивать из цветов ландшафта — коричневого, черного, цветов умбры и охры. Чаще всего они обнаруживались во впадинах и трещинах или возле занесенных снегом участков. И чем внимательнее он вглядывался, тем больше их находил; а в одной котловине, казалось, повсюду росли растения. И тогда он понял: вся эта территория, весь Тирренский массив, представляла собой одну большую каменистую пустыню.

Потом он увидел яркую зелень лишайников, покрывающих поверхности скал или внутренние поверхности водосборных участков, и мох — изумрудный, темно-зеленый бархат, влажный и пушистый.

Многоцветная палитра лишайников, темно-зеленые иглы сосен, пучки отростков хоккайдских сосен, ладанных сосен, можжевельников. Цвета жизни. Казалось, он переходил из одной огромной комнаты под открытым небом в другую, сквозь разрушенные каменные стены. Маленькая площадь, извилистая галерея, просторный бальный зал, множество соединенных между собой комнат, гостиная. В некоторых комнатах — криволесье в низких стенах, где искривленные ветром деревья были мелкими и срезанными сверху на уровне снега. Каждая ветвь, каждое растение, каждая открытая комната имели выверенную форму — но при этом смотрелись непринужденно.

Вообще, как сказал ему Нанао, большинство котловин активно культивировались.

— Эту котловину засеял Абрахам.

За каждый маленький участок отвечал конкретный садовод или садоводческая группа.

— А! — воскликнул Сакс. — И удобрил, наверное, тоже?

Тарики рассмеялся.

— Можно и так сказать. А сама почва здесь в основном завезенная.

— Понятно.

Это объясняло многообразие растений. Сакс знал, что культивацией немного занимались на леднике Арена, где он впервые увидел каменистую пустыню. Но здесь эти начальные стадии остались далеко позади. Лаборатории Сабиси, как объяснил ему Тарики, стремились, в первую очередь, создать плодородный слой почвы. Это было здравой идеей, ведь в каменистых пустынях почва прибавлялась всего на несколько сантиметров за столетие. Здесь же существовали причины этим заниматься, и такая задача представляла неимоверную трудность.

— С самого начала мы перескакиваем на несколько миллионов лет, — сказал Нанао. — И потом эволюционируем с того момента.

Складывалось впечатление, будто многие из образцов высаживались вручную, затем их оставляли без поддержки и наблюдали, как они развиваются.

— Понятно, — проговорил Сакс.

Он присмотрелся еще внимательнее. Ровный тусклый свет: действительно, в каждой открытой комнате были представлены образцы разных видов.

— Значит, это сады.

— Да… или вроде того. Как посмотреть.

Некоторые садовники, рассказал Нанао, работали по заветам Мусо Сосэки[138], другие придерживались традиций японских дзен-мастеров, третьи — Фу Си, легендарного основателя китайской системы геомантии, известной как фэншуй, четвертые — персидских гуру садоводства, включая Омара Хайяма, пятые — Леопольда, Джексона или еще кого-нибудь из первых американских экологов, как, например, почти забытый теперь биолог Оскар Шнеллинг, и прочих.

Но все они, как добавил Тарики, были не более чем кумирами. Занимаясь своим делом, садовники раскрывали собственное видение. И следовали велениям земли, видя, как одни растения расцветали, а другие погибали. Соэволюция, или что-то вроде эпигенетического развития.

— Недурно, — заметил Сакс, осматриваясь. Для специалистов подъем из Сабиси на массив, должно быть, становился настоящим увлекательным путешествием, наполненным аллюзиями и отсылками к невидимым для него традициям. Хироко назвала бы это ареоформированием или ареофанией.

— Я бы хотел посетить ваши лаборатории почв.

— Разумеется.

Они вернулись в марсоход и двинулись дальше. Позднее в тот же день, под темными тучами, они оказались на самой вершине массива, где находилось большое пульсирующее болото. Мелкие овраги были засыпаны сосновыми иголками, сметенными ветрами таким образом, что походили на травинки на искусно скошенном газоне. Сакс, Тарики и Нанао снова выбрались из машины и пошли пешком. Ветер пронизывал их костюмы, но из-под темной облачной завесы проглядывало послеполуденное солнце, отбрасывая тени по всему горизонту. Здесь, на болотах, повсюду виднелись ровные голые коренные породы, и Сакс, оглядываясь вокруг, вспоминал первозданный вид местности, какой он видел в ранние годы. Но стоило им отойти к краю какого-нибудь ущелья — и там все вдруг окрашивалось зеленью.

Тарики и Нанао говорили об экопоэзисе, под которым понимали переосмысленное, облагороженное, учитывающее местную специфику терраформирование. Преобразованное в нечто похожее на ареоформирование Хироко. Более не ведомое тяжелыми промышленными методами, но ставшее медленным, размеренным и чрезвычайно локальным процессом работы на отдельных клочках земли.

— Весь Марс — это сад. И Земля, если на то пошло, тоже. Таковы уж люди. И нам нужно сосредоточиться на садоводстве, задуматься об уровне ответственности за саму природу. Взаимодействие между человеком и Марсом должно быть справедливым для обеих сторон.

Сакс неопределенно взмахнул рукой.

— Я, однако, привык рассматривать Марс как дикое место, — ответил он, словно рассуждая об этимологии слова «сад». Французский, тевтонский, древнескандинавский… gard значит «ограда». Казалось, у него были общие корни со словом guard — «охрана». Но кто знал, что означало это слово по-японски? Этимология была достаточно сложной и без смешивания переводов между собой. — Ну, положить начало, засеять семена, потом смотреть, как они сами растут. Самоорганизующаяся экология, сами знаете.

— Да, — согласился Тарики, — но теперь дикие места тоже превратились в сады. В своем роде. Это потому что мы здесь. — Он пожал плечами и сморщил лоб. Он верил, что это так, но это его не радовало. — Как бы то ни было, экопоэзис ближе твоему пониманию дикого места, чем промышленное терраформирование.

— Может быть, — сказал Сакс. — Может, это лишь две стадии одного процесса. И может, обе они необходимы.

Тарики кивнул, готовый это обсудить.

— А сейчас что?

— Смотря как мы будем реагировать на возможное наступление ледникового периода, — ответил Сакс. — Если он окажется достаточно суровым и убьет растения, то у экопоэзиса не останется шансов. Атмосфера может снова замерзнуть и опасть на поверхность, весь процесс нарушится. Когда нет зеркал, я уже не уверен, что биосфера достаточно сильна, чтобы продолжить свой рост. Вот поэтому я и хочу посмотреть на ваши лаборатории почв. Может, стоит применить еще какое-нибудь промышленное воздействие на атмосферу. Мы попробуем создать модель и посмотреть, что будет.

Тарики и Нанао кивнули. Их экосистемы засыпа́ло снегом прямо у них на глазах: белые хлопья падали в непостоянном бронзовом свете, кружась на ветру. Ученые готовы были рассмотреть все предложения.

Пока они ездили, их молодые коллеги из Да Винчи и Сабиси вместе перебегали массив и возвращались в лабиринт Сабиси, бормоча что-то о геомантии и ареомантии, экопоэзисе, теплообмене, пяти элементах, парниковых газах и тому подобном. Их вдохновленное возбуждение представлялось Саксу весьма многообещающим.

— Вот бы здесь был Мишель! — сказал он Нанао. — И Джон. Он очень любил такие группы. — А потом вдруг добавил: — И была бы здесь Энн.

* * *
И он вернулся на гору Павлина, оставив группу в Сабиси обсуждать дальнейшие планы.

На Павлине же все было по-старому. Все больше и больше людей, подталкиваемых Артом Рэндольфом, предлагали созвать конституционный конгресс. Написать хотя бы временную конституцию, провести голосование о ее принятии, учредить определенное ею правительство.

— Дельная мысль, — поддержал Сакс. — Как, пожалуй, и идея послать делегацию на Землю.

Посеять семена. Прямо как на болотах: одни прорастут, другие — нет.

Он хотел найти Энн, но выяснилось, что она уже покинула гору Павлина, — ему сказали, что она уехала на заставу Красных на Земле Темпе, что на севере Фарсиды. Туда, добавили здесь, ездят только Красные, и никто кроме них.

Немного поразмыслив, Сакс попросил Стива помочь найти местоположение заставы. Затем одолжил небольшой самолет у богдановистов и улетел на север, обогнув гору Аскрийскую с востока, затем опустился в каньон Эхо, миновал свое старое представительство в Эхо-Оверлуке, высившееся на стене справа от него.

Энн, без сомнения, тоже пролетала этим маршрутом, а значит, тоже видела первый штаб проекта терраформирования. Терраформирование… Сейчас эволюционировало все, в том числе и идеи. Заметила ли Энн Эхо-Оверлук? Помнила ли она вообще, с чего все начиналось? Он мог лишь гадать. Люди мало знали друг друга: узнавали что-то, когда крошечные частицы их жизней пересекались или когда кто-то был так или иначе известнен всем вокруг. Это сильно напоминало жизнь во вселенной в одиночку. И это было странно. Словно только бегством от одиночества оправдывался обычай заводить друзей, вступать в брак, делить комнаты и жизни с другими как можно активнее. Нет, это не делало чувства людей по-настоящему разделенными с кем-то, но уменьшало ощущение одиночества. Будто человек плыл один по океанам, как в «Последнем человеке» Мэри Шелли — книге, сильно впечатлившей Сакса в юности, в конце которой герой время от времени замечал парус, поднимался на другой корабль, бросал якорь, делил пищу, но затем всегда продолжал путь в одиночестве. Такими были и их жизни — ведь каждый мир был так же пуст, что и тот, что изобразила Мэри Шелли, так же пуст, как вначале был пуст Марс.

Он пролетел над тенистым изгибом каньона Касэй, совсем его не заметив.


Давным-давно Красные выдолбили целый городской квартал в выступе, служившем последним разделительным клином в пересечении борозды Темпе, чуть южнее кратера Перепёлкина. Из окон под выступом открывались виды на оба голых, прямых каньона и более крупный каньон, который образовывался после их слияния. Теперь все эти борозды ограничивали то, что стало литоральным плато, а Мареотис и Темпе вместе образовали огромный полуостров древних гор, глубоко врезавшийся в новое ледяное море.

Сакс посадил свой маленький самолет на песочную полосу, тянувшуюся по вершине выступа. Ледяных равнин отсюда было не видно, как и какой-либо растительности — ни деревца, ни цветка, ни даже лишайника. Он задумался, не обесплодили ли они эти каньоны каким-то образом. Одни лишь девственные камни, слегка тронутые инеем. А с инеем они ничего не могли поделать — если только не накроют их куполом, чтобы воздух остался снаружи, не проникал внутрь.

— Хм, — промолвил Сакс, изумленный самой мыслью об этом.

Двое Красных провели его через шлюз на вершине выступа, и он спустился с ними по лестнице. Убежище оказалось почти пустым. Тем же лучше. Куда предпочтительнее было терпеть холодные взгляды двух девушек, ведущих его по грубо обтесанным каменным галереям, чем всю их команду. Интересно было подмечать особенности эстетических вкусов Красных. Большой простор (что было вполне ожидаемо), ни единого растения — лишь иные скальные текстуры: грубые стены, еще более грубые потолки, контрастирующие с отполированным базальтовым полом и блестящими окнами с видами на каньоны.

Они подошли к галерее, похожей на естественную пещеру и чуть ли не такой же ровной, как евклидовы прямые лежащего ниже каньона. Задняя стена была украшена мозаикой из кусочков цветного камня, отполированных и выложенных вплотную друг к другу, и образовала абстрактные узоры, в которых, казалось, можно было увидеть что-то реалистичное, если как следует к ним приглядеться. Пол устроен из каменного паркета — оникса, алебастра, серпентина и кровавой яшмы. А галерея все тянулась — крупная, пыльная, — целый комплекс, который, судя по всему, не использовался по назначению. Красные предпочитали свои марсоходы, а места вроде этого, очевидно, рассматривали лишь как досадную необходимость. Скрытое убежище с заставленными окнами, мимо которого посторонний мог запросто пройти и ничего не заметить. И Сакс чувствовал, что они желали не только ускользнуть от внимания ВП ООН, но и стать ненавязчивыми для самой планеты, врасти в нее.

Казалось, это и пыталась проделать Энн, занимавшая каменное сиденье у окна. Сакс резко остановился: запутавшись в мыслях, он чуть не налетел на нее, точно безрассудный путешественник, наткнувшийся на неожиданное укрытие. За окном виднелся кусок скалы, и она разглядывала этот интересный для нее камень. Сакс внимательно ее рассмотрел. Вид у нее был нездоровый. Это становилось понятно сразу, но чем дольше он на нее смотрел, тем сильнее это его тревожило. Когда-то она сказала ему, что перестала проходить процедуру омоложения. С тех пор прошло несколько лет. А в годы революции она горела, будто была пламенем. Теперь же, когда восстание Красных подавлено, — обратилась в пепел. Серая плоть. Выглядело это ужасно. Ей было около ста пятидесяти лет, как и всем выжившим из первой сотни, а без лечения… ее ждала скорая смерть.

Что ж, строго говоря, с точки зрения физиологии ей было лет семьдесят или около того — смотря когда она проходила лечение в последний раз. Так что всё не так уж плохо. Питер, наверное, знал точнее, какое у нее состояние. Но Сакс слышал, что чем больше времени проходит между приемами, тем больше вскрывается проблем. И в этом была логика. Требовалось лишь оставаться предусмотрительным.

Но сказать ей об этом он не мог. И вообще, ему было трудно думать о том, что он мог ей сказать.

Наконец она подняла взгляд. Узнав его, вздрогнула и приподняла губу, словно загнанный зверь. Затем отвернулась, лицо ее выглядело мрачным и как будто каменным. От нее не исходило ни гнева, ни надежды.

— Я хотел показать тебе кое-что на Тирренском массиве, — запинаясь, проговорил он.

Она поднялась, будто статуя, сдвинувшаяся с места, и вышла из комнаты.

Сакс, чувствуя, как его суставы трещат с псевдоартритической болью, что так часто сопровождала его встречи с Энн, последовал за ней.

За Саксом, грозно поглядывая на него, шли две девушки.

— Не думаю, что она хочет с вами разговаривать, — сообщила ему та, что повыше.

— Вы весьма наблюдательны, — ответил Сакс.

Пройдя приличное расстояние, Энн остановилась у другого окна в той же галерее — завороженная или слишком утомленная, чтобы идти дальше. А может, часть ее все-таки хотела поговорить.

Сакс остановился перед ней.

— Я хочу, чтобы ты поделилась своими впечатлениями, — сказал он. — Предположениями насчет того, что нам делать дальше. И еще у меня много вопросов по части ареологии. Конечно, может, строго научные вопросы больше тебе не интересны…

Она сделала шаг вперед и дала ему пощечину. Он почувствовал, как сползает по стене галереи и опускается на ягодицы. Энн успела скрыться из виду. Девушки, явно не зная, смеяться или охать, помогли ему подняться на ноги. У него болело все тело — даже сильнее, чем лицо. Глаза горели, чувствовалось легкое покалывание. Будто он мог заплакать перед этими двумя дурами, которые увязались за ним, неимоверно все усложнив. В их присутствии он не мог ни кричать, ни умолять, ни становиться на колени, чтобы просить у Энн прощения. Он просто не мог.

— Куда она ушла? — выдавил он.

— Она действительно не хочет с вами беседовать, — заявила высокая.

— Может, вам лучше подождать… и попробовать позже, — посоветовала вторая.

— Да заткнитесь вы! — воскликнул Сакс, чувствуя раздражение настолько сильное, будто он приходил в ярость. — Я вижу, вы просто позволили ей перестать лечиться и теперь смотрите, как она себя убивает!

— Это ее право, — заметила высокая.

— Конечно, да. Только я говорю не о правах, а о том, как должны вести себя друзья, когда кто-то ведет себя к самоубийству. На эту тему вы вряд ли сможете что-то сказать. А теперь помогите мне ее найти.

— Вы ей не друг.

— Я ей самый что ни на есть друг.

Он встал, покачнулся, пытаясь двинуться в ту сторону, куда, как он думал, ушла Энн. Одна из девушек попыталась взять его под руку. Он уклонился от ее помощи и пошел дальше. Там, поодаль, он и заметил Энн, рухнувшую в кресло в каком-то помещении, напоминающем столовую. Он приблизился к ней, замедляясь, как Аполлон в парадоксе Зенона.

Она повернулась и вперила в него взгляд.

— Если кто и бросил науку, то это ты, с самого начала, — проворчала она. — Так что не надо нести чушь о том, что она мне неинтересна!

— Это правда, — признал Сакс. — Правда. — Он протянул обе руки. — Но сейчас мне нужен совет. Научный совет. Я хочу понять. И кое-что тебе показать.

Но она, мгновение подумав, встала и снова удалилась, так быстро пройдя мимо него, так что он вопреки своей воле отступил. Он поспешил следом; ее шаг был намного шире, чем его, а двигалась она быстро, и ему пришлось чуть ли не бежать вприпрыжку, ощущая боль в костях.

— Давай выйдем на поверхность здесь, — предложил Сакс. — Даже не важно, где мы выйдем.

— Потому что вся планета загублена, — пробормотала она.

— Ты же наверняка еще выходишь иногда смотреть на закаты, — не унимался Сакс. — Может, я как-нибудь к тебе присоединюсь?

— Нет.

— Прошу, Энн… — Она ходила быстро и настолько превосходила его ростом, что ему было трудно не отставать и еще продолжать с ней говорить. Он пыхтел и задыхался, щека все еще горела. — Энн, пожалуйста…

Она не ответила и не сбавила шаг. Они уже спустились в коридор, разделявший жилые комнаты, и Энн ускорилась, чтобы войти в проем и захлопнуть за собой дверь. Сакс дернул за ручку, но она заперлась.

Не очень многообещающее начало.

Игра в кошки-мышки. Ему нужно было каким-то образом добиться того, чтобы их общение не превращалось в охоту или преследование. И все равно проворчал:

— Я так дуну, что весь твой дом разлетится! — и подул на дверь. Но затем подошли девушки и пристально на него уставились.


Через несколько дней, перед закатом, он спустился в раздевалку и надел костюм. Когда вошла Энн, он даже подскочил.

— Я как раз собирался выйти, — запинаясь, проговорил он. — Можно мне с тобой?

— Это свободная страна, — хмуро отозвалась она.

И, вместе покинув шлюз, они оказались на поверхности. Те девушки, должно быть, сильно удивились.

Ему следовало быть предельно осторожным. Естественно, хоть он и вышел с ней, чтобы показать красоту новой биосферы, лучше было не упоминать о растениях, снеге и облаках. Лучше было, если бы все это говорило само за себя. Пожалуй, в этом и состояла суть всех явлений. Невозможно рассказать о чем-то так, чтобы заставить это полюбить. Нужно выйти на место и позволить обновленной окружающей среде показать себя.

Энн никогда не была общительной и сейчас тоже говорила мало. Следуя за ней, он подумал, что они идут ее привычным маршрутом, а ему просто позволили идти рядом.

И, вероятно, ему можно было задавать вопросы — ведь в этом заключалась наука. Энн довольно часто останавливалась, чтобы рассмотреть те или иные породы. Тогда он наклонялся вместе с ней и жестом или вслух спрашивал, что она ищет. Энн носила костюмы и шлемы даже при том, что здешняя высота была незначительной и позволяла дышать лишь с помощью фильтрующей CO2 маски. Поэтому переговаривались они по старинке: голоса шептали в уши друг другу. Таким образом и передавались вопросы.

Он ее расспрашивал, а она отвечала, иногда даже подробно. Земля Темпе была настоящей Страной времени, в основании которой лежала порода, оставшаяся от южных гор и застрявшая после Большого удара далеко на северных равнинах. Впоследствии Темпе во многих местах провалилась, а литосферу вытолкнуло вверх и на юг перемещением купола Фарсида. В числе этих разломов как раз были борозды Мареотис и Темпе, которые сейчас их окружали.

И эта простирающаяся земля имела достаточно трещин, чтобы на ней могли возникнуть запоздалые вулканы, возвышающиеся теперь над каньонами. С одного высокого хребта они увидели отдаленный вулкан, походивший на черный конус, свалившийся с самого неба, а затем и другой — тот показался Саксу скорее метеоритным кратером, и он сообщил спутнице о таком своем предположении. Энн отрицательно покачала головой и указала на лавовые покровы и жерло, малозаметные под обломками изверженных пород и, пришлось это признать, наносами грязного снега, собравшимися, будто барханы, в защищенных от ветра участках и окрасившимися на закате в песочные цвета.

Видеть в ландшафте его историю, читать ее, как книгу, написанную на протяжении его долгого прошлого, — на все это Энн была способна благодаря столетиям тщательных наблюдений и исследований множества ее предшественников-ученых, благодаря ее собственной природной одаренности и любви к своему делу. Ее действительно стоило увидеть в деле, ею стоило восхищаться. У нее имелось своего рода особое средство познания, подлинное сокровище — ее любовь, выходящая за пределы науки и даже за пределы мистической науки Мишеля. Она, пожалуй, походила на алхимика. Но нет — алхимики хотели что-то изменять. Тогда, скорее, она была кем-то вроде оракула. Провидица, чье провидение было столь же сильным, что и способность Хироко. Хотя, пожалуй, ее дар был не так очевиден, менее зрелищен и менее активен. И он заключался в принятии сущего, любви к камням и всяческой деятельности во имя камней. Во имя Марса. Изначальной планеты, во всем ее совершенном великолепии, красной, покрытой ржавчиной, безмолвной, как сама смерть, и мертвой, меняющейся лишь по причине чрезвычайно медленно идущих геофизических процессов. Это было странное понятие — абиологическая жизнь, — но она существовала, если кто-то удосуживался ее замечать, эту своеобразную жизнь, несущуюся среди горящих звезд, через вселенную, совершая огромное систолическое/диастолическое движение, одно большое дыхание. На закате увидеть это почему-то было проще.

Попытаться увидеть мир глазами Энн. Украдкой поглядывать на свое запястье у нее за спиной. Камень, stone, — от древнеанглийского stan (родственные слова — они повсюду!), получившегося из протоиндоевропейского sti — голыш. Скала, rock, — от латинского rocca, происхождение неизвестно, значение — куча камней. Оторвавшись от запястья, Сакс впал в некое каменное забытье — свободное, пустое. Tabula rasa. Теперь он уже не слышал, что говорила ему Энн, — она хмыкнула и двинулась дальше. Он, смутившись, поплелся следом и, заставив себя не обращать внимание на ее недовольство, продолжил задавать вопросы.

А Энн и вправду выглядела сильно недовольной. И это в каком-то смысле обнадеживало, поскольку отсутствие чувств было бы крайне дурным знаком, но она по-прежнему казалась достаточно эмоциональной. По крайней мере, бо́льшую часть времени. Случалось, она сосредотачивалась на камнях так усиленно, что, глядя на нее, можно было подумать, что она одержима страстью, подобной страсти антиквара, и Сакса такие моменты окрыляли. А иные разы казалось, что она просто делала что-то автоматически, погружаясь в ареологию в отчаянной попытке оттеснить от себя настоящее, недавнюю историю или само отчаяние, а может, и все сразу. В такие минуты она выглядела лишенной всякой цели — не прекращала рассматривать самые любопытные формы рельефа, мимо которых они проходили, и не отвечала на вопросы о них. То немногое, что Сакс прочитал о депрессии, насторожило его: в таких случаях мало что можно было сделать, человеку следовало принимать таблетки, чтобы ее побороть, и даже это ничего не гарантировало. Но предложить ей принимать антидепрессанты было почти тем же, что и заговорить о самом лечении, так что он не мог поднимать эту тему. Да и разве отчаяние и депрессия — одно и то же?

Растений, к счастью, здесь оказалось совсем мало. Земля Темпе не походила ни на Тиррену, ни даже на склоны ледника Арена. Вот что бывало без активного ухода — мир по-прежнему состоял по большей части из скал.

Темпе находилась на небольшой высоте, здесь был влажный климат, а всего в паре километров на севере и востоке начинался ледяной океан. И над всем южным берегом нового моря пролегали разные маршруты многочисленных «Джонни Яблочное Зернышко», бывшие частью проекта «Биотик», запущенного несколько десятилетий назад, когда Сакс попал в Берроуз. Поэтому, если хорошенько присмотреться, можно было увидеть лишайники. И участки каменистой пустыни. И несколько кривых деревьев, наполовину засыпанных снегом. Все эти растения — за исключением лишайников, разумеется, — страдали в этот период смены северного лета на зиму. Здесь уже ощущалась миниатюрная осень в оттенках мелких листьев вцепившейся в землю кёнигии, крошечных лютиков и, да, арктической камнеломки. Краснеющие листья служили своего рода маскировкой на фоне янтарных пород, и Сакс частенько замечал растения только тогда, когда наступал на них. И, разумеется, поскольку он вообще не хотел привлекать к ним внимания Энн, то, наступая на них, он лишь бросал быстрый оценивающий взгляд и шел дальше.

Они взобрались на торчащий холмик, возвышающийся над каньоном к западу от убежища, и увидели: великое ледяное море, все в оранжевых и медных оттенках. Заняв долину одним огромным махом, оно образовало собственный гладкий горизонт, тянущийся от юго-запада к северо-востоку. Изо льда торчали обточенные столовые горы, напоминавшие морские утесы скальных островов. Эта часть Темпе должна была стать воистину одним из самых впечатляющих побережий Марса, где нижние края некоторых борозд, заполнившись, превратятся в длинные фьорды или лохи. А один прибрежный кратер находился прямо на уровне моря и размыкался с его стороны, образуя идеальную круглую бухту километров в пятнадцать поперек и с двухкилометровым входным фарватером. Дальше на юге обточенная земля у подножия Большого Уступа должна была создать настоящий Гебридский архипелаг, многие острова которого были бы видны с утесов большой земли. Да, впечатляющее побережье. Это уже сейчас можно заметить, если взглянуть на разломы ледяного покрова в закатном свете.

Но, конечно, об этом не стоило говорить вслух. И вообще нельзя было упоминать ни лед, ни зазубренные ледяные скалы, разбросанные по новому берегу. Эти скалы сформировались в результате процесса, о котором Сакс не знал. Хоть это и было ему любопытно, но обсуждать это он также не мог. Он мог лишь хранить молчание, как человек, нечаянно забредший на кладбище.

Смущенный, Сакс опустился на колени, чтобы рассмотреть тибетский ревень, на который он едва не наступил. Маленькие красные листочки в соцветиях на красном стебле.

Энн заглянула через его плечо:

— Завял?

— Нет.

Он оторвал несколько мертвых листьев с наружной части соцветия, показав ей, что ниже росли более яркие.

— Они уже твердеют к зиме. Их обманула потеря света. — И, будто говоря с самим собой, Сакс продолжил: — Вообще многие растения погибнут. По ночам сейчас происходит тепловой переворот, — то есть температура воздуха опускается ниже температуры земли. — Это серьезное вымерзание. И то растения переносят его лучше, чем переносили бы животные. Насекомые тоже на удивление хорошо справляются, учитывая, что они — просто маленькие емкости с жидкостями. У них есть криопротекторы. Думаю, они способны пережить что угодно.

Энн все еще изучала растение, поэтому Сакс замолчал. «Оно живо, — хотел сказать он. — А поскольку все элементы биосферы зависят от существования друг друга, то оно и часть тебя, твоего тела тоже. Как ты можешь его ненавидеть?»

Но опять же — она даже не проходила лечение.

Ледяное море выглядело разбитой гладью бронзовых и коралловых оттенков. Солнце уже садилось, им пора было возвращаться. Энн выпрямилась и начала уходить, превратившись в безмолвный черный силуэт. Он мог говорить ей прямо в ухо, даже теперь, когда она отдалилась на сто метров, а затем и на двести. Она стала маленькой темной фигуркой посреди огромного простора планеты. Но он не стал этого делать: это было бы нарушением ее одиночества, почти что вторжением в ее мысли. И все же он жаждал сказать ей: «Энн, Энн, о чем ты думаешь? Поговори со мной, Энн. Поделись своими мыслями».

Сильное, острое, как боль, желание с кем-то поговорить — вот что чувствуют люди, когда говорят о любви. Вернее, это то, что Сакс подразумевал под любовью. Просто чрезмерно усиленная жажда поделиться мыслями. Только и всего. О, Энн, пожалуйста, поговори со мной.


Но она с ним не разговаривала. Казалось, растения не впечатляли ее так, как его. Казалось, она действительно питала отвращение к ним, к этим мелким отметинам на ее теле, будто viriditas — зелень — была не более чем язвой, обрекавшей камень на страдания. И это даже несмотря на то, что в утолщающихся снежных наносах растения уже были едва видны. Опускалась темнота, прямо над темно-медным морем разыгрывалась буря. Мшистый коврик, заросшая лишайником поверхность камня… Но по большей части она оставалась такой же каменной, какой была всегда. И тем не менее…

Потом, когда они входили в шлюз убежища, Энн упала в обморок. Падая, она ударилась головой о дверной косяк. Сакс подхватил ее, когда она приземлялась на скамью у внутренней стены. Она была без сознания, и Сакс наполовину занес ее, наполовину затащил в шлюз. Затем закрыл наружную дверь, закачал воздух из шлюзовой камеры и протащил Энн через внутренний проем в раздевалку. Должно быть, он кричал на общей частоте, потому что ко времени, когда он снял с нее шлем, в помещении оказалось человек пять или шесть Красных — больше, чем он видел в этом убежище до этого. Одна из девушек, что мешали ему вначале, та, что пониже ростом, оказалась медиком, и, когда Энн положили на роликовый стол, который можно было использовать как каталку, эта девушка провела их в медкорпус и там взялась руководить остальными. Сакс, стремясь помочь, трясущимися руками стянул прогулочные ботинки с длинных ног Энн. Его пульс — он проверил на запястье — отбивал 145 ударов в минуту, ему было жарко, кружилась голова.

— У нее инсульт? — спросил он. — Инсульт?

Врач удивилась.

— Не думаю. Она упала в обморок, а потом ударилась головой.

— Но почему она упала в обморок?

— Не знаю.

Она посмотрела на высокую девушку, сидевшую у двери. Сакс понял, что они были главными в этом убежище.

— Энн дала нам указание, чтобы мы не подключали ее к каким-либо аппаратам поддержания жизни, если она потеряет дееспособность, как сейчас.

— Ну уж нет, — возразил Сакс.

— Это было очень четкое указание. Она нам запретила. Причем в письменном виде.

— Вы сделаете все, что можете, чтобы сохранить ей жизнь, — резко, с надрывом проговорил Сакс. Все, что он говорил после обморока Энн, удивляло его самого: он наблюдал за своими действиями так же, как остальные. Затем услышал свой голос: — Это не значит, что вы должны оставлять ее на аппаратах, если она не очнется сама. Нужно просто выполнить разумный минимум, чтобы убедиться, что она не умрет из-за какой-то мелочи.

Врач негодующе закатила глаза в ответ на такое объяснение, но высокая девушка, похоже, задумалась.

Сакс услышал, как он продолжил:

— Я сам пролежал так четыре дня и теперь рад, что никто не решил отключить аппараты. Это ее решение, а не ваше. Любой, кто захочет умереть, может сделать это, не заставляя врача нарушать клятву Гиппократа.

Врач закатила глаза с еще более презрительным видом. Но, переглянувшись с коллегой, повезла Энн к койке жизнеобеспечения. Сакс помог ей. Затем она включила медицинский компьютер и сняла с Энн прогулочник. Стройная пожилая женщина — теперь она дышала с кислородной маской на лице. Высокая девушка поднялась со своего места и стала помогать врачу. Сакс отошел и сел. Его собственные симптомы удивительно набрали силу; они выражались в основном жаром и чрезмерно учащенным дыханием, а от боли ему хотелось плакать.

Спустя некоторое время врач подошла к нему и сказала, что Энн впала в кому. Ее обморок был вызван прежде всего небольшим нарушением сердечного ритма. Но теперь состояние было стабильным.

Сакс остался сидеть в палате. Много позже врач вернулась. На наручной консоли Энн осталась запись быстрого нерегулярного сердцебиения в момент, когда она потеряла сознание. Но и сейчас у нее сохранялась небольшая аритмия. И, вероятно, кислородное голодание или сотрясение мозга — или, может, и то, и другое, — в итоге привело к коме.

Сакс спросил, что конкретно представляет собой кома, и испытал щемящее чувство, когда врач пожала плечами. Очевидно, это был обобщающий термин, которым означались различные бессознательные состояния. Зрачки неподвижны, тело невосприимчиво, иногда застывшее в декортикационных позах. Левые рука и нога Энн были согнуты. И, конечно, потеря сознания. Иногда проявлялись остатки различных реакций, например сжимание кистей рук. Продолжительность комы существенно колебалась. Бывало, что из нее так и не выходили.

Сакс не поднимал взгляда от своих рук, пока врач не оставила его. Он так и просидел, пока не вышли остальные. Лишь тогда поднялся и подошел к Энн, заглянул в ее скрытое маской лицо. Ничего нельзя было поделать. Он взял ее за руку — но она за него не схватилась. Коснулся ее головы, как Ниргал, по рассказам, касался его, когда он лежал без сознания. Но, казалось, все это бесполезно.

Он подошел к экрану компьютера и запустил программу диагностики. Открыл клинические данные Энн, просмотрел записи кардиомонитора до инцидента в шлюзе. Небольшая аритмия, действительно; быстрый, нерегулярный график. Он загрузил данные в программу диагностики и сам обнаружил аритмию. На графике было заметно множество отклонений сердечного ритма, но, судя по всему, Энн могла иметь генетическую предрасположенность к нарушению, известному как синдром удлиненного интервала QT, который характеризовался патологически длинными волнами на электрокардиограмме. Он вывел на экран геном Энн и запустил поиск третьей, седьмой и одиннадцатой хромосом в соответствующих участках. В гене под названием HERG, содержавшемся в седьмой хромосоме, компьютер выявил небольшую мутацию — перестановку пар аденин-тимин и гуанин-цитозин. Это была мелочь, но HERG содержал инструкции для сбора белков, служивших калиево-ионным каналом для поверхности сердечных клеток, а эти каналы играли роль переключателя сокращающихся сердечных клеток. Если такие клетки не отключались, нарушался сердечный ритм и сердце начинало биться слишком быстро, чтобы эффективнее перекачивать кровь.

Кроме того, у Энн имелась еще одна проблема — в третьей хромосоме, с геном под названием SCN5A. В нем был закодирован другой регуляторный белок, служивший для поверхности сердечных клеток натриево-ионным каналом. Этот канал действовал как ускоритель, и его мутации могли усугубить учащенное сердцебиение. А у Энн недоставало пары цитозин-гуанин.

Такие наследственные заболевания встречались редко, но для программы диагностики это не составляло проблемы. В этой программе заложена симптоматология всех известных заболеваний независимо от степени их распространения. Случай Энн, похоже, был довольно простым, и программа содержала способы его лечения. И их было много.

Один из вариантов предполагал перекодировку проблемных генов в процессе стандартной геронтологической терапии. Постоянные перекодировки в ходе нескольких сеансов должны начисто, до самого основания стереть корень проблемы. Казалось странным, что она не стерлась до сих пор, но затем Сакс заметил, что эта рекомендация появилась всего двадцать лет назад — уже после того, как Энн лечилась в последний раз.

Сакс долго просидел вот так, пялясь в экран. Лишь много позже поднялся и начал осматривать медкорпус Красных, аппарат за аппаратом, палату за палатой. Здешние работники позволяли ему тут бродить — думали, что он с горя лишился рассудка.

Это было главное убежище Красных, и здесь наверняка должно было стоять оборудование, которое требовалось, чтобы провести процедуру омоложения. Так и оказалось. В дальнем конце медкорпуса находилось небольшое помещение, полностью посвященное этому процессу. Для этого требовалось не много: громадный компьютер, небольшая лаборатория, запасы протеинов и реагентов, термостаты, МРТ, капельницы. Поразительно, чего со всем этим можно было добиться! И ведь так во всем! Сама жизнь была поразительна: начавшись с простых последовательностей белков, развилась до того, до чего развилась.

Итак. Запись генома Энн хранилась в главном компьютере. Но если он даст команду начать синтез ее цепочки ДНК (добавив записи HERG и SCN5A), кто-нибудь из персонала обязательно это заметит. И тогда хлопот не оберешься.

Он вернулся в свою комнатку, чтобы сделать кодированный звонок в Да Винчи. Попросил коллег начать синтез, и те согласились, не спрашивая ни о чем, кроме технических деталей. Порой он любил саксоклонов до глубины души.

Затем оставалось только ждать. Шли часы, много-много часов. Наконец, минуло несколько дней, однако состояние Энн не изменилось. Лицо врача мрачнело все сильнее, хотя об отключении она больше не заговаривала. Тем не менее мысль об этом читалась во взгляде. Сакс привык спать на полу в палате Энн. Он изучил ритм ее дыхания и проводил много времени, положив руку ей на голову, как, по словам Мишеля, проделывал с ним Ниргал. Он сильно сомневался, что это могло кого-либо от чего-либо излечить, но все равно продолжал это делать. Подолгу просиживая в такой позе, он задумывался о процедуре повышения пластичности мозга, которое Влад и Урсула применили на нем после его инсульта. Конечно, его случай разительно отличался от комы Энн, но изменение разума могло статьи благом, если этот разум страдал от боли.

Прошло еще какое-то время без изменений, и теперь каждый день тянулся медленнее и бессодержательнее предыдущего и вселял все больше страха. В термостатах в лаборатории Да Винчи уже давно был готов полный набор исправленных участков цепочки ДНК Энн, а также средства для десенсибилизации и вяжущие вещества — то есть весь комплект омоложения в последней конфигурации.

Однажды ночью он позвонил Урсуле и провел с ней долгую беседу. Она отвечала на вопросы спокойно, даже несмотря на то, что его намерения были ей не по душе.

— Комплекс синаптического стимулирования, который мы применили на тебе, в неповрежденном мозге вызовет чрезмерно активный синаптический рост, — твердо заявила она. — Он изменит личность, и неизвестно, что она будет из себя представлять.

«Он сотворит безумца вроде тебя самого», — говорил ее встревоженный взгляд.

И Сакс решил исключить синаптические добавки. Спасти жизнь Энн — одно дело, но изменить разум — совсем другое. Произвольные изменения все равно не были конечной целью. В отличие от приятия. От счастья — истинного счастья Энн, в чем бы оно ни заключалось, — которое казалось теперь таким далеким, таким невообразимым. Ему было больно об этом думать. Поразительно, какую сильную физическую боль могли принести мысли — лимбическая система заключала в себе целую вселенную, наполненную болью, подобно тому, как темная материя заполняет все в нашей вселенной.

— Ты говорил с Мишелем? — спросила Урсула.

— Нет, но это мысль!

Он позвонил Мишелю, рассказал, что случилось и что он собирался предпринять.

— Господи, Сакс, — отозвался потрясенный Мишель. Но уже спустя несколько мгновений пообещал прилететь. И собирался уговорить Десмонда, чтобы тот доставил его в Да Винчи, где Мишель хотел взять все необходимое для лечения и, наконец, прибыть в убежище.

И так Сакс продолжал сидеть в палате Энн, положив руку ей на голову. На ее шишковатый череп, который, несомненно, привел бы в восторг любого френолога.

Потом прилетели Мишель и Десмонд, его братья, и встали рядом с ним. Была там и врач, сопровождавшая их, и высокая девушка, и другие люди, поэтому им приходилось общаться лишь взглядами либо их отсутствием. Тем не менее они прекрасно понимали друг друга. На лице Десмонда все читалось предельно ясно. Они привезли комплект омоложения Энн с собой. Оставалось лишь выждать нужный момент.

И он наступил довольно скоро. Поскольку кома Энн уже стала привычным делом, жизнь в маленькой больнице протекала по заведенному порядку. Прохождение процедуры омоложения в состоянии комы, однако, не было изучено до конца, и Мишель просматривал литературу, но данные были скудны. Ранее она применялась в экспериментальном порядке в нескольких случаях и приводила к пробуждению почти в половине из них. Именно поэтому Мишель сейчас считал это хорошей идеей.

И вот, вскоре после их прибытия, они втроем встали среди ночи и, пройдя на цыпочках мимо спящей дежурной сестры, проникли в приемную медкорпуса. Медицинская практика всегда утомляла, и дежурная сестра крепко спала, неуклюже развалившись на стуле. Сакс и Мишель подключили Энн к капельницам, воткнув иглы ей в вены на тыльных сторонах ладоней. Они делали все медленно, аккуратно, точно. И тихо. Вскоре все было готово, и новые белковые нити потянулись ей в кровь. Затем ее дыхание начало сбиваться, и Саксу стало жарко от страха. Он тихонько застонал. Ему было спокойнее оттого, что Мишель и Десмонд были рядом, держа его за руки и не давая ему упасть, но он безумно хотел, чтобы здесь оказалась Хироко. Она бы со всем справилась, он был в этом уверен. И от этой мысли ему стало легче. Да и вообще, он делал это в том числе из-за Хироко. Но ему хотелось ее поддержки, ее физического присутствия. Он желал, чтобы она вдруг пришла на помощь, как на равнине Дедалии. Чтобы спасла Энн. Она была мастером настолько диких и безответственных экспериментов над людьми, что нынешний был бы для нее сущим пустяком.

Когда процесс завершился, они вынули иглы и убрали оборудование. Дежурная так и спала, приоткрыв рот, точно маленькая девочка, которой она, в сущности, и была. Энн все еще лежала без сознания, но, как заметил Сакс, дышать она стала уже легче. И интенсивнее.

Они втроем стояли и смотрели на Энн. Затем выскользнули прочь и прокрались обратно в коридор к своим комнатам. Десмонд дурачился, танцуя на носочках, а остальные двое пытались его утихомирить. Вернувшись в кровати, они не могли ни уснуть, ни разговаривать и лишь молча лежали, как братья в поздний час в большом доме после успешней ночной вылазки.

На следующее утро к ним зашла врач.

— Ее основные показатели улучшились.

Все трое просияли.

Позднее, в столовой, Саксу хотелось рассказать Мишелю и Десмонду о том, как он увиделся с Хироко. Для них эта новость значила бы больше, чем для кого-либо еще. Но что-то в душе Сакса протестовало, не позволяя рассказать им о встрече. Он боялся показаться чересчур возбужденным и даже помешанным. Вспоминая минуту, когда Хироко оставила его в марсоходе и исчезла посреди бури, он не знал, что об этом думать. Проводя долгие часы рядом с Энн, он много размышлял и читал, так что теперь знал, что на Земле скалолазы, оказавшиеся одни на большой высоте и страдающие от недостатка кислорода, нередко страдают галлюцинациями и видят своих товарищей. Своего рода двойников. Может, и Сакса тоже спас призрак. Ведь его кислородная трубка частично забилась.

— Думаю, Хироко сделала бы то же самое, — сказал он.

Мишель кивнул.

— Это было дерзко, на самом деле. В ее стиле. Нет, не пойми меня неправильно: я рад, что ты это сделал.

— И чертовски вовремя, скажу я тебе, — добавил Десмонд. — Кому-нибудь стоило связать ее и заставить пройти лечение много лет назад. Ох, Сакс, Сакс… — Он счастливо рассмеялся. — Я надеюсь только, она не сбрендит так же, как ты.

— Но у Сакса был инсульт, — заметил Мишель.

— Ну, — Сакс решил внести полную ясность, — я и до этого был немного эксцентричен.

Оба его друга молча кивнули. Они были в превосходном настроении, хотя ситуация еще не разрешилась до конца. Затем явилась высокая девушка и сообщила: Энн вышла из комы.

Сакс почувствовал, что его желудок так сжался, что не мог принять пищу, но тут же заметил, как его рука переложила ему на тарелку несколько тостов с маслом. Даже, скорее, загребла.

— Но она будет очень зла на тебя, — сказал Мишель.

Сакс кивнул. Увы, возможно. И даже вероятно. Дурная мысль. Он не хотел, чтобы Энн опять его ударила. Или, что еще хуже, отказалась с ним общаться.

— Тебе стоит полететь с нами на Землю, — предложил Мишель. — Мы с Майей летим вместе с делегацией. И с Ниргалом.

— На Землю отправляют делегацию?

— Да, кто-то предложил, и это показалось хорошей мыслью. Нам нужно, чтобы на Земле были наши представители, которые будут вести с ними диалог. А к тому времени, как мы вернемся обратно, Энн успеет хорошенько все обдумать.

— Любопытно, — сказал Сакс, чувствуя облегчение от мысли, что может сбежать из этой ситуации. Его даже испугало, как быстро он смог подобрать десяток весомых причин отправиться на Землю. — Но что с Павлином и со всей этой конференцией?

— Мы можем участвовать в ней по видеосвязи.

— Точно. — Именно так он всегда и участвовал.

План выглядел заманчиво. Сакс не хотел бы оказаться здесь, когда Энн проснется. Или, скорее, когда она узнает, что он сделал. Конечно, он струсил.

— Десмонд, а ты летишь?

— Ну уж хренушки!

— Но ты говоришь, летит Майя? — спросил Сакс Мишеля.

— Да.

— Хорошо. В последний раз, когда я… я… я пытался спасти жизнь женщине, Майя ее убила.

— Что? Кого, Филлис? Ты спасал жизнь Филлис?

— Ну… не совсем. То есть я пытался, но, прежде всего, я же подверг ее опасности. Так что, пожалуй, это не считается. — Он попытался объяснить, что случилось той ночью в Берроузе, но получилось не очень. У него самого были лишь смутные воспоминания, не считая определенных ярких моментов ужаса. — Ладно, забудьте. Просто подумалось. Не стоило говорить. Я…

— Ты пытался, — сказал Мишель. — Но не беспокойся. Майя будет далеко отсюда, да еще и под твоим надзором.

Сакс кивнул. Идея казалась ему все лучше и лучше. Дать Энн время остыть, обдумать, понять. Хотелось на это надеяться. И конечно, интересно было увидеть своими глазами нынешнее состояние Земли. Чрезвычайно интересно. Настолько интересно, что ни один здравомыслящий человек не упустил бы такой возможности.

Часть III. Новая конституция

Муравьи появились на Марсе в рамках проекта по созданию почвы и, как им свойственно, быстро распространились по всей планете. Тогда маленькие красные человечки впервые столкнулись с муравьями, и те привели их в изумление. Эти создания были подходящего размера для езды верхом — их встреча напоминала ту, когда коренные американцы впервые увидели лошадь. Стоило их приручить…

Одомашнивание муравьев было делом непростым. Маленькие красные ученые даже не верили в возможность существования подобных созданий из-за несоответствия площади поверхности и объема, но вот они — неуклюже вышагивают, будто разумные роботы. Так что ученым пришлось искать им объяснение. За помощью они обратились в человеческие справочники и углубились в эту тему. Они узнали об их феромонах и синтезировали муравьев, необходимых для контроля над муравьями-солдатами, относящимися к особенно мелким и послушным видам красных муравьев. И так они приступили к делу. Создали маленькую красную кавалерию. Всюду весело ездили на муравьиных спинах, по двадцать-тридцать человечков на одном муравье, как паши на слонах. Если вблизи присмотреться к муравью, то можно их увидеть, прямо на самом верху.

Но маленькие красные ученые продолжали читать тексты и узнали о человеческих феромонах. И, вернувшись к остальным маленьким красным человечкам, они трепетали от страха.

— Мы узнали, почему от этих людей столько бед, — доложили они. — Их воля не сильнее, чем у этих муравьев, на которых мы катаемся. Они — просто гигантские мясные муравьи.

Маленькие красные человечки попытались осознать эту иронию жизни.

Затем голос произнес:

— Нет, они не такие, не все. — Видите ли, маленькие красные человечки общались телепатически, и это прозвучало как объявление по телепатическому громкоговорителю. Голос продолжил: — Люди — существа духовные.

— Откуда ты знаешь? — телепатически спросили маленькие красные человечки. — Кто ты? Призрак Джона Буна?

— Я Гьяцо Ринпоче, — ответил голос. — Восемнадцатая реинкарнация Далай-ламы. Я путешествую по бардо[139] в поиске следующей реинкарнации. Я облетел всю Землю, но не нашел того, что искал, и решил поискать в каком-нибудь новом месте. Тибет все еще находится под властью Китая, и нет никаких признаков ближайших перемен. Китайцы, хоть я нежно их люблю, — жадные мерзавцы. А другие правительства мира уже давно отвернулись от Тибета. Так что никто не дерзнет бросить Китаю вызов. Но сделать что-то необходимо. Поэтому я прибыл на Марс.

— Хорошая мысль, — сказали маленькие красные человечки.

— Да, — согласился Далай-лама, — но я должен признать, что испытываю трудности с поиском нового тела для переселения. Здесь, во-первых, вообще мало детей. И потом, судя по всему, никому это не интересно. Я искал в Шеффилде, но там все были слишком заняты, чтобы разговаривать. Я был в Сабиси, но там все попрятали головы в песок. Я был в Элизии, но все сели в позу лотоса и не смогли подняться. Я был в Кристианаполисе, но там у всех другие планы. Я был в Хираньягарбхе, но там мне сказали, что они уже и так достаточно сделали для Тибета. Я обошел все на Марсе — каждый шатер, каждую станцию, и всюду люди оказались слишком заняты. Никто не хочет быть девятнадцатым Далай-ламой. А в бардо становится все холоднее.

— Удачи тебе, — сказали маленькие красные человечки. — Мы сами еще с тех пор, как умер Джон Бун, искали хоть кого-нибудь достойного для разговора, не говоря уже о том, чтобы найти живого внутри человека. У этих больших людей все наперекосяк.

Далай-лама расстроился, услышав это. Он уже очень устал и не мог долго оставаться в бардо. И он спросил:

— А как насчет кого-нибудь из вас?

— Да, конечно, — ответили маленькие красные человечки. — Сочтем за честь. Только это должны быть все мы сразу. Мы все делаем вместе.

— Почему бы нет? — сказал Далай-лама и переселился в одно из маленьких красных пятнышек, и в тот же миг оказался в каждом из них, по всему Марсу.

Маленькие красные человечки посмотрели на людей, грохочущих над их головами.

Раньше они принимали это зрелище за какой-то плохой фильм на широком экране, а сейчас обнаружили, что их наполняло сострадание и мудрость всех восемнадцати предыдущих жизней Далай-ламы.

— Ка вау, — сказали они друг другу. — У этих людей и правда все наперекосяк. Мы и раньше думали, что у них плохи дела, но вы только посмотрите: все даже хуже, чем мы думали. Их счастье, что они не умеют читать чужие мысли, не то они бы друг друга поубивали. Вот почему они, должно быть, друг друга убивают — знают, о чем думают сами, и из-за этого подозревают всех остальных. Какое безобразие! Какая печаль!

— Им нужна ваша помощь, — проговорил Далай-лама из их нутра. — Возможно, вы сумеете им помочь.

— Может быть, — ответили маленькие красные человечки. Если честно, они в этом сомневались. Они пытались помочь людям, с тех пор как умер Джон Бун, выстроили целые города в каждом ухе на планете и непрерывно говорили, очень похоже на Джона Буна, стараясь разбудить людей и заставить их достойно себя вести. Но это не возымело никакого действия кроме того, что люди стали обращаться к специалистам по заболеваниям ушей, горла и носа. Многие на Марсе думали, что у них шум в ушах, и никто не смог понять маленьких красных человечков. Такой отклик отбивал всякое желание помогать.

Но сейчас, когда в них вселился сострадательный дух Далай-ламы, они решили попробовать еще раз.

— Пожалуй, теперь шепотом в ушах нам не обойтись, — заметил Далай-лама, и они согласились. — Нам нужно привлечь их внимание как-нибудь иначе.

— Вы пробовали общаться с ними телепатией? — спросил Далай-лама.

— О нет, — ответили они. — Ни за что. Слишком страшно. Безобразность их мыслей убьет нас на месте. Или как минимум доведет до болезни.

— Не обязательно, — сказал Далай-лама. — Может быть, если вы заблокируете свое восприятие их мыслей и будете лишь излучать свои мысли на них, то обойдется. Просто пошлите им хороших размышлений, вроде луча с советом. Попробуйте внушить им сострадание, любовь, покладистость, мудрость и даже чуточку здравого смысла.

— Мы попробуем, — сказали маленькие красные человечки. — Но нам придется кричать на пределе телепатических способностей, всем хором, иначе они просто не станут слушать.

— Я боролся с этим девять столетий, — сказал Далай-лама. — Вы привыкнете. К тому же у вас есть численное преимущество.

И по всему Марсу маленькие красные человечки, все разом, посмотрели вверх и сделали глубокий вдох.

* * *
Арт Рэндольф переживал самый счастливый период в своей жизни.

Совсем не как во время битвы за Шеффилд — то была катастрофа, провал дипломатии, крах всего, к чему он стремился. Это были печальные несколько дней, на протяжении которых он, не зная сна, пытался встретиться с каждой группой, которая, по его мнению, могла помочь разрешить кризис. Тогда он постоянно чувствовал себя виноватым, полагал — сделай он все как надо, катастрофы не случилось бы. От этой битвы Марс едва не вспыхнул, как в 2061-м, а в те часы, что продолжалась атака Красных, казалось, весь мир пошатнулся.

Но все же устоял. Что-то — дипломатия, реалии битвы (победа защитников провода), здравый смысл, чистая случайность, — что-то удержало мир на краю пропасти.

Спустя какое-то время после этого кошмара люди в задумчивом настроении вернулись в Восточный Павлин. Им стали ясны последствия краха. Нужно было согласовать новый план. Многие из Красных радикалов погибли или сбежали в необжитые районы, и в Восточном Павлине остались умеренные Красные, пусть и сердитые, но хотя бы остались. Это было неуютное и неопределенное время.

И Арт снова поднял мысль созвать конституционный конгресс. Он носился под сенью огромного купола по лабиринту промышленных складов и бетонных общежитий, по широким улицам, заставленных тяжелыми передвижными средствами, достойными выставляться в музее, и повсюду призывал к одному и тому же: принять конституцию. Он говорил с Надей, Ниргалом, Джеки, Зейком, Майей, Питером, Ариадной, Рашидом, Тарики, Нанао, Сунгом и Х. К. Боразджани. Он говорил с Владом, Урсулой, Мариной и Койотом. Говорил с десятками молодых уроженцев Марса, с которыми не был знаком до этого, но каждый из них играл важную роль в недавних беспорядках; их оказалось так много, что нескончаемый поток его собеседников походил на демонстрацию многоглавой природы общественных движений. И каждой голове этой новой гидры Арт твердил одно и то же:

— Конституция узаконит нас перед Землей и даст нам основу для урегулирования разногласий между собой. А поскольку мы все собрались, мы можем начать прямо сейчас. Кое у кого уже есть готовые планы, которые можно рассмотреть.

И, памятуя о событиях прошедшей недели, люди кивали и говорили:

— Может, и так, — и удалялись в размышлениях.

Арт позвонил Уильяму Форту и рассказал ему, чем занимается, и позже в тот же день получил ответ. Старик находился в новом городе беженцев, в Коста-Рике, и выглядел так же отстраненно, как всегда.

— Звучит неплохо, — сказал он.

Потом с Артом ежедневно связывались люди из «Праксиса», чтобы узнать, чем они могут помочь все устроить. У него появилось столько дел, сколько не было никогда. Он занимался тем, что японцы называют «нэмаваси», подготовкой к событию, — инициировал собеседования организационной группы, снова посещал всех, с кем общался до этого, по сути, стараясь поговорить с каждым, кто присутствовал на горе Павлина.

— Метод Джона Буна, — заметил Койот со своим надтреснутым смешком. — Удачи!

Сакс, собирая свои скромные пожитки в дипломатическую миссию на Землю, посоветовал:

— Тебе стоит пригласить ООН.

Его приключение в бурю слегка затуманило его рассудок: он озирался, будто оглушенный ударом по голове. Арт вежливо ответил:

— Сакс, мы только что изрядно помучились, чтобы выпихнуть их задницы с планеты.

— Да, — произнес Сакс, глубокомысленно пялясь в потолок. — А теперь посотрудничай с ними.

— Сотрудничать с ООН? — Арт вдруг задумался. Эта мысль определенно звучала заманчиво. С дипломатической же точки зрения она была настоящим вызовом.


Перед самым отбытием послов на Землю Ниргал заглянул в офис «Праксиса», чтобы попрощаться. Когда Арт обнял молодого друга, его внезапно охватил необъяснимый страх. Тот улетал на Землю!

Ниргал выглядел таким же беспечным, как всегда, его темно-карие глаза сияли — он был настроен оптимистично, с радостью ждал перелета. Попрощавшись с остальными в приемной, он сел с Артом в пустом углу склада.

— Уверен, что хочешь этого? — спросил Арт.

— Более чем. Хочу увидеть Землю.

Арт взмахнул рукой, не зная, что сказать.

— К тому же, — добавил Ниргал, — кто-то должен отправиться туда и показать им, кто мы такие.

— Лучше тебя никто этого не сделает, мой друг. Только остерегайся наднационалов. Кто знает, что они могут выкинуть. И осторожнее с плохой едой — в местах, где было наводнение, наверняка есть проблемы с санитарией. И с переносчиками инфекций. И смотри не получи солнечный удар — у тебя должна быть очень высокая чувствительность…

Тут вошла Джеки Бун. Арт прервал читать свою памятку туристу — Ниргал все равно его больше не слушал, а смотрел на Джеки, смотрел с бессмысленным выражением лица, будто надел маску. Разумеется, он состроил эту гримасу сознательно, ведь основное свойство его настоящего лица — эмоциональность, подвижность. А теперь он совсем перестал походить на самого себя.

Джеки, конечно, тут же это заметила. Отвергнутая любовница… Она буквально сверлила его взглядом. Что-то пошло не так, заметил Арт. Они оба забыли об Арте, который, чувствуя себя так, будто схватился за молниеотвод в разгар грозы, ускользнул бы из комнаты, если бы мог. Но Джеки стояла в проеме, и Арту не хотелось тревожить ее в эту минуту.

— Значит, ты нас покидаешь, — сказала она Ниргалу.

— Это просто поездка.

— Но зачем? Зачем сейчас? Теперь Земля ничего для нас не значит.

— Мы все оттуда родом.

— Нет. Мы родом из Зиготы.

Ниргал покачал головой.

— Земля — наша родная планета. Мы же ее продолжение. С этим нужно считаться.

Джеки то ли презрительно, то ли недоуменно отмахнулась:

— Ты уезжаешь именно тогда, когда ты нужнее всего здесь!

— Расценивай это как возможность.

— Непременно, — бросила она. Она рассердилась на него. — Только тебе это не понравится.

— Зато ты получишь все, что хочешь.

— Ты не знаешь, чего я хочу! — вспыхнула она.

У Арта вздыбились волосы на шее: молния вот-вот ударит. По своей природе он был весьма любопытен, даже любил подслушивать, но стоять вот так в центре «разборки» и за всем наблюдать — совсем другое дело, некоторых вещей ему просто не хотелось видеть. Он непроизвольно закашлялся. Ниргал и Джеки вздрогнули и уставились на него. Сокрушенно махнув рукой, он боком протиснулся в проем, частично перекрытый Джеки, и выскочил за дверь. За спиной у него вновь послышались голоса — гневные, обличительные, исполненные боли и недоуменной ярости.


Старательно вглядываясь сквозь лобовое стекло, Койот вез послов на юг, к лифту. Арт сидел рядом. Они не спеша катились по разбитым поселениям, соседствующим с Гнездом, в юго-западной части Шеффилда, где улицы были рассчитаны на то, чтобы перевозить по ним огромные грузовые краны, из-за чего все здесь казалось зловеще шпееровским[140], исполинским, нечеловеческим. Сакс в который раз объяснял Койоту, что поездка на Землю не помешает делегатам участвовать в конституционном конгрессе, что они подключатся по видео и ничего не пропустят.

— Мы будем на Павлине, — сказал Сакс. — Во всех смыслах, что имеют значение.

— Значит, на Павлине будут все, — зловеще произнес Койот. Ему не нравилось, что на Землю отправляются Сакс, Майя, Мишель и Ниргал, как не нравился и конституционный конгресс. В последнее время ничто его не радовало, он был сам не свой, дергаясь и раздражаясь. «Мы еще не слезли с деревьев, — говорил он. — Попомните мои слова».

Затем Гнездо возникло перед ними, показался черный блестящий провод, тянущийся из массы бетона, словно гарпун, брошенный на Марс силами Земли и не отпускающий его. Пройдя идентификацию, они въехали на территорию комплекса и спустились по прямому проезду к огромному отсеку в центре, где провод проходил сквозь воротник Гнезда и нависал над сетью трасс, пересекающих пол. Провод был так тонко сбалансирован на своей орбите, что совсем не касался Марса, а просто висел: его конец десятиметровым диаметром парил в середине помещения, и воротник в крыше не более чем стабилизировал его; в остальном же его позиционирование возлагалось на ракеты, установленные по его длине, и, что еще существеннее, на центробежные силы и гравитацию, державшую его на ареосинхронной орбите.

Ряд лифтовых кабин парил в воздухе так же, как сам провод, но по другой причине: они были подвешены с помощью электромагнита. Одна из них висела над подъездом к проводу и цеплялась к трассе, проложенной к его западной стороне, и теперь бесшумно двинулась вверх и исчезла, проскочив через задвижку в воротнике.

Делегаты и их провожающие выбрались из машины. Ниргал выглядел отрешенным, мыслями уже в пути, Майя и Мишель были возбуждены, Сакс казался таким же, как всегда. Они по очереди обняли Арта и Койота — вытягиваясь до первого, пригибаясь ко второму. Какое-то время они говорили все одновременно, вытаращившись друг на друга и пытаясь осмыслить момент; чувствовалось, что их визит на Землю — нечто большее, чем обычный перелет. Затем четверо путешественников пересекли помещение и исчезли в телетрапе, который вел в следующую кабину.

Потом Койот и Арт смотрели, как кабина подлетела к проводу и, пройдя через задвижку, исчезла. На асимметричном лице Койота отразилась не свойственная ему тревога и даже страх. Разумеется, ведь его сын и трое ближайших друзей отправлялись в такое опасное место. Впрочем, это всего лишь Земля, но опасность имелась — это был вынужден признать и Арт.

— Все будет хорошо, — сказал он, сжав Койоту плечо. — Там они будут звездами. Все пройдет гладко.

Несомненно, так и будет. И действительно, Десмонд чувствовал себя лучше, утешая себя. Все-таки Земля — родная планета людей. Все у них сложится. Это же родная планета. Но все равно…

* * *
На Восточном Павлине начался конгресс.

Начала его, по сути, Надя. Она просто стала работать на главном складе, разбирая наброски, к ней присоединялись другие, и все закрутилось. А когда встречи шли, их либо приходилось посещать, либо рисковать возможностью высказаться. Надя отмахивалась, когда кто-то говорил, что не готов, что нужно еще что-то урегулировать, что у них недостаточно сведений и так далее. «Ладно вам, — говорила она нетерпеливо. — Мы уже здесь, так что можем начинать».

Так непостоянная группа примерно из трехсот человек начала каждый день проводить встречи в промышленном комплексе на Восточном Павлине. Главный склад, предназначенный для хранения деталей железных дорог и вагонов, был огромен, и вдоль стен в нем выстроили десятки офисов с передвижными перегородками, оставив свободное место в центре, где можно было организовать неровный круг из не стыкующихся друг с другом столов.

— О! — воскликнул Арт, увидев это. — Стол столов!

Конечно, находились люди, желавшие видеть список делегатов, чтобы знать, кто мог голосовать, кто выступать и так далее. Надя, быстро принявшая на себя обязанности председателя, предложила признать делегациями все марсианские группы, чье существование было более-менее ощутимо перед началом конференции.

— Нужно поступить так, чтобы участие стало приемлемым для заявивших о себе групп.

Конституциологи из региона Дорса Бревиа согласились, что конгресс должны проводить члены голосующих делегаций, после чего конечный итог будет приниматься всенародным голосованием. Шарлотта, помогавшая с проектом документа Дорсы Бревиа двенадцать М-лет назад, с тех пор, предвидя победу революции, возглавляла группу, разрабатывавшую планы по организации правительства. Но ее группа была не единственной, кто этим занимался: школы в Южной борозде и университет в Сабиси также изучали курс по этой теме, и многие молодые уроженцы, обосновавшиеся на складе, хорошо владели вопросом.

— Это немного пугает, — заметил Арт Наде. — Стоит победить революции, и тут же объявляется целая куча юристов.

— Как всегда.

Группа Шарлотты составила список возможных кандидатов в члены конституционного конгресса, включив туда представителей всех марсианских поселений, где проживало не менее пятисот человек. Надя заметила, что многие были представлены в нем дважды — по месту проживания и по политической принадлежности. Несколько групп, не попавших в список, пожаловались в новый комитет, и почти все из них были добавлены. Арт позвонил Дереку Хастингсу и пригласил ВП ООН также присоединиться, прислав делегацию; удивленный Хастингс связался с ним через пару дней, ответив согласием. Он собирался прибыть лифтом лично.

И вот, спустя неделю подготовки и одновременного решения множества различных вопросов, можно было голосовать за принятие списка делегатов. Поскольку он был весьма всеобъемлющ, его приняли почти единогласно. Так у них неожиданно сложился настоящий конгресс. Он состоял из следующих делегаций, в каждую из которых входило от одного до десяти человек:




Общие собрания начинались с утра вокруг «стола столов», а затем перемещались в многочисленные малые рабочие группы, заседавшие в офисах, расположенных в складском помещении или в близлежащих строениях. Арт каждое утро вставал рано и варил большие котелки кофе, кавы и свою любимую каваяву. Пожалуй, это было не таким уж большим делом, учитывая значимость всего предприятия, но Арт был счастлив этим заниматься. Каждый день он испытывал удивление лишь оттого, что конгрессу вообще удавалось собраться, и, видя его масштаб, чувствовал, что помочь начать работу — его, Арта, основная задача. Он не был специалистом, но имел несколько мыслей относительно того, что должна включать в себя марсианская конституция. А что ему удавалось хорошо, так это собирать людей вместе, и именно этого он добился. Или, вернее, они с Надей — ведь она вмешалась и приняла руководство ровно тогда, когда в ней нуждались. Она была единственным доступным человеком из первой сотни, кто пользовался всеобщим доверием, и это давало ей подлинное, естественное признание. Сейчас, без какой-либо суеты, словно не замечая, что она вершит, Надя проявляла свою власть.

И теперь Арт с превеликим удовольствием стал, по сути, ее личным помощником. Он распределял ее время и делал все, что мог, чтобы дела шли гладко. Это включало приготовление хорошей каваявы первым делом с утра — Надя ценила этот начальный заряд бодрости и рвения. «Да, — думал Арт, — личный помощник и варщик наркотиков — вот мое предназначение в этой части истории». И он чувствовал себя счастливым. Просто наблюдать за тем, как люди смотрят на Надю, было удовольствием. И за тем, как она смотрела в ответ, тоже: озабоченно, сочувствующе, скептически, резко вскипая, если считала, что кто-то напрасно тратит ее время, и излучая тепло, когда ее впечатлял чей-то вклад в общее дело. И люди, зная об этом, хотели ее порадовать. Они старались говорить по делу, делать что-то полезное. Хотели заслужить ее теплый взгляд. У нее были очень необычные глаза, если в них всмотреться: карие, но испещренные бесчисленными крапинками других цветов — желтого, черного, зеленого, голубого. И на людей это оказывало завораживающее действие. Надя сосредотачивала на них все свое внимание — она хотела им верить, принять их сторону, убедиться, что их вопрос не затеряется в общей суматохе. Даже Красные, знавшие о ее конфликте с Энн, верили ей, зная, что их услышат. Так вся работа сводилась к Наде, и Арту оставалось лишь наблюдать за ней, получать от этого удовольствие и иногда в чем-то помогать.

И затем началось обсуждение.


В первую неделю споры касались в основном того, что такое конституция, какую форму она должна иметь и нужна ли она вообще. Шарлотта назвала это метаконфликтом — спором о том, о чем велся спор, и, заметив недовольный взгляд Нади, назвала это очень важным вопросом, «потому что, урегулировав его, мы установим границы того, что можем решать. Если мы решим включить в конституцию, например, экономические и социальные вопросы, то получится совсем не то, что будет, если мы сосредоточимся исключительно на политических или правовых основах или примем только общее заявление о принципах».

Чтобы помочь выстроить даже этот спор, она вместе со специалистами из Дорсы Бревиа представила целый ряд «чистых конституций», в которых были лишь различные наметки, но не заполнено содержание. Впрочем, эти образцы мало помогли смягчить возражения тех, кто настаивал на том, что общественная и экономическая жизнь не должны регулироваться вообще. «Минимальный объем» поддерживали группировки, которые в остальном имели мало общего между собой: анархисты, либертарианцы, неотрадиционные капиталисты, некоторые Зеленые и прочие. Самые ярые из этих антигосударственников расценивали описание какого бы то ни было правительства как поражение и использовали свое участие в конгрессе для того, чтобы создаваемое правительство получилось по численности как можно меньшим.

Сакс услышал об этом споре во время одного из вечерних звонков от Нади и Арта и захотел рассмотреть его со всей своей серьезностью.

— Установлено, что несколько простых правил могут регулировать очень сложное поведение. Например, существует классическая компьютерная модель стаи птиц, которая руководствуется всего тремя правилами: соблюдать равное расстояние от всех окружающих птиц, не изменять скорость слишком резко и избегать столкновения с неподвижными объектами. И таким образом полет вполне четко регулируется.

— Полет стаи компьютеров — может быть, — усмехнулась Надя. — Но ты когда-нибудь видел, как стрижи летают в сумерках?

Спустя мгновение от Сакса пришел ответ:

— Нет.

— Так посмотри, как прибудешь на Землю. Но мы тем временем не можем принять конституцию, где будет написано: «Не изменять скорость слишком резко».

Арту это показалось смешным, но Наде было не до шуток. В мелких спорах ее терпение, как правило, быстро лопалось.

— Разве это не то же самое, что позволить наднационалам заправлять делами? — говорила она. — Разве это правильно?

— Нет-нет, — возражал Михаил. — Это вообще другое!

— А по тому, что ты говоришь, выглядит очень похоже. И для некоторых это служит отличным прикрытием — мнимый принцип, который на самом деле сохраняет правила, защищающие их собственность и привилегии, и из-за которого все остальное летит к черту.

— Нет, вовсе нет.

— Тогда докажи это за столом. Все, во что правительство может себя вовлечь, должно быть обосновано в том числе с противной стороны. Необходимо все это доказать, пункт за пунктом.

И она была так настойчива — не ругаясь, как Майя, но лишь оставаясь непоколебимой, — что им приходилось соглашаться: все должно как минимум обсуждаться за столом. И так в чистых конституциях появился смысл: они могли послужить отправной точкой. По ним провели голосование, и большинство решило, что над ними стоит поработать.

Итак, они перескочили через первый барьер. Все согласились и далее придерживаться этого же плана. И Арту, все более лучащемуся радостью от одной встречи к другой и восхищенному Надей, это казалось поразительным. Она не была типичным дипломатом и совершенно не следовала модели «порожнего судна», которой придерживался Арт, но ей удавалось работать и без этого. У нее имелась особая притягательность. Он обнимал ее всякий раз, как проходил мимо, целовал в лоб — он любил ее. Он служил ей, наполненный этим светлым чувством, стараясь принять участие во всех встречах, в каких мог, и делая все, что было в его силах, чтобы процесс продолжался. Часто для этого хватало лишь обеспечить людей едой и питьем, чтобы они могли работать весь день, не становясь излишне раздражительными.

За «столом столов» всегда было людно. Свежелицые молодые валькирии возвышались над высушенными на солнце старыми ветеранами, здесь присутствовали представители всех рас и категорий — таков был Марс в М-52, по сути — объединенные нации сами по себе. Памятуя о потенциальной разрозненности целого, глядя на такие разные лица и слушая смесь языков, в котором английский тонул в вавилонской сумятице, Арт изумлялся их многообразию.

— Ка, Надя, — сказал он, когда они сидели и ели сэндвичи, пробегаясь по записям ежедневника. — Мы пытаемся написать конституцию, которую готова будет принять любая культура на Земле!

Она отмахнулась и, проглотив кусок, ответила:

— Давно пора.


Шарлотта предложила взять декларацию, составленную в Дорсе Бревиа, как логичную начальную точку, чтобы обсуждать содержание конституционных форм. Это предложение вызвало даже больше прений, чем те образцы, так как Красные и ряд других делегаций возражали против некоторых положений старой декларации и считали, что ее использование подорвет весь смысл настоящего конгресса.

— Ну и что? — ответила им Надя. — Мы можем поменять хоть каждое слово, если захотим, нам лишь нужно что-то, с чего можно начать.

Эта точка зрения была популярна среди большинства старых подпольных групп, многие из которых присутствовали в регионе Дорса Бревиа в М-39. Декларация, принятая там, стала лучшей попыткой подполья подписать то, в чем удалось достичь согласия, в период, когда оно не имело власти. Поэтому начать с нее казалось разумным: она давала некий прецедент, историческую преемственность.

Однако, когда они ее открыли и прочитали, оказалось, что старая декларация стала выглядеть пугающе радикальной. Запрет частной собственности? Запрет присвоения добавочной стоимости? Неужели они это провозгласили? Как это должно было работать? Они смотрели на безосновательные, не допускающие компромиссов положения и качали головами. В декларации не было ни слова о том, как достичь этих высоких целей, — она лишь устанавливала их. «Каменная скрижаль», как выразился Арт. Но сейчас революция победила, и настал час сделать что-то в реальном мире. Возможно ли придерживаться таких же радикальных идей, как те, что прописаны в декларации Дорсы Бревиа?

Трудно сказать.

— По крайней мере, здесь есть что обсудить, — сказала Надя.

Вместе с тем у всех на экранах возникли заголовки стандартных конституций, представлявшие собой наименования проблем: структура исполнительной власти, структура законодательной власти, структура судебной власти, права граждан, вооруженные силы и полиция, налоговая система, избирательная система, имущественное право, экономическая система, охрана окружающей среды, процедура внесения поправок и прочие. Предложения, по которым следовало прийти к согласию, тянулись страница за страницей — и все это переписывалось на всех экранах, правилось, оформлялось, бесконечно обсуждалось.

— Как обычное заполнение бланков, — заметил однажды вечером Арт, глядя через Надино плечо на какую-то особенно сложную блок-схему, напоминающую что-то из «алхимических» комбинаций Мишеля.

Надя рассмеялась.

* * *
Рабочие группы занялись различными положениями о правительстве, которые вырисовывались в их сборной конституции, которую теперь называли бланком бланков. Политические партии и заинтересованные группы склонялись к темам, волновавшим их сильнее всего, тогда как остальные сферы достались многочисленным делегациям шатровых городов, которые выбирали их сами либо получали принудительно. И после этого работа закипела.

Тем временем группа техников из кратера Да Винчи контролировала космос. Они не давали шаттлам ни войти в док на Кларке, ни произвести аэродинамическое торможение на марсианской орбите. Никто не считал, что только это обеспечивало им, марсианам, свободу, но так они ощущали некоторое физическое и психологическое пространство, в котором нужно работать, — вот что принесла им революция. Кроме того, они помнили битву за Шеффилд, и их призывал к действию страх гражданской войны. Энн находилась где-то далеко вместе с ка-кадзе, и случаи саботажа в необжитых районах происходили каждый день. Также существовали шатры, провозгласившие свою независимость ото всех, и несколько наднациональных отщепенцев. По большей части все пребывали в смятении, царило чувство едва сдерживаемого беспорядка. Они находились в пузыре среди потока исторических событий, и он мог лопнуть в любой момент. А если они будут мешкать, так и случится. Попросту говоря, настало время действовать.

Это было единственным утверждением, с которым все были солидарны, но это было очень важным утверждением. С течением дней потихоньку вырисовывались ключевые рабочие группы — люди, которые уже узнавали друг друга по решимости закончить свои дела, по желанию доработать целую статью, а не пункт. Отличаясь от остальных спорщиков, они работали под руководством Нади, которая очень быстро выявляла таких людей и обеспечивала всевозможной поддержкой.

Тем временем Арт бегал туда-сюда в своей обычной манере. Вставал рано утром, снабжал работающих едой, питьем и информацией о текущей работе, которая велась в других залах. В целом складывалось впечатление, что дела шли совсем неплохо. Большинство подгрупп, взявшиеся за «заполнение бланков», подошли к работе серьезно: писали и переписывали черновики, прорабатывая слово за словом, предложение за предложением. Они радовались каждому появлению Арта — ведь он означал для них перерыв, еду и шутки. Одна группа юристов прилепила ему на ботинки поролоновые крылышки и отправила с колким сообщением в исполнительную группу, с которой находилась в ссоре. Польщенный, Арт решил оставить крылышки — почему бы и нет? То, чем они занимались, имело свойство смехотворной величавости — или величавой смехотворности, — ведь они переписывали правила, а он летал вокруг, точно Гермес или Пак, и крылышки были крайне уместны. И он летал каждый день, долгими часами. А после завершения работы закрывал все на ночь и шел в офис «Праксиса», где жил с Надей. Там они ужинали и говорили о продвижении за день, звонили делегатам на Землю, общались с Ниргалом, Саксом, Майей и Мишелем. А потом Надя возвращалась к работе перед своими экранами и обычно засыпала в кресле. Арт же возвращался на склад, вокруг которого кучковались марсоходы. Поскольку конгресс проходил в складском шатре, вечера здесь были совсем не такими, как в то время, когда они заседали в Дорсе Бревиа; делегаты часто не ложились допоздна и сидели на полу своих комнат, выпивали и вели беседы о текущей работе или о недавно завершившейся революции. Многие из них никогда раньше не встречались и теперь, познакомившись, заводили дружеские отношения, любовные романы, иногда ссорились. Такие вечера всем нравились, люди весело разговаривали, старались больше узнать о событиях дня — это была обратная сторона конгресса, «социальный час» в бетонных стенах комнат. Арту тоже нравилось такое общение. А затем наступал момент, когда он отключался и волна сонливости накрывала его с головой; иногда он даже не успевал доползти до своего офиса, где его ждал диван рядом с Надей, и он просто падал и засыпал, затем просыпался, замерзший и затекший, спешил в ванную, принимал душ и возвращался на кухню готовить каву и яву. Снова и снова… Дни сливались в один бесконечный, и это было чудесно.


На сессиях, где обсуждалось множество тем,участникам приходилось разбираться в очень сложных вопросах. Если не было ни государств, ни естественных или традиционных административно-территориальных единиц, то кто чем управлял? И как им соблюсти баланс между местной и мировой властью, между прошлым и будущим? Ведь представители многих унаследованных культур возражали против единой марсианской культуры.

Сакс, наблюдая за обсуждением этой проблемы с корабля, летящего на Землю, прислал сообщение, в котором предложил признать основной политической единицей шатровые города и крытые каньоны — по сути, города-государства, а единственной более крупной единицей — само всемирное правительство, которое будет регулировать только вопросы мирового масштаба. Таким образом, власть будет и местная, и мировая, но без государственной между ними.

Предложение вызвало более-менее положительную реакцию. С одной стороны, его преимущество состояло в том, что оно соответствовало уже сложившейся системе. Михаил, лидер партии богдановистов, назвал такое устройство разновидностью старой коммуны коммун, но поскольку идею выдвинул Сакс, его быстро прозвали «планом лаборатории лабораторий». Но, как тут же указала Надя, основная проблема так и осталась: Сакс лишь определил для них понятия местной и мировой власти. Им по-прежнему нужно было решить, сколько полномочий будет иметь предположительная мировая конфедерация над предположительными полуавтономными городами-государствами. Если много, то снова получится крупное централизованное Марсианское государство — многим из собравшихся такая мысль казалась невыносимой.

— Но если мало, — категорично заявила Джеки в секции прав человека, — то появятся города, где сочтут нормальным рабство, женское обрезание или любую другую дикость, основанную на признании нормой варварства, стоящего на неких «культурных ценностях». А это неприемлемо.

— Джеки права, — согласилась Надя, что оказалось настолько необычным, что привлекло всеобщее внимание. — Когда кто-то твердит, что какие-то фундаментальные права чужды их культуре, от этого дурно пахнет, независимо от того, кто это говорит — фундаменталисты, сторонники патриархата, ленинисты, наднационалы… Мне все равно кто. Здесь это им с рук не сойдет!

Арт заметил, что некоторые делегаты сдвинули брови в ответ на это заявление, несомненно, поразившее их так же сильно, как западный светский релятивизм или, может быть, гиперамериканизм Джона Буна. В оппозиции к наднационалам находилось большинство из тех, кто старался придерживаться старых культур, зачастую с иерархической системой, и такой уклад поддерживала как верхушка иерархии, так и, на удивление, многие из располагавшихся гораздо ниже по общественной лестнице.

Молодые уроженцы Марса, однако, были удивлены, что этот вопрос вообще обсуждается. Они считали фундаментальные права естественными и нерушимыми, а попытка их отмены оставляла у них очередной эмоциональный шрам, из тех, что всегда носили иссеи как результат травмирующего и неработающего здесь земного воспитания. Ариадна, одна из наиболее видных среди них, поднялась, чтобы сказать, что группа Дорсы Бревиа изучила многие земные документы по теме прав человека и составила их общий перечень. Этот новый перечень фундаментальных прав личности был открыт для обсуждения и, как она дала понять, принятия всего целиком. Кое-кто поспорил по некоторым пунктам, но большинство согласилось с необходимостью утвердить своего рода всемирный билль о правах. То есть марсианские ценности по состоянию на М-52 год должны быть законодательно закреплены и лечь в основу конституции.

Однако конкретный характер этих прав все еще оставался предметом споров. Так называемые политические права были признаны «очевидными» — то, что разрешалось гражданам, и то, что запрещалось правительству: хабеас корпус[141], свобода передвижения, слова, объединений, вероисповедания, запрет оружия — все это поддержало подавляющее большинство уроженцев Марса, хотя и нашлось несколько иссеев из стран вроде Сингапура, Кубы, Индонезии, Таиланда, Китая и других, кто с сомнением смотрел на такое подчеркивание личной свободы. У других делегатов возникли сомнения насчет прав иного типа — так называемых социальных или экономических, таких как право на жилище, медицинскую помощь, образование, труд, долю выручки от природных ресурсов и так далее. Многие делегаты-иссеи, с опытом работы в правительстве на Земле, весьма этим обеспокоились, указав, что закреплять подобное в конституции опасно. По их словам, так сделали на Земле, но, когда оказалось невозможным обеспечить эти права, конституционные права стали рассматриваться лишь как средство пропаганды. Потом это распространилось и на другие сферы, пока конституция не превратилась в жалкую пародию.

— И тем не менее, — резко отозвался Михаил, — если не можете позволить себе купить жилище, голосуйте, что без «права на жилище» документ станет жалкой пародией.

Молодые уроженцы согласились, и многие другие тоже. Так экономические и социальные права также оказались на столе, и начались продолжительные споры о том, как гарантировать их на практике.

— Политические, социальные… это все одно и то же, — сказала Надя. — Давайте теперь все эти права обеспечим.


И работа продолжилась, одновременно вокруг большого стола и в офисах, где заседали рабочие группы. Даже ООН там присутствовала в лице самого главы ВП ООН Дерека Хастингса, который спустился на космическом лифте и теперь активно участвовал в дебатах, где его мнение неизменно имело своеобразный вес. Арту показалось, что он даже начал проявлять симптомы синдрома жертвы, проникаясь все большей симпатией к людям, с которыми вступал в спор.

Комментарии и предложения также поступали со всего Марса, да и с Земли, и заполняли несколько экранов, закрывших одну из стен большого помещения. Конгресс всюду привлекал внимание, составляя конкуренцию даже массовому наводнению на Земле.

— В нашем конгрессе есть элемент мыльной оперы, — заметил Арт Наде. Каждый вечер они собирались в своем маленьком офисном помещении и звонили Ниргалу и остальным. Ответы путешественников шли все дольше и дольше, но ни Арт, ни Надя не обращали на это внимания: им обоим хватало, о чем поразмыслить, пока к ним летели реплики Сакса и других.

— Эта проблема мировой/местной власти совсем не проста, — указал однажды вечером Арт. — Настоящее противостояние. Я имею в виду, тут дело не только в спутанном мышлении. Мы действительно хотим, чтобы был какой-то всемирный контроль, но и свобода куполов тоже нужна. Наши самые существенные ценности противоречат друг другу.

— Может, попробовать швейцарскую систему, — предложил Ниргал через несколько минут. — О ней все время твердил Джон Бун.

Но швейцарцев на Павлине эта идея не вдохновила.

— Лучше уж его контрмодель, — отозвался Юрген, скорчив гримасу отвращения. — Я оказался на Марсе как раз из-за швейцарского федерального правительства. Оно сдерживает все, что можно. Даже чтоб дышать, нужно получить лицензию.

— А у кантонов уже нет никакой власти, — указала Присцилла. — Федеральное правительство все себе забрало.

— Хотя для некоторых кантонов это благо, — заметил Юрген.

— Что еще интереснее, Берном мог стать Граубюнден. Это означает «Серая лига». Города юго-восточной Швейцарии сотни лет просуществовали в свободной конфедерации. Очень успешная организация.

— Сможете собрать об этом информацию? — спросил Арт.

Следующим вечером они с Надей просматривали присланное Юргеном и Присциллой описание Граубюндена. «Что ж… во времена Ренессанса все было устроено достаточно просто», — подумал Арт. Может, это было и не так, но почему-то казалось, что эти чрезвычайно свободные соглашения между швейцарскими горными городками не выйдет претворить в жизнь среди глубоко взаимосвязанных экономик марсианских поселений. В Граубюндене не нужно было беспокоиться, например, из-за того, что кто-то вызовет нежелательные изменения атмосферного давления. Нет, нынешнее положение было чем-то новым. В истории не нашлось аналога, который был бы им действительно полезен.

— К слову о мировой/местной власти, — вступила в обсуждение Иришка. — А как быть с территорией за пределами куполов и крытых каньонов? — Достаточно умеренная, чтобы выступать от имени почти всех течений Красного движения, она превратилась в лидера Красных, оставшихся на Павлине, и уже за несколько недель набрала серьезную силу. — Это бо́льшая часть площади Марса, и в Дорсе Бревиа мы все согласились, что никто не вправе ею владеть и что мы должны распоряжаться ей сообща. Это правильно, но с ростом населения и появлением новых городов будет сложнее выяснить, кто ее контролирует.

Арт вздохнул. Вопрос правильный, но слишком трудный, чтобы встретить его с рвением. Недавно он решил вместе с Надей ежедневно заниматься проблемами, которые представлялись самыми сложными из всех, с какими они сталкивались, так что, по идее, он должен был встречать их с радостью. Но иногда они оказывались чересчур тяжелыми.

Как в этом случае. Пользование землей вызовет возражения Красных, а затем вскроет еще больше сторон проблемы мировой/местной власти, причем исключительно марсианских. Опять же, здесь не было прецедента. Но сам вопрос, пожалуй, оказался самым сложным из всех…

* * *
Арт зашел к Красным. Его встретили втроем — Мэриан, Иришка и Тиу, один из зиготских друзей детства Ниргала. Они провели Арта в свой лагерь марсоходов, что привело его в восторг: это означало, что, несмотря на его связь с «Праксисом», он считался нейтральным или незаинтересованным лицом, каким и хотел быть. Крупным пустым судном, набитым сообщениями.

Расположение Красных находилось к западу от складов, на краю кальдеры. Они сели вместе с Артом в большом салоне на верхнем ярусе и разговаривали при предвечернем солнце, глядя вниз на гигантскую, подсвеченную им кальдеру.

— Так что бы вы хотели видеть в конституции? — спросил Арт.

Он отхлебнул чаю, который ему подали. Хозяева переглянулись, слегка озадачившись.

— В идеале, — произнесла Мэриан спустя некоторое время, — мы хотели бы жить на первозданной планете, в пещерах и скальных жилищах или в вырытых кольцах кратеров. Без больших городов, без терраформирования.

— Тогда вам пришлось бы все время ходить в костюмах.

— Верно. Мы не против этого.

— Что ж, — Арт немного подумал. — Хорошо, но давайте начнем с того, что есть сейчас. Что бы вы хотели видеть дальше, учитывая текущее положение?

— Прекращение терраформирования.

— Уничтожение провода, конец иммиграции.

— И хорошо бы еще отправить часть людей обратно на Землю.

Они умолкли и посмотрели на Арта. Он постарался не выдать им своего изумления.

— Но разве биосфера теперь не растет сама по себе?

— Это не очевидно, — ответил Тиу. — Но если прекратить выбросы газа, всякий рост в любом случае будет происходить очень медленно. А может, и вовсе остановится, учитывая, что наступит ледниковый период.

— Не это ли некоторые называют экопоэзисом?

— Нет. Экопоэзис использует биологические методы, чтобы вызвать изменения в атмосфере и на поверхности, но сейчас процесс ведется чересчур усиленно. Мы считаем, что все они должны остановиться — что экопоэты, что промышленники, все равно.

— Но прежде всего надо остановить тяжелую промышленность, — добавила Мэриан. — И особенно затопление севера. Это вообще преступно. Если они не прекратят свою деятельность, мы взорвем те станции, пусть после этого здесь и произойдут неблагоприятные изменения.

Арт указал жестом на огромную каменную кальдеру:

— На большой высоте все выглядит примерно одинаково, верно?

Они не желали этого признавать.

— Даже на высоте есть отложения льда и растительная жизнь, — ответила Иришка. — Атмосфера поднимается и досюда. И, когда дует сильный ветер, уже нигде не безопасно.

— А что, если накрыть куполом четыре большие кальдеры? — предложил Арт. — Оставим их бесплодными с исходным атмосферным давлением и составом воздуха? Сделаем из них природные парки, сохраненные в первозданном состоянии.

— Вот именно что парки — по-другому и не скажешь.

— Знаю. Но мы должны работать с тем, что у нас есть сейчас, правильно? Мы не можем вернуться назад в М-1 год и начать все сначала. А при нынешней ситуации было бы неплохо сохранить три-четыре крупных объекта в изначальном или близком к нему состоянии.

— Было бы хорошо защитить так и несколько каньонов, — осторожно предложил Тиу. Они явно не рассматривали такую возможность раньше, а сейчас, как видел Арт, она не устраивала их до конца. Но текущее положение не могло разрешиться само собой, и они были вынуждены начать хотя бы отсюда.

— Или бассейн Аргир.

— Как минимум — оставьте его сухим.

Арт ободряюще кивнул.

— Сопоставьте эту идею сохранения с пределами атмосферы, принятыми в Дорсе Бревиа. Это дает зону, пригодную для дыхания, высотой в пять километров, но и выше нее останется огромная территория, которая сохранит более-менее первозданный вид. Северный океан от этого никуда не денется, но с ним уже ничего не поделаешь. Некая форма медленного экопоэзиса сейчас лучшее, на что вы можете рассчитывать, верно?

Пожалуй, это прозвучало слишком жестоко. Красные печально посмотрели в кальдеру горы Павлина, каждый думая о своем…

— Допустим, Красные с нами, — сказал Арт Наде. — Какая теперь, по-твоему, следующая самая большая проблема?

— Что? — Она уже почти спала, слушая какой-то старый джаз, дребезжащий из ее компьютера. — Ах, Арт, — сказала она низким и тихим голосом, с легким, но различимым русским акцентом. Она села на диване. В ногах у нее собралась кучка смятых бумаг, словно соединившиеся воедино части целого сооружения. Марсианский образ жизни. Из-под ее прямых седых волос открывалось овальное лицо, с которого каким-то образом стерлись морщины, словно она была галькой в потоке времен. Подняв казацкие веки, она открыла свои пестрые глаза, блестящие и чарующие. Прекрасное и в то же время совершенно расслабленное лицо.

— Следующая самая большая проблема?

— Да.

Она улыбнулась. Откуда взялось это спокойствие, эта расслабленная улыбка? В последнее время ее ничто не беспокоило. Арта это изумляло — ведь в политическом смысле они шли по натянутому канату. Впрочем, это была политика, а не война. И насколько Надя была напугана и напряжена во время революции, когда находилась в постоянном ожидании катастрофы, настолько же спокойна была она сейчас. Будто ничто из происходящего здесь не столь уж важно — они лишь возились с деталями. Ее друзья были в безопасности, война кончилась, а то, что оставалось, было своего рода игрой или работой — такой, как строительство, приносящей удовольствие.

Арт переместился к спинке дивана и помассировал ей плечи.

— Ах, — проговорила она. — Проблемы. Ну, у нас много примерно одинаковых заковыристых проблем.

— Например?

— Например, как думаешь, маджари смогут принять демократию? Смогут ли все принять эко-экономику Влада и Марины? Сможем ли мы создать правильную полицию? Попытается ли Джеки создать систему с сильным президентом и использует ли численное превосходство местных уроженцев, чтобы стать королевой? — Она обернулась через плечо и рассмеялась над выражением лица Арта. — У нас много таких вопросов. Мне продолжать?

— Пожалуй, не стоит.

Она улыбнулась.

— А ты продолжай. Так хорошо. Эти проблемы не такие уж сложные. Мы просто продолжим работать за столом и победим их все. А ты мог бы поговорить с Зейком.

— Хорошо.

— А пока займись моей шеей.

В тот же вечер, после того как Надя уснула, Арт отправился поговорить с Зейком и Назик.

— Так как маджари смотрят на все это? — спросил он.

— Пожалуйста, не задавай глупых вопросов, — прорычал Зейк. — Сунниты воюют с шиитами, Ливан разорен, страны без нефти ненавидят страны с нефтью, североамериканские страны перешли к наднационалам, Сирия и Ирак ненавидят друг друга, Ирак и Египет тоже, мы все ненавидим Иран, не считая шиитов, и ненавидим Израиль, конечно, и Палестину тоже, и даже несмотря на то что я родом из Египта, я все-таки бедуин, и мы презираем нильских египтян, да и не дружим с иорданскими бедуинами. А еще все ненавидят саудитов, продажных до самых костей. И когда ты спрашиваешь меня, что думают арабы, что мне тебе отвечать? — Он мрачно покачал головой.

— Думаю, нужно ответить, что это глупый вопрос, — сказал Арт. — Прости. Мыслю категориями целых групп — дурная привычка. А если я спрошу, что ты сам думаешь об этом?

Назик рассмеялась.

— Можешь спросить, что думают все кахирские маджари. Их он знает слишком хорошо.

— Да, слишком, — согласился Зейк.

— Как думаешь, секция прав человека с ними договорится?

Зейк нахмурился.

— Мы непременно подпишем конституцию.

— Но эти права… Я думал, у арабов все еще нет демократии.

— Почему? Есть же Палестина, Египет… Но нас сейчас заботит Марс. А здесь каждый караван с самого начала был независимым государством.

— Сильные лидеры, наследственная власть?

— Наследственной власти нет. Но сильные лидеры — да. Мы не думаем, что с новой конституцией это закончится, по крайней мере, не везде. С чего бы этому быть? Ты сам сильный лидер, да?

Арт смущенно рассмеялся.

— Я всего лишь посланник.

Зейк покачал головой.

— Скажи это Антару. Тебе нужно сходить к нему, если хочешь знать, что думают кахирцы. Он теперь наш король.

Он посмотрел так, словно съел что-то кислое, и Арт спросил:

— А чего хочет он, по-твоему?

— Он — игрушка Джеки, — пробормотал Зейк. — Вот и все.

— Полагаю, это не говорит в его пользу.

Зейк пожал плечами.

— Смотря с кем ты будешь разговаривать, — объяснила Назик. — Для старых иммигрантов-мусульман это плохой союз, потому что, хоть Джеки и имеет значительную власть, у нее уже было больше одного супруга, а Антар выглядит…

— Сомнительным, — догадался Арт, опередив какое-то другое слово, едва не вырвавшееся из уст сверкающего злобой Зейка.

— Да, — согласилась Назик. — Но, с другой стороны, Джеки сильна. А все, кто сейчас стоит во главе фракции «Свободный Марс», намереваются получить еще больше власти в новом государстве. И молодым арабам это по душе. Пожалуй, они больше похожи на местных, чем на арабов. Марс значит для них больше, чем ислам. С этой точки зрения тесный союз с зиготскими эктогенами — это к лучшему. Эктогены считаются естественными лидерами нового Марса — прежде всего, конечно, Ниргал, но, поскольку он отбыл на Землю, часть его влияния должна отойти к Джеки и остальным. А значит, и к Антару.

— Мне он не нравится, — заявил Зейк.

Назик улыбнулась мужу.

— Тебе не нравится, что столько местных мусульман идут за ним, а не за тобой. Но мы стары, Зейк. Может быть, нам пора на покой.

— Не вижу в этом смысла, — возразил Зейк. — Если мы проживем тысячу лет, то что нам какая-то сотня?

Арт и Назик рассмеялись, и Зейк тоже быстро улыбнулся. В первый раз Арт видел его улыбку.


Возраст на самом деле не имел значения. Повсюду были люди — старые, молодые, они беседовали и спорили, и обсуждать чей-то возраст на такого рода мероприятиях было бы странно.

Как-никак местное движение не выступало ни за молодость, ни за старость. Если ты родился на Марсе, у тебя совершенно иные взгляды, настолько ареоцентристские, что ни одному землянину не дано их понять. И не только из-за целого комплекса ареореалий, известных местным с рождения, но и из-за того, что не было им известно. Земляне знали, как велика Земля, тогда как рожденные на Марсе просто не были способны представить этот культурный и биологический масштаб. Они видели лишь изображения на экранах, но этого было недостаточно, чтобы понять. Отчасти поэтому Арт был рад, что Ниргал решил присоединиться к дипломатической миссии на Землю: ему предстояло узнать, с чем они имеют дело.

Но большинству местных этого не понять. К тому же им в голову ударила революция. При своем мастерстве за столом, где они добивались такой конституции, которая дала бы им превосходство над остальными, они были несколько наивны в некоторых простых отношениях. Не понимали, насколько нетипична их независимость и как легко было снова отнять ее у них. И стояли на своем до конца — под предводительством Джеки, парившей по складу, прекрасной и увлеченной, как всегда, скрывающей жажду власти за любовью к Марсу и стремлением к идеалам своего деда. Она страстно желала сделать мир справедливым, или так просто казалось.

Но она вместе со своими товарищами по «Свободному Марсу» явно хотела иметь как можно больше власти. На Марсе сейчас находилось двенадцать миллионов человек, и семь миллионов из них родились здесь. Почти каждого из уроженцев можно было причислить к сторонникам местных политических партий — и, как правило, к «Свободному Марсу».

— Это опасно, — сообщила Шарлотта, когда Арт поднял эту тему во время их вечерней встречи с Надей. — Если страна сформировалась из множества групп, не доверяющих друг другу, и одна из которых составляет явное большинство, то получится так называемое количественное голосование. То есть политики представляют свои группы и набирают голоса, а результаты выборов просто отражают численность населения. В таких случаях каждый раз происходит одно и то же: группа большинства получает монополию на власть, а меньшинства страдают от безысходности и в конце концов устраивают мятежи. Некоторые из самых страшных гражданских войн в истории начинались именно с этого.

— И что нам делать? — спросила Надя.

— Ну, кое-что мы уже делаем — разрабатываем структуры, которые распространят власть на места и уменьшат опасность власти большинства. Децентрализация важна тем, что она создает много маленьких местных властей большинства. Другой вариант — построить Мэдисонскую модель разделения власти, в которой правительство служило бы своего рода «веревочкой» для конкурирующих сил. Это называется полиархией — в ней власть распределяется между как можно большим числом групп.

— Может, у нас прямо сейчас слишком много этой полиархии, — сказал Арт.

— Возможно. Есть еще вариант депрофессионализировать правительство. Объявляете весомую его часть общественной обязанностью, наподобие суда присяжных, а потом случайным образом назначаете туда простых граждан — на какой-нибудь короткий срок. Им помогает штат специалистов, но решения они принимают самостоятельно.

— Никогда о таком не слышала, — призналась Надя.

— Ну это часто предлагали, но редко принимали. Хотя я думаю, что такой вариант стоит рассмотреть. По нему власть становится не только преимуществом, но и бременем. В вашем почтовом ящике оказывается письмо — о нет, вас назначили на два года в конгресс. Это обуза, но с другой стороны — и своего рода почет, шанс вынести что-то на широкое обсуждение. Гражданское правительство.

— Мне это нравится, — сказала Надя.

— Еще один метод сократить власть большинства — тайное голосование, в котором избиратели голосуют за двух или более кандидатов, расставляя их по местам: первый выбор, второй, третий… Кандидаты получают очки за вторые и третьи места, так что для общей победы им нужно привлечь и представителей чужих групп. Это влечет смещение к умеренной политике, а в итоге может построить доверие между группами, которые раньше этим не отличались.

— Любопытно! — воскликнула Надя. — Как кронштейны в стене.

— Да, — Шарлотта упомянула ряд примеров «разрозненных обществ» Земли, сплотившихся благодаря разумной политической системе: Азанию, Камбоджу, Армению… Пока она их описывала, Арт немного пал духом: все эти земли были политы кровью, и изрядно.

— Похоже, только политическая система и может помочь, — заметил он.

— Верно, — согласилась Надя, — но у нас нет таких старых междоусобиц, как там. Худшее, что мы имеем здесь, — это Красные, но и их отвернуло от общества только терраформирование, которое уже произошло. Готова поспорить, эти методы даже их смогут приобщить к делу.

Ее явно воодушевили возможности, которые описала Шарлотта; как-никак это были варианты системы. Воображаемое проектирование, которое, однако, походило на настоящее. И Надя постукивала по своему экрану, делая разные наброски, как если бы работала над каким-то зданием, и уголки ее губ растягивала легкая улыбка.

— Ты счастлива, — сказал Арт.

Она его не слышала. Но по радио в тот вечер она сказала Саксу:

— Как прекрасно узнать, что политическая наука придумала что-то полезное за все эти годы.

Через восемь минут от него пришел ответ:

— Никогда не понимал, почему ее называют наукой.

Надя рассмеялась, и ее смех наполнил счастьем и Арта. Надя Чернышевская смеялась в голос! И внезапно у него появилась уверенность, что у них все получится.

* * *
И он вернулся за большой стол, готовый взяться за следующую самую большую проблему. Это заставило его спуститься с небес на землю. Перед ним стояла еще сотня таких проблем, каждая из которых казалась несложной лишь до тех пор, пока ими не начинали заниматься всерьез, и тогда они становились неразрешимыми. В текущих распрях было крайне трудно увидеть признаки растущего единства. А в некоторых сферах положение даже ухудшалось. Средние точки акта Дорсы Бревиа вели к затруднениям: чем больше их рассматривали, тем более радикальными становились взгляды. Многие явно считали, что эко-экономическую систему Влада и Марины, хоть и успешно применяемую в подполье, не стоит включать в конституцию. Одни жаловались, что она ущемляет права местных автономий, другие больше верили в традиционный капитализм, чем в какую-то новую систему. По этому вопросу часто выступал Антар — при этом Джеки сидела рядом с ним, явно в знак поддержки. Уже это, а также его связь с арабской общиной удваивали силу его заявлений, и люди его слушали.

— Новая экономика, которую здесь предлагают, — произнес он как-то за «столом столов», повторяя заученное ранее, — представляет собой радикальное и беспрецедентное вмешательство правительства в дела бизнеса.

Влад Танеев резко встал. Антар, удивленный, замолчал и внимательно на него посмотрел.

Влад тоже пристально на него глядел. Ссутулившийся, с большой головой и косматыми бровями, Влад редко говорил на публике, если вообще когда-либо говорил; на конгрессе он до этого не сказал ни слова. Бо́льшая часть присутствующих на складе медленно затихала, готовясь выслушать Танеева. Арт ощутил трепет предвосхищения; из всех блестящих умов первой сотни Влад, пожалуй, был самым блестящим — и самым загадочным, если не считать Хироко. Старый еще в то время, когда они покидали Землю, чрезвычайно скрытный, он рано построил лабораторию в Ахероне и оставался там, сколько мог, живя затворником вместе с Урсулой Кол и Мариной Токаревой, еще двумя выдающимися членами первой сотни. Никто не знал об этой троице ничего конкретного, они представляли собой редкий пример замкнутой природы человеческих отношений. Разумеется, это не избавило их от сплетен: напротив, люди болтали о них не переставая, утверждая, что настоящая пара здесь — Марина и Урсула, а Влад — кто-то вроде друга или домашнего питомца, или что Урсула проделала бо́льшую часть работы по созданию процедуры омоложения, а Марина — по эко-экономике, или что они составляли идеально сбалансированный равносторонний треугольник, совместно работая над всем, что появилось в Ахероне, или что Влад был своего рода двоеженцем, использовавшим жен для работы в разных сферах биологии и экономики. Но правды никто не знал: ни один из троих не сказал об этом ни слова.

Однако глядя на него, стоящего перед столом, можно было подумать, что теория о том, что он был там главным, ошибочна. Он неторопливо обвел всех сосредоточенным взглядом и лишь после этого вновь обратил взор на Антара.

— То, что ты сказал о правительстве и бизнесе, — это бред, — холодно заявил он. Это был тон, до этого редко звучавший на конгрессе, — пренебрежительный и брезгливый. — Правительства всегда регулируют бизнес, которым разрешают заниматься. Экономика — это вопрос права, это правовая система. До сих пор мы в подполье считали, что с правовой точки зрения демократия и самостоятельность — это врожденные права каждого человека и что эти права не могут быть отменены, когда он начинает работать. Ты… — он махнул рукой, показывая, что не знает имени Антара, — веришь в демократию и самоуправление?

— Да! — отозвался Антар оборонительным тоном.

— И считаешь, что демократия и самоуправление — это основные ценности, которые правительство должно поддерживать?

— Да! — повторил Антар, все сильнее раздражаясь.

— Очень хорошо. Если демократия и самоуправление — это основа, то почему люди должны отступаться от этих прав, когда заступают на свое рабочее место? В политике мы, как тигры, боремся за свободу, за право избирать наших лидеров, за свободу передвижения, выбор места жительства, выбор профессии… одним словом, управляем своими жизнями. А потом просыпаемся утром, идем на работу — и все эти права исчезают. Мы больше их не требуем. И так на бо́льшую часть дня мы возвращаемся к феодализму. Вот что такое капитализм — разновидность феодализма, в которой капитал заменяет землю, а лидеры бизнеса — королей. Но иерархия остается. И мы по-прежнему всю жизнь трудимся по принуждению, чтобы накормить лидеров, которые не делают настоящей работы.

— Лидеры бизнеса делают работу, — резко возразил Антар. — И принимают финансовые риски…

— Так называемые риски капиталистов — это всего лишь одна из привилегий капитала.

— Управление…

— Да, да. Не перебивай меня. Управление — это нечто реальное, дело техники. Но его может контролировать как капитал, так и работник. Сам по себе капитал — это просто полезный остаток от работы прошлых работников, и он может принадлежать как каждому, так и горстке людей. Нет ни единой причины, по которой мелкая знать должна владеть капиталом, а все остальные — ей служить. Нет ни единой причины, по которой она должны давать нам на жизнь и забирать остальное, что мы производим. Нет! Система, называемая капиталистической демократией, на самом деле вообще не была демократичной. Поэтому ее получилось быстро превратить в наднациональную систему, в которой демократии стало еще меньше, а капитализма — больше. И в которой один процент населения владел половиной всех богатств, а пять процентов — девяноста пятью процентами. История показала, какие ценности в этой системе реальны, а какие нет. И что печально, несправедливость и страдания, причиненные ею, не были неизбежны, а техническая возможность удовлетворить основные потребности для всех существовала еще с восемнадцатого века.

Поэтому мы должны измениться. Настало время. Если самоуправление — основная ценность, если простая справедливость — это ценность, то они везде будут таковыми, включая рабочее место, где мы проводим столь значительную часть жизни. Это же прописано в четвертом пункте акта Дорсы Бревиа. Там сказано, что результат труда каждого человека принадлежит ему самому и его ценность не может быть отнята. Там сказано, что различные средства производства принадлежат тем, кто их создал, и служат на благо будущих поколений. Там сказано, что управлять миром должны все мы, вместе. Вот что там сказано. И мы за годы, проведенные на Марсе, разработали экономическую систему, которая отвечает всем этим требованиям. Этим мы занимались последние пятьдесят лет. В нашей системе хозяйственными предприятиями являются мелкие кооперативы, находящиеся в собственности их работников, и никого больше. Они нанимают управляющих либо управляют сами. Профсоюзы и гильдии промышленников сформируют более крупные структуры, необходимые для регулирования торговли и рынка, распределения капитала и предоставления кредита.

— Это всего лишь идеи, — презрительно отозвался Антар. — Утопия, и не более того.

— Вовсе нет, — снова отмахнулся от него Влад. — Система основана на моделях из земной истории, а различные ее элементы были испытаны на обеих планетах и прекрасно себя показали. Ты об этом ничего не знаешь отчасти потому, что необразован, а отчасти потому, что сам наднационализм целенаправленно игнорировал или отрицал все альтернативы к нему. Но наиболее широко наша микроэкономика применялась в Мондрагоне, Испания, где просуществовала несколько веков. Также разные ее элементы применялись псевдонаднационалами «Праксиса» в Швейцарии, индийском штате Керала, Бутане, итальянской Болонье и много где еще, включая, собственно, марсианское подполье. Эти организации послужили предшественниками нашей экономики, которая будет такой демократичной, какой никогда и не пытался стать капитализм.

Синтез систем. А Влад Танеев был выдающимся синтезистом — об этом говорило, например, то, что все составляющие процедуры омоложения уже существовали, а Влад и Урсула просто соединили их вместе. И теперь в этой экономической системе, разработанной им совместно с Мариной, по его же утверждению, он сделал то же самое. И хотя он сейчас не упоминал об омоложении, оно было на виду, как сам стол, — потому что это крупное, скомпонованное из отдельных частей достижение повлияло на жизнь каждого. Арт осмотрелся, и ему показалось, что люди думают: что ж, в биологии у него один раз сработало, а экономика что, разве сложнее?

Против этой невысказанной мысли, неосознанного чувства возражения Антара казались бессмысленными. История наднационального капитализма не говорила в его пользу: за последнее столетие он развязал масштабную войну, разжевал Землю и разорвал на части ее общество. Так почему бы им не попробовать что-то новое, учитывая все это?

Тут поднялся делегат из Хираньягарбхи и высказался против Влада с совершенно другой стороны, указав, что тот отходит от экономики дарения, по которой жило марсианское подполье.

Влад раздраженно потряс головой.

— Я верю в экономику подполья, уверяю вас, но там она всегда была смешанной. Чистый обмен подарками сосуществовал с обменом деньгами, в котором неоклассическая рациональность рынка или, так сказать, механизм получения прибыли был ограничен и сдержан обществом, чтобы служить более высоким ценностям, таким как справедливость и свобода. Экономическая рациональность — попросту не высшая ценность. Она хороша для подсчета расходов и доходов, но это лишь часть одного большого уравнения, влияющая на благосостояние человека. И это уравнение называется смешанной экономикой — ее мы и стараемся здесь построить. Мы предлагаем комплексную систему с общественными и личными сферами экономической деятельности. Может быть, мы попросим людей пожертвовать около года своей жизни на работу на благо общества — как на швейцарской госслужбе. Эта работа плюс налоги, уплаченные частными кооперативами за пользование землей и ее ресурсами, позволят нам обеспечить так называемые социальные права, о которых мы говорили, — право на жилище, медицинскую помощь, пищу, образование, — все, что зависит от милости рационального рынка. Потому что, как говорили итальянские рабочие, la salute non si paga. Здоровье не купишь!

Арт видел, что для Влада это имело особое значение. И понятно, почему: при наднационализме здоровье определенно продавалось — не только медицинская помощь, пища и жилища, но прежде всего — сама процедура омоложения, которую пока проходили только те, кто мог это себе позволить. Иными словами, величайшее изобретение Влада теперь на Земле используют привилегированные. Оно стало там высшим классовым различием — долгая жизнь или ранняя смерть, — которое едва ли не сравнилось с различием видов. Неудивительно, что он был раздражен, неудивительно, что направил все свои силы на создание экономической системы, которая превратит процедуру омоложения из отвратительного имущества во всем доступное благо.

— Тогда рынку ничего не останется, — сказал Антар.

— Нет-нет-нет, — Влад отмахнулся от него еще более раздраженно, чем когда-либо до этого. — Рынок всегда будет существовать. Это механизм, позволяющий обмениваться товарами и услугами. А конкуренция за то, чтобы продавать лучший товар по лучшей цене, — неизбежна и полезна. Но на Марсе общество направит рынок в более оживленное русло. Жизненно важные услуги будут иметь некоммерческую основу, и это уведет независимый рынок от первостепенных товаров к второстепенным, где кооперативы, находящиеся во владении работников, смогут предпринимать те рискованные дела, какие будут вольны сами выбирать. Почему бы нет, когда основные потребности обеспечены, а работники сами владеют своим бизнесом? Вот что мы хотим создать.

Джеки, раздраженная брезгливостью Влада к Антару и, вероятно, намереваясь отвлечь или запутать старика, спросила:

— А что насчет экологической стороны этой экономики, которую вы всегда так подчеркивали?

— Это тоже основное, — сказал Влад. — Третий пункт акта Дорсы Бревиа гласит, что земля, воздух и вода Марса никому не принадлежат, что мы все распоряжаемся ими во благо будущих поколений. И это распорядительство будет обязанностью каждого, но в случае возникновения конфликтов мы предлагаем ввести строгие суды по вопросам охраны окружающей среды, может быть, как часть конституционного суда, который будет оценивать реальные и полные природоохранные издержки экономической деятельности и участвовать в согласовании планов работ, воздействующих на среду.

— Но это же просто плановая экономика! — воскликнул Антар.

— Экономика и планирование — одно и то же. В капитализме его было столько же, а в наднационализме вообще пытались планировать буквально все. Нет, экономика — это и есть планирование.

Антар, уязвленный и раздраженный, проговорил:

— Вот и социализм вернулся.

Влад пожал плечами.

— Марс — это новая целостность. Названия из предыдущих целостностей обманчивы. Они становятся чуть ли не теологическими понятиями. Конечно, в этой системе присутствуют элементы, которые можно назвать социалистскими. А как еще избавить экономику от несправедливости? Но частные предприятия будут не национализированы, а окажутся во владении работников, то есть это будет, по меньшей мере, не тот социализм, который пытался укорениться на Земле. И все кооперативы будут коммерческими — маленькими демократиями, посвященными тому или иному виду деятельности, и каждой из них потребуется капитал. И у нас будет рынок, будет капитал. Но в нашей системе работники станут скорее арендовать капитал, чем наоборот. Это более демократично, более справедливо. Поймите меня: мы пытались оценить каждый элемент этой экономики по его полезности в достижении справедливости и свободы. А справедливость и свобода не противоречат друг другу, как это утверждалось, потому что свобода в несправедливой системе — это не свобода вовсе. Они возникают вместе. То есть это на самом деле возможно. Нужно лишь ввести лучшую систему, объединив элементы, которые были проверены и показали свою работоспособность. И сейчас для этого подходящий момент. Мы готовились к такой возможности семьдесят лет. А сейчас она появилась, и я не вижу причин упускать ее только потому, что кто-то боится старых слов. Если у кого-то имеются какие-либо конкретные предложения, как ее улучшить, мы будем рады их выслушать.

Он долго и сурово смотрел на Антара. Но тот не отвечал: конкретных предложений у него не было.

Комнату наполнило тяжелое молчание. Это был первый и единственный случай в конгрессе, когда иссей встал и отчитал нисея во всеобщем обсуждении. Большинство иссеев предпочитало действовать менее явно. Но сейчас один из древних радикалов просто разозлился и наказал неоконсервативного молодого властолюбца — который теперь выглядел так, словно ради собственной выгоды намеревался навязать новую версию старой иерархии. Эта мысль отчетливо отражалась в долгом, протянувшемся через весь стол взгляде Влада на Антара, полном отвращения к его реакционному эгоизму и трусости перед лицом перемен. Влад сел — Антар был повержен.

* * *
Но они продолжили спорить. Конфликт, метаконфликт, детали, основы — все было на столе, включая магниевую кухонную раковину, которую кто-то установил в одной из секций «стола столов» спустя недели три после начала обсуждений.

На самом же деле делегаты на складе были лишь вершиной айсберга, видимой частью масштабных дебатов, затянувших обе планеты. По всему Марсу и во многих точках Земли постоянно велась прямая трансляция конференции, и, хотя запись в режиме реального времени была довольно скучной, «Мангалавид» отдельно монтировал ключевые события каждого дня, которые показывались по вечерам во время временного сброса и отправлялись на Землю для показа широкой аудитории. Там этот показ стал «величайшим шоу на Земле», как назвал его один американский канал.

— Наверное, людям утомительно смотреть одно и то же дерьмо по телеку, — сказал Арт Наде как-то вечером, когда они смотрели краткий, странно искаженный обзор переговоров дня по американскому телевидению.

— Или дерьмо в жизни.

— О да. Им хочется отвлечься и думать о чем-то другом.

— Или они думают о том, как поступили бы сами, — предположила Надя. — Мы для них — модель в уменьшенном масштабе. Так им легче понять себя.

— Может, и так.

Как бы то ни было, обе планеты наблюдали за ними, и конгресс, как и все остальное, превратился в повседневную мыльную оперу, которая, однако, привлекала аудиторию, словно дивным образом подобрала ключ к жизни людей. И в итоге тысячи зрителей не просто смотрели, но и отправляли комментарии и предложения. Большинство собравшихся на Павлине не считало вероятным, что в каком-нибудь письме окажется поразительная истина, ранее им неизвестная, но тем не менее все сообщения прочитывались волонтерами в Шеффилде и Южной борозде, передававшими избранные предложения «к столу». Некоторые даже выступали за то, чтобы включить все эти предложения в итоговый вариант конституции, выступая против принятия «нормативного правового акта». Они хотели, чтобы это было нечто более объемное — коллективное философское или даже духовное заявление, отражающее их ценности, стремления, мечты и мысли.

— Это уже будет не конституция, — возражала Надя. — Это из области культуры. У нас тут что, чертова библиотека?

Но все равно к ним продолжалипоступать длинные сообщения из куполов и каньонов, с затопленных побережий Земли, подписанные отдельными людьми, комитетами и целыми городами.

На самом складе обсуждения велись столь же широкие, как и по почте. Однажды к Арту подошел китайский делегат и обратился по-мандарински, а когда сделал паузу, его искин заговорил с приятным шотландским акцентом.

— Честно признаться, я начал сомневаться, что вы достаточно изучили важный труд Адама Смита «Исследование о природе и причинах богатства народов».

— Возможно, вы и правы, — ответил Арт и направил его к Шарлотте.

Многие на складе говорили на других языках, кроме английского. Не зная языка собеседника, использовали переводчики на своих искинах. Каждую секунду здесь шли разговоры на дюжине разных языков и активно работали машинные переводчики. Арту это казалось несколько отвлекающим. Он хотел бы владеть всеми этими языками, хотя машинные переводчики последних поколений справлялись весьма неплохо: мелодичные голоса, крупные и точные словари, превосходная грамматика и почти полное отсутствие ошибок превращали более ранние программы в детские игрушки. Новые оказались настолько хороши, что, было похоже, доминирование английского языка, создавшее на Марсе почти моноглотическую культуру, скоро пойдет на убыль. Иссеи, конечно, привезли свои языки с собой, но английский был для них лингва франка. Нисеи же говорили между собой по-английски, тогда как родные языки использовали лишь для общения с родителями. Так на какое-то время английский стал для местных уроженцев родным языком. Но сейчас, с новыми искинами и нестихающим потоком иммигрантов, говорящих на самых разных земных языках, языковой спектр расширился — ведь новые иссеи по прибытии продолжали говорить на родных языках, а в качестве переводчиков использовали свои искины.

Ситуация с языками открыла Арту комплексность коренного населения, которой он не замечал прежде. Некоторые из местных были йонсеями, марсианами в четвертом поколении и более, безусловными детьми Марса, но остальные местные — того же возраста, что и дети-нисеи недавних иссеев-иммигрантов, и они были теснее связаны со своими земными культурами и были склонны ко всем вытекающим проявлениям консерватизма. Так что можно было сказать, что здесь были новые местные «консерваторы» и старые «радикалы» из числа переселенцев. И это разделение лишь изредка соотносилось с этнической принадлежностью, если та еще имела для них хоть какое-нибудь значение.

Однажды вечером Арт беседовал с парочкой таких, одна — сторонница мирового правительства, второй — анархист, поддерживавший все местные автономии, и спросил об их происхождении. У глобалистки отец был наполовину японцем, на четверть ирландцем и еще на четверть танзанцем, а родителями матери — гречанка и наполовину колумбиец — наполовину австралиец. У анархиста был нигериец-отец и мать с Гавайев — то есть имела смешанные филлипинские, японские, полинезийские и португальские корни. Арт пристально на них посмотрел: если кто-то захотел бы устроить голосование по этническим группам, то куда бы определили этих людей?.. Они относились к коренному народу Марса. Нисеи, сансеи, йонсеи — не важно, какое поколение, но их личности формировались, во многом исходя из марсианского жизненного опыта — ареоформировались, в точности как предсказала Хироко. Некоторые заключили браки в пределах своих этнических групп, но большая часть — вне их. И независимо от их происхождения политические взгляды этих марсиан зачастую отражали не традиционные взгляды их предков («А какой должна быть позиция греко-колумбо-австралийца?» — задумался Арт), а их собственный жизненный опыт. А он тоже был разный: одни выросли в подполье, другие — в больших городах под властью ООН, а в подполье попали только через несколько лет, а то и после начала революции. Эти различия повлияли на них гораздо больше, чем те их предки, что когда-то жили на Земле.

Арт кивал, когда местные объясняли ему все это во время долгих, пропитанных кавой вечеринок, что затягивались до глубоких ночей. Посетители этих вечеринок постепенно приободрялись, чувствуя, что на конгрессе дела складываются хорошо. Они не воспринимали дебаты между иссеями всерьез, понимая, что самые важные для всех убеждения обязательно возьмут верх. Главное, Марс будет независимым, будет управляться марсианами, и не важно, чего хотели на Земле, а все остальное — мелочи. Поэтому эти люди продолжали свою работу в комитетах, не обращая особого внимания на философские споры за «столом столов». «Старые псы никак не уймутся», — было написано на доске объявлений, и эта фраза, казалось, выражала основное мнение местных. А работа в комитетах тем временем продолжалась.

Эта большая доска объявлений хорошо отображала настроения в конгрессе. Арт читал ее, как записки из печенья с предсказанием, и действительно, в одном из сообщений он прочитал: «Тебе нравится китайская кухня». Хотя обычно сообщения были ближе к политике. Часто они касались предыдущих дней конференций: «Купол — не остров», «Если не можете позволить себе жилище, голосуйте, что это жалкая пародия», «Соблюдай дистанцию, не изменяй скорость, ни во что не врезайся», «La salute non si paga». Было и такое, что не звучало на обсуждениях: «Действуй с мыслью о других», «У Красных — зеленые корни», «Величайшее шоу на Земле», «Ни королей, ни президентов», «Большой человек ненавидит политику», «И все равно: мы — маленькие красные человечки».


Арт больше не удивлялся, приближаясь к людям, говорившим на арабском, хинди или каком-нибудь языке, который он не мог узнать, а потом смотрел им в глаза, пока их искин по-английски, с акцентом, с каким говорят на «Би-би-си», в Средней Америке или в госструктурах Нью-Дели, выражал всякие непредсказуемые политические настроения. Это его даже приободряло — не появление машинных переводчиков, давших новый вид взаимодействия между людьми, не такой чрезвычайный, как телекооперация, но и не такой простой, как «живое общение», — а политическое многообразие, невозможность голосования по группам и даже недопустимость мысли о какой-либо разбивке населения.

Конгресс был поистине странным собранием. Но оно продолжалось, и все даже с этим свыклись. Теперь конгресс стал таким уютным, каким бывают подобные расширенные мероприятия, которые длятся слишком долго. Но однажды поздно вечером, после долгой, необычной переводной беседы, когда искин на запястье девушки, с которой он разговаривал, отвечал рифмованными куплетами (при этом Арт не знал, на каком языке говорила она изначально), он пошел через склад в сторону своего офиса, мимо «стола столов», и остановился поздороваться с одной группой, а потом, потеряв равновесие, прислонился к боковой стене, наполовину в сознании, наполовину отключаясь, чувствуя, как в нем бурлит каваява и разливается усталость. И тут вся странность вернулась — вся в одночасье. Будто в гипнагогической галлюцинации[142]. В углах он увидел тени, бесчисленные и дрожащие тени. Формы — как у зыбких тел: казалось, все мертвые, все нерожденные, там, на складе, вместе с ними, были свидетелями этого мгновения. Словно история была гобеленом, а конгресс — станком, где все сходилось вместе — настоящий момент с его чудесной нездешностью, его потенциал, заключенный в атомах собравшихся людей, в их голосах. Оглянувшись в прошлое, он мог увидеть его целиком, весь гобелен событий, но, посмотрев в будущее, не смог увидеть ничего, хотя мог предположить, что оно разветвлялось на нити возможностей или могло стать ничем — два типа недостижимой беспредельности. Все они перемещались вместе, из одного в другое, через огромный станок настоящего, того, что было сейчас. Сейчас — это их возможность, для всех них, кто пребывал в этом настоящем, — призраки могли наблюдать и до, и после, но это был момент, когда ту мудрость, что они могли собрать, нужно было сплести воедино, чтобы передать всем будущим поколениям.

* * *
Они были способны на все. И именно поэтому оказалось трудно довести конгресс до конца. При принятии выбора бесконечным возможностям было суждено превратиться в единую линию мировой истории. Будущее становилось прошлым, и оставалось некоторое разочарование от этого прохождения через станок, от этого внезапного сужения от бесконечности до одного, переходе от возможности к реальности, то есть самому движению времени. Возможность была так блаженна — они могли получить все лучшие элементы самых достойных правительств всех времен, чудесным образом совместив их в нечто грандиозное с помощью невиданного прежде синтеза, — или, отвергнув все это, проложить, наконец, новый путь к созданию справедливого правительства… Уйти от этого к мирским проблемам конституции, которая, как только будет написана, неизбежно разрушит эту атмосферу, и поэтому процесс непроизвольно затягивался.

С другой стороны, было бы прекрасно, если бы дипломатическая команда прибыла на Землю с уже готовым документом, который можно будет представить ООН и народам Земли. Это даже было неизбежно, и им в самом деле следовало завершить работу — не только чтобы представить Земле единый фронт уже созданного правительства, но и чтобы начать свою посткризисную жизнь, как бы та ни складывалась.

Надя явственно это ощущала и поэтому стала работать на износ.

— Пора водружать замковый камень над аркой, — сказала она Арту однажды утром.

С того дня она трудилась не покладая рук, встречаясь со всеми делегациями и комитетами, требуя, чтобы они поскорее завершили свою работу и вынесли ее результаты на итоговое голосование о включении в конституцию. Ее непоколебимая настойчивость показала то, что не было очевидно ранее, — что почти все вопросы уже оказались решены приемлемым для большинства делегаций образом. Многие считали, что им удалось состряпать нечто, что можно воплотить в жизнь, или, по крайней мере, испытать и внести поправки в отдельные элементы системы уже по ходу дела. Особенно счастливы были молодые уроженцы Марса — они гордились своей работой, довольные, что им удалось сохранить акцент на местных полуавтономиях, тем самым закрепив юридически тот уклад, при котором большинство из них жило под управлением Временного Правительства.

Таким образом, ограничения власти большинства их не заботили, несмотря на то что на данный момент они сами составляли большинство. Чтобы не выглядеть проигравшими, Джеки и ее окружению пришлось притвориться, словно они никогда и не выступали за сильного президента и центральное правительство; они даже стали утверждать, что исполнительный совет, избираемый законодательным органом по швейцарскому принципу, с самого начала был их идеей. Таких случаев — с нежелающими выглядеть проигравшими — оказалось много, и Арт с удовольствием соглашался со всеми подобными заявлениями:

— Да, я помню, мы еще размышляли по этому поводу в ту ночь, когда встречали рассвет, это вы тогда хорошо придумали.

Хорошие идеи возникали отовсюду и теперь начали закручиваться по спирали.

Мировое правительство по их плану представляло собой объединение, возглавляемое исполнительным советом из семи членов, избираемых двухпалатным парламентом. Одна палата, дума, состояла из большого числа представителей, выбранных из населения, а другая, сенат, — из меньшего числа и состояла из представителей каждого города или группы поселений, где проживает свыше пятисот человек. В целом парламент был довольно слаб: он избирал членов исполнительного совета и участвовал в избрании судей, но бо́льшую часть законодательных функций отдавал городам. Судебная власть получала более широкие полномочия: ее представляли не только уголовные суды, но и как бы двойной верховный суд: наполовину конституционный, наполовину — природоохранный, все члены которых назначаются или избираются случайным образом. Природоохранный суд должен будет заниматься вопросами терраформирования и прочих изменений среды, а конституционный — определять конституционность всех остальных вопросов, включая обжалование законов городов. Одним из подразделений природоохранного суда станет земельная комиссия, осуществляющая надзор за распоряжением землей, принадлежавшей всем марсианам, и соблюдением третьего пункта соглашения, принятого в Дорсе Бревиа; частной собственности так таковой не будет, но будут различные права землепользования, устанавливаемые договорами аренды, и ими как раз будет заниматься земельная комиссия. Соответствующая экономическая комиссия должна подчиняться конституционному суду и частично состоять из представителей профсоюзов, представляющих различные профессии и отрасли. Задача этой комиссии — контролировать установление подпольного варианта эко-экономики, в том числе вести надзор как за некоммерческими предприятиями, работающими в общественно значимых сферах, так и за коммерческими, обязанными соблюдать определенные ограничения и по закону находящимися во владении работников.

Это расширение судебной ветви позволяло иметь сильное мировое правительство, не давая при этом широких полномочий исполнительной власти, а также служило поклоном героической роли Мирового Суда, которую он играл на Земле в прошлом веке, когда почти все остальные земные институты были куплены либо не выдержали давления наднационалов. Тогда он последний держался, издавая решение за решением в пользу обездоленных, пытаясь сдерживать своими, по сути, символическими действиями бесчинства наднационалов. Мировой Суд представлял собой моральную силу, которая, будь у нее побольше зубов, могла бы сделать еще больше хорошего. И за этой борьбой следили из марсианского подполья — и сейчас о ней вспомнили.

Стало быть, Марсианское мировое правительство. В конституцию также вошли: длинный список прав человека, включая социальные; основополагающие принципы работы земельной и экономической комиссий; принципы избирательной системы, предусматривающей тайное голосование по выборным должностям; описание процедуры внесения поправок и прочее. Наконец, к основному тексту конституции прилагалось огромное собрание материалов, скопившихся в процессе написания и озаглавленных как «Рабочие замечания» и «Комментарии». Они были добавлены для помощи суду по интерпретации основного документа и включали все, что говорилось делегатами за «столом столов», выводилось на экраны склада и поступило по почте.


Таким образом, большинство наиболее неприятных вопросов было решено или хотя бы сметено под коврик. Крупнейшие разногласия вылились в протест Красных. Но здесь Арт вступил в бой, организовав для них ряд поблажек, включая многие назначения на должности в природоохранном суде; позднее эти поблажки прозвали Широким жестом. В ответ Иришка, выступая от имени всех Красных, все еще участвовавших в политическом процессе, согласилась на сохранение провода, на присутствие ВП ООН в Шеффилде, на оставление возможности иммиграции для землян (в ограниченном количестве) и, наконец, на продолжение терраформирования в медленной, неразрушающей форме до тех пор, пока атмосферное давление на высоте шести километров над нулевой отметкой не достигнет 350 миллибар — это число договорились пересматривать раз в пять лет. Так Красный тупик был пробит или как минимум обойден.

Койот при таком развитии событий лишь покачал головой.

— После любой революции наступает междувластие, при котором общество контролирует себя само, и все идет хорошо, но потом вступает в силу новый режим, который все портит. Я думаю, что сейчас вам стоит съездить в города и каньоны и спросить там, как они жили последние два месяца, а потом бросить им эту прекрасную конституцию и сказать: «Продолжайте».

— Но именно это в конституции и написано, — пошутил Арт.

Койоту же было не до шуток.

— Нужно быть очень осторожным и не собирать власть в центре только потому, что есть такая возможность. Власть портит людей, это главный закон политики. А то и единственный.

Что касается ВП ООН, то его мнение было не столь очевидным, поскольку на Земле оно разделилось, и некоторые громкие голоса призывали отвоевать Марс силой и пересажать либо перевешать всех собравшихся на Павлине. Большинство же землян оказались более покладисты, но всех их отвлекал продолжающийся кризис на собственной планете. К тому же они не имели такого значения, как Красные: в конце концов, это марсиане завладели своей территорией путем революции, и теперь им нужно было правильно ей распорядиться.


Каждый вечер последней недели Арт ложился спать с гудящей головой от возражений и кавы и, несмотря на то что был измотан, нередко просыпался по ночам и переворачивался с боку на бок, словно от какой-то светлой мысли, которая, однако, утром пропадала либо оказывалась бредовой.

Надя спала на соседнем диване либо на кресле — но так же беспокойно. Иногда они засыпали рядом, обсуждая ту или иную тему, и просыпались — одетые, но растерянные, смотря друг на друга, как дети при виде грозы. Тепло чужого тела успокаивало, как ничто другое. А просыпаясь при тусклом предрассветном ультрафиолетовом свете, они говорили часами, создав в холодной тишине офиса маленький кокон теплоты и дружбы. Как хорошо, что рядом находился другой разум, с которым можно обменяться мнением! Они, коллеги, могли бы стать друзьями, затем, может быть, любовниками — впрочем, Надя не была расположена к каким бы то ни было романтическим отношениям. Но Арт, несомненно, был влюблен, и теперь ему казалось, что в пестрых глазах Нади зажглось новое чувство к нему. А в последние дни конгресса они лежали на своих диванах и говорили, и иногда она массировала ему плечи, или он ей, а затем они, изнуренные, проваливались в сон. На них отовсюду давили, требуя завершить работу над документом, давили сильнее, чем любой из них желал признавать, — свою слабость они признавали разве что в те минуты, когда прижимались друг к другу, одни против огромного холодного мира. Новая любовь — несмотря на нечувствительность Нади, Арт не знал, как еще это можно было назвать. Он был счастлив.

И он обрадовался, но без малейшего удивления, когда она в одно утро, проснувшись одновременно с ним, сказала:

— Давай проведем голосование.


Арт посовещался со швейцарцами и специалистами из Дорсы Бревиа, и первые предложили конгрессу проголосовать за принятие текущей редакции конституции попунктно, как обещалось в самом начале. Решение о голосовании тут же вызвало такую бурную реакцию, что на этом фоне даже земные фондовые биржи показались бы нерасторопными. Тем временем швейцарцы разработали порядок голосования, и в следующие три дня его провели. Каждая группа имела один голос и голосовала по каждой номерной статье проекта конституции. Все восемьдесят девять статей были приняты, а массивное собрание «пояснительного материала» было приложено к основному тексту.

Затем настал черед ее утверждения народом Марса. И в Ls=158°, первого октября 52-го М-года (на Земле — 27 февраля 2128 года) общее население Марса, включая всех лиц старше пяти М-лет, проголосовало по итоговому документу на своих наручных консолях. Явка составила свыше девяноста пяти процентов, и за принятие конституции высказалось семьдесят восемь процентов проголосовавших — или чуть более девяти миллионов человек. И у них появилось правительство.

Часть IV. Зеленая Земля

На Земле тем временем все события меркли в тени большого наводнения.

Его причиной послужила серия крупных извержений вулканов под Антарктическим ледяным щитом. Земля под ним — она несколько напоминала провинцию долин и хребтов в Северной Америке — настолько продавилась под тяжестью льда, что опустилась ниже уровня моря. А когда начались извержения, лава и газы расплавили лед над вулканами, вызвав огромные смещения; при этом в нескольких местах быстро размывающейся линии налегания под лед стала проникать вода из океана. Огромные разрушающиеся острова льда откалывались вдоль берегов моря Росса и залива Ронне. Когда же эти острова уносило прочь океанским течением, разломы продвигались в глубь материка, а вихревые потоки вызвали ускорение процесса. В следующие за первыми большими разломами месяцы антарктические моря заполнились огромными плоскими айсбергами, вытеснившими столько воды, что уровень моря стал расти по всему миру. Вода продолжала наполнять впадину в западной Антарктиде, где раньше был лед, размывая его остатки по кусочку, пока ледяной щит не исчез совсем и на его месте не образовалось неглубокое новое море, бурлящее от продолжающихся подводных извержений, которые по силе были сравнимы с теми, что образовали Деканские траппы в поздний меловой период.

И спустя год после начала извержений площадь Антарктиды уменьшилась почти вдвое: восточная Антарктида, похожая на полумесяц, и Антарктический полуостров, похожий на занесенную льдом Новую Зеландию, а между ними — неглубокое море, булькающее и полнящееся обломками ледяных гор. В целом же в мире уровень воды поднялся на семь метров выше прежнего.

Со времен последнего ледникового периода, то есть уже десять тысяч лет, человечество не сталкивалось с природными бедствиями такого масштаба. И в этот раз оно коснулось не нескольких миллионов охотников и собирателей из кочевых племен, но пятнадцати миллиардов цивилизованных граждан, живших в высоких и хрупких социотехнологических зданиях, которые находились в серьезной опасности обрушения. Все крупные прибрежные города уже были затоплены, целые страны, такие как Бангладеш, Голландия и Белиз, — смыты водой. Большинство несчастных, кто жил в этих низко расположенных районах, успели переместиться повыше — все-таки вода пришла скорее как прилив, нежели как приливная волна, — и теперь примерно десятую-пятнадцатую часть населения планеты составляли беженцы.

Мировое сообщество, разумеется, оказалось не готово к такого рода ситуациям. Даже в лучшие времена людям пришлось бы нелегко, а начало двадцать второго века было не лучшим моментом для этого. Численность населения продолжала расти, ресурсы все заметнее истощались, между богатыми и бедными, правительствами и наднационалами повсюду обострялись конфликты — катастрофа грянула в самый разгар кризиса.

И в некоторой степени свернула его. Перед лицом безысходности мира всякая борьба за власть потеряла значение, многое превратилось в фантасмагорию. Теперь, когда целые народы терпели бедствие, законность прав собственности и извлечения выгод блекла в сравнении с новыми проблемами. ООН возникла посреди хаоса словно водоплавающий феникс и принялась исполнять роль информационного центра по ликвидации чрезвычайной ситуации, занимаясь вопросами миграций в глубь материков через государственные границы, строительства временного жилья, распространения продовольствия и припасов. Учитывая характер этой работы и делая акцент на спасении людей, Швейцария и «Праксис» вышли на передовую помощи ООН. Также из мертвых восстали ЮНЕСКО и Всемирная организация здравоохранения. Индия и Китай, крупнейшие из серьезно пострадавших государств, получили в текущей ситуации значительное влияние, и от того, как они решали действовать, зависело многое в мире. Заключив союзы друг с другом, с ООН и новыми партнерами, они отказались от помощи «Группы одиннадцати» и наднационалов, впутавшихся в дела большинства правительств стран «Одиннадцати».

Однако, с другой стороны, катастрофа лишь обострила кризис. Наднационалы сами из-за потопа оказались в весьма любопытном положении. Перед его началом они были поглощены тем, что обозреватели прозвали надраспрями, борясь друг с другом за контроль над мировой экономикой. Несколько крупных наднациональных супергрупп пытались завладеть полным контролем над странами с сильнейшей промышленностью и подбить под себя тех, кто все еще был вне их влияния, — Швейцарию, Индию, Китай, «Праксис», так называемые страны Мирового Суда и прочие. Сейчас, когда значительная часть населения Земли была занята борьбой с наводнением, наднационалы в основном пытались восстановить свою былую власть. Общественное мнение часто связывало их с бедствием либо как причину, либо как грешников, понесших наказание, — такую версию, созданную примитивным мышлением, было выгодно использовать как Марсу, так и другим антинаднациональным силам, которые активно старались повергнуть наднационалов, пока те слабы. «Группа одиннадцати» и другие промышленно развитые страны, ранее сотрудничавшие с наднационалами, теперь пытались сохранить свое население в живых и не могли существенно помочь крупным конгломератам. А люди по всей планете бросали прежнюю работу и присоединялись к борьбе с наводнением. Предприятия, находящиеся во владении работников по принципу «Праксиса», возникали все чаще и, занимаясь спасательными работами, в то же время предлагали всем своим сотрудникам пройти процедуру омоложения. Некоторые из наднационалов удерживали свою рабочую силу, перестраиваясь таким же образом. И так борьба за власть продолжалась на нескольких уровнях, но на каждом из них из-за катастрофы протекала в новом ключе.

В этих обстоятельствах Марс стал землянам совершенно безразличен. Нет, конечно, с ним было связано много интересного, но часть землян проклинали марсиан как неблагодарных детей, бросивших своих родителей в час нужды, — это был один из многих примеров плохой выручки в беде, который приводили для сравнения со столь же многочисленными хорошими откликами. В этот час все были либо героями, либо злодеями, и марсиан обычно принимали за злодеев, крыс, бегущих с тонущего корабля. Также их часто рассматривали как потенциальных спасателей, несколько неопределенным образом, — что, в общем, также служило примером примитивного мышления, хотя во мнении, что на соседней планете формируется новое общество, было нечто обнадеживающее.

Таким образом, народ Земли пытался справиться со стихией. К общему ущербу теперь прибавились резкие изменения климата: увеличился слой облаков, которые теперь отражали больше солнечного света, приведя к снижению температуры, проливным дождям, часто губившим такие необходимые урожаи и иногда проходившим там, где редко шли раньше, — в Сахаре, Мохаве, северном Чили, — приводя большое наводнение далеко в глубь материка, по сути, распространяя его влияние повсюду. При том что эти новые мощные бури обрушивались на сельскохозяйственные культуры, человечество задумалось о голоде: теперь всякое международное сотрудничество попало под угрозу, казалось, всех уже не накормить, слышались трусливые голоса о введении приоритетности пострадавших. Так вся Земля целиком оказалась в смятении, как муравейник, разворошенный палкой.

Такой была Земля летом 2128-го — переживала невиданную прежде катастрофу, непрекращающийся всеобщий кризис. Допотопный мир уже казался не более чем дурным сном, из которого их всех грубо вырвали, ввергнув в еще более опасную реальность. Из огня да в полымя, да; некоторые пытались вернуться в огонь, тогда как другие старались втащить их в полымя. И никто не знал, что случится дальше.

* * *
Скаждым днем Ниргала все сильнее сжимали невидимые тиски. Майя много стонала и ворчала, Мишелю и Саксу, казалось, все было нипочем: первый был счастлив оказаться в этом путешествии, второй — слишком поглощен наблюдением за конгрессом на горе Павлина. Они жили в небольшом вращающемся помещении корабля под названием «Атлантис», которое за пять месяцев полета должно было ускориться настолько, чтобы центробежная сила изменилась с марсианской на эквивалентную земной и оставалась таковой на протяжении почти половины пути. Этот метод применялся уже несколько лет, с тем чтобы приспособить эмигрантов, решивших вернуться домой, делегатов, летающих туда и обратно, и уроженцев Марса, решивших посетить Землю. Но всем им приходилось трудно. Многим уроженцам Марса на Земле становилось плохо, некоторые даже умерли. Поэтому важно было оставаться в гравитационном отсеке, выполнять упражнения, делать прививки.

Сакс и Мишель по утрам делали зарядку, Ниргал и Майя расслаблялись в ванной, сострадая друг другу. Майя, конечно, наслаждалась тоской, как и всеми своими эмоциями, включая ярость и хандру, в то время как Ниргал тосковал по-настоящему, пока пространство-время искривляло его, повергая в еще более сильные муки, такие, что каждая клетка его тела отзывалась болью. Это его пугало — усилия, без которых он не мог даже дышать, мысли о масштабе планеты. В огромность Земли трудно было поверить!

Он пытался поговорить об этом с Мишелем, но тот был отвлечен, предвкушая встречу с Землей и готовясь к ней. Сакса же занимали события на Марсе. Ниргала встреча на Павлине не заботила — он считал, что она не будет иметь долгосрочного эффекта. Местные, поселившиеся на необжитых территориях, жили так, как сами хотели, и под властью ВП ООН, и при новом правительстве будут жить так же. Джеки могла преуспеть, став президентом, и это было бы совсем скверно, — но что бы ни случилось, их отношения превратились в некую странную телепатию, которая временами напоминала страстный роман, но столь же часто — яростное соперничество между братом и сестрой или даже внутреннее противоречие шизофреника. Наверное, они были близнецами — кто знал, какие алхимические эксперименты проводила Хироко над эктогенами? — хотя нет: Джеки была дочерью Эстер. Он знал об этом. Если это имело какое-то значение. К его огорчению, она казалась ему его вторым «я»; но это было против его воли, и также против его воли у него каждый раз резко учащался стук сердца, стоило ему ее увидеть. Это же послужило одной из причин, по которой он решил присоединиться к экспедиции на Землю. И сейчас он отдалялся от Джеки со скоростью пятьдесят тысяч километров в час, но она все еще была видна на экране. Она радовалась работе конгресса и своему участию в нем. И теперь ей предстояло стать одним из семи членов исполнительного совета — он и ожидал чего-то вроде этого.

— Она рассчитывает, что история пойдет своим обычным курсом, — заметила однажды Майя, когда они сидели в ванной и смотрели новости. — Власть — как материя, у нее есть сила притяжения, она сгущается и начинает притягивать частицы. Местная власть, рассеянная по куполам… — Она выразительно пожала плечами, демонстрируя уверенность в провале надежд Джеки.

— Может, это новая звезда, — предположил Ниргал.

Она рассмеялась.

— Да, возможно. Но тогда она начнет сгущаться снова. Такова гравитация истории — власть стягивается к центру, пока не образуется случайная новая. Это новое втягивание. Мы увидим такое и на Марсе, попомни мои слова. И Джеки будет в самом центре… — Она умолкла, прежде чем добавить: «Сука», чтобы не задеть чувств Ниргала. И с любопытством взглянула на него, словно задумавшись, как он мог бы помочь ей в ее нескончаемой войне с Джеки. Маленькие новые звезды сердец…

В последние дни одного g самочувствие Ниргала никак не улучшалось. Ему было страшно ощущать силу зажима в своем дыхании и мыслях. У него болели суставы. На экранах он видел изображения бело-голубого шара, оказавшегося Землей, и костяной пуговицы Луны, выглядящей удивительно плоской и мертвой. Но это были лишь изображения на экране, не значившие для него ничего в сравнении с болящими ступнями и колотящимся сердцем. Затем голубая планета внезапно распустилась и заполнила экран целиком, ее искривленный лимб стал белой линией, голубая вода была вся покрыта узорами из белых завитков облаков, между которыми проглядывали материки, будто иллюстрации к полузабытой сказке — Азия, Африка, Европа, Америка.

К финальному спуску и аэродинамическому торможению вращение гравитационного отсека остановилось. Ниргал, оказавшись в невесомости и чувствуя себя бесплотным воздушным шаром, подтянулся к окну, чтобы увидеть все своими глазами. Несмотря на стекло и тысячи километров расстояния детали были видны с удивительной четкостью.

— Вот это вид! — сказал он Саксу.

— Хм, — отозвался Сакс и переместился к окну.

Они смотрели на Землю, голубеющую впереди.

— Ты когда-нибудь боялся? — спросил Ниргал.

— Боялся?

— Ну да.

Сакс на протяжении путешествия находился не в лучшей форме: ему приходилось многое объяснять.

— Страх, опасение, все в этом роде.

— Да, думаю, да. Боялся. Недавно. Когда понял, что… заблудился.

— А я боюсь сейчас.

Сакс удивленно на него взглянул. Затем подплыл и коснулся руки Ниргала, ласково, непохоже на себя.

— Мы здесь, — сказал он.


Падение… Из Земли теперь торчало десять космических лифтов. Некоторые из них представляли собой так называемые провода с расщепленными жилами. Они делились на два пучка, касавшиеся планеты севернее и южнее экватора, где было удручающе мало места для расположения «гнезда». Один такой провод буквой Y тянулся к филиппинской провинции Вирак и Убагуме на западе Австралии, другой — к Каиру и Дурбану. Тот, по которому спускались они, раздваивался в нескольких десятках тысяч километров над Землей, и северный конец уходил в Порт-оф-Спейн, Тринидад, а южный — в Бразилию, в район Арипуаны, города, появившегося в результате экономического бума на притоке Амазонки, названном рекой Теодора Рузвельта.

Они выбрали северное, тринидадское ответвление. Из их кабины была видна бо́льшая часть западного полушария с центром в бассейне Амазонки, где по зеленым легким Земли тянулись прожилки бурой воды. Вниз и вниз. За пять дней спуска планета стала ближе настолько, что заполнила все пространство под ними, и давящая гравитация предыдущих полутора месяцев вновь заключила их в свою хватку и принялась сжимать, сжимать, сжимать… Во время короткого периода микрогравитации Ниргал перестал чувствовать свой вес и теперь хватал ртом воздух. Каждый вдох давался с трудом. Стоя перед окном, ухватившись руками за поручень, он смотрел сквозь облака на ярко-голубое Карибское море и насыщенную зеленью Венесуэлу. Сток Ориноко в море выглядел как пятно в форме древесного листа. Край неба складывался из изогнутых белых и бирюзовых полос, над которыми чернело космическое пространство. И все вокруг блестело. Облака были такие же, как на Марсе, только плотнее, гуще и белее. Вероятно, на его сетчатку или зрительный нерв оказывалось дополнительное давление, возникшее из-за возросшей гравитации, и цвета казались ему более насыщенными. Звуки же стали громче.

Вместе с ними лифтом спускались дипломаты ООН, помощники из «Праксиса», представители медиа — и все они надеялись, что марсиане уделят им некоторое время для общения. Ниргалу было трудно на них сосредоточиться, трудно было их слушать. Казалось, будто они все странным образом не знают, где находятся, — а они были в пятистах километрах над Землей и быстро летели вниз.

Долгий последний день. Они вошли в атмосферу, и провод направил их кабину к зеленому квадрату Тринидада, в огромный комплекс «гнезда» рядом с заброшенным аэропортом, чьи полосы смотрелись как серые руны. Лифтовая кабина спустилась к бетонной громадине, затормозила и остановилась.

Ниргал оторвал руки от поручня и осторожно подошел к остальным, тяжелыми-тяжелыми шагами, чувствуя весь свой вес. Так они спустились по телетрапу, и Ниргал ступил на пол здания на Земле. Внутренняя обстановка в «гнезде» напоминала ту, что была на горе Павлина, что казалось совершенно неуместным, — ведь воздух был соленым, плотным, горячим, тяжелым и обладал металлическим привкусом. Ниргал шел быстро, как мог, чтобы поскорее выбраться наружу и наконец увидеть земной пейзаж. Его преследовали и окружали люди, но помощники из «Праксиса» проложили ему путь сквозь растущую толпу. Здание было огромным, судя по всему, он мог выбраться отсюда на метро, но пропустил его. Впереди виднелась открытая дверь, он подошел к ней и шагнул в проем. Чувствуя легкое головокружение от усилий, он вышел в слепящий свет. Чистая белизна. Она пахла солью, рыбой, листьями, смолой, дерьмом и пряностями — как в какой-то безумной теплице.

Его зрение пыталось приспособиться. Голубое небо — с бирюзовым оттенком, как середина лимба, что он видел из космоса, только светлее; над холмами оно было белее, вокруг солнца — серебристым. Туда-сюда двигались черные точки. Провод тянулся далеко в небо. Но смотреть на провод оказалось невозможным из-за слишком яркого неба. Вдали виднелись зеленые холмы.

Он споткнулся, когда его провели к машине — старинной, маленькой и круглой, с откидным верхом и резиновыми шинами. Он опустился на заднее сиденье между Саксом и Майей, затем встал — чтобы лучше видеть. В лучах света виднелись сотни, тысячи людей, одетых в удивительные наряды, неоновые шелка, розовые, сиреневые, сизые, золотые, цвета морской волны одежды, украшения, перья, головные уборы.

— Карнавал, — объяснил им кто-то с переднего сиденья. — Мы одеваемся в костюмы на карнавал и на День открытия Америки, когда Колумб впервые прибыл сюда. Он был четыре дня назад, но мы продлили фестиваль до вашего прибытия.

— А какое сегодня число? — спросил Сакс.

— День Ниргала! Одиннадцатое августа.

Они медленно ехали по улицам между рядами ликующих людей. Одна группа была одета так, как были одеты местные перед прибытием европейцев, и дико улюлюкала. Розовые губы, белые зубы, коричневые лица. Голоса лились, словно музыка, все пели. Люди, сидевшие в машине, говорили с таким же акцентом, как Койот. В толпе некоторые носили маски с его лицом — истрепанное лицо Десмонда Хокинса, растянувшееся в каких-то невозможных эмоциях. И слова — Ниргал считал, что слышал все возможные искажения английского, но понимать тринидадцев ему удавалось лишь с трудом; из-за акцента, дикции, интонаций — он сам не знал, почему. Он обильно потел, но ему все равно было жарко.

Машина, тряская и медленная, пробравшись по живому коридору, доехала до обрыва. Дальше начиналась гавань, теперь погруженная в мелководье. Здания утопали в воде, стоя в грязной пене, покачивающейся на невидимых волнах. Весь район превратился в приливную заводь, дома казались огромными раскрытыми ракушками, причем некоторые проломились, из их окон заливалась и выливалась вода, а между ними ходили весельные лодки. Лодки побольше были привязаны к уличным фонарям и столбам линий электропередачи. Дальше, за зданиями, на подсвеченной солнцем голубой воде покачивались парусные лодки, каждая с тремя-четырьмя косыми парусами. Зеленые холмы высились с правой стороны, образуя открытую бухту.

— Рыбацкие лодки еще проходят по улицам, но крупные судна используют бокситовые доки в точке «Т», вон там, видите?

На холмах переливалось полсотни зеленоватых оттенков. Пальмы в низинах завяли, и их желтые листья висели поникшие. По ним можно было определить зону приливов: выше все оставалось зеленым. Улицы и здания словно высечены посреди растительного мира. Зеленое и белое, как в детских видениях Ниргала, только здесь эти два основных цвета были отделены и заключены в голубом яйце моря и неба. Путешественники находились чуть выше самих волн, но горизонт тянулся так далеко! Это было внезапное свидетельство величины этой планеты. Неудивительно, что раньше думали, что она плоская. Белая вода плескалась по улицам, издавая шум такой же громкий, как восхищенная толпа.

В буйстве запахов внезапно появился новый, смоляной запах, принесенный ветром.

— Смоляное озеро у Ла-Брея все выбрали и увезли, осталась только черная яма в земле да маленький водоем, который используется локально. А запах, что вы сейчас чувствуете, идет от этой новой дороги над водой.

Асфальтированная дорога возникла словно мираж. Люди обступили проезжую часть, черную, как их волосы. Одна девушка взобралась на их машину, чтобы повесить ожерелье из цветов Ниргалу на шею. Сладкий цветочный аромат выделялся на фоне острого запаха соли. Духи и благовония, гонимые горячим монотонным ветром, также отдавали смолой и пряностями. Стальные барабаны, такие знакомые во всем этом шуме, стучали, играя здесь марсианскую музыку! Слева от них вершины крыш в затопленном районе теперь поддерживали полуразваленные дворики. Душок стоял такой, будто в теплице что-то пошло не так и все завяло, воздух был горячий и влажный, и все сияло и поблескивало на свету. Пот стекал по телу Ниргала ручьем. Люди приветствовали их с крыш затопленных домов, с лодок, качающихся вверх-вниз среди пены и цветов. Черные волосы на их головах блестели, будто хитин или украшения. Зыбкий деревянный док был заполнен несколькими музыкальными коллективами, игравшими разные мелодии одновременно. Под ногами были рассыпаны рыбьи чешуйки и лепестки цветов, в воде плавали серебристые, красные, черные точки. Цветы, что им бросали, мелькали на ветру разноцветными полосами — желтые, розовые, красные. Водитель повернулся к ним, не смотря на дорогу:

— Послушайте, как дугла играют соку, местную музыку, слушайте, как соревнуются пять лучших групп в Порт-оф-Спейн.

Они проехали старый район — заметно, что он застроен очень давно, здания были сложены из мелкого крошащегося кирпича и накрыты сморщенной металлической кровлей или даже тростником. И все казалось древним, мелким, и люди тоже были мелкими и темнокожими.

— В деревнях индусы, в городах негры. Тринидад и Тобаго смешивает их, и получаются дугла.

Трава застилала землю, проглядывала из каждой трещины в стене, росла на крышах, в рытвинах, всюду, кроме участков с новым, еще не потрескавшимся асфальтом, — это был взрывной всплеск зелени, тянущейся из всех поверхностей земли. А густой воздух исходил паром!

Затем они покинули старый район и оказались на широком асфальтированном бульваре, по обе стороны которого высились крупные деревья и мраморные здания.

— Эти наднациональные небоскребы казались выше, когда их строили, но теперь они ничто по сравнению с проводом.

Кислый пот, сладкий пар, все светится зеленью — он закатил глаза, мучительно справляясь с тошнотой.

— У тебя все нормально?

Насекомые жужжали, воздух был таким горячим, что он не мог даже предположить, какая стояла температура — она была просто за пределами его шкалы восприятия. Он тяжело уселся между Майей и Саксом.

Машина остановилась. Он снова встал, не без труда, и выбрался из нее. Идти было тяжело: он валился с ног, все плыло перед глазами. Майя крепко держала его за руку. Он коснулся своих висков, задышал ртом.

— У тебя все нормально? — спросила она озабоченно.

— Да, — ответил Ниргал ипопытался кивнуть.

Теперь они ехали по комплексу новых простеньких зданий. Неокрашенное дерево, бетон, голая грязь, покрытая теперь раздавленными лепестками цветов. И повсюду — люди, почти все в карнавальных костюмах. В глазах — ощущение палящего солнца, оно никак не проходило. Его повели к деревянному помосту, под которым ликовала толпа.

Миловидная темноволосая женщина в зеленом сари, перевязанном белым кушаком, представила четверку марсиан всем собравшимся. Лежащие за ними холмы согнулись, будто зеленые огоньки под сильным западным ветром; теперь стало прохладнее, чем прежде, ослабли запахи. Майя встала перед микрофонами и камерами, и всех этих лет как не бывало — она говорила четкими, отделенными друг от друга предложениями, которые встречали живой отклик слушателей, словно звучали вопрос-ответ, вопрос-ответ. Знаменитость, за которой следил весь мир, довольная своей харизмой, она выдавала им то, что показалось Ниргалу похожим на ее речь в Берроузе в переломный момент революции, когда она сплотила и увлекла толпу в парке Принцесс. Или на что-то в этом роде.

Мишель и Сакс отказались говорить и подманили Ниргала, чтобы тот вышел навстречу толпе и зеленым холмам, тянущимся вверх к самому солнцу. Какое-то время он стоял и не слышал собственных мыслей. Белый шум радостных возгласов, плотные звуки в еще более плотном воздухе.

— Марс — это зеркало, — произнес он в микрофон, — в котором Земля видит собственную суть. Переезд на Марс стал очищающим путешествием, сорвавшим прочь все, кроме самого необходимого. То, что прибыло туда, было насквозь земным. А то, что происходило потом, служило выражением земных мыслей и земных генов. А значит, мы можем принести больше пользы родной планете не какой-то материальной помощью в виде редких металлов или новых разновидностей генов, но тем, что поможем увидеть самих себя. Заметить весь невообразимый масштаб. Так мы внесем свой небольшой вклад в создание великой цивилизации, готовящейся вот-вот вступить в права. Мы — примитивные представители неизвестной цивилизации.

Громкие овации.

— Вот как мы видим это на Марсе — как длительный процесс эволюции, сквозь века — к справедливости и миру. Люди будут учиться и придут к пониманию того, что зависят друг от друга и от своей планеты. На Марсе мы поняли, что лучший способ выразить эту взаимозависимость — жить, чтобы отдавать, следуя культу сострадания. Каждый человек свободен и равен в глазах других, каждый трудится на благо всех. И этот труд делает нас еще более свободными. Не нужно признавать никакой иерархии, кроме одной: чем больше мы отдаем, тем величественнее становимся. И сейчас во время большого наводнения, побуждаемые большим наводнением, мы видим расцвет этого культа сострадания, проявляющийся на обеих наших планетах одновременно.


Он сидел в окружении шума. Затем разговоры смолкли и началось что-то вроде публичной пресс-конференции, где они отвечали на вопросы миловидной женщины в зеленом сари. Ниргал вместо ответов задавал ей свои вопросы, расспрашивая о новом комплексе зданий, где они находились, о положении острова, и она отвечала поверх комментариев и смеха довольной толпы, все еще наблюдавшей за ними из-за стены репортеров и камер. Женщина оказалась премьер-министром Тринидада и Тобаго. Как она объяснила, эта маленькая страна, занимавшая два острова, бо́льшую часть прошлого столетия была против своей воли подчинена власти наднационального «Армскора», и лишь с началом наводнения они, наконец, разорвали этот союз «и все остальные колониальные связи». При этих словах толпа заулюлюкала! И она улыбнулась, довольная своим народом. Ниргал понял, что она тоже была дугла и удивительно красивой женщиной.

Комплекс, в котором они находились, как объяснила премьер-министр, был одним из десятков госпиталей, построенных на обоих островах, с тех пор как началось наводнение. Их строительство было для островитян первостепенным делом в условиях их новой свободы. Они создавали центры, помогавшие жертвам наводнения, давая им всем сразу и кров, и работу и оказывая медицинскую помощь, включавшую процедуру омоложения.

— Все ее проходят? — спросил Ниргал.

— Да, — ответила женщина.

— Хорошо! — произнес удивленный Ниргал: раньше он слышал, что на Земле это редкость.

— Думаете? — сказала премьер-министр. — У нас говорят, что это приведет к некоторым затруднениям.

— Да, действительно приведет. Но я считаю, это все равно необходимо делать. Предоставить лечение всем, а потом думать, что можно сделать.

Прошла минута или две, прежде чем можно было хоть что-то расслышать среди всеобщего гомона. Премьер-министр попыталась успокоить людей, но из толпы вышел невысокий мужчина в модном коричневом костюме, встал перед женщиной и продекламировал в микрофон, раззадоривая людей с каждым новым предложением:

— Марсианин Ниргал — сын Тринидада! Его папа, Десмонд Хокинс-Безбилетник, Койот Марса, из Порт-оф-Спейн, и у него еще осталось здесь много сторонников! «Армскор» купил нефтяную компанию и пытался купить и остров, но они связались не с тем островом! Дух вашего Койота не взялся из ниоткуда, маэстро Ниргал, он появился на Т-и-Т! Он странствовал там, учил всех по законам Т-и-Т, и теперь там все стали дугла, понимают путь дугла и охватили им весь Марс! Марс — это Тринидад и Тобаго!

При этих словах толпа восторжествовала, и Ниргал, следуя порыву, подошел к мужчине и обнял его, а потом отыскал лестницу и спустился к людям, и те обступили его со всех сторон. Он находился в гуще запахов. Слишком шумно, чтобы думать. Ниргал прикасался к людям, пожимал руки. Люди прикасались к нему. А их взгляды! Каждый из них был ниже его ростом, это их смешило, и в каждом лице был целый мир. Черные точки оказались у него перед глазами, и внезапно все потемнело. Он испуганно огляделся вокруг: на западе масса облаков стянулась над темной полосой моря, и передняя ее кромка заслонила солнце. И пока он находился в толпе, облачная гряда наползла на остров. Толпа рассыпалась: люди переместились в укрытия деревьев, под навесы, на вместительные крытые автобусные остановки. Майя, Сакс и Мишель потерялись где-то в толпе. Облака были темно-серыми в нижней части, а выше — белыми и прочными, но непрерывно изменяющимися. Задул сильный прохладный ветер, и по грязи застучали крупные капли. Четырех марсиан затолкали под крышу открытого павильона, где для них было приготовлено место.

Затем дождь хлынул так, как Ниргал не видывал прежде: он лил стеной, грохотал, громко хлестал по внезапно расширившимся лужам и ручьям, все взрывалось миллионами маленьких белых капель, и целый мир снаружи их павильона оказался размыт падающей водой, превратившись в единую смесь зеленых и бурых оттенков.

Майя усмехнулась:

— Как будто на нас проливается целый океан!

— Столько воды! — воскликнул Ниргал.

Премьер-министр пожала плечами:

— Такое случается каждый день в сезон дождей. Сейчас дождя выпадает еще больше, чем раньше, хотя и тогда было немало.

Ниргал тряхнул головой и почувствовал, что у него стучит в висках. Во влажном воздухе было больно дышать. Ему казалось, будто он тонет.

Премьер-министр что-то им объясняла, но Ниргал едва ее слушал: так у него болела голова. Любой участник движения за независимость мог устроиться на работу в филиале «Праксиса», и в первый год работы такие участники строили центры спасения. Процедура омоложения являлась обязательной при поступлении каждого работника и проходила в нововыстроенных центрах. При этом можно было поставить имплантаты для ограничения рождаемости — с возможностью потом их удалить либо оставить на постоянной основе, и многие ставили их, чтобы внести вклад в общее дело.

— Детей потом заведем, время еще будет.

Но люди хотели здесь работать — желающими были почти все. «Армскору» пришлось объявить те же условия для сотрудников, что и в «Праксисе», чтобы сохранить людей, поэтому не было большой разницы, на какую организацию работать: на Тринидаде все было одинаково. Только что прошедшие процедуру выходили и строили новые дома, занимались сельским хозяйством или производили медицинское оборудование. Тринидад процветал перед наводнением, совместив в себе крупные запасы нефти и инвестиции наднационалов в «гнездо». Постепенно, в годы, следовавшие за прибытием непрошеных наднационалов, здесь сложилась традиция, благодаря которой сформировалась основа сопротивления. Теперь же у них развивалась целая инфраструктура, связанная с процедурой омоложения. Их положение вселяло надежду. Каждый лагерь вокруг центров спасения вмещал в себя кандидатов на прохождение лечения, которые сами и отстраивали свой лагерь. Разумеется, люди были готовы защищать подобные места. Если бы даже «Армскор» захотел завладеть этими лагерями, его силам безопасности было бы крайне трудно их взять. А если бы удалось, это принесло бы захватчикам мало пользы, ведь у тринидадцев уже было все для лечения. Поэтому «Армскор» мог лишь попытаться прибегнуть к геноциду, если бы захотел, а в остальном возможностей вернуть контроль над ситуацией у него было не много.

— Остров просто ушел от них, — заключила премьер-министр. — И ни одна армия не может это изменить. Это конец экономической касты — и вообще самого этого понятия. Это нечто новое, вклад дугла в историю, как вы сказали в своей речи. Как маленький Марс. Поэтому, когда вы здесь, видите нас, вы, внук нашего острова, вы, кто многому научил нас в своем прекрасном новом мире, — для нас это нечто особенное. Истинный праздник. — Она лучезарно улыбнулась.

— А кто тот мужчина, который там выступал?

— О, это Джеймс.

Дождь вдруг прекратился. Показалось солнце, отовсюду начал подниматься пар. Среди его белизны по коже Ниргала покатился пот. Он никак не мог перевести дух. Белый пар, черные плывущие точки.

— Кажется, мне лучше прилечь.

— О да, да, конечно. Должно быть, вы совершенно истощены. Пройдемте с нами.

Его отвели в небольшой флигель, в светлую комнату из бамбуковых досок, где не было ничего, кроме матраца на полу.

— Боюсь, матрац вам будет коротковат.

— Неважно.

Его оставили одного. Что-то в этой комнате напоминало ему интерьер домика Хироко в роще на берегу озера в Зиготе. Не только бамбук, но и размер и форма комнаты — и что-то неуловимое, может быть, вплывающий внутрь зеленый свет. Присутствие Хироко ощущалось так сильно и неожиданно, что, когда все остальные покинули комнату, Ниргал рухнул на матрац, свесив ноги с края, и заплакал в полном смятении чувств. У него болело все тело, но сильнее всего — голова. Затем он перестал плакать и погрузился в глубокий сон.

* * *
Он проснулся в маленькой темной комнате, где пахло зеленью. Он не мог вспомнить, где находился. А когда перекатился на спину, в голове вспыхнуло: Земля. Услышал шепот — и сел, испуганный. Приглушенный смех. Его схватили и прижали к матрацу чьи-то руки — но они принадлежали кому-то из друзей, он это сразу почувствовал.

— Тс-с! — произнес кто-то и поцеловал его.

Еще кто-то возился с его ремнем и пуговицами. Женщины, две, три… нет, две, обильно надушенные жасмином и чем-то еще, с двумя запахами духов, обе горячие. С потной, лоснящейся кожей. Кровь стучала у него в висках. Такое случалось с ним всего раз или два, когда он был моложе и новые крытые каньоны казались новыми мирами, а новые девушки хотели забеременеть или поразвлечься. После месяцев воздержания во время перелета стискивать женские прелести, целовать и получать поцелуи казалось ему раем, и первоначальный страх растаял под натиском рук, губ, грудей и переплетенных ножек.

— Сестрица Земля, — выдохнул он.

Откуда-то издалека доносилась музыка — пианино, стальные барабаны и таблы, — почти заглушаемая звуками ветра, гуляющего в бамбуке. Одна из женщин сидела на нем сверху, прижав его к матрацу, и ощущение ее ребер, скользящих под его руками, было незабываемым. Не разрывая поцелуя, он вошел в нее. В голове у него все еще больно стучало.


В следующий раз он проснулся взопревший и голый на матраце. По-прежнему было темно. Он оделся, вышел из комнаты и, пройдя по темному коридору, оказался на закрытом портике. Там тоже царил мрак — он проспал весь день. Майя, Мишель и Сакс сидели за столом с большой группой людей. Ниргал заверил их, что не голоден, хотя на самом деле было совсем наоборот.

Он подсел к ним. Там, в недостроенном, влажном лагере, они сидели на кухне под открытым небом. Перед ними в сумраке светился желтым костер, играя узорами на их темных лицах и отражаясь в ярких белках глаз и на зубах. Все сидевшие за столом смотрели на Ниргала. Несколько девушек улыбались, их волосы блестели, словно головные уборы из драгоценных камней, и на мгновение Ниргал испугался, что от него несет запахами секса и духов, но в дыме от костра и ароматах дымящихся, приправленных специями блюд на столе, это не могло быть заметным: в таком буйстве запахов нельзя было вычислить источник ни одного из них. И все же обонятельная система взрывалась при виде еды, горячей и пряной, с карри и кайенским перцем, кусками рыбы и рисом, овощами, обжигающими губы и горло, так что, немного поев, следующие полчаса он провел, морщась, втягивая запахи через нос и выпивая воду стаканами, чувствуя, как у него горит голова. Кто-то дал ему дольку засахаренного апельсина, и та слегка остудила ему горло. Он съел несколько горько-сладких долек.

Когда трапеза завершилась, они прибрали стол вместе, как в Зиготе или Хираньягарбхе. Снаружи танцующие начали кружить вокруг костра, одетые в сюрреалистические карнавальные костюмы и маски в виде голов зверей и демонов, точно как во время Fassnacht в Никосии. Правда, здесь маски были более тяжелыми и странными: демоны с множеством глаз и большими зубами, слоны, богини. Деревья чернели на фоне неясной черноты неба с крупными мерцающими звездами, а ветви и листья вверху были то зелеными, то черными, то снова зелеными, а затем окрашивались огнем, когда языки пламени поднимались выше, словно следуя ритму танца. Низенькая девушка с шестью руками, каждая из которых двигалась в танце, подошла к Ниргалу и Майе сзади.

— Это танец Рамаяна, — сообщила она. — Старый, как сама цивилизация, и он о Марсе, Марс мы называем Мангала.

Она знакомым движением сжала Ниргалу плечо, и он вдруг снова почуял исходивший от нее аромат жасмина. Уже не улыбаясь, девушка вернулась к костру. Таблы по нарастающей воздымались к выпрыгивающему пламени, и танцующие испускали крики. Каждый их удар отдавался у Ниргала в висках, и, несмотря на апельсины, его глаза все еще слезились от острого перца.

— Знаю, это странно, — проговорил он, — но кажется, мне опять нужно поспать.


Проснувшись перед рассветом, он вышел на веранду, чтобы посмотреть на небо, освещенное, почти как на Марсе, сначала черное, затем фиолетовое, красное, розовое и, наконец, потрясающе цианово-голубое, цвета тропического земного утра. Голова все еще болела, будто чем-то набитая, но теперь он хотя бы чувствовал себя отдохнувшим и готовым вновь сворачивать горы. Позавтракав зелено-коричневыми бананами, он вместе с Саксом присоединился к группе местных, чтобы проехаться по острову.

Куда бы они ни поехали, в его поле зрения всегда находились сотни человек. Все они были невелики ростом, причем в деревнях — смуглыми, как он, а в городах — несколько темнее. Повсюду разъезжали крупные фургоны, служившие передвижными магазинами для малолюдных деревень. Ниргал удивился худобе окружающих его людей: физический труд сделал их жилистыми и мускулистыми, иначе их руки и ноги были бы тонкими, как спички. На их фоне молодые девушки напоминали цветы, достигшие пика своей красоты.

Когда люди понимали, кто перед ними, то спешили поприветствовать его и пожать руку. Сакс, глядя на Ниргала, понимающе качал головой.

— Бимодальное распределение, — произнес он. — Не то чтобы видообразование, но, может, и оно, если пройдет достаточно времени. Островная дивергенция, очень по-дарвински.

— Я марсианин, — согласился Ниргал.

Их строения находились посреди зеленых джунглей, которые постоянно пытались отвоевать свою территорию. Более старые здания были сложены из глинобитного кирпича, почерневшего от старости и слившегося с землей. Рисовые поля располагались уступами, но настолько плавными, что казалось, будто холмы находились много дальше, чем на самом деле. А рисовые побеги имели такой светло-зеленый оттенок, которого на Марсе сроду не бывало. Вообще же здешняя зелень оказалась такой яркой, что Ниргал не мог припомнить, что видел где-нибудь подобное. Все это давило на него, такое многообразное и насыщенное, и солнце припекало ему спину.

— Это из-за цвета неба, — объяснил ему Сакс, когда Ниргал сказал ему про яркость растений. — Марсианское небо слегка приглушает зелень.

Воздух был плотным, влажным, прогорклым. На далеком горизонте светилось море. Ниргал кашлянул, вдохнул ртом воздух и постарался не обращать внимание на пульсирующую боль в висках.

— У тебя маловысотная болезнь, — предположил Сакс. — Я читал, что такое случалось с жителями Гималаев и Анд, которые спускались к уровню моря. Это от уровня кислотности в крови. Нужно было приземлиться где-нибудь повыше.

— Почему мы этого не сделали?

— Они хотели, чтобы ты появился здесь, потому что Десмонд родом отсюда. И это твоя родина. И кажется, там уже разгорелся спор о том, кто следующий приютит нас.

— Неужели здесь тоже спорят?

— Полагаю, даже больше, чем на Марсе.

Ниргал издал стон. Тяжелый, удушливый воздух…

— Я пробегусь, — сказал он и припустил вперед.

Поначалу все шло хорошо: он выполнял привычные движения, получал от организма ответные реакции, напоминавшие ему, что он все еще был собой. Но когда он попытался ускориться, то не сумел войти в ритм лунг-гом-па, при котором бег становился сродни дыханию, действием, которое можно было выполнять бесконечно. Вместо этого он начал ощущать в легких давление от тяжести воздуха и от взглядов тех низкорослых людей, мимо которых он пробегал. От веса собственного тела у него разболелись суставы. Он весил более чем вдвое больше, чем прежде, и по ощущениям словно нес еще одного человека на спине, хотя нет — весь этот вес находился внутри него. Будто кости превратились в свинец. Легкие горели и тонули одновременно, их нельзя было прочистить даже кашлем. Теперь позади него появились высокие люди, одетые в западном стиле, — они ехали на маленьких трехколесных велосипедах, разбрызгивая воду в каждой попадавшейся им луже. Но когда он прошел, то на дорогу вышли местные, не давая проехать велосипедистам; когда местные говорили или смеялись, на их темных лицах сверкали белки глаз и зубы. Лица же велосипедистов не выражали ничего — они лишь были устремлены к Ниргалу. Но отстранить толпу эти высокие никак не могли.

Ниргал направился обратно к лагерю, свернув на новую дорогу. Зеленые холмы теперь сияли справа от него. Каждый шаг болью отдавался в ногах, отчего те по ощущениям стали походить на горящие стволы деревьев. Он побежал, ему было больно от бега! А голова будто превратилась в гигантский воздушный шар. И все влажные растения, казалось, тянулись к нему, сотни оттенков зеленого слились в одну цветную полосу, заполнившую весь мир. И еще были плавающие черные точки.

— Хироко, — выдохнул он и продолжил бег теперь уже со слезами, стекающими по лицу. Но никто не сумел бы отличить его пот от его слез. — Хироко, все не так, как ты говорила!

Он ввалился в грязно-желтое здание комплекса, и несколько десятков человек проводили его к Майе. Как есть, истекая потом, он обхватил ее руками и, положив ей голову на плечо, зарыдал.

— Нам нужно в Европу, — сердито сказала Майя кому-то за его спиной. — Глупо было привозить его в эти тропики.

Ниргал обернулся. Там стояла премьер-министр.

— Так уж мы здесь живем, — сказала она, посмотрев на Ниргала с досадой и гордостью в глазах.

Но Майю это не впечатлило.

— Мы летим в Берн, — заявила она.


Они добрались до Швейцарии на маленьком космоплане, предоставленном «Праксисом». Во время перелета они смотрели на Землю с высоты тридцать тысяч метров — голубая Атлантика, скалистые горы Испании, несколько напоминающие Геллеспонт, затем Франция и, наконец, белая гряда Альп, не похожая ни на что, что Ниргалу приходилось видеть раньше. В прохладе вентилируемого космоплана Ниргал чувствовал себя как дома, хоть и ощущал сожаление по поводу того, что не смог вынести открытого воздуха на Земле.

— В Европе тебе будет легче, — заверила его Майя.

Ниргал же думал о приеме, который им устроили.

— Они тебя любят, — сказал он. Все еще ошеломленный, он сумел заметить, что остальных троих послов дугла приняли с такой же теплотой, как и его. Но Майя пользовалась особым почетом.

— Они просто рады, что мы выжили, — сказала Майя, пропустив его слова мимо ушей. — Им кажется, что мы вернулись из мертвых, будто каким-то магическим образом. Они думали, что мы умерли, понимаешь? С шестьдесят первого и аж до прошлого года они считали, что первая сотня погибла. Шестьдесят семь лет! А сейчас, когда мы вот так вернулись, при этом наводнении, когда весь мир меняется… да, для них это похоже на сказку. Выход из подполья.

— Но вернулись не все.

— Да, — она почти улыбнулась. — С этим им еще предстоит свыкнуться. Они думают, что Фрэнк жив, как и Аркадий, и даже Джон — хотя его убили задолго до шестьдесят первого и все об этом знали! По крайней мере, какое-то время. Но люди склонны к забывчивости. Это было давно. И с тех пор чего только не случалось. А люди хотят, чтобы Джон Бун был жив. Поэтому они забывают Никосию и говорят, что он до сих пор в подполье. — Она коротко и беспокойно улыбнулась.

— Как с Хироко, — заметил Ниргал, чувствуя комок в горле. На него накатила волна печали — точно как в Тринидаде, — такая, что лишает всех красок и приносит боль. Он верил, всегда верил, что Хироко была жива и пряталась где-то со своими людьми в южных горах. Это помогло ему справиться с потрясением от новости о ее исчезновении — еще тогда он не сомневался, что она сбежала из Сабиси, чтобы потом объявиться в тот момент, который сочтет нужным. Он был в этом уверен. Хотя теперь, по причине, которую сам не мог назвать, эта уверенность пропала.

В кресле рядом с Майей сидел Мишель с кислой миной на лице. Ниргал вдруг почувствовал, будто смотрится в зеркало: он знал, что на его лице такое же выражение, буквально ощущал это. И его, и Мишеля терзали сомнения — насчет Хироко и насчет чего-то другого. Никто не знал, что мучит Мишеля, но тот явно не был настроен на беседу.

И из другой части самолета за ними обоими, Ниргалом и Мишелем, наблюдал Сакс — своим типичным птичьим взглядом.


Начав снижение параллельно великой северной гряде Альп, они приземлились на полосу, окруженную зелеными полями. Затем их проводили по прохладному строению, из тех, какие были и на Марсе, и, спустившись вниз по лестнице, они сели в поезд, который с металлическим звуком проскользил к поверхности, вывез их из здания, провез по зеленым полям, и уже спустя час они оказались в Берне.

Там улицы были забиты дипломатами и репортерами, каждый из которых носил на груди бейдж и рвался поговорить с прибывшими. Город был маленький, старый, но крепкий, как скала: ощущение скопившейся в нем власти буквально витало в воздухе. Вдоль узких мощеных улочек теснились каменные здания с аркадами, вечные, как горы. S-образная река Аре заключала основную часть города в одно большое ярмо. Толпившиеся в том квартале люди — главным образом европейцы, эти пытливого вида белые, повыше большинства землян, — околачивались здесь, поглощенные своей болтовней, роясь вокруг марсиан и их охраны, теперь состоявшей из швейцарской военной полиции в голубой униформе.

Ниргал, Сакс, Мишель и Майя получили комнаты в главном офисе «Праксиса», который располагался в небольшом каменном здании у самой реки Аре. Ниргалу казалось удивительным стремление швейцарцев строиться как можно ближе к ней: подъем уровня воды даже на пару метров приведет к беде, но им было все равно. Очевидно, они контролировали реку достаточно плотно даже при том, что та спускалась с самой крутой горной гряды, что Ниргалу когда-либо приходилось видеть! Вот оно, настоящее терраформирование — неудивительно, что дела у швейцарцев так хорошо шли и на Марсе.

Здание «Праксиса» стояло всего в паре кварталов от старого центра города. Несколько офисов в средней части полуострова, рядом со швейцарским федеральным правительством, занимал Мировой Суд. И каждое утро они прогуливались по вымощенной булыжником главной улице, Крамгассе, невероятно чистой, свободной и пустой по сравнению с любой улицей Порт-оф-Спейна. Они миновали средневековую башню с часами, отличающимися украшенным орнаментом циферблатом и стрелками, напоминающими какую-нибудь алхимическую диаграмму Мишеля, преобразованную в трехмерный объект; затем зашли в здание Мирового Суда, где побеседовали о положении на Марсе и на Земле с многочисленными группами — представителями ООН, национальных правительств, сотрудниками наднациональных компаний, благотворительных организаций, прессой. Все желали знать, что происходит на Марсе, что Марс собирался предпринять дальше, чем мог бы помочь Земле. Ниргал без труда общался с большинством тех, кого ему представляли; они вроде бы вполне понимали ситуацию на обеих планетах, не питали ложных надежд относительно способности Марса каким-либо образом «спасти Землю». Они не ожидали ни возврата контроля над Марсом, ни установления мирового наднационального порядка, который имел место перед наводнением.

Однако, судя по всему, марсиан оградили от людей, которые были настроены к ним более враждебно. Майя была в этом совершенно уверена. Она обратила внимание на то, насколько часто переговорщики и интервьюеры проявляли то, что она называла «террацентричностью». По сути, их ничто не волновало, кроме дел на Земле; Марс в некотором роде представлял интерес, но не был так уж важен. Стоило Майе указать на это отношение однажды, и Ниргал стал подмечать его снова и снова. Это возымело на него успокаивающее действие. Конечно, подобное мышление существовало и на Марсе: там местные уроженцы неизбежно бывали ареоцентричными, и это выглядело логичным и отвечало природе вещей.

Вскоре ему стало казаться, что именно с землянами, проявлявшими особо сильный интерес к Марсу, возникало больше всего трудностей. Сюда относились определенные представители наднационалов, чьи корпорации серьезно вложились в терраформирование, а также члены правительств стран, страдающих от перенаселения и готовых с радостью выслать на Марс побольше людей. И он сидел на встречах с людьми из «Армскора», «Субараси», Китая, Индонезии, «Амекса», Индии, Японии и Японского наднационального совета, слушал их предельно внимательно и старался больше задавать вопросы, чем говорить сам. Там он увидел, что некоторые из их верных до этого момента союзников, особенно Индия и Китай, были готовы отступиться от своих обязательств и стать для них серьезной проблемой.

Когда он рассказал об этом Майе, та многозначительно кивнула, помрачнев.

— Наша единственная надежда на то, что нас спасет большое расстояние, — произнесла она. — Наше счастье, что до нас можно добраться только космическим перелетом. Поэтому какого бы развития ни достигла транспортная система, для эмиграции всегда будет существовать бутылочное горлышко. Тем не менее нам необходимо постоянно оставаться начеку. Только здесь об этом лучше сильно не распространяться. И вообще здесь лучше говорить поменьше.


Во время обеденных перерывов Ниргал просил своих сопровождающих — а его каждую секунду сопровождали более десятка человек — проводить его в кафедральный собор, который, как кто-то ему объяснил, здесь называли Чудовищем. С одной его стороны высилась башня, на которую можно было подняться по узкой спиральной лестнице, и почти каждый день Ниргал делал несколько глубоких вдохов и взбирался по ней, задыхаясь и потея ближе к верхушке. В ясные дни, которые выпадали не часто, ему удавалось разглядеть вдали за открытыми арками верхнего помещения неровную альпийскую гряду, которая, как он узнал, называлась Бернским высокогорьем. Зубчатая, белая, она тянулась от горизонта к горизонту, точно какой-нибудь марсианский уступ, только вся покрытая снегом — вся, кроме треугольных скал, обнаженных с северной стороны и имеющих светло-серый цвет, не похожий ни на что на Марсе. Гранит. Гранитные горы, возникшие при столкновении тектонических плит. И было видно, с какой несокрушимой силой это произошло.

Между этой величественной белой грядой и Берном находилось множество хребтов поменьше — травянистых холмов, похожих на те, что видели в Тринидаде, и холмов, заросших темно-зелеными хвойными лесами. Здесь было столько зелени, что Ниргал вновь изумился тому обилию растительной жизни Земли, тому, как литосфера была накрыта плотным древним одеялом биосферы.

— Да, — проговорил однажды Мишель, глядя вместе с ним на этот пейзаж. — Сейчас биосфера проникла даже во многие высокогорные районы. Жизнь течет ручьем повсюду, все буквально кишит ею.

Мишелю не терпелось побывать в Провансе. Это было рядом — всего час перелета или ночь в поезде, а все, что происходило в Берне, для него было не более чем бесконечными политическими пререканиями.

— Наводнение, революция, вспышка на солнце — они все равно будут продолжать свое! Вам с Саксом это по силам, вы можете делать то, что нужно делать, лучше, чем я.

— А Майя тем более.

— В общем, да. Но ее я хочу взять с собой. Она должна это увидеть, иначе не сможет понять.

Майя, однако, была поглощена переговорами с ООН, которые теперь, когда на Марсе приняли новую конституцию, приобретали все более серьезный характер. ООН все еще выступала в интересах наднационалов, тогда как Мировой Суд поддерживал новые «кооперативные демократии», так что многочисленные споры, возникавшие в залах для заседаний и по видеосвязи, выходили бурными, живыми, а иногда даже ожесточенными. Одним словом, важными — и Майя выходила на эту битву каждый день, а потому не могла допустить и мысли о том, чтобы уехать в Прованс. Она говорила, что бывала в молодости на юге Франции и теперь не питала особого интереса к его посещению, даже вместе с Мишелем.

— Она говорит, там не осталось пляжей! — пожаловался Мишель. — Как будто в Провансе, кроме них, ничего нет!

Как бы то ни было, ехать она отказалась. И наконец, спустя несколько недель, Мишель, пожав плечами и печально смирившись с ее решением, отправился туда сам.

В день его отъезда Ниргал провожал его на железнодорожную станцию в конце главной улицы и стоял, помахивая рукой медленно набиравшему скорость поезду. В последний момент Мишель высунул голову из окна и, широко ухмыльнувшись, помахал Ниргалу. Тот был потрясен, увидев это беспримерное выражение его лица, столь быстро сменившее уныние от отсутствия Майи. Затем Ниргал ощутил радость за друга, а после этого — вспышку зависти. Ведь у него самого не было такого места, отправиться в которое он счел бы за счастье, — ни одного такого места ни на одной из планет.

Когда поезд скрылся из виду, Ниргал двинулся пешком по Крамгассе в привычном окружении охраны и репортеров. Подойдя к двумстам пятидесяти четырем ступеням спиральной лестницы Чудовища, взгромоздил на ее вершину все две с половиной массы своего тела, чтобы посмотреть на южную сторону Бернского высокогорья. Он проводил здесь много времени, отчего иногда даже пропускал первые послеобеденные встречи, полностью оставляя их Саксу и Майе. Швейцарцы подходили к организации дел с присущей им серьезностью. Все встречи шли по расписанию и начинались в указанное время, а если что-то сбивалось, то это было не по их вине. Они были в точности такими, как швейцарцы на Марсе — Юрген, Макс, Присцилла и Сибилла, — с их чувством порядка и соответствующим ему поведением, с лишенным страсти спокойствием, предсказуемым соблюдением приличий. Койот над этим смеялся либо презирал, считая угрозой для жизни, но, глядя на этот изящный каменный город вокруг, наводненный цветами и столь же процветающими людьми, Ниргал думал: что-то в этом все-таки есть. У него так долго не было своего дома. И если Мишель мог уехать в Прованс, то для Ниргала такого места не существовало. Его родной город был погребен под полярной шапкой, а мать бесследно исчезла, и все места, где он побывал потом, были просто местами, где все повсюду менялось. Его домом стала изменчивость. А глядя на Швейцарию, понять ее было очень трудно. Он хотел, чтобы у него тоже появилось такое родное место, с чем-нибудь вроде этой черепичной кровли, каменных стен и такое крепкое, что простояло бы тысячу лет.

Он постарался сосредоточиться на встречах в Мировом Суде и Федеральном дворце. «Праксис» по-прежнему стоял во главе борьбы с наводнением, хорошо справляясь и без планов и уже превратившись в кооперативного производителя основных товаров и услуг, включая процедуру омоложения. Марсиане видели результаты в Тринидаде: по большей части в этом была заслуга местных движений, но «Праксис» помогал подобным проектам по всему миру. Говорили, что Уильям Форт критически относится к такой роли этого «коллективного транснационала», как он называл «Праксис». И его мутировавшая наднациональная организация была лишь одной из сотен, что активизировались после наводнения. По всему миру они боролись с проблемой переселения жителей прибрежных районов и строительства или переноса инфраструктуры куда-нибудь выше.

Эта свободная сеть восстановительных работ, однако, встречала сопротивление со стороны наднационалов, которые жаловались на то, что значительная часть инфраструктуры, капитала и рабочей силы теперь переходили к местным властям, национализировались, изымались. Их открыто разворовывали. Нередко возникали стычки, особенно там, где они не прекращались и до этого. Наводнение, как-никак, грянуло в разгар очередного кризиса, и, пусть оно изменило мировой порядок, старые распри все равно продолжались — причем бывало, что их выдавали за борьбу с наводнением.

Сакс Расселл прекрасно об этом знал и имел убеждение, что мировые войны 2061 года так и не избавили земную экономическую систему от ее основных недостатков. Он то и дело подчеркивал это во время встреч, каждый раз в своей странной манере, и Ниргалу казалось, что Сакс пытался убедить скептиков из ООН и наднациональных организаций в необходимости прибегнуть к методам «Праксиса», если они хотят выжить вместе со всей цивилизацией. Что их заботило сильнее — они сами или вся цивилизация, было не особо важно, как Сакс объяснил Ниргалу, когда они остались наедине. Даже если бы они установили какое-нибудь макиавеллистическое подобие системы «Праксиса» — уже в ближайшее время все будет одинаково, но до тех пор им нужно было как-то мирно сотрудничать.

И на каждой встрече он до боли сосредотачивался, был логичным и участливым, особенно по сравнению со своей глубокой задумчивостью во время перелета на Землю. А Сакс Расселл все-таки считался самим Терраформатором Марса, живым аватаром Великого Ученого, занимал важнейшее место в земной культуре. Ниргалу казалось, что он был кем-то вроде Далай-ламы от науки, непреходящей реинкарнацией воплощения научного духа, созданной культурой, которая будто могла принять только одного ученого за раз. В то же время для наднационалов Сакс служил главным создателем крупнейшего нового рынка в истории — и это было существенным дополнением к его ауре. А также, как указала Майя, он принадлежал к группе вернувшихся из мертвых, был одним из лидеров первой сотни.

Все это вместе, наряду с его странными запинаниями, помогло создать его образ для землян. Обычные затруднения речи превратили его в оракула; земляне, казалось, верили, что он рассуждал в такой возвышенной плоскости, что мог говорить только загадками. Наверное, они просто этого хотели. Такой они видели науку — ведь нынешняя теоретическая физика рассматривала реальность в виде ультрамикроскопических струнных петель, с идеальной симметричностью перемещающихся в десятке измерений. Поэтому люди и привыкли к тому, что физики были такими чудаковатыми. А растущая польза от переводческих искинов позволяла приспособиться к самым странным оборотам речи; почти все, с кем общался Ниргал, говорили по-английски, но каждый раз это был немного другой английский, так что Земля казалась ему скоплением идиолектов, где не было и двух человек, которые говорили бы одинаково.

Сакса же здесь слушали с предельной серьезностью.

— Наводнение служит отметкой переломного момента в истории, — сказал он однажды утром на большом общем собрании в зале заседаний Федерального дворца. — Оно стало природной революцией. На Земле изменились погодные условия, поверхность суши, морские течения. Размещение людей и животных. При таком положении просто нет причин пытаться восстановить допотопный мир. Да это и невозможно. Зато есть множество причин установить и усовершенствовать общественный порядок. Тот, что был раньше — не годится. Он приводил к кровопролитию, голоду, невольничеству, войне. К страданиям. Ненужным смертям. Пусть смерть будет всегда, но пусть она наступает для каждого как можно позднее. При завершении достойной жизни. В этом и состоит цель любого рационального общественного порядка. Поэтому мы рассматриваем наводнение как возможность… такую же, какая была на Марсе… возможность разорвать шаблон.

Представители ООН и советники наднационалов насупились при этих словах, но все равно слушали. И весь мир смотрел. Ниргал подумал, что все эти европейские лидеры не имели такого значения, как жители деревень, следившие за человеком с Марса по видео. А когда «Праксис», швейцарцы и их союзники по всему миру бросили все силы на помощь беженцам и стали проводить процедуру омоложения, люди повсюду сплотились воедино. Если можно было жить, спасая мир, если это сулило лучшую возможность для стабильности и долголетия, лучшее будущее для детей — то почему бы и нет? Почему нет? Что этим людям терять? Поздний наднациональный период принес выгоду части людей, но миллиарды оказались брошены или попали в непрерывно ухудшающееся положение.

Поэтому от наднационалов массово уходили сотрудники. Их не могли держать в заключении, их становилось тяжело запугать, и единственным способом их сохранить было создание программ наподобие той, что запустил «Праксис». И наднационалы последовали примеру — или просто говорили об этом. Майя была уверена, что они проводят лишь поверхностные изменения, нацеленные на подражание «Праксису» и, как следствие, на сохранение своих работников и прибыли. Но возможно, что и Сакс был прав, и они не способны контролировать ситуацию и заведут новый порядок вопреки своей воле.

Это Ниргал и решил заявить с трибуны в просторной боковой комнате Федерального дворца, когда у него появилась одна из немногих возможностей выступить на пресс-конференции. Стоя на подиуме и глядя на полную комнату репортеров и делегатов — такую не похожую на импровизированный стол на павлинском складе, не похожую на комплекс в тринидадских джунглях, не похожую на сцену посреди массы людей в ту безумную ночь в Берроузе, — Ниргал вдруг осознал, что его роль во всем этом заключалась в том, чтобы быть молодым марсианином, голосом нового мира. Он мог оставить здравомыслие Майе и Саксу и предложить им инопланетную точку зрения.

— Все будет хорошо, — сказал он, обводя взглядом так много людей, как только мог. — Каждое мгновение истории включает в себя смесь архаичных элементов, со всех периодов прошлого, начиная с самых первобытных времен. Настоящее всегда складывается из этих всевозможных архаичных элементов. До сих пор остались рыцари, которые прискакивают на конях и забирают зерно у крестьян. Как остались и гильдии, и племена. Сейчас мы видим, как много людей бросают работу, чтобы участвовать в борьбе с бедствием. Это уже внове, но это то же, что паломничество. Они хотят быть паломниками, следовать духовной цели, заниматься настоящим делом — важным делом. И больше не дадут никому себя ограбить. Те из вас, кто представляет аристократию, обеспокоены. Возможно, вам придется работать на себя и этим жить. Жить так же, как все остальные. И это правда — так и случится. Но все будет хорошо — даже для вас. Все хорошо в меру. И когда все равны между собой, вашим детям будет безопаснее всего. Всемирное распространение процедуры омоложения мы сейчас считаем важнейшим условием для установления демократии. Более того, это — ее физическое воплощение. Здоровье — оно для всех. И когда это произойдет, то вспышка позитивной человеческой энергии преобразует Землю буквально за несколько лет.

Кто-то поднялся и спросил его о возможности резкого роста численности населения.

— Да, конечно, — кивнул Ниргал. — Это реальная проблема. Не нужно много понимать в демографии, чтобы уяснить, что, если старики перестанут умирать, а дети продолжат рождаться, население быстро разрастется до немыслимых чисел. Неподъемных чисел, которые приведут к катастрофе. Итак. Об этом нужно думать уже сейчас. Рождаемость необходимо просто сократить, по крайней мере, на какое-то время. Это не та ситуация, что будет длиться вечно. Процедура омоложения не дает бессмертия. Первые поколения, которые ее прошли, в конечном счете умрут. И в этом лежит решение проблемы. Скажем, сейчас на обеих планетах проживает пятнадцать миллиардов человек. Это значит, что мы уже начинаем с невыгодного положения. Но, если вы собираетесь заводить детей, вам не на что жаловаться, ведь это ваше долголетие приводит к проблеме, а родительство есть родительство — неважно, один у вас ребенок или десять. Так что если, скажем, каждая семья заведет всего по ребенку, то получится только один ребенок на каждых двух человек предыдущего поколения. Тогда, скажем, выходит семь с половиной миллиардов детей от родителей нынешнего поколения. И конечно, все они пройдут процедуру омоложения и станут наслаждаться всеми богатствами мира. У них будет четыре миллиарда детей, у тех — два миллиарда и так далее. Все они будут жить одновременно, и население будет постоянно расти, но все медленнее и медленнее. А потом, в какой-то момент, может, через сто лет, может, через тысячу, первое поколение умрет. Это может случиться за сравнительно короткий отрезок времени, но быстро ли, медленно ли, и все-таки, когда это произойдет, общая численность населения сократитсяпочти вдвое. Тогда люди посмотрят на ситуацию, на инфраструктуру, на среду обеих планет — и на вместимость всей Солнечной системы. Когда самых многочисленных поколений не станет, люди, вероятно, смогут заводить по двое детей, то есть произойдет замещение и установится равновесное состояние. Или что угодно. Когда они окажутся перед таким выбором, кризис перенаселения будет уже позади. Хотя, возможно, этого придется ждать еще тысячу лет.

Ниргал замолчал и осмотрел слушателей: люди восхищенно смотрели на него, не произнося ни звука. Он обвел присутствующих рукой.

— А до тех пор мы должны помогать друг другу. Мы должны держать себя в руках, заботиться о планете. И здесь, в этой части, Марс может помочь Земле. Во-первых, мы являем собой эксперимент как раз на тему того, как нужно заботиться о планете. Все знают, что там происходит, и могут извлечь оттуда некоторые уроки. Затем, что еще важнее, значительная часть людей может переселиться на Марс, хотя большинство населения навсегда останется здесь. Это облегчит положение, и мы будем рады их принять. Перед нами стоит долг принять столько людей, сколько нам по силам, потому что мы, живущие на Марсе, все еще земляне и все это нас тоже касается. Земля и Марс — да и другие обитаемые объекты Солнечной системы, хоть они и не такие крупные, зато их много. А если использовать их все, действуя сообща, мы переживем те годы, которые нужны для решения проблемы перенаселения. И перейдем в золотую эпоху.


Речь Ниргала в тот день произвела впечатление и даже вызвала целую бурю в медиа. Во все последующие дни он вел переговоры с одной группой за другой, развивая идеи, которые впервые выразил на этой встрече. Эта работа здорово отнимала силы, и спустя несколько недель, проведенных таким образом, он выглянул из окна своей спальни, увидел там безоблачное утро и попросил охрану организовать ему экскурсию. Те согласились сообщить людям в Берне, что он отправился в частный тур, после чего сели в поезд и отправились в Альпы.

Поезд направлялся к югу от Берна, вдоль продолговатого и голубого Тунского озера, окаймленного крутыми травянистыми лугами, насыпями и серыми гранитными пиками. Домики в приозерных городах были увенчаны черепичной кровлей, а еще выше тянулись вековые деревья и даже старинный замок — и все находилось в превосходном состоянии. Между поселениями простирались зеленые пастбища, усеянные крупными деревянными фермерскими домами, из каждого окна и балкона которых выглядывали красные гвоздики в цветочных горшках. Как объяснили Ниргалу, их стиль не менялся уже пятьсот лет. Он врос корнями в эту землю, будто что-то совершенно естественное. Зеленые пастбища были очищены от деревьев и камней — когда-то здесь росли леса, но люди терраформировали эти места, создав огромные луга, чтобы прокормить скот. Такое земледелие не имело экономического смысла в капиталистическом его понимании, но швейцарцы все равно содержали эти фермы, потому что считали это важным или красивым, а то и тем, и другим. Это же швейцарцы. «Существуют ценности, которые выше экономических», — уверял Влад на собрании на Марсе, и теперь Ниргал видел, что на Земле есть люди, действительно верящие в это — по крайней мере, отчасти. «Wertewandel», — говорили в Берне, переоценка ценностей, хотя это могла быть и эволюция ценностей или возврат к ним. Это было скорее постепенное изменение, чем прерывистое равновесие. Эти крупные, плывущие на зеленых волнах фермы служили примером прекрасного архаизма, который продолжал существовать так долго, что эти высокогорные, отрезанные от мира долины уже показывали остальным, как жить. Желтый луч солнца прорезал облака и падал на холм позади одной из таких ферм, так что луг сиял, как изумруд, настолько насыщенным цветом, что у Ниргала вскружилась голова: тяжело было сосредоточить взгляд на такой яркой зелени!

Словно сошедший с какого-нибудь герба холм исчез, и в окне появились новые — одна зеленая волна за другой, сияющие каждая в своей действительности. В городке под названием Интерлакен поезд, повернув, начал подниматься по такой крутой долине, что кое-где пути проходили по туннелям внутри скалистых склонов, закручиваясь по спирали на все триста шестьдесят градусов, а затем возвращались к солнцу, и голова поезда снова лишь чуть-чуть возвышалась над его хвостом. Поезд мчался по обычным путям, а не по магнитным, так как швейцарцы не считали новые технологии стоящими того, чтобы производить замену того, что уже у них имелось. Поэтому поезд вибрировал и даже качался из стороны в сторону, грохотал и скрежетал, поднимаясь вверх по склону.

Они остановились в Гриндельвальде, и на станции Ниргал проследовал за своими сопровождающими в меньший поезд, который повез их в гору, прямо под огромной северной стеной Эйгера. Оттуда он увидел, что вершина простиралась всего на несколько сотен метров вверх, тогда как с расстояния в пятьдесят километров, из бернского Чудовища, она казалась куда более значительной. Теперь же он терпеливо ждал, пока маленький поезд прогрохочет по туннелю в самой горе и проделает свои кульбиты в темноте при одном только внутреннем освещении и мелькающих огоньках с одной из сторон туннеля. Его сопровождающие, порядка десяти человек, говорили между собой низкими гортанными голосами на швейцарском диалекте немецкого.

Когда они снова оказались на свету, была уже станция Юнгфрауйох, «самая высокая железнодорожная станция в Европе», как гласил знак на шести языках, — и неудивительно, ведь она располагалась в ледяном проходе между двумя крупнейшими вершинами Мёнх и Юнгфрау, на высоте 3454 метра над уровнем моря, и служила конечной станцией.

Ниргал покинул вагон — сопровождающие следом за ним — и сошел со станции на узкую террасу снаружи ее здания. Температура была около 270 градусов по Кельвину, воздух — разреженным, чистым, свежим — лучшим, каким ему приходилось дышать с тех пор, как он покинул Марс. От него слезились глаза, и это чувство было таким знакомым! Ах, значит, вот это место!

Ниргал надел солнечные очки, но все равно глаза ослеплял яркий свет. Небо имело темно-кобальтовый оттенок. Снег покрывал бо́льшую часть горных склонов, но сквозь него повсюду проглядывал гранит — особенно на северных сторонах, где склоны были слишком крутыми, чтобы его удерживать. Здесь Альпы совсем не напоминали марсианские уступы: каждая каменная глыба имела собственный вид, была отделена от остальных значительным пространством, в том числе ледниковыми долинами, представлявшими собой огромные U-образные провалы. К северу эти макротраншеи лежали далеко внизу, были насыщены зеленью или даже заполнены озерами. К югу же — располагались повыше и были заняты только снегом, льдом и камнями. Ветер в этот день дул с южной стороны, а потому приносил ледяной холод.

На дне ледяной долины, лежавшей к югу от прохода, Ниргал различил огромное неровное белое плато, куда из окружающих высоких бассейнов собирались ледники, образуя огромное место слияния. Как объяснили Ниргалу, это был Конкордиаплац. Здесь встречались четыре крупных ледника, которые затем стекали к югу в Большой Алечский ледник, самый протяженный в Швейцарии.

Ниргал спустился к краю террасы, чтобы увидеть как можно больше этого ледяного хаоса. На дальнем ее конце он заметил ступенчатую тропу, высеченную в жестком снеге южной стены, там, где она восходила к проходу. Тропа вела к леднику, находившемуся под ними, а оттуда — к Конкордиаплацу.

Ниргал попросил своих компаньонов подождать его на станции — он хотел прогуляться один. Те воспротивились, но летом на леднике не было снега, трещины были на виду, а следы — вполне различимыми для них. К тому же в этот прохладный летний день внизу никого не было. Его охранники все же колебались, и двое настояли на том, чтобы пойти с ним, хотя бы часть пути, чуть поодаль — просто на всякий случай.

Наконец Ниргал согласился на их компромисс и, подняв капюшон, принялся спускаться по ледяным лестницам. Спускаться было не очень приятно, но в конце концов он вышел на более ровный простор Юнгфрауфирна. Хребты, служившие стенами этой снежной долины, уходили к югу от Юнгфрау и Мёнха, соответственно, а затем, еще через несколько километров, резко опускались к Конкордиаплацу. С тропы их скалы казались черными — по-видимому, на контрасте с ярким снегом. Тут и там среди его белизны виднелись участки слабого розового оттенка — это были лишайники. Жизнь теплилась даже здесь — пусть и была едва заметна. Бо́льшую часть пути его окружала смесь чистых белого и черного, тогда как сверху нависал купол цвета берлинской лазури, а из Конкордиаплаца поднимался пронизывающий ветер. Он хотел спуститься на Конкордиаплац и осмотреться оттуда, но не знал, успеет ли сделать это за день: было очень трудно судить о расстояниях, плато могло оказаться гораздо дальше, чем казалось. Но он мог идти, пока солнце не проделало бы половины пути к западному горизонту, а потом повернуть обратно. И он стал быстро спускаться по зернистому льду, ощущая, будто внутри него сидит еще один человек, а еще — двоих охранников, которые шли ему вслед в паре сотен метров позади.

Довольно долго он просто шел. Это было не так уж тяжело. Бугристая поверхность льда хрустела под его коричневыми ботинками. Верхний его слой, несмотря на солнце, размягчился на солнце. Лед был слишком ярким, чтобы смотреть под ноги, даже сквозь солнечные очки. Пока он шел, льдинки отскакивали от него и чернели в воздухе.

Хребты, что высились справа и слева от него, начали понижаться. Он выходил на Конкордиаплац. Глядя вверх, он видел, как ледники уводили к другим высоким каньонам, словно ледяные пальцы на руке, тянущейся в солнцу. Запястье же тянулось к югу, где начинался Большой Алечский ледник. Сам он стоял на белой ладони, раскрытой к солнцу, возле линии жизни, получившейся из валунов. Лед здесь был с ямками и буграми и имел голубоватый оттенок.

Его подхватил ветер, закружив у него в сердце; он медленно повернулся, словно был маленькой планетой или волчком, собирающимся вот-вот упасть, попытался принять его на себя, встретить его как следует. А вокруг все такое большое, яркое, ветреное и просторное, сокрушительно тяжелое. Истинная масса белого мира! И при этом здесь присутствовала тьма, будто часть космического вакуума, проглядывавшая сквозь все небо. Он снял очки, чтобы увидеть, как все это выглядело на самом деле, и свет оказался таким резким и слепящим, что ему пришлось зажмуриться и прикрыть глаза рукой. И все равно четкие белые полосы продолжали пульсировать у него перед глазами, и даже остаточные образы вызывали сильную боль.

— Ай! — вскрикнул он и рассмеялся, решив попробовать еще раз после того, как ощущения смягчатся, но прежде, чем его зрачки снова расширятся. И он так и сделал, но вторая попытка оказалась столь же неудачной, что и первая. «Как смеешь ты смотреть на мой истинный облик?!» — безмолвно восклицал ему этот мир.

— Боже, — расчувствовался он. — Ка вау.

Он надел очки, не открывая глаз, и стал смотреть сквозь прыгающие остаточные образы. Постепенно из пульсирующих полос черного, белого и неоново-зеленого проявился девственный ледяной и скалистый пейзаж. Белый и зеленый. Значит, мир был белым. Пустой мир в безжизненной вселенной. Это место было столь же значительным, что и марсианские первозданные пустыни. Оно было таким же крупным и даже крупнее — благодаря далеким горизонтам и давящей гравитации. И более резким, более белым, даже более ветреным и холодным. Господи, ветер буквально пронзал его сердце: внезапное осознание того, что Земля была настолько огромна, что в многообразии ее территорий существовали даже более марсианские места, чем имелись на самом Марсе — что она была во многом прекраснее, что она превосходила Марс даже в своей похожести на него!

Эта мысль потрясла Ниргала. Он лишь стоял и смотрел перед собой, пытаясь ее осознать. Ветер словно умолк. Замер и весь мир. Ничто не двигалось, не издавало ни звука.

Заметив наступившую тишину, он начал вслушиваться в нее, но ничего не мог расслышать, только сама тишина становилась все более осязаемой. Она не была похожа ни на что из того, что ему доводилось слышать прежде. Он задумался: на Марсе он всегда был либо в куполе, либо выходил в костюме — всегда в окружении машин и механизмов, за исключением редких прогулок по поверхности, которые устраивал в последние годы. Но и тогда всегда слышал либо ветер, либо машины, находившиеся поблизости. Он их просто не замечал. А сейчас стояла глубокая тишина, тишина самой вселенной. И это было совершенно невообразимо.

А потом он снова начал слышать звуки. Кровь в ушах. Воздух, проходящий через нос. Тихий шелест собственных мыслей — казалось, они тоже издавали звуки. Его тело, начиненное органическими насосами, вентиляторами и генераторами. Все эти механизмы находились внутри него и тоже шумели. Только теперь он был свободен от всего на свете, и в этой совершенной тишине мог слышать только себя, единственного во всем мире — свое свободное тело, стоящее на матери Земле, свободный от скал и от льдов. Мать Земля… Он подумал о Хироко, но уже без той скорби, что разрывала его сердце в Тринидаде. Когда он вернется на Марс, он сможет жить прямо вот так. Сможет выходить в тишине, абсолютно свободный, на открытое пространство, обдуваемый ветром, в чистой безжизненной белизне под темно-голубым куполом неба, в котором голубой цвет, цвет кислорода, будет символизировать саму жизнь. Венчая всю эту белизну. Словно некий знак. Белый и зеленый, только здесь вместо зеленого был голубой.

И тени. Среди тусклых следовых образов лежали длинные тени, тянущиеся с западной стороны. До Юнгфрауйоха было далеко, да и располагался он намного ниже. Ниргал повернулся и начал подниматься по Юнгфрауфирну. Его двое спутников, находившиеся вдалеке выше по тропе, кивнули и, повернув вверх, тоже прибавили шагу.

Довольно скоро они оказались в тени хребта с запада, потеряв солнце из виду до конца этого дня. Ветер теперь задувал им в спины, подгоняя вперед. Стало по-настоящему холодно. Но такая температура была ему привычна, как и этот воздух, лишь слегка разреженный. И несмотря на вес, ощущавшийся внутри него, он начал взбираться по хрупкому уплотненному льду легкой трусцой, ощущая, как его бедра реагируют на нагрузку, переходят в свой старый ритм лунг-гом-па, легкие работают в полную силу, равно как и сердце, также старавшееся справиться с дополнительным весом. Но он был достаточно силен, а это был один из высокогорных марсоподобных регионов Земли, и он хрустел ногами по льду, с каждой минутой чувствуя себя все сильнее, потрясенный, возбужденный, трепещущий перед этой невероятной планетой, где было столько белизны и столько зелени, чья орбита была расположена так изящно, что зелень разливалась от уровня моря, а когда достигала высоты трех тысяч метров, ее устилала белизна — и это составляло естественную зону жизни шириной в эти три тысячи. И Земля вращалась как раз в этой тонкой и воздушной биосфере, ограниченной несколькими тысячами метров, по орбите со средним радиусом в 150 миллионов километров. Это было слишком прекрасно, чтобы в это поверить.

От напряжения Ниргал начал чувствовать покалывание в коже, по телу распространилось тепло, достав даже до пальцев ног. Он начинал потеть. Холодный воздух ощутимо придавал сил; он чувствовал, что взял темп, который мог сохранять часами, но, увы, в этом не было необходимости: впереди и чуть выше простиралась снежная лестница с перилами из канатов. Его сопровождающие его опередили и уже поднимались по последнему склону. Скоро там, на этой маленькой то ли железнодорожной, то ли космической станции, должен будет оказаться и он. Ох уж эти швейцарцы, о чем они думали, когда это строили?! Этот громадный Конкордиаплац можно посетить, всего на день выехав из столицы! Неудивительно, что им так нравится Марс: они больше всех похожи здесь на марсиан — строители, терраформирователи, любители прохладного разреженного воздуха.

И, преисполненный симпатии к ним, он вышел на террасу, оказался на станции, где пот вдруг хлынул с него ручьем, а когда приблизился к своей группе и остальным пассажирам, ожидавшим следующего поезда, он весь так лучился счастьем, что хмурые взгляды его спутников (он видел, что ожидание их утомило) сошли с их лиц, и они, переглянувшись, заулыбались и понимающе закачали головами: мол, что тут поделаешь? Им оставалось лишь ухмыляться и наблюдать за происходящим с ним — они все побывали впервые в Альпах еще молодыми, в один из таких же солнечных летних дней, ощущали такое же воодушевление и помнили, каково это. И они просто пожимали ему руку, обнимали и двинулись дальше, проводя в поезд, ведь как бы то ни было, не стоило заставлять поезд ждать. А когда тот набрал ход, обратили внимание на его горячие руки и лицо, стали спрашивать, куда он ходил, и рассказали, сколько он прошел километров и на какой был высоте. Передали ему флягу со шнапсом. Когда же поезд вошел в боковой туннель, что тянулся по северной стороне Эйгера, они рассказали Ниргалу историю о неудачной попытке спасения обреченных нацистских альпинистов. Та сильно его впечатлила, и они сами пришли в восторг. И только после этого, наконец, расселись по светлым отсекам поезда, который со свистом спускался по грубому гранитному туннелю.

Ниргал стоял в конце своего вагона и смотрел на проносящуюся мимо породу, взорванную динамитом, а когда они снова вырвались на свет, поднял глаза на неясно вырисовывающуюся стену Эйгера. Рядом с ним остановился пассажир, шедший в следующий вагон.

— Удивительно видеть вас здесь, должен признаться, — заметил он с необычным британским акцентом. — Только на прошлой неделе я столкнулся с вашей матерью.

— С моей матерью? — ответил Ниргал в замешательстве.

— Да, Хироко Ай. Верно же? Она была в Англии, работала с некоторыми людьми в устье Темзы. Я видел ее, когда там проезжал. Удивительное совпадение встретить теперь и вас здесь, должен признаться. Так и хочется подумать, что скоро я начну то и дело видеть маленьких красных человечков.

Мужчина рассмеялся над своими словами и двинулся к следующему вагону.

— Эй! — позвал Ниргал. — Подождите!

Но тот лишь на секунду остановился.

— Нет-нет, — проговорил он через плечо. — Я не хотел вмешиваться… да и вообще, это все, что мне известно. Вам стоит ее поискать, может быть, в Ширнессе…

Затем поезд остановился на станции в Клайне-Шайдеге, и мужчина выскочил в следующий вагон через открытую дверь. Когда Ниргал попытался проследовать за ним, путь ему преградили другие люди, а охрана принялась объяснять, что ему нужно сейчас же доехать до Гриндельвальда, если он хотел попасть домой в эту ночь. С ними Ниргал поспорить не мог. Но, выглянув из окна, когда они тронулись со станции, он снова увидел заговорившего с ним британца — тот быстрым шагом спускался по тропе в сторону какой-то тенистой долины.

* * *
Он приземлился в крупном аэропорту на юге Англии, откуда его повезли на северо-запад в город, который его спутники назвали Фавершам. За ним дороги и мосты были затоплены. Он распорядился, чтобы его визит остался в секрете, а сопровождением его здесь оказался полицейский отряд, больше напоминавший ему представителей сил безопасности ВП ООН, чем его швейцарскую охрану: восемь мужчин и две женщины, молчаливые, с пристальными взглядами, все в себе. Когда они услышали, что он намеревался сделать, то захотели найти Хироко, разослав своих людей, чтобы те опросили местных. Но Ниргал был уверен, что это лишь заставит ее скрыться, и настоял на том, чтобы отправиться на поиски без лишнего шума. И ему удалось их убедить.

Они въехали при сером рассвете, оказавшись в новой приморской части города, теперь находившейся прямо посреди зданий: кое-где тянулись линии сложенных в кучу мешков с песком между размокшими стенами, кое-где — просто сырые улицы, подтопленные темной водой, доходящей до самого горизонта. То тут, то там над грязными лужами валялись деревянные доски.

На дальней стороне одной из линий мешков начиналась бурая вода, за которой уже не было зданий, а к решетке окна, наполовину скрытого под грязной пеной, было привязано несколько лодок. Ниргал проследовал за одним из своих сопровождающих к большой гребной лодке и поздоровался с поджарым мужчиной с румяным лицом и в грязной кепке, низко натянутой на лоб. Очевидно, он служил своего рода водным полицейским. Мужчина вяло подал Ниргалу руку, и они отчалили, двинувшись по мутной воде. За ними плыли еще три лодки с остальными охранниками Ниргала, тревожно посматривающими по сторонам. Гребец в главной лодке что-то сказал, и Ниргал попросил его повторить: его речь звучала так, словно у него было всего полязыка.

— Вы говорите на кокни? — спросил Ниргал.

— Кокни, — улыбнулся тот.

Ниргал улыбнулся в ответ и пожал плечами. Это слово он вспомнил из какой-то книги и не знал его точного значения. Он слышал тысячи разных диалектов английского, но этот он едва понимал. Мужчина стал говорить медленнее, что мало помогло. Он описывал район, из которого они выплыли, и указывал на что-то; здания были затоплены почти по самые крыши.

— Ракушки, — произнес он несколько раз, указывая веслами.

Они причалили к плавучему доку, привязали лодку к чему-то напоминавшему дорожный знак с надписью «OARE»[143]. В доке уже стояло несколько лодок покрупнее. Водный полицейский привязал свою к одной из них и указал на металлический трап, приваренный к ее ржавому борту.

— Проходите.

Ниргал взобрался на борт. На палубе стоял мужчина такого малого роста, что ему пришлось вытянуться, чтобы пожать Ниргалу руку, хотя рукопожатие у него оказалось крепким.

— Значит, вы марсианин? — проговорил он голосом таким же живым, как и у гребца, но понять его почему-то оказалось гораздо легче. — Добро пожаловать на борт нашего маленького исследовательского судна! Я слыхал, вы приехали поохотиться на старую азиатку?

— Да, — ответил Ниргал, чувствуя, как у него быстрее забилось сердце. — Она японка.

— Хм-м, — мужчина сдвинул брови. — Я видел ее лишь раз, но все-таки не назвал бы ее японкой, она, скорее, откуда-нибудь из Бангладеш. Азиаты теперь повсюду, с тех пор как началось наводнение. Хотя кто ее знает, да?

На борт поднялась четверка сопровождающих Ниргала, и хозяин судна нажал кнопку запуска двигателя, повернул штурвал и уставился вперед. Корма слегка опустилась в воду, их закачало, и затем они наконец начали удаляться от затопленных зданий. Небо затянули низкие тучи и, как и море, оно было коричнево-серым.

— Мы выйдем за причал, — проговорил маленький капитан.

Ниргал кивнул и спросил:

— Как вас зовут?

— Блай. Б-Л-А-Й.

— А я Ниргал.

Мужчина также ответил кивком.

— Значит, это были доки? — спросил Ниргал.

— Это Фавершам. Здесь были болота — Хэм, Магден… И так до самого острова Шепп. Тут шла протока Суол. Скорее топь, чем река, если вы понимаете, о чем я. А сейчас если выбраться сюда в ветреный день, то здесь все равно что Северное море. А Шеппи — не более чем холм, который виден и отсюда. Теперь это настоящий остров.

— А там, где вы видели… — Ниргал не знал, как ее назвать.

— Ваша азиатская бабуля прибыла на пароме из Флиссингена в Ширнесс, на другую сторону этого острова. Темза сейчас затопила улицы в Ширнессе и Минстере, а во время прилива вода там поднимается до самых крыш. Сейчас мы в Магден-Марш, и нам нужно обогнуть Шелл-Несс — а то в Суоле можно увязнуть.

Вокруг них повсюду плескалась грязная вода, изборожденная длинными извилистыми полосами желтеющей пены. На горизонте же она была серой. Блай крутанул штурвал, и они порезали короткие крутые волны. Лодка покачнулась и заходила ходуном вверх-вниз, вверх-вниз. Ниргалу никогда еще не доводилось плавать. Сверху же нависали серые тучи, и между их нижними кромками и рябью воды оставалась совсем узкая полоска чистого неба. Лодка кренилась то в одну сторону, то в другую, балансируя, как поплавок. Это был жидкий мир.

— Так гораздо ближе, чем было раньше, — заметил из-за штурвала капитан Блай. — Будь вода почище, прямо под нами был бы виден Сэйес-корт.

— Какая здесь глубина? — спросил Ниргал.

— Смотря какой прилив. Перед наводнением весь этот остров был где-то на дюйм выше уровня моря, так что насколько оно поднимается, такая же тут и глубина. Сейчас вроде говорят, двадцать пять футов. Больше, чем нужно этой старушке, это уж точно. У нее очень малая осадка.

Он повернул штурвал вправо, и волны ударили по борту так, что лодка несколько раз клюнула носом.

— Вон, пять метров, — он указал рукой. — Харти Марш. Видишь там картофельную грядку, где вода бурлит? Как будто великан утонул и его похоронили в грязи.

— А сейчас прилив?

— Да, почти полный. Через полчаса начнет спадать.

— Трудно поверить, что Луна может так сильно притягивать океан.

— Что, не веришь в гравитацию?

— О, вполне верю: она прямо сейчас давит на меня. Просто трудно поверить, что что-то находящееся так далеко может так сильно к себе притягивать.

— Хм-м, — отозвался капитан, вглядываясь в мглу, что застилала обзор впереди. — Я сейчас расскажу, во что трудно поверить. Трудно поверить в то, что кучка айсбергов может выместить столько воды, что океаны по всему миру поднимутся так, как поднялись.

— Да, в это трудно поверить.

— Поразительно, но это правда. Но доказательство здесь, перед нами. А вот вам и туман.

— Погодные условия тоже стали хуже, чем вы привыкли?

Капитан усмехнулся.

— Я бы сказал, несоизмеримо хуже.

Туман плыл мимо них влажной пеленой, а вода дымилась и шипела. Разглядеть что-то было трудно. Вдруг Ниргала озарило счастье, даже несмотря на неприятные ощущения в желудке при каждом замедлении хода между гребнями волн. Он плыл по водному миру, и свет, наконец, стал терпимым. Впервые с тех пор, как он прибыл на Землю, он мог перестать щуриться.

Капитан снова повернул штурвал, и они поплыли уже вместе с волнами на северо-запад, к устью Темзы. Слева по борту из буро-зеленой воды виднелся буро-зеленый гребень, весь застроенный зданиями.

— Это Минстер. Точнее, то, что от него осталось. Он был единственным высоким участком на острове. А Ширнесс вон там — где что-то торчит из воды.

Под низко опустившейся дымкой Ниргал увидел что-то вроде черного рифа в белой пенистой воде, разлетавшейся брызгами во все стороны.

— Это Ширнесс?

— Ага.

— Оттуда все уехали в Минстер?

— Или еще куда-нибудь. В Ширнессе жило порядочно упрямцев.

Затем капитан переключил все внимание на то, чтобы провести лодку сквозь затопленную приморскую часть Минстера. В том месте, где линия верхушек крыш выступала над волнами, стояло крупное здание без крыши и выходящей к морю стены, и между тремя оставшимися стенами стояла вода, а перекрытия верхних этажей служили доком. Здесь было пришвартовано три рыбацких судна, и, когда они подошли, несколько мужчин, находившихся там, взглянули на них и помахали руками.

— Кто это? — спросил один из них, когда Блай, замедлившись, входил в док.

— Он из марсиан. Мы ищем ту азиатку, которая помогала в Ширнессе на той неделе, не видели ее?

— В последнее время нет. Уже, наверное, пару месяцев. Я слышал, она уехала в Саутенд. В окрестностях должны знать.

Блай кивнул.

— Хочешь осмотреть Минстер? — спросил он у Ниргала.

Ниргал нахмурился.

— Я бы лучше встретился с людьми, которые могут подсказать, где она.

— Ага.

Блай вывел лодку из дока и развернул ее. Ниргал смотрел на ее окна, обшитые досками и залепленные пластырем, полки на стене каюты, записки, приколотые к балке. Когда они миновали затопленный Минстер, Блай взял микрофон на спиральном шнуре, нажал какие-то кнопки и провел несколько коротких сеансов связи. О чем говорили, Ниргал не разобрал: непонятные фразы перемежались с ответами, выплывающими из помех.

— Пойдем в Ширнесс. Прилив позволяет.

И они направились прямо в белую воду, где пена затянула затопленный город и медленно тянулась по улицам. В центре ее вода была спокойнее. Из серой жижи выглядывали дымовые трубы и телефонные столбы, и Ниргал пару раз заметил внизу очертания домов и строений, но вверху вода была такой пенистой, а внизу такой густой, что видно было совсем не много: скат крыши, намек на тротуар, слепое окно.

На дальней стороне города находился плавучий док, прикрепленный к бетонному столбу, выпирающему среди волн прибоя.

— Это старый паромный причал. Одну его секцию отрезали и пустили на воду, а теперь еще откачали его офисы внизу и опять их заняли.

— Заняли?

— Увидишь.

Блай соскочил на качающийся планширь и протянул руку Ниргалу, но тот, выпрыгнув, все равно припал на одно колено.

— Давай, Человек-Паук. Идем вниз.

Бетонный столб, к которому крепился док, доставал человеку до груди. Как оказалось, он был полым, и по внутренней его стороне вниз уходила металлическая лестница. В пазах висели электрические лампочки на обрезиненном шнуре, обвивавшем один столб лестницы. Бетонный цилиндр тянулся вниз метра на три, но лестница на этом не заканчивалась и переходила в большой отсек, теплый, сырой, с рыбным запахом и шумом генераторов, работавших в соседнем помещении или здании. Стены, пол, потолки и окна были покрыты чем-то, что оказалось слоем прозрачного пластика. Они находились в каком-то пузыре из этого прозрачного материала, тогда как снаружи окон была вода, мутная и бурая, пузырящаяся, как помои в раковине.

На лице Ниргала отчетливо отразилось удивление. Блай, увидев это, улыбнулся и сказал:

— Это было хорошее, прочное строение. А изоляция сделана из материала, похожего на ту шатровую ткань, что вы используете на Марсе, только эта затвердевает. Здесь у нас заняли таким образом несколько зданий, которые были подходящего размера и на нужной глубине. Вставляли трубку и все — надували, как стекло. И многие, кто жил в Ширнессе, туда вернулись и плавают между доков и своих крыш. Мы называем их людьми прилива. Они считают, что лучше так, чем просить милостыню где-нибудь в Англии.

— А на что они живут?

— Рыбачат, как и всегда. И спасают суда. Эй, Карна! Вот мой марсианин, поздоровайся. Там, откуда он прибыл, он еще считается мелковатым! Зови его Человек-Паук.

— Это ж Ниргал, да? Дерите меня черти, если я стану звать Ниргала Человеком-Пауком, когда он попал ко мне в гости!

И мужчина, темноволосый и смуглый, похожий на азиата лишь внешне, но не акцентом, учтиво пожал Ниргалу руку.

Комната была ярко освещена парой огромных прожекторов, направленных на потолок. Блестящий пол был весь заставлен столами, скамьями, техникой на всех этапах сборки — лодочными моторами, насосами, генераторами, катушками, чем-то неизвестным Ниргалу. Работающие сейчас генераторы стояли дальше по коридору, но это, казалось, ничуть не спасало от шума. Ниргал подошел к стене, чтобы получше рассмотреть изоляционный материал. Как ему сказали друзья Блая, толщиной он был всего в несколько молекул, но мог выдерживать тысячи фунтов давления. Ниргал представил, что каждый фунт — это как удар кулаком, и он мог выдержать их тысячи.

— Эти пузыри останутся здесь, даже когда не будет никакого бетона.

Он спросил насчет Хироко. Карна пожал плечами.

— Я и не знал, как ее зовут. Думал, она тамилка, из южной Индии. И я слышал, она уехала в Саутенд.

— Это она помогла тут все устроить?

— Ага. Привезла эти пузыри из Флиссингена — она и еще несколько таких же. Они тут здорово поработали, мы-то гнездились в Хай-Холстоу, пока они не явились.

— А зачем они приехали?

— Не знаю. Но явно были из какой-то береговой группы поддержки, — он усмехнулся. — Хотя они приехали не за этим. А то выглядело так, будто они просто ездили по побережью и строили всякое из обломков ради удовольствия. Межприливная цивилизация, вот как они это называли. Шутили, как обычно.

— Эй, Карнасингх, эй, Блай! Хороший денек, ага?

— Ага.

— Как насчет трески?

Следующая комната оказалась кухней, где обеденная зона была заставлена столами и скамейками. За едой сидело человек пятьдесят, и Карна, крикнув: «Эй!» — громко представил всем Ниргала. Его поприветствовали разобщенным бормотанием. Все были поглощены едой — большими мисками рыбного рагу, которое они зачерпывали из огромной кастрюли черными котелками, которые выглядели так, будто ими постоянно пользовались уже несколько веков. Ниргал сел с ними, ему наполнили чистую миску, опустошив котелок, — рагу оказалось хорошим. Хлеб же был твердым, как сама столешница. Лица людей выглядели грубыми, щербатыми, просоленными. И подрумяненными — у тех, кто не был смуглым. Ниргалу еще не приходилось видеть таких неприглядных лиц, высушенных и утомленных суровой земной жизнью со всеми ее тягостями. Громкая болтовня, взрывы смеха, крики — генераторы были еле слышны. Потом все стали подходить, чтобы пожать Ниргалу руку и посмотреть на него вблизи. Некоторые из них видели азиатку и ее друзей и с воодушевлением описывали ее. Но никому из них она даже не назвала своего имени. По-английски она говорила хорошо — медленно и четко.

— А думал, она пакистанка. У нее такие восточные глаза, если вы понимаете, о чем я. Не как у вас, без этой складочки около носа.

— Эпикантальная складка, дубина ты этакий.

Ниргал чувствовал, что сердце у него забилось сильнее. В комнате было жарко и душно.

— А люди, что были с ней?

Некоторые из них были с Востока. Азиаты. И только один или двое белых.

— А высокие были? — спросил Ниргал. — Как я?

Ни одного. Хотя… Если группа Хироко и вернулась на Землю, то молодые, скорее всего, остались бы на Марсе. Даже Хироко не смогла бы уговорить их всех на такой шаг. Разве мог Франц покинуть Марс? А Нанеди? Ниргал в этом сомневался. Вернуться на Землю в час нужды… старики могли и слетать. Да, это было похоже на Хироко: он мог представить, как она плавала по новым берегам и снова обустраивала жилища.

— Они уехали в Саутенд. Собирались идти вверх по побережью.

Ниргал взглянул на Блая, и тот кивнул: можно проделать то же самое.

Но сопровождающие Ниргала хотели сначала все проверить, кое-что проработать. Тем временем Блай и его друзья говорили о различных подводных спасательных проектах, и когда он услышал, что телохранители Ниргала предлагают отложить дела, то спросил его, не желает ли он увидеть такую операцию, которую проведут следующим утром, — «хотя в этом, конечно, маловато приятного». Ниргал согласился, охрана не возражала при условии, что кто-нибудь из охранников пойдет с ними. Все поддержали идею.

Так они провели вечер в промозглом и шумном подводном складе, где Блай с друзьями подбирали Ниргалу инвентарь. А ночевали на коротких узких кроватях на лодке Блая, качаясь, как в большой неудобной колыбели.


Следующим утром они пробрались сквозь легкую мглу марсианских оттенков — розового и оранжевого, раскинувшуюся над тихой лиловой гладью воды. Было время почти полного отлива, и спасательная бригада в сопровождении трех охранников Ниргала маневрировала на большом судне Блая и трех маленьких моторных лодках между верхушками дымовых труб, дорожных знаков и электрических столбов, изредка переговариваясь между собой. У Блая была потрепанная книга с картами, и он зачитывал названия улиц Ширнесса, ориентируясь по знакомым складам и магазинам. Имущество из многих складов в районе верфи было уже спасено, но оставалось еще больше складов и магазинов в тех кварталах, что находились за линией приморской части города, и как раз один из них служил целью этого утра.

— Так, сюда, Карлтон-лейн, два. — Здесь, рядом с небольшим рынком располагался ювелирный магазин. — Поищем драгоценности и консервы — в разумном соотношении, так сказать.

Они пришвартовались к верхушке биллборда и остановили двигатели. Блай выбросил за борт небольшой предмет на проводе и вместе с тремя другими мужчинами собрался вокруг экранчика на приборном щитке его лодки. Тонкий провод разматывался с катушки, и та вращалась с неприятным скрипом. На экране мутное изображение сменялось с коричневого на черный и обратно.

— Как вы понимаете, на что смотрите? — спросил Ниргал.

— Мы не понимаем.

— О, смотрите, вон дверь, да?

— Нет.

Блай набрал что-то на кнопочной панели под экраном.

— Ну, давай, штуковина этакая! Так, мы уже внутри. Это, по-видимому, рынок.

— Они успели забрать свои вещи? — спросил Ниргал.

— Не всё. Тем, кто жил на восточном побережье Англии, пришлось уехать почти одновременно, поэтому транспорт позволил вывезти столько, сколько вместилось в их машины. В лучшем случае. А многие побросали свои дома, ничего не тронув. Вот мы теперь и тащим оттуда все, что того стоит.

— И что думают хозяева?

— А у нас есть реестр. Мы заходим туда, находим людей, если получается, и снимаем процент за спасение, если они хотят оставить добро себе. Если в реестре их нет, мы просто все продаем на острове. Людям нужна мебель и все такое. Вот, смотри — сейчас узнаем, что тут у нас.

Он надавил на кнопку, и экран прибавил яркости.

— О да. Холодильник. Он бы нам пригодился, но его хрен оттуда вытащишь.

— А как же дом?

— Да мы его взорвем. Если правильно расставить заряды, все пройдет чисто. Но не сегодня. Этот мы просто подцепим и дадим ходу.

Блай и еще один мужчина смотрели на экран, тихо споря о том, куда отправляться дальше.

— Этот город мало чем мог похвастать и до наводнения, — объяснил Блай Ниргалу. — Тут потихоньку спивались последние пару сотен лет, с тех пор как не стало империи.

— Ты хотел сказать, с тех пор как не стало парусов, — поправил его второй мужчина.

— Какая разница. По старой Темзе с тех пор стали ходить все меньше, и все мелкие порты в устье начали приходить в упадок. И это случилось уже давно.

Наконец, Блай выключил двигатель и оглядел остальных. На их заросших щетиной лицах Ниргал увидел загадочную смесь печального смирения и счастливого предвкушения.

— В общем, за дело.

Остальные мужчины принялись доставать подводное снаряжение: водолазные костюмы, баллоны, маски, несколько скафандров.

— Мы подумали, размер Эрика тебе подойдет, — сказал Блай. — Он был тем еще здоровяком. — Он достал из забитого ящика длинный черный костюм, без ступней и кистей и только с капюшоном и маской, а не полным скафандром. — Вот и его обувь.

— Давайте примерю.

И вместе с двумя мужчинами он снял одежду и надел гидрокостюм. Потея и пыхтя, он все-таки сумел растянуть его и застегнуть молнию на узком воротнике. На костюме Ниргала был треугольный прорыв поперек левого бока, что оказалось весьма кстати, поскольку иначе он мог на него не налезть: костюм очень сдавливал грудь, хотя в ногах был довольно свободен. Один из ныряльщиков, его звали Кев, замотал V-образную прорезь клейкой лентой.

— Ничего, выдержит, один спуск уж точно. Но видишь, что случилось с Эриком? — Он похлопал Ниргала по боку. — Так что смотри не запутайся в проводах.

— Постараюсь.

Ниргал почувствовал на коже изоленту, и разорванный участок костюма внезапно показался ему неимоверно большим. Сцепиться с движущимся проводом, удариться о бетон или металл — ка, это же какая мука! Трагический удар — сколько он еще был в сознании после этого? Минуту, две? Бился в агонии, в темноте…

Он вырвал себя из этой яркой картины гибели Эрика и почувствовал дрожь. К плечу и маске прикрепили приспособление для дыхания, и он вдруг задышал холодным сухим воздухом — как ему сказали, это чистый кислород. Блай, видя, что Ниргал слегка дрожит, снова спросил его насчет погружения.

— Нет-нет, — ответил он. — Я хорошо переношу холод, а здесь вода не такая уж холодная. Тем более я уже весь пропотел в этом костюме.

Остальные ныряльщики кивнули, тоже вспотевшие. Готовиться к спуску в самом деле тяжело. Даже плавать легче: спустился по лестнице и — о да, прощай, давящая g! Попав во что-то наподобие марсианской g, а то и легче, Ниргал ощутил такое облегчение! Он с удовольствием дышал прохладным кислородом, чуть не плача от счастья во внезапной свободе движений, заплывая на глубину сквозь приятную замутненность. О да, его мир на Земле находился под водой.

Там, на глубине, все было таким же темным и неясным, как на экране, — не считая двух ярких конусов света, исходящих от налобных фонарей мужчин. Ниргал следовал за ними, плывя чуть выше и имея таким образом лучший обзор. Вода была довольно прохладной, по его ощущениям около 285 градусов по Кельвину, но чуть-чуть ее просочилось в районе запястий и под капюшон, и вода, что оказалась внутри костюма, вскоре так нагрелась от его усилий, что холодные руки, лицо и левый бок на самом деле не давали ему перегреться.

Два конуса света устремлялись то в одну, то в другую сторону: ныряльщики осматривались вокруг. Они плыли вдоль узкой улицы. Виднелись здания и бордюры, тротуары и дороги, а темная мутная вода выглядела так же зловеще, как туман на поверхности.

Они оказались перед трехэтажным кирпичным зданием, занимавшим узкое треугольное пространство на пересечении двух улиц. Кев дал Ниргалу знак оставаться на месте, и тот с радостью повиновался. Другой водолаз, державший провод, настолько тонкий, что тот был едва виден, заплыл вместе с ним в дверной проем. Затем прикрепил к проему небольшой блок и просунул в него провод. Время шло; Ниргал медленно плавал вокруг треугольного строения, заглядывая через окна второго этажа в офисы, пустые комнаты, квартиры. В некоторых из них к потолку повсплывала мебель. Уловив в одном из окон движение, Ниргал отпрянул. Он боялся наткнуться на провод, но тот находился на другой стороне здания. В загубник попало немного воды, и ему пришлось ее проглотить, чтобы можно было снова дышать. При этом он ощутил вкус соли, грязи, растительности и чего-то неприятного. Он поплыл дальше.

Кев вместе со вторым водолазом пытались протащить небольшой металлический сейф сквозь проем. Когда тот пролез, они направились вверх и подождали, пока провод не оказался почти прямо над их головами. Затем проплыли вокруг перекрестка, будто неуклюжая балетная труппа, и сейф, поднявшись на поверхность воды, исчез. Кев вернулся в здание и через некоторое время выплыл с двумя небольшими сумками. Ниргал подобрался к нему, взял одну, и, с силой оттолкнувшись ногами, они поплыли к лодке. Он вынырнул в яркий свет посреди тумана. Он бы с удовольствием вернулся обратно вниз, но Блай больше не хотел их ждать, так что Ниргал сбросил свои ласты в лодку и забрался в нее по лестнице. Сидя на скамье, онисходил потом и, сняв капюшон, почувствовал облегчение, несмотря на то что при этом дернул себя за волосы. А когда ему помогли избавиться от гидрокостюма, вязкий воздух приятно стал обволакивать кожу.

— Гляньте на его грудь — прямо как у гончей.

— Вот что значит всю жизнь дышать паром.

Мгла почти прояснилась, расступившись и открыв белое небо и солнце, сиявшее еще более яркой белизной. Ниргал вновь ощутил свой вес и несколько раз глубоко вдохнул воздух, прежде чем тело перешло на нормальный рабочий ритм. В желудке чувствовалось недомогание, легкие слегка побаливали на исходе каждого вдоха. Перед глазами у него все качалось несколько сильнее, чем можно было списать на плескание морской воды. Небо стало цинковым, солнце слепило резким светом. Ниргал сидел на месте, дыша все быстрее и мельче.

— Понравилось?

— Да! — проговорил он. — Вот бы везде здесь так себя чувствовать.

Все рассмеялись.

— На вот, выпей.


Пожалуй, нырять под воду было ошибкой. После этого ощущение g никак не могло снова нормализоваться. Ему было трудно дышать. Воздух на складе был настолько влажный, что он чувствовал, будто может сжать кулак и выпить скопившуюся в нем воду. У него болели горло и легкие. Он пил чай чашку за чашкой, но никак не мог напиться. Стены блестели от влаги, и он не понимал ничего из слов окружающих: только «эй», «эх», «о», «да» и ничего, что было бы похоже на марсианский английский. Словно они говорили на другом языке. Шекспировские пьесы его к этому не готовили.

Ночевал он опять в маленькой кровати в лодке Блая. А на следующий день охрана дала добро, и они отправились в Ширнесс и на север поперек устья Темзы, сквозь розовый туман, который стал еще гуще, чем накануне.

Вокруг не было видно ничего, кроме тумана и воды. Ниргалу случалось бывать среди облаков и раньше, особенно на западном склоне Фарсиды, где атмосферные фронты поднимались вдоль купола, но, разумеется, он никогда не видел такого, находясь в окружении воды. А каждый раз перед тем, как температура опускалась много ниже точки замерзания, облака снега, очень сухого и мелкого, кружились над землей и покрывали ее слоем белой пыли. Его вообще ни с чем нельзя было сравнить, этот жидкий мир, где рябящаяся вода сливалась с ползущим по ней туманом, где жидкость и пар бесконечно перемешивались между собой. Лодка качалась в бурном и нестройном ритме. В тумане проявились какие-то темные объекты, но Блай не удостоил их вниманием, продолжив напряженно вглядываться в окно, покрытое каплями воды и оттого еле прозрачное, и рассматривая многочисленные экранчики, что находились под окном.

Вдруг Блай выключил двигатель, и лодка, вместо того чтобы просто качаться, начала угрожающе вилять из стороны в сторону. Ниргал держался за стенку кабины и всматривался в залитое водой окно, пытаясь различить то, что заставило Блая остановиться.

— Великоватый корабль для Саутенда, — заметил тот, тихонько включая мотор.

— Где?

— По левому борту. — Он указал на экран, а затем налево. Ниргал ничего не увидел.

Блай привез их к низкому протяженному причалу, по обе стороны которого были пришвартованы лодки. Причал тянулся к северу, сквозь туман к городу Саутенд-он-Си, который также исчезал в тумане, покрывавшем склон вместе со стоявшими на нем строениями.

Блая приветствовали несколько человек:

— Хороший денек, а?

— Прекрасный, — отозвался он и принялся разгружать ящики из своего грузового отсека.

Блай спросил здешних об азиатке из Флиссингена, но те покачали головами:

— Японка? Ее тут нет, приятель.

— В Ширнессе говорят, она со своими уехала сюда.

— С чего это они так говорят?

— Потому что думают, что так и есть.

— Вот что случается, когда слушаешь людей, которые живут под водой.

— Пакистанская бабуля? — сказали у насоса дизель-генератора на другой стороне причала. — Она уехала в Шоберинесс.

Блай посмотрел на Ниргала.

— Это всего в нескольких милях на восток. Если бы она была здесь, они бы об этом знали.

— Тогда давайте проверим, — ответил Ниргал.

И, пополнив запасы топлива, они покинули причал, двинувшись сквозь туман на восток. Слева от них время от времени показывался застроенный склон. Они обогнули мыс и повернули на север. Блай привез их в еще один плавучий док, где стояло много лодок, эти были поменьше тех, что они видели в Саутенде.

— Эту китайскую шайку? — переспросил беззубый старик. — Они ушли в залив Пигс! Сделали нам теплицу! И что-то навроде церкви.

— Пигс — это следующий причал, — объяснил Блай, с задумчивым видом выруливая из дока.

И они поплыли к северу. Береговая линия здесь целиком состояла из затопленных зданий. Их построили так близко к морю, что было очевидно: у местных жителей не имелось никаких причин опасаться изменений уровня воды. Но потом это случилось, и возникла странная земноводная зона, межприливная цивилизация, влажная и качающаяся в тумане.

В зданиях поблескивали окна. Заполненные прозрачным изоляционным материалом, помещения были откачаны и заселены; верхние их этажи располагались чуть выше пенистых волн, нижние — чуть ниже их. Блай подвел лодку к комплексу плавучих доков, где его приветствовала группа женщин в спецовках и желтых плащах, которые латали большую черную сеть. Он выключил двигатель.

— К вам азиатка приезжала?

— Ага. Она внутри, в том здании в конце.

Ниргал почувствовал, как у него участился пульс. Он потерял равновесие, так что ему пришлось схватиться за борт. Сойти с лодки, пройти в док. Спуститься в последнее здание, прибрежный пансион или вроде того, изрядно уже потрепанный и сверкающий трещинами, но изолированный и наполненный воздухом. Сквозь плещущуюся серую воду смутно виднелись зеленые растения. Он положил руку Блаю на плечо. Маленький капитан провел его к двери, помог спуститься по узким ступенькам, в комнату, вся стена которой оказалась прозрачной, как в грязном аквариуме.

Из дальней двери показалась миниатюрная женщина в ржавого цвета комбинезоне. С седыми волосами и темными глазами, она напоминала птицу своими быстрыми и четкими движениями. Но это была не Хироко. Она пристально их оглядывала.

Блай посмотрел на Ниргала и спросил у женщины:

— Это вы приехали из Флиссингена? И строили тут под водой?

— Да, — ответила она. — Чем могу быть полезна?

Она говорила высоким голосом с британским акцентом. На Ниргала она смотрела безо всякого выражения. В комнате были и другие люди, еще больше вошли после них. Лицо, похожее на лицо этой женщины, он видел в скале в долине Медузы. Видимо, существовала еще одна Хироко, другая, странствующая по обеим планетам и строящая всякое…

Ниргал затряс головой. Воздух здесь был, как в сломавшейся теплице. А свет — тусклый, неприятный. Он с трудом поднялся обратно по лестнице. Блай со всеми попрощался. Назад в яркий туман. Обратно в лодку. Он гнался за дымкой. Это была уловка, чтобы выманить его из Берна. Либо кто-то обознался. Или его попросту одурачили.

Блай усадил его в каюте, поближе к борту.

— Ай, да все хорошо!..

Раскачиваясь и рыская, они шли сквозь густую мглу, что смыкалась вокруг. Темный, тусклый день на волнах, плещущихся в переходном состоянии, в котором вода и туман превращались друг в друга, а их лодка была зажата между ними. Ниргала немного клонило в сон. Хироко, без сомнения, была на Марсе. И, как всегда, занималась своей работой втайне ото всех. Глупо было думать иначе. Когда он вернется, то обязательно ее найдет. Да, вот она, цель, которую он перед собой поставит. Он найдет ее и уговорит вернуться к людям. Убедится, что она выжила. Это был единственный способ убрать этот камень с души. Да, он ее найдет.

Затем, пока они шли по бурлящей воде, туман поднялся. Низкие серые облака устремились наверх, оставляя после себя следы дождя на воде. Вода убывала, и, когда они пересекли устье, течение Темзы набрало полную силу. Серо-бурая поверхность воды была похожа на кашу, волны исходили из всех направлений одновременно, и бушующая масса вспененной темной воды быстро уносилась прочь в Северное море. А потом ветер изменил направление, и волны также внезапно развернулись и понесли свои воды в море. И среди длинных полос пены плыли всевозможные предметы: ящики, мебель, крыши, целые дома, опрокинутые лодки, куски деревьев. Всякое барахло и рухлядь. Люди из экипажа Блая, стоя на палубе у борта с крюками и биноклями, сообщали капитану, что нужно обойти какой-нибудь из предметов или, наоборот, к чему-то приблизиться. Они были полностью поглощены работой.

— Что это за вещи? — спросил Ниргал у капитана.

— Это Лондон, — ответил тот. — Это чертов Лондон, его смывает в море.

Облака плыли на восток у них над головами. Осматриваясь вокруг, Ниргал видел множество мелких лодок в колеблющейся воде большого устья: люди спасали барахло или просто рыбачили. Блай махал некоторым из проходивших мимо, другим — давал гудок. Его звуки разносились ветром по всему грязно-серому устью, очевидно, передавая сообщения, — команда Блая сопровождала каждый сигнал своим комментарием.

Затем Кев воскликнул:

— Эй, а это что?! — и указал вверх по течению.

Из тумана, застилавшего устье Темзы, возник корабль с парусами, множеством парусов, четырехугольных, на трех мачтах, классического вида — он показался Ниргалу хорошо знакомым, даже несмотря на то что он никогда прежде не видел подобного. Его появление приветствовал целый хор сигналов — безумных гудков, протяжных сирен, сливающихся воедино и тянущихся все дольше и дольше, словно свора собак, которые проснулись ночью и лают ради какой-то общей цели. Поверх этих сигналов раздался резкий пронизывающий сигнал клаксона Блая, тут же слившийся с общим шумом, — Ниргалу еще не доводилось слышать ничего столь же оглушительного, от этого звука у него заболело в ушах! Плотный воздух, мощный звук — Блай ухмылялся, стуча кулаком по кнопке сигнала, остальные стояли у борта или залезли на него, даже его охранники беззвучно голосили, потрясенные неожиданным зрелищем.

Наконец Блай прекратил сигналить.

— Что это? — спросил Ниргал.

— Это «Катти Сарк»[144]! — сказал Блай и, запрокинув голову, рассмеялся. — Ее поставили в Гринвиче на вечную стоянку, а теперь, наверное, какие-то сбрендившие подонки освободили. Какая же чудесная идея! Должно быть, отбуксировали через барьер от наводнения. Посмотри на парус!

Старый клипер имел четыре или пять парусов, развернутых на каждой из трех мачт, и еще несколько треугольных между мачтами, а еще один, впереди, тянулся к бушприту. Она шла, подгоняемая сильным ветром, рассекая пену и мусор в воде острым носом, навстречу быстрым, идущим друг за другом белым волнам. У снастей, увидел Ниргал, находились люди, и большинство из них, свесившись через нок-рею, махали руками нестройной флотилии из моторных лодок. На верхушках мачт развевались флажки, и, когда с Блаем поравнялся большой синий флаг с красными крестами, он стал бить по клаксону снова и снова, а остальные снова принялись кричать. Моряк, стоявший на рее грота «Катти Сарк», замахал им обеими руками, прижавшись грудью к большому полированному цилиндру дерева. Но потерял равновесие — они все видели это, будто в замедленной съемке, — и, изобразив ртом маленькую круглую букву «о», упал навзничь в белую воду, что пенилась у борта судна. Все находившиеся на лодке Блая в одночасье воскликнули: «НЕТ!», Блай громко выругался и запустил двигатель на полную — при затихшем клаксоне тот внезапно показался очень громким. Корма лодки погрузилась глубоко в воду, и вот они уже двигались к человеку в воде, превратившемуся теперь в одну из множества черных точек, хоть и отчаянно размахивавшему руками.

Лодки со всех сторон гудели, трубили и шумели, но «Катти Сарк» так и не сбавила ход. Она шла на полной скорости, с туго натянутыми парусами, как стало видно сзади. Это было красивое зрелище. Ко времени, когда они достигли выпавшего моряка, хвост клипера был уже далеко на востоке, а мачты с белыми парусами и черными снастями резко скрылись в тумане.

— Какой славный вид! — все еще повторял один из моряков. — Какой славный вид!

— Да, да, славный, давай вылавливай этого мерзавца.

Блай перешел на задний ход, затем сбавил обороты. Они выбросили лестницу за борт и свесились туда, чтобы помочь промокшему моряку подняться по ступенькам. Наконец тот перелез через перила и встал, держась за них, дрожа в своей мокрой одежде.

— Ах, спасибо, — проговорил он между приступами рвоты.

Кев и остальные сняли с него одежду и завернули в толстые грязные одеяла.

— Ты долбаный тупица! — вскричал Блай, стоявший у штурвала. — Ты мог обойти весь мир на «Катти Сарк», а оказался на «Невесте Фавершама». Просто долбаный тупица!

— Знаю, — ответил мужчина, прежде чем его снова вырвало за борт.

Мужчины со смехом накинули ему на плечи свои куртки.

— Вот дурак, это же надо было так нам помахать!

И всю обратную дорогу до Ширнесса они высказывались о его неразумном поступке, пока несчастный высыхал, защищенный от ветра в рулевой рубке и одетый в запасную одежду, которая была ему слишком мала. Он смеялся вместе с ними, проклиная свое невезение, рассказывая о падении и заново проигрывая момент потери равновесия. Вернувшись в Ширнесс, моряки провели его в затопленный склад, накормили горячим рагу и напоили несколькими пинтами горького пива, попутно рассказывая о его падении всем, кто находился внутри или спускался по лестнице позже.

— Слышишь, этот неуклюжий кретин сегодня свалился с «Катти Сарк», когда она на всех парусах шла вниз по течению курсом на Таити!

— На Питкэрн[145], — поправил Блай.

Сам моряк, уже сильно опьяневший, рассказывал свою историю так же часто, как и его спасатели.

— Просто отпустил руки на секунду, а судно чуть пошатнулось, и вот: лечу! Лечу в воздухе. Уж не думал, что так выйдет, совсем не думал. Стоило же отпустить руки один раз, за всю дорогу! Ой, простите, меня сейчас стошнит.

— Ах, Господи, какой же это был славный вид, просто великолепный. Парусов, конечно, было больше, чем необходимо, в основном их подняли для красоты, но благослови их за это Господь! Какой вид!

Ниргал поник, у него слегка кружилась голова. Большая комната наполнилась глянцевой тьмой, лишь из нескольких точек исходил яркий свет. По сваленным объектам тянулась светотень, и все это напоминало картины Брейгеля в черно-белых тонах. И было шумно.

— Вот помню весеннее наводнение тринадцатого, Северное море было у меня в гостиной…

— Ой, только не начинай опять про наводнение тринадцатого, сколько можно это слушать?

Он вышел в отгороженное пространство в одном из углов отсека, служившее мужским туалетом, надеясь, что почувствует себя лучше, если облегчится. На полу одной из кабинок сидел спасенный моряк — его сильно тошнило. Ниргал вышел и сел на ближайшую скамью, ожидая. Мимо прошла девушка и, коснувшись рукой его лба, воскликнула:

— Вы весь горите!

Ниргал приложил ко лбу ладонь и попытался сосредоточиться на температуре.

— Триста десять по Кельвину, — прикинул он. — Вот черт!

— У вас жар, — заключила девушка.

Один из телохранителей сел рядом. Ниргал рассказал ему о температуре, и тот спросил:

— Проверишь на запястье?

Ниргал кивнул и посмотрел на данные. 309 по Кельвину.

— Черт!

— Как себя чувствуете?

— Жарко. Тяжело.

— Нужно, чтобы вас кто-нибудь осмотрел.

Ниргал покачал головой, но от этого все закружилось еще сильнее. Он лишь смотрел, как захлопотали телохранители. Подошел Блай, и они задали ему несколько вопросов.

— Ночью? — уточнил тот. Они негромко поговорили еще. Блай пожал плечами, мол, идея не из лучших, но может сработать. Телохранители продолжили расспрашивать, а Блай осушил остаток своей пинты и поднялся. Он сейчас находился на одном уровне с Ниргалом, хотя тот уже полусидел, прислонившись к столу. Они принадлежали к разным видам: Блай был приземистой, физически сильной амфибией. Знали ли они об этом до наводнения? Знают ли теперь?

Присутствующие попрощались с Ниргалом, сжав ему руку или погладив по ней. Взбираться по лестнице конусообразной трубы теперь для него было мучительно. Потом они оказались в прохладной влажной ночи, затянутой туманом. Блай, не произнеся ни слова, провел их к своей лодке. Молчал он и запуская двигатель и отдавая швартовы. И они тронулись, рассекая низкую зыбь. Впервые за все время качание на волнах вызвало у Ниргала настоящий приступ тошноты. Это было даже хуже, чем боль. Он сел на табурет рядом с Блаем и стал смотреть в серый конус подсвеченной воды и тумана, что были перед их носом. Когда в тумане стали появляться темные объекты, Блай замедлил ход и даже дал чуть-чуть назад. А потом и заглушил мотор. К тому времени, как они вошли в док на одной из улиц Фавершама, Ниргалу уже было слишком плохо, чтобы как следует попрощаться, — он сумел лишь сжать Блаю руку и мельком взглянуть в его голубые глаза. Вот это лица! В них можно было увидеть всю душу. А раньше они об этом знали? Но Блай ушел, и они сели в машину и проехали всю ночь. Вес Ниргала становился все больше — так же, как когда он спускался на лифте. Посадка на самолет, взлет во тьму, боль в ушах, тошнота, возвращение в Берн, Сакс рядом, большое облегчение.

Он был в кровати, весь в жару, дышать было влажно и больно. Из единственного окна открывался вид на Альпы. Белизна вырывалась из зелени, словно сама смерть, что была следствием жизни, обрушиваясь на него, чтобы напомнить, что viriditas — это зеленый запал, который когда-нибудь взорвется, разлив белизну новой звезды, воссоздав тот же порядок элементов, что был до того, как его переменила песчаная буря. Белый и зеленый; у него было такое ощущение, будто Юнгфрау пропихивался ему в глотку. Он хотел уснуть, избавиться от этого ощущения.

Сакс сидел рядом и держал его за руку.

— Думаю, ему необходимо почувствовать марсианскую гравитацию, — говорил он кому-то, кого словно бы и не было в комнате. — Возможно, это форма горной болезни. Или инфекция. Или аллергия. Системная реакция. В любом случае, имеется отек. Нужно срочно поднять его в самолет земля-космос и посадить в гравитационное кольцо с марсианской g. Если я прав, это поможет. Если нет — хуже не будет.

Ниргал попытался заговорить, но не мог привести в норму дыхание. Этот мир заразил его, сломал, сварил в своем пару и бактериях. Вот такой удар под ребро: у него была аллергия на Землю. Он сжал руку Сакса, втянул воздух с такой болью, будто всаживал нож себе в сердце.

— Да, — выговорил он и увидел, как Сакс сощурился. — Домой, да.

Часть V. Снова дома

Старик сидит у постели больного. Все больничные палаты ничем не отличаются друг от друга. Чистые, белые, прохладные, наполненные мерным гулом и ярким светом. На кровати лежит мужчина — высокий, с темной кожей и густыми черными бровями. Он беспокойно спит. Старик сидит, ссутулившись над его головой. Одним пальцем касается его за ухом.

— Если это аллергическая реакция, — бормочет старик себе под нос, — то твоей иммунной системе нужно дать понять, что аллерген ей не страшен. При этом его не удалось идентифицировать. Отек легких — обычное дело при горной болезни, но его могла вызвать и смесь газов, а может, это была маловысотная болезнь. Тебя нужно избавить от воды в легких. Это здесь хорошо умеют делать. Жар и озноб могли бы поспособствовать обратной биосвязи. Только ты должен помнить, сильный жар весьма опасен. Я-то помню, как ты сходил в ванную после того, как упал в озеро. Ты был весь синий. Джеки прыгнула прямо в… нет, она вроде бы остановилась, чтобы посмотреть. Ты схватил меня и Хироко под руки, и мы все видели, как ты согреваешься. Теплообразование без мышечной дрожи — такое у всех случается, но ты это делал умышленно, и это проходило очень активно. Я никогда не видел ничего подобного. И до сих пор не знаю, как тебе это удалось. Ты был удивительным мальчиком. Люди могут дрожать по своей воле, и ты, наверное, сделал что-то подобное, только изнутри. Да это и не так важно, тебе не нужно знать, как, — тебе просто нужно это сделать. Если можешь, сделай это, только в обратную сторону. Сбрось температуру. Попробуй. Просто попробуй это сделать. Ты же был таким удивительным мальчиком.

Старик тянется к запястью мужчины и берет его в свою руку. Поднимает и сжимает.

— Раньше ты задавал вопросы. Ты был очень любознательным и добродушным. Спрашивал: «Почему, Сакс? Почему? Почему?» Забавно было постоянно тебе отвечать. Мир словно дерево, и от каждого его листа можно вернуться назад к корням. Я уверен, что и Хироко это чувствовала, она же, наверное, и была первой, кто мне об этом сказал. Слушай, в том, чтобы поехать на ее поиски, не было ничего плохого. Я сам так делал. И сделаю снова. Потому что однажды я встретил ее, на Дедалии. Она помогла мне, когда я попал в бурю. Она взяла меня за запястье. Вот точно так же. Она жива, Ниргал. Хироко жива. Она где-то там. Когда-нибудь ты ее найдешь. Давай, включай свой внутренний термостат, опускай температуру — и когда-нибудь ты ее найдешь…

Старик отпускает запястье. Тяжело садится, впадает в дрему, но продолжает бормотать:

— Ты спрашивал: «Почему, Сакс? Почему?»

* * *
Если бы не задували мистрали, он бы разрыдался: ничто не осталось прежним — ничто. Он прибыл на станцию в Марселе, которой не было, когда он покинул эти места, рядом с новым городком, которого также не было. И весь он был построен в стиле Гауди с его падающими каплями воды, что вызывало также в памяти обтекаемые формы, любимые богдановистами, отчего город напоминал Мишелю как бы растаявший Кристианаполис или Хираньягарбху. Нет, ничто не выглядело знакомым. Земля была странно плоской, зеленой, лишенной камней, лишенной je ne sals quoi[146], что делало Прованс особенным. Он не бывал здесь сто два года.

Но над всем незнакомым пейзажем веял мистраль, несущийся с Центрального массива, — прохладный, сухой, затхлый и заряженный, насыщенный отрицательными ионами или чем-то еще, что делало его таким бодрящим. Мистраль! Не важно, как все тут выглядит, это точно Прованс!

Местные сотрудники «Праксиса» говорили с ним по-французски, и он едва их понимал. Приходилось тщательно вслушиваться в слова, надеясь, что его родной язык к нему вернется, что англификация и арабизация, о которых он так наслышан, не слишком все изменили. Он поражался тому, как путался в родном языке, тому, что Французская академия не справилась со своей задачей и не сохранила, как должна была, язык таким же, каким он был в семнадцатом веке. Девушка, возглавлявшая группу его помощников из «Праксиса», вроде бы сказала, что они могут проехаться по окрестностям, все осмотреть, посетить новое побережье и так далее.

— Хорошо, — согласился Мишель.

Теперь он понимал их лучше. Возможно, дело было лишь в прованском акценте. Он следовал за ними через концентрические круги зданий, пока не оказался на парковке, ничем не отличавшейся от всех прочих. Девушка помогла ему забраться на пассажирское сиденье небольшой машины, а сама села с другой стороны, где находился руль. Ее звали Сильвией, она была невысокой, привлекательной и хорошо одетой, от нее приятно пахло, а ее странный французский не переставал удивлять Мишеля. Она завела машину, и они поехали из аэропорта. Они с шумом двигались по черной дороге, проложенной посреди ровного зеленого ландшафта, заросшего травой и деревьями. Нет, вдали виднелись и холмы, но они казались такими маленькими! А горизонт — таким далеким!

Сильвия подъехала к ближайшему побережью. С обзорной точки на вершине холма им открылся далекий вид на Средиземное море, в этот день испещренное бронзовыми и серыми пятнышками, блестящими на солнце.

Спустя несколько минут безмолвного наблюдения Сильвия двинулась дальше, снова взяв курс по ровной поверхности подальше от берега. Затем они остановились на дамбе и, как она сказала, «посмотрели на Камарг». Мишель ни за что бы его не узнал. Прежде дельта Роны представляла собой широкий треугольник в тысячи гектаров площадью, заполненный солеными болотами и травой, но теперь она снова стала частью Средиземного моря. Вода в ней была бурой, тут и там из нее торчали здания, но это все равно была вода, где голубоватой линией посередине выделялось течение Роны. Арль, сказала Сильвия, находился на краю участка и снова стал морским портом. Хотя они все еще продолжали укреплять канал. Вся дельта, что находилась к югу от Арля, от Мартига на востоке до Эг-Морта на западе, с гордостью заявила Сильвия, была покрыта водой. Эг-Морта в самом деле больше не существовало: все его промышленные здания были затоплены. А все портовые сооружения сплавили в Арль или Марсель. Они уделяли много внимания тому, чтобы сделать судоходные пути безопасными для кораблей; и Камарг, и равнина Ла-Кро, что лежала восточнее, были завалены разного рода конструкциями, многие из которых все еще торчали из воды — но не все; а вода была слишком заиленной, чтобы их увидеть.

— Видите, вон железнодорожная станция, там и зернохранилища, но пристроек не видать. А вот и каналы, что образовались благодаря дамбам. Дамбы теперь стали вроде рифов. Видите линию серой воды? Дамбы все еще разрушаются, когда их прорывает течение Роны.

— Хорошо, что тут хотя бы нет больших волн, — сказал Мишель.

— Точно. Иначе войти в Арль было бы для кораблей большой удачей.

Волны в Средиземном море были мелкими, и рыболовные и грузовые суда каждый день открывали проходимые пути. Также предпринимались попытки укрепить главный канал Роны, используя новую лагуну, а заодно восстановить боковые каналы, чтобы лодкам, возвращающимся вверх по течению, более не приходилось с ним бороться. Сильвия указывала Мишелю на детали, которых он не замечал, и рассказывала ему о внезапных изменениях канала Роны, опасных мелях, оторвавшихся буях, пробитых корпусах кораблей, разливах нефти, новых маяках, сбивающих с толку, — ложных маяках, устанавливаемых злоумышленниками для неосторожных моряков, — и даже о классических пиратах в открытом море. В новом устье Роны жизнь была полна интересного.

Спустя некоторое время они вернулись в машину, и Сильвия повезла их на юго-восток, до самого побережья, настоящего побережья между Марселем и Кассисом. Эта часть средиземноморского берега, как и Лазурный Берег на востоке, представляла собой гряду крутых утесов, резко обрывающихся у моря. Утесы, конечно, все еще возвышались над морем, и на первый взгляд Мишелю показалось, что этот участок побережья изменился гораздо меньше, чем затопленный Камарг. Но после нескольких минут молчаливых наблюдений у него было уже другое мнение. Камарг всегда был дельтой и ею и остался, значит, ничего существенного там не произошло. Но здесь…

— Пляжи исчезли.

— Да.

Этого и следовало ожидать. Но пляжи составляли всю суть этого побережья, — те самые пляжи, где лето было долгим и окрашенным в песочные тона, где обнаженные люди нежились на солнце, будто животные, где бывали пловцы, парусники, царил дух карнавала и тянулись теплые волнительные ночи. И все это исчезло.

— Их уже никогда не вернуть.

Сильвия кивнула.

— И так везде, — сухо проговорила она.

Мишель посмотрел на восток: утесы опускались в бурое море до самого горизонта, который лежал вроде бы аж на мысе Кап-Сиси. Далее следовали все крупные курорты — Сен-Тропе, Канны, Антиб, Ницца, его родной Вильфранш-сюр-Мер и другие модные пляжные местечки, что располагались между ними. Крупные и мелкие, все они были затоплены грязно-бурым морем, плещущимся о бледные разрушенные породы, пожелтевшие безжизненные деревья. А пляжные тропинки скрывались в белых волнах прибоя, — грязных волнах, что омывали улицы покинутых городов.

На белесых скалах колыхались зеленые деревья, что росли выше новой береговой линии. Мишель уже и не помнил белизны местных скал. Деревья же были низкими и сухими, а исчезновение растительности, сказала Сильвия, в последние годы составляло серьезную проблему, вызванную тем, что люди вырубали леса ради древесного топлива. Но Мишель почти не слушал ее: он рассматривал затопленные пляжи, пытаясь припомнить их песчаную, горячую, эротичную красоту. Но все пропало. Глядя на грязные волны, он понял, что эти пляжи плохо сохранились у него в памяти, как и дни, проведенные здесь, все эти праздные дни, превратившиеся теперь в пятно, будто лицо умершего друга. Он уже не помнил.


Марсель, однако, уцелел. Конечно, единственным участком побережья, за который можно было не беспокоиться, самым уродливым его участком, был город. Кто бы сомневался. Его доки затопило, как и ближайшие к ним районы, но здесь был большой уклон, и те районы, что располагались выше, продолжали жить своей жалкой жизнью. Крупные корабли все еще заходили в бухту, длинные плавучие доки передвигались к ним, чтобы принять груз, пока моряки наводняли город и сходили там с ума проверенными временем способами. Сильвия указала, что именно в Марселе она услышала большинство жутких историй, произошедших от устья Роны до любого другого места в Средиземноморье, где карты больше ничего не значили, — о домах мертвецов между Мальтой и Тунисом, о нападениях берберских пиратов…

— Марсель стал похож на себя больше, чем в предыдущие столетия, — сказала она и ухмыльнулась, отчего Мишелю вдруг привиделась ее ночная жизнь, бурная и, вероятно, немного опасная. Ей нравился Марсель. Машину встряхнуло, когда она попала в одну из выбоин на дороге, — так же подскочил и его пульс, когда его, обдуваемого мистралем, что суетился вокруг старого мерзкого Марселя, поразила вдруг мысль об этой шальной девице.

Больше похож, чем в предыдущие столетия. Пожалуй, это относилось ко всему побережью. Здесь не осталось ни туристов, ни пляжей — туризма не стало как такового. Крупные пастельные отели и жилые здания стояли полузатопленные, точно детские кубики, оставленные на берегу во время отлива. Когда они подъехали к Марселю, Мишель заметил, что во многих из этих строений заново были заселены верхние этажи — Сильвия объяснила, что в основном там жили рыбаки; в помещениях нижних этажей они, несомненно, держали свои лодки, как озерные люди в доисторической Европе. Все старое возвращается.

И Мишель смотрел в окно, пытаясь осмыслить новый Прованс, изо всех сил стараясь совладать с потрясением от случившихся в нем изменений. Он убедил себя в том, что со временем благодаря волнам, размывающим подножия утесов, и мощным речным течениям, несущим сюда пески, здесь еще образуются новые пляжи. Возможно, это даже не займет много времени, пусть поначалу они и будут состоять из грязи или камней. А что касается того рыжеватого песка… что ж, может, течения и поднимут немного утонувшего песка на новый берег, кто знает? Но почти наверняка Прованс утрачен безвозвратно.

Сильвия привезла их к следующей продуваемой ветром обзорной площадке с видом на море. Бурая вода простиралась до самого горизонта, а ветер, идущий с суши, позволял им смотреть на волны как бы сзади, производя тем самым необычный эффект. Мишель попытался вспомнить прежнюю, сверкающую на солнце голубую гладь. В Средиземноморье встречалось несколько оттенков голубого: чистая, беспримесная Адриатика, толика цвета вина в Эгейском море… Теперь же все стало бурым. Бурое море, лишенные пляжей утесы, блеклые каменистые холмы, как в пустыне. Пустоши. Нет, ничто не осталось прежним.

Сильвия, наконец, заметила, что он долго молчит. Она отвезла его на запад, в Арль, и поселила в небольшом отеле в самом сердце города. Мишелю еще не приходилось жить в Арле, и его мало что с ним связывало, но рядом с отелем находился офис «Праксиса», и других идей, где можно было бы остановиться, у него не было. Они вышли, и он ощутил всю тяжесть земной g. Сильвия подождала внизу, пока он тащил свою сумку по лестнице. И вот он стоял в небольшом номере, бросив вещи на кровать, весь напряженный, отчаянно желая найти свой родной край, вернуться домой. Здесь же все было не то.

Он спустился по лестнице и зашел в соседнее здание, где Сильвия уже занималась какими-то другими делами.

— Я хочу кое-куда поехать, — сообщил он.

— Поедем, куда скажете.

— В район Валабри. К северу от Юзеса.

Она ответила, что знает, где это.


Когда они прибыли на место, день уже близился к вечеру. Они оказались на поляне между старой узкой дорогой и склоном, занятым оливковой рощей и обдуваемым мистралем. Мишель попросил Сильвию посидеть в машине, а сам выбрался навстречу ветру и пошел вверх по склону между деревьями, наедине со своим прошлым.

Его старый mas[147] стоял в северной части рощи, на краю плато, что возвышалось над оврагом. От него остались лишь кирпичные стены, почти погребенные среди колючих лоз ежевики, что переплетались вокруг.

Глядя сверху на развалины, Мишель обнаружил, что помнит интерьер. По крайней мере, отчасти. Здесь находилась кухня с обеденным столом возле двери, а дальше, если пройти мимо мощной стропильной балки, была гостиная с диванами и низеньким кофейным столиком, откуда вела дверь в спальню. Он прожил здесь два или три года с женщиной по имени Ив. Он не вспоминал об этом месте уже больше сотни лет. Казалось, он обо всем этом забыл, но, видя руины перед собой, он вспоминал моменты из того времени, руины иного толка. Голубую лампу в углу, что сейчас был замазан потрескавшейся штукатуркой. Репродукцию Ван Гога, приклеенную к стене, что теперь превратилась в груду кирпичей, черепицы и листьев. Мощной стропильной балки больше не было, как и ее опор в стенах. Должно быть, кто-то вынес ее, хоть и с трудом верилось, что кто-то не пожалел бы на нее сил — ведь она весила сотни килограммов. Удивительно, на что иногда шли люди. Но леса исчезали — и деревьев, достаточно крупных, чтобы можно было изготовить такую балку, осталось немного. А люди веками жили на этой земле…

В конце концов исчезновение лесов могло перестать быть проблемой. Во время пути Сильвия рассказывала о суровой зиме, дождях, ветрах — этот мистраль дул уже целый месяц. И некоторые говорили, что это никогда не закончится. Глядя на разрушенный домик, Мишель не испытывал жалости. Ему нужен был ветер, чтобы по нему ориентироваться. Удивительно, как была устроена память, — что сохраняла, что позволяла забыть. Он ступил на рухнувшую стену mas, попытался получше вспомнить это место, свою жизнь с Ив. Намеренное усилие, охота за прошлым… Вместо этого в его сознании всплыли эпизоды из той жизни, когда он был с Майей в Одессе, в соседней с ними комнате жил Спенсер. Вероятно, эти две жизни имели много общего и поэтому смешались. Ив была такой же вспыльчивой, как Майя, а в остальном la vie quotidienne[148] была la vie quotidienne, везде и во всем, особенно для конкретного человека, который таскал свои привычки за собой, будто мебель, перевозимую из одного места в другое. Пожалуй, что так.

Изнутри стены домика когда-то были покрыты чистой бежевой штукатуркой и увешаны картинами. Сейчас штукатурка осталась лишь на неровных участках, бесцветных, как наружные стены старинной церкви. Ив крутилась на кухне, точно танцовщица в хорошо знакомом танце, он видел ее со спины, ее длинные ноги были прекрасны. Взглянув на него через плечо, она рассмеялась, ее темно-русые волосы колыхались с каждым движением. Да, он помнил этот момент, что повторялся много раз. Картинка без какого-либо контекста. Он был влюблен. Хоть и заставлял ее иногда злиться. В итоге она ушла от него к кому-то другому, ах да, к учителю из Юзеса. Сколько боли! Он ее помнил, пусть это и ничего не значило для него теперь, он совсем ее не чувствовал. Прошлая жизнь. Эти развалины не могли вернуть ему ту боль. Они едва возвращали даже образы. И это пугало — словно реинкарнация была реальной и он ее пережил, а теперь видел картинки из прошлого, из жизни, от которой его отделяло несколько последовательных смертей. Вот странно было бы, будь эта реинкарнация реальной, позволяй она говорить на неизвестных языках, как Брайди Мерфи[149], чувствовать, как прошлое проносится сквозь сознание, чувствовать свои предыдущие сущности… Что ж, тогда он бы ощущал примерно то же, что ощущал, придя в это место. Но он не переживал тех былых чувств заново, не ощущал ничего, кроме того, что ничего не ощущал…

Он покинул руины и двинулся обратно между старыми оливковыми деревьями.


За рощей, похоже, кто-то ухаживал. Верхние ветки были обрезаны, а земля под ногами была ровной и заросшей короткой сухой бледной травой, пробившейся между тысячами старых серых оливковых косточек. Деревья стояли рядами, но тем не менее смотрелись настолько естественно, словно так и выросли на равном расстоянии друг от друга. Ветер слабо шумел среди качающейся листвы. Стоя посреди рощи, откуда были видны лишь оливковые деревья и небо, он смотрел, как ветер чередовал два цвета, что составляли листву, — зеленый, серый, зеленый, серый…

Он вытянул руку вверх, чтобы схватиться за ветку и рассмотреть листья вблизи. Он вспомнил, что когда разглядывал их с такого расстояния, их стороны не так уж отличались по цвету: ровный умеренный зеленый и бледный цвет хаки. Но на холме было множество этих колышущихся на ветру листьев, отчетливо разных цветов, в лунном свете становящихся белыми и серебряными. А если смотреть на них на солнце, то менялась бы, скорее, текстура — она была бы матовой или блестящей.

Он подошел к дереву, положил руки на ствол. На ощупь — вполне себе кора оливкового дерева с ее шероховатыми, неровными прямоугольничками. Серо-зеленый цвет, почти как на внутренней стороне листьев, только темнее и местами прикрытый другими оттенками зеленого, желтовато-зеленым цветом лишайника или же серо-стальным. Едва ли на Марсе росло хоть одно оливковое дерево, как не было там и Средиземного моря. Нет, он определенно чувствовал, что он на Земле. И будто ему сейчас лет десять. Он несет это тяжелое дитя в себе. Некоторые прямоугольнички на коре шелушились и отпадали. Между ними оставались неглубокие щелочки. Истинным цветом ствола, очищенного от всех лишайников, оказался бледный древесно-бежевый. Но его виднелось так мало, что трудно было сказать наверняка. Деревья были буквально облеплены лишайником — раньше Мишель этого не замечал. Ветки у него над головой были более гладкими, щелочки имели вид телесного цвета линий, лишайник и тот был гладким, напоминая зеленую пыль на ветках.

Корни были крупными и сильными. Стволы утолщались книзу, расширяясь за счет похожего на пальцы выступа с щелями и зазорами, словно шишковатые кулаки, вцепившиеся в землю. И никакому мистралю не по силам вырвать эти корни. Даже марсианский ветер их бы не снес.

Земля была усеяна старыми оливковыми косточками и скукоженными черными оливками, которые еще только превращались в косточки. Он поднял одну, еще с гладкой кожурой и сорвал ее пальцами. Выступил сиреневый сок, и, когда он лизнул его, вкус оказался совсем не похожим на вкус созревших оливок. Они были кислыми. Он откусил кусочек мякоти — по виду та напоминала сливу, — но на вкус она также была кислой и горькой, не как оливки, разве что с маслянистым послевкусием, застрявшим у него в памяти, — как дежавю Майи, — он уже делал это раньше! Детьми они часто так делали, каждый раз надеясь, что ягоды окажутся вкусными и можно будет взять с собой еды на игровую площадку, что стало бы верхом блаженства в их маленькой глуши. Но оливки (более бледного цвета, чем та, что поднял Мишель) упрямо оставались такими же неприятными, как всегда, и их кисло-горький вкус запечатлелся в его сознании, как какой-нибудь человек, которого он знал. Сейчас он казался немного приятным — потому что будил воспоминания. Может, он сам созрел для этого вкуса.

Листва кружилась под порывистым северным ветром. Пахло пылью. Мутноватый бронзовый свет, медное небо на западе. Ветви тянулись в два, а то и три его роста, а те, что располагались пониже, свисали так, что задевали его лицо. Человеческий масштаб. Дерево Средиземноморья, дерево греков, которые имели такое четкое понимание мира, видя его в правильных пропорциях, соразмерным человеческим масштабам. Деревья, города, весь их физический мир, скальные острова в Эгейском море, каменистые холмы Пелопоннесса — такую вселенную можно было пересечь поперек всего за несколько дней. Пожалуй, человеческий масштаб каждый понимал для себя по своему родному дому. Что вполне в порядке вещей для детства.

Каждое дерево напоминало животное, держащее свое оперение по ветру и вцепившееся шишковатыми ногами в землю. Покрытый листьями склон играл под напором ветра, с его неровными порывами и неожиданными моментами затишья, отчетливо заметным по движениям оперения из листьев. Это был Прованс, его самое сердце, и все подсознание Мишеля переживало каждое мгновение его детства. Обширное прескевю насыщало его целиком и переливалось через край. Жизнь в окружении всей этой природы заводила песнь, принося спокойствие, и он больше не ощущал тяжести. Сама голубизна неба служила голосом того, прежнего воплощения, восклицавшего: «Прованс! Прованс!»

Но где-то над оврагом кружила стая черных ворон, кричавших: «Ка! Ка! Ка!»

Ка. Кто придумал эту историю о маленьких красных человечках и этом названии, которое они дали Марсу? Никто не знал. У таких историй не бывает начала. В античности Ка называли двойника фараона, который изображался опускающимся на него в форме сокола, голубя или ворона.

Здесь, в Провансе, марсианское Ка опускалось на него. Черные вороны… На Марсе эти птицы летали под прозрачными куполами, сопротивляясь потокам воздуха, гонимого вентилятором, так же, как здесь — мистралям. Их не заботило то, что они жили на Марсе — он был для них родным, такой могла быть любая другая планета. А люди внизу были для них теми же опасными наземными животными, способными их убить или увезти в какое-нибудь странное путешествие. Но ни одна птица на Марсе не помнила ни перелета туда, ни жизни на Земле. Две планеты были связаны между собой лишь в человеческом разуме. Птицы только летали в поисках еды и каркали — что на Земле, что на Марсе, и так у них было всегда. Они везде чувствовали себя как дома, паря в сильных порывах ветра, седлая мистрали и крича друг другу: «Марс! Марс! Марс!» Но Мишель Дюваль — ах, Мишель! — либо пребывал разумом в двух мирах одновременно, либо терялся где-то между ними. Ноосфера была столь огромной. Где он, кто он? Как ему жить?

Оливковаяроща. Ветер. Яркое солнце в медном небе. Вес его тела, горький вкус во рту — он чувствовал, будто уходил корнями в землю. Здесь был его дом — здесь и нигде еще. Это изменилось и не могло измениться никогда — ни эта роща, ни он сам. Снова дома. Снова дома. Он мог прожить на Марсе хоть десять тысяч лет, и все равно это место останется для него родным.

* * *
Вернувшись в номер отеля в Арле, он позвонил Майе.

— Майя, пожалуйста, приезжай. Я хочу, чтобы ты это увидела.

— Я работаю над соглашением, Мишель. Между ООН и Марсом.

— Я знаю.

— Это важно!

— Я знаю.

— Хорошо. За этим я и здесь, я часть этого, я в самой гуще. Я не могу просто так взять себе отпуск.

— Ладно, ладно. Только знай, что эта работа никогда не закончится. Политика будет всегда, и ты все-таки можешь взять отпуск, а потом вернуться, и все там будет по-прежнему. Но это… это мой дом, Майя. Я хочу, чтобы ты его увидела. А ты разве не хочешь показать мне Москву? Не хочешь туда съездить?

— Не хотела бы, даже если бы это было последнее место на Земле, которое осталось после наводнения.

Мишель вздохнул.

— Ну, для меня все иначе. Прошу, приезжай, посмотри, о чем я говорю.

— Может, позже, когда закончим эту стадию переговоров. Сейчас решающий момент, Мишель! На самом деле это тебе нужно быть здесь, а не мне там.

— Я могу видеть все на наручной консоли. Незачем присутствовать там лично. Пожалуйста, Майя.

Она задумалась, тронутая чем-то в его голосе.

— Хорошо, я попытаюсь. Но это будет не так сразу.

— Я буду ждать.


Последующие дни он проводил в ожидании Майи, хотя и старался отвлекаться от своего ожидания, не думать о ней. Каждую минуту своего времени Мишель занимал путешествиями на взятой напрокат машине, иногда с Сильвией, иногда в одиночку. Несмотря на пробуждение воспоминаний в оливковой роще — а может, и благодаря им, — он ощущал себя крайне растерянным. По какой-то причине его тянуло к новому побережью, его восхищало то, как местные жители приспосабливались к этому уровню моря. Он часто ездил туда по проселочным дорогам, что вели к крутым утесам и болотистым долинам. Многие из здешних рыбаков имели алжирское происхождение. Рыбалка, по их словам, не ладилась. Камарг был загрязнен затопленными промышленными объектами, а в море рыба, как правило, держалась подальше от бурой воды, в той голубизне, до которой нужно было плыть все утро, преодолевая множество опасностей в пути.

Слушать и разговаривать по-французски, пусть даже это был этот странный новый французский, было все равно что прикасаться к тем частям его мозга, что не посещались более столетия, электродом. Латимерии[150] всплывали раз за разом — в воспоминаниях о доброте женщин к нему, его жестокости к ним. Наверное, поэтому он и улетел на Марс — чтобы сбежать от себя, от того противного типа, каким он себе казался.

Что ж, если его целью было сбежать от себя — он ее достиг. И стал кем-то другим. Полезным, отзывчивым человеком, склонным к состраданию. Он уже не боялся взглянуть в зеркало. Он мог вернуться домой и столкнуться с тем, кем он был, — благодаря тому, кем стал. И сделал его таким не кто иной, как Марс.

Удивительно, как была устроена память. Фрагменты воспоминаний были такими мелкими и острыми, что походили на те шипы пушистого кактуса, которые ранили гораздо сильнее, чем можно было ожидать, исходя из их длины. Что он помнил лучше всего, так это свою жизнь на Марсе. Одессу, Берроуз, подземные убежища на юге, скрытые заставы в хаосе. И даже Андерхилл.

Если бы он вернулся на Землю в годы жизни в Андерхилле, его бы затянуло в трясину медиа. Но, исчезнув вместе с Хироко, он выпал из поля зрения, и, хоть он не пытался скрываться со времен революции, его появление во Франции, похоже, заметили лишь немногие. Масштаб текущих событий на Земле приводил к дроблению массовой культуры на части — а может, просто прошло уже много времени, ведь большинство населения Франции родилось после его исчезновения, и первая сотня была для них все равно что древней историей — впрочем, не настолько древней, чтобы вызывать интерес. Если бы вдруг объявились Вольтер, Людовик XIV или Карл Великий, они бы, наверное, получили какое-то внимание. Но психолог предыдущего столетия, эмигрировавший на Марс, планету, которая по большому счету была для них чем-то вроде Америки? Нет, такое мало кого интересовало. Он получил несколько звонков, несколько раз к нему приезжали брать интервью в вестибюле или внутреннем дворе его отеля в Арле, и после этого вышла одна-две передачи «Праксиса» о нем. Но в каждом из интервью его больше расспрашивали не о нем самом, а о Ниргале — вот чьей притягательностью здесь были очарованы.

Без сомнения, это было к лучшему. С другой стороны, обедая сам в кафе, Мишель чувствовал себя таким же покинутым, как если бы ехал в одиночном марсоходе по необжитой местности в южных горах, и столь полное игнорирование несколько огорчало — он был просто одним из множества vieux[151], из числа тех, чья неестественно долгая жизнь привела к более сложным логистическим проблемам, чем le fleuve blanc[152], если уж говорить откровенно…

Это было к лучшему. Он мог останавливаться в небольших деревнях в окрестностях Валабри, таких как Сен-Кентен-ла-Потри, Сен-Виктор-дез-Уль, Сент-Ипполит-де-Монтегю, и непринужденно беседовать с владельцами лавок, которые ничем не отличались от тех, кто держал их перед его отбытием, и, вероятно, были потомками тех людей. Они говорили на более старом, устоявшемся французском и, безразличные к Мишелю, сильнее увлекались рассказами о себе, о собственной жизни. Он ничего для них не значил, поэтому видел их такими, какие они есть. То же наблюдалось и на узких улочках, где многие были похожи на цыган — явно люди североафриканских кровей, распространившиеся так массово, как при вторжении сарацин тысячей лет ранее. Африканцы рассеивались таким образом каждую тысячу лет или около того; и это тоже было частью Прованса. Прекрасные девушки грациозно струились по улицам группками, и их черные локоны ярко блестели даже в порывах мистраля. Эти деревни были ему близки. Пыльные пластиковые знаки, все неровное и разрушенное…

Он колебался между знакомым и изменившимся, памятью и забвением. Но все больше и больше чувствовал одиночество. В одном кафе он заказал ликер из черной смородины и, сделав первый глоток, вспомнил, как сидел в этом же кафе, за этим самым столиком. А напротив сидела Ив. Пруст[153] совершенно точно назвал вкус основным агентом непроизвольной памяти, ведь долговременные воспоминания хранились или, по крайней мере, упорядочивались в мозжечковой миндалине, как раз над той частью мозга, что отвечала за вкус и запах, — а значит, запахи были тесно связаны с воспоминаниями и эмоциональной сетью лимбической системы, вплетаясь в обе эти области и образуя таким образом неврологическую последовательность: запах вызывает воспоминания, а воспоминания — ностальгию. Ностальгия — тоска по прошлому, желание его вернуть — не потому, что оно было таким чудесным, но потому, что оно просто было, а теперь его нет. Он вспомнил лицо Ив, которая что-то говорила ему через столик в этом людном помещении. Но он не помнил, ни что она говорила, ни по какому поводу они туда пришли. Конечно, не помнил. Это был просто изолированный момент, шип кактуса, образ, увиденный во вспышке молнии, а затем исчезнувший. Он больше ничего об этом не знал и не вспомнил бы, даже если бы очень сильно постарался. И все его воспоминания были такими: постарев, они становились вспышками во тьме, неопределенными, почти бессмысленными, но иногда все же приносили смутную боль.

Он проковылял из кафе своего прошлого в машину и поехал домой, через Валабри, под крупными платанами улицы Гран-Плана, к разрушенному mas — и все это неосознанно. Он, не в силах сопротивляться, снова приблизился к домику, словно тот мог вернуться к жизни. Но дом оставался все той же пыльной развалиной у оливковой рощи. И Мишель сел на стену, ощущая в себе пустоту.

Того Мишеля Дюваля больше не было. Этого тоже когда-нибудь не станет. Он переродится в новые воплощения и забудет об этой минуте, даже несмотря на эту острую боль, — точно так же, как забыл все минуты, что прожил здесь в первый раз. Вспышки, образы — человек, сидящий на разрушенной стене. Только и всего… Этого Мишеля тоже когда-нибудь не станет.

Оливковые деревья помахивали ему своими ветвями, серыми и зелеными, зелеными и серыми. Пока-пока. В этот раз они ничем ему не помогли — не открыли той эйфорической связи с прошлым, тот момент был утрачен.

В мерцающей мешанине серого и зеленого он вернулся в Арль. В вестибюле портье объяснял кому-то, что мистраль никогда не стихнет.

— Стихнет, — бросил ему Мишель, проходя мимо.

Он поднялся в свой номер и снова позвонил Майе. «Пожалуйста, — просил он. — Приезжай поскорее». Его самого злило то, что он опустился до упрашиваний. «Уже скоро», — в который раз отвечала она. Еще несколько дней, и они составят соглашение, совершенно законный документ, который подпишут ООН и независимое марсианское правительство. История вершилась на глазах. После этого она и собиралась приехать.

Мишелю была безразлична эта история. Он бродил по Арлю, ожидая ее. Потом вернулся в номер, чтобы ждать ее там. Потом снова вышел на улицу.


Римляне использовали Арль в качестве порта, равно как и Марсель, — Цезарь даже сровнял Марсель с землей за то, что тот поддержал Помпея, и сделал Арль столицей. Они построили три стратегически важные дороги с пересечением в городе, которые использовались и спустя сотни лет после падения Рима, и все это время Арль был оживленным, процветающим, значительным городом. Но Рона засорила свои лагуны илом, и Камарг превратился в мерзкое болото, после чего дороги пришли в запустение. Город зачах. Продуваемые всеми ветрами соленые травы Камарга и знаменитые стада диких белых лошадей в конечном счете слились с нефтеперерабатывающими и химическими заводами и атомными электростанциями.

Теперь, когда наводнение набрало силу, снова появились лагуны и здесь стало чище. Арль опять превратился в порт. Мишель продолжал ждать Майю в этом городе, прежде всего потому, что никогда не жил в нем прежде. Он не напоминал ему ни о чем, кроме настоящего, и он проводил здесь дни, наблюдая за людьми, живущими в своем настоящем. В этой новой чужой стране.


В отеле к нему поступил звонок от Френсиса Дюваля. Сильвия связалась со звонившим. Тот оказался племянником Мишеля, сыном его покойного брата. Он жил на улице 4 Сентября, чуть севернее Римской арены, в нескольких кварталах от разбухшей Роны и в нескольких — от отеля, где остановился Мишель. Он приглашал его в гости.

Мгновение поколебавшись, Мишель согласился прийти. К тому времени, как он прошелся по городу, ненадолго остановившись, чтобы осмотреть Римскую арену, его племянник, казалось, созвал к себе весь quartier[154], устроив настоящий праздник на скорую руку. Едва Мишель вошел в дверь, пробки от шампанского выстрелили, точно залпы фейерверков. Все тут же принялись его обнимать и трижды, по принятой в Провансе традиции, целовать в щеки. Прошло какое-то время, прежде чем он добрался до Френсиса, который заключил его в крепкие объятия, не прекращая говорить ни на мгновение, пока несколько человек снимали их на камеру.

— Ты вылитый мой отец! — воскликнул Френсис.

— Ты тоже похож на него! — ответил Мишель, пытаясь вспомнить лицо своего брата и понять, правдив его ответ или нет. Френсис был уже стариком, и Мишель никогда не видел брата в таком возрасте.

Но все лица казались знакомыми, язык был по большей части понятным. Слова создавали в его сознании образ за образом, а запахи сыра и вина порождали их еще больше, но больше всего воспоминаний будил вкус вина. Фрэнк оказался большим ценителем вин и с радостью откупоривал пыльные бутылки: «Шатонёф-дю-Пап», затем столетний сотерн «Шато д’Икем», свое особенное — красное бордоское вино «Пойяк» категории «премьер крю», по два «Шато Латур» и лафит и, наконец, «Шато Мутон-Ротшильд» 2064 года с этикеткой из Пуньядореса. Эти старинные чудеса за прошедшие годы превратились в нечто большее, чем просто вино, их вкус был полон различных оттенков и обертонов. Они вливались в горло Мишеля, будто его забытая юность.

Складывалось впечатление, что это вечеринка в честь какого-нибудь популярного местного политика, и Френсис — хоть Мишель и заключил, что он совсем не похож на его брата, — говорил в точности так же, как тот. Мишель, казалось бы, забыл тот голос, но теперь он невероятно отчетливо звучал в его сознании. Френсис растягивал слово «normalement», в данном случае означавшее состояние, в котором мир пребывал до наводнения, тогда как брат Мишеля называл так гипотетическое состояние спокойствия, которого в настоящем Провансе никогда не бывало. Но произносил он его точно в таком же ритме: nor-male-ment…

Каждому хотелось поговорить с Мишелем или хотя бы послушать его, и он стоял со стаканом в руке и оживленно говорил в манере местного политика — отпуская комплименты красоте женщин, стараясь дать понять, как приятно ему находиться в их обществе, при этом не проявляя сентиментальности и не показывая своей растерянности. Именно этой скользкой, остроумной игры и хотели от него утонченные жители Прованса, наперебой задавая ему быстрые и забавные вопросы:

— А какой он, Марс?

— На что похож?

— Что вы будете делать дальше?

— Там еще нет якобинцев?

— Марс как Марс, — отвечал Мишель, пропуская часть из них. — Земля там такого же цвета, как черепица в Арле. Ну, вы и сами знаете.

Они веселились весь день, а потом им подали ужин. Бесчисленные женщины целовали Мишеля в щеки, он опьянел от их духов, запаха кожи и волос, их улыбающихся влажных темных глаз, глядящих на него с дружелюбным любопытством. Смотря на молодых марсианок, Мишелю всегда приходилось задирать голову, чтобы увидеть лишь подбородки, шеи и ноздри. И теперь смотреть сверху на прямые проборы в блестящих черных волосах было для него настоящим удовольствием.

К позднему вечеру люди уже разошлись. Френсис прогулялся с Мишелем до Римской арены, где они поднялись по наклонным каменным ступеням средневековой башни, что служила ее укреплением. Оказавшись в небольшом каменном помещении, они выглянули из маленьких окон на черепичные крыши, голые улицы и Рону. В южных окнах виднелся небольшой участок грязной воды — это был Камарг.

— Опять в Средиземноморье, — проговорил Френсис, явно довольный. — Наводнение, может, и принесло беду на большинство территорий, но для Арля стало настоящей удачей. Теперь рисовые фермеры съезжаются сюда, готовые заниматься рыбалкой или взяться за любую другую доступную работу. А многие уцелевшие лодки теперь стоят в здешних доках. Раньше они возили фрукты с Корсики и Майорки, торговали в Барселоне и Сицилии. Многие дела Марселя перешли к нам, хотя он тоже, надо сказать, довольно быстро восстанавливается. Помнишь, раньше в Эксе был университет, в Марселе — море, а у нас только эти развалины, и туристы каждый день приезжали на них поглазеть. Но туризм как бизнес — дело неприглядное, неподобающее человеку. Это то же, что носить в себе паразитов. Но сейчас-то мы снова зажили! — Было заметно, что Френсис немного пьян. — Слушай, мы просто обязаны взять лодку и посмотреть на лагуну.

— Идея мне нравится.

В ту ночь он снова позвонил Майе.

— Ты должна приехать. Я нашел тут племянника, своих родных.

Майю это не впечатлило.

— Ниргал уехал в Англию искать Хироко, — резко ответила она. — Кто-то сказал ему, что она там, и он просто взял и уехал.

— Что? — воскликнул Мишель, пораженный внезапным упоминанием Хироко.

— О, Мишель. Ты же знаешь, это не может быть правдой. Кто-то сказал об этом Ниргалу, только и всего. Это не может быть правдой, но он все равно уехал.

— Я бы сделал то же.

— Прошу, Мишель, не глупи. Хватит нам и одного дурака. Если Хироко и жива, то она где-то на Марсе. Кто-то просто сказал об этом Ниргалу, чтобы устранить его от переговоров. И я надеюсь, что только для этого, а не чего-нибудь похуже. Он имел слишком сильное влияние на людей. И не следил за тем, что говорит. Тебе стоит позвонить ему и сказать, чтоб возвращался. Может, хоть тебя он послушает.

— Я бы на его месте не слушал.

Мишель погрузился в размышления, пытаясь погасить внезапный проблеск надежды, что Хироко объявилась в Англии. Да и вообще была жива. Хироко, а вместе с ней Ивао, Джин, Риа… вся группа… его семья. Его настоящая семья. Он тяжело содрогнулся. А когда попытался рассказать ждущей в нетерпении Майе о семье в Арле, слова застряли у него в горле. Его настоящая семья бесследно исчезла четыре года назад — вот в чем состояла правда. Наконец, терзаясь душевными муками, он смог промолвить лишь:

— Пожалуйста, Майя. Прошу, приезжай.

— Я скоро. Я уже сказала Саксу, что приеду к тебе, как только мы здесь закончим. Тогда все остальное ляжет на него, а он и так еле говорит. Это же нелепо. — Она преувеличивала: у них была целая команда дипломатов, а Сакс прекрасно все умел, по-своему. — Но ладно, ладно. Я приеду. Так что хватит на меня давить.

* * *
Она прибыла на следующей неделе.

Мишель, чтобы ее встретить, отправился на новую станцию на машине. Он сильно нервничал. Хотя они прожили вместе почти тридцать лет, в Одессе и Берроузе, сейчас, когда он вез ее в Авиньон, ему казалось, что рядом с ним — незнакомка, пожилая красавица с подведенными глазами и нечитаемым выражением лица, говорящая по-английски быстрыми, четкими предложениями, рассказывая ему обо всем, что происходило в Берне.

Теперь у них был договор с ООН, признавшей независимость марсиан. Они в ответ согласились принимать эмигрантов, но в объеме, не превышающем десяти процентов марсианского населения в год, а также на экспорт полезных ископаемых и консультации по некоторым дипломатическим вопросам.

— Это хорошо, очень хорошо… — Мишель старался сосредоточиться на ее новостях, но это давалось ему нелегко. Она, продолжая говорить, время от времени посматривала на здания, мимо которых они проезжали, но в поднятой ветром пыли и солнечном свете они выглядели довольно безвкусными. И, похоже, не производили на нее впечатления.

Со щемящим чувством Мишель подъехал как можно ближе к папскому дворцу в Авиньоне, припарковался и вывел ее прогуляться вдоль разбухшей реки, мимо моста, уже не достававшего до противоположной стороны, а затем устроил долгий променад к югу от дворца, где в тени старых платанов гнездились придорожные кафе. Там они отобедали, и Мишель вкушал оливковое масло и ликер из черной смородины, с наслаждением раскатывая их по языку и наблюдая за своей спутницей, расслабившейся в металлическом кресле, словно кошка.

— Здесь красиво, — сказала она, и он улыбнулся. Здесь и вправду было красиво, но когда-то давно, а сейчас: прохлада, покой, цивилизация, вкусные блюда и напитки. Теперь вкус ликера будил в нем море воспоминаний, чувств из его «предыдущего воплощения», которые смешивались с чувствами, что он испытывал сейчас, усиливая все — цвета, текстуры, ощущение металлических кресел и ветра. Тогда как для Майи ликер был всего лишь терпким ягодным напитком.

Наблюдая за ней, он понял, что судьба свела его с женщиной даже более привлекательной, чем та француженка, с которой он был здесь в прошлой жизни. С женщиной более выдающейся. Жизнь на Марсе удалась ему лучше. Новая жизнь стала более значимой. Это чувство вступило в борьбу с ностальгией в его сердце, а Майя тем временем набивала рот кассуле, вином, сыром, ликером, кофе, не ведая об интерференционном узоре его жизней, перетекающем внутри него из одной фазы в другую.

Они говорили ни о чем. Майя была расслаблена и просто наслаждалась, довольная своим успехом в Берне. Она больше никуда не спешила. Мишель весь сиял так, словно был накачан омегендорфом. Смотря на нее, он сам медленно становился счастливым, просто счастливым. Прошлое, будущее — ни то, ни другое никогда не было реальным. Только этот обед под авиньонскими платанами.

— Здесь все так пристойно, — сказала Майя. — Я не ощущала такого спокойствия много лет. Теперь я вижу, почему ты так любишь эти места.

Она рассмеялась, глядя на него, а он почувствовал, как глупая ухмылка растягивает его лицо.

— Разве ты не хотела бы снова увидеть Москву? — с интересом спросил он.

— Да нет, не хотела бы.

Она отвергла эту идею, словно та была лишней в эту минуту. Он задумался: что же чувствовала Майя по поводу возращения на Землю? Ведь нельзя было ничего не чувствовать!

Для одних дом был местом, вызывающим комплекс чувств, выходящих далеко за пределы рациональности, некоего рода сетью высокого напряжения или гравитационным полем, в котором сама личность принимала свою геометрическую форму. Однако для других место было просто местом, таким же, как и любое другое, а сам человек не был к нему привязан. Первые жили в эйнштейновском искривленном пространстве дома, вторые — в ньютоновском абсолютном пространстве личной свободы. Мишель относился к первым, Майя — ко вторым. И с этим фактом следовало смириться. Но тем не менее ему хотелось, чтобы ей понравился Прованс. Или чтобы она поняла, почему его так любил он.

И когда они покончили с обедом, он повез ее на юг, через Сен-Реми в Ле-Бо.

Она проспала всю дорогу, о чем он не пожалел: между Авиньоном и Ле-Бо были в основном уродливые промышленные здания, рассевшиеся по пыльной равнине. Проснулась она как раз вовремя, когда он выруливал по узкому серпантину, ведущему по Альпию к старой деревне на вершине горы. Оставив машину на парковке, они прогулялись до городка: это место было создано специально для туристов, но на единственной извилистой улице этого небольшого поселения сейчас было так тихо, будто оно оказалось заброшено. Но как же здесь было живописно! Деревню уже закрыли на вечер, все погрузилось в сон. На последнем повороте перед вершиной можно было пересечь небольшую площадь, неправильной формы и лежащую под уклоном, и оказаться у холмиков, выдолбленных какими-то древними отшельниками, скрывшимися от сарацин и остальных опасностей средневекового мира. На юге, словно золотая тарелка, поблескивало Средиземное море. Камни отдавали желтизной, а западное небо скрывало, точно тонкой вуалью, бронзовое облако, и свет струился повсюду янтарем с металлическим блеском. Все это создавало ощущение, словно они бродили в желе веков.

Они карабкались от одного крошечного помещения к другому, поражаясь их малым размерам.

— Похоже на норы луговых собачек, — заметила Майя, всматриваясь в прямоугольную пещерку. — Или на наш трейлерный парк в Андерхилле.

Вернувшись на наклонную площадь, присыпанную обломками известняка, они остановились, чтобы взглянуть на сияющее море. Мишель показал на более светлый участок, где находился Камарг.

— Раньше отсюда было видно совсем чуть-чуть воды.

Свет сменился темно-абрикосовым, и гора показалась крепостью над всем этим просторным миром, над самим временем. Майя обхватила рукой его талию и с легким трепетом прижала к себе.

— Тут красиво. Но я не смогла бы жить на такой большой высоте, здесь чувствуется какая-то незащищенность.

Они вернулись в Арль. Был субботний вечер, и центр города превратился в подобие цыганского или североафриканского фестиваля, где улицы полнились палатками с едой и напитками, многие из которых располагались в арках Римской арены, куда был открыт свободный вход и где теперь играли музыканты. Майя и Мишель гуляли, взявшись за руки и купаясь в запахах жареной еды и арабских специй. Люди вокруг говорили на двух или трех разных языках.

— Мне это напоминает Одессу, — сказала она, идя по арене. — Только люди здесь такие маленькие. Приятно, когда не чувствуешь себя карликом среди всех.

Они танцевали посреди арены, пили за столиком под тусклыми звездами. Одна из них, красноватая, вызвала у Мишеля некоторые подозрения, но озвучивать их он не стал. Они вернулись в его гостиничный номер и занялись любовью на узкой кровати. В какой-то момент Мишелю показалось, что в нем заключалось несколько человек, и все они испытывали оргазм одновременно; в восторге от этого ощущения он закричал… Когда Майя уснула, он еще лежал рядом без сна, погрузившись в tristesse, разливающуюся где-то вне времени, упиваясь знакомым запахом ее волос, прислушиваясь к медленно стихающей какофонии ночного города. Снова дома.


В последующие дни он представил ее своему племяннику и остальным родственникам, которых Френсис собрал вместе. Вся эта компания окружила ее и, несмотря на необходимость пользоваться переводческими искинами, засыпала ее вопросами. Кроме того, они пытались рассказать ей о себе. Как часто такое случалось, подумал Мишель: люди жаждали схватить какого-нибудь знаменитого незнакомца, чью историю знали (или думали, что знают), и рассказать им свою, чтобы уравновесить отношения. Это напоминало дачу свидетельских показаний или исповедь в церкви. Взаимная дележка историями. Вообще же людей совершенно естественно тянуло к Майе. Она слушала их, смеялась, задавала вопросы — была поглощена тем, что они говорили. Раз за разом ей пересказывали, как сюда пришло наводнение, как затопило их дома, как им пришлось уехать к друзьям и семьям, с которыми они не виделись годами, зажить по-новому, в другом окружении, бросить прежние жизни, оставив их воле мистраля. Мишель видел, что все это сделало их сильнее, что они гордились собой, тем, как встретили трудности, — а еще сильно возмущались грубости и бездушию, пятнавшими их геройства:

— Вы можете в это поверить? Мало того, что не помогли, так еще и вышвырнули ночью на улицу, а сами забрали все деньги!

— И это нас расшевелило, понимаете, да? До этого мы как будто спали целую вечность!

Они говорили это Мишелю по-французски, смотрели, как тот кивает, а потом смотрели на реакции Майи после того, как искин переводил их слова на английский. И она тоже кивала, так же, как когда-то молодым марсианам в районе бассейна Эллады, следившим за ее выражением лица, за тем, к чему она проявляет интерес в их историях. О, они с Ниргалом были одного поля ягодами, оба обладали харизмой — благодаря тому, как умели уделять внимание другим, как придавали уверенности чужим рассказам. Наверное, в этом и заключалась суть харизмы: в чем-то она работала как зеркало.

Несколько родственников Мишеля взяли их на лодочную прогулку, и Майя пришла в изумление от бушующей Роны, когда они шли вниз по ее течению, от засоренной лагуны Камарга, от усилий людей, старающихся вдохнуть в эти места новую жизнь. Затем они оказались среди бурых вод Средиземного моря и поплыли дальше — к голубой воде, в ее изнеженную солнцем голубизну. Там их лодка качалась на пенистых гребнях волн, подгоняемых мистралем, пока они не уплыли так далеко, что земля скрылась из виду, — и это было поразительно. Мишель разделся и прыгнул за борт, в холодную соленую воду. Немного воды попало ему в рот, напомнив вкус его старых морских прогулок.

Вернувшись на твердую землю, они снова сели в машину. Вскоре они увидели Пон-дю-Гар — он остался таким же, каким был всегда, величайшим творением римлян, каменным трехъярусным акведуком с массивными нижними арками, стоящими в реке и выдержавшими две тысячи лет ее течения, арками поменьше над ними и, наконец, самыми маленькими в самом верху. Формы обеспечивали его функцию самым прекрасным образом: камень использовался для того, чтобы нести воду над водой. Теперь камень покрылся ямками и стал светло-медовым, став во всех отношениях «очень марсианским». Стоя среди зелени и известняковой теснины реки Гар, акведук походил на Надину аркаду и казался Мишелю скорее присущим Марсу, чем Франции.

Майя оценила изящество акведука.

— Смотри, какой он человечный, Мишель. Вот чего не хватает нашим строениям на Марсе: они слишком велики. Но… он построен людскими руками, при помощи инструментов, которые любой мог создать и применить. Грузоподъемные блоки и расчеты, ну и, может, еще лошади. Но никаких машин с дистанционным управлением, ни тех странных материалов, которые не только никому не понятны, а иногда даже не видны.

— Да.

— Интересно, могли бы мы построить все это вручную? На это стоило бы посмотреть Наде, ей бы понравилось.

— Мне тоже так кажется.

Мишель был счастлив. Они устроили себе пикник у акведука. Побывали у фонтанов в Экс-ан-Провансе. Вышли на обзорную площадку над Большим каньоном реки Гар. Объездили уличные доки Марселя. Побывали в римских местах Оранжа и Нима. Проехали мимо затопленных курортов Лазурного Берега. А однажды вечером прогулялись к разрушенному mas Мишеля и побродили по старой оливковой роще.

И каждую ночь, наступавшую вслед за этими восхитительными днями, они возвращались в Арль, ужинали в ресторане отеля или, если день выдавался теплый, под платанами в летних кафе, а потом поднимались в номер и занимались любовью; и, просыпаясь на рассвете, вновь занимались любовью или сразу спускались за свежими круассанами и кофе.

— Здесь прекрасно, — сказала Майя, стоя однажды вечером в башне арены и глядя на черепичные крыши. Она имела в виду все это, весь Прованс. И Мишель был счастлив.

Но на наручную консоль позвонили. Ниргал был болен, и тяжело. Сакса трясло, он уже увез его с Земли и поместил в стерильное помещение с марсианской g на корабле, двигавшемся по земной орбите.

— Боюсь, его иммунная система не справляется и g не поможет. У него инфекция, отек легких, его сильно лихорадит.

— Аллергия на Землю, — мрачно проговорила Майя. Она завершила беседу, дав Саксу краткое указание сохранять спокойствие, а потом подошла к своему шкафчику и принялась выкладывать свои вещи на кровать.

— Ну же, давай! — крикнула она Мишелю, молча стоявшему рядом. — Нам нужно ехать!

— Разве?

Майя не ответила. Она уже занималась своей консолью, связываясь с местной командой «Праксиса», чтобы та договорилась о космическом транспорте. Там им предстояло рандеву с Саксом и Ниргалом. Голос ее был холодным, напряженным, деловым. О Провансе она уже забыла.

Увидев, что Мишель стоял не двигаясь, она взорвалась:

— Да ладно тебе, не устраивай сцен! То, что мы должны уехать, еще не значит, что мы никогда не вернемся! Мы проживем тысячу лет, и ты можешь приехать сюда в любой момент, хоть сто раз, Господи! И вообще, разве это место так уж лучше Марса? Мне оно напоминает Одессу, и там ты тоже был счастлив, разве не так?

Мишель оставил ее слова без внимания. Он проплелся мимо ее чемоданов к окну. Там тянулась обычная арльская улица, в час сумерек погрузившаяся в синие тона. Оштукатуренные стены пастельных цветов, мощенная булыжником дорога. Кипарисы. Битая черепица на крыше дома по ту сторону улицы. Цвет Марса. Сердитые голоса где-то внизу, бранящиеся по-французски.

— Ну? — окликнула его Майя. — Ты едешь?

— Да.

Часть VI. Энн вдали от цивилизации

— Слушай, отказываться от антивозрастной терапии — это самоубийство.

— Ну и что?

— И все. Склонность к самоубийству, как правило, считается признаком психологического расстройства.

— Как правило.

— Думаю, это чаще оказывается правдой. А ты по меньшей мере несчастлива.

— По меньшей мере.

— Но почему? Чего тебе не хватает?

— Планеты.

— Ты и сейчас каждый день выходишь встречать рассвет.

— Привычка.

— Ты утверждаешь, что источник твоей депрессии кроется в уничтожении первозданного облика Марса. Мне же кажется, что философские причины, которые приводят люди, страдающие депрессией, на самом деле маски, защищающие их от более серьезных, более личных ран.

— Все может быть реальным.

— Ты имеешь в виду все причины?

— Да.

— В чем ты обвинила Сакса? В монокаузотаксофилии?

— Твоя правда.

— Но обычно среди всех этих реальных причин есть одна, с которой все начинается. И часто приходится вернуться оттуда в начало, чтобы пойти другим путем.

— Время и пространство — разные вещи. Пространство заключается в том, что действительно может произойти во времени. Вернуться в нем назад невозможно.

— Нет-нет. Вернуться можно, в образном смысле. В мысленном путешествии можно опять оказаться в прошлом, заново пройти по своим следам, понять, где ты свернул не туда и почему, а потом пойти дальше в другом направлении, потому что ты уже будешь обладать новыми знаниями. Расширенные знания расширяют значения. Когда ты продолжаешь утверждать, что сильнее всего тебя волнует судьба Марса, мне кажется, что в тебе произошло такое большое смещение, что ты совсем запуталась. Это тоже образ. Может быть, даже реальный. Но нужно различать способы их выражения.

— Я вижу то, что вижу.

— Но сейчас ты ничего не видишь! Красный Марс еще есть. Нужно только выйти и посмотреть на него! Вот выйди наружу, очисти свой разум и посмотри, что там. Опустись пониже и прогуляйся налегке, в одной пылевой маске. Тебе это будет во благо, причем на психологическом уровне. А кроме того, ты увидишь пользу терраформирования. Почувствуешь, какую свободу оно нам дает, как связывает с этим миром — позволяя ходить по поверхности без защиты и оставаться в живых. Это же поразительно! Благодаря ему мы стали частью экологии планеты. Этот процесс заслуживает переосмысления. Тебе стоит выйти и подумать о нем, изучить его так же, как ареоформирование.

— Это просто слово. Мы просто взяли эту планету и перепахали ее. Теперь она тает у нас под ногами.

— Тает, образуя свою естественную воду. Не завезенную с Сатурна или откуда-нибудь еще, а ту, что была здесь с самого начала, была частью первичной аккреции, верно? Первая глыба породы, из которой вышли газы, как раз и была Марсом. Теперь это часть наших тел. Мы сами — узоры на марсианской воде. Без микроэлементов мы были бы прозрачными. Мы — это марсианская вода. А вода уже когда-то была на поверхности Марса, правильно? А потом прорвалась под водоносный горизонт. Там же такие широкие каналы!

— Период вечной мерзлоты длился два миллиарда лет.

— А мы помогли воде вернуться на поверхность. Во всем величии тех наводнений. Мы были там, видели все своими глазами. Мы там чуть не погибли…

— Да, да…

— Ты же сидела за рулем, когда нас чуть не смыло…

— Да! Но тогда вместо нас погиб Фрэнк.

— Да.

— Вода смыла всю планету. И оставила нас на пляже.

— Планета по-прежнему здесь. Выходи и сама увидишь.

— Не хочу я смотреть. Я уже ее видела!

— Не ты. То была прежняя ты. А сейчас ты — та, что живет сейчас.

— Ну да, ну да.

— Мне кажется, ты боишься. Боишься попыток что-то изменить, превратить планету во что-то новое. Там повсюду стоят перегонные аппараты, они вокруг тебя. И горит огонь. Ты растаешь, переродишься — и тогда кто знает, какой ты станешь потом?

— Я не хочу меняться.

— Ты не хочешь разлюбить Марс.

— Да, не хочу.

— Ты никогда его не разлюбишь. После всех изменений камни будут по-прежнему здесь. Они же обычно тверже материнской породы, да? Ты всегда будешь любить Марс. Твоя задача будет увидеть Марс, который способен вынести все что угодно — жар и холод, потоп и засуху. Все это эфемерно, и Марс их выдержит. Ведь такие наводнения случались и раньше, разве нет?

— Да.

— Это вода Марса. Все эти летучие вещества — его собственные.

— Кроме азота с Титана.

— Ну да. Ты говоришь прямо как Сакс.

— Да ладно тебе.

— Вы двое похожи сильнее, чем тебе кажется. И мы все тоже, как и эти вещества, принадлежим Марсу.

— Но поверхность разрушена. Ее испортили. Все изменилось.

— Это ареология. Или ареофания.

— Это разрушение. Нам стоило попытаться жить на таком Марсе, каким он был.

— Но мы не стали этого делать. И сейчас быть Красным — это значит стремиться сохранить первичные условия среды, насколько это возможно, в рамках ареофании — то есть проекта создания биосферы, которая даст людям свободу пребывания на поверхности — ниже определенного уровня. Вот что теперь значит быть Красным. И таких Красных много. Думаю, ты тревожишься оттого, что думаешь: если ты хоть чуточку изменишься, это станет концом для всего Красного движения. Но это движение сильнее тебя. Ты основала его и задала направление, но никогда к нему не принадлежала. Если бы ты была одной из них, никто бы не стал тебя слушать.

— Они и не слушали!

— Кое-кто все же слушал. И многие слушали. Красные будут существовать независимо от того, что сделаешь ты. Можешь уйти на покой, стать кем-нибудь совершенно другим, стать лимонно-зеленой — но Красные останутся. Они даже могут стать более Красными, чем ты когда-либо себе представишь.

— Я представляла их себе Красными, насколько это возможно.

— Это все альтернативные варианты. Мы проживем один из них и останемся жить дальше. Процесс нашей с этой планетой соадаптации продлится тысячи лет. Но мы здесь. И в каждый момент тебе стоит задавать вопрос: а чего не хватает сейчас? И работать над принятием текущей реальности. Это нормально, это жизнь. Тебе нужно представить свою жизнь тут.

— Не могу. Я пыталась, но не получается.

— Тебе правда стоит выйти и посмотреть. Устроить прогулку. Увидеть все вблизи. Хорошенько посмотреть на ледяные моря. Но не только. Тогда естественно в тебе начнется противоборство. Но это не всегда плохо, ты только взгляни для начала, а? Осознай. А потом подумай насчет того, чтобы подняться в горы. На Фарсиду, Элизий. Подъем в горы — это как путешествие в прошлое. Твоя задача — познать тот Марс, который выживает, несмотря ни на что. Это настоящее чудо. Перед большинством людей не ставится таких чудесных задач, как эта. Тебе просто повезло.

— А тебе?

— Что мне?

— У тебя какая задача?

— У меня какая задача?

— Да. Твоя задача.

— …Ну, не знаю. Говорю же, я завидую твоей. Мои задачи… запутаны. Помогать Майе и самому себе. И всем остальным. Все улаживать… Еще я хотел бы найти Хироко…

— Ты долгое время был нашим мозгоправом.

— Да.

— Больше сотни лет.

— Да.

— И так и не дал каких-либо результатов.

— Ну, мне все же нравится думать, что я немного помог.

— Но это твой надуманный вывод.

— Пожалуй.

— Ты действительно считаешь, что люди начинают проявлять интерес к психологии, потому что у них самих проблемы с психикой?

— Таково общепринятое мнение.

— Но тебе никто никогда не вправлял мозги.

— О, у меня были свои психотерапевты.

— И помогли?

— Да! Весьма. Действительно помогли. Я имею в виду… сделали все, что было в их силах.

— Но ты не знаешь своей задачи.

— Нет. Хотя я… я хочу домой.

— Куда это — домой?

— В том-то и проблема. Тяжело, когда не знаешь, где твой дом, да?

— Да. Я уж думала, ты останешься в Провансе.

— Нет-нет. То есть Прованс — мой дом, но…

— Но сейчас ты летишь обратно на Марс.

— Да.

— Ты решил вернуться.

— Да…

— Сам не знаешь, что делаешь?

— Не знаю. Зато ты знаешь. У тебя есть дом, и это бесценно! Тебе следует об этом помнить, не отказываться от этого дара и не считать его обузой! Глупо так считать! Это дар, черт возьми, бесценный, бесценный дар, понимаешь меня?

— Я подумаю над этим.

* * *
Она покинула убежище на старом, прошлого века метеорологическом марсоходе, высокой квадратной штуковине с роскошным водительским отсеком наверху, оснащенным окном. Передней частью он был похож на экспедиционный марсоход, в котором она в первый раз ездила на Северный полюс с Надей, Филлис, Эдвардом и Джорджем. А поскольку она провела в таких машинах тысячи дней, то поначалу у нее сложилось впечатление, что сейчас она снова занимается чем-то обыденным, согласующимся с остальной ее жизнью.

Но она двинулась на северо-восток, вниз по каньону, до дна мелкого безымянного канала на шестидесятой долготе. Эта долина была высечена после прорыва небольшого водоносного слоя в позднюю амазонийскую эру[155], вылившегося в ранее существовавшее русло по нижележащим склонам Большого Уступа. Разрушения, которые причинило это наводнение, все еще были заметны из-за обрывов стен каньона и чечевицеобразных островков коренной породы, выступающих на дне канала.

Теперь ведущего на север прямо в ледяное море.


Она выбралась из машины в ватном костюме, маске с углекислым газом, очках и ботинках с подогревом. Воздух был разреженным и прохладным, несмотря на то что на север шла весна — Ls=10°, М-53. Холод и ветер, неровные линии низких пухлых облаков, плывущих на восток. Либо уже начинался ледниковый период, либо, если Зеленые своими усилиями его предотвратили, «год без лета», каким был 1816-й на Земле, когда мир охладился от извержения вулкана Тамбора.

Она вышла к берегу нового моря. Тот находился у подножия Большого Уступа, в Земле Темпе, во впадине среди древних гор, простирающихся на север. Темпе, судя по всему, избежала вскрытия северного полушария, так как находилась примерно на противоположной стороне от точки Большого удара, который, как теперь считало большинство ареологов, пришелся на долину Храд, что севернее Элизия. И в итоге — побитые горы, нависающие над покрытым льдом морем. Скалы напоминали поверхность плещущегося красного моря, а лед — прерии посреди зимы. Здешняя вода, как сказал Мишель, была здесь с самого начала, когда-то даже на поверхности. Такое было трудно постичь. Ее мысли путались, бросаясь в разные стороны, причем все в одночасье, — это походило на безумие, но не было им. Она знала разницу. Гул ветра не разговаривал с ней тоном лектора Массачусетского технологического, и ей не сдавливало грудь, когда она пыталась дышать. Ничего такого. Скорее, ее мысли метались в ускоренном темпе, обрывочные и непредсказуемые, как стая птиц надо льдом, рисуя зигзаги в небе при сильном западном ветре. О, она чувствовала то же самое — как ветер подталкивает ее, а этот новый разреженный воздух играет с ней, словно лапа огромного животного…


src="/i/63/522463/i_016.png">
Птицы неустанно боролись с вихрем. Она стояла и наблюдала за ними — поморники, охотящиеся над темными прожилками открытой воды. Полыньи служили выходом к огромным объемам жидкой воды, что скрывалась подо льдом; она слышала о непрерывном канале подледной воды, теперь охватывавшем всю планету и выдающемся на востоке поверх старой Великой Северной равнины, образуя на поверхности редкие полыньи, которые затем остаются жидкими на какое-то время, будь то час или неделя. Подводная температура, даже несмотря на холодный воздух, повышалась от затопленных мохолов и тысяч термоядерных взрывов, устроенных наднационалами на стыке столетий. Эти бомбы были помещены глубоко в мегареголит, предположительно — чтобы не допустить распространения их радиоактивных осадков, но от теплового излучения это не спасало: импульсы проходили через породы и не стихали годами. Нет уж, Мишель, конечно, мог говорить, что это все вода, присущая Марсу, но в этом новом море было не много естественности.

Энн взобралась на гребень, откуда открывался лучший обзор. Вот он, лед — по большей части ровный, но кое-где колотый. И безмятежный — будто бабочка, сидящая на ветке, — казалось, его белизна могла вдруг подняться вверх и упорхнуть. По движению птиц и облаков можно оценить силу ветра: все смещалось к востоку, и только лед оставался неподвижен. Ветер с низким шумом скреб по миллиардам мерзлых каменных граней. Он будоражил участки серой воды, и каждый его порыв отмечался рябью, и чем сильнее он дул, тем большей чувствительностью отвечала вода. И под этой соприкасающейся с ветром поверхностью — планктон, криль, рыба, кальмары. Энн слышала, что в рыбных питомниках производили морских созданий предельно короткой антарктической пищевой цепочки, а потом выпускали их в море. Населяли его.

Поморники кружили над головой. Одно их облачко ринулось вниз куда-то вдоль берега, за скалами. Энн подобралась к ним поближе. Вдруг она увидела их цель в расщелине на краю льда: почти съеденные кем-то остатки тюленя. Тюленя! Труп лежал на тундровой траве, в укрытии песочных дюн, за каменистым гребнем, уходящим под лед. Среди темно-красной плоти, окруженной белым жиром и черным мехом, проступали кости. Все было разорвано и открыто небу. Глаза выклеваны.

Она прошла мимо трупа, залезла на соседний гребень. Тот представлял собой своего рода мыс, вдающийся в лед, а за ним простиралась бухта. Она была круглой формы — кратер, засыпанный льдом, — и находилась на одном уровне с морем. С его стороны в ней имелся прорыв — именно там в нее проник лед, которым она и наполнилась. Теперь же бухта казалась идеальным местом для гавани — круглая, шириной в три километра. Когда-нибудь она и станет гаванью.

Энн села на валун, лежавший на мысу, и посмотрела на эту новую бухту. Она непроизвольно тяжело дышала, с силой поводя грудной клеткой, как во время родовых схваток. Да, она всхлипывала. Стянула с лица маску, вытерла рукой нос и глаза — и при этом плакала навзрыд. Это было ее тело. Она помнила, как впервые натолкнулась на затопленную часть Великой Северной равнины во время одиночного путешествия много лет назад. В тот раз она не плакала, но Мишель объяснил, что то был просто шок, вызвавший онемение, как при физическом повреждении, — будто она отрешилась от своего тела и чувств. Нынешнюю реакцию Мишель назвал бы несомненно более здоровой, но почему? Было неприятно: ее всю колотило так, что невольно вспоминалась сейсмическая дрожь. Но, когда все пройдет, предупредил Мишель, ей должно стать лучше. Она почувствует себя опустошенной… И напряжение спало. Тектоника лимбической системы… Она презрительно ухмыльнулась этой упрощающей аналогии, предложенной Мишелем: женщина-планета — что за абсурд! И все же она сидела, шмыгая носом и глядя на ледяную бухту под стремительно проносящимися облаками. И чувствовала себя опустошенной.


Все замерло — лишь облака плыли над головой, да рябь бежала по открытым участкам воды, мерцая то серым, то лиловым. Вода была в движении, но земля оставалась в покое.

Наконец, Энн встала и спустилась по гребню из старого твердого стишовита, служившего теперь узким разделителем между двумя длинными пляжами. Из того, что лежало выше льда, на самом деле мало что изменилось из-за терраформирования. Но ниже уровня воды — совсем другое дело. Здесь пассаты, беспокоящие открытую воду в летней бухте, поднимали достаточно крупные волны, чтобы измельчить глыбы льда в так называемую шугу. Куски этого плавника теперь вынесло на берег повыше нынешнего уровня льда, словно скульптуры, изображающие плавучий лес. Но летом этот лед смешивался с песком новых пляжей, создавая кашу изо льда, грязи и песка, которая замерзала, напоминая коричневую глазурь на пирожном.

Энн медленно прошлась посреди этого месива. За ним открывался узкий пролив, забитый кусками льда, осевшими на мели и затем вмерзшими в поверхность моря. Открытые солнцу и ветру, они изображали фантазии в стиле барокко из чистого голубого и мутно-красного льда, словно скопления сапфиров и рубинов. Южные стороны этих глыб преимущественно подтаяли, и талая вода застыла в виде сосулек и столбиков и покрылась ледяной коркой.

Озираясь на берег, она снова обратила внимание на то, каким изборожденным и неровным был песок. Изломы поражали своими размерами, выемки порой достигали двух метров в глубину — для того чтобы вырыть такие канавы, требовалась невероятная сила! Песчаные дюны, должно быть, состояли из лёсса, образовавшего рыхлые эоловые отложения. И теперь все это походило на нейтральную зону замерзшей грязи и мутного льда, разнесенную бомбами вместе с траншеями какой-то несчастной армии.

Она пошла дальше по темному льду, пока не очутилась на поверхности самой бухты. Казалось, весь мир покрывала семенная жидкость. Один раз лед слегка треснул у нее под ногой.

Отойдя от берега на приличное расстояние, Энн остановилась и посмотрела вокруг. Горизонт в самом деле был узок. Она взобралась на плоскую льдину, и с нее ей открылся прекрасный вид на ледяной простор вплоть до границ кратера под бегущими облаками. Лед, пусть и потрескавшийся, беспорядочный и размеченный грядами торосов, все же явно передавал правильность поверхности воды, что скрывалась под ним. На севере проход к морю был хорошо заметен. Ледяные глыбы выдавались над поверхностью, словно покореженные замки. Белая пустошь.

Сделав попытку осмыслить представший ей вид и потерпев в ней неудачу, Энн слезла с льдины и вернулась на берег, а затем двинулась обратно к машине. Когда она переходила по небольшому гребню, ее внимание привлекло движение у края ледяного поля. Это было какое-то белое существо… человек в белом прогулочнике, на четвереньках… Нет. Медведь. Полярный медведь. Он брел вдоль кромки льда.

Зверь заметил пылевые вихри поморников над мертвым тюленем. Энн спряталась за валуном, ничком упав на промерзший песок. Почувствовала холод по всему телу. Она выглянула из-за валуна.

Мех у медведя был желтоват на боках и лапах. Он поднял тяжелую голову, принюхался, точно пес, с любопытством осмотрелся по сторонам. Пошаркал к трупу тюленя, не обращая внимания на орущих птиц. Принялся его есть, как собака из миски. Затем поднял голову: морда уже окрасилась темно-красным. Сердце Энн забилось. Медведь уселся и, лизнув лапу, стал с кошачьей привередливостью вытирать ею морду, пока та не очистилась. После этого резко вскочил и бросился вверх по склону в том самом направлении, где Энн пряталась за валуном. Он семенил, передвигая переднюю и заднюю ноги одной стороны тела одновременно — левые, правые, снова левые…

Энн скатилась по другой стороне выступа, встала и побежала по желобу узкой трещины, уводящей на юго-запад. Она помнила, что марсоход стоял почти строго к западу от нее, но медведь приближался с северо-запада. Она взобралась на невысокую крутую стену впадины, перебежала полосу по возвышению к следующей небольшой впадине, которая вела уже западнее, чем предыдущая. Затем снова вверх, до следующего возвышения между неглубокими бороздами. Обернулась. Она уже задыхалась, но до марсохода все равно оставалось, по меньшей мере, два километра — на запад, а потом немного к югу. Зверь все еще был вне поля зрения, скрытый за неровными холмиками. Он бежал с северо-восточной стороны, и если бы он направился к марсоходу напрямик, то успел бы почти одновременно с ней. Как же они охотились — с помощью зрения или по запаху? Умели ли просчитывать движения жертв и отрезать им путь?

Несомненно, умели. Под костюмом у Энн уже градом лился пот. Она перелезла в следующую впадину и немного пробежала по ней — на западо-юго-запад. Затем увидела пологий уклон и поднялась по нему на следующую полосу — это было что-то вроде широкой дороги между мелкими каньонами у обеих обочин. Оглянувшись, Энн увидела медведя. Тот стоял на всех четырех лапах в двух впадинах от нее, напоминая то ли огромную собаку, то ли помесь человека и собаки, облаченную в бледно-желтый мех. Ее поразило то, что она встретила такое животное здесь, где пищевая цепочка была явно недостаточной для столь крупного хищника — или нет? Наверняка его подкармливали на специальных станциях. Во всяком случае на это стоило надеяться — иначе это означало, что он дико голоден. Когда он спрыгнул во вторую от нее впадину, скрывшись из виду, Энн бросилась дальше по полосе в сторону своего марсохода. Несмотря на то что бежала непрерывно, а горизонт был узким и неровным, она точно знала, где находится машина.

Она взяла темп, который, как считала, могла сохранять весь оставшийся путь. Трудно было не рвануть на полной скорости, но нет, нет, это непременно привело бы к потере сил. «Не спеши, — говорила она себе между частыми и короткими вдохами. — Спускайся в каналы, скрывайся из виду. Не теряй ориентации, да смотри не пробеги мимо марсохода на юг!» Вернувшись на возвышение, она получила лишь мгновение, чтобы осмотреться. Там, за невысоким плоским холмом, на самом деле бывшим небольшим кратером с пригорком у южного края, как она была уверена, и стоял марсоход, все еще вне поля зрения, хотя в этой беспорядочной земле легко было ошибиться. Она тысячи раз вот так слегка терялась, не зная точного своего местонахождения относительно какой-либо неподвижной точки, обычно припаркованного марсохода, — как правило, в этом не было ничего страшного: APS на наручной консоли всегда мог указать ей путь. Как мог и сейчас, но только она была уверена, что машина стояла за этим бугром кратера.

Холодный воздух обжигал легкие. Она вспомнила, что в рюкзаке у нее лежала аварийная маска, и, остановившись, стянув рюкзак и покопавшись в нем, стянула маску с CO2 и надела маску со сжатым кислородом. Включив ее, Энн внезапно почувствовала прилив сил и энергии, способность выдерживать более быстрый темп. Она побежала по полосе между впадинами, надеясь уже увидеть марсоход у склона кратера. И вот он! Задыхаясь от радости, Энн втянула в легкие прохладный кислород, и он оказался весьма приятным на вкус, но этого было мало, чтобы справиться с удушьем. Теперь она могла спрыгнуть в канал справа от себя, и тот, вероятно, привел бы ее прямо к машине.

Оглянувшись, она увидела, что медведь теперь тоже припустил, волоча лапы в неуклюжем подобии галопа. Он быстро преодолевал расстояние, встречая препятствия лишь в виде невысоких стен каньонов, которые перемахивал, подобно белому кошмару, изящному и пугающему, с его упругой массой мышц под плотным желтоватым мехом. Все это она увидела в одно мгновение и с предельной отчетливостью, и все в ее поле зрения казалось таким острым и ярким, точно подсвечивалось изнутри. Даже при том, что она бежала изо всех сил, глядя под ноги, чтобы ни на что не наскочить, Энн все равно видела медведя над красным склоном — будто это было остаточное изображение. Он тяжело мчался, как в каком-то каменном подобии балета, он был быстр, но и Энн тоже все-таки была зверем. Она тоже провела долгие годы в дикой марсианской местности — даже гораздо дольше этого молодого медведя — и умела бегать. Как горная коза — с коренной породы на валун, оттуда на песок, а потом на щебень, сохраняя идеальное равновесие, контролируя энергию и таким образом спасая себе жизнь. Тем более марсоход был уже близко. Оставалось только взобраться на последнюю стену каньона, преодолеть небольшой склон, и вот он. Она чуть не врезалась в него, но успела затормозить, и с силой, торжествующе стукнула по его изогнутому металлическому боку, будто это была медвежья морда, а еще через секунду — нанеся более прицельный удар по консоли шлюза, оказалась внутри. Внутри! Дверь внешнего шлюза закрылась за ее спиной.

Она поспешила по лестнице, чтобы оказаться в верхнем водительском «гнезде» и оглянуться. Сквозь стекло Энн увидела, что медведь был там и с почтительного расстояния осматривал ее машину. Стоя вне пределов досягаемости транквилизатора, он задумчиво принюхивался. Энн обильно потела, все еще задыхаясь, снова и снова вдыхая и выдыхая — подумать только, какие испытания была способна выдерживать грудная клетка! И все-таки теперь она сидела себе на водительском сиденье в полной безопасности! Но стоило закрыть глаза — и она видела медведя, одолевающего уступ за уступом. Зато открыв их, она увидела лишь блестящую приборную доску, яркую, вычурную и такую знакомую. О, как это было странно!


Пару дней спустя она все еще не оправилась от потрясения и, закрывая глаза, снова и снова видела этого полярного медведя. По ночам лед в бухте гудел и время от времени трещал, а ей снилось нападение на Шеффилд, отчего она и сама стонала во сне. Дни же Энн проводила в дороге, но вела марсоход так небрежно, что приходилось включать автопилот, задавая ему команду продолжать путь вдоль берега кратерной бухты.

И пока марсоход двигался дальше, она слонялась по водительскому отсеку, лихорадочно размышляя, потеряв контроль над разумом. Ей оставалось лишь нервно смеяться и терпеть. Медведь остался в прошлом, но нет, он еще был здесь. Она вглянула на консоль: Ursus maritimus, белый медведь; эскимосы называли его «торнасук», что значит «дающий силу». Это было похоже на обвал, что чуть не стоил ей жизни в каньоне Мелас, а теперь навечно стал частью ее. Тогда, при виде обвала, у нее не дрогнул ни один мускул, сейчас же ей пришлось бежать со всех ног. Марс мог убить ее и, несомненно, когда-нибудь так и случится, но ни один зверь из зоопарка с Земли этого сделать не мог — во всяком случае, если в ее силах было этого избежать. Не то чтобы она так любила жизнь, вовсе нет, но человек был волен сам выбирать, как ему умереть. И ей уже приходилось делать такой выбор — по меньшей мере дважды. Но сначала Саймон, а потом Сакс — как миниатюрные бурые медведи — забрали у Энн ее смерть. И она до сих пор не знала, как с этим быть, что чувствовать по этому поводу. Ее мысли метались с огромной скоростью. Она ухватилась за спинку водительского сиденья. Затем, наконец, смогла протянуть руку и набрать на сенсорной клавиатуре марсохода номер Сакса времен первой сотни, XY23, и подождала, пока искин доставит сигнал до шаттла, которым Сакс вместе с остальными возвращался на Марс. И спустя какое-то время он возник перед ней: его новое лицо пристально смотрело на экран.

— Зачем ты это сделал? — вскричала она. — Это моя смерть, и я могу выбирать ее такую, какую хочу!

Она подождала, пока сообщение дойдет до него. Когда это случилось, он отпрянул и изображение покачнулось.

— Потому что… — проговорил он и умолк.

По спине Энн пробежал холодок. Именно это сказал ей Саймон, когда вытащил ее из хаоса. У них никогда не было причины — только это идиотское «потому что».

Затем Сакс продолжил:

— Я не хотел… это казалось такой большой и бесполезной утратой… Как это неожиданно — тебя слышать. Я рад.

— Ну и черт с ним, — бросила Энн.

Она уже собиралась завершить звонок, но он заговорил снова: теперь они передавали сообщения одновременно.

— Я сделал это, чтобы я мог говорить с тобой. То есть сделал для себя… Я не хотел тебя терять. Хотел, чтобы ты меня простила. Хотел снова спорить с тобой… и показать тебе, почему я сделал то, что сделал.

Его болтовня прекратилась так же внезапно, как и началась, и затем он растерялся и даже будто испугался. Наверное, он как раз услышал ее «Ну и черт с ним». Она могла напустить на него страху, это точно.

— Что за ахинея? — ответила она.

И спустя некоторое время услышала:

— Да. Э-э… Как у тебя дела? Ты выглядишь…

Она оборвала соединение. «Я только что сбежала от полярного медведя! — мысленно прокричала она. — Меня чуть не сожрали твои дурацкие игрушки!»

Нет. Этого она ему не скажет. Вот надоеда. Ему нужен был хороший поручитель для его материалов в «Метажурнал истории Марса» — вот в чем все дело. Ради того, чтобы его научную работу как следует отрецензировали, он готов был влезть в чужое сокровенное желание, в ее фундаментальную свободу выбора между жизнью и смертью, свободу быть или не быть человеком!

Хорошо, он хотя бы не пытался лгать на этот счет.

И… ладно, она была жива. Ярость, беспричинные угрызения совести, безотчетная душевная боль, странная болезненная веселость — все это переполняло ее одновременно. Лимбическая система бешено вибрировала, пронзая каждую мысль безумными противоречивыми эмоциями, выпадающими из их контекста: Сакс ее спас, она его ненавидела, ощущала лютую радость, Касэй был мертв, Питер жив, ни один медведь не мог ее убить и так далее и тому подобное. О, как это было странно!


Она заметила небольшой зеленый марсоход, забравшийся высоко на утес над ледяной бухтой. Словно по наитию она вывернула руль и поехала к нему. Кто-то выглянул: она помахала сквозь лобовое стекло. Черные глаза… очки… лысина… Прямо как ее отчим. Она припарковала свой марсоход рядом. Мужчина рукой, держащей деревянную ложку, пригласил ее подняться к нему. Он выглядел слегка отвлеченным, словно еще витал в своих мыслях.

Энн надела пуховик и, спустившись к шлюзу, прошла между машинами, ощущая холодный воздух так сильно, как если бы попала под ледяной душ. Приятно было ходить из одного марсохода в другой, не надевая прогулочника и не рискуя при этом жизнью. Было даже удивительно, что люди, как правило, не погибали по небрежности или из-за заклинивших шлюзов. Хотя такие жертвы, конечно, случались. Может, даже десятки, если их подсчитать. Сейчас же ей грозили лишь порывы морозного воздуха.

Лысый мужчина открыл ей внутренний шлюз.

— Здравствуйте! — поздоровался он и протянул ей руку.

— Здравствуйте, — Энн пожала ее. — Я Энн.

— Гарри. Гарри Уайтбук.

— А, я о тебе слышала. Ты создаешь животных.

Он кротко улыбнулся.

— Да. — Он не показывал ни стыда, ни попытки защититься.

— За мной недавно гнался твой полярный медведь.

— Ух ты! — Он округлил глаза. — Они же довольно быстрые!

— Быстрые. Но это же не просто полярные медведи, верно?

— У них есть немного генов гризли — чтобы переносили такую высоту. Но в основном это обычные Ursus maritimus. Весьма суровые создания.

— Не они одни такие суровые.

— Да, и разве это не чудесно? Ой, прости, ты голодна? Хочешь супа? Я как раз себе приготовил, с луком-пореем — хотя это, наверное, ты уже почувствовала.

Она почувствовала.

— Давай, — сказала она.


Получив тарелку супа с хлебом, она расспросила его о медведе.

— Здесь же, конечно, не может быть пищевых цепочек, которые удовлетворили бы таких здоровых зверей?

— О, еще как может! В этом районе может. Этим он и известен — как первый биорегион, способный обеспечить жизнеспособность для медведей. Видишь ли, на дне бухты вода в жидком состоянии. Мохол Эп находится в центре кратера, так что озеро это бездонное. Зимой оно, конечно, замерзает, но медведи привыкли к подобному еще в Арктике.

— Только зимы здесь долгие.

— Да. Самки устраивают в снегу берлоги, возле пещер в местах обнажения пород к западу отсюда. Они не впадают в настоящую спячку, температура тела у них падает всего на несколько градусов, и если они почувствуют, что берлогу следует утеплить, то просыпаются за одну-две минуты. Так что они устраиваются там по возможности на всю зиму и спят до самой весны, время от времени выходя кормиться. Затем весной мы буксируем льдины через устье залива в море, чтобы там начинали развиваться организмы — от низших к высшим. Основные пищевые цепочки в воде — антарктические, на суше — арктические. Планктон, криль, рыба и кальмары, тюлени Уэддела, на суше — зайцы, кролики, лемминги, сурки, мыши, рыси. И медведи. Стараемся, чтобы прижились карибу, северные олени и волки, но пока не хватает кормовых растений для копытных. Медведи появились всего несколько лет назад, и давление только-только стало для них приемлемым. Но все равно здесь оно такое же, как на высоте четыре тысячи метров, а они вполне хорошо его переносят, как мы заметили. Они очень быстро приспосабливаются.

— Как и люди.

— Ну, нас на четырех тысячах метров пока не особо-то заметно. — Он имел в виду такую высоту над уровнем моря на Земле. Выше любого постоянного поселения, сообразила она. Он продолжал: — В конце концов у них расширится грудная клетка, это неизбежно…

Он говорил сам с собой. Здоровый, плотный, с белой пушистой растительностью вокруг лысой макушки. И черные глаза за круглыми очками.

— Ты когда-нибудь встречал Хироко? — спросила она.

— Хироко Ай? Да, однажды. Приятная женщина. Я слышал, она вернулась на Землю, помогает там бороться с наводнением. Ты ее знала?

— Да. Я Энн Клейборн.

— Я так и думал. Мать Питера Клейборна, правильно?

— Да.

— Он недавно был на Буне.

— На Буне?

— Это маленькая такая станция с той стороны бухты. А это Ботаническая бухта, и станция называется Гавань Буна. Это как бы такая шутка. В Австралии есть похожая парочка.

— Действительно.

Она тряхнула головой. Похоже, Джон остался с ними навечно. И их преследовал, несомненно, худший из всех призраков.

Как, например, этот человек, создатель зверей. Он гремел на кухне, близоруко управляясь с приборами. Он поставил суп перед ней, и она украдкой на него поглядывала. Он знал, кем она была, но это вроде бы не доставляло ему неудобств. Он не пытался оправдываться. Она была ареологом из партии Красных, он создавал новых марсианских животных. Они работали на одной планете. Но это не означало, что они враги, — не для него. Он делил с ней стол без злого умысла. И в этом было что-то пугающее, даже несмотря на его учтивость. В игнорировании очевидного присутствовала некая жестокость. И все равно он нравился ей своей хладнокровной энергией, отвлеченностью… чем-то еще. Он неуклюже копошился на кухне, потом сел и поел вместе с ней — быстро и шумно, заляпав все лицо прозрачным бульоном. Когда они отломали по куску от батона, Энн принялась расспрашивать его о Гавани Буна.

— Там хорошая пекарня, — проговорил Уайтбрук, указывая на батон. — И лаборатория. А в остальном — обычная станция. Но в прошлом году мы убрали купол, и сейчас там очень холодно, особенно зимой. Всего сорок шесть градусов широты, но ощущение такое, будто это совсем уже север. Настолько, что некоторые поговаривают вернуть купол, по крайней мере, на зиму. А кое-кто даже считает, что его нужно оставить до тех пор, пока везде не станет теплее.

— Пока не закончится ледниковый период?

— Не думаю, что он наступит. Этот первый год без солетты, конечно, выдался скверным, но без некоторого возмещения не обойтись. Ну, пройдет пара холодных лет — только и всего.

Он примирительно махнул рукой. Энн чуть не бросила в него хлебом. Но решила, что не стоит предпринимать по отношению к нему неожиданных действий и, превозмогая дрожь, сдержалась.

— Питер еще на Буне? — спросила она.

— Думаю, да. По крайней мере, несколько дней назад был там.

Они немного поговорили об экосистеме Ботанической бухты. Не имея более полной структуры растительного мира, создатели животных были существенно ограничены — в этом отношении здесь была скорее Антарктика, чем Арктика. Но существовала возможность, что распространение высших растений произойдет быстрее благодаря новым методам совершенствования почвы. Как раз сейчас, например, уже росло много лишайника. А за ним должны последовать тундровые растения.

— Но тебе это не по нраву, — заметил он.

— Мне нравилось, как было раньше. Великая Северная равнина состояла из барханов из темного гранатового песка.

— Но что-то ведь останется, в районе полярной шапки?

— Полярная шапка по большей части уйдет ниже уровня моря. Как ты сказал, это будет что-то похожее на Антарктику. Нет, дюны и слоистая напластованная земля так или иначе окажутся под водой. Все северное полушарие погибнет.

— Но мы сейчас в северном полушарии.

— Мы на высокогорном полуострове. И он тоже в некотором роде погиб. Ботаническая бухта была кратером Эп на Аркадии.

Он внимательно посмотрел на нее сквозь очки.

— Пожалуй, если бы ты жила в горах, там все казалось бы таким, каким было в прежние времена. Только с воздухом.

— Может быть, — осторожно ответила она. Тяжело прогромыхав по отсеку, он стал чистить в раковине большие кухонные ножи. На кончиках его пальцев были короткие тупые ногти, с которыми, хоть и подстриженными, трудно было управляться с мелкими предметами.

Энн осторожно поднялась.

— Спасибо за ужин, — проговорила она, отступая к двери шлюза. Взяв куртку, она хлопнула дверью перед его изумленным взглядом. Там ее вновь встретил пробирающий холод ночи, но куртка уже была на ней. «Никогда не убегай от хищника». Она вернулась к своей машине и, не оглядываясь, забралась внутрь.

* * *
Древнее высокогорье Земли Темпе испещряло множество мелких вулканов, отчего здесь повсюду были лавовые равнины и каналы, а также оползни, вызванные деформациями подземного льда, и редкий канал оттока, тянувшийся по склону Большого Уступа. И все это — вместе с привычным набором признаков нойского удара и его деформационных последствий, благодаря чему на ареологических картах Земля Темпе выглядела, как палитра художника, где повсюду пестрели цвета, показывая разные стороны всей истории региона. По мнению Энн, цвета стало даже слишком много. Для нее эти мельчайшие деления на разные ареологические единицы были искусственными, как остатки небесной ареологии. Эта наука пыталась находить различия между регионами, которые были более кратерированными или неровными, чем другие, тогда как здесь все это присутствовало одновременно и все отличительные особенности были заметны повсюду. Здесь просто изрезанная местность — нойский ландшафт, и ничего более.

Даже дно длинных прямых каньонов, составлявших борозду Темпе, было настолько изрезанным, что по нему оказалось невозможно проехать, и Энн пришлось двигаться не по прямой и подняться на возвышение. Самые свежие потоки лавы (застывшие миллиард лет назад) были тверже, чем размельченная изверженная порода, что лежала под ними, и теперь залитая лавой местность приняла форму длинных валов и насыпей. На более мягкой земле между ее потоками находилось множество всплесковых кратеров, подножия которых когда-то явно повидали жидкие потоки, точно омытые водой песочные замки на пляже. Во всем этом беспорядке кое-где выступали редкие островки потертой коренной породы, но чаще всего это был реголит. И везде виднелись признаки воды и залегающего ниже вечномерзлого грунта, приводящего к медленным обвалам и оползням. А сейчас, с возрастанием температуры и, вероятно, под влиянием тепла от подземных взрывов, все эти оползни получили ускорение. Повсюду происходили новые обвалы: широко известный Красный путь ушел в небытие, когда засыпало съезд с Темпе-12; стены Темпе-18 обрушились с обеих сторон, сделав U-образный каньон V-образным; Темпе-21 исчезла под осыпавшейся западной стеной. И так везде: земля таяла. Энн даже заметила несколько таликов — разжиженных участков в верхних слоях вечномерзлого грунта, вроде леденистых болот. А во многих овальных ямах образовались водоемы, которые таяли днем и подмерзали ночью, чем разрывали землю на части еще быстрее.

Она миновала дольчатый порог кратера Тимошенко, с северной стороны погребенный под волнами лавы Кориолана, крупнейшего из многочисленных мелких вулканов в Темпе. Земля здесь была вся рытвинах, и здесь выпал снег, который растаял и снова затвердел во множестве бассейнов. Земля обваливалась со всеми возможными признаками, характерными для вечномерзлого грунта: полигональными грядами обломков, концентрическим заполнением кратеров, буграми пучения, течением грунта. В каждом углублении образовался леденистый водоем или лужица. Земля таяла.

На обращенных к югу солнечных склонах повсюду имелась защита от ветра. Там росли деревья, возвышавшиеся над подлеском из мха, травы и кустарника. В залитых солнцем впадинах росли карликовые хвойные деревья, искривленные и со спутанными иголками, а в тех впадинах, что оставались в тени, — лежал грязный снег и зернистый лед. Столько земли было разрушено! Она была пустой, но не совсем: камни, лед и заболоченные луга были разлинованы неровными гривами. Из предвечернего тепла собирались облака, их тени ложились на местность, создавая безумный узор из красного и черного, зеленого и белого цветов. Жаловаться на однородность среды в Земле Темпе не приходилось. И все пребывало в совершенном покое под быстро перемещающимися тенями облаков, пока однажды в вечерних сумерках за валуном не мелькнуло что-то белое. У Энн дернулось сердце, но что это было, она не разглядела.

И все же она что-то видела, а перед наступлением темноты ей постучали в дверь. С дрожащим, как марсоход на рессорах, сердцем она подбежала к окну и выглянула наружу. Там стояли какие-то фигуры, такого же цвета, как окружающие их камни, и махали руками. Люди.

Это оказалась группа Красных экотажников. Когда они вошли по ее приглашению внутрь, то сказали, что узнали ее марсоход по описанию людей из убежища Темпе. Они как раз надеялись с ней пересечься и поэтому были счастливы: смеялись, болтали, ходили по салону, прикасались к ней. Молодые высокие местные с каменными клыками и сияющими юными глазами, среди которых были и азиаты, и белые, и негры. И все были счастливы. Она узнала их, видела на горе Павлина — не кого-то конкретно, но как группу. Молодые фанатики. И по спине Энн пробежал холодок.

— Куда вы направляетесь? — спросила она.

— В Ботаническую бухту, — ответила одна девушка. — Собираемся разрушить лаборатории Уайтбука.

— И станцию Буна, — добавила другая.

— О нет! — воскликнула Энн.

Они умолкли и внимательно на нее посмотрели. Точно как Касэй и Дао в Ластфлоу.

— Что вы имеете в виду? — спросила девушка.

Энн сделала глубокий вдох и попыталась сообразить.

— Вы были в Шеффилде? — спросила она.

Они кивнули, поняв, что она имеет в виду.

— Тогда вы и так должны понимать, — медленно проговорила она. — Нет смысла пытаться воссоздать красный Марс, проливая кровь по всей планете. Мы должны найти иной путь. Но не можем делать это, убивая людей. И даже убивая животных и растения, взрывая машины. Это не сработает. Это все погубит. Так люди ничего не поймут, понимаете? От этого никто не выиграет. Даже станет хуже. Чем больше мы делаем таких вещей, тем более Зелеными становятся они. А мы таким образом отдаляемся от своей цели. И если мы это знаем и все равно делаем, значит, мы предаем свою цель. Понимаете? Мы делаем это только ради того, чтобы справиться со своими чувствами. Потому что мы злимся. Или чтобы ощутить риск. Нам нужно найти другой способ.

Они смотрели на нее, не понимая, раздражаясь, поражаясь, чувствуя презрение. Но слушая внимательно. Все-таки перед ними была Энн Клейборн.

— Я не знаю точно, каким должен быть этот другой способ, — продолжила она. — Не могу вам сказать. Но думаю… что с этого нам следует начать работать. Это должно быть что-то наподобие Красной ареофании. Ареофанию всегда рассматривали как что-то, относящееся только к Зеленым, с самого начала. Думаю, так получилось из-за Хироко, потому что она стала первой, кто сформировал ее суть. И она первой воплотила ее в жизнь. Так что понятие ареофании всегда было смешано с viriditas. И все же на это нет никаких причин. Мы должны это изменить — иначе никогда ничего не добьемся. Нужно создать Красный культ этих мест, такой, чтобы каждый смог научиться его чувствовать. Красность первозданной планеты должна стать силой, противодействующей viriditas. Мы должны добавить своих красок в этот зеленый цвет, пока он не сменился каким-то другим. Каким-нибудь цветом, который вы видите в этих камнях, — в яшме или в офите. Вы же понимаете, что я имею в виду. Я о том, чтобы заставить людей выйти на местность, может быть, показать горы, дать увидеть, что это такое. О том, чтобы расселиться там, повсюду, установить права собственности и распоряжения землей — так мы сможем защищать интересы земли, и им придется нас слушать. Также надо утвердить права кочевников, права ареологов, права скитальцев. Вот что может означать ареоформирование. Вы понимаете?

Она замолчала. Молодые люди слушали ее внимательно и были озабочены — либо состоянием ее рассудка, либо тем, о чем она говорила.

— Мы уже когда-то обсуждали нечто подобное, — сказал молодой человек. — И кое-кто уже этим занимается. Иногда мы и сами этим занимаемся. Но мы все же считаем активное сопротивление необходимым. Иначе нас просто подомнут под себя. Тогда все станет зеленым.

— Если мы их подкрасим, то нет. Прямо изнутри, в том числе изнутри самих Зеленых. Но саботаж, убийства… все это только на руку Зеленым, поверьте, уж я такое видела. Я борюсь с ними столько же, сколько вы, и я все это видела. Из-за ваших нападок они становятся лишь сильнее.

Молодого человека это не убедило.

— Они дали нам шестикилометровый предел, потому что боялись нас, потому что мы были движущей силой революции. Если бы мы не боролись, наднационалы до сих пор бы повсюду заправляли.

— Тогда противник был другой. Когда мы боролись с землянами, это произвело впечатление на марсианских Зеленых. Но когда мы боролись с Зелеными, их это разозлило. И они стали более Зелеными, чем когда-либо.

Группа сидела в молчании, задумавшись и, может даже, придя в уныние.

— Но что тогда нам делать? — спросила седовласая женщина.

— Отправляйтесь на какую-нибудь территорию, которой грозит опасность, — предложила Энн. Она указала рукой на вид за окном. — Даже здесь неплохой вариант. Или куда-нибудь поближе к шеститысячной границе. Поселитесь там, постройте город, сделайте из него главное убежище, пусть он станет прекрасным местом. И туда мы потом спустимся с гор.

Это не вызвало у них воодушевления.

— Или поезжайте в города и организуйте туры, создайте правовой фонд. Показывайте людям природу. Подавайте в суд на каждое их предложение что-то изменить.

— Черт, — молодой человек потряс головой. — Звучит отвратительно.

— Ну и пусть, — ответила Энн. — Неприятную работу тоже придется сделать. Но нам нужно победить их изнутри. Проникнуть в их мир.

Унылые лица. Они сидели и обсуждали то, как жили сейчас, то, как хотели жить. Что могли сделать, чтобы первое превратилось во второе. Говорили о том, что, когда война закончилась, жить как подпольщики стало невозможно. И так далее. Они часто вздыхали, иногда плакали, упрекали и ободряли друг друга.

— Поехали со мной завтра, посмотрите вблизи на это ледяное море, — предложила Энн.


На следующий день группа подпольщиков отправилась вместе с Энн на юг по шестидесятой долготе. Кхала, как говорили арабы, — пустая земля. С одной стороны, здесь было красиво, и нойский горный ландшафт наполнял их сердца чувствами. С другой, экотажники вели себя тихо и покорно, точно паломники при каком-то неопределенном мрачном обычае. Они подъехали к крупному каньону, который назывался Ступенью Нилокерас, и спустились в него по широкому и неровному природному съезду. К востоку лежала покрытая льдом равнина Хриса, еще один рукав Северного моря, от которого, похоже, нельзя было спастись. На юге находилась борозда Нилокерас, служившая краем комплекса каньонов, начинавшегося далеко на юге, в огромной впадине каньона Гебы. Этот каньон был со всех сторон закрыт, но его проседание, как теперь считалось, случилось из-за прорыва водоносного слоя чуть западнее, в верхней части каньона Эхо. Тогда по Эхо хлынуло неимоверное количество воды, прямо к западному краю плато Луна, в результате чего образовался высокий крутой утес Эхо-Оверлука, а потом в нем образовался прорыв, и вода устремилась по нему, разорвав большую излучину каньона Касэй и вырезав глубокий канал в низинах Хриса. Это был один из крупнейших прорывов воды в истории Марса.

Сейчас Северное море уже достигло Хриса, и вода заполняла нижние концы Нилокераса и Касэя. Плоская возвышенность — кратер Шаранова — напоминала гигантскую башню, гнездившуюся на высоком выступе этого нового фьорда. А посреди фьорда находился длинный узкий остров, один из лемнискатных островов, образованных древним наводнением и теперь снова превратившихся в острова, выделяющихся своим красным цветом на фоне белого льда. В будущем этот фьорд должен был стать даже лучшей гаванью, чем Ботаническая бухта: у него были крутые стены, но в них то тут, то там имелись уступы, которые могли стать портами. Хотя, конечно, по каньону Касэй сюда проникал бы неприятный западный ветер, порывы которого не пускали бы сюда корабли из залива Хриса…

Как странно. Она вывела молчаливых Красных на съезд, по которому они выбрались на широкий уступ к западу от ледяного фьорда. К тому времени уже наступил вечер, и, когда они вышли из марсоходов и стали спускаться к заливу, как раз начался закат.

Когда солнце уже опускалось за горизонт, они стояли тесной печальной кучкой перед одиноким ледяным блоком метров четырех высотой, чьи подтаявшие выпуклые формы были гладкими, словно мышцы. Они стояли таким образом, что солнце находилось за ледяным блоком и светило сквозь него. С обеих сторон блока яркий свет отражался от зеркального мокрого песка. Словно предостерегая. Неоспоримо, по-настоящему — к чему это их побуждало? Они стояли и молча смотрели на закат.

Когда солнце скрылось, Энн отделилась от группы и сама поднялась в свой марсоход. Она оглянулась на склон: Красные все еще были там, завороженные. Казалось, среди них находилось белое божество, подкрашенное оранжевым, как неровная белая гладь ледяной бухты. Белое божество, медведь, бухта, дольмен из марсианского льда — океан останется здесь навсегда, такой же реальный, как камни.

* * *
На следующий день она поехала по каньону Касэй, на запад, в сторону Эхо. И поднималась выше и выше, медленно преодолевая один широкий уступ за другим, пока не оказалась в месте, где Касэй изгибался налево и соединялся с дном каньона Эхо. Эта излучина была одной из самых крупных и очевидных выточенных водой форм рельефа на планете. Но теперь, заметила Энн, на плоском дне арройо росли карликовые деревья, почти такие же мелкие, как кусты, и колючие, с черной корой и блестящими, острыми, как у падуба, темно-зелеными листьями. Землю вокруг стволов облеплял мох, хотя на остальных участках его почти не было. Это был лес из деревьев одного вида, и он занимал каньон Касэй от стены до стены, заполняя огромную излучину, будто какое-то чрезмерно разросшееся черное пятно.

Энн пришлось направить марсоход прямо через низкорослый лес, и машина качалась из стороны в сторону, проезжая по ветвям, стойким, как у толокнянки, упрямо лезущим под колеса, а потом, освободившись, отступавшим назад. Энн подумала, что пройти по этому каньону пешком было теперь практически невозможно — он был таким узким и закругленным, какие, представлялось ей, были характерны для рельефа Юты. А также походил на темный лес из сказки, откуда не сбежать и где полно всяких летающих черных тварей и что-то белое, ускользающее во тьму… От комплекса безопасности ВП ООН, прежде располагавшегося в месте изгиба долины, не осталось и следа. Это место было проклято на веки вечные. Тут пытали Сакса, и Сакс же сжег его, чтобы потом здесь выросли эти колючки, полностью его заполонив. И ученых еще называют рациональными созданиями! «Да будут прокляты и они, — подумала Энн, стиснув зубы, — до седьмого колена и еще до седьмого после».

Она фыркнула и продолжила подъем по каньону Эхо, в сторону резко выступающего конуса купола Фарсиды. Там, на одной стороне вулкана, где склон выравнивался, находился город. Как сказал ей Уайтбук, там мог быть Питер, поэтому она предпочла обойти его стороной. Питер — земля под водой, Сакс — земля в огне. Когда-то Питер был ее. И на этой скале я возведу…[156] Питер — Земля Темпе, Скала Земли Времен. Новый человек, Homo martial. Тот, кто их предал. Это нужно помнить.

И она ехала на юг, вверх по склону Фарсиды, пока не увидела пик горы Аскрийской. Гора-материк, пронзающая горизонт. Если гора Павлина была вся заселенная и заросшая благодаря своему экваториальному положению и небольшому преимуществу, которое давал провод лифта, то Аскрийская, находившаяся от нее всего в пятистах километрах на северо-восток, была совсем голая. Там никто не жил, мало кто вообще когда-либо на нее поднимался. Лишь несколько ареологов, изучавших ее лаву и редкие пирокластические потоки пепла, из-за которых все, что было красным, становилось почти черным.

Она съехала на более низкие, плавные и волнистые склоны. Аскрийская гора, будучи хорошо заметной и с Земли, считалась одной из классических деталей альбедо. Аскрийское озеро. Так повелось со времен каналомании, когда ее и приняли за озеро. Гора Павлина в ту эпоху также называлась озером Феникса. Аскра, прочитала Энн, была местом рождения Гесиода[157] и «располагалась справа от горы Геликон, в высоком и неровном месте». Выходит, даже думая, что это озеро, ей дали название горной деревни. Наверное, подсознательно люди все же понимали изображения телескопов. Слово «Аскрийская» изначально было поэтическим названием пастушьего, Геликон — горой в Беотии, священной для Аполлона и муз. Гесиод однажды поднял глаза от плуга и, увидев гору, понял, что у него родилась история. Удивительно, как рождались мифы, как они продолжали снова и снова рассказывать свои истории из прошлых жизней.

Это был самый отвесный из четырех больших вулканов, но вокруг него не было такого широкого уступа, как вокруг Олимпа. Так что Энн могла включить низкую передачу и двигаться в гору, словно пытаясь медленно оторваться от земли иулететь в космос. Откинуться на спинку сиденья и задремать. Положить голову на подголовник, расслабиться. Проснуться по прибытии, на высоте двадцать семь километров над нулевой отметкой. Такой же высоты достигали и остальные три большие вулкана — это был максимум для марсианских гор, изостатический предел, в котором литосфера начинала проседать под весом камня. И вся большая четверка его достигла и не могла вырасти еще. Это говорило об их размерах и преклонном возрасте.

Да, гора очень старая, но лава на ее поверхности при этом была одной из самых молодых изверженных пород на Марсе, лишь немного обработанная ветром и солнцем. Когда лавовые потоки остыли, стекая вниз, то образовались невысокие извилистые выступы, на которые можно было подняться или которые приходилось теперь огибать сбоку. Вверх по склону отчетливо тянулась проложенная марсоходами извилистая дорога, избегая крутых участков у подножий этих потоков и вовсю используя преимущества широкой сети уступов и склонов. В тех местах, что постоянно находились в тени, брызги осели поверх грязного уплотненного снега. Сами же тени напоминали о черно-белой пленке, отчего Энн казалось, будто она ехала сквозь фотонегатив, и когда она поднималась все выше и выше, настроение у нее по непонятной причине падало. За спиной у нее открывался все лучший вид на конический северный склон вулкана, а за ним — север Фарсиды, до самой стены каньона Эхо, находившемся на расстоянии ста километров. И бо́льшая часть этого пейзажа была занесена снегом или покрыта льдом. Все было белым в крапинку. Лед покрывал и тенистые склоны вулкана.

А на скалах сиял изумрудный мох. Все становилось зеленым.


Но она продолжала подниматься, день за днем, на невообразимые высоты, и снег постепенно утончался и встречался все реже. Наконец, она достигла высоты в двадцать километров над нулевой отметкой — двадцать один над уровнем моря, около семидесяти тысяч футов надо льдом! Более чем в два раза выше Эвереста! И все равно конус вулкана еще высился над ней — оставалось целых семь километров вверх! Вверх, в темнеющее небо, прямо в космос.

Далеко внизу проплывал гладкий слой облаков, закрывавших собой вид на Фарсиду. Будто белое море преследовало ее, поднимаясь по склону. На том уровне, где находилась она, облаков уже не было — по крайней мере в этот день; хотя иногда, наверное, здесь бывали грозовые тучи или перистые облака. Сейчас же небо над ее головой оказалось безоблачным, сине-фиолетовым, местами черным, с несколькими дневными звездами в зените и с одиноким, тусклым Орионом. К востоку от вершины тянулось тонкое облако, исходящее из жерла, такое бледное, что Энн могла видеть темное небо сквозь него. Влаги здесь почти не было, равно как и атмосферы. А давление — раз в десять меньше, чем на уровне моря, — около тридцати пять миллибар, то есть лишь чуть-чуть превышало то, что было, когда они впервые прибыли на Марс.

Тем не менее она заметила пятна лишайников в углублениях на вершинах скал — в местах, где собирался снег и куда потом попадало солнце. Они были настолько малы, что Энн едва их различала. Лишайник — симбиотическая пара водорослей и грибов, объединивших усилия, чтобы выжить — даже при тридцати миллибарах. Даже не верилось, на что иногда способна жизнь. Как странно…

Да, настолько странно, что она оделась и вышла посмотреть на эти лишайники. Здесь, на высоте, пришлось прибегнуть ко всем старым мерам предосторожности. Надев герметичный костюм, она вышла за двери шлюзов наружу, к яркому свету верхней части атмосферы.

Скалы, в которых рос лишайник, представляли собой ровные террасы, на которых могли бы нежиться на солнце сурки, живи они на такой высоте. Вместо этого — лишь мелкие иголочки желтовато-зеленого либо серого цветов. Чешуйчатые лишайники, как сообщила ей консоль. Их кусочки оторвались во время бури, прибились сюда, к скалам, и вросли в них. Объяснить это могла только Хироко.

Живые организмы. Мишель говорил, что она любила камни, а не людей, потому что с ней плохо обращались, что ей повредили психику. Существенно уменьшенный гиппокамп, сильная реакция вздрагивания, тенденция к психическому расстройству. И все-таки ей удалось найти мужчину, который был, насколько возможно, похож на камень. Мишель тоже ценил это качество в Саймоне и сам ей об этом говорил — каким же благом в те годы, что они жили в Андерхилле, было иметь хоть одного такого товарища, которому можно было доверять, спокойного и надежного, такого, на кого всегда можно положиться.

Но Саймон был не один такой, как указал Мишель. Это качество присутствовало и в других — смешанное с иными свойствами и не такое явное, но оно присутствовало. Почему она могла не любить это качество упрямой выносливости в других людях, во всех живых существах? Они лишь пытались существовать, как какие-нибудь камни или планеты, в каждом из них присутствовало это каменное упрямство.

Ветер проносился над застывшей лавой, завывая ей в шлем, гудя в воздухопроводном шланге, так что она не слышала собственного дыхания. Небо, скорее просто черное, чем цвета индиго, — не считая пурпурной полосы на горизонте, — на самом верху отчетливо выделялось темно-синим… О, кто бы поверил, что оно когда-нибудь изменится здесь, на склоне горы Аскрийской? Почему теперь они не поселились здесь, чтобы напомнить себе, куда прибыли, что сотворили с Марсом и что так безрассудно уничтожили?

Назад в марсоход. Она продолжила подъем.


Она была над серебристыми облаками, к западу от прозрачной дымки, исходившей из вершины вулкана. В укрытии от струйного течения. Подниматься вверх — как путешествовать в прошлое, оставляя позади все лишайники и бактерии. Хотя она и не сомневалась, что те прятались и на этой высоте где-то внутри верхних слоев пород. Хазмоэндолитическая жизнь, как мифические маленькие красные человечки — микроскопические божества, которые общались с Джоном Буном, своего рода местным Гесиодом. Так говорили марсиане.

Жизнь была повсюду. Мир становился зеленым. Но если эта зелень была незаметна, если она никак не влияла на землю… может быть, это было не так уж плохо? Живые организмы. Мишель сказал ей, что она любила камни из-за того каменного качества, которым обладала сама жизнь. Все так или иначе касается жизни. Саймон, Питер… На этой скале я построю свою церковь. Почему бы ей не любить это каменное качество во всем сущем?

Марсоход поднимался по последним округлым лавовым террасам, уже с меньшим усилием двигаясь по асимптотическому выравниванию широкого кольца вулкана. Лишь чуть-чуть в гору, и с каждым метром все ровнее — и затем, наконец, к самому жерлу. И к его внутреннему краю.

Чтобы посмотреть на кальдеру, она выбралась из машины. Ее мысли метались беспокойно, как поморники.

Комплекс кальдер горы Аскрийской состоял из восьми перекрывающих друг друга кратеров. Причем новые обрушивались прямо внутрь более старых. Самая крупная и молодая кальдера находилась примерно в центре комплекса, и старые кальдеры с более высоким дном окружали ее, точно лепестки, скучившиеся вокруг центра цветка. Каждая из кальдер лежала на разном уровне и имела узор из дугообразных трещин. Если пройти по краю, вид менялся так, что, казалось, менялись и расстояния, и высоты, словно кальдеры парили в воздухе. Зрелище было прекрасное, и все это простиралось вдаль на восемьдесят километров.

Оно напоминало лекцию о внутреннем устройстве вулкана. При извержениях на внешние склоны вулкана выливалась магма из действующего жерла, и дно кальдеры резко опускалось. Таким образом все круглые формы, как и само жерло, смещались на протяжении эонов. Изогнутые утесы: лишь в немногих местах на Марсе были такие вертикальные склоны, опускающиеся почти под прямым углом. Базальтовые кольцевые миры. Это место должно было стать Меккой для альпинистов, но, насколько она знала, этого не случилось. Но, возможно, когда-нибудь…

Сложность горы Аскрийской сильно отличала ее от горы Павлина с ее единственной огромной дырой. Почему кальдера Павлина каждый раз опускалась по одному и тому же периметру? Может, это последнее оседание уравняло все предыдущие кольца? Был ли в нем меньший пласт магмы или же она меньше разливалась по сторонам? Или жерло Аскрийской сильнее колебалось? Она подняла несколько камешков с края и рассмотрела их. Лавовые бомбы, свежие изверженные породы метеоров, обточенные нестихающими ветрами… Здесь еще многое предстояло изучить. И никакие их проекты не скажутся на местной вулканологии, не помешают все это исследовать. И действительно, ей попадалось немало статей на эту тему в «Журнале ареологических исследований». И, как сказал ей Мишель, эти места на большой высоте останутся такими навсегда. Подъем по этим огромным склонам будет равносилен путешествию в дочеловеческое прошлое планеты, экскурсу в чистую ареологию, может даже, в саму ареофанию — с Хироко или без. С лишайником или без. Сейчас шли разговоры о том, чтобы накрыть эти кальдеры куполом, чтобы оградить их от всякого рода бактерий, но это лишь превратило бы их в зоопарки, природные заповедники, садовые участки со стенами и крышами. Бесплодные фермы. Нет. Она выпрямилась, обвела взглядом округлый пейзаж и твердо встала перед этим простором. Помахала рукой той хазмоэндолитической жизни, что могла пробиваться где-то там. Живи, сущее. Она произнесла это слово вслух, и оно показалось странным:

— Живи.

Марс был вечен. Как всегда, каменный, залитый солнечным светом. Но затем она краем глаза увидела белого медведя, ускользнувшего за неровный валун. Она отскочила: там ничего не было. Вернулась к марсоходу, чувствуя необходимость в его защите. Забралась вовнутрь, но весь остаток дня ей казалось, что с экрана искина на нее обращен рассеянный взгляд из-за очков, взгляд человека, который мог позвонить в любую секунду. Человека, напоминавшего медведя, готового съесть ее, если бы ему удалось ее поймать. Если бы удалось… Но пока она была неуловима и могла скрываться на этой стойкой высоте вечно — свободная сейчас и всегда. Она могла сама решать, быть или не быть. Но опять же, здесь, прямо за дверью шлюза мелькнуло что-то белое. Ах, как все это трудно…

Часть VII. Налаживая работу

Затянутое льдом море теперь охватывало значительную часть севера. Великая Северная равнина залегала в одном-двух километрах ниже нулевой отметки, а местами и в трех. И теперь, когда уровень моря стабилизировался в районе минус одного, она почти вся ушла под воду. Если бы океан подобной формы существовал на Земле, он был бы крупнее Северного Ледовитого и покрыл бы бо́льшую часть территории России, Канады, Аляски, Гренландии и Скандинавии, а также создал бы два более серьезных наступления на юг, образовав узкие моря, которые достигли бы самого экватора — узкие северные части Атлантического и Тихого океанов, между которыми остался бы крупный квадратный остров.

Великий Северный океан был усеян несколькими большими ледяными островами. Также он омывал вытянутый полуостров, который не позволял совершить по нему кругосветное путешествие. Он соединялся с большой землей на севере Сирта косой полярного острова. Северный полюс теперь находился на льду Олимпийского залива, в нескольких километрах от этого острова.

И на этом все. На Марсе не могло быть аналогов ни южных частей Атлантического и Тихого океанов, ни Индийского. Здесь на юге была сплошная пустыня — не считая моря Эллады, бассейна круглой формы размером с Карибский. И если на Земле океан занимал семьдесят процентов суши, то на Марсе — лишь около двадцати пяти.

В 2130-м Великий Северный океан был покрыт льдом. Хотя под его поверхностью имелись крупные участки жидкой воды, а летом по его поверхности рассеивались талые озера, а также многочисленные полыньи, лунки и трещины. Поскольку бо́льшая часть воды была выкачана из вечномерзлого грунта, она была и чистой, как грунтовая, то есть практически дистиллирована — так что океан был пресноводным. Впрочем, ожидалось, что вскоре он должен стать соленым, так как впадавшие в него реки протекали по весьма насыщенному солью реголиту. Впоследствии вода испарялась, выпадала в виде осадков, и все повторялось снова — соли перемещались из реголита в воду, пока не будет достигнут баланс. Этот процесс приковывал интерес океанографов, потому что соленость земных океанов, остававшаяся на одном уровне многие миллионы лет, была мало изучена.

Береговые линии не поддавались никакому контролю. Полярный остров, официально безымянный, называли по-разному: полярный полуостров, полярный остров, Морской Конек — из-за формы, которую он напоминал на картах. На самом же деле его береговая линия во многих местах все еще находилась подо льдом старой полярной шапки и повсюду была укрыта снегом, образовавшим гигантские заструги. Эта волнистая белая поверхность тянулась на многие километры над океаном, пока подводные течения не разламывали ее и не получалась «береговая линия» из трещин, гребней выдавливания и хаотичных граней крупных и плоских ледяных гор, а также все более широких участков открытой воды. При этом раскалывании ледяного берега возникло несколько крупных вулканических или метеоритных островов, включая пьедестальные кратеры, выпирающие из этой белизны, как огромные черные ледяные горы.

Южные побережья океана были гораздо более доступными и разнообразными. Там, где лед выходил к подножию Большого Уступа, было несколько регионов столовых гор и мелких холмов, которые теперь превратились в морские архипелаги. Их береговые линии, как и у главного материка, представляли собой скопления морских скал, утесов, кратерных бухт, фьордов, борозд и длинных ровных гряд. Вода в двух южных заливах хорошенько подтаяла подо льдом, а летом это наблюдалось и на поверхности. Залив Хриса, пожалуй, имел самую драматичную береговую линию из всех: в него, частично заполненного льдом, впадало восемь крупных каналов прорыва и по мере его таяния все они превращались в фьорды с крутыми стенами. На южной стороне залива четыре из этих каналов переплетались, образовывая группу крупных островов из обрывистых скал и создавая таким образом самый впечатляющий морской пейзаж планеты.

И над всеми этими водами каждый день летали стаи птиц. По воздуху плыли облака, гонимые ветром, они покрывались белыми и красными пятнами, когда на них падали свои же тени. По талой воде дрейфовали айсберги, разбиваясь о берега. Бури с ужасающей силой обрушивались на Большой Уступ, меча в скалы град и молнии. Всего береговая линия на Марсе составляла приблизительно сорок тысяч километров. И при быстром замерзании и оттепели на протяжении дней и времен года, под непрерывным действием ветра, каждый сантиметр этого побережья словно оживал.

* * *
По окончании конгресса Надя планировала сразу же покинуть гору Павлина. Ее тошнило от грызни на складах, от всех этих пререканий и политики, от насилия и угрозы насилия, от революции, саботажа, конституции, лифта, Земли и угрозы войны. Земля и смерть — вот в чем была суть горы Павлина со всеми ее павлинами, которые прихорашивались, бахвалились и кричали: «Я, я, я!» Это было последнее место на Марсе, где Надя хотела бы быть.

Ей не терпелось убраться с этой горы и вдохнуть свежего воздуха. Она хотела заняться реальной работой, строить своими девятью пальцами, спиной и умом, строить все и вся, не только здания — хотя это, конечно, тоже было замечательно, — но и, например, воздух и почву, которые были частью нового для нее проекта — простого терраформирования как оно есть. С тех пор как она впервые прогулялась на открытом воздухе в кратере Дю Мартерея, в одной защитной маске с CO2, одержимость Сакса наконец обрела для нее смысл. Она почувствовала в себе готовность присоединиться с нему и остальным участникам проекта с таким рвением, как никогда прежде, — сейчас, когда удаление зеркал с орбиты привело к долгой зиме и угрожало наступлением полноценного ледникового периода. Строить воздух, строить почву, сдвигать воду, вводить растений и животных — все это звучало для нее завораживающе. И, конечно, ее так же манило и более традиционное строительство. Когда новое Северное море растает и установится его береговая линия, повсюду появятся города-порты, целые десятки, и в каждом будут пристани и набережные, каналы и доки, а также те городские районы, что будут возвышаться на холмах. На более значительной высоте должны появиться новые шатровые города и крытые каньоны. Ходили даже разговоры о том, чтобы накрыть некоторые из крупных кальдер, запустить канатную дорогу между тремя большими вулканами, построить мост через пролив на юге Элизия, заселить полярный остров. Кроме того, сейчас появлялись новые подходы в жилищном строительстве, дома и строения планировалось выращивать прямо из специально созданных деревьев, так же, как Хироко использовала бамбук, но теперь в бо́льших масштабах. Да, строителю, готовому изучить эти технические новинки, предстояла тысяча лет работы над прекрасными проектами. Мечты сбывались.


К ней подошла небольшая группа людей, заявив, что они занимаются подбором кандидатов в первый исполнительный совет нового мирового правительства.

Надя пристально на них посмотрела. Она видела в их важности медленно срабатывающую ловушку и постаралась как можно скорее сбежать, пока та не захлопнулась.

— Кандидатов много, — ответила она. — Достойных людей раз в десять больше, чем мест в совете.

— Да, — согласились они. — Но мы хотели бы узнать, не рассматривали ли вы такую возможность для себя?

— Нет, — сказала она.

Арт ухмыльнулся, но она, заметив это, обеспокоилась.

— Я хочу заниматься строительством, — решительно заявила Надя.

— Это бы тебе не помешало, — сказал Арт. — Работа в совете рассчитана на неполную занятость.

— Черта с два!

— Нет, правда.

Понятие гражданского права и в самом деле было прописано в новой конституции и действовало везде — от мирового законодательного собрания до судов и местных властей в куполах. И предположительно бо́льшую часть этой работы люди должны были выполнять, работая по совместительству. Однако Надя была совершенно уверена, что исполнительный совет к этой категории не относился.

— Разве члены исполнительного совета не должны избираться из законодательного собрания? — спросила она.

— Нет, избираться законодательным собранием, — радостно поправили ее. — Как правило, они будут избирать своих товарищей из собрания, но это не обязательно.

— Значит, у вас в конституции ошибка! — сказала Надя. — Хорошо, что вы так быстро ее заметили. Ограничьте круг кандидатов до членов собрания и здорово облегчите себе работу. И все равно у вас останется множество достойных людей.

Но они стояли на своем. Они приходили снова и снова, в разных составах, но Надя продолжала избегать их ловушки. Наконец, они стали ее умолять. Вся их маленькая делегация. Это был важнейший момент для нового правительства, им нужен был совет, которому все могли бы доверять, такой, с чего бы все началось, и так далее. Сенат был избран, дума созвана. И теперь обе палаты избирали семерых членов исполнительного совета. Среди кандидатов упоминались Михаил, Зейк, Питер, Марина, Эцу, Нанао, Ариадна, Мэриан, Иришка, Антар, Рашид, Джеки, Шарлотта, четверо послов на Землю и еще несколько человек, с которыми Надя впервые познакомилась на складе.

— Много достойных людей, — напомнила им Надя. У этой революции было много лидеров.

Но они снова и снова повторяли ей, что народ не удовлетворен этим списком. Они привыкли к ней как к центру сил, что во время конгресса, что в революцию, что до этого, в Дорсе Бревиа, да и в годы подполья и вообще с самого начала. Народ хотел, чтобы она заняла место в совете и оказывала там на всех умиротворяющее воздействие, стала его рассудительностью и непритязательностью…

— Пошли вон! — воскликнула она, вдруг разъярившись, сама не зная отчего. Увидев ее гнев, они обеспокоились и опечалились. — Я подумаю, — добавила она, чтобы те смогли сдвинуться с места.

Наконец, с ней остались только Арт и Шарлотта, с серьезными лицами делая вид, словно они ко всему этому не имели никакого отношения.

— Похоже, они очень хотят, чтобы ты вошла в совет, — проговорил Арт.

— Да заткнись ты.

— Но это так. Им нужен кто-то, кому они могут доверять.

— Ты имеешь в виду, что им нужен кто-то, кого они не боятся. Им нужна старенькая бабуля, которая не будет пытаться ничего сделать, чтобы они смогли удерживать своих оппонентов подальше от совета и выполнять свои программы.

Арт нахмурился: об этом он и не подумал, он был слишком наивен.

— Ты же знаешь, конституция — это вроде чертежа, — задумчиво проговорила Шарлотта. — Настоящая задача состоит в том, чтобы создать реально работающее правительство.

— Вон! — приказала Надя.


Но в итоге она согласилась. Они напирали, их было на удивление много, и они не отступали. А она не хотела показаться уклонистом и позволила веревке ловушки обвиться вокруг своей ноги.

Законодательное собрание приступило к работе, голосование началось. Надя была избрана первой из семерых, вместе с ней в совет попали Зейк, Ариадна, Мэриан, Питер, Михаил и Джеки. В тот же день Иришку избрали председателем Мирового природоохранного суда (МПС), что было большим успехом для нее лично и для Красных в целом — а также служило одним из пунктов Широкого жеста, который усилиями Арта был предоставлен на исходе конгресса, чтобы получить поддержку Красных. И около половины судей в той или иной степени относились к числу Красных, отчего жест, по мнению Нади, казался чересчур широким.

Сразу же после голосования к ней явилась новая делегация, на этот раз возглавляемая ее товарищами по совету. Они сказали ей, что поскольку она получила больше всех голосов в обеих палатах, они теперь хотели избрать ее президентом совета.

— Ну уж нет, — отказалась она.

Печально кивнув, они заметили ей, что президент — это лишь один из членов совета, равный всем остальным. Чисто формальная должность. Эта часть правительства была смоделирована по швейцарскому принципу, а швейцарцы обычно даже не знают своего президента. И так далее. Хотя, конечно, им понадобится ее разрешение (тут глаза Джеки еле заметно блеснули), ее согласие принять этот пост.

— Вон! — приказала Надя.

Когда они ушли, Надя ссутулилась в своем кресле, чувствуя себя так, будто ее оглушили.

— Ты единственная на Марсе, кому доверяют все, — мягко заметил ей Арт. Он пожал плечами, будто был к этому непричастен, хотя Надя знала, что не так. — Что с этим поделаешь? — Он театрально, по-детски закатил глаза. — Отдай этому три года, и все наладится, а потом ты сможешь сказать, что сделала свое дело и можешь уходить. Да и подумай: первый президент Марса! Как этого можно не хотеть?

— Легко.

Арт помолчал. Надя пристально смотрела на него.

— Но ты же все равно согласишься, да? — спросил он наконец.

— А ты будешь мне помогать?

— О да, — он положил руку на ее сжатый кулак. — Все, что захочешь. То есть я полностью в твоем распоряжении.

— Это официальная позиция «Праксиса»?

— Ну, разумеется, я уверен, что да. Советник президента Марса из «Праксиса»? Еще бы!

Значит, она могла заставить его заниматься этой работой.

Она тяжело вздохнула. Попыталась расслабить напрягшиеся мышцы живота. Она могла согласиться на пост, а потом перекинуть бо́льшую часть работы на Арта и других помощников, которых ей предоставят. Она будет не первым, не последним президентом, который так поступит.

— Советник президента Марса из «Праксиса», — с довольным видом повторил Арт.

— Да заткнись ты уже! — сказала она.

— Да, конечно.

Он оставил ее наедине с мыслями, а потом вернулся с дымящимся кофейником и двумя чашечками. Разлил каву, и она взяла одну из чашек и отпила горького напитка.

— Как бы то ни было, я твой, Надя. Знай это.

— Угу.

Она смотрела на него, пока он пил свою каву. Она знала, что он подразумевал не только политику. Он любил ее. Все то время, что они вместе работали, путешествовали, жили под одной крышей. И он ей нравился. Такой большой, элегантный и воодушевленный. Любитель кавы, что было очевидно по тому, как он ее пил, по его напряженному лицу. Она чувствовала, что он провел весь конгресс в этом воодушевлении, распространяя его как эпидемию. Хотя с чего бы тут веселиться, когда пишешь конституцию? Это казалось абсурдным, но это сработало! И за время конгресса они стали как бы парой. Да, она была вынуждена это признать.

Но ей было 159 лет. Снова абсурд, но это было так. А Арту было — точно она не знала — семьдесят или восемьдесят с чем-то, хотя выглядел он на пятьдесят — как и все те, кто рано начал проходить процедуру омоложения.

— Я такая старая, что гожусь тебе в прабабушки, — сказала она.

Арт пожал плечами, смущенный. Он знал, о чем она говорит.

— А я такой старый, что гожусь в прадеды этой женщине, — ответил он, указав на высокую марсианку, которая прошла мимо двери их кабинета. — А она достаточно стара. Так что, видишь, в какой-то момент это перестает иметь значение.

— Для тебя, может, и нет.

— Ну да. Но это уже половина мнений, которые учитываются.

Надя ничего не ответила.

— Слушай, — сказал Арт, — мы проживем долгую жизнь. И однажды цифры вообще перестанут что-то означать. Я хочу сказать, я не был здесь с тобой в первые годы, но мы уже долго пробыли вместе, через многое прошли.

— Я знаю… — Надя опустила взгляд на стол, припомнив кое-что из этого. На месте потерянного пальца у нее остался обрубок. Вся та жизнь осталась в прошлом. Теперь она была президентом Марса.

— Черт.

Арт отхлебнул кавы и сочувственно посмотрел на нее. Она нравилась ему, он нравился ей. Они уже были своего рода парой.

— Ты поможешь с этой чертовой работой в совете, — сказала она, ощущая тоску по ускользающим от нее технофантазиям.

— Ну разумеется.

— А потом… ладно. Потом посмотрим.

— Посмотрим, — повторил он и улыбнулся.


Так она и застряла на горе Павлина. Именно там собиралось новое правительство, сменив складские помещения на Шеффилд, где они заняли отделанные шлифованным камнем блочные здания, брошенные наднационалами. Конечно, у них прошел спор по поводу того, должны ли они возмещать что-то за эти здания и всю остальную инфраструктуру или просто «глобализировать» или «реквизировать» их в пользу независимости и нового порядка.

— Возместите им, — рычала Надя на Шарлотту, сердито на нее глядя. Но, судя по всему, на Марсе президентство было не такого рода президентством, когда люди должны были подскакивать при первом слове.

Как бы то ни было, правительство обосновалось там, сделав Шеффилд если не столицей, то хотя бы временным месторасположением мирового правительства. После того как Берроуз ушел под воду, а Сабиси сгорел, других явных кандидатов не осталось, да и по мнению Нади он выделялся среди других купольных городов, желавших себе такого статуса. Некоторые заговаривали о том, чтобы построить новую столицу, но на это требовалось время, а до тех пор им нужно было где-то заседать. Так что они остановились возле железной дороги, ведущей в Шеффилд, внутри купола, под его темным небом. В тени провода лифта, тянущегося вверх из восточного района города, прямого и черного, словно трещинка в самой реальности.

Надя подыскала жилье в самом западном куполе, у крайнего парка, на пятом этаже, откуда открывался прекрасный вид на кальдеру Павлина. Арт занял квартиру на первом этаже этого же здания, в задней его части — вероятно, потому, что от вида кальдеры у него кружилась голова. Офис «Праксиса» располагался в соседнем здании — отшлифованном яшмовом кубе, крупном, как городской квартал, разлинованном голубыми хромированными окнами.

Отлично. Она была на месте. Пора было сделать глубокий вдох и заняться тем, что от нее требовалось. Это напоминало дурной сон, в котором конституционный конгресс растянулся на три года, три долгих М-года.

Она начала намеренно присоединяться ко всяким строительным проектам, чтобы время от времени покидать гору. Конечно, она исполняла свои обязанности в совете, но работать, например, над повышением объемов выделения парниковых газов тоже было здорово — к тому же в этой работе технические проблемы сочетались с политикой соответствия новому режиму, регулирующему состояние окружающей среды. Эта работа требовала выездов в глухие районы, где были сосредоточены запасы сырья для парниковых газов. Оттуда заниматься делами совета ей давала возможность наручная консоль.

Но обстоятельства вынуждали ее оставаться в Шеффилде. То одно, то другое — вроде бы ничего серьезного или интересного, если сравнивать с самим конгрессом, не происходило, но эти мелочи оказались необходимы, чтобы наладить работу. Об этом и предупреждала Шарлотта: за стадией проекта следовало бесчисленное множество мелочей, из которых состояло непосредственное строительство. Мелочь за мелочью.

Это было ожидаемо, и Наде следовало запастись терпением. Она выдержит первичный натиск, а потом отстранится от дел. А тем временем, пока шел процесс запуска, ее хотели медиа, новое Марсианское управление ООН, проявлявшее весьма глубокий интерес к иммиграционной политике и соответствующим процедурам, а также остальные члены совета. Где совет должен собираться? Как часто? По каким правилам действовать? Надя убедила остальных шестерых членов назначить Шарлотту секретарем и начальником протокольной службы, после чего Шарлотта приняла на работу целую команду помощников из региона Дорса Бревиа. Так у них появился свой штат. У Михаила также имелся большой практический опыт работы в правительстве Богданова Вишняка. Таким образом, здесь были люди, приспособленные к этой работе лучше Нади — но все равно ей звонили по миллиону раз в день, чтобы посовещаться, что-то обсудить, решить, назначить, рассудить, постановить. И всему этому не было конца.

А потом, когда Надя ценой усилий освободила время для себя, оказалось, что, будучи президентом, крайне затруднительно присоединиться к какому-либо проекту. Все нынешние проекты находились во власти куполов или кооперативов, которые зачастую имели коммерческую основу и были вовлечены в транзакции, частично связанные с некоммерческими общественными работами, а частично — с конкурентным рынком. Поэтому если бы президент присоединился к отдельно взятому кооперативу, это означало бы официальное покровительство, что было недопустимо в случае честной игры. Так возникал конфликт интересов.

— Черт! — осуждающе бросила она Арту.

Он пожал плечами, пытаясь сделать вид, что не знал об этом.

Но выхода у нее не было. Она стала узником власти. Ей следовало изучить ситуацию, словно это была инженерная задача, как если бы требовалось приложить силу каким-то сложным способом. Допустим, она хотела строить фабрики парниковых газов. Но не имела возможности присоединиться к какому-либо конкретному кооперативу. Следовательно, нужно было сделать это иным путем. Переходим на более сложный уровень: может быть, она могла координировать кооперативы.

Это казалось хорошим предлогом, который позволил бы ей поддерживать строительство фабрик. Год без зимы затянулся и уже включал в себя серию яростных бурь, которые перешли с Большого Уступа на север, и большинство метеорологов признало, что эти так называемые кроссэкваториальные бури Хэдли были вызваны удалением орбитальных зеркал и последовавшим за ним снижением уровня инсоляции. Наступление настоящего ледникового периода теперь считалось вполне возможным, а накачка воздуха парниковыми газами казалась одним из лучших способов ему противостоять. Поэтому Надя попросила Шарлотту созвать конференцию, на которой собиралась дать рекомендации по предупреждению холодов. Шарлотта связалась с Да Винчи, Сабиси и другими городами и уже вскоре объявила, что конференция пройдет в Сабиси и будет называться, несомненно, по идее какого-нибудь саксоклона из Да Винчи, «Заседание по вопросу снижения последствий инсоляции — М-53».

* * *
На конференцию, однако, Надя так и не попала. Вместо этого она погрязла в делах в Шеффилде, по большей части занимаясь устройством новой экономической системы, которую считала достаточно важной, чтобы остаться в городе. Законодательное собрание рассматривало законы об эко-экономике, облекая плотью те положения, что были включены в конституцию. Они указывали кооперативам, существовавшим до революции, как помочь бывшим дочерним компаниям наднационалов, теперь обретшим независимость, как провести реорганизацию в такие же кооперативы. Этот процесс, получивший название «горизонтализация», имел очень широкую поддержку, особенно среди молодых местных уроженцев, поэтому протекал довольно гладко. Любая марсианская компания теперь должна была перейти в собственность своих работников. Ни один кооператив не мог объединять свыше тысячи человек, более крупные предприятия должны были стать объединениями кооперативов. В качестве своей внутренней структуры большинство фирм выбирало различные варианты богдановистской модели, которая, в свою очередь, основывалась на баскском кооперативном сообществе в Мондрагоне, Испания. В этих фирмах все работники были также совладельцами и приобретали свои доли в компании, внося сумму, примерно равную годовой зарплате, в фонд акций, и заработок, полученный от разного рода учебных программ в конце обучения. Этот вступительный взнос служил началом их участия в компании, и он рос с каждым годом, что они в ней состояли, пока не возвращался в виде пенсионного пособия или выплаты при увольнении. Советы, избираемые из трудового коллектива, нанимали управляющих, обычно со стороны, и те наделялись правом принимать ответственные решения, но их назначение ежегодно пересматривалось советами. Кредиты и капитал брались в центральных кооперативных банках, из стартового фонда мирового правительства, у вспомогательных организаций вроде «Праксиса» или у швейцарцев. Уровнем выше кооперативы одной отрасли промышленности или сферы обслуживания объединялись в более крупные проекты, а также направляли представителей в промышленные гильдии, которые учреждали профессиональные комиссии, арбитражные и медицинские центры, торговые палаты.

Экономическая комиссия также разрабатывала марсианскую валюту для внутреннего пользования и с возможностью обмена на земные валюты. Комиссия стремилась ввести такую валюту, которая будет стойкой к спекуляциям землян, но при отсутствии на Марсе фондовой биржи, вся сила инвестиций с Земли должна была обрушиться на саму валюту как на единственный предлагаемый вариант инвестиций. Это, в свою очередь, должно привести к падению стоимости марсианского цехина на земных валютных биржах, а в прежние времена, вероятно, раздуло бы его стоимость до небес, обеспечив Марсу отрицательный торговый баланс. Но пока распадающиеся наднационалы продолжали борьбу против кооперативизации Земли, финансовая система там находилась в несколько беспорядочном состоянии и не искрилась с былой силой. Так что цехин оказался достаточно сильным на Земле — но не чересчур сильным, — а на Марсе это были просто деньги. «Праксис» оказал в этом процессе большое содействие, став для новой экономики своего рода федеральным банком, — предоставил беспроцентные займы и производил непосредственный обмен земных валют.


В связи со всем этим исполнительный совет каждый день проводил долгие собрания, обсуждая законодательные акты и различные правительственные программы. Это отнимало столько времени, что Надя почти забыла о конференции в Сабиси и о том, что она собиралась выступить там в это же время. Тем не менее иногда вечерами ей удавалось проводить час-другой перед экраном с друзьями в Сабиси, и, судя по всему, там все шло довольно неплохо. Многие марсианские экологи, которые находились на связи с ней, сходились во мнении, что значительное увеличение выпуска парниковых газов уменьшит эффект от потери зеркал. Конечно, проще всего было выпускать CO2, но, если не использовать его, можно создать и выпустить в необходимом количестве более сложный и сильный газ. И поначалу они не думали, что это станет проблемой в политическом смысле. Конституция предусматривала давление не более 350 миллибар на высоте до шести километров, но о том, какие газы можно применять для создания такого давления, ничего не говорилось. Было подсчитано, что если накачать «коктейль Расселла» галогенуглеродами и другими парниковыми газами до тех пор, пока они не составят сто частей из миллиона вместо двадцати семи, что составляли сейчас, то удержание тепла повысится на несколько градусов по Кельвину, предупредив наступление ледникового периода или, по меньшей мере, значительно сократив его длительность. Поэтому план предусматривал производство и выпуск тонн тетрафтороида углерода, гексафторэтана, гексафторида серы, метана, закиси азота и рассеянных элементов других веществ, помогавших уменьшить скорость, с которой ультрафиолетовое излучение разрушало эти галогенуглероды.

Также на конференции много внимания уделялось другой стратегии, суть которой заключалась в том, чтобы завершить процесс таяния Северного моря. Когда оно станет полностью жидким, альбедо льда должно привести к передаче большого количества энергии обратно в космос, по-настоящему завершив таким образом жизненный цикл воды. Если бы им удалось создать жидкий океан или, учитывая отдаленность севера, жидкий в летний период, то никакого ледникового периода не случится, а терраформирование будет, по сути, завершено: появятся полноценные течения, волны, испарения, облака, осадки, таяние, ручьи, реки, дельты — полный гидрологический цикл. Это было целью изначально, а теперь перед ними было сразу несколько способов ускорить таяние океана: сброс в океан тепла от атомной электростанции, рассеивание черных водорослей по льду, использование микроволновых и ультразвуковых генераторов для нагрева и даже проход крупных ледоколов через мелкий паковый лед, чтобы помочь его вскрытию.

Конечно, наращивание парниковых газов тоже принесло бы пользу: поверхность океана оттает сама, как только температура воздуха закрепится выше 273 градусов по Кельвину. Однако в ходе конференции в этом плане выявлялось все больше недостатков. Его осуществление включало в себя крупнейшее развитие промышленности, почти равное объему чудовищных наднациональных проектов. Таких, как доставка азота с Титана или, собственно, солетты. И это были не разовые мероприятия: газы постоянно уничтожались бы ультрафиолетовым излучением в верхних слоях атмосферы, из-за чего для достижения необходимого количества газов требовалось произвести их с запасом, а затем продолжать производство до тех пор, пока в них существовала необходимость. Таким образом, добыча сырья и строительство фабрик по переработке этого сырья в газы становились огромнейшими проектами, которые требовали большого количества машинной силы — самоуправляемых и самовоспроизводящихся горных комбайнов, самостроящихся и саморегулируемых фабрик, дронов для сбора проб в верхних слоях атмосферы, — то есть всей мощи машинной индустрии.

С технической стороны в этом проблем не имелось: как Надя заметила своим друзьям на конференции, марсианские технологии в значительной степени роботизированы с самого начала. При этом по Марсу разъезжали тысячи маленьких беспилотных машин, которые разыскивали отложения углерода, серы или флюорита, перемещаясь от одного источника к другому, как когда-то арабские горные караваны на Большом Уступе. Затем, обнаружив новые запасы сырья, сосредоточенные в значительном количестве, роботы устраивались там и сооружали небольшие перерабатывающие заводы из глины, железа, магния и рассеянных металлов, добавляли элементы, которые невозможно было построить на месте, а потом собирали все воедино. Эскадры автоматизированных экскаваторов и погрузчиков свозили переработанный материал в централизованные фабрики, где его превращали в газ и выпускали в атмосферу через длинные передвижные трубы. Это не очень-то отличалось от прежней добычи материалов, необходимых для атмосферных газов, просто это требовало бо́льших усилий.

Но, как указали участники конференции, хорошо видимые месторождения уже разработаны. А открытые горные работы больше нельзя было проводить, как раньше: теперь почти все заросло растениями, и во многих местах на поверхности образовывался пустынный панцирь — результат увлажнения, деятельности бактерий и химических реакций, протекающих в глине. Эта корка здорово помогала ослабить пылевые бури, все еще остававшиеся постоянной проблемой, поэтому вскрывать ее, чтобы добраться до нижележащих отложений сырья, теперь считалось неприемлемым — ни в экологическом, ни в политическом смысле. Красные члены парламента требовали запрета данного вида открытых горных работ и имели на то веские причины, даже с точки зрения терраформирования.

Однажды ночью, выключив свой экран, Надя размышляла о том, как трудно оценить противоречивые последствия их действий. Экологические проблемы так тесно связаны между собой, что тяжело отделить их друг от друга и решить, что делать. Тяжело было и оставаться скованными собственными правилами: индивидуальные организации более не могли вести одностороннюю деятельность, потому что многие из их действий имели глобальные последствия. Поэтому и существовала необходимость экологического регулирования, а Мировой природоохранный суд уже рассматривал целый ворох дел. А потом суду еще предстояло оценить и программы, принятые на этой конференции. Время беспрепятственного терраформирования осталось в прошлом.

И как члену исполнительного совета Наде полагалось заявлять, что наращивание парниковых газов — это хорошая идея. В остальном она была вынуждена не вмешиваться, иначе это расценивалось бы как вмешательство в дела природоохранного суда, что Иришка воспринимала весьма ревниво. И Надя проводила время перед экраном с группой разработчиков новых автоматизированных горных комбайнов, которые минимально раздирали бы поверхность, или с группой, работающей над фиксаторами пыли, которые можно было бы распылить над поверхностью или вырастить и которые прозвали «тонким быстрым панцирем», но все же их разработка представляла сложную задачу.


И такую степень вовлеченности в делаконференции в Сабиси Надя взяла на себя сама. А поскольку все эти технические проблемы так или иначе были переплетены с политическими факторами, можно было сказать, что она вообще ничего не пропустила. Реальная работа ничуть не сдвинулась с места — ни она, ни кто-либо другой так ничего и не сделали. В Шеффилде тем временем совет столкнулся со множеством собственных проблем: непредвиденными трудностями в установлении эко-экономики, жалобами на превышение МПС своих полномочий, жалобами на новую полицию и систему уголовного правосудия, необузданным и неразумным поведением членов обеих палат парламента, Красными и другими силами сопротивления в необжитых районах и прочими. Вопросы возникали бесконечно и охватывали диапазон от весьма значительных до крайне мелких, отчего Наде стало тяжело различать отдельные проблемы в общем потоке.

Например, она потратила много времени на разрешение внутренних перебранок в совете, которые считала обыденными, но неизбежными. Большинство из них сводилось к противостоянию попыткам Джеки собрать большинство, которое будет каждый раз голосовать вместе с ней, чтобы Джеки могла использовать совет как марионеток партии «Свободный Марс» или, другими словами, самой Джеки. Поэтому нужно было лучше узнать остальных членов совета и придумать, как с ними сработаться.

Зейка Надя знала давно, и он ей нравился, представляя серьезную силу среди арабов, будучи главным представителем их культуры после того, как сместил с этой роли Антара. Добрый, умный, любезный, он был с Надей заодно во многих вопросах, в том числе в ключевых, что делало их отношения приятными и даже располагало к дружбе. Ариадна была одной из богинь матриархата региона Дорса Бревиа и блестяще исполняла свою роль: властная и верная своим принципам, она была мечтательницей, что, пожалуй, являлось единственной причиной, по которой она не могла иметь такого же признания среди местных уроженцев, как Джеки. Мэриан, представлявшая в совете Красных, также была мечтательницей и, хотя она сильно изменилась со времен своего прежнего радикализма, все же оставалась многоречивой спорщицей, которую не так легко одолеть. Питер, малыш Энн, вырос до видного представителя сразу для нескольких слоев марсианского общества, включая космическую команду в Да Винчи, Зеленое подполье, техников провода и, в некоторой степени и благодаря Энн, умеренных Красных. Эта разносторонность была частью его натуры, и Наде оказалось нелегко наладить с ним связь. Он был скрытен, как и его родители, и, казалось, подходил к ней с опаской, как и ко всей первой сотне, желая соблюдать с ними дистанцию, — нисей до мозга костей. Михаил Янгель был одним из первых иссеев, прибывших на Марс вслед за первой сотней, и с самых давних пор работал вместе с Аркадием. Он помогал поднять мятеж 2061-го, и в то время Надя считала его одним из наиболее радикальных Красных — отчего подчас до сих пор на него злилась, что было глупо и препятствовало ее общению с ним, но ничего поделать она не могла, хотя он также сильно изменился, став богдановистом, стремящимся к примирению. Его присутствие в совете оказалось для Нади неожиданностью — можно сказать, напоминанием об Аркадии, что она находила довольно трогательным.

И Джеки — весьма вероятно, самый популярный и влиятельный политик на Марсе. По крайней мере, до возвращения Ниргала.

И Надя встречалась с этой шестеркой каждый день, наблюдая за тем, как они проходили по пунктам повестки дня. От важных до мелких, от абстрактных до частных — это казалось Наде частью полотна, на котором все связано между собой. Участие в совете было не то чтобы полноценной работой — оно отнимало даже все свободное время. Оно поглощало ее жизнь. А прошло пока только два месяца из трех М-лет ее срока.


Арт понимал, что это ей досаждало, и, чем мог, помогал Наде. Он поднимался к ней в квартиру каждое утро, принося завтрак, как в гостинице. Часто он готовил его сам, и у него неплохо получалось. Входя с подносом над головой, он включал джаз на ее искине, как саундтрек к их утру, что они проводили вместе: не одна Надя любила Луи. Хотя Арт, чтобы доставить ей удовольствие, не только выискивал необычные записи Сачмо вроде «Дай миру шанс» или «Воспоминания о звездной пыли», но и включал поздние джазовые направления, которые ему никогда не нравились прежде из-за своей несдержанности, зато теперь вполне отвечали ритму их жизни. Как бы то ни было, Чарли Паркер, как ей казалось, разносился вихрем более выразительным, чем когда-либо, а благодаря Чарльзу Мингусу его многочисленная группа звучала, как оркестр Дюка Эллингтона на пандорфе, что, по мнению Нади, было как раз тем, чего не хватало Эллингтону и остальным исполнителям свинга и что создавало весьма забавную, приятную музыку. Или еще лучше: Арт часто по утрам включал Клиффорда Брауна, которого открыл для себя, когда искал для нее музыку, — впоследствии он очень этим гордился и считал его логическим преемником Армстронга. Чувственный трубач, радостный и мелодичный, как Сачмо, но вместе с тем потрясающе быстрый, ловкий и мудреный — как Паркер, только бодрый. Это был идеальный саундтрек к этим безумным временам, сводящим с ума от напряжения, но позитивным, насколько это возможно.

И Арт заносил завтраки, напевая «Всего меня», довольно приятным голосом, с той глубиной Сачмо, из-за которой слова американских песен казались лишь глупыми шутками: «Всего меня, возьми всего меня. Видишь, мне без тебя плохо». Затем он включал какую-нибудь музыку, садился спиной к окну, и утро наполнялось весельем.

Но независимо от того, как хорошо начинались дни, совет поглощал ее жизнь. У Нади росло отвращение ко всему этому — пререкания, переговоры, примирения, совещания, взаимодействие с какими-то людьми каждую минуту. Она начинала это ненавидеть.

Арт, разумеется, ее состояние замечал и уже выглядел обеспокоенным. А однажды после работы привел Урсулу и Влада. Они поужинали вчетвером в Надиной квартире — причем Арт сам готовил. Надя была рада оказаться в компании старых друзей, приехавших в город по делам. Пригласить их на ужин было идеей Арта, и весьма удачной. Он очень мил, думала Надя, глядя, как Арт суетится на кухне. Хитрый дипломат в обличии наивного простака или наоборот. Как Фрэнк, только добродушный. Или как смесь умений Фрэнка и веселости Аркадия. Она улыбнулась про себя тому, что оценивала людей по первой сотне, — будто каждый был своего рода рекомбинацией признаков той, изначальной семьи. Такая оценка стала ее дурной привычкой.

Влад и Арт обсуждали Энн. Судя по всему, Сакс, вне себя после разговора с ней, звонил Владу из своего шаттла, летящего на Марс. Он хотел узнать, не могли бы Влад и Урсула предложить Энн повысить пластичность мозга, процедуру, которую он проходил после инсульта.

— Энн никогда на это не согласится, — сказала Урсула.

— А я и рад, что не согласится, — сказал Влад. — Это было бы уже слишком. Ее мозг не был поврежден. Мы не знаем, как эта процедура повлияет на здоровый мозг. А идти на меры, которые неизвестно к чему приведут, можно, только если ты в отчаянии.

— Может, Энн и в отчаянии, — предположила Надя.

— Нет, это Сакс в отчаянии, — кратко улыбнулся Влад. — Он хочет, чтобы к его возвращению Энн стала другой.

— Хотя ты не хотел лечить этим и Сакса, — заметила ему Урсула.

— Да, это правда. Я не сделал бы этого и себе. Но Сакс — человек храбрый. И импульсивный. — Затем он перевел взгляд на Надю: — Нам лучше сосредоточиться на проблемах вроде твоего пальца, Надя. Такое мы теперь можем подправить.

— А что с ним не так? — спросила Надя, удивившись.

Они рассмеялись.

— Мы про тот, которого нет, — объяснила Урсула. — Мы можем отрастить его обратно, если захочешь.

— Ка! — воскликнула Надя. Она откинулась на спинку стула и посмотрела на свою узкую левую руку, на обрубок на месте мизинца. — Хорошо. Но мне он не нужен, честно.

Они снова рассмеялись.

— Ты, наверное, обманывала нас, — сказала Урсула. — Ты же всегда жалуешься на него, когда работаешь.

— Разве?

Все кивнули.

— С ним тебе будет легче плавать, — добавила Урсула.

— Я теперь редко плаваю.

— Может, ты из-за пальца и бросила.

Надя снова внимательно посмотрела на руку.

— Ка. Не знаю, что и сказать. Вы уверены, что получится?

— Из него может вырасти целая новая рука, — предположил Арт. — А потом новая Надя. Ты превратишься в сиамских близнецов.

Надя толкнула его в бок. Урсула отрицательно затрясла головой.

— Нет-нет. Мы уже проделали это с несколькими другими ампутантами и провели множество экспериментов над животными. Руки, кисти, ноги. Мы изучали это по лягушкам. И это совершенно чудесно! Клетки видоизменяются в точности так же, как когда палец рос в первый раз.

— Это такая буквальная картина из теории возникновения, — проговорил Влад с легкой улыбкой. И в этой улыбке Надя увидела, что именно ему принадлежала основная заслуга в разработке этого лечения.

— Так оно работает? — спросила она у него напрямик.

— Работает. Мы создадим, по сути, новый зачаток пальца на твоем обрубке. Это будет комбинация зародышевых стволовых клеток из основания твоего второго мизинца. И она будет функционировать как эквивалент гомеобокса, который ты имела, когда была зародышем. То есть у тебя появятся развивающиеся определители, позволяющие новым стволовым клеткам дифференцироваться как надо. Затем ультразвуковым методом тебе введут недельную дозу фактора роста фибробластов плюс несколько клеток из суставов и ногтей, когда это будет уместно… и все заработает.

Пока он это рассказывал, Надя ощущала, как внутри нее загорается интерес. Стать целой. Арт наблюдал за ней со своим доброжелательным любопытством.

— Ну хорошо, — проговорила наконец она. — Почему бы и нет?

На следующей неделе ей сделали биопсию целого мизинца и несколько ультразвуковых инъекций в обрубок потерянного пальца и в руку, затем дали несколько таблеток — и на этом все. После этого оставалось сделать еще несколько уколов раз в неделю и ждать результата.


Затем она о нем забыла, потому что Шарлотта, позвонив, рассказала о новой проблеме: Каир игнорировал предписание МПС об откачке воды.

— Тебе лучше приехать и взглянуть на это лично. Мне кажется, каирцы проверяют на прочность суд, потому что фракция «Свободный Марс» хочет бросить вызов мировому правительству.

— Джеки? — спросила Надя.

— Наверное.

* * *
Каир располагался на краю плато, возвышаясь над северо-западной U-образной долиной Лабиринта Ночи. Надя с Артом вышли с железнодорожной станции на площадь, окруженную высокими пальмовыми деревьями. Она сверкнула глазами, глядя на этот город: здесь произошли некоторые из худших событий ее жизни, во время штурма 2061-го. Здесь убили Сашу, как и многих других, и Надя взорвала Фобос — да, она сама! — и все лишь спустя несколько дней после того, как обнаружила обгоревшие останки Аркадия. Она больше ни разу сюда не возвращалась — она ненавидела этот город.

А сейчас увидела, что он получил новые повреждения при недавних беспорядках. Куски купола отсутствовали, система жизнеобеспечения понесла серьезный урон. Теперь все отстраивали заново, и вокруг старого города устанавливались новые сегменты купола, расширяя его границы на запад и на восток далеко вдоль края плато. Это напоминало строительный бум, что Надя находила странным, учитывая высоту города — десять километров над нулевой отметкой. Здесь никогда не удастся избавиться от куполов или выходить наружу без прогулочников, и поэтому, полагала Надя, город однажды придет в упадок. Но он лежит на пересечении экваториальной железной дороги и Фарсидской дороги, тянущейся отсюда на север и на юг. Это последнее место, где можно пересечь экватор перед хаосами, занимающими добрую четверть планеты. Так что до тех пор, пока не будет построен новый Трансмаринерский мост, Каир останется стратегически важной развязкой.

Но, развязка не развязка, им требовалось больше воды. Водоносный слой Комптон, залегающий ниже Лабиринта Ночи и выше долин Маринер, был прорван в 61-м, и его вода заполнила маринерские каньоны во всю их длину. Это наводнение едва не убило Надю и ее спутников, когда те летели в том районе после взятия Каира. Бо́льшая часть паводковой воды либо замерзла в каньонах, образовав длинный, неправильной формы ледник, либо заполнила хаосы на дне Маринера и застыла там. И какое-то количество воды, конечно, осталось в водоносном слое. В последовавшие годы ее выкачивали на нужды городов восточной Фарсиды. И ледник Маринер медленно опускался ниже, убывая в верхней части, где он не имел источника восполнения, и оставляя лишь разоренную землю и полосу мелких ледяных озер. Таким образом, Каир постепенно лишался готовых запасов воды. Его гидрологическое управление отреагировало на это, проложив трубопровод до крупного южного рукава северного моря во впадине Хриса и направив по нему воду в Каир. Это решало проблему: каждый купольный город так или иначе получал свою воду. Но каирцы недавно начали наполнять водой резервуар в каньоне Лабиринта, лежащего под городом, и пустили из него ручей по каньону Ио, после чего вода, наконец, стала собираться в верхней части ледника Маринер или протекала мимо нее. Так они создали новую реку, которая текла по этой огромной системе каньонов вдали от их города, и теперь устраивали несколько приречных поселений и фермерских хозяйств ниже по ее течению. Красные в ответ на эти действия обратились в Мировой природоохранный суд, заявив о юридических основаниях признать долину Маринер чудом природы как крупнейший каньон в Солнечной системе. И, утверждали они, если пустить по нему прорвавшуюся ледниковую воду, он неизбежно превратится в хаос, снова оставив каньоны открытыми. МПС, согласившись с ними, издал предписание, по которому от Каира требовалось прекратить выпуск воды из городского резервуара. Город отказался исполнять предписание, заявив, что мировая власть не имеет полномочий решать «вопросы жизнеобеспечения городов». Тем временем приречные поселения строились на максимальной скорости.

Это была явная провокация, вызов новой системе.

— Это проверка, — пробормотал Арт, когда они пересекали площадь. — Всего лишь проверка. Будь это настоящий конституционный кризис, сигналы раздавались бы по всей планете.

Проверка. Это как раз то, чего Надя терпеть не могла. Поэтому она шла по городу в дурном настроении. И разумеется, ей не помогали яркие воспоминания о печальных днях 61-го, которые навевали площадь, бульвары, городская стена у края каньона — все такие же, какими были тогда. Воспоминания зрелых лет считаются самыми слабыми, но страх и ярость Нади были с ней, как какой-то неотступный кошмар. Она с радостью избавилась бы от них, если бы могла, но все оставалось при ней: Фрэнк исступленно стучал по своим мониторам, Саша ела пиццу, Майя гневно кричала то по одному, то по другому поводу, они напряженно наблюдали за падающими обломками, гадая, не угодит ли один в них. Она видела Сашино тело, из ушей у нее шла кровь. Она нажала на кнопку передатчика, и Фобос был уничтожен.


Наде было очень трудно сдержать свой гнев, когда она прибыла на первую встречу с каирцами и обнаружила среди них Джеки, которая поддерживала их позицию. Джеки была беременна и уже на приличном сроке, румяная, ухоженная и красивая. Никто не знал, кто отец ребенка, — это было ее личное дело. Традиция региона Дорса Бревиа, пример Хироко — и это лишь сильнее раздражало Надю.

Встреча проходила в здании, соседнем с городской стеной, и отсюда открывался вид на лежавший внизу U-образный каньон, называвшийся Лабиринтом Нила. Внизу виднелась и вода — в широком, затянутом льдом резервуаре, прегражденном дамбой, которую отсюда не было видно, и достигающем аж Иллирийских Врат и нового хаоса пролома Комптон.

Шарлотта стояла спиной к окну, задавая каирским чиновникам те же вопросы, что только что задавала им Надя, — но, в отличие от нее, без малейшего намека на раздражение.

— Вы всегда будете жить под куполом. Возможности сельского хозяйства будут ограничены. Зачем затапливать Маринер, если это не принесет вам никакой выгоды?

Никто, казалось, не собирался на это отвечать. Наконец слово взяла Джеки:

— Выгоду извлекут люди, которые живут ниже, а они — часть Большого Каира. На таких высотах вода, в каком бы состоянии она ни была, — это ценный ресурс.

— Вода, свободно бегущая по Маринеру, — это вовсе никакой не ресурс, — возразила Шарлотта.

Каирцы принялись объяснять пользу от воды в Маринере. Здесь также присутствовали представители поселений, располагавшихся ниже по течению, многие из которых были египтянами, утверждавшими, что жили в Маринере несколько поколений, что жить здесь — их законное право, что эта земля — лучшая для фермерства на Марсе, что они готовы сражаться за нее и так далее. Иногда казалось, будто каирцы и Джеки защищают своих соседей, но случалось, что они говорили о своем праве использовать Маринер как резервуар. Больше же всего казалось, что они просто пытаются отстоять свое право делать все, что им заблагорассудится. Внутри Нади нарастал гнев.

— Суд вынес решение, — сказала она. — Мы здесь не для того, чтобы опять препираться. Мы здесь для того, чтобы убедиться, что оно вступило в действие.

И она покинула заседание, прежде чем кто-либо успел возразить каким-нибудь непозволительным образом.

Позже, ночью, она сидела с Шарлоттой и Артом, раздраженная до того, что не могла сосредоточиться на изысканных эфиопских блюдах, что им подали в ресторане на станции.

— Чего они хотят? — спросила она Шарлотту.

Та, с набитым ртом, пожала плечами. Проглотив, ответила:

— Ты замечаешь, что президент Марса — не такая уж влиятельная должность?

— Да, черт возьми. Такое трудно не заметить.

— Это и всего исполнительного совета касается. Более-менее реальная власть при этой системе есть разве что у природоохранного суда. Иришку поставили там во главе в рамках Широкого жеста, и она многое сделала, чтобы узаконить цели умеренных Красных и взять под контроль средние высоты. Это позволяет развиваться ниже шеститысячного лимита, но выше все строго. И все это подкреплено конституцией, так что они правы: парламент бессилен и пока еще не отменил ни одного судебного решения. Поэтому для Иришки и всей ее юридической группы первая сессия прошла с большим успехом.

— Значит, Джеки ревнует, — сказала Надя.

Шарлотта снова пожала плечами.

— Может быть.

— Еще как может, — сухо проговорила Надя.

— Значит, как-то тут должен действовать совет. Джеки может думать, что заручится поддержкой еще трех членов и совет будет в ее руках. Каир — это место, где она надеется, что Зейк проголосует вместе с ней из-за арабской части города. Но нужно еще два. А Михаил и Ариадна — как раз большие сторонники локализма.

— Но совет не может отменить решения суда, — сказала Надя, — это только парламент в силах, да? Он может принять новые законы.

— Верно, но, если Каир продолжит препираться с судом, совет может приказать полиции прибыть сюда и применить силу. Вот чем должна заниматься исполнительная власть. Если совет этого не сделает, то власть суда будет подорвана, и Джеки, по сути, получит фактический контроль над советом. Убьет двух зайцев одним выстрелом.

Надя отбросила от себя кусок рыхлого хлеба.

— Да чтоб мне провалиться, если это случится! — воскликнула она.

Они посидели молча.

— Ненавижу все это, — произнесла, наконец, Надя.

— Через несколько лет у нас появится наработанная практика, — сказала Шарлотта, — инструкции, законы, поправки к конституции и все в этом роде. То, на что конституция никогда не ссылалась, что претворит ее в жизнь. Как, например, должная роль политических партий. Сейчас мы как раз находимся в процессе создания всего этого.

— Может, и так, но я все равно это ненавижу.

— Подумай об этом как о метаархитектуре. Как о строительстве культуры, которая позволит существовать архитектуре. Тогда это не будет для тебя таким тягостным.

Надя фыркнула.

— Этот случай должен быть простым, — продолжила Шарлотта. — Решение вынесено, им остается только ему подчиниться.

— А если они откажутся?

— Значит, придется вводить полицию.

— Другими словами, начать гражданскую войну!

— Они не станут заходить так далеко. Они подписались под конституцией, как и все остальные, а если все ее поддерживают, то они становятся изгоями, как Красные экотажники. Не думаю, что они на это пойдут. Они просто проверяют предел прочности.

Шарлотту, казалось, это не раздражало. Такова уж людская природа, словно бы говорила она. Она никого не винила, не была расстроена. Очень спокойная женщина — расслабленная, уверенная, знающая. Координируемый ею исполнительный совет уже был хорошо организован, а может, и вовсе слажен. Если такие умения давал матриархат вроде того, что в Дорсе Бревиа, думала Надя, это еще один плюс для него. Она не могла не сравнивать Шарлотту с Майей, у которой случались перепады настроения, которая впадала в тревожные состояния и вечно все драматизировала. Вероятно, это были индивидуальные качества, не зависящие от культуры. Но было бы интересно отдать больше таких должностей женщинам из Дорсы Бревиа.

Следующим утром на заседании Надя встала и заявила:

— Приказ, воспрещающий выброс воды в Маринер, уже издан. Если вы его не прекратите, будут задействованы силы новой полиции мирового сообщества. Не думаю, что кто-либо этого желает.

— Не думаю, что вы можете говорить от имени всего исполнительного совета, — сказала Джеки.

— Могу, — отрывисто бросила Надя.

— Нет, не можете, — снова возразила Джеки. — Вы лишь одна из семи. И вообще, совет еще должен решать.

— Мы еще это обсудим, — сказала Надя.

Заседание продолжилось без особого успеха. Каирцы чинили всевозможные препятствия. Чем больше Надя понимала их действия, тем меньше они ей нравились. Их лидеры имели важное значение для «Свободного Марса», и даже если бы их дело провалилось, они могли добиться уступок для партии по другим вопросам, захватив себе таким образом больше власти. Шарлотта признала, что это могло также быть их основным мотивом. Из-за чувства цинизма и отвращения Наде было очень тяжело вежливо вести себя с Джеки, когда та ей что-то говорила, непринужденно веселая, беременная королева, курсирующая меж своих приспешников, словно линкор среди весельных лодок.

— Тетя Надя, мне очень жаль, что вы посчитали нужным так поступить…

Позже, той же ночью, Надя заявила Шарлотте:

— Мне нужно такое решение, по которому «Свободный Марс» вообще ничего из всего этого не получит.

Шарлотта коротко рассмеялась.

— Ты что, пообщалась с Джеки, да?

— Да. И почему она такая популярная? Я не понимаю, но это так!

— Она довольно мила с большинством людей. А сама считает, что мила со всеми.

— Она напоминает мне Филлис, — сказала Надя. Снова первая сотня… — Хотя, может, и нет. А вообще, нет ли какого-нибудь штрафа, который с нее можно взыскать за безосновательные ходатайства и жалобы?

— Судебные расходы, в ряде случаев.

— Так попробуй это ей предъявить.

— Сначала надо посмотреть, есть ли у нас шанс их выиграть.

Пошла вторая неделя заседаний. Надя предоставила право говорить на них Шарлотте и Арту. А сама выглядывала в окна на тянущийся внизу каньон, чесала обрубок пальца, на котором уже был заметен новый бугорок. Очень странно: хоть она внимательно за ним следила, но не могла вспомнить, когда бугорок возник впервые. Он был теплым и розовым, даже нежно-розовым, как детские губки. Внутри него вроде бы была кость — она боялась сдавливать его слишком сильно. Лобстеры уж точно не защемляли свои отрастающие конечности. Вся эта пролиферация клеток внушала беспокойство — как рак, только управляемый, — воплощение чудесных возможностей ДНК. Сама жизнь, расцветающая во всей своей эмергентной комплексности. А ведь палец был мелочью по сравнению с глазом или эмбрионом. Новые возможности казались такими странными…

На этом фоне политические переговоры представлялись поистине кошмарными. После одного из заседаний Надя вышла, будто и не услышав ничего из того, о чем там говорили, — хотя была уверена, что ничего существенного там не произошло, — и устроила прогулку к смотровой площадке в западной части стены купола. Она позвонила Саксу. Четверка путешественников уже приближалась к Марсу, и задержки между сообщениями сократились до нескольких минут. Ниргал, как оказалось, выздоровел и находился в хорошем расположении духа. Он даже выглядел не таким истощенным, как Мишель, — тому посещение Земли далось тяжело. Надя поднесла к экрану палец, чтобы его взбодрить, и это действительно помогло.

— Розовый мизинчик, вот, значит, как!

— Пожалуй, что так.

— Только ты, я вижу, не очень-то веришь, что он заработает?

— Нет, не особо.

— Думаю, у нас сейчас переходный период, — сказал Мишель. — В нашем возрасте мы не можем по-настоящему верить, что мы живы, и поэтому ведем себя так, будто все может закончиться в любую минуту.

— Но ведь так и есть. — Она думала о Саймоне. О Татьяне Дуровой. Об Аркадии.

— Конечно. Только это, опять же, может длиться десятилетиями, а то и веками. Но когда-нибудь нам все-таки придется начать в это верить, — он говорил так, будто пытался убедить не только ее, но и самого себя. — Ты посмотришь на свою целую, невредимую руку и поверишь. И это будет захватывающее ощущение.

Надя пошевелила розовым отростком на своей кисти. Пока на свежей, полупрозрачной коже не сформировалось рисунка. Но когда он появится, она не сомневалась, что он будет таким же, как на другом мизинце. Очень необычно.

После одной из встреч Арт вернулся озадаченный.

— Я их расспрашивал, — сказал он, — пытался выяснить, зачем им все это. Привлек к делу несколько агентов «Праксиса», и в каньоне, и на Земле, и внутри руководства партии «Свободный Марс».

«Шпионы, — мелькнуло в голове у Нади. — Теперь у нас есть шпионы».

— Оказывается, они заключают тайные сделки с земными правительствами по вопросам иммиграции. Строят поселения и предоставляют места однозначно людям из Египта и, вероятно, из Китая. Это должен быть обмен услугами, но мы не знаем, что они получают от этих стран взамен. Может быть, деньги.

Надя стиснула зубы.

В следующие пару дней они провели встречи вживую или по видео со всеми членами исполнительного совета. Мэриан, разумеется, была противницей откачки воды в Маринер, поэтому Наде нужно было получить еще только два голоса. Но Михаил, Ариадна и Питер не желали пускать в ход полицию, если можно пойти иным путем, и Надя подозревала, что они, как и Джеки, были не в восторге от относительной слабости совета. Похоже, они были, скорее, готовы пойти на уступки, лишь бы избежать неловкого принуждения к исполнению решения суда, которое они не так уж рьяно поддерживали.

Зейк явно хотел голосовать против Джеки, но был скован в действиях арабским электоратом Каира и всем арабским сообществом, которое за ним следило: они придавали большое значение контролю за землевладением и водоснабжением. Но бедуины — кочевники, а Зейк — ярый сторонник конституции. Надя склонялась к тому, что он ее поддержит. То есть оставалось убедить еще одного члена совета.

Отношения с Михаилом не стали лучше — он словно хотел быть связанным с памятью Аркадия сильнее, чем Надя. Питера, по ощущениям, она просто не понимала. Ариадна ей не нравилась, хотя это по-своему упрощало их общение, к тому же она тоже приехала в Каир. Поэтому Надя решила начать с нее.

Ариадна предана конституции, как и большинство жителей Дорсы Бревиа, но они сторонники локализма и, несомненно, подумывают о сохранении определенной степени независимости своего региона от мирового правительства. И они также жили вдали от источников воды. Так что Ариадна колебалась.

— Слушай, — сказала ей Надя, когда они сидели в небольшой комнате в здании, разделенном площадью от офиса городских властей. — Забудь о Дорсе Бревиа и подумай о Марсе.

— Да я уже…

Ариадну раздражало то, что ей пришлось встретиться с Надей, она бы с удовольствием сбежала отсюда как можно скорее. Суть дела мало ее интересовала, значение имел лишь вопрос старшинства, неподчинения иссеям.

Для таких, как она, дело состояло лишь в политике силы и иерархии, на реальные проблемы такие не обращали внимания. Еще и этот проклятый город… Вдруг Надя потеряла самообладание и почти перешла на крик:

— Нет, ты не думаешь! Ты вообще не думаешь! Нашей конституции впервые бросают вызов, а ты только и смотришь, что от этого можно поиметь! Я такого подхода не понимаю! — Она помахала пальцем перед удивленным лицом Ариадны. — Если не проголосуешь за исполнение судебного решения, то в следующий раз, когда будет голосование, на котором тебе что-то будет действительно нужно, ты увидишь ответные меры. От меня. Поняла?

У Ариадны округлились глаза. Она сначала поразилась, потом испытала мгновение чистого страха. А затем пришла в ярость.

— Я никогда не говорила, что не буду голосовать за исполнение! — воскликнула она. — Чего вы так взбесились?

Надя возвратилась к более привычному для обсуждений тону, но все равно в ней чувствовалось напряжение и неуступчивость. Наконец, Ариадна всплеснула руками:

— Как раз это и нужно большинству членов совета Дорсы Бревиа, я бы все равно так проголосовала. И не нужно так из-за этого горячиться. — И она, расстроенная, поспешила покинуть комнату.

Сперва Надю охватило чувство торжества. Но воспоминание о страхе в глазах девушки осталось с ней, такое сильное, что Надя ощутила легкую тошноту. Она вспомнила Койота на Павлине, который говорил, что власть портит людей. Это было неприятное чувство — когда пользуешься властью, не важно, во благо или во зло.

Много часов спустя, ночью, ее все еще тошнило от отвращения, и она, едва не плача, рассказала Арту о случившемся конфликте.

— Звучит не очень, — мрачно проговорил он. — Наверное, это была ошибка. Тебе все равно еще придется иметь с ней дело. Когда понадобится, тебе нужно будет снова убеждать других.

— Знаю, знаю. Господи, как же я это ненавижу, — сказала она. — Хочется все бросить и заняться каким-нибудь настоящим делом.

Он тяжело кивнул и потрепал ее по плечу.

Перед следующей встречей Надя подошла к Джеки и тихо сообщила ей, что у нее достаточно голосов членов совета, чтобы высадить полицию у дамбы и остановить дальнейший выброс воды. Затем, уже на самой встрече, она напомнила всем, как бы невзначай, что Ниргал очень скоро присоединится к ним. Равно как и Майя, Сакс и Мишель. Это несколько озадачило нескольких представителей «Свободного Марса», хотя Джеки, конечно, виду не подала. И пока они продолжили о чем-то трепать языком, Надя сидела и чесала палец, не слушая, все еще расстроенная после встречи с Ариадной.

На следующий день каирцы согласились признать решение Мирового природоохранного суда. Они пообещали прекратить выброс воды из своего резервуара и перевести поселения каньона на водоснабжение из трубопроводов, что неизбежно приведет к замедлению темпа их роста.

— Хорошо, — сказала Надя, по-прежнему ощущая горечь. — Все по закону.

— Они собираются подавать апелляцию, — указал Арт.

— Не важно. У них нет шансов. А если и есть, главное, они согласились на судебный процесс. Черт, да если они и выиграют, мне будет все равно. Главное, что есть процесс, так что мы выиграли независимо от его исхода.

Арт улыбнулся ее словам. Это был несомненный шаг вперед в ее политической образованности, шаг, который Арт и Шарлотта сделали уже давно. Для них был важен не результат какого-либо единичного соглашения, но успешное применение процесса. Если «Свободный Марс» теперь составлял большинство — а судя по всему, так и было, учитывая, что их поддерживали почти все местные, эдакие малолетние дураки, — то их подчинение конституции означало, что они не могли просто давить на меньшинства и добиваться своего лишь численным превосходством. Поэтому, если «Свободный Марс» и выигрывал какое-то дело, его сначала должна была рассмотреть по существу полноценная группа судей, куда входили представители всех фракций. И это доставляло большое удовлетворение — как смотреть на стену, сложенную из тонких материалов, но благодаря хитрой структуре способную выдерживать бо́льшую нагрузку, чем казалось со стороны.

Но она прибегла к угрозам, чтобы подпереть одну из балок, и из-за этого весь результат оставлял неприятное послевкусие.

— Я хочу заняться чем-нибудь настоящим.

— Например, строить водопроводы?

Она кивнула, ничуть не улыбнувшись.

— Да, гидрологией.

— А меня с собой возьмешь?

— В помощники водопроводчика?

Он рассмеялся.

— Мне уже приходилось этим заниматься.

Надя внимательно на него посмотрела. Благодаря ему она чувствовала себя лучше. Это было необычно и старомодно: идти куда-то только затем, чтобы быть с кем-то. Теперь так редко кто поступал. Люди шли туда, куда было нужно им, и общались с любыми знакомыми, которых там встречали, или же заводили новых друзей. Таков был марсианский обычай. А может, обычай первой сотни. Или просто ее обычай.

В любом случае было очевидно, что такое совместное путешествие — это больше, чем дружба, а может, и больше, чем любовный роман. Но это не так уж плохо, решила она. И даже совсем не плохо. Хотя к этому, пожалуй, надо будет привыкать. Но ведь людям всегда приходится к чему-то привыкать.

К новому пальцу, например. Держа ее за руку, Арт слегка массировал его.

— Болит? Можешь его согнуть?

Он действительно немного болел, и она могла тихонько его сгибать. Ей ввели несколько клеток суставного хряща, и теперь он был чуть длиннее первого сустава другого мизинца. Кожа оставалась розовой, как у ребенка, без каких-либо мозолей или шрамов. И с каждым днем он становился все больше.

Арт мягко сжал его кончик, ощутив кость внутри него. У него округлились глаза.

— Чувствуешь?

— О да, так же, как другие пальцы, только он, может, немного чувствительнее.

— Это потому что он новый.

— Да, наверное.

Однако он был каким-то образом связан со старым пальцем. Из той части кисти исходили сигналы, словно подаваемые фантомным пальцем. Палец в мозгу, как называл его Арт. И несомненно, в мозгу существовала группа клеток, отвечавших за мизинец, который все это время был фантомным. За годы отсутствия раздражителей они зачахли, но теперь отрастали обратно либо снова активизировались и укреплялись. То, как этот феномен объяснял Влад, звучало слишком сложно. Но в последнее время, когда она чувствовала этот палец, ей иногда казалось, что он такой же крупный, как мизинец на другой руке. И это ощущение не пропадало, даже когда она смотрела прямо на него. Словно на него был надет какой-то невидимый щит. Но случалось и так, что она чувствовала его маленьким, каким он и был, коротким, тонким и слабым. Она могла сгибать его в основной фаланге и еще чуть-чуть — в средней. Ногтевой же фаланги пока не было. Но ждать оставалось недолго. Она отрастала. Надя пошутила: она теперь будет расти и не остановится, — хотя мысль эта казалась жуткой.

— Было бы здорово, — отозвался Арт. — Тебе тогда придется завести собаку.

Но сейчас она уже чувствовала, что этого не случится. Палец, казалось, сам знал, что делает. С ним все будет хорошо. Да и выглядел он нормально. Арт же вовсе был от него в восторге. Но не только от него. Он массировал ей кисть, которая немного побаливала, — а заодно всю руку и плечи. Он сделал бы ей массаж всего тела, если бы она ему позволила. А судя по ощущениям в пальце, руке и плечах после массажа, ей определенно стоило дать ему волю. Он здорово ее расслаблял. Жизнь для Арта все еще была каждодневным приключением, полным чудес и веселья. Люди каждый день вызывали у него улыбку — это был большой дар. Крупный, круглолицый, полнотелый, в чем-то похожий на Надю, но и лысеющий, невзыскательный и любезный. Он был ее другом.

Да, конечно, она любила Арта. Еще со времен Дорсы Бревиа, если не раньше. Она чувствовала к нему примерно то же, что к Ниргалу — своему любимому племяннику, ученику, крестнику, внуку или ребенку. Арт, таким образом, был одним из друзей ее ребенка. Хотя на самом деле он был несколько старше Ниргала, но они все равно казались братьями. И это было проблемой. Впрочем, все эти расчеты теряли свое значение с увеличением их продолжительности жизни. Когда он будет всего на пять процентов младше нее, разве это еще будет важно? Когда они провели вместе тридцать насыщенных лет как равные друг другу, как коллеги, архитекторы декларации, конституции и правительства, как близкие, задушевные друзья, во всем помогающие друг другу и даже делающие массаж, — разве играло какую-то роль то, что их молодость длилась разное количество лет? Нет, не играло. Если так подумать, это становилось очевидным. Но это нужно было еще прочувствовать.

В Каире Наде больше нечего было делать, и в Шеффилде прямо сейчас она тоже была не нужна. Скоро возвращался Ниргал, который сдержал бы Джеки, — приятного в такой работе мало, но это была его задача и помочь в ней ему никто не мог. Тяжело, когда сосредотачиваешь всю свою любовь на одном человеке. Как она не могла расстаться с Аркадием на протяжении стольких лет, пусть он и был мертв. Это не имело смысла, но она по нему скучала. И до сих пор на него сердилась. Он даже не прожил столько, чтобы понять, как сильно она скучала. Счастливый дурак. Арт тоже был счастливым, но не дураком. Или не таким дураком. Для Нади все счастливые люди были дурковаты по определению — иначе отчего им быть такими счастливыми? Но они все равно ей нравились, она в них нуждалась. Они были как музыка ее любимого Сачмо, а, учитывая общее состояние мира, для такого счастья требовалась большая храбрость — ведь его рождало не стечение обстоятельств, но отношение к жизни.

— Хорошо, давай будем водопроводчиками, — сказала она Арту и крепко его обняла — так крепко, словно хотела, сжав его, завладеть его счастьем. А отпустив, увидела, что глаза у него стали такими же круглыми от удивления, как в тот момент, когда он держал ее за мизинец.

* * *
Но она по-прежнему оставалась президентом исполнительного совета и, вопреки своему желанию, с каждым днем ее все сильнее затягивало в работу над всякого рода «усовершенствованиями». Иммигранты из Германии хотели построить на полуострове, что делил Северное море пополам, новый порт под названием Блохс-Хоффнунг, а затем вырыть поперек полуострова широкий канал. Красные экотажники выразили неодобрение этого плана и взорвали там железную дорогу. Также они взорвали дорогу, что вела к вершине патеры Библис, обозначив тем самым протест и против нее. Экопоэты в Амазонии намеревались устроить крупные лесные пожары. Другие экопоэты хотели в каньоне Касэй уничтожить пожарозависимый лес, что Сакс высадил в большой излучине долины (их петиция стала первой, что получила единогласное одобрение МПС). Красные, живущие в районе Уайт-Рок, белой столовой горе в восемнадцать километров шириной, желали объявить ее «местом ками» и запретить доступ людей к ней. Проектная группа из Сабиси рекомендовала построить новую столицу на побережье Северного моря на нулевой долготе, где находилась глубокая бухта. Нью-Кларк заполнялся людьми, подозрительно похожими на шпионов, работающих на наднационалов. Техники из Да Винчи хотели отдать контроль над марсианским космосом несуществующему пока агентству в структуре мирового правительства. Сензени-На стремились заполнить свой мохол. Китайцы запрашивали разрешение на строительство совершенно нового космического лифта, достигающего кратера Скиапарелли, чтобы наладить процесс своей эмиграции и заключать контракты с другими странами. Объем иммиграции рос с каждым месяцем.

Надя занималась всеми этими вопросами, проводя по ним получасовые совещания согласно расписанию, составленному Артом, и каждый день походил на предыдущий. В этой обстановке стало трудно замечать, что одни вопросы были важнее других. Например, китайцы забили бы Марс иммигрантами, стоило дать им хоть малейшую поблажку… Красные экотажники становились все более наглыми и даже угрожали убить саму Надю. Теперь, когда она покидала свою квартиру, ее сопровождали телохранители, и сама квартира тоже втайне охранялась. Надя не обращала на это внимания и продолжала работать над проблемами и сотрудничать с советом так, чтобы, когда проводились значимые для нее голосования, большинство было на ее стороне. Она наладила хорошие отношения с Зейком, Михаилом и даже с Мэриан. С Ариадной, правда, уже не было так, как прежде, и это стало для Нади хорошим уроком.

И она работала, пусть ей и постоянно хотелось покинуть гору Павлина. Арт видел, что ее терпение тает с каждым днем, а она по его глазам понимала, что сама становится несдержанной и властной. Она это понимала, но ничего не могла с собой поделать. После встреч с людьми, которые выдвигали необоснованные требования или чинили препятствия, она нередко извергала поток ругательств низким злобным голосом, который Арт находил пугающим. К ней обращались делегации, требовавшие отмены смертной казни, права на застройку кальдеры горы Олимп или восьмого места в исполнительном совете, и, как только дверь за ними закрывалась, Надя возмущалась: «Ну что за кучка дебилов! Они даже не думают ни о вероятности равенства голосов, ни о том, что лишение жизни другого человека подрывает собственное право на жизнь…» — и далее в том же духе. Новая полиция задержала группу Красных экотажников, пытавшихся снова взорвать Гнездо, но при этом был убит охранник, и теперь перед Надей стоял сложнейший выбор.

— Казнить их! — вскричала она. — Но, убив их, мы лишимся собственного права на жизнь. Однако, казнив их или навсегда изгнав с Марса, мы заставим их понести такое наказание, на которое остальные Красные обратят внимание.

— Ну, — в нерешительности отозвался Арт. — Да, все-таки верно.

Но она все еще была в ярости. В таких случаях она не могла остановиться, пока не остывала. И Арт видел, что с каждым разом на это требовалось все больше времени.

Сам теряя терпение, он посоветовал созвать новую конференцию, вроде той в Сабиси, что она пропустила, но теперь обязательно ее посетить. И темой назначить планирование работы различных организаций. Надя посчитала, что это, пусть и не настоящее строительство, но похоже на то, что им нужно.

Стычка вКаире заставила ее задуматься о гидрологическом цикле и о том, что случится, когда лед начнет таять. Если им удастся составить какой-нибудь план водного цикла, пусть даже ориентировочный, то они смогут упредить возможные конфликты, связанные с борьбой за воду. Так что она решила проверить, что из этого выйдет.

Как часто случалось в последнее время, когда она раздумывала над глобальными вопросами, то обнаруживала в себе желание обсудить их с Саксом. Тот уже, возвращаясь с Земли, был так близко, что отставание в сообщениях стало незначительным и разговоры почти не отличались от обычных звонков по наручной консоли. Так что Надя проводила вечера, беседуя с Саксом о терраформировании. И не раз он сильно ее удивлял, придерживаясь не того мнения, какого она от него ожидала, и будто бы постоянно изменяясь.

— Я хочу, чтобы что-то осталось диким, — заявил он ей однажды ночью.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она.

На его лице отразилась озадаченность, какая появлялась, когда он глубоко над чем-то задумывался. Прежде чем он ответил, прошло на порядок больше времени, чем составляла обычная задержка доставки сообщений.

— Многое. Это сложно. Но… я хочу сказать… я хочу сохранить первозданный вид планеты, насколько это возможно.

Услышав это, Надя едва смогла сдержать смех, но Сакс, заметив, спросил:

— Что в этом смешного?

— Да ничего. Просто ты говоришь, как… не знаю, кто-нибудь из Красных. Или ребята из Кристианополиса, хотя они не Красные, но говорили мне то же самое на прошлой неделе. Они хотят сохранить первозданный вид планеты на дальнем юге. Я помогла им устроить конференцию, чтобы обсудить южные водоразделы.

— Я думал, ты работаешь над парниковыми газами.

— Мне не дают над ними работать, я должна быть президентом. Но на эту конференцию я поеду.

— Хорошая мысль.


Японцы из Мессхи Хоко (что означало «самопожертвование во имя коллектива») приехали в совет с требованием выделить им больше земли и воды для обеспечения их купола на возвышенности южной Фарсиды. Надя встретилась с ними, а потом полетела вместе с Артом в Кристианаполис, на дальний юг.

Небольшой городок (а после Шеффилда и Каира он казался совсем крошечным) располагался в Четвертом крайнем кратере Филлипса на шестьдесят седьмой широте. В год без зимы крайний юг пережил много сильных бурь и выпадение невиданных ранее четырех метров снега — предыдущий годовой рекорд составлял менее одного метра. Сейчас было Ls=281°, перигелий только что остался позади, и на юге шла середина лета. И различные стратегии, направленные на предупреждение ледникового периода, вроде бы себя оправдывали; бо́льшая часть нового снега растаяла жаркой весной, и теперь на дне каждого кратера находилось круглое озеро. Водоем в центре Кристианаполиса был около трех метров в глубину и ста в ширину, и местным это было по нраву: они получили приятный парковый пруд. Но если то же самое будет происходить каждую зиму — а метеорологи считали, что следующие зимы принесут еще больше снега, — их город быстро затопит талой водой, и Четвертый крайний кратер Филлипса превратится в озеро, заполненное до самого обода. И это же грозило всем остальным кратерам на Марсе.

Целью конференции в Кристианаполисе было обсудить стратегии выхода из сложившегося положения. Надя сделала все, что смогла, чтобы собрать там побольше влиятельных людей, включая метеорологов, гидрологов и инженеров. Там мог появиться даже Сакс, который уже должен был вот-вот вернуться. Предполагалось, что проблема затопления кратера станет лишь начальной точкой глобального обсуждения водоразделов и гидрологического цикла планеты в целом.

Проблему кратера, в частности, договорились решить именно так, как предсказывала Надя, — прокладкой водопроводных труб. Они собирались превратить кратеры в своего рода ванны, пробурив стоки, чтобы их опорожнить. Брекчиевый пласт под пыльным дном кратера был чрезвычайно твердым, но в нем можно было с помощью машин устроить туннели, а затем установить насосы и фильтры и выкачать воду, при желании оставив небольшой водоем в середине или же полностью осушив кратер.

Но куда было девать выкачанную воду? Южные горы повсюду были комковатыми, разрыхленными, потрескавшимися, бугристыми, изломанными и — если рассматривать их как водораздел — безнадежными. Они ни к чему не вели, подолгу тянулись, не имея склонов. Весь юг представлял собой плато высотой от трех до четырех километров над старой нулевой отметкой, лишь с местными буграми и впадинами. Наде нигде не доводилось видеть гор, так сильно отличающихся от земных. Там, на Земле, тектоническое движение выталкивало горы наверх раз в несколько десятков миллионов лет, и потом вода стекала по этим новым склонам в море, выбирая пути наименьшего сопротивления и повсюду вырезая фрактальные узоры водоразделов. Даже районы сухих бассейнов на Земле были изборождены арройо и усеяны плайями. Впрочем, и на марсианском юге после падений метеоритов в нойскую эру земля была здорово побита, везде остались кратеры и изверженные породы, после чего эти избитые пустоши два миллиарда лет обдувались нескончаемыми пылевыми ветрами, проникающими в каждую трещинку и разрывающими их. Если вылить в эту землю воды, получится безумное скопление мелких ручьев, стекающих по местным склонам в ближайшие лишенные краев кратеры. Едва ли какой-нибудь такой поток доберется до моря на севере или даже до бассейнов Эллада или Аргир, каждый из которых окружали горные хребты, сложившиеся из их собственных изверженных пород.

Было здесь, однако, и несколько исключений. За нойской эрой следовал короткий «теплый и влажный период» в конце гесперийской эры, который, вероятно, длился около ста миллионов лет, когда при плотной теплой атмосфере, насыщенной CO2, по поверхности могла течь жидкая вода, которая бы вырезала извилистые каналы рек в легких склонах плато между подножиями кратеров. И после вымораживания атмосферы эти потоки, конечно, остались, а арройо постепенно расширялись под действием ветра. Эти ископаемые русла, вроде каньонов Ниргал, Варрего, Протва, Патана, Олтис, были узкими и извилистыми и больше походили на настоящие речные долины, чем на грабены или борозды. У некоторых даже были неразвитые системы притока. Поэтому при попытке создать на юге макросистему водоразделов эти каньоны, естественно, использовались бы как первичные каналы, по которым воду можно было довести до изголовья каждого притока. Кроме того, существовало множество старых лавовых каналов, которые легко превратились бы в реки, поскольку лава, как и вода, стремилась стекать по пути наименьшего сопротивления. Также можно было использовать множество трещин и разломов вроде тех, что тянулись по подножию ступени Эридания.

В ходе конференции огромные модели Марса каждый день покрывались отметками, показывающими разные водные режимы. Также здесь были комнаты, полностью занятые трехмерными топографическими картами, где участники собрания стояли вокруг разных систем водоразделов и спорили о преимуществах и недостатках или просто рассматривали их, непрестанно возились с управлением, пытаясь их изменить, переключая с одной схемы на другую. Надя бродила по комнатам, глядя на эти гидрологические графики, узнавая что-то новое для себя о южном полушарии. На дальнем юге, возле кратера Ричардсона находилась гора в шесть километров. И сама южная шапка была довольно высока. С другой стороны, лавовые каналы Бревиа пересекали углубление, напоминающее луч, образованный при Элладском ударе, эта долина была настолько глубокой, что могла сама превратиться в озеро, только это не понравилось бы местным жителям. И конечно, район можно было осушить, если бы они этим озаботились.

Планов было несколько десятков, и каждый из них казался Наде странным. Ей еще не доводилось видеть столь явного различия между образованным под воздействием гравитации фракталом и хаотичности, вызванной ударом. В первоначальном метеоритном ландшафте было возможно почти все, потому что ничто не было очевидным, — ничто, кроме того, что в любой системе так или иначе образуются каналы и туннели. У Нади зачесался палец — она жаждала выбраться отсюда и сесть за управление бульдозером или горным комбайном.

Постепенно из выдвигаемых предложений стали вырисовываться более-менее действенные, логичные и красивые с эстетической точки зрения планы, в которых, словно мозаика, объединялись лучшие для каждого региона решения. В восточном квадранте дальнего юга предполагалось направить потоки к бассейну Эллада, чтобы оттуда по паре ущелий впасть в море Эллады, — это был очень хороший проект. В Дорсе Бревиа приняли план, по которому лавовый хребет в их городе, где тянулся туннель, должен был стать своего рода дамбой, пересекающей водораздел поперек так, чтобы над ней находилось озеро, а ниже — река, несущая свои воды в Элладу. Снег, выпавший в районе южной полярной шапки, должен был остаться мерзлым, но большинство метеорологов предсказывало, что, когда климат стабилизируется, снега на полюсе окажется не так уж много, и регион станет похож на холодную пустыню вроде Антарктики. В конце концов должна была получиться довольно крупная ледяная шапка, часть которой выльется в огромную полость под уступ Прометея, бывшую еще одним частично стертым древним ударным бассейном. Если слишком крупная полярная шапка на юге не нужна, ее можно расплавить и откачать воду на север и затем, вероятно, в море Эллады. То же пришлось бы сделать с бассейном Аргир, если бы его решили осушить. Юридическая группа умеренных Красных теперь даже требовала этого от исполнительного совета, настаивая на том, что хотя бы один из двух крупнейших песчаных ударных бассейнов, заполненных песчаными дюнами, должен быть сохранен. Никто не сомневался, что суд одобрит такое требование, поэтому на всех водоразделах его приняли во внимание.

Сакс разработал собственный план южного водораздела и, чтобы его рассмотрели вместе со всеми остальными, отправил на конференцию со своей ракеты, которая уже выполняла аэродинамическое торможение при выведении на орбиту. Он предусматривал уменьшение площади водной поверхности, осушение большинства кратеров, широкое использование туннелей, канализирование почти всей полученной воды в древние речные каньоны. Также по этому плану огромные территории на юге оставались бесплодными пустынями, образуя полушарие сухих плоскогорий, врезанных глубоко между узкими каньонами, по дну которых должны были течь реки.

— Вода вернется на север, — объяснил он Наде по видео, — и если встать на плато, то это будет выглядеть так, будто так было всегда.

То есть это понравится Энн, хотел сказать он.

— Хорошая мысль, — отозвалась Надя.

И в самом деле, план Сакса не так уж отличался от консенсуального итога, к которому они приходили на конференции. Влажный север, сухой юг — еще один пример двойственности в общей дихотомии. И идея наполнить водой старые речные каньоны казалась внушительной. При таком рельефе местности план выглядел прекрасно.

Но пройдет еще много дней, прежде чем Сакс или другие сумеют выбрать проект терраформирования и приступят к его воплощению. Надя видела, что Сакс не совсем это понимал. С самого начала, когда он разбросал по планете мельницы с водорослями, никому не сказав и ни с кем не согласовав, кроме своих сообщников, он все делал самостоятельно. Это была его закоренелая привычка, и сейчас он, казалось, забыл учесть, что план должен пройти через природоохранный суд. Судебный процесс неизбежен, а благодаря Широкому жесту половина из пятидесяти судей в той или иной степени относились к числу Красных. Поэтому любое предложение по водоразделу, выдвинутое участниками конференции, включая план Сакса, пусть он и был доступен только по видеосвязи, подлежало тщательному и придирчивому рассмотрению.

Но Наде казалось, что если Красные судьи внимательно рассмотрят предложение Сакса, то поразятся его подходом к проблеме. Он и в самом деле сулил перемены, словно Путь в Дамаск, — причем, если вспомнить прошлое Сакса, совершенно необъяснимые. Если, конечно, не знать о нем больше. Но Надя понимала: он хотел задобрить Энн. Надя сомневалась, что это возможно, но наблюдать за попытками Сакса ей нравилось.

— Человек-сюрприз, — заметила она Арту.

— Мозговая травма и не на такое способна.

Как бы то ни было, конференция завершилась тем, что они разработали всю гидрографию, обозначив все основные озера, реки и ручьи южного полушария, которые появятся в будущем. План следовало принять вместе с аналогичными проектами, которые касались северного полушария, но находились в некотором противоречии друг с другом из-за того, что до сих пор не было определенности относительно планируемой площади Северного моря. Воду уже не выкачивали так активно из вечномерзлого грунта и водоносных слоев — более того, многие насосные станции в прошлом году были взорваны Красными экотажниками, — но она все же поднималась из-за осадки грунта в местах, откуда воду уже выкачали. Летом вода стекала к Великой Северной равнине — и с полярной шапки, и с Великого Уступа, — и с каждым годом ее становилось все больше. Равнина, таким образом, служила водосборным бассейном для огромной площади, окружавшей ее со всех сторон. И так она обильно наполнялась каждое лето. Вместе с тем большое количество воды разгоняли сухие ветры, вызывавшие осадки где-то в других регионах. И вода испарялась значительно быстрее, чем таял лед. А подсчитать, сколько воды терялось и сколько добавлялось, было ученым под силу, и они наносили результаты на карту, только те разнились так сильно, что в ряде случаев предполагаемые ими береговые линии отклонялись друг от друга на сотни километров.

По мнению Нади, эта неопределенность не позволяла издавать никаких приказов относительно юга, тогда как суд должен был обработать имеющиеся данные и рассчитать модели, после чего установить уровень моря и определить все водоразделы в соответствии с ним. В частности, решить судьбу бассейна Аргир на данном этапе, не имея плана по северу, казалось совершенно невозможным. Так, некоторые призывали накачать его водой из Северного моря, если в том окажется слишком много воды, позволив тем самым избежать наводнения долин Маринер, Южной борозды и строящихся портовых городов. Красные радикалы уже угрожали построить по всему Аргиру «западнобережные поселения», чтобы упредить тем самым любое неблагоприятное действие.

Таким образом, МПС предстояло вынести решение по еще одному важному вопросу. Он явно становился важнейшим политическим органом на Марсе, который, руководствуясь конституцией и собственными постановлениями, определял практически любые аспекты будущего планеты. Надя считала, что, пожалуй, так и должно быть — или, по крайней мере, в этом нет ничего плохого. Им нужны были решения, которые имели бы глобальные последствия, которые бы так же глобально оценивались, и к этому все сейчас шло.

Но к чему бы ни шел суд, предварительный план по южному полушарию был хотя бы разработан. И МПС, ко всеобщему удивлению, очень скоро его одобрил — потому что, как было указано в его решении, его можно было выполнять пошагово. Так что причин откладывать начало его выполнения не было.

Арт, узнав новость, просиял:

— Теперь мы можем начинать строить водопроводы.


Но Надя, конечно, не могла. Нужно было возвращаться на встречи в Шеффилде, принимать решения, убеждать людей. Этим она и занималась, упорно исполняя свои обязанности, даже если те были ей не по душе, и со временем это выходило у нее все лучше и лучше. Теперь она знала, как можно оказывать на людей мягкое давление, чтобы добиваться своего, знала, как отдавать приказания, чтобы другие стали их выполнять. От нескончаемого потока решений ее взгляды стали более острыми; она заметила, что это помогало ей, по крайней мере, сознательно придерживаться некоторых политических принципов, а не судить, следуя инстинктам. Также это помогало заводить надежных союзников, в совете и за его пределами, а не предположительно нейтральных или независимых людей. Надя обнаружила, что стала хорошо ладить с богдановистами, чья политическая философия, к ее удивлению, оказалась ей ближе, чем чья-либо еще. Ее толкование богдановизма было относительно простым: во всем должна быть справедливость, как настаивал Аркадий, все должны быть равны и свободны; прошлое не имело значения; а когда старые порядки становились несправедливыми или непрактичными, нужно было изобретать новые, и это случалось довольно часто; единственное, что было важно, по крайней мере, для них, это Марс. Когда она начала использовать это в качестве руководящих принципов, ей стало легче принимать решения, видеть нужный курс и находить к нему кратчайший путь.

А еще она становилась все более строгой. Время от времени она явственно ощущала, какой развращающей может быть власть, и ее слегка тошнило от этого. Но она привыкала. С Ариадной они частенько ссорились. Надя вспоминала угрызения совести, которые преследовали ее после первой стычки с молодой минойкой, сейчас они казались ей нелепыми. Теперь она стала гораздо более жесткой и ежедневно отвечала нападками тем, кто ей перечил, рассчитывая микропорывы грубости так, чтобы сдерживать людей настолько, насколько было нужно, и выходило вполне действенно. По сути, чем больше она испускала гнева, тем лучше могла управлять людьми и использовать их для своей пользы.

Она обладала властью, и люди это знали, но власть развращала. Власть давала могущество. И сейчас Надя едва ли в чем-то раскаивалась, все-таки люди, по большей части, заслуживали такого обращения. Они-то думали отдать это важное кресло безобидной бабульке, чтобы тем временем вести свои игры друг с другом, но она была готова скорее провалиться, чем спустить им все это с рук. Она использовала эту власть, чтобы добиться того, чего хотела сама.

Все реже и реже она замечала, как отвратительно это было. А однажды, когда заметила, после одного особенно напряженного дня, она упала в свое кресло и чуть не заплакала от переполняющего ее чувства гадливости. Прошло всего семь месяцев из трех М-лет ее срока. А чем она станет к его окончанию? Если сейчас она уже привыкла к власти, то тогда, может быть, властвовать ей уже понравится.

Арт, обеспокоенный всем этим, украдкой смотрел на нее через стол, за которым они завтракали.

— Ну что ж, — произнес он наконец, после того как она поделилась с ним этими мыслями, — власть есть власть. — Он серьезно задумался. — Ты первый президент Марса. Так что ты в некотором роде сама определяешь, как тебе работать. Может быть, тебе стоит заявить, что ты будешь работать месяц, а потом два отдыхать — и посвятить два месяца своим делам. Что-то в этом роде.

Она, набив рот тостами, пристально на него посмотрела.

В конце той же недели она покинула Шеффилд и снова уехала на юг, присоединившись к каравану людей, которые устанавливали дренажную систему, проходя от одного кратера к другому. Каждый кратер немного отличался от остальных, но, по сути, их работа состояла в том, чтобы подобрать правильный угол выхода из его подножия и пустить в дело роботов. Кратеры Фон Кармана, Дю Туа, Шмидта, Агассиса, Хевисайда, Бьянкини, Лау, Чемберлена, Стоуни, Докучаева, Трамплера, Килера, Шарлье, Зюсса… Они устраивали водопроводы во всех этих и во множестве безымянных кратеров, хотя названия на картах появлялись даже быстрее, чем они их проходили: 85-й Южный, Сверхтемный, Дурачья надежда, Шанхай, Здесь спала Хироко, кратеры Фурье, Коула, Прудона, Беллами, Хадсона, 47 ронинов, Макото, Кино-Доку, Ка-Ко, Мондрагон. Миграция от одного кратера к другому напомнила Наде о ее поездках вокруг южной полярной шапки в годы подполья, только сейчас все происходило под открытым небом, и в эти дни середины лета, почти лишенные ночей, их команда наслаждалась солнцем, отражавшимся от кратерных озер. Они проезжали неровные застывшие болота, где на солнце сверкали талая вода и луговая трава, и, конечно, как всегда, — темно-ржавые скалы, нарушавшие своим видом светлый пейзаж, но они одолевали гряду за грядой. Они проникали в глубь кратеров, прокладывали трубы и подключали к экскаваторам мобильные фабрики парниковых газов, если в скалах обнаруживались хоть какие-нибудь газы.

Но едва ли это можно считать той работой, к какой всегда стремилась Надя. Она скучала по старым временам. Конечно, управление бульдозером уже тогда не было ручным, но, когда орудуешь лезвием и переключаешь передачи, вырабатываются важные физические навыки, которые возносят процесс на куда более высокую степень вовлеченности в дело, чем эта «работа», состоящая из общения с искином, наблюдения за роботами-землекопами высотой по пояс, мобильными фабриками размером с городской квартал и горнопроходческими машинами с алмазными зубами, растущими назад, как у акулы. Все они были изготовлены из сплава биокерамики и металла, сплава более прочного, чем провод лифта, и все здесь делалось само. Это было не так, как она себе представляла.

* * *
Очередная попытка. Она прошла новый цикл: вернулась в Шеффилд, погрузилась в работу в совете, испытав новое отвращение, теперь смешавшееся с отчаянием, осмотрелась в поисках того, что помогло бы ей сбежать оттуда, заметила какой-то любопытный проект и взялась за него. Уехала, чтобы взглянуть лично. Как и сказал Арт, она могла сама решать, как ей работать. Это тоже было в ее власти.

В этот раз она сбежала, чтобы работать над почвой.

— Воздух, вода, земля, — сказал Арт. — Выходит, в следующий раз будет огонь, да?

Но она заинтересовалась темой, после того как узнала, что ученые в Богданове Вишняке пытаются создать почву. И улетела на юг, в Вишняк, где не бывала много лет. Арт составил ей компанию.

— Интересно будет посмотреть, как старые подпольные города приспосабливаются к новой жизни, когда им уже не нужно скрываться.

— Честно говоря, даже не знаю, зачем они вообще там остаются, — сказала Надя, когда они летели над южным полярным регионом. — Они живут на таком дальнем юге, что зимы здесь почти не заканчиваются. Шесть месяцев в году здесь вообще не бывает солнца. Кто бы согласился тут жить?

— Сибиряки.

— Да ни один сибиряк в здравом уме сюда бы не переехал. Они-то знают, каково это.

— Тогда лапландцы. Инуиты. Те, кто любит полюса.

— Может быть.

Как оказалось, в Богданове Вишняке никто не возражал против зим. Местные преобразовали насыпи мохола в кольцо вокруг него самого, создав огромный круглый амфитеатр, обращенный к шахте. Этот ступенчатый амфитеатр должен был стать верхним Вишняком. Летом — зеленым оазисом, зимой — белым. Они планировали также осветить его сотнями ярких уличных фонарей, чтобы здесь всегда было светло как днем, и город был бы виден поперек круглой пропасти в середине, а с верхних стен открывался вид на ледяной хаос полярных гор. Нет, они собирались здесь оставаться и дальше, в этом не было сомнений. Это их город.

Надю встретили в аэропорту как важного гостя, как бывало всегда, когда она выбиралась к богдановистам. Она приняла их предложение занять гостевой номер у края мохола. Окна слегка выступали над шахтой, позволяя заглянуть на восемнадцать километров в глубь земли. Свет на дне мохола, казалось, исходил от звезд, которые были видны сквозь всю планету.

Арт был ошеломлен не самим видом, но даже мыслью о нем, и решил не приближаться к той части комнаты. Надя усмехнулась и, вдоволь насмотревшись в окно, завесила его шторами.

На следующий день она встретилась с учеными-почвоведами, которые оказались довольны ее заинтересованностью их работой. Они хотели добиться того, чтобы город мог прокормить сам себя, и чем больше людей переселялось на юг, тем более требовалась подходящая почва. Но они пришли к выводу, что создание почвы — одна из самых сложных технологий, за которую они когда-либо брались. Надя была удивлена: все-таки вишнякские лаборатории считались лучшими в мире в области экологических технологий, тем более что их сотрудники прожили несколько десятилетий в мохоле. А растительный грунт — это же просто. Грязь с добавками, которые, казалось бы, было совсем несложно в нее подмешать.

Она поделилась с почвоведами этими мыслями, и мужчина по имени Арне, который ее сопровождал, слегка раздраженно сообщил ей, что почва на самом деле очень сложна. Около пяти процентов ее массы приходится на живые организмы, и эта важнейшая ее часть состоит из нематод, червей, моллюсков, членистоногих, насекомых, пауков, мелких млекопитающих, грибов, простейших, водорослей и бактерий. Одни только бактерии включают тысячи разных видов, и их численность может достигать сотен миллионов организмов в грамме почвы. Другие представители этого микросообщества присутствуют почти в таком же изобилии — и в плане численности, и в плане многообразия.

Такой сложный экологический элемент невозможно создать так, как представляла себе Надя, — то есть просто вырастив составляющие отдельно, а затем смешав их в общей миске. Но они не знали этих составляющих и не могли их вырастить, а те, что могли, погибли бы при смешивании.

— Особенно чувствительны черви. И с нематодами не так все просто. Вся система норовит нарушиться и оставить нас с одними только минералами и органическим материалом. Это называется гумус. Мы отлично научились создавать гумус. Но растительный грунт должен вырасти.

— И в природе так и происходит?

— Точно. Мы можем лишь попытаться вырастить его быстрее, чем он растет в природе. Мы не можем собрать его, не можем вот так взять и изготовить. А многие из живых его компонентов лучше растут в почве сами по себе, поэтому существует еще и проблема в том, чтобы поддерживать их развитие на большей скорости, чем если бы они развивались при естественном почвообразовании.

— Хм-м, — произнесла Надя.

Арне водил ее по лабораториям и теплицам, заполненным сотнями педонов, высоких цилиндрических цистерн и трубок, в каждой из которых находилась почва или ее компоненты. Президенту раскрывали тайны экспериментальной агрономии, и Надя, вспомнив о Хироко, приготовилась к тому, что мало что сумеет в этом понять. Эта эзотерическая наука запросто могла остаться для нее непостижимой. Впрочем, она понимала, что они проводили факториальные исследования, изменяя условия в каждом педоне и наблюдая последствия. Арне показал ей простую формулу, описывающую большинство основных аспектов проблемы:

S = f (PM, C, R, B, T),

где любое свойство почвы S являлось фактором (f) полунезависимых переменных, исходного материала (PM), климата (C), топографии или рельефа (R), биоты (B) и времени (T). Время при этом — тот фактор, который они стремились ускорить, а исходным материалом в большинстве их исследований служила вездесущая марсианская глина. Климат и топография в некоторых случаях изменялись, чтобы воссоздать различные условия среды, но больше всего изменений претерпевали биотические и органические элементы. Это объяснялось с позиции изощреннейшей микроэкологии, и чем больше Надя узнавала об этом, тем меньше понимала — это не столько похоже на строительство, сколько на алхимию. Многие элементы должны были преодолеть в почве несколько циклов, чтобы ее питательная среда стала подходящей для растений, и каждый элемент имел собственный цикл, который проходил под воздействием разных наборов агентов. В ней содержались макронутриенты — углерод, кислород, водород, азот, фосфор, сера, калий, кальций, магний. И микронутриенты — железо, марганец, цинк, медь, молибден, бор, хлор. Ни один из циклов этих питательных веществ не был закрытым из-за потерь, вызванных вымыванием, эрозией, сбором урожая, выходом газов. Не менее разнообразно было их поступление, которое включало: впитывание, выветривание, деятельность микробов, применение удобрений. Условия, позволявшие всем этим элементам проходить свои циклы, также варьировались достаточно, чтобы различные типы почв в разной степени ускоряли или замедляли свои циклы. Каждый тип почвы имел свой уровень pH, соленость, плотность и прочее, поэтому только в этих лабораториях содержались сотни почв и еще тысячи существовали на Земле.

В вишнякских лабораториях марсианский исходный материал вполне естественно служил основой для большинства экспериментов. Эоны пылевых бурь перемешали его по всей планете, и теперь он повсюду имел одинаковый состав. Типичная марсианская почва по большей части состояла из мелких частиц кремния и железа. А в верхних слоях часто залегали рыхлые осадки. Ниже материал был затвердевшим и комковатым, в разных степенях междучастичной цементизации, и чем глубже он залегал, тем более глыбистым становился.

Иными словами — глины. Смектиты, похожие на земные монтмориллонит и нонтронит, с добавлением материалов, таких как тальк, кварц, гематит, ангидрит, дизерит, клецит, бейделлит, рутил, гипс, маггемит и магнетит. И всех их обволакивали бесструктурные оксигидроксиды железа, а иногда — более кристаллизованные оксиды железа, которые придавали им красноватый цвет.

Поэтому их универсальным исходным материалом стал ожелезненный смектит. Его свободная и пористая структура позволяла ему поддерживать корни, но вместе с тем предоставлять достаточно места для роста. В нем совсем не было живых организмов, но было много соли и слишком мало азота. Так что задача ученых, по сути, состояла в том, чтобы собрать исходный материал, вымыть из него соль и алюминий и добавить азот и биотическое сообщество. И все это как можно быстрее. Довольно просто, если так посмотреть, но за словами «биотическое сообщество» скрывался целый ворох проблем.

— Господи, это не легче, чем поставить работу этого правительства! — воскликнула Надя Арне однажды вечером. — Они в большой беде!

Вне лабораторий, в природной среде, в глину просто внедряли бактерии, затем водоросли и прочие микроорганизмы, затем лишайники и, наконец, галофильные растения. После этого ждали, пока эти биосообщества спустя множество поколений, живя и умирая, преобразуют глину в почву. Это работало и работало до сих пор по всей планете, но очень медленно. Ученые из Сабиси подсчитали, что за сто лет средняя толщина растительного слоя увеличивается на один сантиметр. И даже это достигалось лишь за счет популяций, созданных методами генной инженерии, чтобы довести скорость до предельно возможной.

С другой стороны, в теплицах почвы раньше обильно пичкали разного рода нутриентами, удобрениями и прививками. В результате получалось что-то похожее на то, чего добивались эти ученые, но количество этой почвы было мизерным по сравнению с желаемым — ведь они собирались распространить ее по поверхности планеты, их целью было массовое производство. Но Надя поняла, что они ушли несколько глубже, чем сами ожидали, и теперь напоминали собаку, которая пытается разгрызть слишком крупную для нее кость.

Вопросы биологии, химии, биохимии и экологии, вовлеченные в эти проблемы, находились далеко за пределами понимания Нади, отчего она даже не могла выдвинуть каких-либо предположений. Нередко ей даже оказывалось не по силам понять суть некоторых процессов. В этом не было ничего от строительства — даже никаких аналогий с ним нельзя было провести.

Но почвоведам приходилось включать в свои производственные методы кое-какие элементы строительства, и в них Надя, по крайней мере, была способна что-то понять. И, рассматривая проектирование педонов и резервуары с живыми конституентами почвы, она стала концентрироваться на этих сторонах процесса. Также она изучала молекулярную структуру исходной глины, чтобы понять, поможет ли это ее работе в Вишняке. Она выяснила, что марсианские смектиты — это алюмосиликаты, то есть каждая их частица имела слой алюминиевых октаэдров, зажатых между двумя слоями кремниевых тетраэдров. Разные типы смектитов имели разное число вариантов в этой общей схеме, и чем больше их было, тем легче вода просачивалась на межслойные поверхности. Самый распространенный на Марсе смектит, монтмориллонит, имел много вариантов, поэтому был весьма проницаем для воды и расширялся, когда намокал, а затем сужался, высыхая и расходясь трещинами.

Надя находила это любопытным.

— Слушай, — сказала она Арне, — а что, если наполнить педон образцами питательных жил, которые передадут биоту всему материалу. Взять партию материала, — продолжала она, — намочить его, потом высушить. Вставить в систему трещин образцы питательных жил. Потом добавить важные бактерии, какие нужно, и другие конституенты, которые вы можете вырастить. И если бактерии и другие организмы «проедят» себе путь по этим питательным жилам, преобразуя окружающий материал, а потом вдруг окажутся вместе в глине и будут в ней взаимодействовать. Это, конечно, будет непростой этап, понадобится множество проб, чтобы определить требуемые количества организмов, которые позволят избежать массового размножения, зато если им удастся прижиться, то ученые наконец-то создадут живую почву. Подобные системы питательных жил использовались для различных быстросхватывающихся материалов, а недавно я слышала, что врачи таким же образом вводят апатитовую пасту в сломанные кости. Питательные жилы делаются из белкового геля, подходящего для того материала, которым их наполнят, и лепятся в подходящие трубчатые формы.

— Образцы для роста. Над этим стоит подумать, — отозвался Арне, заставив Надю улыбнуться.

Оставшуюся часть дня она ходила довольная, а вечером, когда увиделась с Артом, сообщила:

— А я сегодня работала!

— Молодец! — ответил Арт. — Пойдем это отпразднуем.


В Богданове Вишняке это было проще простого. Город богдановистов был такой же жизнерадостный, как сам Аркадий. Каждую ночь здесь устраивались гуляния. Надя и Арт часто в них участвовали. Надя любила прогуливаться вдоль перил самой высокой террасы, чувствуя, что Аркадий тоже где-то там, будто он каким-то образом сумел выжить. Но в эту ночь, празднуя свой успех в работе, она чувствовала его присутствие как никогда сильно. Держа Арта за руку, она смотрела вниз на заросшие нижние террасы с их грядками, садами, бассейнами, спортивными площадками, рядами деревьев, аккуратными площадями, окруженными кафе, барами, танцполами, где музыканты бились за звуковое пространство, окруженные толпой, некоторые танцевали, но куда больше людей просто совершало ночной променад, как и сама Надя. И все это происходило все еще под куполом, который они надеялись когда-нибудь убрать. Пока же здесь было тепло, и молодые местные уроженцы ходили в диковинных нарядах, включавших панталоны, головные уборы, пояса, жилеты, ожерелья, что напомнило Наде видеозапись — прием Ниргала и Майи в Тринидаде. Было ли это совпадением, или среди молодежи появлялась какая-то межпланетная субкультура? А если так, то не выходило ли, что их Койот, тринидадец по происхождению, незаметно для всех завоевал обе планеты? Или, может быть, ее Аркадий, посмертно? Аркадий и Койот — короли культуры. Эта мысль вызвала у нее ухмылку, и она отпила из чашки Арта заварной каваявы, лучшего напитка в этом холодном городе, и посмотрела на молодых людей, передвигающихся, как ангелы, вечно танцующих, проплывающих под изящными арками от террасы к террасе.

— Замечательный городок, — проговорил Арт.

Пройдя дальше, они увидели старую фотографию Аркадия, висевшую в рамке над стеной возле двери. Надя, остановившись, вцепилась Арту в руку:

— Это он! Он в точности такой, как на этом фото!

Фотограф запечатлел его говорящим с кем-то. Аркадий стоял у стены купола с внутренней его стороны и размахивал руками. Его вьющиеся волосы и борода смешались с ландшафтом, имевшим точно такой же цвет, что и его непослушные кудри. Казалось, что лицо исходит прямо из склона, а голубые глаза сверкают среди торжества красного цвета.

— Никогда не видела, чтобы фото так точно передавало то, каким он был. Если он видел, что на него направлена камера, ему это не нравилось, и картинка получалась неправильной.

Она пристально разглядывала фотографию, взволнованная, со странной радостью — она встретила его, словно живого! Будто случайно наткнулась на кого-то, кого не видела много лет.

— У тебя есть с ним что-то общее, я думаю. Но ты более спокоен.

— Кажется, трудно быть более расслабленным, чем он здесь, — ответил Арт, внимательно глядя на фото.

Надя улыбнулась.

— Для него это было легко. Он всегда был уверен в своей правоте.

— И никому из нас это еще не мешало.

Она улыбнулась.

— Ты такой же веселый, как он.

— А почему бы и нет?

Они двинулись дальше. Надя все думала о своем старом друге, мысленно видя перед собой его изображение. У нее все еще сохранилось много воспоминаний. Но чувства, связанные с воспоминаниями, гасли, боль притуплялась — словно фиксирующее их вещество вытекло, а все те раны стали просто узорами на теле. И казались такими несвойственными нынешнему времени, в котором она чувствовала руку Арта, и все было настоящим, подвижным, постоянно изменялось и переполнялось жизнью. Здесь могло произойти все что угодно. Здесь можно было почувствовать все что угодно.

— Вернемся в наш номер?

Четверка путешественников, наконец, вернулась на Землю, спустившись по проводу в Шеффилд. Ниргал, Майя и Мишель отправились по своим делам, но Сакс прилетел на юг и присоединился к Наде и Арту, чем доставил ей крайнее удовольствие. Ей все чаще казалось, что, куда бы Сакс ни отправился, это место становилось основным местом действия.

Он выглядел так же, как перед отбытием на Землю, а то и более тихим и загадочным, чем прежде. Он заявил, что хотел бы взглянуть на лаборатории. Они отвели его туда.

— Любопытно, да, — проговорил он. А спустя какое-то время добавил: — Но мне интересно, что еще мы могли бы сделать?

— Для терраформирования? — спросил Арт.

— Ну…

«Чтобы сделать приятно Энн», — подумала Надя. Вот что он имел в виду. Она обняла его, отчего он несколько удивился, а потом положила руку на его костлявое плечо и не убирала, пока они разговаривали. Как здорово было снова видеть его перед собой, во плоти! И когда она так полюбила Сакса Расселла? Когда стала так сильно на него полагаться?

Арт тоже понял, что тот имел в виду.

— Ты и так немало сделал, разве нет? — заметил он. — Я хочу сказать, ты уже свернул все чудовищные проекты наднационалов, верно? Водородные бомбы под вечномерзлым грунтом, солетты и орбитальные зеркала, шаттлы с азотом с Титана…

— Шаттлы еще в пути, — ответил Сакс. — Я даже не знаю, как нам их остановить. Наверное, их нужно сбить. Но азот мы всегда сможем использовать. Не знаю, буду ли я рад, если их остановить.

— А Энн? — спросила Надя. — Чего бы хотела Энн?

Сакс сощурился. Когда он морщился, выражение его лица становилось точь-в-точь как у старой крысы.

— Чего бы вы оба хотели? — перефразировал вопрос Арт.

— Трудно сказать… — И его лицо исказилось в гримасу неопределенности, нерешительности, двойственности.

— Ты хочешь, чтобы осталась дикая природа, — предположил Арт.

— Природа, да, это мысль. Или этическая позиция. Только она не может быть везде, идея не в этом. Но… — Сакс махнул рукой и погрузился в собственные размышления. Впервые за сотню лет Надя понимала его, она чувствовала, что Сакс не знает, что ему делать. Он пытался решить проблему, сидя перед экраном и вводя команды в компьютер. Он словно и забыл, что он здесь был не один.

Надя сжала Арту руку. Он отпустил ее, а потом нежно взялся за ее мизинец. Тот уже вырос почти на три четверти, но ближе к завершению его скорость замедлялась. Уже вырастал ноготь, а на подушечке проявлялись тонкие узоры. Когда его сжимали, возникало приятное ощущение. Она на миг встретилась с Артом глазами, отвела взгляд вниз. Он сжал всю ее кисть, прежде чем отпустить. Спустя некоторое время, когда стало ясно, что Сакс полностью отвлекся и теперь долго не выйдет из своего мирка, они тихонько ушли в свой номер, где их ждала кровать.


Они работали целыми днями, а по вечерам выходили гулять. Сакс часто моргал, как в годы своей бытности «лабораторной крысой», и беспокоился из-за отсутствия вестей от Энн. Надя и Арт успокаивали его, как могли, но от этого было мало толку. Вечерами же они выходили на улицу и присоединялись к гуляющим. В городе был парк, где собирались родители с детьми, и люди проходили мимо него, будто мимо клетки зоопарка, где играли детеныши приматов. Сакс проводил в этом парке часы напролет, общаясь с детьми и родителями, а потом уходил на танцпол и танцевал там в одиночестве. Арт и Надя держались за руки. Ее палец уже окреп. Он вырос почти полностью, а учитывая, что он все равно был мизинцем, то выглядел нормальным. И, лишь если поднести его к мизинцу другой руки, была заметна разница. Арт иногда нежно его покусывал, когда они занимались любовью, и ощущение этого сводило ее с ума.

— Ты лучше никому не говори, что это так на тебя действует, — пробормотал однажды он. — А то случится страшное: люди будут отрубать себе части тела, чтобы потом их отрастить и стать более чувствительными.

— Вот извращенцы.

— Ну ты знаешь, какие бывают люди. Чего только не сделают ради острых ощущений.

— Не надо мне этого рассказывать.

— Как скажешь.


Но потом настало время возвращаться к работе в совете. Сакс улетел то ли искать Энн, то ли прятаться от нее — Надя и Арт не знали. Сами же они вернулись в Шеффилд, где Надя снова погрузилась в водоворот получасовых встреч, решая банальные вопросы. Впрочем, были среди них и важные. Китайцы просили разрешение на установку нового лифта в районе Скиапарелли, и это был лишь один из многих вопросов, касающихся иммиграции. В заключенном в Берне соглашении между ООН и Марсом было четко прописано, что Марс обязуется каждый год принимать не менее десяти процентов от своей численности населения, — с надеждой, что они будут принимать и больше, столько, сколько можно, до тех пор пока будут соблюдаться гипермальтузианские условия. Это в своем очень воодушевленном (и, по мнению Нади, нереалистичном) выступлении пообещал им Ниргал, заявив, что Марс придет на помощь и спасет землю от перенаселения, подарив свободные земли. Но сколько человек Марс мог выдержать, если они даже не способны создать растительный грунт? Какая у него вместимость?

Этого никто не знал, этого нельзя было как следует подсчитать. Так, оценки вместимости Марса расходились — от ста миллионов до двухсот триллионов человек, и даже серьезные, обоснованные расчеты давалиразные результаты от двух до тридцати миллиардов. На самом же деле вместимость была весьма размытым понятием, обусловленным множеством искусственно созданных сложностей, таких как биохимия почв, экология, человеческая культура. Так что сказать, столько людей могло поместиться на Марсе, было практически невозможно. Население Земли тем временем перевалило за пятнадцать миллиардов, а Марс, почти с такой же площадью поверхности, имел в тысячу раз меньшее население — как раз около пятнадцати миллионов. Неравенство было очевидным. И с этим нужно было что-то делать.

Одним из путей решения проблемы было массовое перемещение людей с Земли, но его скорость ограничивалась возможностями транспортной системы и способностью Марса принять иммигрантов. Теперь же Китай и сама ООН предлагали начать интенсивную иммиграцию с усиления мощи транспортной системы. Еще один космический лифт на Марс должен был стать первым шагом в этом многоэтапном проекте.

На Марсе этот план воспринимался по большей части негативно. Красные, разумеется, противились дальнейшей иммиграции, хотя и понимали, что без нее не обойтись. Поэтому они препятствовали развитию транспортной системы — лишь затем, чтобы по возможности замедлить этот процесс. Такая позиция вполне соответствовала их общей философии и в целом была Наде понятна. Позиция «Свободного Марса», хоть и имела больший вес, однако оказалась не столь четкой. Именно Ниргал, выходец из этой партии, призвал землян перебрасывать столько людей, сколько они смогут. Хотя «Свободный Марс» на протяжении всей своей истории был противником тесных отношений с Землей и принимал так называемую стратегию виляния хвостом. Но нынешнее руководство партии, судя по всему, эту позицию не поддерживало. Причем в центре этого нового руководства находилась Джеки. Как припоминала Надя, эта группа еще со времен конституционного конгресса склонялась к более изоляционистской позиции, постоянно настаивая на укреплении независимости от Земли. С другой стороны, они тайком заключали сделки с рядом земных государств. То есть «Свободный Марс» занимал неопределенную, двойственную позицию, очевидно, направленную на увеличение своего влияния на марсианской политической арене.

Но если не принимать в расчет «Свободный Марс», то выходило, что изоляционистские настроения были распространены не только среди Красных, но и среди других групп — анархистов, некоторых богдановистов, «Первых на Марсе», в матриархате Дорсы Бревиа. В этом вопросе все они склонялись на сторону Красных, приводя свои аргументы: что останется от Марса, если сюда хлынут миллионы землян, — не от природы, а от марсианской культуры, которая развивалась на протяжении всех этих М-лет? Не поглотит ли ее этот новый приток, который может быстро обогнать местное население по численности? Уровень рождаемости сейчас везде падал, бездетные и однодетные семьи на Марсе были распространены так же, как и на Земле, поэтому существенного увеличения численности местного населения не предвиделось. Их быстро бы превзошли числом.

Джеки протестовала, по крайней мере на публике, и женщины Дорсы Бревиа вместе со многими другими были с ней солидарны. Ниргал, недавно вернувшийся с Земли, похоже, имел на них не много влияния. И Надя, видя смысл в доводах своих оппонентов, также принимала в расчет ситуацию на Земле и понимала, что те, кто думает, будто Марс можно вот так ото всех закрыть, попросту оторваны от реальности. Пусть Марс не мог спасти Землю, как заявил Ниргал, когда был на Земле, но соглашение с ООН было заключено и ратифицировано, поэтому они были обязаны принять хотя бы столько землян, сколько предусматривалось. Таким образом, если они собирались выполнить обязательства и поддержать соглашение, мост между планетами следовало расширить. Если же они отказались бы от исполнения договора, то, по мнению Нади, могло случиться все что угодно.

Поэтому, когда обсуждалось, стоит ли давать согласие на строительство второго лифта, Надя выступала за то, чтобы давать. Это повысило бы пропускную способность транспортной системы, как они пообещали, пусть и косвенно. К тому же это снизило бы нагрузку на города Фарсиды и всей этой части Марса в целом. Карты плотности населения показывали, что гора Павлина была будто центром мишени, от которой люди разъезжались лучеобразно, расселяясь так близко от нее, как им было удобно. А провод в другой части планеты поможет несколько уравновесить ситуацию.

Но для противников строительства провода это выглядело сомнительным преимуществом. Они хотели, чтобы население было сгруппированным, сдержанным, заторможенным. Договор для них ничего не значил. Так что когда пришло время голосования в совете, результаты которого, впрочем, имели лишь рекомендательный характер для парламента, заодно с Надей проголосовал один Зейк. На данный момент это стало крупнейшей победой Джеки, которая вступила во временный союз с Иришкой и остальными членами природоохранного суда, слывшими принципиальными противниками любых форм ускоренного развития.

Домой Надя в тот день вернулась расстроенная и обеспокоенная.

— Мы обещали Земле, что примем кучу иммигрантов, а теперь сами разводим мосты. Хорошим это не обернется.

Арт кивнул.

— Ничего, что-нибудь придумаем.

Надя шумно и с раздражением выдохнула.

— Придумаем… Да ничего мы тут не придумаем! Это не тот случай, когда нужно придумывать. Мы будем торговаться, спорить, препираться, трепать языком, — она глубоко вздохнула. — И так будет продолжаться снова и снова. Я думала, Ниргал нам поможет, но пока от него никакой поддержки.

— У него нет места в совете, — сказал Арт.

— А могло быть, если бы он захотел.

— И то верно.

Надя на минуту задумалась. И чем дольше думала, тем сильнее ухудшалось ее настроение.

— Я пробыла в должности всего десять месяцев. И еще два с половиной М-года осталось.

— Знаю.

— Эти М-годы чертовски долго тянутся.

— Да. Зато месяцы короткие.

Она фыркнула в ответ и выглянула в окно своей квартиры, откуда открывалась кальдера горы Павлина.

— Беда в том, что работа уже не та, что раньше. Ну, например, если мы будем разъезжать и участвовать во всяких проектах, это все равно будет не то. Я хочу сказать, я больше не смогу заниматься работой по-настоящему. Помню, когда я была молода, в Сибири, работа действительно была работой.

— Может, ты ее немного идеализируешь?

— Да, наверное, но, даже если взять Марс, я помню, как строила Андерхилл. Тогда было по-настоящему весело. А однажды, когда мы ехали на северный полюс, мы установили галерею в вечномерзлой породе… — Она вздохнула. — Что бы я только не отдала ради того, чтоб снова так поработать.

— Но у нас и сейчас много строек, — заметил Арт.

— И там все делают роботы.

— Может, тебе стоит вернуться к чему-то более человеческому. Построить что-нибудь самой. Дом в какой-нибудь глуши. Или жилой комплекс. А может, возвести какой-нибудь новый портовый город, построенный вручную для испытания новых методов, конструкций, да чего угодно. Это увеличило бы время строительства, так что МПС наверняка одобрит идею.

— Может быть. Ты хочешь сказать, после того, как мой срок закончится.

— А то и раньше. В перерывах, как в этих поездках. Пусть они заменяют тебе строительство, хотя это и другое. Это создание чего-то настоящего. Тебе нужно попробовать начать, а потом возвращаться к этому между другими делами.

— Конфликт интересов.

— Нет, если это проект общественных работ. Как насчет предложения построить мировую столицу на уровне моря?

— Хм-м, — проговорила Надя. Она открыла карту, и они принялись размышлять над ней. В районе нулевой долготы южное побережье Северного моря изгибалось, образуя небольшой круглый полуостров, омываемый кратеровым заливом. Это место находилось примерно посередине между Фарсидой и Элизием.

— Нам нужно съездить посмотреть на это место.

— Да. А пока идем в кровать. Поговорим об этом позже. Сейчас у меня есть другая идея.

* * *
Спустя несколько месяцев, когда они возвращались в Шеффилд из Брэдбери-Пойнта, Надя вспомнила тот разговор с Артом. Она попросила пилота сесть на маленькой станции, что находилась на склоне кратера Zm, более известного, как Зум, севернее кратера Склодовской. Когда они опустились на полосу, то увидели просторную бухту на востоке, которая сейчас была затянута льдом. За ней простиралась изрезанная гористая долина Мамерс и столовые горы Дейтеронил. Залив вреза́лся в Большой Уступ, который в этом месте был довольно пологим. Нулевая долгота. Сорок шестая северная широта. Далекий север, зато северные зимы здесь были куда мягче, чем на юге. Отсюда вдаль от береговой линии простиралось ледяное море. Круглый полуостров, окружавший Зум, был высоким и гладким. На небольшой станции, располагавшейся на его берегу, жило около пятисот человек, которые вели строительство с помощью бульдозеров, кранов и экскаваторов. Надя и Арт вышли из самолета и, отпустив его с пилотом, заняли комнату в общежитии. Там они пробыли неделю, беседуя с местными жителями о планируемом новом поселении. Те слышали о предложении построить здесь, в бухте, новую столицу, и некоторым идея нравилась, другим — нет. Они намеревались назвать город Гринвичем из-за долготы, где он находился, но они услышали, что британцы произносят это название не как «грин-вич», а «грэнич», и это им нравилось меньше.

— Может, назовем его просто Лондоном, — говорили они. — Надо еще подумать. Саму-то бухту долгое время называли бухтой Чалмерса.

— Правда? — изумилась Надя и не сдержала смеха. — Как удачно.

Это место ей уже нравилось: гладкое, конусовидное подножие Зума, изгиб большой бухты, красная скала над белым льдом и когда-нибудь — предположительно — голубым морем. Пока они были на станции, облака непрерывно проплывали под западным ветром, бросая тени и на землю, и на лед; то кучевые, пухлые и белые, похожие на галеоны, то прокручивающиеся «елочкой», подчеркивая темный купол неба и контуры извилистых скал. Здесь мог вырасти привлекательный городок, огибающий бухту на манер Сан-Франциско или Сиднея, такой же красивый, но маленький, с богдановистской архитектурой и построенный вручную. Ну, не полностью вручную, конечно. Но они могли спроектировать его в человеческом масштабе. И работа над ним была настоящим искусством. Когда они прогуливались с Артом вдоль береговой линии ледяной бухты, Надя сквозь маску с углекислым газом рассказывала об этих идеях, наблюдая за парадом облаков, скачущих на ветру.

— Конечно, — согласился Арт. — Здесь это получится. Тут в любом случае будет город, вот что важно. Это одна из самых удобных бухт в этой части побережья, ей просто суждено стать гаванью. Так что будет не такая столица, которая находится черт-те где, как Канберра, Бразилиа или Вашингтон. Она будет играть важную роль еще и как портовый город.

— Точно. Здесь будет здорово! — Надя шла и радовалась этим мыслям, чувствуя себя так хорошо, как не чувствовала уже многие месяцы. Учредить столицу не в Шеффилде, а где-нибудь в другом месте хотели многие: эту идею поддерживали почти все партии. Эту бухту ранее предлагали сделать местопребыванием сабисийцев, поэтому получалось, что нужно было лишь поддержать уже существующую идею, а не продвигать в массы новую. Тогда ее поддержат. Причем, поскольку это проект общественных работ, она сможет принимать в строительстве полноценное участие. В рамках экономики дарения. Может быть, ей даже удастся повлиять на эти планы. И чем больше она над этим размышляла, тем ей сильнее нравилась вся затея.

Оказалось, что они уже далеко прошли вдоль берега и повернули обратно к поселению. Облака плыли над ними, подгоняемые сильным ветром. Изгиб красной земли соединялся с морем. А под самыми облаками с шумом пролетел неровный клин гусей, устремившихся на север.


Через несколько часов, когда они возвращались в Шеффилд, Арт взял ее руку и, осмотрев новый палец, медленно произнес:

— Знаешь, построить семью — это тоже своего рода строительство вручную, самое настоящее.

— Что?

— И воспроизводство сейчас тоже далеко шагнуло.

— Что?

— Я говорю, пока ты жива, ты так или иначе можешь иметь детей.

— Что?!

— По крайней мере, так говорят. Нужно только захотеть.

— Нет.

— Так говорят.

— Нет.

— Это хорошая мысль.

— Нет.

— Просто, понимаешь, даже строительство… нет, это здорово, но прокладывать водопроводы ты можешь всегда. Прокладывать водопроводы, забивать гвозди, управлять бульдозером — это все довольно интересно, наверное, но все же. У нас много свободного времени. И единственной работой, которая будет оставаться интересной долгое время, будет воспитание ребенка, тебе так не кажется?

— Нет, не кажется!

— Но ведь у тебя никогда не было ребенка?

— Нет.

— Вот видишь.

— О Боже…

Ее фантомный палец снова начало покалывать. Только теперь он был на месте.

Часть VIII. Зеленое и белое

Представители правительства прибыли в городок Сячжа, Гуанчжоу, и сказали:

— Ради блага Китая необходимо, чтобы вы восстановили эту деревню на Лунном плато на Марсе. Вы отправитесь туда вместе, всей деревней. Ваши семьи, друзья и соседи полетят с вами. Все десять тысяч человек. Через десять лет вы сможете вернуться, если захотите, и вместо вас в новую Сячжу отправят других людей. Но мы думаем, вам там понравится. Это место находится в нескольких километрах к северу от портового городка Нилокерас, у дельты реки Моми. В том регионе уже появились китайские деревни, а во всех крупных городах есть китайские районы. И там много гектаров незанятой земли. В путь сможете отправиться через месяц: поездом до Гонконга, паромом до Манилы, а потом на орбиту космическим лифтом. За шесть месяцев проедете расстояние между Землей и Марсом, спуститесь там на горе Павлина и уедете поездом на Лунное плато. Что скажете? Давайте проведем анонимное голосование и приступим к делу как следует.

Позднее какой-то городской чиновник позвонил в офис «Праксиса» в Гонконге и рассказал оператору о случившемся. Гонконгский филиал корпорации передал информацию группе демографических исследований «Праксиса» в Коста-Рике. Там специалист-планировщик по имени Эми добавила сообщение к длинному списку ему подобных и провела все утро в размышлениях. А после обеда позвонила почетному председателю «Праксиса» Уильяму Форту, который занимался серфингом на новом рифе в Сальвадоре, и описала ему ситуацию.

— Голубая планета переполнена, — сказал он, — а красная пустует. Поэтому тут не обойтись без проблем. Так давайте о них поговорим.

Группа демографов и часть стратегической команды «Праксиса», включая многих из «восемнадцати бессмертных», собрались в серферском лагере Форта. Демографы изложили обстановку.

— Теперь все проходят антивозрастную терапию, — сказала Эми. — Мы вступили в полноценную гипермальтузианскую эпоху.

Ситуация сложилась такая, как при демографическом взрыве. Эмиграция на Марс, естественно, часто рассматривалась земными специалистами как один из путей решения проблемы. После создания океана площадь суши на Марсе была лишь немного меньше, чем на Земле, тогда как людей там проживало очень мало. Перенаселенные страны, как указала Эми, уже переправляли туда как можно больше людей. Зачастую эмигрантами становились представители этнических или религиозных меньшинств, недовольные ограниченностью автономий в их странах и готовые с удовольствием их покинуть. В Индии кабины лифта, провод которого тянулся от атолла Сувадива на юге Мальдивского архипелага, постоянно были заполнены эмигрантами. Непрерывный поток сикхов, кашмирцев, мусульман и индусов поднимался в космос и отправлялся на Марс. Были здесь и зулусы из ЮАР, палестинцы из Израиля, курды из Турции, индейцы из США.

— В этом отношении, — заметила Эми, — Марс становится новой Америкой.

— Но похож на старую, — добавила женщина по имени Элизабет, — где уже приходится тесниться местному населению. Задумайтесь о цифрах. Если кабины лифтов на Земле ежедневно заполняются до отказа, то получается сто человек в каждой. Значит, в день поднимается две тысячи четыреста, столько же пересаживаются на конечной станции каждого лифта в шаттлы. Лифтов всего десять, значит, получается двадцать четыре тысячи человек в день. Отсюда в год выходит восемь миллионов семьсот шестьдесят тысяч человек.

— Считай, десять миллионов в год, — сказала Эми. — Это много, но при такой скорости потребуется сто лет, чтобы переправить хоть один миллиард из шестнадцати, живущих на Земле. Что, между прочим, не сыграет особой роли. То есть это все не имеет смысла! Никакое существенное перемещение невозможно. Мы никак не сможем отправить на Марс какую-либо значительную долю населения Земли. Нам стоит сосредоточиться на том, чтобы решить проблемы Земли здесь. Присутствие Марса может помочь лишь в психологическом плане. По сути же, мы предоставлены сами себе.

— А это и не должно иметь смысл, — заявил Уильям Форт.

— Верно, — согласилась Элизабет. — Правительства многих стран стараются отправлять людей независимо от того, есть в этом смысл или нет. Китай, Индия, Индонезия, Бразилия — они все этим занимаются, и если они сохранят объем эмиграции на максимуме, то население Марса удвоится примерно через два года. То есть на Земле не изменится ничего, но Марс переполнится.

Один из бессмертных напомнил, что примерно такая же волна эмиграции послужила одной из причин первой Марсианской революции.

— А что насчет договора между Землей и Марсом? — спросил кто-то. — Мне казалось, он как раз запрещает такие крупные наплывы людей.

— Запрещает, — ответила Элизабет. — По нему можно отправлять не более десяти процентов населения Марса в течение земного года. Но там также прописано, что Марсу надлежит принимать больше, если есть такая возможность.

— И вообще, — сказала Эми, — разве договоры когда-нибудь останавливали правительства, если те хотели сделать что-то по-своему?

— Нам придется отправить их куда-то еще, — заключил Уильям Форт.

Остальные посмотрели на него.

— Куда? — спросила Эми.

Никто не ответил. Форт неопределенно махнул рукой.

— Нам стоит подумать куда, — хмуро сообщила Элизабет. — Китайцы и индусы считаются хорошими партнерами марсиан, но и они не особо уделяют внимание договору. Мне прислали аудиозапись, на которой индийские политики на встрече по этому вопросу говорят, что намерены переправить максимальное количество людей на Марс в ближайшие пару веков, а потом посмотреть, что из этого получится.

* * *
Пока лифтовая кабина опускалась, Марс, находившийся под ними, раздавался все больше. Наконец, они замедлили ход, над самым Шеффилдом, и все вдруг стало нормальным — марсианская гравитация вернулась на место, и кориолисовы силы больше не искажали их реальность. Они прибыли в Гнездо, они вернулись домой.

Друзья, репортеры, делегации, «Мангалавид»… В самом же Шеффилде люди спешили каждый по своим делам. Изредка Ниргала узнавали и радостно ему махали, иногда останавливались и пожимали руки или даже обнимали, спрашивали о поездке и о здоровье. «Мы рады, что вы вернулись!»

И все же в глазах большинства… болезни здесь были редки. Кое-кто даже отводил взгляд. Примитивное мышление: Ниргал вдруг увидел, что очень многие приравнивали омоложение к бессмертию. Они не желали думать иначе — они отводили взгляд.

Но он сам видел, что Саймон умер даже несмотря на то, что в его кости вживили костный мозг юного Ниргала. Еще недавно Ниргал чувствовал, будто его тело разваливается, ощущал боль в легких, в каждой своей клетке. Он знал, что смерть реальна. Они не обрели бессмертие, это и не было им суждено. Отсроченное старение, как говорил Сакс. А люди знали, что Ниргал недавно чуть было не умер, и испытывали отвращение. Они отворачивались, словно он был нечист. И это его злило.


Он сел на поезд до Каира и, пока тот ехал, смотрел на огромную наклонную пустыню западной Фарсиды, сухую и железистую, Ур[158] красного Марса. Это его земля. Он это чувствовал. И тело, и душа наполнялись теплом от этой мысли. Дом.

Но лица в поезде смотрели на него и отворачивались. Он был человеком, который не смог адаптироваться на Земле. Едва не убитый родной планетой. Он был словно альпийский цветок, неспособный выстоять в реальном мире, диковинка, для которой Земля была все равно что Венера. Все это он читал в их глазах. Вечное изгнание.

Такими уж были условия жизни на Марсе. Каждый пятисотый уроженец умирал, посетив Землю. Для марсианина это было самым опасным предприятием, какое он мог совершить, — даже опаснее падения с обрыва, полета во внешнюю область Солнечной системы или рождения ребенка. Как русская рулетка, где в одном патроннике был настоящий патрон.

А он избежал смерти. Не очень уверенно, но избежал. Он был жив, он вернулся домой! А эти лица в поезде — да что они знали? Они думали, что он был раздавлен Землей, но и считали, что он Ниргал-герой, не знавший поражений прежде, — они воспринимали его как персонаж истории, как образ. Они не знали о Саймоне, Джеки, Дао или Хироко. Они не знали ничего о нем. Ему сейчас было двадцать М-лет, он был мужчиной среднего возраста, который перенес все, что мог перенести любой другой, — смерть родителей, конец любви, предательство друзей, снова предательство друзей. Все это случалось с каждым. Но людям нужен был другой Ниргал.

Обогнув извилистые стены размытых каньонов Лабиринта Ночи, поезд вскоре оказался на старой каирской станции. Ниргал вышел в шатровый городок и с любопытством осмотрелся вокруг. Оплот наднационалов, Ниргал никогда не бывал здесь прежде, поэтому теперь с интересом оглядывал старые небольшие строения. Корпус жизнеобеспечения, поврежденный Красной армией во время революции, все еще выделялся разрушенными черными стенами. Он шел к городскому управлению по широкому центральному бульвару.

И она была там — стояла в вестибюле здания муниципалитета, у окна с видом на U-образный Лабиринт Нила. Ниргал остановился, его дыхание участилось. Она его пока не замечала. Лицо ее округлилось, но сама она была такой же высокой и изящной, как всегда. На ней была зеленая шелковая блуза и юбка более темного оттенка из какой-то грубоватой ткани. Блестящая копна черных волос спадала на плечи. Он не мог отвести от нее взгляд.

А потом она увидела его — и еле заметно вздрогнула. По-видимому, видеосвязи оказалось недостаточно, чтобы передать, как сильно он пострадал от земной болезни. Она вытянула к нему руки и двинулась навстречу. Не опуская их, она мысленно производила расчеты и тщательно скрывала истинную реакцию перед камерами, что всюду ее преследовали. Но он любил ее за эти руки. Он ощутил, как к его лицу приливает тепло, а когда они поцеловались, щечка в щечку, как знакомые дипломаты, оно покрылось румянцем. Вблизи она также выглядела на пятнадцать М-лет, словно с нее только сошел невинный цвет юности. Теперь она выглядела даже красивее, чем в юности. Некоторые говорили, что она проходит антивозрастную терапию с десяти лет.

— Значит, это правда, — проговорила она. — Земля чуть тебя не убила.

— На самом деле это был вирус.

Она рассмеялась, но ее взгляд при этом оставался таким же оценивающим. Она взяла его за руку и подтянула к себе, будто он был слепым. Хотя он знал некоторых из присутствующих, она все равно всех ему представила — лишь затем, чтобы обозначить, как сильно изменился узкий партийный круг с тех пор, как он его покинул. Но, конечно, он не мог этого заметить от переполнявшей его радости, и тут ход встречи нарушил плач. Среди них был младенец.

— Ах, — спохватилась Джеки, сверившись с наручной консолью. — Ее пора кормить. Познакомься с моей дочкой.

Она подошла к женщине, держащей запеленатое дитя. Девочке с пухлыми щечками и более смуглой, чем Джеки, было несколько месяцев, все ее лицо исказилось от крика. Джеки взяла ее с рук женщины и унесла в смежную комнату.

Ниргал, оставшись стоять на месте, увидел у окна Тиу, Рейчел и Франца. Подошел к ним, указал глазами в сторону Джеки — те закатили глаза и пожали плечами.

— Джеки не говорит, кто отец, — тихо сообщила Рейчел.

Это была не редкость: многие матери в Дорсе Бревиа поступали таким же образом.

Женщина, которая до этого держала ребенка, вышла от Джеки и сказала, что та желает поговорить с Ниргалом. Он проследовал за ней в комнату.

Там было панорамное окно с видом на Лабиринт Нила. Джеки сидела рядом, кормила ребенка и смотрела вдаль. Ребенок был голоден: закрыв глаза, жадно сосал и попискивал. Крохотные кулачки рефлекторно сжимались, будто пытаясь уцепиться за ветку или шерсть. И здесь, в этой хватке, будто заключалась вся человеческая культура.

Джеки раздавала указания помощникам — одновременно и присутствующим в комнате, и по видеосвязи.

— Не важно, что там скажут в Берне, нам нужно быть достаточно гибкими, чтобы заморозить любые квоты, если понадобится. Индии и Китаю придется просто с этим смириться.

Для Ниргала кое-что начало проясняться. Джеки состояла в исполнительном совете, но тот не имел большой власти. Также она была одним из лидеров «Свободного Марса», и, хотя партия, вероятно, имела меньшее влияние на планете, где каждый купол управлялся сам по себе, по вопросам отношений Земли и Марса она могла быть определяющей силой. Даже если она лишь координировала политические вопросы, то должна была получить всю власть, какая была доступна координатору, а это было весомо — сам Ниргал никогда не имел больше. Во многих случаях такая координация могла быть равна определению внешней политики Марса, так как все местные правительства занимались лишь своими вопросами, а в мировом парламенте все сильнее преобладало сверхбольшинство «Свободного Марса». И, конечно, было мнение, что отношения Земли и Марса способны пересилить все остальное. Так что Джеки, может быть, была на пути к обретению межпланетной власти…

Внимание Ниргала вернулось к ребенку на ее груди. Принцессе Марса.

— Садись, — пригласила Джеки, головой указывая на скамью рядом с собой. — Ты выглядишь уставшим.

— Вовсе нет, — ответил Ниргал, но все равно сел. Джеки подняла взгляд на одного из помощников и кивком дала знак выйти. Они остались в комнате вдвоем, третий — младенец.

— Для Китая и Индии это просто незанятая новая земля, — начала Джеки. — Это сразу становится понятно, если их послушать. Они прикидываются чертовски дружелюбными.

— Может, они такие же, как мы, — сказал Ниргал. Джеки улыбнулась, но он продолжил: — Мы помогли им освободиться от наднационалов. Но они не могут думать о том, чтобы перебросить сюда свое избыточное население. Их слишком много, чтобы решить проблему эмиграцией.

— Пусть даже и так, зато они могут об этом мечтать. А с космическими лифтами могут наладить непрерывный поток своих людей. И мы в нем захлебнемся быстрее, чем ты думаешь.

Ниргал покачал головой.

— Их никогда не будет настолько много.

— Откуда ты знаешь? Ты же больше нигде не был.

— Миллиард — это много, Джеки. Слишком много, чтобы мы смогли его как следует представить. А на Земле живет семнадцать миллиардов. Они не могут переправить сюда какую-либо существенную долю от этого числа, у них нет столько шаттлов.

— Но они все равно могут попытаться. Китайцы заселили Тибет до отказа, и это ничуть не улучшило ситуацию. Но они все равно продолжают это делать.

Ниргал пожал плечами.

— Тибет у них рядом. А мы так и будем с ними на расстоянии.

— Это верно, — с раздражением ответила Джеки, — но это будет не так просто, когда у нас не останется этого «мы». А если они окажутся в Жемчужном заливе и заключат сделку с арабами, кто их тогда остановит?

— Природоохранные суды?

Джеки фыркнула, и ребенок отстранился и захныкал. Она переместила его к другой груди, на которой виднелся изгиб синеватой вены.

— Антар считает, что они долго не протянут. Мы тут с ними воевали, пока тебя не было, и в итоге дали им возможность выносить решения, но они не показали ни разума, ни зубов. А поскольку все, что ни делается, хоть как-нибудь влияет на окружающую среду, они, по идее, должны судить все и вся. Но в низменных регионах сейчас вовсю убирают купола, и никто из них — а таковых там сотни — не обращается в суд за разрешением и не спрашивает, что делать, когда их город становится частью этой окружающей среды. А зачем? Ведь сейчас все стали экопоэтами. Нет, судебная система здесь работать не будет.

— Ты не можешь знать наверняка, — ответил Ниргал. — Так что, значит, Антар отец?

Джеки пожала плечами.

Отцом мог быть кто угодно — Антар, Дао, сам Ниргал, даже Джон Бун, черт возьми, если в хранилище еще остался образец его семени. Это было бы в духе Джеки — только тогда она всем бы об этом рассказала. Она придвинула головку младенца поближе к себе.

— Неужели ты правда думаешь, что растить ребенка без отца — это нормально?

— А ты разве рос по-другому? Да и у меня не было матери. У нас у всех был один родитель.

— И разве это хорошо?

— Кто знает?

Джеки смотрела так, что Ниргал не мог прочитать ее взгляд, а рот был слегка сжат то ли от обиды, то ли с пренебрежением — сказать наверняка невозможно. Она знала, кем были оба ее родителя, но рядом был лишь один — хотя теперь и Касэя с ней не было. Убит в Шеффилде, отчасти в результате жесткого ответа на наступление Красных, который сама Джеки так поддерживала.

— Ты не знал о Койоте до тех пор, пока тебе не исполнилось шесть или семь, правильно? — спросила она.

— Все так, но это неправильно.

— Что?

— Да вообще неправильно. — Он посмотрел ей в глаза.

Но она отвернулась, опустив взгляд на ребенка.

— Но уж лучше, чем когда твои родители рвут друг друга в клочья у тебя на глазах.

— Вот чем бы ты занималась с отцом?

— Кто знает?

— Тогда так будет безопаснее.

— Наверное. И вообще так поступают многие женщины.

— В Дорсе Бревиа.

— Да и везде. Биологическое родство — это не слишком уж марсианское понятие, разве нет?

— Не знаю, — Ниргал задумался. — На самом деле я повидал много семей в каньонах. В этом отношении мы происходим из нетрадиционной группы.

— И не только в этом.

Ребенок закончил пить молоко, и Джеки убрала грудь в лифчик и спустила майку.

— Мари, — позвала она, и в комнату вошла помощница. — Кажется, ее надо перепеленать. — Она передала младенца женщине, и та вышла, не проронив ни слова.

— У тебя теперь и прислуга есть? — спросил Ниргал.

Рот Джеки снова сжался, и она позвала:

— Мэм?

Вошла другая женщина, и Джеки сказала:

— Мэм, мы должны встретиться с людьми из природоохранного суда по поводу запроса Китая. Может быть, мы сможем использовать его как рычаг, чтобы заставить их пересмотреть вопрос распределения воды в Каире.

Мэм кивнула и вышла из комнаты.

— Это ты только что решила? — спросил Ниргал.

Джеки не ответила, махнув на него рукой.

— Я рада, что ты вернулся, Ниргал, но постарайся поскорее наверстать упущенное, хорошо?


Наверстать упущенное. «Свободный Марс» теперь был политической партией, крупнейшей на планете. Но так было не всегда: вначале он был скорее сообществом друзей или частью подполья, живущего в «полусвете». В основном оно состояло из бывших студентов университета Сабиси или, позднее, членов очень зыбкого объединения крытых каньонов, городских тайных кружков и так далее. Своего рода обобщающее название для сочувствующих подполью, но не последователей какого бы то ни было определенного политического движения или философии. На самом деле их название было просто обрывком фразы: «…свободный Марс».

Во многом она была детищем Ниргала. Добиться самостоятельности желали многие уроженцы, тогда как различные партии иссеев, основанные на соображениях тех или иных ранних поселенцев, эту идею не поддерживали — они хотели чего-то нового. А Ниргал путешествовал по планете, встречая людей, которые устраивали встречи и обсуждения, и это продолжалось так долго, что люди захотели, чтобы у этого появилось название. Люди вообще любили названия.

И вот, «Свободный Марс». Во время революции это стало объединяющим лозунгом для уроженцев, выделяющихся из общества как стихийный феномен, и его членами провозглашало себя гораздо больше человек, чем кто-либо мог представить. Миллионы. Большинство уроженцев. По сути, это предопределило революцию и стало основным залогом ее успеха. «Свободный Марс» как повеление, как призыв к действию. И они это сделали.

Но затем Ниргал улетел на Землю, чтобы изложить свои доводы там. И пока его не было, во время конституционного конгресса, движение «Свободный Марс» превратилось в организацию. Это было хорошо — как нормальное развитие событий, как необходимая часть становления их независимости. Никто на это не жаловался, не причитал о былом, не предавался ностальгии о героическом времени, в котором на самом деле не было ничего героического — или которое было настолько же героическим, насколько и гнетущим, тревожным, опасным и полным лишений. Нет, Ниргал не испытывал ностальгии — смысл жизни заключался не в прошлом, а в настоящем, не в сопротивлении, а в выражении. Нет, он не хотел, чтобы все стало, как было раньше. Он был рад, что они сами стали (по крайней мере, отчасти) властителями своей судьбы. В этом не состояло проблемы. Не заботил его и поразительный рост числа сторонников партии. Казалось, они выходили на уровень сверхбольшинства: в исполнительном совете трое из семи членов принадлежали к руководству «Свободного Марса», и бо́льшую часть остальных мировых должностей занимали другие ее члены. К партии примыкала добрая часть новых эмигрантов, равно как и старых, а также уроженцев, которые до революции поддерживали другие силы, и, наконец, люди, ранее бывшие сторонниками режима ВП ООН, а теперь искавшие новую силу, к которой можно присоединиться. В итоге, теперь это была огромная группа. И в первые годы нового социально-экономического порядка такое сосредоточение политической силы, мнений и убеждений, несомненно, имело ряд преимуществ. Они могли добиваться своего.

Но Ниргал не был уверен, хотел ли он быть частью этого.


Однажды подойдя к городской стене и выглянув за пределы купола, он увидел группу людей, стоящих на стартовой платформе на краю обрыва к западу от города. У них было множество одиночных летательных аппаратов — планеров и ультралитов, которые запускались, как из рогатки, и взлетали в теплых восходящих потоках, а также менее габаритных дельтапланов и других — новых, одноместных, похожих на планеры, присоединенные к днищу небольших аэростатов. Длина этих аппаратов лишь немного превосходила рост людей, которые подвешивались за петли или усаживались на сиденья под крыльями планеров. Они явно были изготовлены из сверхлегких материалов, некоторые даже просвечивались или были почти невидимы, из-за чего, когда они оказывались в небе, казалось, будто люди в лежачем или сидячем положении парили сами по себе. Другие планеры были окрашены и оставались заметны даже на расстоянии нескольких километров в виде зеленых или синих контуров в небе. К коротким крыльям крепились небольшие ультралитовые двигатели, которые позволяли пилотам менять направление и высоту — в этом смысле аппараты походили на самолеты, но с аэростатами, благодаря которым становились более безопасными и подвижными. Пилоты могли сажать их где угодно, и разбить их, казалось, было просто невозможно.

Дельтапланы, напротив, выглядели опаснее, чем когда-либо. Летавшие на них были самыми искушенными из всех, кто поднимался в воздух. Ниргал увидел это, когда подошел ближе: искатели острых ощущений сбегали с обрывов, крича по радиосвязи в адреналиновом возбуждении. Как-никак они падали с утесов, и неважно, какое у них было снаряжение, — тело все равно ощущало происходящее. Неудивительно, что они кричали как сумасшедшие!

Ниргал сел в метро и вышел на стартовой платформе, привлеченный этим удивительным зрелищем. Столько людей, вольно парящих в небе… Конечно, его узнали и стали пожимать руки, а потом он принял приглашение группы планеристов подняться и узнать, каково это. Дельтапланеристы предложили научить его летать, но он усмехнулся и сказал, что для начала попробует небольшой планер-аэростат. Поблизости стоял один такой, двухместный, и женщина по имени Моника пригласила Ниргала, заправила бак двигателей и села рядом с ним. Они поднялись по пусковой мачте, откуда их вытолкнули в сильный послеполуденный ветер над городом, который с воздуха показался им крошечным, насыщенным зеленью куполом, гнездившимся на краю последней на северо-западе сети каньонов, избороздивших склон Фарсиды.

Полет над Лабиринтом Ночи! Ветер голосил вокруг туго натянутого прозрачного материала их аэростата, их трясло из стороны в сторону, и весь планер горизонтально вращался, как казалось, бесконтрольно. Но затем Моника, рассмеявшись, занялась находившимися перед ней приборами, вскоре после чего они, кружа, двинулись на юг поперек лабиринта, пролетая каньон за каньоном. Затем оказались над хаосом Комптон и над развороченной землей Иллирийских Врат, откуда начиналось понижение к леднику Маринер.

— У этой штуки двигатели намного мощнее, чем от них требуется, — услышал он голос Моники в наушниках. — Можно броситься прямо на ветер, дующий со скоростью до двухсот пятидесяти километров в час, хотя ты вряд ли захочешь такое испытать. Можно также использовать двигатели для противодействия аэростату, чтобы посадить планер. Вот, попробуй. Этот рычаг отвечает за левый двигатель, этот — за правый, а вот стабилизаторы. Управлять двигателями — это раз плюнуть, а вот к стабилизатору надо немного привыкнуть.

Перед Ниргалом находилась вторая приборная доска. Он положил руки на рычаги и надавил. Планер повернул вправо, затем влево.

— Ух ты!

— Здесь электродистанционное управление, так что, если ты попытаешься нас убить, оно просто отменит команду.

— Сколько часов ты налетала, пока всему этому не научилась?

— А сам-то ты уже освоился, да? — Она рассмеялась. — Нет, на самом деле это требует часов сто или около того. Смотря что ты имеешь в виду под словом «научиться». Между сотней и тысячей часов существует плато смерти — после того, как люди расслабляются, но до того, как становятся реально хороши, с ними случаются неприятности. В основном это касается дельтапланеристов. А что до этих штук, то они ничем не отличаются от симуляторов, поэтому можно наработать часы там, а когда ты взлетишь по-настоящему, тебе включат электродистанционку, как будто ты не достиг необходимого времени налета официально.

— Как интересно!

И это действительно было интересно. Перекрещивающиеся размытые каньоны Лабиринта Ночи, тянувшиеся под ними огромной спутанной схемой… Подъемы и падения при резких порывах ветра… Громкие завывания за их частично закрытой гондолой…

— Как будто мы превращаемся в птицу!

— Именно!

Какая-то часть его понимала, что все будет хорошо. Сердце снова и снова наполнялась радостью.


После этого он проводил время в летном симуляторе и несколько раз в неделю встречался с Моникой или кем-то из ее друзей, чтобы сорваться с края утеса ради нового урока. Это было не очень сложно, и вскоре он почувствовал, что может летать сам. Но его просили проявить терпение. И он упорно продолжал учиться. Симуляторы были весьма похожи на реальный полет, и, если во время теста он выкидывал какую-нибудь глупость, сиденье очень реалистично кренилось и тряслось. Ему не раз рассказывали историю о человеке, который вывел своим ультралитом такую страшную спираль, что симулятор оторвался от крепления и разбил стеклянную стену, порезав несколько оказавшихся рядом человек и сломав руку самому пилоту.

Ниргал, как и большинство остальных, таких ошибок не допускал. Почти каждое утро он посещал заседания «Свободного Марса» в городском управлении, а после обеда летал. Спустя несколько дней он обнаружил, что утренние заседания его тяготят и что ему хотелось только летать. Не был он основателем партии, что бы кто ни говорил. Чем бы он ни занимался в те годы, это не было политикой, не такой, как сейчас. Может быть, в той деятельности и состоял политический элемент, но по большей части он просто жил своей жизнью, говорил с людьми в «полусвете» и в городах на поверхности о том, как им жить и иметь при этом свободу и другие блага. Ладно, пусть это и политика — к ней можно все причислить, — но на самом деле политика его, похоже, не интересовала. А может, он просто не любил правительственную работу?

Конечно, когда всюду доминировала Джеки и ее команда, это казалось особенно неинтересным. Сейчас политика была иного толка. Теперь он видел, что ближнее окружение Джеки не испытывало восторга по поводу его возвращения с Земли. Его не было целый М-год, и за это время возникла целая новая группа, которая рассматривала Ниргала как угрозу лидерству Джеки и их собственному влиянию на нее. Они были решительно, пусть и неявно, настроены против него. Нет. Когда-то он был лидером уроженцев, харизматичным выходцем из племени, сложившегося из рожденных на Марсе. Сын Хироко и Койота, человек очень высокого мифического происхождения, которому было очень трудно противостоять. Но с тех пор прошло время. Теперь у власти стояла Джеки, которая также имела мифическое происхождение — потомок Джона Буна, как и Ниргал, выросшая в Зиготе, к тому же (отчасти) поддерживающая минойскую культуру региона Дорса Бревиа.

Не говоря уже о ее прямой власти над ним. Но ее советники не могли ни понять этого, ни иметь полного представления. Для них он был угрожающей силой, которую ни в коем случае нельзя было сбрасывать со счетов из-за земной болезни. Вечной угрозой их родной королеве.

И он сидел на собраниях в городском управлении, стараясь не обращать внимания на их мелкие интриги и сосредоточиться на вопросах, которые поступали со всех уголков планеты и зачастую касались проблем с землей и различных споров. Многие купольные города желали убрать свои купола, когда это позволяло атмосферное давление, и едва ли хоть в одном из них считали, что эту процедуру необходимо было сначала согласовать с природоохранным судом. Внекоторых районах было так засушливо, что ключевой проблемой стало их водоснабжение, и их жители направляли столько запросов на распределение воды, что казалось, будто уровень Северного моря можно было понизить на целый километр, лишь перекачав воду к страдающим от жажды городам юга. Эти и тысячи других проблем испытывали конституционные «сети», соединяющие местные самоуправления со всемирными институтами, и споры, казалось, не смолкнут никогда.

Ниргал, хоть и, в общем, не питавший интереса к этим пререканиям, все же находил их предпочтительными для той политики партии, которую она вела в Каире. Он вернулся с Земли, не имея официальной должности ни в новом правительстве, ни в старой партии, и теперь видел, что его сторонники (или, скорее, противники Джеки) вели борьбу за то, чтобы дать ему не место с ограниченным влиянием, а серьезную должность, которая даст ему реальную власть. Кое-кто из друзей советовал ему подождать и, когда придет время выборов, выдвинуться в сенат, другие говорили об исполнительном совете, третьи — о месте в МПС. Ниргалу не нравилось ничего из этого. А когда он общался по видео с Надей, то видел, что все эти должности стали бы для него тяжким бременем. Хотя она сохраняла достаточно невозмутимый вид, было заметно, что эта работа ей претила. Но Ниргал не выдавал своих чувств и внимательно выслушивал тех, кто давал ему советы.

Сама Джеки возглавляла собственный совет. На заседаниях, где Ниргала принимали за своего рода «министра без портфеля», она вела себя с ним более безучастно, чем обычно, что наводило его на мысль, что ей нежелательно его продвижение по служебной лестнице. Она хотела посадить его на такую должность, которая, учитывая ее собственную, была бы непременно ниже. Но если он окажется где-то на стороне…

И вот она сидела с младенцем на руках. Тот мог быть его ребенком. И Антар смотрел на нее с тем же выражением лица, с той же мыслью. Так бы, несомненно, смотрел бы и Дао, будь он до сих пор жив. Ниргала внезапно охватила скорбь по своему единоутробному брату, своему мучителю, своему другу — они с Дао дрались между собой, сколько он себя помнил, но, несмотря ни на что, приходились друг другу родными.

Джеки, казалось, уже забыла и Дао, и Касэя. Как забыла бы и Ниргала, если бы того убили. Она была в числе тех Зеленых, которые отдавали приказ подавить наступление Красных в Шеффилде, и поддерживала жесткие меры. Пожалуй, она просто вынуждена забывать о мертвых.

Младенец заплакал. В его округлом лице невозможно было заметить никакого сходства с кем-либо из взрослых. Ротик, как у Джеки. Но во всем остальном… От власти, которую порождало анонимное отцовство, становилось страшно. Конечно, мужчина тоже мог такое проделать: взять яйцеклетку, вырастить ее путем эктогенеза самому. Рано или поздно кто-то так и поступит, особенно если женщины станут слишком часто следовать примеру Джеки. Мир без родителей. Пусть настоящей семьей могли быть и друзья, но по телу Ниргала все равно пробежала дрожь при мысли о том, что когда-то сделала Хироко и что теперь делала Джеки.

Чтобы очистить разум от всего этого, он продолжал летать. Однажды вечером, когда он сидел на платформе после блистательного полета, кто-то упомянул в разговоре имя Хироко.

— Я слышал, она на Элизии, — сказал кто-то. — Устроила там новую коммуну коммун.

— Где ты это слышала? — спросил он у женщины, но получилось немного резко.

— Помнишь тех пилотов, которые останавливались здесь на прошлой неделе? Которые летят вокруг света, — отозвалась женщина, удивившись. — В том месяце они были на Элизии и сказали, что видели ее там. — Она пожала плечами. — Это все, что я знаю. Конечно, никакого подтверждения этому нет.

Ниргал откинулся на спинку сиденья. Как всегда, информация из третьих рук. Некоторые из таких историй, правда, выглядели правдивыми, а иногда попадались и чересчур правдивые, настолько, что явно были выдуманы. Ниргал не знал, что и думать. Совсем немногие считали, что она погибла. Мелькали и сообщения о встречах с людьми из ее окружения.

— Просто им хочется, чтобы она была там, — сказала Джеки, когда Ниргал рассказал ей об этом на следующий день.

— А разве ты этого не хочешь?

— Конечно, — хотя на самом деле она не хотела, — но не настолько, чтобы выдумывать об этом байки.

— Ты правда думаешь, что это все выдумки? Ну кому это нужно? Зачем людям это делать? В этом нет никакого смысла.

— Люди вообще существа бессмысленные, Ниргал. Тебе стоит это уяснить. Люди замечают где-нибудь пожилую японку и думают: как она похожа на Хироко! Потом вечером рассказывают соседям по комнате, что, как им кажется, они видели Хироко. Мол, она на рынке покупала сливы. Потом сосед идет на свою стройку и говорит, что его сосед вчера видел, как Хироко покупала сливы.

Ниргал кивнул. Разумеется, это было правдой — по крайней мере, в большинстве случаев. Но в остальных, в тех немногих, которые выбивались из общего ряда…

— А пока тебе нужно принять решение насчет того места в природоохранном суде, — сказала Джеки. Это был местный суд, нижестоящий по отношению к мировому. — Мы можем устроить так, чтобы Мэм получила должность в партии, которая на самом деле даст больше полномочий, или ты можешь ее занять, если хочешь. А может, и обе займешь. Но нам нужно знать.

— Да-да.

В комнату вошло несколько человек, желающих обсудить какие-то другие вопросы, и Ниргал отдалился к окну, расположившись рядом с няней и ребенком. Дела ничуть его не интересовали — гадкие и абстрактные, они сводились к манипуляциям над людьми, которым не давали никаких материальных благ за тяжелый труд. «Это и есть политика», — сказала бы Джеки. И она явно получала от этого удовольствие. В отличие от Ниргала. Что было странно, ведь он, казалось бы, всю жизнь корпел, чтобы добиться места в политике, а теперь, когда достиг цели, это ему не нравилось.

Он вполне мог научиться делать эту работу. Ему пришлось бы преодолеть враждебность тех, кто противился его возвращению в партию, создать основу собственной политической поддержки, то есть собрать группу людей, которые станут помогать ему. Используя свое служебное положение, пришлось бы оказывать им услуги, втереться в доверие, натравливать их друг на друга, чтобы каждый старался исполнять его приказания, доказывая свое превосходство над остальными… Он видел, как это устроено, прямо в этой комнате, когда Джеки принимала своих советников, одного за другим. Она обсуждала с ними все, что происходило в сфере их полномочий, после чего раздавала им поручения, чтобы те могли проявить ей свою преданность. Конечно, если бы Ниргал обратил на это ее внимание, она сказала бы, что так и должно быть. Такова политика. Марс находился теперь во власти марсианских политиков, и эту работу необходимо было делать, чтобы создать новый мир, к которому они стремились. Не нужно быть привередой, нужно быть реалистом и, засучив рукава, приступить к делу. В этом даже имелось какое-то благородство. Эта работа необходима!

Ниргал не знал, были ли эти суждения верны или нет. Неужели они действительно потратили свои жизни на избавление Марса от господства Земли лишь затем, чтобы установить здесь местный вариант того же уклада? Неужели политика обязательно должна быть такой практичной, циничной, неестественной и противной?

Он этого не знал. Он сидел у окна и смотрел на спящую дочь Джеки. В другом конце комнаты Джеки стращала делегатов партии, прибывших с Элизия. Тот теперь стал островом, окруженным водами Северного моря и как никогда настроенным самостоятельно распоряжаться своей судьбой, в том числе вопросами ограничения иммиграции. Они настаивали на том, чтобы сдержать развитие массива, оставив его примерно в том же состоянии, что сейчас.

— Это все хорошо, — отвечала Джеки, — но теперь это очень большой остров, по сути, целый материк, окруженный водой, так что он будет особенно влажным, с береговой линией в тысячи километров, множеством удобных гаваней, где, несомненно, можно построить и рыбацкие города. Мне нравится ваше желание самостоятельно заниматься его развитием, нам всем оно нравится, но китайцы уже проявили интерес именно к некоторым из этих гаваней. И что мне им ответить? Что элизийцам не нравятся китайцы? Что мы поможем им справиться с кризисом, но в вашем регионе размещать не хотим?

— Дело не в том, что они китайцы! — воскликнул один из делегатов.

— Я понимаю. Правда понимаю. Я вам вот что скажу — поезжайте в Южную борозду и объясните, какие у нас тут трудности, а я сделаю все, что смогу, чтобы вам помочь. Результат не гарантирую, но сделаю все, что смогу.

— Спасибо, — поблагодарил ее делегат и вышел.

Джеки повернулась к помощнику.

— Идиот. Кто там следующий? Ах, ну надо же: китайский посол. Ладно, пусть заходит.

В комнату вошла высокая китаянка. Она говорила по-мандарински, и ее искин переводил на чистый британский английский. После обмена любезностями она спросила об основании китайских поселений, предпочтительно где-то в районе экватора.

Ниргал завороженно наблюдал за ней. Вот с чего начинались поселения: представители какой-нибудь земной нации просто приходили и строили купольный город, скальное жилище или покрытие над кратером… Но сейчас Джеки вежливо ответила:

— Это возможно. Но все, конечно, определяется решением природоохранного суда. Тем не менее на массиве Элизий есть много свободной земли. Может быть, удастся выделить место там, особенно если Китай пожелает вложиться в инфраструктуру, минимизирует воздействие на окружающую среду и тому подобное.

Они обсудили детали, и через некоторое время посол вышла.

Джеки повернулась к Ниргалу.

— Ниргал, ты бы не мог позвать сюда Рейчел? И постарайся поскорее решить, чем будешь заниматься, хорошо?

Ниргал покинул здание и, пройдя через весь город, вернулся в свою комнату. Там он собрал свою немногочисленную одежду и туалетные принадлежности, после чего добрался на метро до стартовой платформы, где попросил Монику дать попользоваться одиночным планером-аэростатом. После многих часов, проведенных за симуляторами с инструкторами, он уже был готов летать в одиночку. В долине Маринер, на столовой горе Кандор, была еще одна летная школа, и он договорился с ее представителями, чтобы те приняли там его планер и вернули с другим пилотом.

Была середина дня. Ветры уже спускались со склонов Фарсиды, лишь набирая силу с приближением вечера. Ниргал оделся и расположился в водительском сиденье. Небольшой планер-аэростат поднялся на пусковую мачту, привязанный за нос, а потом был отпущен на волю.

Вознесшись над Лабиринтом Ночи, он повернул на восток. И затем летел над скоплением пересекающихся каньонов. Землю рассекло давлением снизу. Вскоре лабиринт остался позади. Икар, который взлетел слишком высоко к солнцу, обжегся, выжил после падения — и теперь летел снова, но на этот раз вниз, вниз, вниз, еще ниже. Вместе с ветром, подгонявшим его сзади. Оседлав бурю, быстро спускаясь над полем потрескавшегося грязного льда, обозначавшего хаос Комптон, откуда начался великий прорыв канала в 2061-м. Тогда колоссальный поток сошел по каньону Ио, но Ниргал вывернул к северу, прочь от ледника, а затем снова полетел на восток, к изголовью каньона Титон, который тянулся параллельно Ио к северу от него.

Титон был одним из самых глубоких и узких каньонов в системе Маринер — четыре километра в глубину и десять в ширину. Можно было лететь много ниже уровня стен плато и все равно оставаться в тысячах метров над дном каньона. Титон был выше и беспорядочнее, чем Ио, его не касалась рука человека, здесь редко кто путешествовал, потому что он уходил в тупик на востоке, где его дно становилось неровным, а сам каньон — более узким и неглубоким и вскоре резко заканчивался. Ниргал заметил дорогу, вьющуюся по восточной стене, — дорогу, по которой он не раз проезжал в юности, когда вся планета была его домом.

Вечернее солнце садилось у него за спиной. Тени на земле мало-помалу удлинялись. Ветер задувал все так же сильно и, подвывая и свища, бился о планер. Он снова нес его над плато, так как Титон теперь превратился в полосу овальных углублений, прерывавших его поверхность. Теперь это была цепочка впадин, каждая из которых имела форму огромной чаши.

А затем поверхность снова вдруг резко провалилась, и он оказался над Кандором — над Сияющим каньоном, восточная стена которого в самом деле сейчас сияла в закатном свете янтарными и бронзовыми оттенками. На севере открывался глубокий вход в каньон Офир, на юге — выдающийся проход с контрфорсами, уводящий в каньон Мелас, гигант системы Маринер. Это был марсианский Конкордиаплац, но гораздо более крупный и дикий, чем на Земле, нетронутый, сохранивший первозданный вид, невообразимо гигантский. Ниргалу казалось, словно полет вернул его назад на два столетия или на два эона, в древние, дочеловеческие времена. Красный Марс!

А посреди широкого каньона горы Кандор возвышался высокий холм-останец, формой напоминающий алмаз, Сияющая гора — скальный остров, примерно на два километра превосходящий дно каньона. И в неясном закатном сумраке Ниргал различил гнездо огней — шатровый городок в самой южной точке алмаза. Голоса, появившиеся на общей радиочастоте, поприветствовали его и объяснили, как сесть на площадку. И в свете солнца, опускавшегося на западные скалы, он медленно посадил планер прямо на фигуру Кокопелли[159], изображенную вместо целевой отметки на посадочной площадке.

* * *
Сияющая гора венчалась крупной площадкой, по форме напоминающей ромб воздушного змея. Тридцати километров в ширину и десяти в длину, плошадка высилась посреди каньона, как многократно увеличенная скала в Долине монументов. Шатровый город занимал лишь небольшое возвышение на южной стороне ромба. Сам же холм был ровно тем, чем казался, — отдельным фрагментом плато, образованным каньонами системы Маринер. Это была грандиозная точка обзора с видом и на стены собственного каньона, и на глубокие, крутые впадины, уходящие к каньону Офир на севере и к каньону Мелас на юге.

Такое впечатляющее место, естественно, привлекало людей на протяжении многих лет, и главный шатер уже поддерживали несколько малых. Расположенный на уровне пяти километров над нулевой отметкой, город до сих был накрыт шатром, хотя и шли разговоры о том, чтобы его убрать. На дне каньона, на высоте всего трех километров над уровнем моря, прорастал темно-зеленый лес. Многие из жителей Сияющей горы по утрам летали в каньон, где выращивали растения или собирали травы, и возвращались обратно на холм лишь к вечеру. Некоторые из этих лесничих были старыми знакомыми Ниргала по подполью и с удовольствием брали его с собой, чтобы показать ему каньон и то, что сами в нем сделали.

В системе Маринер дно каньонов, как правило, понижалось с запада на восток. В Кандоре же оно изгибалось вокруг огромного холма посередине, а затем резко опадало к югу, переходя в Мелас. На более высоких участках дна лежал снег — особенно под западными стенами, где вечерами появлялись тени. Когда он таял, вода слабыми ручьями стекала на новые водосборные площади, образованные в песчаных руслах, которые уводили к мелким грязно-красным рекам, соединявшимся над ущельем Кандора, обрушиваясь затем безумным пенистым потоком на дно каньона Мелас, где вода собиралась у остатков ледника, обагряя его с северной стороны.

На берегах этих мутных красных ручьев возникали лесные коридоры. Они состояли в основном из морозостойких бальзовых и других быстрорастущих тропических деревьев, создававших навес над карликовыми зарослями. После теплых последних дней дно каньона походило на большую чашу, отражающую солнце и защищенную от ветра. Бальзовые навесы позволяли выжить множеству других видов растений и животных. Знакомые Ниргала рассказали, что здесь сложилось самое многообразное биотическое сообщество на Марсе. Приземляясь и выходя в лес, им приходилось брать с собой транквилизаторы на случай встречи с медведями, снежными барсами и другими хищниками. А некоторые участки даже становились труднопроходимыми из-за густоты зарослей снежного бамбука и осин.

Всему этому росту способствовали крупные залежи нитрата натрия, содержавшиеся в Кандоре и Офире. Это были огромные белые ступенчатые террасы из водорастворимых известковых пород. Эти минеральные отложения таяли над дном каньона и стекали ручьями, распространяя по почве большое количество азота. Некоторые из крупнейших залежей, к сожалению, были погребены под завалами, и вода, растворяющая нитрат натрия, также увлажняла стены каньона, вызывая радикальное ускорение оползневых процессов, которые протекали здесь постоянно. Никто больше не подходил к подножию стен — местные говорили, что это слишком опасно. И когда они летали рядом на планерах-аэростатах, Ниргал всюду видел следы обвалов — например, несколько высоких склонов осыпания, похороненные вместе с растениями. Способы фиксации стен наряду со многими другими темами обсуждались на холме по вечерам, после того как омегендорф проникал в кровь, — но на самом деле с этим мало что можно было поделать. Если какие-нибудь глыбы хотели отколоться от скалы высотой в десять тысяч футов, то ничто не могло их остановить. Поэтому время от времени, обычно раз в неделю или около того, на Сияющей горе все чувствовали дрожь земли, видели, как колышется шатер, и слышали низкий грохот падения, отдававшийся в нижней части живота. Нередко удавалось увидеть обвал — как камни катились по дну каньона, поднимая за собой желтые облака пыли. Те, кто в это время летал в каньоне, возвращались потрясенные и молчаливые или, наоборот, без умолку голосили о том, как их швыряло туда-сюда от оглушительного грохота. А однажды Ниргал сам на полпути ко дну каньона это ощутил — словно звуковой удар, длившийся несколько секунд, и воздух при этом дрожал, как желе. А потом все стихло так же внезапно, как началось.

Чаще всего он летал сам, иногда со старыми знакомыми. Планеры-аэростаты идеально подходили для полетов над каньоном — медленные и прочные, легкие в управлении. И с большей подъемной силой, чем требовалось. Аппарат, который Ниргал взял напрокат (на деньги, что ему дал Койот), позволял ему опускаться на дно по утрам, чтобы помогать собирать травы в лесу или просто гулять вдоль ручьев, а потом, после обеда, — взлетать обратно, выше и выше. Вот тогда он и чувствовал, каким высоким был этот холм-останец, превосходящий даже стены каньона. Он поднимался к шатру и проводил там время в долгих застольях и вечерних гуляниях. День за днем Ниргал следовал этому порядку, исследуя различные районы, лежавшие внизу, наблюдая за бурной ночной жизнью шатра, но в то же время он словно смотрел в телескоп, повернутый не той стороной, — телескоп, содержащий единственный вопрос: «Такую ли жизнь я хочу вести?» Этот удаляющийся и неким образом уменьшающийся вопрос возвращался к нему снова и снова, подстегивая его днем, когда он выписывал виражи в солнечном свете, и преследуя по ночам, в бессонные часы между временным сбросом и рассветом. Чем он собирался заняться? Успех революции лишил его цели. Всю свою жизнь он странствовал по планете, рассказывая людям о свободном Марсе, о естественном заселении вместо колонизации, о бережном отношении к земле. Сейчас с этой задачей было покончено: земля принадлежала им, и они могли жить на ней так, как хотели. Но в этом новом положении он обнаружил, что не знает, какова теперь его роль. Ему нужно было тщательно подумать над тем, как жить дальше в этом новом мире, уже не в качестве голоса коллектива, а как отдельный человек со своей частной жизнью.

Он понял, что больше не хочет работать в коллективе. Хорошо, что некоторым нравилось этим заниматься, но он в их число не входил. Он даже не мог думать о Каире, не сердясь на Джеки и не чувствуя обычной боли — боли от потери общественной жизни, той, которой он всегда жил прежде. Перестать быть революционером было тяжело. Казалось, дальше ничего не следовало — ни логически, ни эмоционально. Но делать что-то было нужно. Та жизнь осталась в прошлом. Медленно выполняя нырок на своем планере-аэростате, он внезапно понял Майю и ее одержимость идеей переселения душ. Ему было двадцать семь М-лет, он объездил весь Марс и вернулся в свободный мир. Пришло время следующего метемпсихоза.

И он летел над необъятным Кандором, выискивая на поверхности свое отражение. Изломанные, слойчатые, рубцеватые стены каньона казались удивительными естественными зеркалами, и действительно — он отчетливо видел, каким крошечным был, меньше, чем комар в кафедральном соборе. Летая и изучая каждый «палимпсест», он ощутил в себе два сильных импульса, четких и взаимоисключающих друг друга, но при этом полностью распустившихся, — как зеленое и белое. С одной стороны, он хотел остаться странником, летать, ходить и плавать по миру, быть вечным кочевником, непрерывно скитаясь до тех пор, пока не узнает Марс лучше, чем кто-либо другой. О да, это была знакомая эйфория. С другой — она действительно хорошо ему знакома, потому что он занимался этим всю жизнь. Это была бы та же жизнь, как раньше, только без содержания. И он уже знал одиночество такой жизни, потерю корней, чувство отрешенности, словно он смотрит на всех из телескопа, повернутого не той стороной. Придя отовсюду, он пришел из ниоткуда. У него не было дома. Но сейчас он желал иметь его — так же, как свободу, а то и сильнее. Дом. Он хотел зажить полноценной человеческой жизнью, выбрать себе для этого место, полностью его узнать, пережить там все времена года, самому выращивать еду, построить нужные ему здания, стать частью круга друзей.

Он хотел и того, и другого, сильно и одновременно слабо, и колебался между этими желаниями, расстраивающими его чувства, лишающими сна и покоя. Он не находил способа их совместить. Они взаимоисключали друг друга. И никто из тех, с кем он общался, не давал никаких полезных советов, как разрешить эту проблему. Койот сомневался по поводу обретения корней — но ведь он сам был кочевником и не мог ничего об этом знать. Арт считал, что странническая жизнь невозможна, впрочем, он был слишком привязан к своим местам.

Непривычный к политике, Ниргал был обучен создавать мезокосм, но это слабо помогало в его нынешних размышлениях. На больших высотах люди всегда будут жить под куполами, и создание мезокосма всегда будет востребованным — но здесь всё больше от науки, чем от искусства, и с растущим опытом решения проблем этот процесс становился все более обыденным. К тому же он не стремился жить под куполом, когда можно было свободно ходить по земле.

Нет. Он хотел жить под открытым небом. Изучать землю, растения, животных, погоду и все остальное… Он действительно хотел этого — и довольно часто.

Но он начинал чувствовать, что каньон Кандор не подходил для той жизни, о которой он думал. Из-за этих обширных видов его было трудно рассматривать как дом — он казался слишком масштабным, нечеловеческим. Дно каньона пребывало в беспорядке, и каждую весну потоки, несущие талую воду, выступали из своих берегов, прорывали новые каналы, стопорились под огромными завалами. И все это завораживало. Но не было домом. Местные привыкли жить на Сияющей горе, проводя дни внизу, на дне каньона. Гора же была для них настоящим домом. И это — хороший уклад. Но гора — остров посреди неба, точка притяжения для туристов, место отдыха для пилотов, место ночных гуляний и дорогих гостиниц для молодых и влюбленных… и это хорошо, даже прекрасно. Но она была забита людьми и постоянно страдала от наплыва гостей и новых жителей, очарованных величественными видами, а также теми, кто прибывал сюда, как Ниргал, заглядывая в смутные дни своих жизней. Старые жители лишь беспомощно смотрели на это и тосковали по старым денькам, когда мир был новым и свободным от людей.

Нет, не о таком доме он думал. Хотя ему и нравилось, как рассвет заливал рифленые западные стены Кандора всеми оттенками марсианского спектра, а небо то принимало цвет индиго или мальвы, то вспыхивало земной лазурью… Это было красивое место, настолько, что иногда, во время полетов, он думал, что оно стоит того, чтобы остаться здесь, на Сияющей горе, постараться его сохранить, каждый день устремляться вниз, чтобы изучать неровное дно каньона, и возвращаться назад к ужину. Может быть, он все-таки сумеет почувствовать себя здесь как дома? И если ему нужна была дикая природа, может быть, существовали места менее живописные, но более удаленные и как следствие более дикие?

Он летал туда и обратно, снова и снова. А однажды, пролетая над серией прозрачных пенящихся водопадов и речных порогов в ущелье Кандора, он вспомнил, что здесь бывал и Джон Бун, проезжавший на одиночном марсоходе вскоре после того, как было построено Трансмаринерское шоссе. Что бы этот мастер двусмысленности сказал об этом удивительном регионе?

Ниргал вывел на свой экран Полин, искин Буна, и, запросив информацию о Кандоре, нашел запись в голосовом дневнике, сделанную во время поездки по каньону в 2046 году. Глядя на просторы сверху, Ниргал включил ее и прислушался к хриплому голосу с дружелюбным американским акцентом, который непринужденно общался с искином. Слыша его, Ниргалу захотелось общаться с говорившим вживую. Некоторые считали, что Ниргал занял место Джона Буна, поскольку занимался работой, которой в свое время занимался Джон. А если так, то как бы на месте Ниргала поступил Джон? Как бы он стал жить?

— Это самая невероятная местность из всех, что я видел. В нем правда кроется сама суть системы Маринер. В Меласе долина была такая широкая, что с ее середины даже не было видно стен — они были ниже горизонта! Такая кривизна планеты производит просто невообразимые эффекты. Все старые симуляции сильно отличались от истины, вертикальные линии, насколько помню, были увеличены в пять-десять раз, из-за чего казалось, будто стоишь в какой-то узкой щели. Но это не щель. Ух ты, тут такая колонна, похожая на женщину в тоге, думаю, что-то вроде жены Лота. Наверное, это соль — она белая, но вряд ли это много значит. Надо спросить у Энн. Интересно, каково тут было швейцарцам, когда они строили дорогу? Ведь она не очень-то в альпийском духе. Скорее даже, в антиальпийском: идет вниз, а не вверх, красная, а не зеленая, базальтовая, а не гранитная. Но им она вроде бы все равно нравится. Да, они, конечно, антишвейцарские швейцарцы, тогда это имеет логику. Ну и ну, тут сплошные рытвины, марсоход так и скачет. Попробую-ка тот уступ, он вроде более гладкий. Ага, поехали, прямо как по дороге. О, так это и есть дорога. Кажется, я от нее немного отклонился, управляю вручную чисто ради удовольствия, но трудно уследить за ретрансляторами, когда тут и так есть, на что посмотреть. А ретрансляторы сделаны скорее для автопилота, чем для человеческого зрения. О, а вот проход в каньон Офир, вот это щель! Эта стена, не знаю, наверное, тысяч двадцать футов высотой. Господи боже! Если предыдущее называется ущелье Кандор, это, значит, ущелье Офир, правильно? Хотя лучше звучало бы, если бы его называли Вратами Офир. Так, сверимся с картой… Хм-м, выступ на западной стороне ущелья называется Кандор Лабес, это «губы» вроде бы? Или «горло» Кандор. Или, хм-м… не знаю. А вообще, конечно, расщелина тут еще та. Крутые склоны с обеих сторон, двадцать тысяч футов в высоту. Это в шесть-семь раз выше скал в Йосемитском парке. Черт, но они не выглядят настолько уж выше, если честно. Конечно, они уменьшились в перспективе. Не помню точно, как выглядит Йосемит… Да, Кандор самый поразительный каньон, какой только можно представить! Ах, а слева от меня столовая гора Кандор! Я только что впервые увидел, что это не часть стены Кандор Лабес. Готов поспорить, с вершины горы открывается чертовски классный вид. Там точно появится гостиница, куда будут прилетать на планерах. Хотел бы я туда подняться и увидеть сам! Летать там наверняка будет очень здорово. Пускай и опасно. Я вижу там пылевые вихри, маленькие, но яростные, очень плотные и темные. Но сквозь пыль на плато попадает луч света, как кусок сливочного масла, висящий в воздухе. О боже, какая красивая планета!

Ниргал мог с этим лишь согласиться. Он даже засмеялся от счастья, когда голос говорил о том, что здесь будут летать. Это помогло ему лучше понять тон, которым иссеи говорили о Джоне Буне, и боль, которая никогда их не покидала. Насколько лучшим был бы мир, если бы Джон Бун остался в нем не только как голос, сохраненный в искине, как здорово было бы наблюдать, как Джон Бун ведет переговоры, верша историю Марса! И помимо прочего, он спас бы Ниргала от бремени этой роли. Но от него остался лишь этот радостный приятный голос. А Ниргал остался наедине со своей проблемой.


Когда он вернулся на гору, пилоты собрались ночью в пабах и ресторанах, стоявших на высокой южной дуге под самой шатровой стеной, где они помещались на террасах и откуда открывался просторный вид на окружавшие их леса. Ниргал сидел среди этих людей, ел, пил, слушал, немного общался, размышлял о своем и чувствовал уют; окружающих не интересовало, что с ним случилось на Земле, почему сейчас он здесь. И это было хорошо. Он часто забывал о том, что его окружало, уходил в забытье и возвращался обратно, думая, что вновь оказался на жарких улицах Порт-оф-Спейн или в жилом комплексе, где люди скрывались от буйного муссона. Он часто обнаруживал себя там — ведь все, что ни происходило с тех пор, в сравнении с теми событиями казалось таким неярким!

Но однажды ночью он вырвался из грез, когда услышал, как кто-то произнес имя Хироко.

— Что? — спросил он.

— Хироко. Мы видели ее, когда пролетали Элизий, на северном склоне.

Говорила молодая девушка, по невинному лицу которой было видно, что она не знает, с кем говорит.

— Ты сама ее видела? — резко спросил он.

— Да. Она вовсе не пряталась. Она сказала, что ей нравится мой планер.

— Ну, не знаю, — вмешался старик. Ветеран Марса, иссей, прибывший в ранние годы, с лицом, потрепанным ветром и космическими лучами до такой степени, что оно напоминало дубленую кожу. Грубым голосом он продолжил: — Я слышал, она ушла в хаос, где была первая тайная колония, и строит новые гавани в южной бухте.

Затем вступили другие голоса: Хироко видели здесь, видели там, она умерла, улетела на Землю, на Земле встречалась с Ниргалом…

— Да Ниргал сам здесь! — сказал кто-то в ответ на последний комментарий, показывая на него и усмехаясь: — Уж это он сможет подтвердить или опровергнуть.

Ниргал, застигнутый врасплох, кивнул.

— На Земле я ее не видел, — сказал он. — Это просто слухи.

— Здесь, значит, тоже не видел.

Ниргал пожал плечами.

Девушка, узнав Ниргала, покрылась румянцем, но настояла на том, что лично встречалась с Хироко. Ниргал внимательно на нее посмотрел. Она отличалась от других: никто еще не заявлял ему этого прямо (не считая того случая в Швейцарии). Было видно, что она обеспокоена и пытается защититься, но она твердо стояла на своем.

— Говорю же, я с ней разговаривала!

Зачем бы ей лгать об этом? Или кто мог ее таким образом обмануть? Тот, кто выдает себя за другого? Но с какой целью?

Вопреки его воле пульс Ниргала подскочил, он ощутил, как по телу разливается тепло. Ведь действительно существовала вероятность, что Хироко могла заниматься чем-то подобным: скрываться и в то же время показаться на виду, спокойно себе жить, не беспокоясь о встрече с родными, которых бросила. У нее не было очевидных мотивов так поступать, это выглядело странно, не по-человечески — и совершенно соответствовало ее возможностям. Его мать была немного сумасшедшей — он понял это много лет назад. Притягательной, легко ведущей за собой людей, но в то же время безумной. Способной практически на все.

Если была жива.

Он не хотел снова будить в себе эту надежду. Не хотел бросаться в погоню, лишь услышав ее имя. Но смотрел в лицо девушки так, словно читал на нем истину, словно видел отражение Хироко, до сих пор сохранившееся в ее зрачках! Другие задавали ей вопросы, которые он задал бы и сам, так что он просто сидел и слушал, а она, не чувствуя себя слишком неловко, рассказала всю историю. Вместе с друзьями она кружила по часовой стрелке над Элизием, и, когда они остановились на ночь на новом полуострове, образованном горами Флегра, они спустились к ледяному берегу Северного моря, где заметили новое поселение, и там среди строителей и оказалась Хироко и ее старые товарищи — Джин, Риа, Ивао и остальные из первой сотни, кто ушел вместе с ней в тайную колонию. Группа пилотов была этим поражена, но колонистов их изумление слегка смутило. «Сейчас уже никто не прячется, — сказала ей Хироко после того, как сделала комплимент ее планеру. — Бо́льшую часть времени мы провели вблизи Бревиа, но теперь уже несколько месяцев живем здесь».

Вот и все. Девушка казалась совершенно искренней, не давая повода допустить мысль, что она лжет или что ей это привиделось.

Ниргал не хотел об этом думать. Но ему все равно нужно было задуматься о том, чтобы покинуть Сияющую гору и посмотреть на другие места. И он мог это сделать. И собирался, по крайней мере, взглянуть на это. Шигата га най!


На следующий день содержание беседы казалось ему гораздо менее убедительным. Ниргал не знал, что и думать. Он позвонил Саксу по видеосвязи и рассказал ему об услышанном.

— Это возможно, Сакс? Возможно?

На лице Сакса отразилось странное выражение.

— Возможно, — заключил он. — Да, конечно. Я же говорил тебе, когда ты был болен и лежал без сознания, что она… — он подбирал слова, в своей манере, и с сосредоточенным видом прищурился, — что я сам ее видел. Когда я попал в бурю. Она провела меня к моему марсоходу.

Ниргал уставился на его мерцающее изображение.

— Я этого не помню.

— Ну, я и не удивлен.

— Так ты… ты думаешь, она сбежала из Сабиси?

— Да.

— Но как она, вероятнее всего, могла это сделать?

— Я не знаю, как вероятнее всего. Об этом трудно судить.

— Но могли ли они сбежать?

— Мохол Сабиси — это целый лабиринт.

— Значит, думаешь, они сбежали?

Сакс поколебался.

— Я видел ее. Она… она схватила меня за руку. Я хорошо помню, — вдруг его лицо перекосилось. — Да, она там! Она где-то там! Я в этом не сомневаюсь! Не сомневаюсь! Она явно ждет, что мы к ней придем.

И Ниргал понял, что должен туда съездить.

* * *
Он покинул Кандор, ни с кем не попрощавшись. Его знакомые должны были понять, да они и сами часто улетали на время. Они все когда-нибудь возвращались, чтобы парить над каньонами, а потом вместе проводить вечера на Сияющей горе. Теперь улетел и он. Спустился по необъятному Меласу, свернул на восток в Копрат. Часами парил над этой местностью, над ледником 61-го, одолевал залив за заливом и уступ за уступом, пока не прошел через Врата Довера и не оказался над расширяющимися просторами каньонов Капри и Ио. А затем — над заполненными льдом хаосами, где потрескавшийся лед был более гладким, чем земля, что осталась под ним. Далее он пересек беспорядочную Жемчужную землю и полетел на север, вдоль железной дороги, ведущей в Берроуз, а перед станцией Ливия отклонился на северо-восток — в сторону Элизия.

Его массив теперь превратился в отдельный материк в северном море. От большой земли на юге его отделял узкий пролив, имевший вид ровной полосы черной воды с белыми плоскими льдинами и прерываемый островками, прежде бывшими пиками Эоловой горы. Гидрологи Северного моря хотели сделать этот пролив жидким, чтобы течение проходило через него из залива Исиды в залив Амазония. Для этого они построили ядерный комплекс в западном конце пролива и вкачивали бо́льшую часть вырабатываемой энергии в воду, создавая искусственную полынью, где ее поверхность круглый год оставалась в жидком состоянии, а на обоих берегах сохранялся умеренный мезоклимат. Паровой шлейф от реактора был виден Ниргалу с Большого Уступа, пока он долго опускался вдоль склона поверх густеющих лесов, где прорастали пихты и гинкго. Поперек западного входа в пролив был натянут провод, закрепленный так, чтобы ставить препятствия льдинам, проплывающим по течению. Ниргал летел прямо над скоплением айсбергов к западу от провода, и ледяные осколки казались ему плавучим стеклом. Затем проследовал над черной, свободной от льда водой — это был самый большой жидкий участок, какой ему приходилось видеть на Марсе. Он пролетел над водой целых двадцать километров, во весь голос восторгаясь представшим ему видом. Затем впереди возник огромный невесомый мост, дугой перекинувшийся через пролив. Черно-фиолетовая полоса воды под ним была усеяна парусниками, паромами и баржами, каждая из которых оставляла за собой длинные следы в форме буквы «V». Подлетев к ним, Ниргал дважды обогнул мост, чтобы насладиться зрелищем, не похожим ни на что из виданного им на Марсе прежде — всем этим морем, представлявшим целый мир будущего.



Он продолжил путь на север, над равнинами Цербера, мимо вулканического купола Альбор, чей резкий пепловый конус выступал на краю Элизийского горного массива. Гораздо более высокие горы массива так же выделялись, напоминая Фудзияму, и их изображение использовалось многими сельскохозяйственными кооперативами региона. Территория соседней с вулканом равнины использовалась для земледелия. Здесь располагались фермы с неровными границами, зачатую ступенчатые и как правило разделенные полосами и клочками леса. На верхних участках равнины росли молодые незрелые фруктовые деревья, и каждое стояло в горшке. А ближе к морю простирались рисовые и пшеничные поля, разделенные ветроломными полосами из оливковых деревьев и эвкалиптов. И все это лишь в десяти градусах к северу от экватора, где были дождливые умеренные зимы и знойные и солнечные долгие летние дни. Этот край даже прозвали Марсианским Средиземноморьем.

Ниргал продолжил путь на север, следуя вдоль западного побережья, что просматривалось в линии осевших на мель айсбергов, украсивших собой край ледяного моря. Глядя на простиравшиеся внизу просторы, он не мог не согласиться с известной мудростью: Элизий был прекрасен. На западном побережье, как он слышал, проживало больше людей. Оно было изломанным, с множеством борозд, и в местах, где они переходили в лед, были построены квадратные гавани — Сур, Сайда, Пирифлегетон, Герцка, Моррис. Лед нередко преграждали каменные волнорезы, перед которыми стояли ряды небольших лодок, ждавших открытия канала.

В Герцке Ниргал повернул на восток и начал двигаться вглубь острова. Он летел в гору вдоль пологого склона массива Элизий, минуя полосы садов, которые опоясывали остров. Здесь и располагалось большинство жителей Элизия, в этих активно культивируемых сельскохозяйственных зонах, тянущихся вверх по склону к возвышенности между горой Элизий и его северным пиком — куполом Гекаты. Ниргал, словно облачко на ветру, пролетел между огромным вулканом и его младшим братом, миновав служившие им седловиной голые скалы.

Восточный склон Элизия оказался совершенно не таким, как западный: грубые голые скалы, обильно занесенные песком, сохранившие свое первобытное состояние благодаря тому, что попадали в область дождевой тени, создаваемой самим массивом. Лишь у восточного берега Ниргал снова заметил зелень, несомненно, ухоженную пассатами и зимними туманами. Города на восточной стороне напоминали оазисы, выросшие вдоль железнодорожной линии, что окольцовывала остров.

На северо-восточном краю острова в лед далеко вдавались старые неровные предгорья Флегры, образуя там тонкий полуостров. И где-то в том районе девушка и видела Хироко. Подлетев к западной стороне Флегры, Ниргал понял, что это место — такое дикое и марсианское — было очень подходящим для нее. Как и многие другие горные гряды на Марсе, Флегра представляла собой лишь остаток дуги края древнего ударного кратера. Все остальные следы того кратера исчезли давным-давно, но Флегра по-прежнему свидетельствовала о том мгновении непостижимого буйства — падения астероида диаметром в сто километров, при котором одни куски литосферы плавились и смещались, а другие взлетали в воздух и обрушивались концентрическими кругами вокруг точки удара, и горные породы мгновенно превращались в минералы, более твердые, чем были прежде. После этих повреждений ветер иссек место событий, оставив лишь эту суровую гряду.

Конечно, поселения были и здесь, как в любом другом районе, в провалах, тупиковых долинах и выходящих к морю проходах. Изолированные фермы, деревни — и таких тут десять, двадцать, сто. Это напоминало Исландию. Всегда находились люди, любившие такие труднодоступные земли. Одна деревня располагалась на плоском выступе в сотне метров над морем и называлась Нуаннаарпок, что переводилось с языка инуитов как «получать удовольствие от того, что жив». Местные могли летать по Элизию на аэростатах или, спустившись к круговой элизийской железной дороге, ездить на поезде. Для жителей этой части острова ближайшим городом был симпатичный порт Файруотер, расположенный на западной стороне Флегры, где начинался полуостров. Городок стоял на выступе в квадратной формы бухте, и, заметив его, Ниргал посадил планер на крошечную полосу в верхней его части, после чего заселился в общежитие на главной площади, неподалеку от доков в затянутой льдом гавани.

За следующие несколько дней он облетел побережье в обоих направлениях, побывав поочередно на каждой ферме. Познакомился со многими интересными людьми, но среди них не оказалось ни Хироко, ни кого-либо из зиготской группы, ни даже из их знакомых. Это выглядело даже слегка подозрительным: в регионе проживало порядочно иссеев, и при этом каждый отрицал, что видел Хироко или кого-нибудь из ее группы. Тем не менее они обрабатывали землю весьма успешно, несмотря на то что эти дикие горы на вид казались малоподходящими для этой цели. Они создали восхитительные по своей производительности оазисы и жили как верующие в viriditas, — но нет, они никогда ее не видели. Даже едва знали, кто она такая. Один чудаковатый старик, американец, рассмеялся ему в лицо:

— Ишь удумал, что у нас тута есть гуру? Что мы ща приведем тя к своему гуру?

За три недели Ниргал не обнаружил ни единого следа Хироко. Ему пришлось отказаться от поисков во Флегре. Иного выбора не было.


Беспрестанное странствование. Бессмысленно искать одного-единственного человека по бескрайним просторам планеты. Это неосуществимое предприятие. Хотя в некоторых деревнях что-то слышали, а кое-где — вроде бы и видели. И каждый раз — новые слухи, иногда — рассказы онепосредственной встрече. Она была всюду и нигде. Много описаний и ни одного фото, много историй и ни одного сообщения на консоль. Сакс был уверен, что она где-то там, Койот имел сомнения. Но это и неважно: если она там, то она скрывается. Или ведет их по ложному следу. Когда он об этом думал, то впадал в гнев. Нет, он не будет ее искать.

Но он не мог остановиться в одном месте. Если он задерживался где-то дольше, чем на неделю, то начинал нервничать и раздражаться так, как никогда прежде в своей жизни. Это было похоже на болезнь, вызывавшую напряжение в мышцах и стягивавшую желудок, у него поднималась температура, рассеивалось внимание, возникало непреодолимое желание летать. И он улетал — из деревни в город, потом на станцию, далее — в караван-сарай. В иные дни он просто позволял ветру нести его, куда тому заблагорассудится. Изменения в структуре правительства… какое значение они могли оказать на его жизнь? Марсианские ветры потрясали его — буйные, непостоянные, громкие, непрестанные, словно игривые живые создания.

Иногда ветер носил его над Северным морем, и он летал целыми днями, не видя ничего, кроме льда и воды, будто Марс был весь покрыт океаном. Это была Великая Северная равнина — бескрайний север, теперь затянувшийся льдом. Местами этот лед был ровным, местами изломанным, иногда белым, иногда бесцветным, красным от пыли, черным от снежных водорослей, нефритовым от ледяных водорослей или же голубоватым — цветом чистого льда. Кое-где сильные пылевые бури останавливались и выбрасывали свой груз, после чего ветер соорудил из наносов небольшие дюны, точь-в-точь какие были на старой равнине. В других местах лед, унесенный течением, натыкался на рифы из ободов кратеров, создавая круглые гребни выдавливания. В третьих же льдины, движимые разными течениями, сталкивались и образовывали прямые гребни, напоминавшие драконьи спины.

Участки открытой воды были либо черными, либо различных фиолетовых оттенков, отражавшихся от неба. И их было много — полыньи, прожилки, трещины, отдушины, — они уже занимали, наверное, около трети всей площади. Но еще больше было оттаявших озер, образовавшихся в поверхности льда. Их вода была то белой, то окрашивалась под стать небу, временами становясь ярко-фиолетовой или принимая два отдельных цвета. Да, это был очередной вариант зеленого и белого, мира в складках, двух в одном. И это двуцветное зрелище, как всегда, показалось ему тревожным, завораживающим. Таинством мира.

Многие из крупных буровых платформ равнины были захвачены и взорваны Красными, и теперь на белом льду валялись почерневшие обломки. Другие платформы находились под защитой Зеленых и использовались для растопки льда; теперь к востоку от этих платформ тянулись обширные полыньи, и от участков открытой воды поднимался пар, словно облака, струившиеся из подводного неба.

Вперед, сквозь облака, сквозь ветер. Южный берег Северного моря представлял собой непрерывный ряд заливов и мысов, бухт и полуостровов, фьордов и кос, морских утесов и групп низких островков. Ниргал пролетал над ними день за днем, останавливаясь по вечерам в новых прибрежных поселениях. Он видел кратерные острова, которые внутри были ниже уровнем, чем окружающие их лед и вода. А еще — места, где лед словно бы отступил и проявились черные полосы, состоящие из параллельных линий, тянущихся к рваным наносам камней и льда. Затопит ли их снова или они будут расширяться дальше? Никто из обитателей прибрежных городов этого не знал. Поселения основывались здесь, чтобы потом переместиться на новое место. Было видно, что кто-то уже проверял открывшуюся землю на плодородность, и в окаймлении белого льда тянулись ряды зеленых растений.

К северу от Утопии он миновал низкий полуостров, тянувшийся от Большого Уступа аж до северного полярного острова, единственного куска суши в океане, охватившем всю планету. Крупное поселение в этой низине, Перешеек Буна, был частично накрыт куполом и частично — располагался под открытым небом. Местные жители работали над созданием канала, проходящего поперек полуострова.

Ниргал следовал за дующим на север ветром. Тот шумел, завывал, голосил, в иные дни и вовсе ревел. Как живой, будто участвуя в битве. По обе стороны продолговатого низкого полуострова тянулись белые поверхности шельфовых ледников, сквозь которые прорывались высокие зеленые горы. Здесь никто не жил, но Ниргал никого и не искал — он бросил поиски, едва не впав в отчаяние, и теперь просто летал, отдавшись воле ветра, как семянка одуванчика. И он летел над изломанной белизной ледяного моря, над фиолетовыми участками открытой воды, разлинованными подсвеченными солнцем волнами. Затем полуостров раздался вширь, превратившись в полярный остров, белый бугристый клочок земли в море льда. И ни единого следа первичной спиралевидной структуры растаявших долин. Тот мир остался в прошлом.

Над другой стороной мира и Северного моря, над островом Оркас на восточном склоне Элизия, затем снова над Киммерией. Парил, как семянка. Некоторые дни проходили в черно-белых тонах — тянущиеся к солнцу айсберги на море, тундровые лебеди на черных скалах, черные кайры над льдом, белые гуси. И ничего больше на протяжении целых дней.

Беспрестанное странствование. Он облетел северную оконечность планеты два или три раза, глядя на землю и на лед, на все изменения, что происходили повсюду, на мелкие поселения, ютящиеся под своими куполами или смело встречающие холодные ветры. Но все виды мира не могли прогнать его печаль.


А однажды, прибыв в новый портовый город на входе в длинный узкий фьорд Маурт Валлис, он обнаружил там своих зиготских друзей детства Рейчел и Тиу, которые, как оказалось, переехали туда. Ниргал обнял их. Он с явным удовольствием смотрел в их знакомые лица. Хироко пропала, но его братья и сестры остались, и это было уже что-то, это доказывало реальность его детства. Несмотря на множество минувших лет, они выглядели точь-в-точь, как тогда, когда были детьми: особой разницы не проступало. Ниргал и Рейчел были друзьями, а в какой-то период она была в него влюблена, и они даже целовались в ванной, — он с трепетом вспомнил момент, когда она целовала его в одно ухо, а Джеки — во второе. И, хотя он уже почти забыл об этом, именно с Рейчел он лишился девственности, однажды днем после ванной, как раз перед тем, как Джеки позвала его на дюны у озера. Да, однажды днем, почти случайно, когда их поцелуи вдруг стали настойчивыми и пытливыми и их тела задвигались по собственной воле.

Сейчас она нежно на него посмотрела, женщина его возраста, чье лицо, с веселым и задорным выражением, походило на карту морщинок от смеха. Может быть, она помнила их ранние отношения так же плохо, как он, — неизвестно, что его братья и сестры помнили из их общего странного детства. Хотя, судя по виду Рейчел, казалось, она помнила многое. Она всегда была дружелюбной — равно как и сейчас. Он рассказал ей, как облетел мир, как его несли неутихающие ветры, как он медленно пикировал, сопротивляясь подъемной силе аэростата, то в одно поселение, то в другое, и везде спрашивал о Хироко.

Рейчел покачала головой и иронично улыбнулась.

— Если она там, то она там. Но ты можешь искать вечно и никогда ее не найти.

Ниргал тревожно вздохнул, и она, снова улыбнувшись, взъерошила ему волосы.

— Не ищи ее.

В тот вечер он бродил вдоль берега, чуть выше разоренной, заваленной глыбами льда береговой линии северного моря. Он чувствовал, что его тело хотело, чтобы он ходил, чтобы он бегал. Летать было слишком легко, полеты разобщали его с миром — все становилось мелким и далеким. Это, опять же, напоминало повернутый не той стороной телескоп. Ему нужно ходить!

Но он все равно улетел. И теперь еще внимательнее стал разглядывать землю. Пустоши, болота, приречные луга. Один ручей, впадающий прямо в море, обрушивался с небольшого уступа, другой — бежал поперек пляжа. Соленые ручьи в пресный океан. Кое-где люди высаживали леса, стараясь смягчить этим пылевые бури, берущие начало как раз в этой области. Только бури все равно рождались, пусть в лесах и прорастали молодые деревья. Хироко бы тут что-нибудь придумала. Не ищи ее. Смотри на землю.


Он прилетел в Сабиси. Здесь по-прежнему было много работы — очистить обгоревшие здания и построить новые. Некоторые строительные кооперативы принимали новых членов. Один из них занимался реконструкцией, но также производил аэростаты и другие летательные аппараты, включая экспериментальные «птичьи костюмы». Ниргал прошел там собеседование.

Оставив свой планер в кооперативе, он стал устраивать длительные пробежки к верховым болотам к востоку от Сабиси. По этим возвышенностям он бегал еще в студенческие годы. И многие хребты были еще знакомы, но за ними открывалась новая земля. Нагорье жило своей болотной жизнью. Крупные валуны ками, словно часовые, стояли то тут, то там на бугристой земле.

Однажды, совершая пробежку по незнакомому хребту, он заглянул в небольшой горный бассейн, имевший вид неглубокой чаши с выходом к низине с западной стороны. Он походил на ледниковый амфитеатр, хотя на самом деле, скорее всего, был выветренным кратером с проломом в ободе и потому представлявшим собой гряду в форме подковы. Поперек он тянулся примерно на километр и по глубине был довольно мелким. Не более чем складка среди многих ей подобных в Тирренском массиве. Горизонт лежал далеко от опоясывающего хребта, а местность, простирающаяся к ним, была глыбистой и неровной.

Это казалось знакомым. Возможно, он ходил в эти места с ночевкой в студенческие годы. Он медленно спустился в бассейн, но все равно чувствовал, будто стоит на вершине массива. Что-то было в темно-синем ясном небе и в далеко простирающемся виде на ущелье с западной стороны. Облака проплывали над головой, как огромные плавные айсберги, и сбрасывали сухой зернистый снег, но крепкие ветры тут же задували его в трещины или выносили из бассейна наружу. На самом хребте, с северо-западной стороны подковы, находился валун, напоминающий каменную хижину. Он стоял там на четырех опорах, как дольмен, обветренный настолько, что стал гладким, как старый зуб. Небо над ним окрасилось в цвет ляпис-лазури.

Вернувшись в Сабиси, Ниргал побольше разузнал об этом месте. Судя по картам и записям в Аэрографическом и экопоэтическом совете Тирренского массива, бассейн был заброшен. Но в совете радушно восприняли его интерес.

— С горными бассейнами непросто, — объяснили ему. — Там мало что растет. Такие проекты затягиваются на годы.

— Хорошо.

— И бо́льшую часть еды приходится выращивать в теплицах. Хотя там можно выращивать картошку — когда получится создать подходящую почву, конечно…

Ниргал кивнул.

Его попросили заглянуть в деревню Дингбош, ближайшую от бассейна, и удостовериться, что там никто не имеет на этот бассейн планов.

И он отправился туда небольшим караваном с Тарики, Рейчел, Тиу и еще несколькими друзьями, вызвавшимися помочь. Подъехав к невысокому гребню, они и нашли Дингбош, расположившийся в мелком русле, где теперь находились поля малоплодородной картошки. Недавно прошла снежная буря, и поля целиком превратились в белые прямоугольники, разделенные низкими черными каменными стенами. Посреди полей стояло несколько продолговатых и таких же низких домиков с крышами из плоских камней и толстыми квадратными дымоходами. Чуть побольше их скучковалось на верхней окраине деревни. Самое длинное здание в этом районе — двухэтажный чайный домик с просторной комнатой, которая для удобства посетителей была застелена матрацами.

В Дингбоше, как и в большинстве поселений в южных горах, по-прежнему преобладала экономика дарения, и, когда Ниргал с друзьями остался там на ночь, им пришлось принять кучу подарков. Местные были довольны тем, что он расспрашивал о бассейне, который они называли то маленькой подковой, то верхней рукой.

— О нем нужно позаботиться, — сказали они и предложили ему помочь начать.

И они небольшим караваном отправились к горному амфитеатру. Там сбросили снаряжение на гребне возле дома-валуна и расчистили первое небольшое поле от камней, выложив ими стены участка. Двое из местных, кто имел опыт в строительстве, помогли ему сделать на валуне первый надрез. В процессе шумного бурения некоторые из жителей Дингбоша вырезали на поверхности скалы надпись на санскрите: «Ом мани падме хум», какая прежде встречалась на многочисленных камнях мани в Гималаях, а теперь и повсюду в южных горах. Местные откололи фрагменты породы между жирными наклонными буквами, так что буквы резко выделились на грубом, более светлом фоне. Что же до самого каменного домика, у него в итоге должны были появиться четыре комнаты, высеченные из валуна, двухкамерные стеклопакеты, солнечные батареи для обогрева и энергоснабжения, растопленная из снега вода, закачанная в резервуар, расположенный выше на гребне, и туалет с ванной.

А потом они ушли, полностью предоставив бассейн Ниргалу.

Несколько дней он просто ходил по нему, все осматривая. Лишь крошечная часть бассейна должна была превратиться в его ферму — лишь несколько небольших полей, окруженных низкими каменными стенами, и теплица для выращивания овощей. И надомное производство — только он пока не знал чего. Едва ли оно будет самоокупаемым, но поможет обжиться. Начать проект.

А все остальное — территория самого бассейна. Сквозь расщелину на западе, где предполагалось устроить водораздел, теперь проходил небольшой канал. На вогнутой стороне скалы, обращенной к солнцу и укрытой от ветров, уже существовал свой микроклимат. Ниргалу предстояло стать экопоэтом.

* * *
Прежде всего ему надлежало изучить землю. При том, что его проект удивительным образом заполнял каждый его день, требуя переделать множество дел, у него не было ни схемы, ни расписания, ни сроков. Ему не с кем было советоваться, и каждый день в последние часы летнего солнца он ходил вдоль гребня и осматривал бассейн в слабеющем свете. Бассейн уже был колонизирован лишайником и другими первопоселенцами; впадины заполняли каменистые пустыни, а на солнечных участках были мелкие мозаики арктического грунта, где на красной почве, менее сантиметра толщиной, росли холмики зеленого мха. Талая вода струилась многочисленными ручейками по потенциальным террасам, мелким диатомовым оазисам, опадая на дно бассейна, чтобы встретить гравий вади, служащий выходом на более низкий участок — ровную поверхность будущего луга за остаточным ободом кратера. Ребра, располагавшиеся выше по бассейну, служили естественными дамбами, и, немного подумав, Ниргал засыпал их галькой и плотно выложил ее таким образом, чтобы высота ребер увеличилась на один-два камня. Теперь талая вода собиралась в луговых прудах, ограниченных мхом. То, что он задумал, было осуществлено в болотах к востоку от Сабиси, и он звонил жившим там экопоэтам, расспрашивая их о совместимости видов, скорости роста, почвоулучшителях и прочем. В его сознании постепенно рождалось видение того, каким должен быть бассейн, а когда во втором марте наступила осень, год тогда стремился к афелию, он стал понимать, как сильно вечер и зима влияли на ландшафт. И ему оставалось лишь ждать.

Семена и споры он сеял вручную, доставая их из сумок или сосудов, чувствуя себя образом с полотна Ван Гога или из Ветхого Завета — это было странное ощущение власти и беспомощности, действия и подчинения судьбе. Он договорился, чтобы ему привезли большое количество растительного грунта и высыпали на некоторые из его полей, а затем сам распределил его тонким слоем. Добавил червей из университетской фермы в Сабиси. «Черви в бутылке», Койот теперь именно так называл жителей городов. Наблюдая за извивающейся массой влажных скользких тел, Ниргал содрогнулся, а потом выпустил их на новые участки. Иди, червячок, живи себе в земле. Он и сам, когда ходил по утрам после душа, когда светило солнце, чувствовал себя не более чем влажных скользким телом. Разумные черви, вот кем все они были.

За червями должны были последовать кроты и полевки. Далее зайцы-беляки, горностаи, сурки, а там уже, может быть, сюда заглянули бы и снежные барсы, которые бродили по болотам. И лисы. Условия среды были примерно такие, как в Гималаях. Вероятно, любые представители высокогорной флоры и фауны, обитающие на Земле, выжили бы и здесь, равно как и новые, искусственно созданные виды. А учитывая, как много экопоэтов возделывали мелкие участки земли на высоте, то их основная работа сводилась к предварительной подготовке территории, внедрению базовых экосистем, их поддержании и наблюдению за тем, что приносил ветер или что само захаживало или залетало на участки. Эти притоки могли привести к явным проблемам, поэтому он много общался по видеосвязи на тему биологии вторжения и необходимости внедрения управления микроклиматом. Таким образом, важная часть процесса экопоэзиса заключалась в том, чтобы выявить связи определенной местности с более крупными регионами.

Еще сильнее Ниргал заинтересовался вопросами рассеивания следующей весной, в первом ноябре, когда снег растаял и из жидкой грязи на ровных террасах северной стороны бассейна появлялись побеги снежной гейхеры. Он ее не высаживал и даже никогда не слышал, да и не был уверен, что правильно определил ее вид, пока к нему однажды не заехал сосед Йоши, который подтвердил: Heuchera nivalis. Ее принесло ветром, как объяснил Йоши. Она была распространена в кратере Эскалант на севере. Это было не так уж далеко, вот они и прилетели.

Распространение по воздуху, по земле, по воде — на Марсе все это происходило повсеместно. Мхи и бактерии распространялись по земле; гидрофильные растения — по воде, на ледниках, вдоль новых береговых линий; лишайники и многочисленные другие растения разлетались по воздуху, гонимые сильными ветрами. Расселение людей, как заметил однажды Йоши, когда они бродили по бассейну, обсуждая эти процессы, происходило всеми тремя способами: по Европе, Азии и Африке они распространились землей, в Америку и Австралию попали водой, по воздуху добрались на острова Тихого океана (и на Марс). То, что приспособляемые виды применяли все три способа, не было редкостью. А Тирренский массив был выше ветров, но сюда доходили западные ветры и летние пассаты, в результате чего на обоих его склонах выпадали осадки — не более двадцати сантиметров в год, что на Земле сделало бы его пустыней, но здесь, в южном полушарии Марса он считался островом с высоким уровнем осадков. В этом отношении он служил также местом сбора различных организмов, что распространялись по планете.

Итак, высокогорная каменистая местность, занесенная снегом в каждом овраге, оттого все тени здесь казались белыми. Признаки жизни были заметны лишь в бассейнах, где экопоэты помогали своим маленьким собраниям видов. Облака приходили зимой с запада, летом с востока. В южном полушарии сезонные изменения усиливались циклом перигелия-афелия и поэтому были в самом деле ощутимы. Зимы на Тиррене отличались особой суровостью.

Ниргал ходил по бассейну после бури и изучал, что туда принесло стихией. Как правило, это была лишь куча ледяной пыли, но однажды он обнаружил незасеянный бледный пучок синюхи, застрявший в трещине скалы, формой напоминающей буханку хлеба. Затем он выяснил у ботаников, как этот цветок будет взаимодействовать с остальными, что уже росли в бассейне. Десять процентов внедренных в среду видов выживало, из них десять процентов становились вредителями, и это, как объяснил Йоши, в инвазивной биологии называлось правилом «десяти из десяти» и считалось чуть ли не важнейшим правилом в своей дисциплине. «Хотя на самом деле, конечно, не ровно десять, а от пяти до двадцати». А в другой раз Ниргал выкорчевал несколько сорняков, испугавшись, что тот может разрастись повсюду. Потом повторил то же с тундровым чертополохом. Был еще случай, когда осенний ветер поднял мощную пылевую бурю. Эти бури хоть и уступали тем, что раньше возникали южной осенью и охватывали всю планету, но изредка бывало, что сильный ветер разрывал грунт где-нибудь в пустыне и поднимал в воздух слой пыли. Вот уже несколько лет атмосфера утолщалась довольно быстро — в среднем на пятнадцать миллибар в год. Ветер с каждым годом набирал силу, и поэтому все бо́льший слой грунта рисковал быть вырванным и унесенным прочь. Пыль тем не менее оседала обычно очень тонким слоем и зачастую имела высокое содержание нитратов, благодаря чему служила как удобрение и смывалась в землю с первым дождем.

Ниргал купил долю в строительном кооперативе в Сабиси, к которому до этого присматривался, и стал часто выезжать на работу на стройках города. А у себя в бассейне он собирал и тестировал одиночные планеры-аэростаты. Его рабочая мастерская представляла собой небольшое здание с каменными стенами и кровлей из песчаника. И так он проводил время за этой работой, за фермерством в теплицах и на картофельных участках, а также за занятиями экопоэзисом в бассейне.

Он летал в Сабиси на готовых планерах и жил там в небольшой студии в восстановленном доме своего старого учителя Тарики, среди древних иссеев, которые манерой разговора напоминали ему Хироко. Арт и Надя тоже там жили, воспитывая свою дочь Никки. Также в городе были Виджика, Реул, Аннетт, все его друзья времен студенчества — и сам университет, пусть он теперь назывался не университетом Марса, а просто колледжем Сабиси. Это небольшое учебное заведение сохраняло беспорядочный стиль времен «полусвета», из-за чего наиболее амбициозные студенты уехали на Элизий, в Шеффилд или в Каир. Те же, кто остался в Сабиси, либо были заворожены таинством «полусвета», либо интересовались работой кого-нибудь из профессоров-иссеев.

Все эти люди и их деятельность вызывали у Ниргала странные и даже неловкие ощущения. Он много работал штукатуром и разнорабочим на различных стройках, которые его кооператив вел по всему городу. Ел он в рисовых барах и пабах. Спал на чердаке гаража Тарики, с нетерпением ожидая возвращения в свой бассейн.

Однажды поздно ночью он возвращался из паба, засыпая на ходу, и наткнулся на маленького человечка, спящего на парковой скамье. Это был Койот.

Ниргал резко остановился. Затем подошел к скамье. Долго смотрел на него. Иногда по ночам в бассейне он слышал, как выли койоты… Это его отец. Он вспомнил все те дни, когда выискивал Хироко, не имея ни малейшей зацепки. А его отец вот он — спит на скамье в городском парке. Ниргал мог в любой момент позвонить ему и увидеть эту яркую, живую ухмылку, олицетворяющую сам Тринидад. На глаза у него навернулись слезы, он тряхнул головой и постарался успокоиться. Старик, развалившийся на скамье. Такое зрелище встречалось не так уж редко. Многие иссеи, когда оказывались в городе, спали в парках.

Ниргал подошел и сел на край скамьи, возле самой головы отца. Седые потрепанные дреды. Вид пьяницы. Ниргал просто сидел с ним, глядя на липы, что росли рядом. Ночь была тихой. Сквозь листья проглядывали звезды.

Койот пошевелился и, вывернув голову, посмотрел вверх.

— Кто тут?

— Привет, — поздоровался Ниргал.

— Привет! — сказал Койот и сел, потер глаза. — Ниргал, дружище. Испугал ты меня.

— Прости. Я шел мимо и увидел тебя. Что ты тут делаешь?

— Сплю.

— Ха-ха.

— Ну, по крайней мере, спал. Насколько я знаю, больше я ничего и не делал.

— Койот, разве у тебя нет дома?

— Да нет вроде.

— И тебя это не смущает?

— Нет, — Койот усмехнулся. — Я как та дурацкая телепередача. Весь мир — мой дом.

Ниргал лишь покачал головой. Койот, увидев, что он не оценил шутки, сощурился. Он долго смотрел на Ниргала из-под приспущенных век, глубоко дыша.

— Мальчик мой, — наконец, сонно произнес он. Весь мир, казалось, затих. Койот бормотал, словно засыпая: — Что делает герой, когда история заканчивается? Заплывает в водопад. Уносится на волне.

— Что?

Койот широко открыл глаза, повернувшись к Ниргалу.

— Помнишь, когда мы принесли Сакса на купол Фарсиды и ты сидел с ним, то, что они сказали после того, как ты вернул его к жизни? Вот о чем я… Ты подумай над этим. — Он тряхнул головой и откинулся на скамейку. — Это неправильно. Это просто история. Чего тревожиться из-за истории, если она все равно не твоя? То, чем ты занимаешься сейчас, — лучше. Ты можешь уйти из такой истории. И сидеть в парке, как обычный человек. Идти куда тебе вздумается.

Ниргал неопределенно кивнул.

— Чего я хочу, — сонно продолжил Койот, — так это ходить в летние кафе, пить каву и наблюдать за лицами людей. Ходить по улицам и заглядывать в лица. Мне нравится смотреть на женские лица. Они прекрасны. И некоторые такие… такие особенные. Не знаю. Мне они нравятся. — Он снова засыпал. — Ты сам поймешь, как тебе жить.


Среди тех, кто время от времени заглядывал к нему в бассейн, были Сакс, Койот, Арт с Надей и Никки, которая становилась все выше с каждым годом и уже обогнала Надю, которую воспринимала скорее как няню или прапрабабушку — прямо как сам Ниргал, когда рос в Зиготе. Никки унаследовала от Арта чувство юмора, и тот сам поощрял ее, сговариваясь с ней против Нади, смотря на нее самым лучезарным взглядом, какой Ниргалу только доводилось видеть у взрослого. Однажды Ниргал наблюдал, как они втроем сидели на каменной стене рядом с его картофельным участком, безудержно смеясь над какой-то шуткой Арта, и сам ощутил такой резкий прилив радости, будто смеялся вместе с ними. Его старые друзья теперь были семьей, и у них рос ребенок. Их жизнь теперь протекала по древнейшему образцу. Когда он это понял, его собственная жизнь на своей земле теперь не казалась ему столь же существенной. Но что он мог поделать? Лишь немногим в этом мире повезло встретить своих настоящих спутников жизни — это требовало сначала исключительной удачи, затем чутья, чтобы это понять, и, наконец, смелости, чтобы действовать. Лишь немногие обладали всем этим. Остальным же приходилось довольствоваться тем, что есть.


И он жил в своем бассейне, отчасти на то, что выращивал сам, а отчасти — на то, что зарабатывал в кооперативе. Раз в месяц летал в Сабиси на новом аппарате, хорошо проводил там неделю-другую и возвращался домой. У него часто гостили Арт, Надя и Сакс, значительно реже — Майя и Мишель или Спенсер, они теперь жили в Одессе, или Зейк и Назик, приносившие вести из Каира и Мангалы, которые он старался пропускать мимо ушей. А когда все уходили, он поднимался на гребень, садился на один из валунов и наблюдал за лугами, раскинувшимися на склонах, сосредотачиваясь на том, что у него было, — на этом мире ощущений, камней, мхов и лишайников.

Бассейн эволюционировал. Теперь на его лугах обитали кроты, а на склонах — сурки. В конце долгих зим сурки, чьи биологические часы все шли в земном режиме, рано выходили из спячки и потом страдали от голода. Ниргал выкладывал им на снег пищу, а потом наблюдал из верхних окон, как те ее ели. Им нужна была помощь, чтобы протянуть до весны, пережив долгую зиму. Его дом был для них источником пищи и тепла, и в камнях под ним жили две сурочьи семьи, которые издавали предупреждающий писк, когда кто-нибудь приближался к дому. Однажды они предупредили Ниргала о прибытии людей из Тирренского комитета по внедрению новых видов, которые попросили его предоставить перечень видов с указанием приблизительной численности особей. Они взялись составлять местный перечень «местных обитателей», который помог бы им принимать решения о внедрении быстро распространяющихся видов. Ниргал с удовольствием помог им в их деле, как и, наверное, все, кто занимался экопоэзисом на массиве. Поскольку на острове выпадало много осадков, а до других островов отсюда были сотни километров, здесь развился свой высокогорный состав фауны и флоры, который все чаще называли «естественным» для Тиррены и который полагалось изменять исключительно по общему согласованию.

Когда люди из комитета ушли, Ниргал со странным ощущением сел возле жилища своих домашних сурков.

— Что ж, — сказал он, — теперь мы с вами туземцы.


Он жил счастливо в своем бассейне, и остальной мир со своими заботами его не интересовал. Весной из ниоткуда появлялись новые растения, и некоторые из них он приветствовал лопаткой компоста, других — выкорчевывал и превращал в компост. Весной зелень была не такая, как в другое время года, — светлый, сверкающий нефрит и лаймовые почки и листья, молодые ростки изумрудной травы, голубоватая крапива, красная листва. А чуть позже появлялись цветы, пышущие своей растительной энергией, стремясь выжить и распространить свои семена… Бывало, что Надя и Никки, возвращаясь с прогулки, приносили в руках огромные букеты, и Ниргалу тогда казалось, что жизнь действительно имеет смысл. Он смотрел на них и думал о детях, чувствовал в себе какое-то дикое желание, которого обычно не возникало до этого.

И это чувство, судя по всему, передавалось всем. В южном полушарии весна длилась 143 дня, сменяя суровую зиму. После первых ее месяцев растения уже цвели — сначала форзиция и печеночник, потом флокс и вереск, после них — камнеломка и тибетский ревень, смолевка и альпийский приноготовник, васильки и эдельвейсы… И так до тех пор, пока каждый клочок зеленого ковра в каменистой чаше бассейна не оказывался украшен сверкающими голубыми, темно-розовыми, белыми точками, где каждый цвет колыхался на определенной высоте, характерной для растения, на котором держались эти точки, и все они сияли в полутьме, как капли света, изливающиеся в мир из ниоткуда. Марс в пуантилизме, где пестрые краски бассейна создавали картину настоящего буйства цвета. Ниргал стоял на дне, будто посреди сложенной лодочкой ладони, которая, наклоняясь, выливала талую воду вдоль линии жизни прочь, в безмерный тенистый мир, который вырисовывался на западе, под неясным низким солнцем. Это был последний проблеск дня.

Одним ясным утром на экране искина его дома возникла Джеки, которая объявила, что едет по железной дороге из Одессы в Ливию и хотела бы заскочить. Ниргал дал свое согласие, прежде чем успел хорошенько подумать.

Он спустился к тропе у ручья, чтобы ее встретить. Небольшой горный бассейн… На юге был миллион примерно таких же кратеров. Следов старого удара по поверхности. Ничто не выделяло его бассейн среди остальных. Он вспомнил Сияющую гору, ее изумительные желтые тона на рассвете.

Они подъехали на трех машинах, бойко, словно дети, проскакавших по местности. Джеки сидела за рулем первой, Антар — во второй. Выбравшись, они безудержно смеялись. Антар, похоже, не расстроился, что проиграл гонку. Вместе с ними из машин высыпала целая компания молодых арабов. Сами Джеки и Антар выглядели удивительно молодо. Ниргал не видел их много лет, но они за это время ничуть не изменились. Эти двое явно проходили терапию — теперь народная мудрость гласила, что это нужно делать рано и часто, чтобы тем самым обеспечить вечную молодость и предупредить всякие редкие заболевания, от которых люди до сих пор периодически умирали. Полностью предотвратить смерть. Рано и часто. Они все еще выглядели на пятнадцать М-лет. Но Джеки была на год старше Ниргала, а ему было почти тридцать три М-года, причем ему казалось, что ему гораздо больше. Глядя на их смеющиеся лица, он подумал, что когда-нибудь и ему придется пройти терапию.

И они гуляли, ступая по траве, охая и ахая при виде цветов. Ближе к концу своего визита Джеки отвела Ниргала в сторону и серьезно на него посмотрела.

— Нам тяжело сдерживать землян, Ниргал, — сказала она. — Они присылают по миллиону человек в год — а ты когда-то говорил, что они никогда так не смогут. И эти новоприбывшие больше не вступают в «Свободный Марс», как раньше. Они продолжают поддерживать свои земные правительства. Марс не меняет их достаточно быстро. Если так будет продолжаться, то вся идея свободного Марса превратится в фарс. Мне иногда кажется, что мы, может быть, зря тогда решили сохранить провод.

Она нахмурилась, и все двадцать лет, прибавившись в один миг, отразились на ее лице. Ниргалу пришлось сдержать слабую дрожь.

— Было бы легче, если бы ты не отсиживался здесь! — воскликнула она во внезапном гневе, обводя рукой бассейн. — Нам нужны все, кто может помочь. Люди еще помнят тебя, но через пару лет…

«Значит, нужно подождать еще пару лет», — подумал он. Он смотрел на нее. Да, она была красива. Но красота ведь заключалась в душе, уме, жизнерадостности, понимании других. Выходит, хоть Джеки и хорошела внешне, в то же время становилась менее красивой. Вот еще одна загадка. И Ниргалу не нравилось это ухудшение ее натуры, ничуть. Даже наоборот — это было еще одной нотой в гармонии той боли, которую он чувствовал, думая о ней. Он не хотел, чтобы все это было правдой.

— То, что мы принимаем иммигрантов, мало выручает землян, — сказала она. — И они сами это понимают. Даже лучше нас, уж точно. Но все равно переправляют людей. А знаешь, зачем? Знаешь? Просто чтобы испортить жизнь здесь. Хотят сделать так, чтобы нигде не было такого места, где у людей все хорошо. Это единственная причина.

Ниргал пожал плечами. Он не знал, что ответить. Может, в том, что она говорила, и была правда, но Джеки назвала лишь одну причину из миллиона, и не было никаких оснований фокусироваться именно на ней.

— Так, значит, ты не вернешься, — сказала она наконец. — Тебе все равно.

Ниргал отрицательно покачал головой. Как было сказать ей, что ее саму заботит не Марс, а лишь собственная власть? Он был не из тех, кто мог ей такое сказать. Она бы ему и не поверила.

Затем она перестала уговаривать его. Бросила королевский взгляд на Антара, и тот принялся собирать их особо приближенных в машины. Последний вопросительный взгляд, поцелуй, во все губы, словно электрический шок для души, — несомненно, чтобы досадить то ли Антару, то ли Ниргалу, то ли им обоим, — и затем уехала.


Вторую половину того дня и весь следующий он провел, странствуя, сидя на плоских камнях и наблюдая за мелкими ручьями, скачущими вниз по течению. В какой-то момент вспомнил, как быстро вода проливалась на Земле. Неестественно. Ну и что. Зато это было его место, которое он знал и любил, каждую диаду, каждый кустик смолевки и даже скорость воды, спускающейся по камням и плещущейся, принимая гладкие серебристые формы. Ощущение на подушечках пальцев, когда он прикасался ко мху. А для людей, которые у него гостили, Марс был идеей, зарождающимся государством, политической ситуацией. Они жили в куполах и с таким же успехом могли жить в любом городе, где угодно, и были привязаны к какому-то образу, к какому-то выдуманному Марсу.

Впрочем, в этом не было ничего плохого. Но для Ниргала теперь важна сама земля, места, куда прибывала вода, где она струилась по скале возрастом в миллиарды лет, попадая на мох. Политику следовало оставить молодым — он свою роль уже отыграл. И больше этим заниматься не хотелось. Или, по крайней мере, он подождал бы, пока не уйдет Джеки. Власть напоминала Хироко — все время куда-то ускользала. Разве нет? Зато его амфитеатр всегда был как на ладони.

Но однажды утром, когда он вышел прогуляться на рассвете, что-то изменилось. Небо было ясное, залитое фиолетовыми тонами, но на иглах можжевельника появился желтоватый оттенок. То же было со мхом и листьями картофеля.

Он сорвал немного образцов пожелтевших иголок, листьев и побегов и принес их на свое рабочее место в теплице. За два часа работы с микроскопом искин не выявил никаких проблем. Тогда он вернулся и сорвал несколько образцов корней и еще иголок, листьев, травы и цветов. Трава вообще выглядела поникшей, хотя день был не жаркий.

Его сердце стучало, желудок сжимался, он проработал так весь день до самой ночи, но ничего не смог выяснить. Ни насекомых, ни патогенов. Но растения выглядели плохо — особенно листья картофеля. В ту же ночь он позвонил Саксу и обрисовал ситуацию. Так совпало, что Сакс как раз находился в университете Сабиси, и на следующее утро заехал к нему на маленьком марсоходе, последней модели кооператива Спенсера.

— Прекрасно, — сказал он, выбравшись и осмотревшись. Затем осмотрел образцы Ниргала в теплице. — Хм, — проговорил он. — Интересно.

Он привез с собой кое-какие инструменты, и они затащили их в дом Ниргала, после чего Сакс приступил к работе. В конце долгого дня он заключил:

— Ничего не могу найти. Придется взять несколько образцов в Сабиси.

— Ничего не можешь найти?

— Ни патогенов, ни бактерий, ни вирусов. — Он пожал плечами. — Давай возьмем немного картофелин.

Они вышли наружу и накопали их на поле. Некоторые были скрюченными, удлиненными, потрескавшимися.

— Что это такое? — воскликнул Ниргал.

Сакс слегка сдвинул брови.

— Похоже на веретеновидность клубней.

— Что ее вызывает?

— Вироид.

— Что это?

— Просто фрагмент РНК. Самый маленький из известных возбудителей инфекции. Странно.

— Ка, — Ниргал почувствовал, как его желудок сжимается. — И как он сюда попал?

— Вероятно, на каком-нибудь паразите. Он вроде бы передается по траве. Это нужно будет узнать.

И, собрав образцы, они выехали в Сабиси.

Ниргал сидел на футоне в гостиной Тарики, ему нездоровилось. Тарики и Сакс после ужина долго говорили, обсуждая ситуацию. Быстро распространяясь с Фарсиды на другие регионы, появлялись и другие вироиды; очевидно, они преодолели санитарный кордон в космосе и прибыли в мир, где до этого их никогда не было. Они были меньше вирусов, намного меньше, и на порядок проще. Просто цепочки РНК, как сказал Тарики, около пятидесяти нанометров в длину, только и всего. Индивидуумы имели молекулярную массу порядка 130 000, тогда как у наименьших вирусов она составляла более миллиона. Они были настолько малы, что, для того чтобы прервать их жизненный цикл, их нужно было центрифугировать при более чем 100 000 g.

Вироид веретеновидности клубней картофеля был хорошо изучен, сказал им Тарики, стуча по экрану и указывая на появляющиеся на нем схемы. Цепочка всего лишь из 359 нуклеотидов, выстроенных в замкнутую однорядную нить с короткими двухрядными участками. Подобные вироиды вызывали несколько болезней растений, включая побледнение огурцов, карликовость хризантем, хлоротическую крапчатость, каданг-каданг, экзокортис цитрусовых. Также бывали случаи, когда вироиды становились возбудителями заболеваний мозга у животных — почесухи, куру, болезни Крейтцфельдта — Якоба у людей. Для размножения вироиды использовали энзимы хозяина, после чего как регуляторные молекулы попадали в ядра зараженных клеток и там, в частности, нарушали выработку гормона роста.

Вироид, обнаруженный в бассейне Ниргала, продолжил Тарики, мутировал из вироида веретеновидности клубней картофеля. В университетской лаборатории все еще продолжалась его идентификация, но по болезни травы они четко поняли, что имеют дело с чем-то иным, с чем-то совершенно новым.

Ниргала мутило от одних только названий этих болезней. Он смотрел на свои руки, которыми так часто прикасался к зараженным растениям. Вироид поступал сквозь кожу в мозг, вызывая какую-нибудь форму губчатых энцефалопатий, грибком разрастающихся по всему мозгу.

— Мы можем с ним как-нибудь бороться? — спросил он.

Сакс и Тарики посмотрели на него.

— Сначала нам нужно выяснить, что это такое, — ответил Сакс.


Эта задача оказалась не из простых. Спустя несколько дней Ниргал вернулся в свой бассейн. Там он по крайней мере мог что-то сделать: Сакс посоветовал ему убрать с полей весь картофель. Эта была большая и грязная работа, похожая на охоту за сокровищами, только наоборот — он выкапывал пораженные болезнью плоды один за другим. Казалось, уже и сама почва стала носителем вироида. Существовала даже вероятность, что ему придется бросить поле, а то и весь бассейн. В лучшем же случае — достаточно было выращивать что-то другое. Пока никто не знал, как размножается вироид, а в Сабиси говорили, что это может быть вовсе и не вироид в том смысле, в каком его понимали раньше.

— Его нить короче, чем обычно, — сообщил Сакс. — Это либо новый вироид, либо что-то вроде вироида, только еще короче. В лабораториях Сабиси его уже называют virid.

Через неделю, которая тянулась очень долго, Сакс снова приехал в бассейн.

— Можно попробовать удалить его физически, — предложил он за ужином, — а потом засадить другие виды, те, что устойчивы к вироидам. Это лучшее, что мы можем сделать.

— А это сработает?

— Растения, чувствительные к инфекции, довольно специфичны. Твой участок заразился чем-то новым, но если ты посадишь новую траву и виды картофеля, то, возможно, тебе удастся окончить цикл этой почвы.

Сакс пожал плечами.

Ниргал ел теперь с большим аппетитом, чем на прошлой неделе. Даже такая вероятность решения проблемы стала для него облегчением. Он выпил немного вина и чувствовал себя все лучше.

— А это все странно, да? — сказал он, когда они пили бренди после ужина. — То, что иногда преподносит жизнь.

— Если ты называешь это жизнью.

— Ну да, конечно.

Сакс не ответил.

— Я тут читал новости в сети, — продолжил Ниргал. — Сейчас вообще много заражений. Я раньше и не замечал. Паразиты, вирусы…

— Да. Иногда я опасаюсь, что наступит мировая эпидемия. Что-то такое, что мы не сможем остановить.

— Ка! Неужели такое возможно?

— В мире много чего происходит. Популяционные всплески, резкие вымирания. По всему миру. Равновесие нарушено. Нарушаются балансы, о существовании которых даже не знали. Происходят вещи, которых мы не понимаем.

Непонимание чего-либо всегда расстраивало Сакса.

— Биомы рано или поздно найдут свое равновесие, — предположил Ниргал.

— Я не уверен, что оно вообще существует.

— Равновесие?

— Да. Может, это просто… — Он замахал руками, изображая чайку. — Периодическое равновесие, но не равновесие в целом.

— С периодическими изменениями?

— С постоянными изменениями. Многоуровневыми изменениями… иногда наступающими резкими всплесками…

— Как каскадная рекомбинация?

— Пожалуй.

— Я слышал, что математику способна по-настоящему понять только дюжина людей.

Сакс удивился.

— Не может такого быть. Во всяком случае, если говорить о математике в целом. И вообще, смотря что ты имеешь в виду под словом «понять». Вот, например, я знаю кое-что по такой-то теме. Ты можешь применить свое знание, чтобы построить модель в этой области. Но не предсказать, что будет потом. А я не знаю, как применить знание так, чтобы предположить какие-либо… реакции. Я даже не уверен, что его можно применить таким образом.

Затем он рассказал о точкезрения Влада на холоны, органические единицы, имеющие субъединицы и в то же время являющиеся субъединицами более крупных холонов, и на каждом уровне они объединялись, создавая следующий, и так в обе стороны, по принципу эмерджентности, до конца Великой цепи бытия. Влад разработал математические описания этих эмерджентностей, которых оказалось более одного типа, и у каждого типа было несколько родов свойств. Поэтому если получить достаточно информации о поведении двух последовательных уровней холона, то можно попробовать связать их математической формулой, а потом, вероятно, и найти способы их разорвать.

— Это лучший способ, какой мы можем применить для таких малых организмов, — заключил он.

На следующий день они позвонили в теплицы Ксанфа и заказали партию новых ростков и образцов нового штамма травы на основе той, что растет в Гималаях. К тому времени, как они туда прибыли, Ниргал уже вырвал в бассейне всю траву и бо́льшую часть мха. От этой работы ему становилось не по себе, но с этим ничего нельзя было поделать. А однажды, услышав, как на него закричал обеспокоенный глава семейства сурков, он сел и разрыдался. Сакс предался привычному для себя молчанию, отчего Ниргалу становилось еще хуже, потому что этим он напоминал о Саймоне и о смерти в целом. Ему нужна была Майя или кто-то, кто способен столь же легко и выразительно рассказывать о своем внутреннем мире, о душевных муках и стойкости духа. Но рядом был только Сакс, затерявшийся в своих мыслях, которые, казалось, поступали к нему на иностранном языке, личном идиолекте, с которого он сейчас не желал переводить.

Они начали высаживать новые ростки гималайской травы по всему бассейну, уделяя особое внимание берегам ручьев и их жилообразным ответвлениям, струящимся подо льдом. Крепкий мороз на самом деле помогал, убивая зараженные растения быстрее, чем здоровые. Зараженные они сжигали в печи вниз по массиву. На помощь приходили люди из соседних бассейнов, которые приносили ростки, которые можно было посадить взамен.

Прошло два месяца, и зараза отступила. Оставшиеся растения, судя по всему, были более устойчивы. Те, что были высажены позже, не заражались и не умирали. Бассейн выглядел по-осеннему, хотя стояла середина лета, но важнее всего было то, что прекратилось вымирание. Сурки смотрели на него, более встревоженные, чем когда-либо, — это вообще были беспокойные существа. И Ниргал вполне их понимал. У бассейна был разоренный вид. Но при этом создавалось впечатление, что биом все-таки сохранится. Вироид уходил, и теперь им было трудно даже найти его — как бы долго и усердно они ни центрифугировали образцы. Судя по всему, он покинул бассейн так же загадочно, как появился.

Сакс потряс головой.

— Если вироиды, которые заражают животных, станут более стойкими… — он вздохнул. — Хотел бы поговорить об этом с Хироко.

— Я слышал, люди говорят, она на северном полюсе, — горько проговорил Ниргал.

— Да.

— И?

— Не думаю, что она правда там. И… не думаю, что захотела бы со мной говорить. Но я все еще… еще жду.

— Что она тебе позвонит? — саркастически спросил Ниргал.

Сакс кивнул.

Они печально смотрели на пламя, горевшее в лампе. Хироко — мать, любовница — бросила их обоих.

Но бассейн был жив. Когда Сакс, собираясь уезжать, пошел к своему марсоходу, Ниргал крепко обнял его, подняв в воздух и слегка покружив.

— Спасибо.

— Рад помочь, — ответил Сакс. — Было очень интересно.

— Чем теперь займешься?

— Думаю, поговорю с Энн. Попытаюсь поговорить с Энн.

— Ах, ну удачи!

Сакс кивнул, словно соглашаясь, что она ему понадобится. И уехал, махнув ему, прежде чем взяться обеими руками за руль. Уже через минуту он оказался за гребнем и скрылся из виду.


Итак, Ниргал приступил к тяжелой работе по восстановлению бассейна, стараясь при этом обеспечить ему максимальную устойчивость к патогенам. Больше многообразия, больше местных видов паразитов. От хазмоэндолитических обитателей скал до насекомых и микробов, летающих по воздуху. Более полный, более стойкий биом. Время от времени он ездил в Сабиси. И, заменив всю почву на картофельном участке, засадил его картофелем другого вида.

Когда в регионе Кларитас, близ Сензени-На, на его широте, только с другой стороны планеты, началась мощная пылевая буря, к нему заехали Сакс со Спенсером. Они услышали об этом из новостей и следующие пару дней следили за ней по фотографиям со спутников. Она двигалась на восток и предположительно должна была пройти южнее них, но в последний момент повернула на север.

Они сидели в гостиной его дома-валуна и смотрели на юг. И тогда она появилась — темная масса, постепенно застилающая все небо. Спенсер вскрикивал, прикасаясь к различным предметам, — он получал удары статического электричества.

Ниргала охватил страх. Но страх не имел смысла — они пережили уже десятки пылевых бурь. Это был остаточный страх после гибели растений из-за вироида. Но они справились с этой бедой.

Только в этот раз всё было не так, как прежде. Дневной свет потускнел, стал коричневым. Казалось, наступила ночь, — шоколадная ночь, которая выла высоко над валуном и стучала по окнам.

— Смотрите, как ветер усилился, — задумчиво проговорил Сакс.

Затем вой ослабел, но темнота никуда не делась. И, пока звуки затихали, Ниргала мутило все сильнее — а когда шум прекратился, он почувствовал такую тошноту, что едва устоял у окна. С глобальными пылевыми бурями так иногда бывало: они резко заканчивались, наталкиваясь на встречный ветер или неподходящий рельеф. А затем она обрушила на землю свой груз из пыли и частиц. По сути, пошел пылевой дождь, и окна валуна стали грязно-серыми. Словно мир застлал пепел. «Раньше, — беспокойно бормотал Сакс, — даже крупнейшие пылевые бури оставляли после себя слой всего в несколько миллиметров частиц». Когда же атмосфера стала намного толще, а ветры — намного сильнее, в воздух поднимались огромные количества пыли и песка. И если он обрушивался в один миг, как иногда случалось, наносы могли получиться гораздо толще, чем несколько миллиметров.

Час спустя все, кроме разве что мельчайших частиц, выпало прямо на них. Оставшаяся часть дня выдалась неясной и безветренной. В воздухе витало что-то вроде слабого дымка, и они могли видеть весь бассейн — он оказался устлан комковатым покрывалом из пыли.

Ниргал вышел, как всегда, в маске и в отчаянии попробовал копать землю сначала лопатой, затем голыми руками. За ним, пошатываясь на мягких сугробах, вышел Сакс и, положив руку Ниргалу на плечо, сказал:

— Я думаю, здесь уже ничего нельзя поделать.

Пыль лежала слоем глубиной в метр, а то и больше.

Со временем другие ветры унесут какую-то ее часть. Остальное занесет снегом, а когда он растает, получившуюся грязь смоют ручьи, и новая жилообразная система каналов нарисует фрактальный узор, который во многом будет похож на старый. Вода унесет пыль и частицы прочь, вниз по массиву, где они развеются по миру. Но к тому времени, когда это произойдет, каждое растение и животное в бассейне будут мертвы.

Часть IX. Естественная история

Позже Ниргал уехал с Саксом в Да Винчи и поселился у него в квартире. Однажды ночью, когда никто и подумать не мог, что явятся гости, к ним заглянул Койот.

Ниргал вкратце рассказал, что случилось с его посадками.

— Ну и что? — сказал на это Койот.

Ниргал отвел взгляд.

Койот ушел на кухню и пошарил у Сакса в холодильнике, крича в направлении гостиной с набитым ртом:

— И чего ты ожидал от такого ветреного склона? Мир, знаешь ли, несколько сложнее, чем один большой сад. И часть его засыпает каждый год, он просто так устроен. А потом, может, через год, может, через десять, другой ветер придет и сдует эту пыль с твоей горы.

— Тогда все уже будет мертво.

— Такова жизнь. А сейчас пора заняться чем-то другим. Чем ты занимался перед тем, как осесть там?

— Искал Хироко.

— Черт, — Койот возник в дверном проеме, указывая на Ниргала большим кухонным ножом. — И ты туда же.

— Да, и я.

— Да ладно тебе. Когда ты уже вырастешь? Хироко умерла. Пора бы тебе с этим смириться.

Тут из своего кабинета вышел Сакс, быстро моргая.

— Хироко жива, — заявил он.

— Еще один! — воскликнул Койот. — Вы оба как дети!

— Я видел ее на южном склоне Арсии, когда там была буря.

— Вступай-ка ты в чертову партию!

Сакс сощурился, глядя на него.

— Что ты имеешь в виду?

— Черт…

Койот ушел обратно на кухню.

— Ее видели и другие, — сказал Саксу Ниргал. — Сообщения выглядят довольно связными.

— Я знаю, что…

— Они появляются каждый день! — прокричал Койот с кухни. Он снова бросился в гостиную. — Люди видят ее каждый день! В сети даже есть специальный ресурс, где можно сообщать, где ее видели! На прошлой неделе я прочел, что она появилась в двух разных местах в одну ночь — в земле Ноя и на Олимпе. На противоположных сторонах мира!

— Не вижу, чтобы это что-либо доказывало! — упрямо проговорил Сакс. — То же самое говорят и о тебе, но ты же еще жив.

Койот яростно потряс головой.

— Нет. Я — исключение, доказывающее правило. Все остальные, кого якобы встречают в разных местах одновременно, на самом деле мертвы. Это верный знак. — Предупреждая замечание Сакса, он воскликнул: — Она мертва! Смиритесь с этим! Она умерла при атаке на Сабиси! Штурмовики Временного Правительства поймали ее, Ивао, Джина, Риа и всех остальных, отвели в какую-то комнату и выкачали оттуда воздух или просто нажали на курок. Вот что бывает! Или вы думаете, такого никогда не случается? Вы думаете, тайная полиция не убивала диссидентов и не прятала их тела так, чтобы никто не нашел? Это случается. Да еще как, мать вашу, и даже на вашем драгоценном Марсе, да, и не раз! И вы знаете, что это так! Такое уже случалось. Таковы уж люди. Они пойдут на что угодно — убьют и будут думать, что зарабатывают себе на жизнь, кормят своих детей или делают мир безопаснее. И в тот раз было то же самое. Они убили Хироко и всех остальных.

Ниргал и Сакс смотрели на него. Койота трясло, казалось, он вот-вот всадит нож в стену.

Сакс прочистил горло.

— Десмонд… почему ты так уверен?

— Потому что я искал! Да, искал. Искал так, как не мог искать никто другой. Ее нет ни в одном из ее мест. Ее нет нигде. Она не выбралась. Никто не видел ее по-настоящему со времен Сабиси. Вот почему вы ничего больше от нее не слышали. Она не настолько бесчеловечна, чтобы оставить нас в неведении на все это время.

— Но я ее видел, — настаивал Сакс.

— В бурю, ты сам сказал. Полагаю, у тебя тогда были какие-то проблемы. И видел ты ее недолго — ровно столько, сколько нужно было, чтобы выбраться из передряги. А потом она исчезла, насовсем.

Сакс заморгал.

Койот жестоко рассмеялся.

— Так я и думал. Нет, все нормально. Мечтай о ней, сколько хочешь. Только не путай это с реальностью. Хироко мертва.

Ниргал переводил взгляд с одного на другого, они молчали.

— Я тоже ее искал, — проговорил он. А затем, увидев сокрушенный взгляд Сакса, добавил: — Но может быть что угодно.

Койот покачал головой. Бормоча, он вернулся на кухню. Сакс смотрел на Ниргала, глядя сквозь него.

— Может быть, я попробую поискать ее, — сказал ему Ниргал.

Сакс кивнул.

— Это лучше, чем выращивать картошку, — донесся с кухни голос Койота.

* * *
Гарри Уайтбук недавно нашел метод повышения переносимости CO2 животными, который заключался во внедрении в геном млекопитающих гена, задающего определенные характеристики крокодильего гемоглобина. Крокодилы умели задерживать дыхание под водой на очень долгое время, и CO2, который должен был собираться у них в крови, разлагался на бикарбонатные ионы, которые входили в состав аминокислот, содержащихся в гемоглобине, и в результате гемоглобин высвобождал молекулы кислорода. Высокая переносимость CO2, таким образом, сочеталась с возросшим обогащением кислородом, как оказалось, весьма простой (особенно после того, как на него указал Уайтбук) возможностью внедрения гена в геном млекопитающих — благодаря использованию новейшей технологии транскрипции признаков: собирались цепочки фотолиазы, фермента репарации ДНК, которые корректировали характеристики признаков в геноме при антивозрастной терапии, слегка изменяя свойства гемоглобина у субъекта.

Сакс оказался одним из первых людей, кто применил этот признак на себе. Данная идея понравилась ему тем, что избавляла от необходимости носить лицевую маску на открытом воздухе, а он проводил там много времени. Уровень углекислого газа в атмосфере все еще составлял порядка 40 миллибар из 500, что действовали на уровне моря, тогда как остальное давление складывалось из: 260 миллибар азота, 170 — кислорода и 30 — различных инертных газов.



Таким образом, в атмосфере все еще было слишком много CO2, и люди не могли дышать без фильтрующих масок. Но после транскрипции признаков он смог свободно бродить на открытой местности, наблюдая множество разновидностей животных, которым уже провели аналогичные процедуры. Все они стали чудовищами, которые заселяли свои экологические ниши в смешанном потоке всплесков роста и вымираний, вторжений и отступлений — все тщетно искали баланс, которого, учитывая меняющийся климат, попросту не могло существовать. Иными словами, жизнь ничем не отличалась от земной; только здесь все происходило гораздо быстрее, процессы ускорялись изменениями, вызванными человеком, модификациями, внедрениями, транскрипциями, трансляциями, вмешательствами, которые срабатывали или не срабатывали, имели эффекты непреднамеренные, непредвиденные, незамечаемые — до того, что многие рассудительные ученые переставали делать вид, будто держат что-то под контролем. «Будь что будет», — как говорил Спенсер, после того как выпивал. Мишель считал, что это оскорбляло чувство значимости, но ничего поделать было нельзя — разве что изменить мнение о том, что стоило считать значимым. Случайность, течение жизни — одним словом, эволюция. В переводе с латыни — «развертывание свитка», то есть «развертывание книги». И не целенаправленная эволюция, и не выстрел наобум. Пожалуй, эволюция под воздействием. Однозначно ускоренная эволюция (во всяком случае, в некоторых своих аспектах). Но не управляемая, не поставленная. Они не знали, что делали. И к этому нужно было привыкнуть.

И Сакс бродил по полуострову Да Винчи — прямоугольному клочку земли, обступившему круглый обод одноименного кратера и, в свою очередь, ограниченному фьордами Симуд, Шалбатана и Рави, каждый из которых выходил к южной части залива Хриса. Два острова, Коперника и Галилея, располагались в устьях фьордов Ареса и Тиу. Столь богатое переплетение моря и суши идеально подходило для зарождения жизни — лаборанты из Да Винчи не могли найти лучшего места, хотя Сакс был вполне уверен, что они ничуть не обращали внимания на окрестности, когда выбирали кратер для размещения своей скрытой под землей аэрокосмической лаборатории. Кратер этот имел широкий обод и находился на приличном отдалении от Берроуза и Сабиси — им этого вполне хватило. Они просто забрели в рай. За этим местом можно было наблюдать всю жизнь и даже больше и ни разу при этом не покидать свой дом.

Гидрология, инвазивная биология, ареология, экология, материаловедение, физика частиц, космология — все это крайне интересовало Сакса, но бо́льшую часть его рутинной работы в последние годы занимало изучение метеоусловий. На полуострове Да Винчи условия были захватывающие, и с залива приходили влажные бури, а с южных гор на каньоны фьордов обрушивались сырые нисходящие ветры, отчего на море поднимались большие волны, уходящие на север. Из-за близости экватора цикл перигелия-афелия сказывался на них гораздо сильнее, чем обычные сезонные изменения наклонения орбиты. В дни афелия было холодно уже в двадцати градусах севернее экватора, тогда как в перигелии экватор становился таким же жарким, как южные регионы. В январях и февралях южный воздух, нагретый солнцем, поднимался в стратосферу, поворачивал на восток в тропопаузе и вступал в струйные течения, которые неслись вокруг света. Эти течения расходились в разные стороны вокруг купола Фарсиды. Южный поток уносил влагу от залива Амазония и вываливал на Дедалию и Икарию, а иногда и на западную стену гор бассейна Аргир, где формировались ледники. Северный поток пролетал над горами Темпе и Мареотис, после чего спускался к Северному морю, где, проходя сквозь бурю за бурей, собирал влагу. Еще севернее, над полярной шапкой, воздух охлаждался и падал на вращающуюся планету, поднимая приповерхностный ветер с северо-востока. Иногда эти холодные сухие ветры проходили ниже более теплого и влажного воздуха умеренных западных ветров, отчего образовывались огромные грозовые фронты, возвышающиеся над Северным морем, порой достигая до двадцати километров в высоту.

В южном полушарии, бывшем более однородным, чем северное, дули ветры, которые еще больше следовали физике воздуха, облекавшего вращающийся шар, — южные пассаты от экватора до тридцатой широты; преобладающие западные ветры от тридцатой широты до шестидесятой и полярные, идущие оттуда до южного полюса. В этом полушарии простирались огромные пустыни, особенно между пятнадцатой и тридцатой широтами, где воздушные потоки, поднимавшиеся от экватора, снова шли вниз, создавая высокое давление и горячий воздух, насыщенный большим количеством водяного пара без конденсата, и на этом промежутке — а он включал сверхсухие плато Солнца, землю Ноя и Гесперию — почти не выпадало дождей. Ветры в этих регионах подхватывали сухую пыль и начинали пылевые бури, пусть и не более локализованные, чем прежде, но и более плотные — Сакс сам имел несчастье убедиться в этом на Тирренском массиве вместе с Ниргалом.

Таковыми были основные особенности метеорологической обстановки на Марсе — суровая в районе афелия, мягкая в период солнечного равноденствия, экстремальная на юге, умеренная на севере. Во всяком случае, это показывало моделирование. Саксу нравилось проводить симуляции, создавая такие модели, хоть он и понимал, что их соответствие реальности в лучшем случае было лишь приблизительным: каждый год наблюдений становился в некоторой степени исключением, и условия среды менялись с каждым этапом терраформирования. Предсказать будущий климат было невозможно, даже если заморозить переменные и сделать вид, будто терраформирование стабилизировалось. Сакс снова и снова прогонял тысячи лет, меняя в моделях значения переменных, и всякий раз у него получались совершенно разные тысячелетия. Это было потрясающе. Малая гравитация и обусловленная ею высота атмосферы, огромные высоты поверхности, наличие Северного моря, которое могло или не могло покрыться льдом, плотнеющий воздух, цикл перигелия-афелия или, другими словами, эксцентриситет, прецессирующий сезонные изменения наклонения орбиты, — пожалуй, все это производило эффекты, которые можно было предвидеть, но все вместе они делали марсианскую погоду крайне недоступной для понимания, и чем больше Сакс за этим наблюдал, тем меньше понимал. Но это было потрясающе, и он мог следить за повторяющимися циклами хоть весь день напролет.


Или просто сидеть в Симшал-Поинте, наблюдая за облаками, плывущими по лиловому небу. Фьорд Касэй, что находился на северо-западе, служил ветровым туннелем для сильнейших нисходящих порывов на планете, несущихся в залив Хриса со скоростью, временами достигающей пятисот километров в час. Когда эти ревуны достигали фьорда, Сакс видел, как северный горизонт застилали коричневые облака. А спустя десять-двенадцать часов с той стороны накатывали большие волны, которые бились о береговые скалы, пятидесятиметровые стены воды вставали и врезались в берег, отчего по всему полуострову воздух превращался в плотную белую мглу. Находиться на море в такое время опасно — однажды он убедился в этом, когда плавал на небольшом катамаране, которым учился управлять в прибрежных водах южной части залива.

Гораздо приятнее наблюдать за бурей с береговых скал. Ревуны сегодня не появились — лишь ровный несокрушимый ветер с отдаленными порывами к северу от острова Коперника и горячее солнце, обжигающее кожу. Глобальная средняя температура менялась из года в год, скакала то вверх, то вниз, но чаще всего вверх. Если построить график, разложив годы по горизонтальной оси, получится восходящий горный хребет. «Год без лета» выглядел на нем, как небольшой провал; на самом деле этот период длился три года, но никто не стал бы менять такое название ради какой-то формальности. «Три необычайно холодных года»? Ну уж нет. Люди хотели не этого, им, очевидно, требовалось как-нибудь сжать правду, чтобы получился четкий след в памяти. Символическое мышление — людям требовалось «бросание вместе». Сакс знал это потому, что провел немало времени в Сабиси с Мишелем и Майей. Люди любили драматизм. Майя, пожалуй, больше многих, но тем ярче был пример. Демонстрация предела нормы. Его, однако, тревожило ее влияние на Мишеля. Тот, похоже, не получал никакого удовольствия от своей жизни. Ностальгия, от греческого «nostos» — «возвращение на родину» и «algos» — «боль». Боль возвращения на родину. Очень удачное описание; какой бы расплывчатой ни представлялась им жизнь, слова иногда могли быть весьма точными. Это казалось парадоксом, если не знаешь, как работает мозг, а когда узнаёшь — то удивляться приходится все меньше. Модель взаимодействия мозга с физической реальностью, слегка расплывчатая по краям. Даже наука была вынуждена это признать. Но это не означало, что нужно отказаться от попыток объяснять различные явления жизни!

— Выезжай со мной на полевые исследования, — уговаривал он Мишеля.

— Скоро съездим.

— Сосредоточься на настоящем, — посоветовал Сакс. — Каждое мгновение — это отдельная реальность. И каждое обладает своей определенной конкретностью. Ты не можешь его предсказать, но можешь объяснить. Или хотя бы попытаться. Если ты внимателен и если тебе везет, то можешь сказать: вот почему это происходит! И это очень интересно!

— Сакс, когда это ты успел стать поэтом?

Сакс не знал, что на это ответить. Мишеля все еще глодала сильнейшая ностальгия.

— Найди время выбраться в поле, — сказал он наконец.


Мягкими зимами, когда дули слабые ветры, Сакс плавал вокруг южной оконечности залива Хриса. Золотого залива. Остальную часть года он жил на полуострове, покидая кратер Да Винчи пешком или выезжая на небольшом марсоходе с ночевкой. Занимался он в основном метеорологией, хотя, конечно, уделял внимание и всему прочему. Оказываясь на воде, он садился и ощущал ветер в парусах, обходя тем временем один изгиб побережья за другим. По суше же он выезжал утром и смотрел в окно, пока не замечал подходящего места, и тогда останавливал марсоход и выходил наружу.

Штаны, рубашка, ветровка, туристические ботинки, старая шляпа — больше ему ничего не было нужно в этот день М-65 года. Эта данность никогда не переставала его удивлять. Температура обычно была 280 с небольшим — бодрящая, но ему это нравилось. Глобальная же средняя колебалась в районе 275 градусов. Такой показатель он считал хорошим — это было выше температуры замерзания воды, благодаря чему к вечномерзлому грунту поступал тепловой импульс. Сам по себе этот импульс растопит грунт через десять тысяч лет. Но ему, конечно, не придется делать это в одиночку.

Он бродил по тундровому мху, среди критмума и прочих трав. Жизнь на Марсе. Странное дело. На самом деле она присутствовала везде. Хоть и непонятно было, откуда она появлялась. Об этом Сакс часто размышлял в последнее время. Почему в различных частях космоса возрастал порядок, когда там, по идее, не должно было возникать ничего, кроме энтропии? Это серьезно его озадачивало. Однажды вечером, когда они пили пиво в Одессе, его любопытство распалил Спенсер, с ходу давший объяснение: это расширяющаяся вселенная, сказал Спенсер, порядок, который на самом деле не порядок, а просто разница между действительной и максимально возможной энтропией. А люди приняли эту разницу за порядок. Услышать такую космологическую идею от Спенсера стало для Сакса неожиданностью, но Спенсер был полон сюрпризов. К тому же он в тот вечер много выпил.

Лежа на траве и глядя на тундровые цветы, трудно было не думать о происхождении жизни. Маленькие цветки, насыщенные яркими красками, возвышались на своих стеблях, сияя при солнечном свете кристалликами. Идеограммы порядка. Они не позволяли заметить особой разницы в уровнях энтропии. Лепестки имели очень мелкую текстуру и, пропитанные светом, казалось, были различимы до самых молекул: вот белая молекула, вот лиловая, а эта голубая, как княжик. Конечно, эти пуантилистские точки молекулами не были — те оставались гораздо ниже предела видимости. Но даже если бы и были, то составные элементы лепестка были бы настолько меньше, что их было бы трудно себе представить — можно сказать, ниже воспринимаемого разрешения. Однако в последнее время группа теоретиков в Да Винчи начала обсуждать различные доводы из теории суперструн и квантовой гравитации, которые сами выстраивали; они дошли даже до стадии проверяемых прогнозов, которые в теории струн исторически считались слабым местом. Заинтересовавшись этим восстановлением опытов, Сакс стал пытаться вникнуть в то, что они делали. То есть отказался от морских утесов в пользу лекционных аудиторий — впрочем, он поступал так и раньше, в сезоны дождей, когда посещал послеобеденные заседания группы, слушая презентации и последующие обсуждения, изучал запутанные уравнения на своем экране и посвящал утренние часы римановым поверхностям, алгебре Ли, числам Эйлера, топологиям компактных шестимерных пространств, дифференциальной геометрии, переменным Грассмана, вычислениям эмерджентности Влада и всему остальному, за чем было необходимо следить математику, чтобы оставаться в курсе текущих событий.

Кое-что из теории суперструн ему уже было знакомо. Теория существовала почти два столетия, но впервые была предложена задолго до того, как появилась математическая или опытная возможность должным образом ее исследовать. Теория описывала мельчайшие частицы пространства-времени не как геометрические точки, но как ультрамикроскопические петли, колеблющиеся в десяти измерениях, шесть из которых компактифицировались вокруг петель, превращая их в своего рода экзотические математические объекты. Пространство, где они колебались, было проквантовано теоретиками двадцать первого века на моделях петель, называемых спиновыми сетями, в которых силовые линии на уровне мелких единиц гравитационного поля действовали примерно как линии сил магнитного поля вокруг магнита, из-за чего струны колебались лишь определенными гармоническими волнами. Эти суперсимметричные струны гармонично колебались в десятимерных спиновых сетях, очень изящно и надежно рассчитанные для различных сил и частиц на субатомном уровне, для всех бозонов и фермионов, а также их гравитационных воздействий. Таким образом, полностью разработанная теория должна была успешно объединить квантовую механику и гравитацию, что считалось важнейшей проблемой теоретической физики на протяжении двух столетий.

И все было хорошо и даже замечательно, но, по мнению Сакса и многих других скептиков, проблему сопровождала трудность подтверждения этих красивых расчетов опытным путем ввиду очень-очень-очень малых размеров петель и пространств, описываемых в теории. Все они находились в пределах 10-33 сантиметров, так называемой длины Планка, которая была невообразимо меньше субатомных частиц. Типичное ядро атома в диаметре достигало порядка 10-13 сантиметров, или миллионной доли от одной миллиардной сантиметра. Сначала Сакс какое-то время всерьез старался их разглядеть; это было безнадежно, но кто-то же должен был попробовать, кто-то должен был сосредоточиться над этой непостижимой малостью хотя бы на мгновение. А потом он вспомнил, что в теории струн речь шла о расстояниях, на двадцать порядков меньших этого, — об объектах размерами в тысячную долю одной миллиардной атомного ядра! Сакс корпел над расчетами пропорций; струна по отношению к атому, атом по отношению к… Солнечной системе. В этой пропорции едва ли можно было постичь хотя бы ее рациональность.

Но что еще хуже, размеры струны не позволяли исследовать ее опытным путем. И Сакс считал это корнем всей проблемы. Физикам удавались опыты на ускорителях на энергетических уровнях около ста гигаэлектрон-вольт — то есть в сто раз больше энергии массы протона. На основе этих опытов, ценой многолетних усилий им удалось разработать так называемую улучшенную стандартную модель физики частиц. Эта модель многое объяснила, став поистине выдающимся достижением. Она также дала много прогнозов, которые можно было подтвердить или опровергнуть лабораторными экспериментами или космологическими наблюдениями, — прогнозов, которые были такими разными и такими полными, что физики могли с уверенностью говорить почти обо всем, что происходило в истории вселенной со времен Большого взрыва, и вернуться в любой момент с точностью до миллионной доли секунды.

Специалисты по этой теории, однако, хотели совершить совершенно фантастический скачок за пределы улучшенной стандартной модели, к длине Планка, то есть наименьшей возможной величины, совершить минимальное квантовое движение, которое нельзя будет сократить, не вступив в противоречие с принципом запрета Паули. Это в некотором смысле заставляло задуматься о минимальном размере объектов, однако на самом же деле для того, чтобы увидеть что-то в пределах таких величин, нужно было достичь энергетических уровней порядка 1019 гигаэлектрон-вольт, а этого они сделать не могли. Пока ни один ускоритель не подобрался к ним и близко. Это больше походило на сердце суперновой. Нет. Между ними и длиной Планка находился целый водораздел вроде огромной долины или пустыни. Этому уровню реальности было предопределено остаться неизвестным во всех возможных физических смыслах.

Во всяком случае так утверждали скептики. Но поглощенных теорией ученых невозможно было отговорить от дальнейшего ее изучения. Они искали косвенные доказательства теории на субатомном уровне, который в данном контексте казался гигантским, буквально космологическим. Те отклонения в феномене, которые не могла объяснить улучшенная стандартная модель, можно было объяснить прогнозами, сделанными по теории струн на уровне длины Планка. Таких прогнозов, правда, было немного, а прогнозируемые феномены — тяжело различимы. И никаких решающих доводов найдено не было. Но спустя десятилетия лишь очень немногие «струнные энтузиасты» продолжали исследовать новые математические структуры, которые могли вскрыть еще больше следствий теории или предсказать больше найденных косвенных результатов. Все это было допустимо, и Сакс чувствовал, что на этом пути развития физики лежало множество возможностей. Он также всем сердцем верил в опытные испытания теорий. Если ее нельзя было испытать, то оставалась лишь математика, а ее красота была здесь неуместна; в математике существовало множество диковинных, завораживающих областей, но если они не позволяли моделировать полный феноменов мир, Саксу это было не интересно.

И сейчас, спустя десятилетия упорных трудов, наука начинала делать успехи как раз в тех направлениях, которые он находил интересными. Так, в новом суперколлайдере в кратере Резерфорда была обнаружена вторая Z-частица, существование которой давно предсказывалось теорией струн. А детектор магнитного монополя, вращающийся по орбите солнца вне плоскости эклиптики, уловил след того, что было похоже на частично заряженную свободную частицу с массой, как у бактерии, — очень быстрый проблеск вимпа, или слабовзаимодействующей массивной частицы. Теория струн предполагала наличие вимпов, тогда как улучшенная стандартная модель их не предусматривала. Это давало повод задуматься, так как формы галактик говорили о том, что их гравитационные массы были в десять раз больше, чем казалось по излучаемому ими свету. Сакс считал, что если темную материю можно было удовлетворительно объяснить в виде вимпов, то такая теория представлялась весьма интересной.

Интересным, но несколько по-другому, было то, что один из ведущих теоретиков этой новой ступени развития работал как раз в Да Винчи, в той самой впечатляющей группе, на занятиях которой присутствовал Сакс. Ее звали Бао Шуйо. Она родилась и выросла в Дорсе Бревиа, и у нее были японские и полинезийские корни. Она была невелика ростом для уроженки Марса, но все равно превосходила Сакса на добрых полметра. Черные волосы, темная кожа, тихоокеанские черты лица, очень правильные и довольно простые. С Саксом она вела себя робко, как и со всеми остальными, и иногда даже заикалась, что казалось ему чрезвычайно милым. Но когда она вставала в зале для семинарских занятий, чтобы представить презентацию, то становилась предельно твердой. Твердость проявлялась если не в голосе, то, несомненно, в движениях — и поразительно быстро, словно упражняясь в скоростной каллиграфии, она записывала на экране уравнения и заметки. И все в такие минуты очень внимательно за ней следили, словно завороженные. Она проработала в Да Винчи уже год, и местные были достаточно умны, чтобы понять, что наблюдают за работой гения, совершающего открытия прямо у них на глазах.

Некоторые из молодых турок перебивали ее, задавая вопросы, — конечно, в этой группе присутствовало немало блестящих умов, — и если все складывалось, то они вместе создавали математические модели гравитонов и гравитино, темной и теневой материи, совершенно забывая о своих индивидуальностях. Это были крайне продуктивные и увлекательные сессии, и Бао явно была их движущей силой, той, от кого все зависело и на кого все рассчитывали.

И это слегка сбивало с толку. Сакс и раньше встречал женщин среди математиков и физиков, но Бао была единственной женщиной — гением в математике, о ком он когда-либо слышал за долгую историю науки, которая, как он теперь понимал, странным образом была чисто мужским делом. Существовало ли в мире какое-нибудь более мужское дело, чем математика? И почему она была таковой?

Сбивало с толку, но несколько по-другому, то, что области деятельности Бао основывались на неопубликованных трудах тайского математика прошлого столетия, незрелого юноши по имени Самуй, который жил в публичных домах Бангкока и покончил с собой в двадцать три года, оставив после себя несколько «последних задач» в духе Ферма и до конца настаивая на том, что все расчеты ему телепатическим способом надиктовывали инопланетяне. Бао, не обращая внимания на «инопланетян», объяснила некоторые из наиболее неясных новаторских идей Самуя и применила их для выведения группы выражений усовершенствованной операции Ровелли — Смолина, что позволило ей создать систему спиновых сетей, которая, в свою очередь, весьма изящно сочеталась с суперструнами. По сути, это было долгожданное полное объединение квантовой механики и гравитации, решение великой проблемы — если все это было верно, конечно. Но в любом случае оно позволило Бао дать ряд конкретных прогнозов в более крупных областях атома и космоса — и некоторые из них впоследствии подтвердились.

Так она стала королевой физики — первой королевой физики! — и экспериментаторы отовсюду выходили на видеосвязь с Да Винчи, желая получить от нее совет. На послеполуденные сессии в зале для семинарских занятий прибывали в напряжении и возбуждении; встречи начинал Макс Шнелл, а потом в какой-то момент вызывал Бао, и она поднималась и подходила к экрану посреди зала, спокойная, грациозная, сдержанная, решительная. И ее ручка металась над экраном, когда она рассказывала им, как точно рассчитать массу нейтрино, или описывала, очень подробно, колебания струн, при которых образовывались различные кварки, или квантовала пространство таким образом, чтобы гравитино делились на три семейства, и так далее. А ее друзья и коллеги, человек двадцать мужчин и еще одна женщина, перебивали ее, чтобы задать вопросы, добавить уравнения, объясняющие второстепенные проблемы, или рассказать остальным последние новости из Женевы, Пало-Альто или Резерфорда. И на протяжении этого часа они все понимали, что находились в самом центре мира.

А в лабораториях Земли, Марса и астероидного пояса, во многом благодаря ее работам, в результате очень сложных и хрупких экспериментов были обнаружены нетипичные гравитационные волны, открыты причудливые геометрические фигуры отклонений частиц при космической фоновой радиации, найдены вимпы темной материи и виспы теневой материи, объяснены различные семейства лептонов, фермионов и лептокварков, приблизительно описано галактическое комкование первой инфляции и так далее. Создавалось впечатление, будто физика наконец вышла на рубеж Финальной теории. Или, по крайней мере, достигла середины Следующей большой ступени.

Учитывая важность работы Бао, Сакс сам стеснялся заговаривать с ней. Он не хотел тратить ее время на всякие мелочи. Но однажды днем, после распития кавы, когда он стоял на балконе с видом на кратерное озеро Да Винчи, она подошла к нему — еще более робкая и запинающаяся, чем он, до такой степени, что ему пришлось войти в весьма непривычную роль человека, старающегося дать другому почувствовать себя свободнее. Сакс завершал за нее предложения, подбадривал ее и тому подобное. Он старался, как мог, и они запинались вдвоем, беседуя о схемах гравитино, составленных когда-то Расселлом. Эти схемы, как он считал, теперь были бесполезными, но она сказала, что они до сих пор помогали ей увидеть гравитационное воздействие. А когда он спросил ее о занятии, которое прошло в тот день, она сразу расслабилась. Да, это явно ее успокаивало, ему стоило догадаться об этом сразу. Ему и самому нравилась эта тема.

После этого случая они стали время от времени общаться друг с другом. И каждый раз ему нужно было сперва разговорить ее, что он находил довольно любопытной задачей. А когда наступил сухой сезон, осеннее солнечное равноденствие, и он начал выходить в залив из маленькой бухты Альфа, Сакс сбивчиво спросил ее, не хотела бы она к нему присоединиться, и последующее крайне неловкое, прерываемое запинками общение привело к тому, что на следующий день она отправилась с ним на одном из многочисленных катамаранов, которыми располагала лаборатория.

Проплавав весь день, Сакс остановился в небольшой бухте под названием Флорентин на юго-востоке полуострова, где фьорд Рави уже расширялся, но еще не переходил в бухту Гидроат. Это было место, где он учился плавать, и ветра и течения там по-прежнему оставались для него хорошо знакомыми. В более продолжительных плаваниях он исследовал дельту фьордов и бухт на окраине системы Маринер, и три или четыре раза ходил вдоль восточного побережья залива Хриса, до самого фьорда Маурта и вокруг Синайского полуострова.

В этот день, однако, он решил ограничиться Флорентином. Ветер дул с юга, и Сакс привязался к нему, заручившись помощью Бао при каждом изменении направления. Бо́льшую часть пути они молчали. Затем, чтобы завязать, наконец, беседу, Сакс заговорил о физике. Они стали говорить о том, каким образом струны составляли саму ткань пространства-времени, вместо того чтобы просто заменять точки в какой-нибудь абсолютной абстрактной сетке.

— Ты никогда не боялась, что вся работа в этой области, которая не поддается опытам, рухнет, как карточный домик? — поразмыслив, спросил Сакс. — Что ее сведет на нет какое-нибудь расхождение в числах или другая новая теория, которая окажется лучше или которую будет проще подтвердить?

— Нет, — ответила Бао. — То, что настолько красиво, не может не быть истиной.

— Хм, — произнес Сакс, глядя на нее. — Должен признать, мне для такого спокойствия понадобилось бы нечто более существенное. Нечто вроде эйнштейновой ртути — известного расхождения в ранней теории, которое решается благодаря более новой.

— Некоторые считают, что тут эту нишу заполняет недостающая теневая материя.

— Возможно.

Она рассмеялась и сказала:

— Вижу, тебе этого мало. Наверное, нужно что-то такое, что мы сможем сделать сами.

— Необязательно, — сказал Сакс. — Хотя это, конечно, было бы здорово. Я имею в виду, что-то убедительное. Если бы мы лучше это понимали, то могли бы им манипулировать. Как плазмами в термоядерном реакторе. — Он вспомнил об извечной проблеме одной из лабораторий в Да Винчи.

— Мы гораздо лучше бы их поняли, если бы ты смоделировал их, наложив на спиновые сети.

— Правда?

— Думаю, да.

Она закрыла глаза — словно пыталась прочитать ответы на внутренней стороне век. Ответы на все вопросы мира. Сакс почувствовал острый укол зависти… и утрату. Он всегда хотел иметь такую проницательность, какую видел сейчас, в лодке рядом с собой. Наблюдать за гениями всегда интересно.

— Ты думаешь, эта теория станет концом физики? — спросил он.

— О нет. Хотя мы и можем вывести главные принципы. То есть основные законы. Это возможно, да. Но тогда каждый вышестоящий уровень эмерджентности будет создавать собственные проблемы. Работа Танеева только слегка касается этой темы. Это похоже на шахматы: мы можем знать все правила, но все равно не будем хорошо играть из-за эмерджентных свойств. Например, из-за того, что фигуры становятся сильнее, когда выходят на середину доски. В правилах этого нет, но это вытекает из всех правил, вместе взятых.

— Как с погодой.

— Да. Мы уже понимаем в атомах больше, чем в погоде. Взаимодействия элементов слишком сложны, чтобы в них разобраться.

— Это голономия. Изучение целых систем.

— Но пока это не более чем домыслы. Если повезет, станет началом новой науки.

— Как и плазмы?

— Нет, те гомогенны. Зависят только от немногих факторов, поэтому поддаются анализу через спиновые сети.

— Тебе стоит поговорить об этом с термоядерщиками.

— Думаешь? — она удивилась.

— Да.

Затем обрушился сильный ветер, и следующие несколько минут они следили за поведением лодки, за тем, как надувались паруса, пока Сакс их неподнял, чтобы поплыть навстречу укрепляющемуся бризу, к самому солнцу. Свет играл на тонких черных волосах Бао, собранных сзади. А дальше лежали прибрежные скалы Да Винчи. Сети, трепещущие под прикосновением солнца… Нет, он не мог их видеть, ни открытыми глазами, ни закрытыми.

— Ты когда-нибудь задумывалась о своем значении? — спросил он осторожно. — Что ты одна из первых великих женщин-математиков?

Она посмотрела на него удивленно, а затем отвернулась. Он понял, что она об этом уже думала.

— Атомы в плазме движутся по принципам, которые также представляют собой крупные фракталы спиновых сетей, — проговорила она.

Сакс кивнул и задал еще несколько вопросов об этом. Казалось, она сумеет помочь термоядерщикам Да Винчи с проблемами, которые у них возникали при создании легковесного термоядерного двигателя.

— Ты когда-нибудь работала в инженерном деле? Или занималась физикой?

— Я физик, — оскорбленно ответила она.

— Ну, физик-математик. Я сейчас об инженерной работе.

— Физика — это физика.

— Верно.

Он надавил на нее еще лишь раз — теперь косвенно.

— Когда ты впервые занялась математикой?

— В четыре года мама дала мне квадратные уравнения и всякие математические игры. Она работала в статистике и очень все это любила.

— А школы в Дорсе Бревиа…

Она пожала плечами.

— Они неплохие. О математике я в основном читала и переписывалась с кафедрой в Сабиси.

— Понятно.

И они вернулись к разговору о свежих результатах из ЦЕРН[160], о погоде, о способности лодки четко придерживаться направления при ветре. А на следующей неделе она снова вышла с ним — на этот раз на прогулку по береговым скалам полуострова. Он с большим удовольствием показал ей тундру. А спустя какое-то время ей постепенно удалось убедить Сакса в том, что они, вероятно, подбирались к пониманию того, что происходит на уровне Планка. Он подумал, что это в самом деле поразительно — интуитивно постичь этот уровень, а затем строить предположения и выводы, необходимые для того, чтобы понять его в деталях, создать очень сложную и сильную физическую картину области, которая так мала и лежит далеко за пределами восприятия. Это ввергало в трепет. Ткань реальности. Хотя они оба считали, что, как и в случаях с более ранними теориями, многие важные вопросы оставались без ответа, это неизбежно. Так что они могли лежать в траве на солнце, бок о бок, и разглядывать лепестки тундровых цветов — так же, как это делать мог кто угодно другой, — и неважно, что происходило на уровне Планка, у них было лишь здесь и сейчас, где лепестки светились на солнце голубым цветом, наполненные какой-то таинственной, приковывающей внимание силой.


Лежа в траве, он понял, как сильно таял вечномерзлый грунт. И оттаявшая масса оставалась поверх подпочвенного, все еще мерзлого слоя, отчего поверхность была подмокшей и вязковатой. Когда Сакс встал, его спина мгновенно охладилась под бризом. Он вытянул руки к свету. Дождь из фотонов, колеблющихся в спиновых сетях.

Возвращаясь к марсоходу, он рассказал Бао, что во многих регионах выход тепла атомных электростанций направлялся по капиллярным галереям в вечномерзлые грунты. Это вызывало проблемы в некоторых влажных областях, где поверхность чересчур насыщалась водой. Иными словами, земля таяла. Быстро превращалась в болото. И при этом — весьма активный биом. Правда, Красные были против. Но бо́льшая часть земли, подверженной воздействию этого таяния, все равно находилась на дне Северного моря. А те немногие участки, что оставались на суше, расценивались как болота и марши.

Остальная часть гидросферы менялась почти такими же темпами. И с этим ничего нельзя было поделать: вода хорошо точила камень, как ни трудно в это поверить, глядя на легкие водопадики, струящиеся по береговым скалам и превращающиеся в белую мглу задолго до попадания в океан. Но были и тяжелые шумные волны, бьющие по утесам с такой силой, что земля тряслась под ногами. Пройдет несколько миллионов лет, и эти утесы заметно изменят свой вид.

— Ты видел береговые каньоны? — спросила она.

— Да, долина Ниргал. Там так удивительно видеть воду на дне. Она так хорошо смотрится.

— Я и не знала, что теперь здесь столько тундры.

Он объяснил ей, что тундра вообще преобладала в большей части южных гор. Тундра и пустыня. В тундре частицы крепко приставали к земле, и никакой ветер не действовал ни на пыль, ни на болота, которых здесь было изрядное количество и которые придавали опасности путешествиям по некоторым отдельным регионам. Но в пустынях сильные ветры вырывали огромные массы пыли, которые поднимались в небо и понижали температуру, затеняя дневной свет, а когда опадали, создавали проблемы, как в случае с посадками Ниргала. Вдруг он, пытливо взглянув на нее, спросил:

— Ты когда-нибудь встречалась с Ниргалом?

— Нет.

Конечно, в последнее время песчаные бури не имели ничего общего с давно забытой Великой бурей, но оставались обстоятельством, которое нельзя не принимать во внимание. Весьма многообещающим решением было создать там пустынный панцирь из микробактерий, но он зафиксировал бы лишь верхний сантиметр грунта, и стоит ветру оторвать его краешек, как он опять разнесет все, что залегает под ним. Проблема не из простых. Пылевые бури могли угрожать еще не одно столетие.

Но у них уже была активная гидросфера. А это означало, что теперь повсюду будет зарождаться жизнь.


Мать Бао погибла при крушении самолета, и Бао как младшей дочери пришлось отправиться домой, чтобы обо всем позаботиться и принять во владение фамильный дом. Вот он, минорат в действии, еще и основанный на матриархате хопи[161], как она ему пояснила. Бао точно не знала, вернется ли обратно — была вероятность, что нет. Она говорила об этом как о некой данности, словно так и должно было быть. Она как будто уже находилась в своем внутреннем мире, и Саксу оставалось лишь помахать ей рукой на прощание и, качая головой, вернуться в свою комнату. Они хотели понять фундаментальные законы вселенной, прежде чем научились хоть чуть-чуть управляться с обществом. А это был очень неподатливый объект для изучения. Он позвонил по видео Мишелю и выразил ему что-то в этом роде, на что тот ответил:

— Это все потому, что культура не стоит на месте, развивается.

Сакс понял, что Мишель имел в виду — сейчас быстро менялось отношение к различным вещам. Wertewandel, как называл это Бела, — переоценка ценностей. Но они по-прежнему жили в обществе, борющемся со всякого рода архаизмами. Приматы, объединяющиеся в племена, охраняющие территорию, молящиеся богу, как какому-то мультяшному родителю…

— Иногда мне кажется, что никакого развития нет, — печально проговорил он.

— Но, Сакс, — возразил Мишель, — ведь мы здесь, на Марсе, видели, как пришли к концу патриархат и право собственности. А это одно из величайших достижений в истории человечества.

— Если это действительно так.

— Разве ты не считаешь, что женщины сейчас имеют столько же власти, сколько мужчины?

— Насколько я могу судить, имеют.

— И даже больше, если говорить о деторождении.

— Это логично.

— А земля находится в совместном управлении всеми людьми. У нас в собственности еще остались личные вещи, но собственности на землю здесь не было никогда. Это новая общественная реальность, и мы боремся за нее каждый день.

И это действительно было так. Сакс вспомнил, какими острыми оказывались конфликты раньше, когда право владения и капитал считались нормальными явлениями. Да, пожалуй, это было правдой: патриархат и право собственности исчезали из общественной жизни. По крайней мере, на Марсе, по крайней мере, пока. Но, как и в случае с теорией струн, может понадобиться немало времени, чтобы ситуация с ними наладилась. Все-таки даже сам Сакс, имевший предубеждение против всего и вся, пришел в изумление, когда увидел работу женщины-математика. Или, если точнее, женщины-гения. Которой он был буквально заворожен, равно как и все остальные мужчины из группы теоретиков — до такой степени, что, когда она уехала, они оказались словно убиты горем.

— Но на Земле воюют так же, как и до этого, — беспокойно проговорил он.

И даже Мишель был вынужден с этим согласиться.

— Демографическое давление, — объяснил он, словно отмахиваясь от этой проблемы. — Там слишком много людей, и число их постоянно растет. Ты же видел, каково это, когда мы там были. И пока Земля остается в таком положении, Марс будет находиться под угрозой. Значит, нам тоже придется бороться.

Сакс кивнул. Это в некотором смысле успокаивало; людское поведение не было непреодолимо злым или глупым, но соответствующим обстановке, полурациональным и, оглядываясь на историю, — опасным. Каждый хватал, что мог, понимая, что на всех не хватит, и делал все, чтобы защитить свое потомство. Конечно, совокупный эгоизм каждого ставил под угрозу всех, но это, по крайней мере, можно было назвать попыткой действовать разумом, первым признаком адекватности.

— Сейчас дела уже не так плохи, как раньше, — продолжал Мишель. — Даже на Земле люди заводят гораздо меньше детей. И они довольно успешно преобразовывают коллективы с учетом наводнения и всех бед, что его предваряли. Возникло множество новых общественных движений, и часть из них вдохновлялась тем, чем мы занимаемся здесь. И тем, чем занимается Ниргал. Они до сих пор следят за ним и готовы слушать, даже когда он не говорит. То, что он заявил, когда мы там были, до сих пор имеет большой отклик.

— Полагаю, что так.

— Ну еще бы! Дела налаживаются, ты должен это признать. А когда антивозрастная терапия перестанет помогать, наступит баланс рождаемости и смертности.

— И это случится уже скоро, — мрачно предрек Сакс.

— Откуда ты знаешь?

— Уже проявляются разные признаки. Люди умирают то от одного, то от другого. Старение — это сложный процесс. Продолжать жить после того, как оно наступило, — это чудо, которого мы уже достаточно повидали. У старения, очевидно, есть какая-то своя цель. Наверное, избежать перенаселения. Освободить место под новый генетический материал.

— Для нас это не сулит ничего хорошего.

— Мы уже превысили среднюю продолжительность жизни более чем на двести процентов.

— Согласен, но тем не менее. Никто не захочет умирать только из-за этого.

— Нет. Но нам нужно сосредоточиться на настоящем моменте. Кстати, об этом: почему ты не выходишь со мной в поле? Я буду очень этому рад, да ты и сам хочешь. Это же невероятно интересно!

— Я постараюсь немного освободиться от дел. У меня сейчас много клиентов.

— Да у тебя полно свободного времени. Сам посмотришь.


Солнце висело высоко. Круглые белые облака сбивались в кучу над головой, образуя огромные формы, неповторимые, несмотря на то, что казались твердыми, как мрамор, только затемняющиеся в нижних частях. Они несли дождь. Сакс снова стоял на западном обрыве полуострова Да Винчи и смотрел через фьорд Шалбатана на скалу, которой плато Луна заканчивалось на востоке. За его спиной возвышался плоский холм, служивший ободом кратера Да Винчи. Родная база. Он уже долго прожил в этом месте. В последнее время их кооператив строил спутники и выводил их на орбиту, а также ракетоносители — сотрудничая с лабораторией Спенсера в Одессе и многими другими. Кооператив, устроенный по мондрагонскому принципу, управляющий рядом лабораторий, домов на ободе, а также полей и озер на дне кратера. Некоторых здесь донимали ограничения судов, наложенные на задуманные ими проекты, в которых требовалось ввести новые электростанции, что повлекло бы выброс слишком большого количества тепла. В последние годы МПС выпускал так называемые К-нормы, которые давали сообществам право добавлять сколько-то градусов Кельвина к глобальному потеплению. Некоторые общины Красных прикладывали все усилия, чтобы получить как можно бо́льшую К-норму и не воспользоваться ей. Это, а также постоянные случаи экотажа не позволяли потеплению развиваться слишком быстро, даже несмотря на действия других сообществ. Во всяком случае так утверждали в этих сообществах. Но экосуды все равно выдавали К-нормы очень ограниченно. Решения выносили местные экосуды, затем одобрялись МПС и все: никаких апелляций, если только не собрать петицию, подписанную пятьюдесятью другими сообществами, но и тогда этот вопрос просто увяз бы в трясине мирового законодательного собрания, где его судьбу определяла неорганизованная толпа членов думы.

Медленный прогресс. Тем же лучше. Пока средняя мировая температура была выше температуры замерзания, Сакс был спокоен. Без ограничений МПС она легко могла взлететь выше, чем нужно. Нет, он уже никуда не спешил. Он стал сторонником стабилизации.

Сейчас в солнечный день перигелия стояла бодрящая температура 281 градус по Кельвину, и он гулял вдоль выходящего к заливу края обода Да Винчи, рассматривая альпийские цветы, росшие в трещинах. Потом взглянул дальше, на далекий квантовый блеск подсвеченной солнцем поверхности фьорда, и увидел, что ниже по краю шла высокая женщина в лицевой маске, куртке и тяжелых альпинистских ботинках: Энн. Он узнал ее мгновенно — этот широкий шаг не вызывал сомнений. Энн Клейборн, собственной персоной.


Эта неожиданность пробудила в его памяти сразу два воспоминания: о Хироко, появляющейся среди снега, чтобы отвести его к марсоходу, и о самой Энн, в Антарктике, которая шла такими же шагами по скале, чтобы встретиться с ним — но зачем?

Смятенный, он попытался сосредоточиться на этой мысли. Двойной образ… быстрый одиночный…

Затем Энн оказалась перед ним, и воспоминания пропали, как забытый сон.


Он не видел ее с тех пор, как заставил пройти процедуру омоложения в Темпе, и теперь весьма тревожился — и, возможно, даже был напуган. Но, конечно, вряд ли она стала бы прибегать к физическому насилию. Хотя раньше это и случалось. Но это никогда не было тем насилием, которое бы его беспокоило. Тот раз в Антарктике… он попытался ухватиться за ускользающее воспоминание, но снова его потерял. Такие воспоминания всегда пропадали, если хорошенько попытаться их восстановить. Почему так — оставалось загадкой. Он не знал, что сказать.

— У тебя появился иммунитет к диоксиду углерода? — спросила она через маску.

Он рассказал о новой гемоглобиновой терапии, старательно выговаривая каждое слово, так же, как говорил после инсульта. На середине его рассказа она рассмеялась вслух.

— Крокодилья кровь, значит?

— Да, — согласился он, угадывая ход ее мыслей. — Кровь крокодила, мозг крысы.

— Сотни крыс.

— Да. Особых крыс, — поправил он, стараясь быть точным. Ведь мифы имели свою строгую логику — и Леви Страусс служил этому примером. Он хотел сказать, это были гениальные крысы, целые сотни, каждая из которых была гениальна. Даже самые безнадежные его студенты вынуждены были это признать.

— С измененным сознанием, — она продолжила развивать его мысль.

— Да.

— А после твоей мозговой травмы — измененным дважды, — заметила она.

— Точно. — Такие мысли ввергали Сакса в уныние. Те крысы оказались далеко от дома. — С повышенной пластичностью мозга. А ты…

— Нет, я этого не делала.

Да, это была старая добрая Энн. Он надеялся, что она пройдет лечение сама. Что она увидит свет. Но нет. Вместе с тем стоящая перед ним женщина не была той самой Энн, была не совсем той. Ее взгляд… Он привык к тому, что она смотрит с некоторой ненавистью. Еще со времен их раздоров на «Аресе», а то и раньше. У него было время, чтобы к этому привыкнуть. Или, по крайней мере, изучить этот взгляд.

А сейчас, когда на ней была маска, выражение лица было не таким — это вообще практически другое лицо. Она внимательно на него смотрела, но кожа вокруг глаз уже не натягивалась, как раньше. Лица их обоих покрывали морщины, очень густо, но рисунок морщин говорил о том, что мышцы их лиц расслаблены. А под маской у нее, возможно, даже скрывалась улыбка. Сакс не знал, как это воспринимать.

— Ты провел мне процедуру омоложения, — сказала она.

— Да.

Должен ли он извиняться, если не сожалел об этом? Лишившись дара речи, он смотрел на нее, как птица, замершая при виде змеи, и надеялся увидеть хоть какой-нибудь знак, что все хорошо, что он поступил правильно.

Она неожиданно обвела рукой окружающий их пейзаж.

— Что ты сейчас пытаешься сделать?

Он с трудом понял смысл ее вопроса — тот показался ему гномическим, как коан.

— Я хожу и смотрю, — проговорил он. Он не мог думать о том, что говорил. Речь, со всеми ее прекрасными словами, внезапно ускользнула от него, словно стая испуганных птиц. И оказалась вне его досягаемости. Значения всех слов вмиг перестали существовать. Осталось лишь двое животных, стоящих друг против друга под лучами солнца. Смотри, смотри, смотри!

Она больше не улыбалась — да и улыбалась ли до этого? И не сверлила его взглядом. Она смотрела скорее оценивающе, словно он был для нее камнем. А если Энн считала его камнем, для него это был шаг вперед.

Но затем она отвернулась и двинулась вниз по скале к небольшому порту в Зеде.

* * *
Сакс вернулся в кратер Да Винчи, несколько ошеломленный. Там проходил ежегодный Вечер русской рулетки, на котором они выбирали представителей мирового парламента и распределяли различные должности в кооперативе. После ритуального вытягивания имен из шляпы они благодарили людей за их работу, проведенную за год, утешали тех, на кого пал жребий в этот раз, а затем большинство оставшихся отмечало то, что эта участь прошла мимо них.

Распределение административных должностей случайным образом практиковалось в Да Винчи потому, что это был единственный способ заставить людей работать в парламенте и занимать должности в кооперативе. Как ни смешно, после всех их стараний дать каждому гражданину полноценное участие в самоуправлении оказалось, что сами техники Да Винчи просто на дух не переносили подобной работы. Они хотели лишь заниматься своими исследованиями.

— Нужно полностью предоставить администрирование искину, — заявил Конта Арай между глотками пенящегося пива из глиняной кружки. Он предлагал это каждый год.

Аония, прошлогодний представитель в думе, напутствовала тех, кого выбрали в этот раз:

— Вы отправитесь в Мангалу и будете просто сидеть и что-то обсуждать, а основную работу сделают штатные служащие. Бо́льшая ее часть ляжет на совет, суды и партии. По-настоящему управляют этой планетой аппаратчики «Свободного Марса». Зато это по-настоящему красивый город, там здорово плавать по заливу под парусами и скользить на буерах зимой.

Сакс ушел с вечеринки. Кто-то стал жаловаться на то, что в южной части залива появлялось слишком много новых прибрежных городов, которые теперь их окружали. Это выражение недовольства и было политикой в самом распространенном ее виде. Никто не хотел ею заниматься, но все с радостью выражали свое недовольство по этому поводу. Такое обсуждение могло продлиться у них с полчаса, после чего они обычно возвращались к разговорам о работе.

Одна группа уже перешла к рабочим вопросам, догадался Сакс, заметив, что лица в этой компании повеселели. Подойдя к беседующим, он понял, что они говорили о ядерном синтезе. Сакс остановился: оказалось, они восхищены последними успехами своей лаборатории в создании импульсного термоядерного двигателя. Непрерывный ядерный синтез появился несколько десятилетий назад, но для этого требовались огромнейшие токамаки, и установки были слишком габаритными, тяжелыми и дорогими, чтобы использовать их в некоторых ситуациях. Эта же лаборатория пыталась быстро и многократно схлопывать мелкие топливные гранулы и использовать результаты синтеза для питания энергией.

— Это Бао вам подсказала? — спросил Сакс.

— Да, конечно, прежде чем уехать, она зашла, чтобы рассказать нам о моделях плазмы, это не сразу помогло, это настоящее макро по сравнению с тем, чем она обычно занимается, но она чертовски умна, а потом она сказала Янанде задуматься над тем, как можно изолировать схлопывание так, чтобы потом осталось место для выпуска тепла.

Им требовались лазеры, чтобы разрушить гранулы со всех сторон одновременно, но нужно было еще оставить отдушину для выхода заряженных частиц. Оказалось, что Бао также интересовалась этой проблемой, и теперь они снова начали живо обсуждать вопрос, который, как они считали, был уже решен, и, когда кто-то ворвался в их круг и заговорил о результатах лотереи этого дня, на него шикнули:

— Ка, пожалуйста, не надо о политике.

Сакс двинулся дальше, вполуха слушая разговоры, мимо которых проходил, и в очередной раз задумался об аполитичности большинства ученых и техников. В политике было что-то, чего они не переносили, и стоило признать, он и сам это ощущал. Политика была в невероятной степени субъективной и стремилась к компромиссам, что полностью противоречило сути научного метода. Действительно ли это так? Эти чувства и предубеждения были субъективны сами по себе. Политику можно было рассматривать как своего рода науку — длительную серию экспериментов над общественной жизнью, в которых, скажем, все данные неизменно искажаются. То есть люди построили систему управления, подчинились ей, посмотрели, каково это, потом изменили систему и попробовали снова. Некоторые постоянные принципы, казалось, закрепились на протяжении веков, поскольку вытекали из их экспериментов и парадигм и последовательно приводили ко все более удачной системе, которая обеспечивала бы благосостояние, личную свободу, равенство, разумное управление землей и рынками, верховенство права, всеобщее сочувствие. После ряда экспериментов стало ясно — во всяком случае на Марсе, — что все эти цели подчас противоречили друг другу и могли быть достигнуты лишь в поликратии, сложной системе, при которой власть распределялась на множество институтов. В теории эта сеть распределенной власти, отчасти централизованной, отчасти децентрализованной, обеспечивала наибольшее количество личной свободы и общественных благ, доводя до максимума степень контроля, которые индивид имеет над своей жизнью.

Итак, политическая наука. Вполне складная — в теории. Но из этого следовало, что если они верили в теорию, то людям приходилось тратить много времени на то, чтобы упражняться в применении своей власти. Это и было самоуправлением, словно следуя игре слов, — они управляли собой. И это отнимало время. «Тот, кто ценит свободу, должен сделать все необходимое для ее защиты», — сказал когда-то Том Пейн, и Сакс знал об этом благодаря дурной привычке Белы, который любил вывешивать в коридорах плакаты с подобными вдохновляющими изречениями. «Наука — это политика иными средствами», — извещал другой, весьма загадочный плакат.

Но большинство работающих в Да Винчи не хотели занимать этим свое время. «Социализм никогда не достигнет цели, — заметил Оскар Уайльд (о чем свидетельствовала надпись, сделанная от руки и вывешенная на другом плакате), — он отнимает слишком много вечеров». Так оно и было: чтобы его достичь, требовалось заставить своих друзей посвятить этому свои вечера. Поэтому они и проводили выборы лотерейным способом, смирившись с рассчитываемым риском того, что избранный мог когда-нибудь не справиться со своей задачей. Но обычно риск оправдывался. Поэтому эти ежегодные вечеринки получались такими веселыми: сотрудники входили и выходили через французские двери общего зала, собирались на открытых террасах с видом на кратерное озеро и оживленно там беседовали. Даже те, на кого пал жребий, утешившись каваявой и алкоголем, тоже бодрились, вероятно, думая, что власть — это все-таки власть, что они получали некоторые возможности повлиять на то, что происходит с ними прямо сейчас, — досадить соперникам, сделать благо для тех, на кого желали произвести впечатление, и прочее. Так что система в очередной раз проявила свою дееспособность, и новые лица заняли места во всем поликратическом ряду: в районных, сельскохозяйственных, водных, архитектурных комитетах, в советах по обсуждению проектов, координации экономики, в совете кратера, координирующего все эти младшие советы, во всемирном консультативном совете. То есть по всей сети мелких органов, которую теоретики в той или иной форме предлагали веками и которая сочетала в себе черты почти забытого британского гильдейского социализма, югославского управления трудящихся, мондрагонского права собственности, системы землевладения в Керале и прочих. И пока она вроде бы работала — в том смысле, что техники Да Винчи казались примерно такими же независимыми и счастливыми, что и в неопределенные подпольные годы, когда все делалось, судя по всему, инстинктивно или, если точнее, по общему согласию населения Да Винчи, которое в то время было гораздо малочисленней, чем теперь.

Они явно выглядели счастливыми, выстраиваясь в ряды возле больших сосудов каваявы и ирландского кофе или кег с пивом, сбившись в шумные кучки, и шум их голосов расходился волнами, как на любой другой коктейльной вечеринке, — все голоса звучали одновременно, сливаясь в удивительную гармонию. Хор голосов — музыка, которую никто не слушал сознательно, кроме Сакса; он же, слушая ее, подозревал, что этот шум, пусть они и не замечали его, служил одной из причин, по которой люди на вечеринках становились такими радостными и общительными. Стоило собрать вместе двести человек, дать им общаться так, что каждая беседа была бы слышна лишь небольшой кучке стоящих рядом, — и получалась прекрасная музыка!

Таким образом, управление Да Винчи оказалось успешным экспериментом, даже несмотря на то, что граждане проявляли к нему небольшой интерес. Иначе они не могли бы быть такими счастливыми. Вероятно, игнорирование правительства — правильная стратегия. Вероятно, хорошим правительством стоило считать то, которое можно было спокойно игнорировать, чтобы «с удовольствием вернуться к своей работе», как только что воскликнул бывший председатель водного комитета. То есть самоуправление здесь не рассматривалось как часть своей работы!

Но были и те, кому эта работа приходилась по душе тем, что сочетала в себе теорию с практикой, давала возможность участвовать в спорах, нескончаемых обсуждениях, решать проблемы, сотрудничать с другими людьми, служить обществу, обладать властью. И эти люди оставались по два срока, а то и на три, если это допускалось, а потом добровольно брались за какое-нибудь общественное задание и, как правило, занимались сразу несколькими такими заданиями одновременно. Бела, например, уверял, что ему не по нраву быть председателем лаборатории лабораторий, но теперь собирался занять место в добровольческой консультативной группе, где всегда оставались свободные места. Сакс подошел к нему и спросил:

— Ты согласен с Аонией, что «Свободный Марс» — доминирующая политическая сила?

— О, несомненно, я в этом уверен. Их партия просто слишком велика. Они завладели судами и решают вопросы в свою пользу. Полагаю, они намереваются контролировать все новые астероидные колонии. Ну и заодно захватить Землю. И туда вступают все политически активные молодые уроженцы — их притягивает как магнитом.

— То, что они пытаются доминировать в других поселениях…

— Что?

— Похоже, это ведет к беде.

— Так и есть.

— Ты слышал, что говорят о легковесном термоядерном двигателе?

— Да, немного.

— Ты бы подумал, как поддержать эту идею. Если у нас будут космические корабли с такими двигателями…

— То что, Сакс?

— Транспортные средства, способные передвигаться с такой скоростью, смогут создать эффект, который сведет на нет доминирование любой партии.

— Ты так думаешь?

— Ну, тогда положение будет трудно контролировать.

— Да, полагаю, что так. Хм, что ж, я еще подумаю над этим.

— Хорошо. Наука — это политика иными средствами, помнишь?

— Это точно! Это точно. — И Бела отошел к кеге с пивом, бормоча что-то себе под нос, а потом приветствовал очередную группу, которая приблизилась к нему.

Так сам собой сформировался бюрократический класс, которого всегда страшились многие политические идеологи — класс экспертов, которые управляли обществом и предположительно не должны были ослаблять свою хватку. Но на кого бы они оставили свои посты? Кто еще хотел их занять? Насколько мог сказать Сакс — никто. Бела, если бы захотел, мог остаться в консультативной группе навсегда. Эксперт, от латинского «experiri» — «пытаться». Как бы проводить эксперимент. Выходит, это было правление экспериментаторов. Попытки пытающихся. По сути, правление тех, кому это интересно. Новая форма олигархии. Но какой еще у них был выбор? Когда приходилось таким образом набирать людей в органы власти, то понятие самоуправления как личной свободы превращалось в нечто парадоксальное.

Гектор и Сильвия, из посетителей курса Бао, вырвали Сакса из забытья и пригласили спуститься и послушать, как их музыкальная группа будет играть избранные композиции из оперы «Мария де Буэнос-Айрес». Сакс, согласившись, проследовал за ними.

Перед входом в небольшой амфитеатр, где должен был состояться концерт, Сакс остановился у столика с напитками и налил себе очередную чашечку кавы. Дух праздника витал здесь повсюду. Гектор и Сильвия, светящиеся от удовольствия, поспешили на свои места, чтобы приготовиться к выступлению. Наблюдая за ними, Сакс вспомнил свою недавнюю встречу с Энн. Если бы он только мог тогда как следует думать! Но он оказался совершенно на это неспособным! Если он сейчас снова стал Стивеном Линдхольмом, то, наверное, это бы ему помогло. И где теперь была Энн, о чем она сейчас думала? И что она тогда там делала? Просто ли странствовала по Марсу, будто призрак, переходя с одной станции Красных на другую? Чем теперь занимались Красные, как жили? Собирались ли взорвать Да Винчи, нарушила ли его случайная встреча с ней их планы? Нет, нет. Экотажники все еще вели свою деятельность, орудуя гаечным ключом, но, когда терраформирование стало регулироваться законом, большинство Красных так или иначе стало частью общества. Они превратились в важную политическую силу, одну из многих, всегда были начеку и быстро принимали решения — они были куда сильнее заинтересованы в политике, чем менее идейные граждане, — но в целом пришли к нормальности. Какое место среди них предназначалось для Энн? С кем она была в команде?

В принципе, он мог позвонить ей и спросить.

Но он боялся звонить, боялся спрашивать. Боялся говорить с ней! Во всяком случае, по видео. И вживую, наверное, тоже. Она так и не сказала, как относится к тому, что он омолодил ее против ее воли. Он не услышал ни благодарности, ни проклятий — ничего. Что она думала? Что она теперь думает?

Вздохнув, он отпил кавы. На сцене уже начинали. Гектор произносил речитатив на испанском таким музыкальным и выразительным голосом, что Сакс понимал его по одному только тону.

Энн, Энн, Энн. От такого навязчивого интереса к мыслям другого человека становилось неуютно. Гораздо легче было сосредотачиваться на планете, камнях и воздухе, на биологии. Такое занятие поняла бы и сама Энн. Было что-то завораживающее и в экопоэзисе. Рождение мира. Неподвластное им. И все равно ему было интересно, что на этот счет думала она. Может, он еще когда-нибудь случайно ее встретит…

Тем временем жизнь продолжалась. Он снова вышел на природу. На бугристую землю под куполом голубого неба. Весной небо на экваторе меняло цвет день ото дня, и, чтобы определить его хотя бы приблизительно, требовалась цветовая шкала. Оно бывало фиолетово-голубым, цвета княжика, гиацинта, лазурита, индиго с лиловым оттенком. Или цвета прусской лазури, который получался из-за ферроцианида двухвалентного железа, он здесь в изобилии. Железной лазури. Чуть более пурпурной, чем небо над Гималаями на фотографиях, но не такой, как на земном небе на большой высоте. И все же в сочетании с каменистым неровным ландшафтом все оружающее Сакса казалось высокогорной местностью. Высокогорье проявляло себя цветом неба, бугристыми скалами, прохладным разреженным воздухом, чистым и бодрящим. Все, как на высоте. Он шел навстречу ветру, поперек ему, с ветром за спиной — и каждый раз получал разные ощущения. Ветер проникал в ноздри и, словно мягкий алкоголь, опьянял мозг. Сакс ступал по покрытым лишайником камням, переходя с одной плиты на другую, будто идя по своему личному тротуару, который волшебным образом появлялся из развороченной земли. Он шел то вверх, то вниз, делал шаг за шагом, сосредотачиваясь на конкретности каждого момента. Мгновение за мгновением, каждое по отдельности, как петли пространства-времени, о которых говорила Бао, как последовательные положения головы вьюрка, маленькой птички, с планковской быстротой меняющей одну квантовую позицию за другой. При тщательном рассмотрении выяснялось, что мгновения не были типовыми единицами, а различались по длительности в зависимости от того, что в них происходило. Ветер стих, птиц не было и в помине: все внезапно замерло, о, как стало спокойно, лишь насекомые продолжали жужжать — такие мгновения могли тянуться по несколько секунд каждое. А мгновения, когда воробьи вступали в воздушный бой с вороном, быстро проносились одно за другим. Стоило хорошенько присмотреться, и становилось ясно: они то протекали постепенно, то сменялись с резкостью, находящейся где-то на уровне Планка.

Чтобы знать… Существовали разные виды знаний, но ни один из них не был столь же удовлетворительным, считал Сакс, как прямое понимание чувств. Здесь, в ослепительно весеннем свете и при холодном ветре, он вышел на край обрыва и взглянул вниз на ультрамариновую гладь фьорда Симуд, посеребренного мириадами ярких вспышек, отражавшихся на воде. По утесам на дальней стороне тянулись полосы, и в некоторых из них образовались зеленые выступы, разделяющие слои базальта. А перед ними, над водой, проносились чайки, тупики, крачки, скопы и кайры.

Изучив немало фьордов, он понял, что у него были свои любимые среди них. Флорентин, строго на юго-восток от Да Винчи, представлял собой приятный овальный участок воды, и прогуливаться по невысоким утесам с живописным видом на него было здорово. На этих утесах росла густая, как ковер, трава, и Сакс воображал себе, что так же, должно быть, выглядело побережье Ирландии. Обрывы становились мягче, и трещины в них заполнялись почвой и растениями, которые держались за насыпи вопреки углу откоса, так что можно было даже ходить по этим клочкам земли, раздавшимся между острыми зубами все еще голых скал.

Облака плыли с моря, и шли дожди, стойкие ливни, которые все пропитывали водой. На следующий день после бури в воздух поднимался пар, земля булькала и сочилась, а каждый шаг мимо голого камня увязал в грязи. Болота, трясины, топи. Скрюченные мелкие леса в низких каналах. Проворная коричневая лиса, которую он заметил краем глаза как раз перед тем, как она юркнула за можжевельник. Скрываясь от него, преследуя кого-то? Кто мог это знать? Она шла по своим делам. Волны ударяли о береговые скалы, затем отступая и создавая интерференционные узоры, объединяясь с теми, что только набегали на них, — восхитительное зрелище! И как странно было видеть, что мир подчинялся законам математики. Это была неумеренная сила, проникавшая таким образом в самое сердце Великого необъяснимого.

Каждый закат отличался от других, и причиной тому служили остаточные частицы в верхних слоях атмосферы. Они поднимались так высоко, что часто оставались подсвеченными солнцем еще долго после того, как все остальное погружалось в сумерки. И Сакс сидел на береговой скале на западной стороне, завороженный садящимся солнцем, а затем и сумерками, наблюдая за тем, как меняется цвет, пока все небо не становилось черным, потом иногда появлялись ночные светящиеся облака, в тридцати километрах над землей, мерцающие широкими полосами, как ракушки моллюсков.

Оловянное небо пасмурного дня. Багровый закат при сильном ветре. Ощущение тепла солнца на коже, в тихие, безветренные вечерние часы. Мерные накаты волн у подножий скал. Прикосновения ветра, его порывы в воздухе.

Но как только наступили темно-синие сумерки и зажглись крупные неясные звезды, Саксу стало не по себе. «Снежные полюса безлунного Марса», — написал Теннисон всего за пару лет до открытия спутников. Безлунный Марс. В этот час Фобос когда-то вспыхивал над западным горизонтом, словно пламя. Если существовал самый подходящий час, чтобы предаться ареофании, то это был он. Страх и Ужас. И Сакс собственноручно завершил десателлизацию. Они могли взорвать любую военную базу, которую построили бы на Фобосе, — о чем он вообще думал? Теперь он этого не помнил. Какое-то желание добиться симметрии; вверх, вниз; но симметрия, пожалуй, была качеством, которое ценилось, прежде всего, математиками и лишь потом остальными людьми. Вверх. Деймос где-то все еще вращался по орбите вокруг Солнца.

— Хм-м.

Он поискал информацию об этом на наручной консоли. Возникало множество новых колоний: люди устраивали полости в астероидах и раскручивали их, чтобы создать внутри гравитационное воздействие, а потом там заселялись. Создавали новые миры.

Одно слово привлекло его внимание. Псевдофобос. Он прочитал подробнее: это неофициальное название астероида, напоминавшего потерянную луну формой и размерами.

— Хм-м. — Сакс нашел фотографию. Оказалось, что сходство было поверхностным. Тоже трехосный эллипсоид — но разве это относилось не ко всем астероидам? Форма картофелины, правильный размер, добрая вмятина с одной стороны, стикниподобный кратер. Стикни… внутри него было хорошее маленькое поселение. Что значит имя? Допустим, если отбросить «псевдо»… Пара разгонных двигателей, искин, несколько боковых сопел… И тот удивительный момент, когда Фобос появляется на западном горизонте.

— Хм-м-м, — произнес Сакс.


Проходили дни, проходили времена года. Он занимался полевыми исследованиями в области метеорологии. Изучал воздействие атмосферного давления на образование облачности. Для этого он ездил по полуострову или ходил пешком, нося с собой воздушные шары и змеев. Метеозонды были теперь весьма изящными: аппаратура весом менее десяти граммов поднималась в корзине на восьмиметровом тросе. Они могли достигать самой экзосферы.

Саксу нравилось раскладывать зонд на ровном участке песка или травы, со стороны, куда дует ветер, от себя, затем садиться, брать в руки небольшой груз и нажимать рычажок, наполняя шар сжатым водородом, а потом следить за тем, как он, расправляясь, взлетал к небу. Когда Сакс держался за трос, его почти поднимало на ноги, и, если у него не было перчаток, трос, как Сакс быстро усвоил, мог порезать ему руки. А отпуская трос, он падал на песок и следил за красной точкой, мерцающей на ветру, до тех пор, пока та не уменьшалась до размера булавочной головки и не пропадала из виду совсем. Это происходило на высоте около тысячи метров, в зависимости от облачности; однажды она пропала на 479 метрах, в другой раз — на 1352-х, тогда выдался по-настоящему ясный день. После этого он читал какие-то данные на наручной консоли, сидя на солнце и чувствуя, как частичка его души улетает в космос. Удивительно, что нужно человеку для счастья!

С воздушными змеями было так же здорово. Они немного сложнее шаров, но доставляли особое удовольствие осенью, когда сильные и настойчивые пассаты дули каждый день. Сакс выходил на какой-нибудь из западных утесов, совершал короткую пробежку навстречу ветру и запускал змея. Большой и оранжевый, он качался то в одну, то в другую сторону, а поднявшись повыше, где ветры были более размеренными, выравнивался, и Сакс разматывал шнур, чувствуя по его легкому дрожанию каждый порыв ветра. Или же вставлял катушку в какую-нибудь трещину и просто наблюдал, как змей, взмывая вверх, уносился прочь. Его шнур был едва различим. Когда катушка раскручивалась полностью, то шнур начинал гудеть, а если он держал ее между пальцами, колебания ветра создавали нечто, напоминавшее музыку. Змей мог оставаться вверху по нескольку недель, скрытый из виду, а если держать его достаточно низко — казался крошечной точкой в небе. И все это время он передавал данные. Квадратный объект был виден с гораздо большего расстояния, чем круглый такой же площади. Вот уж забавный зверь — человеческий разум!


Мишель позвонил поболтать просто так. Саксу такой тип общения давался труднее всего. Мишель на экране опускал взгляд, косясь немного вправо, а когда он говорил, становилось видно, что мыслями он находится где-то в другом месте, что он в печали и что Саксу нужно было взять инициативу в разговоре на себя.

— Приезжай, развеемся, — повторил Сакс в очередной раз. — Мне кажется, тебе действительно нужно. — Хотя как это вообще можно было увидеть? Но он снова повторил: — Мне кажется, тебе это действительно нужно. — Ох уж это «бросание вместе»! — Да Винчи похож на западное побережье Ирландии. Край Европы, сплошные зеленые мысы над огромным простором воды.

Мишель неопределенно кивнул.

А пару недель спустя был здесь и шел по коридору в Да Винчи.

— Я был бы рад увидеть край Европы.

— Вот это я понимаю!

На следующий день они отправились в поездку на целый день. Сакс повез его на запад к скалам Шалбатаны, где они выбрались из машины, чтобы пойти пешком на север, в сторону Симшал-Пойнта. Отправиться со старым другом в столь красивое место было для Сакса сущей радостью. И вообще, встреча с кем-либо из первой сотни становилась для него светлым пятном посреди обыденности, редким событием, которое он высоко ценил. Могли пройти недели своим чередом, а потом вдруг появлялся кто-то из старых друзей, и Саксу казалось, будто он вернулся в родной дом, хотя такого дома у него не было, он начинал размышлять над тем, как однажды переберется в Сабиси или в Одессу, чтобы испытывать это чаще.

Но ничье присутствие не доставляло ему большей радости, чем присутствие Мишеля. Даже несмотря на то, что в этот день тот плелся позади, отвлеченный и вроде бы обеспокоенный. Заметив это, Сакс спросил, что может для него сделать. Мишель так сильно ему помог в те долгие месяцы, когда Сакс заново учился говорить, — он заново научил его думать, по-другому все воспринимать. Теперь Сакс с удовольствием сделал бы что-то, чтобы отплатить за ту великую помощь, хотя бы частично. Но это могло произойти лишь в том случае, если бы Мишель ему хоть что-то рассказал.

Когда они остановились, Сакс достал змея и собрал его, потомотдал катушку другу.

— Держи, — сказал он. — Я буду его держать, а ты беги с ним. Вон туда, против ветра. — И Сакс держал змея, пока Мишель пересекал травянистые холмики, потом шнур натянулся, и Сакс отпустил змея, а Мишель побежал, и змей стал подниматься выше и выше.

Мишель вернулся, улыбаясь.

— Потрогай шнур, можно почувствовать ветер.

— Ага, — ответил Сакс, — можно. — Еле заметная нить забренчала о его пальцы.

Они сели и, открыв плетеную корзинку Сакса, вынули оттуда заранее приготовленный обед. Мишель снова притих.

— Тебя что-то беспокоит? — отважился спросить Сакс, когда они стали есть.

Мишель взмахнул куском хлеба и, сглотнув, ответил:

— Кажется, я хочу вернуться в Прованс.

— Насовсем? — спросил Сакс, изумленный.

Мишель сдвинул брови.

— Не обязательно. Но хотя бы на время. В прошлый раз, когда я только начал получать удовольствие от пребывания там, сразу пришлось уехать.

— На Земле высокое давление.

— Знаю. Но мне было на удивление легко приспособиться.

— Хм-м-м…

Саксу возврат к земной гравитации тогда не понравился. Эволюция, несомненно, адаптировала их к ней, а жизнь при 0,38 g действительно влекла за собой множество медицинских проблем. Но теперь он привык ощущать марсианское g настолько, что совсем его не замечал, а если и замечал, от этого становилось лишь приятнее.

— Без Майи? — спросил он.

— Думаю, придется без нее. Она не хочет лететь. Говорит, что когда-нибудь слетает, но все потом да потом. Она работает в кооперативном коммерческом банке в Сабиси и считает, что без нее там не обойдутся. Хотя это неправда: она просто не хочет от этого отрываться.

— А ты не можешь создать себе здесь что-то похожее на Прованс?

— Это будет не то.

— Да, но…

Сакс не знал, что на это ответить. Сам он по Земле не тосковал. А жизнь с Майей казалась ему практически жизнью в сломанной и неуправляемой центрифуге — ощущения были бы одни и те же. Поэтому, видимо, Мишелю и хотелось ступить на твердую землю, прикоснуться к родной планете.

— Слетать тебе нужно, — сказал наконец Сакс, — только немного подожди. Если они соберут эти импульсные термоядерные двигатели для кораблей, ты попадешь туда довольно скоро.

— Но тогда могут возникнуть серьезные проблемы с земной гравитацией. Мне кажется, чтобы подготовиться к ней, нужен не один месяц.

Сакс кивнул.

— Тебе бы понадобилось что-то вроде экзоскелета. Внутри него ты будешь чувствовать, будто он тебя поддерживает, поэтому будет казаться, что g меньше, чем на самом деле. Я слышал о новых «птичьих костюмах», они должны становиться негнущимися, иначе в них никак нельзя было бы держать крылья неподвижно.

— Трансформирующийся углеродный панцирь, — заметил Мишель с улыбкой. — Текучая оболочка.

— Да. Ты мог бы носить что-то подобное там. Это не так уж плохо.

— Значит, ты говоришь, сначала мы летим на Марс, где сто лет ходим в прогулочниках, потом мы тут все изменяем, чтобы можно было сидеть на солнце и лишь слегка подмерзать, а теперь, когда летим обратно на Землю, нам снова сто лет приходится носить прогулочники.

— Или до бесконечности, — сказал Сакс. — А так все верно.

Мишель рассмеялся.

— Ну, может, я полечу, когда что-то изменится. — Он с сомнением покачал головой. — Однажды мы ведь сможем сделать все, что захотим, да?

Солнце припекало. Ветер шумел в траве. Каждая травинка была как зеленый луч света. Мишель рассказывал о Майе — сначала жаловался, потом оправдывался, перечислял ее достоинства, те, из-за которых без нее нельзя было обойтись, которые служили источником всех ее волнений. Сакс почтительно кивал при каждом его заявлении — как бы сильно те ни противоречили друг другу. Он воображал, будто слушает наркозависимого, — но таковы уж были люди, и он сам недалеко ушел от подобных противоречий.

А когда наступило молчание, Сакс спросил:

— Как, по-твоему, Энн сейчас воспринимает окружающее?

Мишель пожал плечами.

— Не знаю. Я не видел ее несколько лет.

— Она не стала повышать пластичность мозга.

— А она упрямая, да? Хочет остаться собой. Но в этом мире, боюсь…

Сакс кивнул. Если считать любые признаки жизни осквернительными, как мерзкую плесень, покрывающую чистую красоту минерального мира, то в немилость попадал даже кислород, который придавал небу голубой оттенок. Это, должно быть, сводило с ума. Даже Мишель с этим согласился:

— Боюсь, она никогда уже не будет в здравом уме, во всяком случае полностью.

— Знаю.

С другой стороны, как они могли об этом судить? Разве в здравом уме находился Мишель, одержимый регионом другой планеты и влюбленный в столь трудного человека? Был ли в здравом уме Сакс, который не мог нормально говорить и с трудом выполнял многие умственные задачи после инсульта и применения экспериментального лечения? В обоих случаях — едва ли. Но он был твердо убежден, что от бури его спасла именно Хироко, что бы там ни говорил Десмонд. Кто-то мог решить, что Саксу встреча с Хироко лишь пригрезилась. А такие воображаемые, но принимаемые за действительные события, насколько помнил Сакс, нередко считались симптомом психического расстройства, галлюцинациями.

— Как те люди, которые думают, будто видели Хироко, — робко пробормотал он, чтобы посмотреть на реакцию Мишеля.

— О да, — ответил тот. — Примитивное мышление — это весьма устойчивая форма. Никогда не позволяй своему рационализму ослепить себя. Легко заметить, что мыслим мы по большей части примитивно. И часто следуем архетипичным схемам, как в случае Хироко, во многом похожем на историю Персефоны или Христа. Думаю, когда кто-то из этого ряда умирает, какой-нибудь пророк, то потрясение от потери становится невыносимым и заставляет скорбящего друга или последователя, мечтающего о том, чтобы тот был жив, просыпаться с криком: «Я видел его!» — и не пройдет и недели, как все будут уверены, что пророк вернулся или даже вообще не умирал. То же и с Хироко, которую постоянно где-то замечают.

«Но я действительно ее видел! — хотелось возразить Саксу. — Она хватала меня за руку!»

И все же он был глубоко озабочен. Объяснение Мишеля казалось вполне логичным. И во многом совпадало с тем, что говорил Десмонд. Сакс полагал, что они оба сильно скучали по Хироко, но тем не менее мирились с ее исчезновением. А необычные умственные события вполне понятным образом могли происходить в результате стресса. Но нет, нет, этого не могло быть: ведь он в подробностях помнил, как это случилось, и каждая деталь была такой живой!

Но это был фрагмент, заметил он, — как когда сразу после пробуждения вспоминается отрывок сна, и все ускользает, будто что-то неуловимое. Например, он не мог как следует вспомнить, ни что происходило перед самым появлением Хироко, ни что после. Не помнил никаких деталей.

Он нервно щелкнул зубами. Очевидно, здесь присутствовали все виды безумия. Энн странствовала по старому миру сама по себе, остальные — бродили по новому, будто призраки, пытающиеся построить ту или иную жизнь. Может, то, о чем говорил Мишель, и было правдой: они не могли совладать со своим долголетием, не знали, что делать со всем этим временем, как построить жизнь.

И тем не менее. Вот они, сидят на морской скале в Да Винчи. По сути, нужды чересчур волноваться у них нет. Как сказал бы Нанао, чего им не хватает? Они хорошенько отобедали, были сыты, жаждой не мучились, сидели на солнце, обдуваемые ветром, наблюдали за воздушным змеем, парящим далеко в темно-синем небе, — старые друзья за беседой. Чего им не хватает? Душевного спокойствия? Нанао поднял бы их на смех. Присутствия старых друзей? Ну, на это еще будет время. Сейчас же, в этот момент, они были парочкой старых братьев по оружию, которые сидели на скале. После долгих лет борьбы они могли просидеть так хоть весь день, если бы захотели, запуская воздушного змея и беседуя друг с другом. Обсуждая старых друзей и погоду. Заботы были в прошлом и будут в будущем, но сейчас были только они двое.

— Интересно, как это понравилось бы Джону, — запинаясь, проговорил Сакс. О таких вещах говорить было трудно. — Не знаю, смог бы он заставить Энн это увидеть. Я по нему скучаю. И хочу, чтобы она увидела новый мир. Не так, как его вижу я. Просто увидеть, что это что-то… хорошее. Увидеть, как этот мир прекрасен… по-своему. Каким он создает сам себя. Мы говорим, что управляем им, — но это не так. Он слишком сложен. Мы только подтолкнули его. И потом он стал развиваться сам. Сейчас мы пытаемся направить его в ту или иную сторону, но вся биосфера… Она создает себя сама. И в ней нет ничего неестественного.

— Ну… — засомневался Мишель.

— Нет! Мы можем играть, как хотим, но мы лишь ученики чародея. Жизнь идет сама по себе.

— Но жизнь была здесь и прежде, — заметил Мишель. — Это как раз то, что ценит Энн. Жизнь камней и льда.

— Жизнь?

— Что-то вроде вялотекущего существования минералов. Зови это как хочешь. Ареофанией камней. Да и кто вообще сказал, что у этих камней нет своего медленного сознания?

— Я думаю, что для сознательности нужны мозги, — чопорно заявил Сакс.

— Может быть, но кто скажет наверняка? Или пусть не сознательность, как ее понимаем мы, но хотя бы существование. Некая внутренняя ценность — просто потому, что они существуют.

— Эта ценность у них есть и сейчас. — Сакс поднял камень размером с бейсбольный мяч. Брекчированная изверженная порода, судя по виду. Конусы растрескивания. Таких здесь было как грязи — и даже больше. Он внимательно его рассмотрел. — Привет, камешек. О чем думаешь?.. — Он помолчал и добавил: — Я имею в виду, вот они все. По-прежнему здесь.

— Но они уже не такие.

— Ничто никогда не остается таким, как раньше. Все меняется от мгновения к мгновению. Что же до минеральной сознательности, так по мне, это чересчур мистично. Не то чтобы я был против нее, но все же…

Мишель рассмеялся.

— Ты сильно изменился, Сакс, но все равно остался собой.

— Надеюсь, что это так. Но не думаю, что и Энн мистически настроена. Разве она мистик?

— А кто она тогда?

— Не знаю! Не знаю. Просто… истинный ученый, который не может вынести порчи данных? Это попросту неразумно. Страх перед феноменом. Ты понимаешь, что я имею в виду под этим? Приверженность сущему. Жить с этим, быть преданным, но не пытаться изменить или повредить, испортить. Не знаю. Но хочу знать.

— Ты всегда хочешь что-то знать.

— Да, это так. Но это я хочу знать больше, чем многое другое. Большего я и придумать не могу! Честно…

— О, Сакс. Мне нужен Прованс, тебе нужна Энн, — Мишель ухмыльнулся. — Мы с тобой пара сумасшедших!

Они рассмеялись. Фотоны лились дождем им на кожу и проходили насквозь. Ведь люди были прозрачны для мира.

Часть X. Wertewandel

Было уже за полночь, и в офисе стояла тишина. Главный консультант подошел к самовару и стал разливать кофе в маленькие чашки. Трое его коллег стояли вокруг стола, заставленного сенсорными мониторами.

— Таким образом шары дейтерия и гелия-3 поражаются вашей лазерной системой один за другим, — сказал главный консультант, не отходя от самовара. — Они схлопываются, и происходит синтез. При зажигании температура достигает семи миллионов градусов Кельвина, но ничего страшного — потому что это местная температура, и она очень кратковременна.

— Несколько наносекунд.

— Хорошо. Это успокаивает. Так, ладно, потом получаемая энергия выходит в виде заряженных частиц, благодаря чему они все могут помещаться в ваши электромагнитные поля — так как тут нет нейтронов, которые будут влетать и поджаривать ваших пассажиров. Поля служат как щит и отражающая плита, а также как система сбора энергии, используемой для заправки лазеров. Все заряженные частицы направляются назад, проходя через зеркальное устройство, расположенное под углом и служащее входной дугой для лазеров, и продукты синтеза при этом прохождении сводятся в параллельный пучок.

— Верно. Складно звучит, да? — сказал инженер.

— Очень складно. А сколько в нем сгорает топлива?

— Если хотите добиться ускорения, эквивалентного гравитации Марса, то есть 3,73 метра в квадратную секунду, и предположим, что корабль весит тысячу тонн, триста пятьдесят — люди, шестьсот пятьдесят — оборудование и топливо, то нужно сжигать триста семьдесят три грамма в секунду.

— Ка, это совсем немало!

— Около тридцати тонн в день, но и ускорение будет приличным. Полеты будут довольно короткими.

— А каких размеров должны быть шары?

— Сантиметр в радиусе, — ответил физик, — масса — 0,29 грамма. То есть мы сжигаем 1290 таких шаров в секунду. Это позволит пассажирам постоянно ощущать приятное g.

— Ну еще бы. А гелий-3, он же довольно редко встречается?

— Галилеева команда уже начала собирать его из верхних слоев атмосферы Юпитера. Кроме того, его можно собирать и с поверхности Луны, хотя это еще не очень налажено. Зато на Юпитере есть все, что нам когда-либо понадобится.

— Значит, корабли смогут перевозить по пятьсот пассажиров.

— Такое количество мы закладываем в расчеты. Но, конечно, его можно изменить.

— Вы ускоряетесь полпути, затем поворачиваете и тормозите всю вторую его половину.

Физик покачал головой.

— При коротких перелетах да, при более длинных — нет. Ускоряться нужно всего лишь несколько дней, чтобы развить достаточную скорость. При длинных перелетах в середине приходится двигаться по инерции, чтобы сэкономить топливо.

Главный консультант кивнул и передал остальным их чашки. Они отпили по глотку.

— Продолжительность полета будет радикально меняться, — сообщила математик. — С Марса на Уран — три недели. С Марса на Юпитер — десять дней. С Марса на Землю — три дня. Три дня! — Она взглянула на остальных, сдвинув брови. — Таким образом, Солнечная система станет примерно как Европа в девятнадцатом веке. Путешествия на поездах, на океанских лайнерах.

Остальные кивнули. Инженер заметил:

— Теперь мы станем соседями с теми, кто живет на Меркурии, Уране, Плутоне.

Главный консультант пожал плечами.

— Или, раз уж на то пошло, и на Альфа Центавре. Давайте не будем за это переживать. Контакт — это хорошо. Только соединить, как сказал поэт[162]. Только соединить. Теперь они будут так соединены, что мало не покажется! — Он поднял чашку. — Ваше здоровье.

* * *
Ниргал вошел в ритм и сохранял его на протяжении всего дня. Лунг-гом-па. Религия бега, бег вместо медитаций и молитв. Дзадзен, ка дзен. Часть ареофании, неотъемлемо связанная с марсианской гравитацией; при двух пятых g, к которым приспособилось, человеческое тело могло достичь эйфории от прилагаемых усилий. Человек, бегущий, как паломник, — наполовину поклонник, наполовину бог.

Религия, которая в последнее время приобрела немало приверженцев, бегающих одиночек. Иногда они устраивали организованные забеги и гонки — «Нитью по Лабиринту», «Ползком по хаосу», «Трансмаринерский бег», «Кругосветка». А между ними — ежедневные тренировки. Все это имело бесцельный характер — искусство ради самого искусства. Для Ниргала это было почитанием, медитацией, забвением. Его разум странствовал или сосредотачивался на теле или на пути — или просто отключался. В такие мгновения он бежал к музыке — к Баху, затем к Брукнеру, к Бонни Тиндэллу, элизийскому неоклассику, чья музыка разливалась, как дневной свет, а протяжные аккорды сменялись ровными внутренними модуляциями, похоже на Баха или Брукнера, но медленнее и ровнее, неумолимее и величественнее. Подходящая музыка для бега, хотя даже за несколько часов она совершенно не проникала в его сознание. Он просто бежал.

Приближалось время «Кругосветки», которая всегда начиналась в перигелий. Стартуя в Шеффилде, участники бежали на запад или на восток вокруг света, без наручных консолей и без какой-либо навигационной помощи, лишенные всего, кроме той информации, что давали им собственные органы чувств, имея при себе лишь небольшие сумки с едой, питьем и снаряжением. Им разрешалось выбирать любой маршрут в пределах двадцати градусов от экватора (их отслеживали по спутникам и в случае ухода из экваториальной зоны — снимали с забега) и пересекать любые мосты, включая мост через Ганг, благодаря которому маршруты севернее и южнее долин Маринер становились примерно одинаково выгодными, а количество пригодных вариантов увеличивалось приблизительно до числа самих участников. Ниргал выиграл пять из девяти предыдущих забегов — прежде всего благодаря умению выискивать маршруты, а не из-за скорости. Многие горные бегуны считали «путь Ниргала» неким мистическим достижением, нелогичной причудливостью, и в последние пару гонок его преследовало несколько человек, которые рассчитывали обогнать его перед финишем. Но он каждый год выбирал новый маршрут и не раз принимал выбор, который казался таким неправильным, что некоторые из преследователей сдавались и уходили в более перспективных направлениях. Другие не могли выдерживать темп на протяжении двухсот с лишним дней, за которые нужно было преодолеть около 21 000 километров: требовалось сохранять выдержку длительное время и принять этот темп за образ жизни. Бежать изо дня в день.

Ниргалу это нравилось. Он хотел выиграть и следующую «Кругосветку», чтобы стать победителем большинства из первых десяти. Он изучал маршрут, проверял новые пути. Каждый год появлялись новые тропы, а в последнее время стало модно устраивать лестницы в скалах каньонов, хребтов и уступов, делая их таким образом проходимыми.

Трасса, по которой он бежал сейчас, появилась уже после того, как он был здесь в последний раз; он спускался по отвесной стене провала в хаосе Ароматов, и на противоположной стене теперь была такая же трасса. Если взять путь через хаос напрямик, бежать придется при значительном уклоне, но все более ровные пути отклонялись на север или на юг.

Новый путь проходил по угловым трещинам в глыбистой стене, и ступеньки были сложены очень ровно, как кусочки пазла, отчего ему казалось, будто он бежит по лестнице в разрушенной стене замка какого-нибудь великана. Прокладка горных дорог была искусством, которым время от времени с удовольствием занимался и Ниргал, помогая убирать вырезанные камни с помощью крана и ставить их на ступеньку ниже, — проводил многие часы в страховочном поясе, натягивал тонкие зеленые тросы, направлял крупные базальтовые многогранники. Первым строителем дорог, которого он повстречал, оказалась женщина, она прокладывала путь вдоль гребня гор Герион, тянущегося по дну каньона Ио. Ниргал помогал ей все лето, пройдя с ней бо́льшую часть хребта. Она и сейчас была где-то среди долин Маринер и строила дороги с помощью своих ручных инструментов, мощных породных пил, полиспастов со сверхпрочными канатами и вяжущих болтов, более крепких, чем сами скалы. Она заботливо собирала тротуары или лестницы из окружающих пород, и одни ее дороги напоминали естественные формы рельефа, чудесным образом приходящие на помощь, другие были как римские дороги, третьи сохраняли масштаб, как у древних египтян или инков, и состояли из огромных блоков, с миллиметровой точностью разложенных по склонам и хаосам.

Триста ступенек вниз — он считал, — затем поперек дна пролома за час до заката. Над темными стенами светило фиолетовое небо. На дне, устланном тенистым песком, дороги не было, и он сосредоточил внимание на скалах и растениях, что были там повсюду. Пока он бежал между ними, уловил взглядом светлые цветы на верхушке бочкообразного кактуса, которые сияли, как само небо. Да и его тело тоже сияло под конец бегового дня и в преддверии ужина. Голод же терзал его изнутри, порождая слабость, которая становилась все более неприятной с каждой минутой.

Найдя лестницу на западной стене, он стал по ней взбираться, то ускоряясь, то замедляясь. Он поднимался вверх большими размеренными шагами, поворачивая то влево, то вправо, восхищаясь удачным расположением этого прохода сквозь систему трещин. Раньше ему приходилось почти все время бежать вдоль каменной стены высотой по пояс с одной стороны, прерывающейся куском голой скалы, где строителям пришлось пойти на крайность, закрепив на болтах крепкую магниевую лестницу.

Он торопливо поднялся по новой лестнице, от усталости собственные мышцы казались ему гигантскими эластичными резинками. Слева от лестницы, на отдельной плите, находился ровный участок с великолепным видом на длинный узкий каньон, простирающийся внизу. Он свернул с дороги и прекратил свой бег. Сел на камень, который был здесь вместо стула. Дул крепкий ветер, и Ниргал раскрыл свой маленький грибообразный шатер, который в темноте казался прозрачным. Постельные принадлежности, лампа, планшет — все было поспешно извлечено из поясной сумки, где он копался в поисках еды, вещи словно отполировались за годы пользования и были легкими, как перышки: вся сумка весила меньше трех килограммов. А потом он нашел в задней части плиту на батарейках, пищевую сумку и бутылку с водой.

Сумерки проходили с гималайским величием, а он тем временем разогревал котелок с порошковым супом, скрестив ноги на подушке и прислонившись к прозрачной стенке шатра. Утомленные мышцы ощущали блаженство от обычного сидения. Заканчивался еще один прекрасный день.

Проворочавшись всю ночь, он поднялся при предрассветном холодном ветре, быстро собрался, весь дрожа, и снова побежал на запад. Преодолев последние ухабы Ароматов, он оказался на северном побережье залива Ганг. Темно-синяя гладь залива лежала теперь слева от него. Здесь длинные пляжи были усеяны песчаными дюнами, поросшими короткой травой, бежать по которой было легче. Ниргал мчался в своем ритме, бросая беглые взгляды то на море, то на тайгу, что тянулась справа. Вдоль береговой линии высадили миллионы деревьев, которые должны были придать устойчивость земле и ослабить пылевые бури. Большой лес в Офире — один из наименее заселенных регионов Марса: в первые годы его существования его редко посещали, здесь никогда не было шатровых городов, путешествовать сюда не решались из-за глубоких отложений пыли и частиц. Теперь эти отложения были кое-как укреплены лесом, но вблизи ручьев они превращались в болота и топи с непрочными лёссовыми обрывами, из-за которых случались бреши в решетчатой крыше из веток и листьев. Ниргал держался границы леса и моря, бежал по дюнам или участкам мелких деревьев. Он пересек несколько небольших мостов, соединявших берега речных устьев. Затем заночевал на пляже, убаюканный звуками разбивающихся волн.

Проснувшись на рассвете, направил путь по тропе, тянувшейся под навесом из листьев, — побережье уже было преграждено дамбой каньона Ганг. День был тусклым и холодным. В этот час казалось, будто каждый объект превратился в собственную тень. От дороги ответвлялись слабо различимые тропы, уводя налево, в гору. Лес в этих местах был по большей части хвойным: здесь росли высокие красные секвойи, окруженные более низкими соснами и можжевельником. Поверхность почвы устилали сухие иголки. Там, где было более влажно, сквозь этот коричневый ковер пробивались папоротники, лишь усложняя своими архаичными фракталами узор из солнечных бликов. Между узкими травянистыми островками вился ручей. Здесь редко когда открывался обзор более чем на сто метров вперед. Преобладали зеленые и коричневые цвета, красный был виден только в грубой коре секвой. На ковре, словно живые, танцевали лучи света. Ниргал бежал прочь от самого себя, завороженный, минуя эти пучки лучей. Он перепрыгивал через неглубокие ручьи, с камней — на поросшие папоротником поляны. Он словно пересекал комнату, к которой примыкали коридоры, уводившие в похожие комнаты — выше и ниже по течению. Слева журчал небольшой водопад.

Он остановился, чтобы напиться у ручья. А когда поднялся, увидел сурка, который, переваливаясь, шел по мху под водопадом. У Ниргала кольнуло сердце. Сурок попил, вымыл лапы и морду, но не заметил его.

Затем послышался шорох, и сурок сорвался с места, но его тут же накрыла пятнистая шерсть, мелькнули белые зубы — крупная рысь пронзила ему горло, сжав его мощными челюстями и крепко встряхнув, после чего прижала к земле огромной лапой.

Ниргал отскочил в момент атаки. Рысь, лишь зафиксировав свою добычу, посмотрела в его сторону, будто только теперь заметив движение человека. Ее глаза сверкали в тусклом свете, пасть истекала кровью. Их взгляды встретились, и Ниргал содрогнулся. Ему показалось, что рысь ринулась к нему, острые зубы ярко сияли даже в тусклом свете…

Но нет. Она исчезла вместе с добычей, оставив после себя лишь колышущийся папоротник.

Ниргал побежал дальше. День оказался темнее обычного, что объяснялось тенью от облаков, — все окутывал враждебный полумрак. Приходилось быть внимательным, чтобы не потерять тропу из виду. Сквозь тени пробивался свет — белое сквозь зеленое. Преследователь и преследуемый. Обледеневшие пруды посреди сумрака. В поле бокового зрения — мох на коре, контуры папоротников. То кривой ряд остистых сосен, то участок трясины. День был холодным, а ночь предстояла совсем студеная.

Он пробежал весь день. Сумка колыхалась у него за спиной, в ней почти не осталось еды. Он был рад тому, что приближался к следующему тайнику с провиантом. Бывало, он брал с собой лишь несколько горстей какой-нибудь крупы и жил тем, что давала земля, — собирал сосновые шишки и рыбачил. Но в таких случаях ему приходилось тратить по полдня на поиски еды, да и то добыть удавалось немного. Когда где-то появлялась рыба, то озеро объявляли невероятным рогом изобилия и там тут же собирался озерный народ. Но в этот раз он двигался на полной скорости от тайника к тайнику, поглощая семь-восемь тысяч килокалорий в день и все равно оставаясь вечером голодным. И, когда он достиг небольшого арройо, где находился следующий тайник, и увидел, что в нем обвалилась одна из стен, то закричал от ужаса и гнева. Он даже попытался раскопать рыхлую груду камней — обвал был небольшим, но все равно требовалось расчистить пару тонн. Так что найти здесь еду шансов не было. Теперь ему нужно изо всех сил бежать поперек каньона Офир к следующему месту — и бежать на голодный желудок. Едва поняв это, он тронулся в путь, думая лишь о том, как сэкономить время.

Теперь он присматривался ко всему съедобному, что попадалось ему на пути: сосновым шишкам, луговому луку — к чему угодно. Остаток той еды, что был у него в сумке, расходовал медленно, подолгу пережевывая, стараясь, чтобы она казалась более питательной. Наслаждаясь каждым кусочком. Голод теперь не давал ему спать каждую ночь, хотя в часы перед рассветом ему удавалось погрузиться в крепкий сон.

На третий день этого непредвиденного голода он вышел из леса и оказался на самом юге каньона Ювента, в том месте, где в древности случился прорыв одноименного водоносного слоя. Чтобы преодолеть этот участок, требовалось много сил, а он был голоден, как никогда в жизни, и до следующего тайника оставалось еще два дня пути. Его организм, судя по ощущениям, использовал все свои запасы и теперь работал за счет самих мышц. От этого самопоглощения все вокруг казалось ему более резким и ярким, будто все сверкало белизной, точно весь мир начинал просвечиваться. Вскоре после этой стадии, как он знал из похожего опыта прошлого, состояние «лунг-гом-па» даст ход галлюцинациям. Хотя у него в глазах уже рябили извивающиеся червячки, черные точки и окружности маленьких белых грибов, а на песке мерещились зеленые ящероподобные твари, которые оказывались у него прямо под ногами и не исчезали по несколько часов.

Ему приходилось прикладывать все умственные силы, чтобы ориентироваться в этой пересеченной местности. Он в равной степени смотрел на камни под ногами и на окружающий ландшафт, постоянно то поднимая, то опуская голову, практически бездумно, тогда как мысли двигались его в совершенно другом ритме. Хаос Ювента, спускавшийся справа от него, представлял собой неглубокую неровную полость, поверх которой виднелся далекий горизонт — как если бы смотреть из большой расколотой чаши. Впереди местность была беспорядочной и неровной, испещренной ямами и буграми из валунов и барханов, тени были слишком темными, а освещенные места — слишком яркими. Темно и в то же время ярко; время вновь приближалось к закату, и ему слепило глаза. Вверх-вниз, вверх-вниз. Он взбежал по склону древней дюны, соскользнул по песку и камням — спуск казался ему блаженством, — влево, вправо, влево, с каждым шагом перелетая на несколько метров и тормозя благодаря песку или гравию. Это было слишком просто и вызывало привыкание, но, снова оказавшись на ровной поверхности, пришлось вновь возвращаться к честному бегу, а последовавший далее подъем выдался и вовсе изнурительным. Вскоре ему нужно было найти место для ночлега, может быть, в следующей низине или на ровном песчаном участке рядом с какой-нибудь террасой размыва. Он мучился голодом, ослаб от недоедания, а в руке у него оставалось только несколько луговых луковиц, которые сорвал ранее. Но усталость сейчас играла ему на руку: он был готов уснуть, невзирая ни на что. Истощение всегда побеждало голод.

Он пересек небольшое углубление, взобрался на холм, прошел между двумя огромными валунами. И во вспышке света перед ним оказалась обнаженная женщина, она стояла и размахивала зеленым шарфом. Он резко остановился, пошатнувшись, сначала ошеломленный тем, что ее увидел, затем обеспокоенный тем, что галлюцинации вышли из-под контроля. Но она стояла перед ним, яркая, как пламя, он видел вены, что тянулись по ее груди и ногам, и она лишь молча качала зеленым шарфом. Затем другие люди, пробежав мимо нее, перемахнули через небольшой бугор, направляясь туда, куда она показывала, — или ему так почудилось. Она взглянула на Ниргала, жестом указала на юг, будто давая понять, что это относилось и к нему, а затем побежала. У него складывалось впечатление, будто ее худое белое тело плыло не только в привычных трех измерениях. Сильная спина, длинные ноги, округлый таз; она была уже далеко, и зеленый шарф, которым она продолжала указывать путь, вился то в одну, то в другую сторону.

Вдруг он увидел впереди трех антилоп, взбегающих на холм, что возвышался на западе силуэтом в свете заходящего солнца. Значит, это охотники! Люди, выстроившись в дугу, гнали антилоп на запад, размахивая шарфами. Все происходило молча, словно во всем мире пропал звук — ни шума ветра, ни криков. В какое-то мгновение одна антилопа остановилась на холме, и все замерли, все были начеку, но стояли неподвижно — и преследующие, и преследуемые застыли на месте. Живая картина сковала и Ниргала. Он боялся моргнуть, будто все это могло исчезнуть, когда он откроет глаза.

Первой сдвинулась с места антилопа: разрушив картину, она тихонько двинулась мелкими шажками. Женщина с зеленым шарфом, выпрямившись, последовала за ней. Остальные охотники то появлялись, то исчезали из поля зрения, перемещаясь, как вьюрки, от одной неподвижной позиции к другой. Они были босиком, в набедренных повязках или майках. У некоторых лица и спины были расписаны красными, черными или желтыми красками.

Ниргал последовал за ними. Они резко повернули и двигались на запад, он заметил, что оказался в их левом крыле. В этом ему повезло, потому что, когда антилопа попыталась прорваться с его стороны, Ниргал оказался в нужном месте, перерезав ей путь и бешено махая руками. Тогда все три антилопы, как одна, повернулись и снова устремились на запад. Группа охотников побежала следом, быстрее, чем когда-либо бегал Ниргал, но при этом сохраняла дугу. Ниргалу с трудом удавалось хотя бы держать их в поле зрения: босые или нет, они бегали по-настоящему быстро. Трудно было видеть их среди длинных теней, к тому же они по-прежнему молчали. В другом крыле дуги кто-то взвизгнул, и это был единственный изданный ими звук, не считая скрипа песка и гравия и тяжелого дыхания. Они то появлялись, то скрывались из виду, а антилопы бежали впереди, время от времени ускоряясь короткими рывками. Ни одному человеку не по силам было их настичь. И Ниргал продолжал бежать, задыхаясь, участвуя в охоте. Затем он снова увидел жертву впереди. Ага, антилопа остановилась! Они подобрались к краю обрыва. Край каньона… Он увидел овраг и противоположную стену. Неглубокая борозда, заросшая соснами. Знали ли антилопы, что она там была? Знакомы ли им эти места? Каньон не был заметен даже за пару сотен метров…

Но, похоже, они эти места знали, потому что с безупречной животной грацией полурысью-полувскачь пронеслись вдоль обрыва на юг, где находилось небольшое углубление. Оно оказалось вершиной крутого оврага, откуда камни сносило на дно каньона. Когда антилопы исчезли в проеме, все охотники ринулись к краю и увидели, как антилопы спускались по оврагу, словно щеголяя своей силой и выдержкой, перескакивая с камня на камень огромными прыжками. «Ау-у-у!» — с этим криком охотники поспешили к изголовью оврага, визжа и кряхтя. Ниргал вместе с ними соскочил с обрыва, и они, обезумев, спускались, улюлюкая и припрыгивая, и даже его ноги, хоть и ставшие ватными после бессчетных дней лунг-гома, сейчас были снова сильны. Он обгонял других охотников, перескакивая и скользя по валунам, прыгая и сохраняя равновесие с помощью рук. Как и остальные, он был предельно сосредоточен на происходящем, стараясь спускаться как можно скорее и при этом не упасть.

Лишь очутившись на дне каньона, Ниргал увидел, что каньон весь зарос лесом, который сверху был едва заметен. Деревья тянулись высоко над засыпанным снегом и иголками дном: здесь были ели и сосны, а дальше, вверх по каньону на юг — легко узнаваемые огромные стволы гигантских секвой, по-настоящему крупные деревья — настолько, что каньон вдруг показался мелким, несмотря на то что спускаться сюда пришлось довольно долго. Некоторые верхушки даже возвышались над его стенами — искусственно выведенные двухсотметровые гигантские секвойи, каждая из которых имела широкую крону, прикрывающую меньших размеров ели и сосны и коричневый ковер из иголок с редкими участками снега.

Антилопы рысили вверх по каньону, на юг, прямо в этот девственный лес. Охотники с радостными криками преследовали их, перепрыгивая один огромный ствол за другим. Из-за массивных цилиндров, обтянутых потрескавшейся красной корой, все остальное казалось меньше — они все словно были маленькими животными, вроде мышей, которые разбегались по заснеженному лесу, когда на них падал свет. У Ниргала покалывало кожу на спине и боках, он все еще был возбужден после спуска, задыхался и чувствовал легкое головокружение. Охотники явно были не в состоянии догнать антилопу, и Ниргал не понимал, что они теперь делали. Но все равно несся между громадными деревьями, следуя за теми, кто бежал впереди. Он хотел просто участвовать в погоне.

Затем секвойи поредели, как на выезде из района небоскребов, и вскоре впереди осталось лишь несколько деревьев. И глядя между их стволами, Ниргал снова резко остановился: на дальней стороне узкой поляны каньон преграждала стена воды. Настоящая стена воды, тянущаяся от самого края и нависающая над ними ровной и прозрачной массой.

Дамба водохранилища. С недавних пор их начали строить из прозрачных листов алмазной сетки, вставленных в бетонное основание — Ниргал видел его: тонкую белую линию, которая тянулась вдоль обеих стен каньона и по его дну.

Масса воды стояла над ними, как поверхность огромного аквариума, мутная возле дна, где в грязи плавали какие-то растения. Чуть выше были видны серебристые рыбы размером с тех антилоп — они мелькали у прозрачной стены, а затем исчезали в темных глубинах.

Три антилопы беспокойно метались перед барьером, самка и детеныш следовали за резкими поворотами самца. Когда охотники приблизились к ним, самец внезапно подскочил и со всей силы ударил головой о дамбу. Рога, как костяные ножи, стукнулись о нее со страшным звуком, и Ниргал в страхе замер, как и все остальные, кто лицезрел это дикое действо, такое яростное, словно это сделал человек, — но самец отпрянул и попятился. Затем развернулся и ринулся на них. Тогда в воздухе закрутились боласы, его ноги оплела веревка, прямо над копытами, и он рухнул оземь. Часть охотников столпилась вокруг него, остальные камнями и копьями повалили самку с детенышем. Визг резко оборвался. Ниргал увидел, как горло самки перерезали клинком с обсидиановым лезвием, и кровь хлынула на песок возле самого основания дамбы. Сверху подплыла крупная рыба и взглянула на них.

Женщины с зеленым шарфом теперь не было видно. Другой охотник, мужчина, на котором было надето только ожерелье, закинул голову и издал вой, нарушив то странное молчание, которое сопровождало их работу. Он протанцевал по кругу, а потом ринулся к прозрачной стене дамбы и метнул копье прямо в нее. Оно отскочило от поверхности. Торжествующий охотник подбежал к стене вплотную и ударил по ней кулаком.

Женщина-охотник с кровью на руках повернула голову и надменно взглянула на него.

— Хватит дурачиться, — сказала она.

Копьеметатель рассмеялся.

— Не волнуйся, эти дамбы в сто раз прочнее, чем нужно.

Женщина презрительно покачала головой.

— Какая глупость так искушать судьбу.

— Поразительно, какие подозрения кроются в боязливых умах.

— Дурак ты, — сказала женщина. — Случайности так же реальны, как что угодно другое.

— Случайности! Судьба! Ка! — Он поднял копье и снова метнул его в дамбу: то отскочило и чуть не попало в него самого, и он безудержно рассмеялся. — Какая счастливая случайность! Судьба помогает смелым, да?

— Придурок. Проявил бы хоть какое-то уважение.

— Я и так, со всем уважением к этой антилопе, ударил в стену прямо как она. — Он хрипло рассмеялся.

Остальные не обращали на них внимания, занятые тем, что забивали пойманных животных.

— Большое спасибо, брат! Большое спасибо, сестра!

У Ниргала дрожали руки, он чувствовал запах крови и истекал слюной. От кучек кишок в холодный воздух поднимался пар. Из поясных сумок появились магниевые жерди, их выдвинули во всю длину и привязали за ноги обезглавленные тела антилоп. И охотники, взявшись по краям, подняли их над землей.

Женщина с окровавленными руками кричала на копьеметателя:

— Ты бы лучше помог нести, если хочешь это есть.

— Да пошла ты! — ответил он, но все же взялся за передний конец жерди, на которой висел самец.

— Идем, — сказала женщина Ниргалу, и они поспешили на запад поперек дна каньона, между водной стеной и последней из огромных секвой. Ниргал пошел следом, в животе у него урчало.

Западную стену каньона украшали наскальные рисунки: животные, лингамы, йони, отпечатки ладоней, кометы и космические корабли, геометрические фигуры, сгорбленный флейтист Кокопелли, — все едва различимые в сумраке. В скале была вырезана лестница, которая тянулась вдоль уступа, имевшего форму почти идеально правильной буквы Z. Охотники двинулись вверх, и Ниргал за ними. Когда он снова стал подниматься в гору, то почувствовал, что желудок пожирал сам себя, а голова закружилась. А прямо перед ним несли черную антилопу.

Чуть выше росло несколько гигантских секвой, оставшихся на краю каньона в стороне от остальных. Когда охотники добрались туда, то, повернувшись к последним лучам заходящего солнца, Ниргал увидел, что эти деревья образовывали круг — неровный хендж из девяти деревьев с большим местом для костра в центре.

Группа вошла в круг и принялась разжигать костер, свежевать антилопу, вырезать крупные куски мяса с ее бедер. Ниргал стоял и смотрел, и ноги его колотились, будто он работал на швейной машинке, рот фонтанировал слюной, он сглатывал снова и снова, каждый раз, когда чувствовал запах мяса, возносившийся в свете ранних звезд. Свет от костра растекался в темноте, создавая в круге деревьев мерцающее пространство под открытым небом. Ниргал глядел на отблески на иглах секвой, и ему чудилось, будто он видит собственные кровеносные сосуды. Вокруг некоторых стволов вверх, уводя к ветвям, поднимались винтовые лестницы. Высоко над ними горели лампы, и звучали голоса, словно крики жаворонков, взлетевших к звездам.

Трое или четверо охотников сгрудились вокруг Ниргала, угостив его лепешками, судя по вкусу, из ячменя, затем каким-то пламенным алкоголем, который разливали в глиняные чашки. Они рассказали ему, что нашли хендж секвой несколько лет назад.

— А куда делась… ваша главная охотница? — спросил Ниргал, озираясь.

— О, Диана-охотница не сможет ночевать сегодня с нами.

— К тому же она облажалась и не хочет быть здесь.

— Да все она хочет! Ты же знаешь Зо, она всегда найдет причину.

Они рассмеялись и переместились поближе к огню. Женщина достала обугленный кусок мяса и помахала им на палке, пока тот не остыл.

— Я съем тебя целиком, сестра моя! — и откусила его.

Ниргал ел с ними, впав в беспамятство от вкуса горячего мяса, с силой пережевывая, и все равно глотая пищу кусками, весь возбужденный и дрожащий от сводящего с ума голода. Еда, еда!

Второй кусок он ел медленнее, больше наблюдая за другими. Его желудок быстро наполнялся. Он вспомнил рывок по оврагу: поразительно, на что оказалось способно тело в подобной ситуации, он словно испытал внетелесный опыт — или же телесный, но управляемый подсознательно, вероятно, откуда-то из глубины мозжечка, тем древним подсознанием, которое позволяло совершать невиданные вещи в состоянии благодати.

Пропитанная смолой ветка выплевывала из пламени искры. Его зрение до сих пор не успокоилось, изображение прыгало и казалось размытым. К нему подошел копьеметатель вместе с еще одним мужчиной.

— На, выпей это, — сказали ему и, смеясь, поднесли к губам кожаную трубку, после чего ему в рот полился горький, похожий на молоко напиток. — Выпей крови белого брата, брат.

Несколько человек взяли в руки камни и стали ритмично стучать ими друг о друга. Остальные начали танцевать вокруг костра, крича и распевая:

— Аль-Кахира, Маадим, Окакух, Хармахис, Аль-Кахира, Маадим, Окакух, Хармахис…

Ниргал танцевал вместе с ними, прогнав мысли об усталости. Стояла прохладная ночь, и танцующие то приближались к жаркому костру, то отдалялись от него — то ощущали его свет на голой коже, то уходили назад в холод. Когда все разгорячились и вспотели, они вышли в ночь и побрели обратно в сторону каньона, вдоль обрыва на юг. Кто-то схватил Ниргала запредплечье, и ему показалось, что это Диана-охотница снова оказалась перед ним, но было слишком темно и нельзя было разглядеть. А потом они полетели прямо в водохранилище, совсем ледяное, он нырнул под воду, оказался по пояс в иле и песке, вынырнул, почувствовал убийственный холод, его бешено затрясло, он стал хватать ртом воздух, рассмеялся, кто-то схватил его за ногу, и он снова ушел вниз, смеясь. Затем мокрый, замерзший, босой, вскрикивая на каждом шагу, вернулся в хендж, в тепло. Там, промокшие, они снова танцевали, приникая к костру, вытянув руки, словно пытаясь обнять исходившее от него излучение. Все тела казались красными в его свете, иглы секвой мелькали на фоне звезд, качаясь в ритм каменным перкуссиям.

Когда они отогрелись и костер потух, Ниргала отвели по одной из лестниц на секвойю. На крупных верхних ветвях располагались плоские спальные платформы с низкими стенками и без крыш. Пол слегка качался под ногами, когда прохладный ветер шевелил ветвями, пробуждая в них глубокие неземные хоры. Ниргала оставили одного на самой высокой платформе. Он достал свои постельные принадлежности, улегся и под шум ветра, гуляющего в иглах секвойи, уснул.

* * *
Он неожиданно проснулся на рассвете. Сел, прислонившись к стенке своей платформы, удивленный тем, что весь предыдущий вечер не оказался сном. Он выглянул через край: до земли было очень, очень далеко. Он словно находился в марсовой площадке огромного корабля. Это напоминало ему высокую бамбуковую комнату в Зиготе, но здесь все было гораздо крупнее, здесь были усыпанный звездами купол неба и черная линия горизонта вдалеке. Вся земля казалась смятым темным одеялом с вкрапленным в него узором серебристой поверхности водохранилища.

Он спустился по лестнице — в ней было четыреста ступенек. Дерево, по-видимому, достигало порядка 150 метров и вдобавок возвышалось над 150-метровым обрывом, за которым располагался каньон. В предрассветных лучах он выглянул на стену, к которой они пытались подвести антилоп, увидел овраг, по которому промчались вниз, прозрачную дамбу, массу воды за ней.

Он вернулся в хендж. Несколько охотников уже были на ногах и, дрожа в утренней прохладе, пытались снова разжечь костер. Ниргал спросил их, собирались ли они в путь в этот день. Те ответили, что да, готовились двинуться на север по хаосу Ювента и оттуда на юго-западное побережье залива Хриса. А что дальше — пока не знали.

Ниргал спросил, можно ли ему присоединиться к ним на какое-то время. Они удивились, внимательно на него посмотрели и переговорили между собой на незнакомом ему языке. Пока они говорили, Ниргал сам размышлял над тем, зачем об этом спросил. Да, он хотел увидеть снова Диану-охотницу, это так. Но не только из-за этого. В его лунг-гом-па не было ничего такого, что могло бы сравниться с последним получасом охоты. Конечно, бег дал ему некоторые способности — выдерживать голод, усталость, но теперь с ним случилось что-то новое. Занесенная снегом лесная почва, погоня по девственным лесам, бросок по оврагу, эпизод у дамбы…

Охотники кивнули ему. Он мог пойти с ними.

Весь тот день они шли на север, следуя по извилистой тропе по хаосу Ювента. Вечером добрались до невысокой столовой горы, чью вершину целиком занимал яблоневый сад. Они смогли подняться туда по уступу, где была проложена дорога. Деревья были обрезаны и имели форму бокалов для коктейля, и прямо из старых, искривленных ветвей теперь тянулись новые ростки. Всю вторую половину следующего дня они переставляли лестницы от дерева к дереву, обрезая тонкие веточки с твердыми, терпкими, незрелыми маленькими яблоками.

Посреди рощи находилось строение с круглой крышей и открытыми стенами. Дисковый дом, как сказали они. Ниргал вошел внутрь и изумился его дизайну. Основание состояло из круглой бетонной плиты, отполированной до мраморного блеска. Крыша, такой же формы, поддерживалась Т-образной внутренней стеной, которая тянулась по диаметру и по радиусу. В открытом полукруге располагались кухня и гостиная, с другой стороны — спальни и ванная. Внешний контур, сейчас открытый, при плохой погоде мог закрываться прозрачными стенами, которые опускались вдоль всего круга, как занавески.

Как рассказала Ниргалу женщина, забивавшая антилопу, дисковые дома можно было найти по всему плато Луна. Другие группы использовали такие же дома, когда ухаживали за садами, что попадались им на пути. Они все являлись частью широкого кооператива, члены которого жили кочевниками, занимались немного сельским хозяйством, немного охотой, немного собирательством. Сейчас одна группа запекала яблоки, чтобы сделать из них пюре про запас, другая жарила мясо антилопы на костре за домом или работала в коптильне.

От двух круглых ванных, что находились прямо возле дома, поднимался пар, и какая-то часть группы посбрасывала одежду и забралась в одну из них, что поменьше, желая вымыться перед ужином. Они были очень грязными, уже долгое время живя в полевых условиях. Ниргал пошел за женщиной (на ее руках до сих пор оставалась запекшаяся кровь) и присоединился к купающимся. Горячая вода показалась ему чем-то инопланетным, словно жар огня стал жидким, чтобы к нему можно было прикоснуться и погрузить в него свое тело.


Проснувшись на рассвете, они расселись у костра и принялись заваривать кофе и каву, болтать, штопать одежду, бродить вокруг дискового дома. Спустя какое-то время собрали свои немногочисленные вещи, потушили огонь и выдвинулись в путь. У каждого был рюкзак за спиной либо поясная сумка, но большинство путешествовали налегке, как Ниргал, а то и вовсе лишь с тонкими спальными мешками, едой и копьями или луками со стрелами, подвешенными через плечо. Они шли все утро, затем разделились на небольшие группы, чтобы насобирать сосновых шишек, желудей, луговых луковиц и дикой кукурузы, либо поохотиться на сурков, кроликов, лягушек или что-нибудь покрупнее. Они были худы: ребра выпирали, лица имели тонкие черты. Женщина объяснила ему, что им нравилось, когда оставалось чувство легкого голода. Тогда еда казалась вкуснее. И в самом деле каждую ночь этого затянувшегося похода Ниргал заглатывал свою пищу, как после своих пробежек, жадно дрожа, и все казалось ему на вкус амброзией. Они ежедневно преодолевали большие расстояния и во время таких больших охот не раз оказывались на местности, совершенно непригодной для бега, — такой грубой и неровной, что им часто требовалось четыре-пять дней, чтобы найти друг друга в следующем дисковом доме. Поскольку Ниргал не знал месторасположения этих домов, то ему приходилось всегда держаться какой-нибудь группы. Однажды его определили в группу с четырьмя детьми, которые отправились по легкому маршруту поперек кратерированного участка плато Луна, и, когда нужно было выбирать дорогу, дети каждый раз говорили ему, куда идти, и в итоге первыми добрались до следующего дискового дома. Детям это понравилось. Члены других групп иногда подсказывали им, когда лучше покинуть дом. «Эй, детишки, не пора ли в дорогу?» — и они хором отвечали, да или нет. Однажды двое взрослых подрались, после чего представили свои доводы четырем детям, которые вынесли решение против одного из них. Женщина-мясник тогда объяснила Ниргалу:

— Мы их учим, а они нас судят. Они у нас суровые, но честные.

Они собрали немного урожая из садов: персиков, груш, абрикосов, яблок. Если плоды начинали переспевать, они срывали их все, запекали и разливали по бутылкам в виде пюре или чатни[163], которые оставляли потом в больших кладовках под домами — для других групп или себя, до своего следующего прихода. Затем они снова тронулись в путь — на север по плато Луна, туда, где оно переходило в Большой Уступ. С того места уровень земли резко падал на пять тысяч метров — с высоты плато до залива Хриса, и весь этот спуск тянулся лишь немногим более сотни горизонтальных километров.

Идти по наклонной поверхности было тяжело, тем более что ее рельеф нарушали миллионы мелких деформаций. Здесь еще не было дорог, как не было и удобного маршрута: приходилось подниматься и опускаться, возвращаться назад и снова идти вперед. Не на кого было охотиться, не было дисковых домов поблизости, да и собирать здесь было особо нечего. А когда они переходили через ряд коралловых кактусов, прошивавший землю, будто забор из колючей проволоки, один из подростков соскользнул, упав коленом на скопление иголок. После этого магниевые жерди служили у них как носилки, и они шли дальше на север, неся плачущего мальчишку, а лучшие охотники, взяв луки и стрелы, отклонялись от маршрута группы по сторонам в надежде подстрелить какую-нибудь добычу. Ниргал заметил, как они сначала несколько раз промахнулись, но затем издалека пущенная стрела настигла бегущего кролика, и тот свалился, после чего они его добили; это был выдающийся выстрел, заставивший всех с криком подскочить на месте. В итоге они сожгли больше калорий, празднуя попадание в цель, чем получили из своей доли кроличьего мяса. Разделывавшая его женщина отнеслась к этой радости с презрением.

— Ритуальное поедание брата-грызуна, — ухмыльнулась она, поедая свой обрезок. — И не вздумай мне говорить, что случайностей не бывает.

Но вспыльчивый копьеметатель лишь усмехнулся ей, а остальные, просто набив полные рты, наслаждались доставшимся им мясом.

Позднее в тот же день они наткнулись на молодого самца карибу, который бродил в одиночку, похоже, отбившись от своих. Сумей они его поймать — их проблема с продовольствием была бы решена. Но он, несмотря на свое смятение, был осторожен и держался вне досягаемости даже самых дальних выстрелов. Он бежал прочь от людей, спускаясь по Большому Уступу. Охотники, находившиеся выше по склону, оставались у него в поле зрения.

Тогда все опустились на четвереньки и принялись старательно спускаться по раскаленным от солнца камням, двигаясь быстро, чтобы успеть окружить карибу. Но ветер дул им в спины, и карибу легко спускался по склону, иногда немного смещаясь на север или пощипывая траву. Он все с большим интересом оглядывался на своих преследователей, словно недоумевая, почему они все еще продолжают этот фарс. Ниргал и сам начинал недоумевать. И он явно не был в этом одинок: скептицизм карибу заразил их всех. Охотники пересвистывались в разных тональностях, подавая сигналы: было ясно, что во мнениях относительно стратегии возникло расхождение. Ниргал понял, что охота была делом непростым и нередко заканчивалась ничем. Вероятно, они и не были хорошими охотниками. Их припекало на камнях, они не ели как следует уже пару дней. Такие ситуации были частью их жизни, но сегодняшний день выдался слишком скверным, чтобы получать от этого удовольствие.

Когда они прошли еще немного, восточный горизонт как будто раздвоился: это им открылся залив Хриса со своей сияющей голубой гладью. Но до него было еще далеко. И пока они продолжали спускаться за карибу, море занимало все бо́льшую часть их обзора. А Большой Уступ имел здесь такой резкий уклон, что, даже несмотря на крутой изгиб Марса, залив Хриса был виден на многие километры вперед. Море, голубое море!

Возможно, им удастся поймать карибу у воды. Но тот сейчас все больше уклонялся на север, смещаясь поперек склона. Они карабкались вслед за ним, а когда преодолели небольшой гребень, им открылся прекрасный вид до самой береговой линии. Воду обрамляла кромка зеленого леса, из-под деревьев выглядывали маленькие белесые строения. На утесе возвышался маяк.

Они продолжили путь на север, и вскоре изгиб побережья протянулся до горизонта. Сразу за местом, где начинался изгиб, раскинулся прибрежный город, уместившийся в бухту в форме полумесяца на южной стороне того, что, как они теперь увидели, было проливом или, точнее, фьордом: узкий проход с противоположной стороны встречал стену еще более крутую, чем тот склон, по которому спускались они. Три тысячи метров красной скалы выпирали из воды, образуя утес такой величины, словно это был край целого материка. На нем виднелись горизонтальные полосы, глубоко высеченные ветрами, обдувавшими его миллиарды лет. Ниргал вдруг понял, где они очутились: этот массивный утес был выходящим к морю уступом полуострова Шаранова, фьорд — фьордом Касэя, а город в гавани — Нилокерасом. Длинный же путь они проделали!

Пересвистывания между охотниками стали громче и выразительнее. Примерно половина из них уселась на склон. Ряд голов возвышался над камнями, и они переглянулись друг с другом, словно всех одновременно посетила какая-то идея. А потом все встали и пошли в сторону города, бросив охоту и позволив карибу беспечно щипать свою траву. Через некоторое время бросились бегом, крича и смеясь, оставив носильщиков и раненого мальчика позади.

Но все-таки подождали их внизу, под высокими хоккайдскими соснами, росшими в предместье. Когда группа с носилками подоспела, они спустились мимо сосен и садов к городским улицам. Шумной толпой они миновали опрятные домики с окнами, выходящими на гавань, и пришли прямо к врачебному пункту, словно заранее знали, куда идти. Оставив там раненого юношу, отправились в общественные бани. А быстро искупавшись, двинулись в сторону доков, где заняли три или четыре смежных ресторана, возле которых были выставлены столики, прикрытые зонтами, и висели ряды ярких лампочек. Ниргал сел за столик рыбного ресторана в компании подростков. Спустя некоторое время к ним присоединился и раненый, с перевязанными коленом и голенью. Они много ели и пили — креветки, моллюски, мидии, голец, свежий хлеб, сыры, крестьянский салат, несколько литров воды, вино, узо. Все было в таком избытке, что, закончив, они вышли, пошатываясь, пьяные и с упругими, как барабаны, животами.

Затем некоторые из них отправились в то место, которое женщина-мясник называла «их гостиницей», чтобы сразу лечь. Остальные же прохромали мимо зданий к близлежащему парку, где после оперы Тиндэлла «Филлис Бойл» должны были начаться танцы.

Ниргал растянулся на траве в парке, среди собравшейся толпы. Как и остальные, он был восхищен способностями певцов и чистейшим буйством оркестра Тиндэлла. Когда опера закончилась, оказалось, что некоторые из их группы успели переварить пищу и были готовы танцевать. Присоединился к ним и Ниргал, а спустя час танцев он сам заиграл музыку, вместе с другими участвующими зрителями. И он пробарабанил с ними до тех пор, пока все его тело не стало гудеть, как эти магниевые барабаны.

Но он все же слишком обильно поел, и, когда его группа стала возвращаться в гостиницу, решил уйти с ними. Когда они возвращались, кто-то из прохожих бросил:

— Гляньте на диких, — или что-то в этом роде.

Копьеметатель тут же взвыл и вместе с парой молодых охотников пригвоздил прохожего к стене.

— Следи за языком, не то выбью из тебя все дерьмо, — радостно прокричал копьеметатель. — Вы, крысы в клетках, наркоманы, лунатики, долбаные черви, думаете, можете принимать свои наркотики и чувствовать то, что чувствуем мы, да мы надерем тебе задницу, и тогда у тебя будет настоящее ощущение, ты поймешь, о чем я говорю.

Ниргалу пришлось оттащить его назад, успокаивая:

— Ладно, ладно, не создавай проблем.

Но теперь прохожие, скорые на расправу, с шумом набросились на них; они не были пьяны и не шутили. Молодым охотникам пришлось отступить, позволив Ниргалу увести себя. Противники оказались удовлетворены уже тем, что прогнали «диких». Охотники захромали по улице прочь, держась за ушибленные места. Они продолжали выкрикивать оскорбления, смеялись и огрызались, совершенно забывшись.

— Чертовы лунатики, позаворачивались, видите ли, в свои подарочные коробки, но мы-то вам надерем задницы! Уж мы выпрем вас из ваших кукольных домиков! Безмозглые бараны, вот вы кто!

Ниргал вел их под руку, невольно давясь со смеху. Пустозвоны были пьяны, да и сам Ниргал не намного трезвее. Когда они подошли к своему хостелу, он заглянул в бар на противоположной стороне улицы, увидел, что там уже сидела женщина-мясник, и зашел внутрь вместе со своими буйными мальчишками. Он сел поодаль, взял бокал коньяка и, перекатывая напиток по языку, стал наблюдать за ними. Прохожий назвал их дикими.

Женщина смотрела на него, по-видимому, пытаясь понять, о чем он думал. Много позже он поднялся, с явным трудом, и вместе с остальными неуверенно пересек мощеную улицу. Они выкрикивали слова из «Раскачивайся плавно, прекрасная колесница»[164], и он бормотал им в такт. На обсидиановой глади фьорда Касэй восходили и опускались звезды. Разум и тело переполнялись чувством приятной усталости.

* * *
Они проспали все утро, очнувшись поздно вялыми и с похмельем. Некоторое время провалялись в своей большой комнате, потягивая каваяву. Затем спустились вниз и, хотя уверяли, что не голодны, все же съели плотный гостиничный завтрак. И, пока ели, решили дальше лететь. Ветры, которые носились по фьорду Касэй, были сильными, как и в любом другом регионе, и виндсерферы и летатели всех мастей съезжались в Нилокерас, чтобы их оседлать. Иногда, конечно, выдавались слишком уж мощные бури, и тогда веселье заканчивалось для всех, кроме обладателей самых крепких аппаратов, но обычно погодные условия были весьма подходящими.

Оперативная летная база располагалась на краю кратера, который превратился в остров и получил название Санторини. После завтрака они отправились в доки и сели на паром. А спустя полчаса сошли на небольшой изогнутый остров и вместе с другими пассажирами двинулись строем к аэропорту для планеров.

Ниргал не летал уже несколько лет и испытал огромное удовольствие, когда пристегнулся к гондоле планера-аэростата и поднялся на мачту, а потом предался воле мощных восходящих потоков, поднимающихся по внутренней стороне обода Санторини. Набрав высоту, Ниргал увидел, что большинство летателей были одеты во всякого рода «птичьи костюмы», и казалось, он летел в стае летучих созданий с большими крыльями, которые напоминали не птиц, но, скорее, летучих лисиц или каких-то мифических гибридов вроде грифонов или Пегаса. Каких-то птицелюдей. Костюмы были разных типов и в некоторой степени копировали формы различных видов — альбатросов, орлов, стрижей, ястребов. Каждый костюм облекал летателя в то, что, по сути, представляло собой постоянно изменяющийся экзоскелет, который реагировал на внутреннее давление тела, чтобы можно было принимать и удерживать позицию или делать определенные движения, которые усиливались пропорционально давлению, создаваемому внутри. Таким образом, усилием человеческих мышц можно было махать большими крыльями или сохранять их в ровном положении вопреки яростным порывам ветра, держа при этом обтекаемые шлемы и хвостовые перья в правильной позиции. Встроенный в костюм искин помогал летателям, если это было им нужно, и мог даже поддерживать режим автопилота, но большинство предпочитало думать самостоятельно и управлять костюмами, как манипулятором, многократно увеличивая силу своих мышц.

Сидя в своем планере, Ниргал смотрел на этих птицелюдей одновременно с наслаждением и тревогой, когда они проносились мимо него в пугающих пике навстречу морю, а затем, распустив крылья, рисовали дугу и поднимались обратно по спирали в восходящем потоке воздуха. Все это выглядело так, будто для полета в костюмах требовались серьезные навыки. Такие костюмы были полной противоположностью планеров, которые парили над островом, будто проворные аэронавты, вздымаясь и падая гораздо плавнее.

Затем Ниргал увидел, как рядом с ним взвилась по восходящей спирали Диана-охотница, женщина, руководившая охотой диких. Она тоже узнала его, подняла подбородок и коротко улыбнулась, после чего подтянула крылья и, перевернувшись, стремительно ринулась вниз. Ниргал наблюдал за ней сверху с боязливым волнением, а затем и с ужасом, когда она пронеслась совсем рядом с обрывом Санторини, — с его позиции это выглядело так, будто она должна была врезаться. И вот она уже снова, оседлав восходящий поток, поднималась по узкой спирали. Ее полет был настолько грациозен, что он сам захотел научиться летать в костюме — даже несмотря на свой учащенный пульс, который все еще не пришел в норму после ее нырка. Взлеты и падения, взлеты и падения — ни один планер не был способен вытворять что-либо подобное. Птицы были величайшими из всех, кто поднимался в воздух, а Диана-охотница летала, как птица. И сейчас, глядя на все это, Ниргал думал о том, что люди превратились в птиц.

Вместе с ним, мимо него, вокруг него — она словно исполняла брачный танец, как это принято у некоторых видов. И спустя час таких виражей она улыбнулась ему в последний раз и, перевернувшись, стала медленными кругами опускаться к аэропорту в Фире. Ниргал последовал за ней и через полчаса приземлился, пролетев над самой землей вместе с ветром и остановившись прямо перед Дианой-охотницей. Она уже ждала, разложив крылья рядом с собой.

Она обошла его кругом, словно в продолжение брачного танца. Подошла к нему, отбросив капюшон, — ее черные волосы заструились на свету, точно воронье крыло. Богиня Диана. Она вытянулась на цыпочках и поцеловала его в губы, затем, отступив, пристально на него посмотрела. Он припомнил, как она бежала голая во главе охоты, как зеленый шарф развевался у нее в руке.

— Завтрак? — предложила она.

Была уже середина дня, и он изнывал от голода.

— Ага.

Они поели в столовой аэропорта, откуда открывался вид на дугу маленькой бухты острова и громадные утесы Шаранова, над которыми все еще выписывали свои фигуры летуны. Они говорили о полетах и о беге, об охоте на трех антилоп, об островах Северного моря и величественном фьорде Касэя, откуда до них доносился ветер. Они заигрывали друг с другом, и Ниргал с наслаждением предвкушал то, к чему это их вело. Такого с ним не было давно. И это тоже являлось частью возвращения в город, в цивилизацию. Заигрывания, соблазнения — как же это чудесно, когда это интересно обоим! Она казалась довольно молодой, но лицо было загорелым и вокруг глаз виднелись складки — значит, не совсем юна. Она сказала, что бывала на спутниках Юпитера и училась в новом университете Нилокераса, а теперь уже некоторое время бегала с дикими. Двадцать М-лет, наверное, или старше — теперь определять возраст было трудно. В любом случае она была взрослой: в эти первые двадцать М-лет люди получали бо́льшую часть того жизненного опыта, который им полагался, далее следовали лишь повторения. Он встречал старых дураков и молодых мудрецов примерно с одинаковой частотой. Они оба были взрослыми, ровня друг другу. И сейчас приобретали совместный жизненный опыт.

Ниргал смотрел ей в лицо, когда она говорила. Беззаботная, умная, уверенная. Настоящая минойка — темнокожая, темноглазая, с орлиным носом, выразительной нижней губой. Возможно, со средиземноморскими, греческими, арабскими или индийскими корнями — как и в большинстве случаев с йонсеями, определить было невозможно. Она просто была марсианкой, говорила на бревийском английском и смотрела на него тем самым взглядом… о, да! Как много раз это случалось в его странствиях, когда разговор в какой-то момент менял направление, и его с какой-нибудь женщиной вдруг уносили долгие и плавные обольщения, а потом ухаживания приводили их в постель или в какую-нибудь скрытую лощину в горах…

— Слышишь, Зо, — бросила женщина-мясник, проходя мимо, — идешь с нами на перешеек предков?

— Нет, — ответила Зо.

— Перешеек предков? — спросил ее Ниргал.

— Перешеек Буна, — ответила Зо. — Городок на полярном полуострове.

— А почему предков?

— Она праправнучка Джона Буна, — объяснила женщина-мясник.

— Каким образом? — спросил Ниргал, глядя на Зо.

— Джеки Бун, — сказала она. — Она моя мать.

— Ой, — только и сумел выговорить Ниргал.

Он откинулся на стуле. Ребенок, которого Джеки кормила в Каире. Теперь ее сходство с матерью казалось очевидным. Он покрылся гусиной кожей, волосы на предплечьях встали дыбом. Он обхватил себя руками, задрожал.

— Должно быть, я старею, — произнес он.

Она улыбнулась, и он вдруг осознал, что она знала, кто он такой. Она играла с ним, заводя в маленькую ловушку, — в порядке эксперимента, наверное, или назло матери, а может, по какой-то другой причине, которую он не мог вообразить. Забавы ради.

Но затем она сдвинула брови, стараясь принять серьезный вид.

— Это не имеет значения, — сказала она.

— Нет, — ответил он. На улице их ждали другие дикие.

Часть XI. Viriditas

Это было время разлада. Перенаселение теперь двигало всем. Общий план преодоления гипермальтузианского периода был очевиден и довольно хорошо работал. Каждое поколение было малочисленнее предыдущего, однако на Земле все равно проживало восемнадцать миллиардов человек, плюс восемнадцать миллионов на Марсе, а рождаемость непрерывно росла, и все больше людей переселялось с Земли на Марс. При этом обе планеты рыдали в один голос: хватит, хватит!

Когда земляне слышали плач Марса, некоторые приходили в гнев. Понятие вместимости существовало лишь в виде голых цифр, как изображение на экранах. Марсианское мировое правительство кое-как делало все, что могло, чтобы давать этому гневу отпор. Оно объясняло, что Марс, с его тонкой новой биосферой, не мог вынести столько людей, сколько могла приютить старая толстая Земля. Также оно превратило марсианскую ракетную промышленность в производство шаттлов и оперативно расширило программу, чтобы делать из астероидов летающие города. Эта программа стала неожиданным ответвлением того, что служило частью тюремной системы. Наказанием за серьезные преступления на Марсе уже много лет являлось пожизненное изгнание с планеты, которое начиналось с нескольких лет заточения с принудительным трудом в каком-нибудь поселении на астероиде. После этого приговор считался отбытым, и правительству было уже безразлично, куда отправлялся изгнанник, — главное, чтобы не возвращался на Марс. Таким образом, устойчивый поток людей прибывал на Гебу, высаживался и отбывал срок, после чего отправлялся в какое-нибудь другое место, иногда на какой-нибудь малонаселенный пока внешний спутник, иногда — обратно во внутреннюю систему, но чаще всего — на одну из многочисленных колоний, что основывались в полых астероидах. Да Винчи и несколько других кооперативов создавали и распространяли программное обеспечение для запуска таких поселений, и так же поступали многие другие организации — сами программы, по сути, были довольно просты. Изыскательские команды находили в астероидном поясе тысячи кандидатов для этой процедуры, и на лучших из них устанавливали оборудование для их превращения. Затем к работе с одного из его концов приступала команда самовоспроизводящихся роботов-копателей, которые бурили породу, выбрасывая бо́льшую часть камней в космос, а остальное используя для сборки и заправки новых машин. Когда астероид становился полым, открытый конец запечатывали, и его запускали вращаться таким образом, чтобы центробежная сила создавала гравитацию, равную внутренней. Внутри этих полых цилиндров зажигались мощные лампы, которые обеспечивали освещение, равносильное уровню земного или марсианского дня, и таким же устанавливалось g. В итоге получались маленькие города с условиями как на Марсе или как на Земле, либо с какими-нибудь средними между ними или вовсе запредельными; и во многих из этих мирков ставили эксперименты с низкими g.

Эти новые города-государства заключали между собой союзы и нередко поддерживали связь со своими учредительными организациями на родных планетах, но общей системы у них не существовало. Независимые колонии, особенно те, на которых проживали преимущественно изгнанники с Марса, в первое время враждебно встречали проходящие мимо них корабли — в том числе пытаясь взимать с них пошлину, еще и таким наглым образом, что это напоминало пиратство. Но теперь шаттлы проносились мимо поясов на очень высоких скоростях и либо немного выше, либо ниже плоскости эклиптики, чтобы избежать попадания пыли и камней, которых по мере выдалбливания новых астероидов становилось все больше. Поэтому стало тяжело требовать уплаты пошлины, не угрожая кораблям полным уничтожением, которое повлекло бы за собой тяжелое возмездие. Так что мода на ее взимание оказалась кратковременной.

Теперь, когда и Земля, и Марс все сильнее испытывали проблему перенаселения, марсианские кооперативы делали все возможное, чтобы ускорить развитие новых астероидных городов. Кроме того, строились крупные купольные поселения на лунах Юпитера и Сатурна, а с недавних пор и на Уране, плюс следующим, судя по всему, был Нептун и, может, даже Плутон. Крупные спутники внутренних газовых гигантов были действительно большими, все равно что малые планеты, и на каждом из них имелись обитатели, запускавшие там проекты терраформирования, длительность которых зависела от местной ситуации. Ни один из них нельзя было терраформировать быстро, зато везде это было возможно до определенной степени, а некоторые даже предлагали волнующую возможность создать новый мир. Титан, например, начинал выходить из азотной завесы, потому что поселенцы, которые жили под куполами на малых лунах поблизости, нагрели его атмосферу и накачали ее кислородом. Летучие газы на Титане хорошо подходили для терраформирования, и, хотя он находился на значительном расстоянии от Солнца и получал всего один процент земной инсоляции, длинные ряды зеркал добавляли все больше света, и местные рассматривали возможность установки дейтериевых ядерных фонарей, которые свободно висели бы на его орбите и освещали еще сильнее. Это могло стать альтернативой другому приспособлению, которое сатурнианцы не желали использовать, известному как газовый фонарь. Такие устройства сейчас летали в верхних слоях атмосферы Юпитера и Урана, собирая гелий-3 и другие газы и производя пламя, чей свет отражался за пределы электромагнитных дисков. Но сатурнианцы отказались их запускать, так как не хотели нарушать внешний вид своей окольцованной планеты.

Таким образом, марсианские кооперативы весьма активно занимались развитием этих внешних орбит, помогая марсианам и землянам эмигрировать в новые маленькие миры. По ходу этого процесса сотни, а затем и тысячи астероидов и мини-лун обрели местное население и названия, и дело спорилось, став тем, что одни окрестили взрывной диаспорой, другие — просто аччелерандо[165]. Люди взялись за идею, и проект набрал силу, которая ощущалась повсюду, выражая всевозрастающее желание человечества создавать новое, его стойкость и многообразие. И аччелерандо также воспринималось как отклик на тяжелейший кризис популяционного всплеска, настолько сильный, что наводнение на Земле 2129 года в сравнении с ним выглядело не более чем обычным приливом. Этот кризис мог привести к полному краху, погрузить человечество в хаос и варварство, но встретился лицом к лицу с величайшим расцветом цивилизации в ее истории, с новым Ренессансом.

Многие историки, социологи и другие общественные наблюдатели пытались объяснить столь выразительную природу этой самой сознательной из эпох. Одна из исторических школ, Группа потопа, вспомнив великое наводнение, объявила его причиной нового Ренессанса — тогда случился вынужденный переход на более высокий уровень. Другая научная школа применила так называемое Техническое Объяснение: утверждалось, что человечество перешло на новый уровень технологического развития — так же, как это происходило примерно каждые полвека со времен первой промышленной революции. Группа потопа предпочитала термин «диаспора», Техники — «аччелерандо». Позднее, в 2170-х, марсианский историк Шарлотта Дорса-Бревиа написала и опубликовала глубокую многотомную аналитическую метаисторию, как она сама ее назвала, в которой утверждалось, что великое наводнение действительно послужило спусковым крючком, а техническое развитие — механизмом содействия, но особый характер нового Ренессанса был вызван чем-то гораздо более фундаментальным, а именно переходом от одного типа глобальной социально-экономической системы к следующему. Она описала так называемый остаточный/появляющийся комплекс наслаивающихся парадигм, в котором каждая значительная социально-экономическая эра складывалась из примерно равных частей смежных с ней систем в ближайшем прошлом и в ближайшем будущем. Однако эти периоды «до» и «после» были не единственными: они составляли основу системы и включали в себя ее наиболее несовместимые компоненты, но дополнительные важные свойства обеспечивались особенно стойкими чертами более древних систем, а также теми слабыми и неуверенными предположениями, которым предстояло развиться много позже.

Феодализм, например, по мнению Шарлотты, возник на стыке остаточной системы абсолютной духовной монархии и появляющейся системы капитализма, а также важных отголосков более древнего варварского строя и слабых предвестий более позднего индивидуалистического гуманизма. Столкновение этих сил смещалось во времени до тех пор, пока в шестнадцатом веке Ренессанс не возвестил наступление эры капитализма. Тот тогда складывался из противоборствующих элементов остаточного феодализма и появляющегося строя будущего, который лишь теперь стал характеризоваться тем, что Шарлотта называла демократией. Потому что сейчас, как утверждала Шарлотта, они — во всяком случае, на Марсе — жили как раз в эпоху демократии. Стало быть, капитализм, подобно всем остальным эпохам, представлял собой сочетание двух систем, остро противостоящих друг другу. Эту несовместимость составляющих подчеркивал горький опыт его критической тени — социализма, который теоретически предполагал становление истинной демократии и взывал к ней, но в попытке ее достижения применял доступные в то время методы, ничем не отличающиеся от феодальных и широко используемые в самом капитализме. В итоге оба варианта завершили свое развитие примерно таким же разрушительным и незаслуженным образом, что и их общий предшественник. Феодальные иерархии в капитализме нашли свое отражение в пережитых социальных экспериментах, да и вся эра стала напряженной и беспорядочной борьбой, показавшей несколько разных вариантов активного противостояния феодализма и демократии.

И наконец, эпоха демократии на Марсе началась, сменив эру капитализма. Она тоже, если следовать логике Шарлотты, неизбежно служила борьбой остаточного и появляющегося — между спорными, конкурентными остатками капиталистической системы и появляющимися элементами порядка, выходящего за пределы демократии, — его пока нельзя было как следует охарактеризовать, так как его еще не существовало, но Шарлотта отваживалась называть этот порядок Гармонией, или Всеобщей благодатью. Этот умозрительный скачок она совершила отчасти в результате тщательного изучения различий между кооперативной экономикой и капитализмом и отчасти — охватывая еще бо́льшую метаисторическую перспективу и выделяя в истории широкое движение, которое эксперты прозвали Большими качелями, — движения от остаточных иерархий доминирования, что существовали у наших предков-приматов в саваннах, к крайне медленно, неопределенно и с трудом появляющейся чистой гармонии и равенству, которые затем должны были характеризовать самую истинную демократию. Оба этих долго противоборствующих элемента существовали всегда, заявляла Шарлотта, создавая Большие качели, баланс между которыми медленно и неравномерно смещался на протяжении всей истории человечества. Иерархии доминирования ложились в основу всех систем, представленных до этих пор, но демократические ценности в то же время всегда считались надеждой и целью, которые выражались в самоощущении каждого примата и недовольстве иерархической системой, которую в итоге приходилось навязывать силой. И поскольку баланс качелей этой метаистории смещался на протяжении столетий, то несовершенные попытки установить демократию постепенно набирали силу. Так что лишь малая доля людей считалась по-настоящему равными в рабовладельческих обществах, таких как Древняя Греция или Америка времен революции, и круг этих равных только чуть-чуть ширился при более поздних «капиталистических демократиях». Но с каждым переходом от одной системы к следующей круг равных граждан увеличивался на какую-то величину, пока не только все люди (во всяком случае, теоретически) стали равны, но заходила речь и о равенстве животных и даже растений, экосистем и их элементов. Шарлотта рассматривала эти последние расширения «гражданственности» как одни из предвестий появляющейся системы, которая могла заступить вслед за демократией, то есть ожидаемым ею периодом утопической «гармонии». Намеки на нее были слабы, а желанная, но далекая система — лишь смутной гипотезой. Когда Сакс Расселл прочитал последние тома ее труда и, страстно углубляясь в бесконечные примеры и доказательства (они здорово сокращали объем самой ее работы, которая к тому же была чисто умозрительной), в возбуждении обнаружил общую парадигму, которая могла, наконец, прояснить для него историю, то задался вопросом, наступит ли когда-нибудь эта предполагаемая эпоха вселенской гармонии и благодати. Ему это казалось возможным. Более того, он считал вероятным, что сквозь историю человечества тянулась асимптотическая кривая, которая вела цивилизацию в состоянии нескончаемой борьбы даже в эпоху демократии и всегда направляла ее вверх, никогда не снижаясь и не повышаясь чересчур резко. Но также ему казалось, что такое состояние само по себе было достаточно положительной чертой, чтобы считать цивилизацию успешной. А достаточно — значит достаточно.

Как бы то ни было, метаистория Шарлотты имела большое влияние, превращая взрывную диаспору в своего рода всеобщую задачу, на которую все ориентировались. Таким образом, она вошла в короткий список историков, чьи выводы повлияли на ход их настоящего, — таких как Платон, Плутарх, Бэкон, Гиббон, Шамфор, Карлейль, Эмерсон, Маркс, Шпенглер и, уже на Марсе, до нее — Мишель Дюваль. Люди теперь, как правило, считали капитализм сочетанием противоборствовавших ранее феодализма и демократии, а настоящее — эпохой демократии, примыкающей к гармонии. При этом считалось, что эта их эпоха еще может превратиться во что угодно другое, — Шарлотта была убеждена, что никакого исторического детерминизма не существовало: были лишь многократные попытки людей воплотить свои мечты, а иллюзию детерминизма порождали аналитики, выявлявшие эти мечты потом, когда те уже сбывались. Могло случиться что угодно: они могли скатиться в анархию, стать вселенским полицейским государством, чтобы обеспечить «контроль» в годы кризиса. Но раз большие наднационалы на Земле, по сути, мутировали в праксисоподобные кооперативы, где люди сами контролировали свой труд, — в мире царила демократия. По крайней мере, на данный момент. Эту мечту они воплотили.

Теперь же их демократическая цивилизация достигла того, что никогда не могло быть достигнуто при предыдущей системе, — просто пережила гипермальтузианский период. И сейчас, в двадцать втором веке, они начинали видеть фундаментальные изменения в системах, они сместили баланс, чтобы выжить в новых условиях. В кооперативной демократической экономике все понимали, что ставки высоки, все чувствовали ответственность за общую судьбу, и все вносили свой вклад в бурное строительство, которое велось по всей Солнечной системе.

Цветущая цивилизация включала в себя не только Солнечную систему за пределами Марса, но и внутренние планеты. Испытывая прилив энергии и уверенности, человечество взялось за территории, прежде считавшиеся необитаемыми, и Венера теперь привлекала целые толпы новых терраформирователей, которые по примеру Сакса Расселла, изменившего положение гигантских зеркал Марса, разработали грандиозный план заселения этой планеты, во многом сестринской по отношению к Земле.

Даже на Меркурии теперь появились поселения, хотя и приходилось признать, что для большинства задач он не годился, так как находился слишком близко к Солнцу. День на нем длился пятьдесят девять земных дней, а год — восемьдесят восемь, то есть три таких дня составляли два года, и это было не совпадением, но узлом пересечения, обеспечивавшим ему приливный захват, как у Луны, оборачивающейся вокруг Земли. Благодаря сочетанию этих двух вращений Меркурий очень медленно прокручивался на протяжении своего солнечного дня, отчего освещенное полушарие нагревалось слишком сильно, а темное становилось чрезвычайно холодным. Поэтому единственный город на планете представлял собой что-то вроде гигантского поезда, который ехал по рельсам, проложенным по северной сорок пятой широте и изготовленным из металлокерамического сплава, ставшего первым из алхимических находок меркурианских физиков и способного выдерживать нагрев до восьмисот градусов Кельвина в своей полуосвещенной зоне. Сам город, названный Терминатором, перемещался по этим рельсам на скорости около трех километров в час, находясь, таким образом, в пределах терминатора планеты — зоны предрассветной тени примерно в двадцать километров шириной. Легкое расширение рельсов, подвергнутых воздействию утреннего солнца на востоке, смещало город все дальше и дальше на запад, поскольку он имел плотно прилегающую фрикционную муфту, чья форма позволяла уходить от расширения. Движение было так неумолимо, что сопротивление ему в другой части муфты генерировало огромное количество электрической энергии, как и солнечные коллекторы, тянущиеся вслед за городом и установленные на самую верхушку Рассветной стены, чтобы ловить первые лучи света. В цивилизации со столь дешевой энергией Меркурий был исключительно освещен. И по сравнению с другими планетами был самым ярким из всех. А каждый год появлялось по сто новых миров — летучих городов, маленьких городов-государств, каждый со своими законами, составом населения, ландшафтом, стилем.

И тем не менее при всех успехах и уверенности человечества в своем аччелерандо, в воздухе витало напряжение, чувствовалась опасность. Потому что, несмотря на все стройки, эмиграции и поселения, на Земле по-прежнему проживало восемнадцать миллиардов человек, плюс на Марсе — восемнадцать миллионов, и полупроницаемая мембрана между двумя планетами была до предела натянута осмотическим давлением демографического неравновесия. Отношения между ними былинапряжены, и многие боялись, что прокол в мембране мог разорвать все на отдельные части. В этом опасном положении история приносила лишь слабое успокоение: до сих пор они справлялись хорошо, но человечеству еще не приходилось отвечать на кризис какими-либо долгосрочными разумными действиями, зато массовое безумие раньше случалось и они были ровно теми же животными, что жили в более ранние столетия, сталкивались с проблемами поиска средств к существованию, пытались выживать — и без разбора убивали друг друга. Это вполне могло случиться снова. И люди строили, спорили, злились, беспокойно ждали признаков вымирания сверхстариков, содрогались при виде всякого ребенка, что попадался им на глаза. Стрессовый Ренессанс, быстрая жизнь на пределе, сумасшедший золотой век. Аччелерандо. И никто не знал, что будет дальше.

* * *
Зо сидела в задней части комнаты, полной дипломатов, и выглядывала в окно на Терминатор. Овальный город величаво перемещался по подпаленным пустошам Меркурия. Полуэллипсоидальное пространство под его высоким прозрачным куполом иделаьно подходило для полетов, но местные власти запретили летать, объясняя, что это слишком опасно. Таким был один из многих «фашистских» запретов, которые ограничивали жизнь здесь: государство служило своего рода нянькой. То, что Ницше метко прозвал рабской психологией, все еще существовало и прекрасно утвердилось тут в конце двадцать второго столетия, да и вообще возникало повсюду, а иерархия строилась и перестраивалась во всех этих новых провинциальных поселениях, на Меркурии, астероидах, внешних системах — повсюду, за исключением величественного Марса.

Здесь же, на Меркурии, было особенно плохо. Встречи марсианской делегации с меркурианами шли в Терминаторе уже не одну неделю, и Зо от них устала — и от самих встреч, и от меркурианских переговорщиков. Последние были скрытными, напыщенными муллами из олигархической верхушки, заносчивыми и в то же время раболепствующими, которые до сих пор не понимали нового положения вещей в Солнечной системе. Ей хотелось забыть их всех вместе с их мирком и улететь домой.

С другой стороны, прикрываясь должностью всего лишь секретаря-референта, она пока была совершенно незаметной фигурой в процессе, и сейчас, когда переговоры заходили в тупик, столкнувшись с упрямым непониманием этих счастливых рабов, наконец настал ее час. Когда встреча закончилась, она отвела в сторону помощника верховного лидера Терминатора — лидера здесь весьма образно называли Львом Меркурия — и попросила побеседовать с ней наедине. Молодой человек, бывший землянин, ответил согласием — Зо уже давно убедилась в его заинтересованности, — и они удалились на террасу возле городского управления.

Зо коснулась его предплечья и доброжелательно произнесла:

— Мы глубоко обеспокоены тем, что если Меркурий и Марс не заключат надежного партнерства, то Терра встанет между нами и настроит друг против друга. Мы обладаем крупнейшими в Солнечной системе запасами тяжелых металлов, и чем больше расширяется цивилизация, тем более ценными они становятся. А цивилизация так и будет расширяться. Это аччелерандо, как-никак. Металлы — это богатство.

А их запасы на Меркурии были труднодоступными, но все же впечатляли: сама планета была чуть крупнее Луны, но имела гравитацию, примерно равную марсианской, что служило явным признаком наличия тяжелого железного ядра и большого количества более ценных металлов, усеявших истерзанную метеоритами поверхность.

— Да? — сказал молодой человек.

— Мы полагаем, что нам нужно установить более креп…

— Картель?

— Партнерство.

Молодой меркурианин улыбнулся.

— Мы не боимся, что кто-либо станет натравливать нас с Марсом друг на друга.

— Несомненно. Зато мы боимся.

Некоторое время, в начале своей колонизации, Меркурий считался очень богатым. Колонисты не только имели запасы металлов, но и, находясь в такой близости от Солнца, имели возможность собирать огромные количества его энергии. Одно только сопротивление, возникающее между фрикционными муфтами и расширяющимися путями, по которым город скользил, создавало ее в избытке, а в потенциале можно было собирать еще больше. Коллекторы на орбите Меркурия уже начали направлять некоторое количество солнечного света новым колониям во внешней области Солнечной системы. Начиная с первых полетов рельсоукладочных машин в 2142 году, во время мобильного строительства Терминатора в 2150-х и на протяжении 2160-х и 2170-х меркурианцы считали себя очень богатыми.

Но сейчас шел уже 2181-й, и при широком внедрении термоядерной энергии она стоила немного, и света стало в изобилии. В верхних слоях атмосферы газовых гигантов горели так называемые ламповые спутники и газовые фонари, которые теперь строились и зажигались по всей внешней системе. В результате обширные солнечные ресурсы Меркурия оказались несущественными. Планета снова стала не более чем богатой металлом, но страдающей от ужасной жары и холода, что затрудняло ее развитие и вдобавок делало невозможным терраформирование.

Это было крушение надежд, как напомнила Зо молодому человеку, не особо заботясь о деликатности. Это означало, что им необходимо было сотрудничать с союзниками, имевшими более удобное расположение в системе.

— В противном случае повышается риск, что доминирование Терры возобновится.

— Терра слишком погрузилась в собственные проблемы, чтобы представлять опасность для кого-либо, — проговорил молодой человек.

Зо слегка покачала головой.

— Чем бо́льшие у них трудности, тем в большей опасности оказываемся мы. Поэтому мы и беспокоимся. Поэтому и считаем, что если вы не захотите заключить с нами соглашение, то нам, может быть, придется построить на Меркурии новый город и рельсовую систему, в южном полушарии, и ездить по терминатору там. Где сосредоточены лучшие залежи металла.

Молодой человек пришел в изумление.

— Вы не сможете этого сделать без нашего разрешения.

— Разве?

— Ни один город не может быть построен на Меркурии, если мы этого не захотим.

— И что вы нам сделаете?

Он молчал.

— Любой может делать все, что хочет, так? — продолжила Зо. — Это справедливо для всех.

Молодой человек задумался.

— Вам не хватит воды.

— Нет. — Запасы воды на Меркурии полностью состояли из небольших ледяных полей, находящихся внутри кратеров на обоих полюсах, остававшихся в постоянной тени. Эти ледники содержали достаточное количество воды для нужд Терминатора, но не более того. — Можно обрушить на полюса пару комет, тогда хватит.

— Если вода не испарится от удара! Нет, это не сработает! Лед в полярных кратерах — это лишь малая часть воды, собиравшейся за миллиарды лет, что кометы попадали по Меркурию. Бо́льшая же часть улетела в космос в момент удара либо выгорела потом. То же самое случится, если кометы упадут снова. В итоге вы только потеряете воду.

— Наши моделисты прорабатывают разные возможности. Мы всегда можем попробовать и посмотреть, что будет.

Молодой человек отступил, словно оскорбившись. И вполне справедливо: более недвусмысленной угрозы и быть не могло. Но в рабском поведении хорошее и глупое было почти одним и тем же, поэтому изъясняться приходилось открыто. Зо говорила со спокойным выражением лица — и это несмотря на то, что молодой человек показывал свое возмущение, словно в комедии дель арте, что смотрелось довольно смешно. Она сделала к нему шаг, подчеркнув тем самым их разницу в росте: она была выше его на полметра.

— Я передам ваше сообщение Льву, — процедил помощник лидера сквозь зубы.

— Спасибо, — ответила Зо и наклонилась, чтобы поцеловать его в щеку.

Эти рабы избрали своей правящей кастой физиков-жрецов, которые оставались для посторонних темными лошадками, но, подобно всем нормальным олигархам, были предсказуемы и имели довольно ограниченную власть. Физики поймут намек и начнут действовать. И придут к соглашению. Поэтому Зо вышла из управления и с довольным видом стала спускаться по ступенчатым улицам Рассветной стены. Ее работа была выполнена, поэтому миссию ждало скорое возвращение на Марс.

Она зашла в Марсианское консульство, что располагалось в середине спуска по стене, и отправила Джеки звонок, рассказав, что следующий шаг сделан. После этого она вышла на балкон и закурила.

Под действием хромотропов, добавленных в сигарету, цвета плыли у нее перед глазами, и город, простирающийся внизу, производил изумляющее впечатление, как фовистическая фантазия. Напротив Рассветной стены террасированный склон тянулся ввысь, делясь на еще более узкие полосы, и самые высокие здания — разумеется, офисы городских руководителей, — представляли собой просто ряд окон под Большими воротами и прозрачным куполом над ними. Черепичные крыши и балконы гнездились под зелеными верхушками деревьев, все стены и перекрытия балконов были выложены мозаикой. Внизу на овальной равнине, в которой помещалась бо́льшая часть города, крыши были крупнее и плотнее ютились друг к другу, и пучками росла зелень, сверкающая на свету, что отражался от фильтрующих зеркал купола. Все это вместе напоминало большое яйцо Фаберже, с множеством деталей и насыщенное цветами. Город был таким же красивым, как и все прочие. Но находиться в нем все равно что в ловушке… Делать здесь было нечего, разве что можно было пытаться хоть чем-нибудь себя развлечь, прежде чем получить разрешение вернуться домой. Для человека благородного преданность долгу — превыше всего.

И она широким шагом спустилась по лестничным улицам вдоль стены к Ле Дому, где шла вечеринка и были Мигель, Арлин, Ксеркс и группа композиторов, музыкантов, писателей и других деятелей и ценителей искусства, которые праздно проводили время в кафе. Это была шумная компания. Вообще кратеры Меркурия столетия назад были названы в честь наиболее известных творцов в земной истории, поэтому, скользя по его поверхности, Терминатор проезжал кратеры: Дюрера и Моцарта, Филия и Пёрселла, Тургенева и Ван Дейка. В других регионах располагались кратеры Бетховена, Имхотепа, Малера, Матисса, Мурасаки, Мильтона, Марка Твена; кратеры Гомера и Гольбейна соприкасались краями, Овидия — украшал собой обод кратера Пушкина, гораздо более крупного вопреки реальному историческому значению; Гойи — накладывался на Софокла; Ван Гога — располагался внутри Сервантеса; Чжао Мэнфу — был заполнен льдом и так далее, в самой непредсказуемой манере, точно комитет Международного астрономического союза по выбору названий однажды ночью напился в стельку и стал метать дротики с именами в карту; здесь осталось даже явное свидетельство этой вечеринки — огромный уступ под названием Пуркуа-Па[166].

Зо всецело одобряла этот принцип. Хотя его воздействие на творческих людей, живших на Меркурии сейчас, бывало в высшей степени катастрофическим. Они постоянно высказывали недовольство несправедливыми порядками Терры и страдали от того, что никак не могли избавиться от их влияния. Зато их вечеринки проходили в соответствующей грандиозной обстановке, и Зо весьма нравилось там бывать.

В этот вечер, прилично выпив в Доме, пока город скользил между кратерами Стравинского и Вьясы, группа вышла на узкие проулки искать приключения. Уже через несколько кварталов они вторглись в церемонию то ли митраистов, то ли зороастрийцев — иными словами, солнцепоклонников, имевших влияние на местное правительство. Улюлюканья прибывших нарушили действо и спровоцировали драку на кулаках, после чего им пришлось убегать, чтобы спастись от ареста местной полицией — спассполицаями[167], как их здесь прозвали.

Затем они завалились в «Одеон», откуда были вышвырнуты за буйное поведение. Побродили по проулкам района развлечений, потанцевали снаружи бара, где играл плохой индастриал. Но чего-то все же не хватало. Заставлять себя веселиться было жалким занятием, подумала Зо, глядя на их потные лица.

— А давай выйдем наружу, — предложила она. — Сходим на поверхность и сыграем на дудочке перед вратами зари.

Никто, кроме Мигеля, не проявил к этому интереса. Они жили как селедки в банке, забыв о существовании настоящей земли. Но Мигель много раз обещал ее взять наружу и сейчас, когда их пребывание на Меркурии подходило к концу, ему наконец стало достаточно скучно, чтобы на это согласиться.


Рельсы Терминатора, гладкие и серые, имели цилиндрическую форму и на несколько метров возвышались над землей, установленные на бесконечных рядах толстых пилонов. И город величественно двигался на запад, проезжая небольшие станционные платформы, которые вели в подземные перегрузочные бункеры, к баллардианским обожженным взлетным полосам и убежищам в ободах кратеров. Покинуть город незаметно было невозможно, что неудивительно, но у Мигеля имелся пропуск, которым они активировали южный выход, попав в шлюз и добравшись до подземной станции под названием Хаммерсмит. Там они надели объемные, но гибкие костюмы, а потом прошли по туннелю и очутились на пыльной и беспорядочной поверхности Меркурия.

Ничто не могло быть таким же чистым и свободным, как эта темно-серая пустошь. При таком окружении пьяное хихиканье Мигеля донимало Зо сильнее, чем обычно, и она приглушила уровень громкости в своем скафандре до того, чтобы оно звучало не громче шепота.

Идти на восток от города было опасно, как и просто стоять в той стороне, но увидеть кромку солнца можно было только оттуда. Зо стала пинать камни, когда они двинулись на юго-запад, чтобы получить оттуда угловой вид на город. Ей хотелось взлететь над этим черным миром, и, может быть, какой-нибудь ракетный ранец позволил бы добиться желаемого, но, насколько она знала, никто не удосужился доработать такую идею. Поэтому они просто пробирались вперед, внимательно глядя на восток. Очень скоро солнце поднимется над горизонтом, а пока над ними, в ультратонкой неоново-аргоновой атмосфере, мелкая пыль, поднимаясь под воздействием электронной бомбардировки, превращалась в бледную белую пыль, которая попадала под солнечную бомбардировку. Верхняя часть Рассветной стены, находившейся у них за спиной, казалась вспышкой чистейшей белизны, на которую невозможно было смотреть даже сквозь тяжелые дифференциальные фильтры их скафандров.

Затем скалистый ровный горизонт на востоке, возле кратера Стравинского, засеребрился. Зо, завороженная, не сводила глаз с пылающей и танцующей светящейся линии: солнечная корона возвышалась над горизонтом, словно пламя над волшебным серебряным лесом. Зо и сама горела от восхищения, она готова была махнуть к солнцу подобно Икару. Она чувствовала себя бабочкой, которую манил к себе свет. Она словно мучилась сексуальным голодом. И в самом деле — кричала сейчас несдержанно, будто испытывала оргазм: какое пламя, какая красота! Солнечный восторг — вот как это чувство называли в городе, и надо сказать, это было подходящее название. Мигеля тоже охватил восторг: он скакал по валунам на восток, раскинув руки в стороны, словно Икар, который пытался взлететь.

Затем он неуклюже упал в пыль, и Зо услышала его крик, при том, что громкость внутренней связи у нее находилась почти на нуле. Она побежала к нему и увидела, что его левое колено согнуто под невозможным углом. Тогда она закричала сама и села подле него. Ледяной холод поверхности ощущался даже через костюм. Она помогла Мигелю встать, обхватила его рукой и добавила громкости у себя в скафандре: несчастный громко стонал.

— Заткнись! — приказала она. — Сосредоточься, смотри под ноги.

Они стали ритмично, вприпрыжку двигаться на запад вслед Рассветной стене, чья высокая колоколообразная кривая все еще сияла сверху. Она удалялась от них, и терять время было нельзя. Но они постоянно падали. В третий раз распростершись в пыли, когда все вокруг слилось в слепящую смесь чистой белизны и такой же чистой черноты, Мигель вскричал от боли и, задыхаясь, сказал:

— Беги дальше, Зо, спасай себя! Нам обоим незачем тут умирать!

— Да хрен тебе! — ответила Зо, поднимаясь.

— Уходи!

— Не уйду! А ну заткнись, я тебя понесу.

Он, по ощущениям, весил примерно столько же, сколько весил бы на Марсе — семьдесят килограммов вместе с костюмом. От нее требовалось в первую очередь удерживать равновесие, пока он истерично бормотал:

— Отпусти меня, Зо. ««Краса есть правда, правда — красота»… одно лишь это надо знать»[168].

Она наклонилась и просунула руки ему под спину и колени.

— Заткнись! — крикнула она. — Сейчас это и есть правда, а значит, и краса. — И рассмеялась, побежав с ним на руках.

Из-за него она не могла смотреть под ноги, поэтому устремила взгляд вперед, где яркий свет встречался с чернотой, отчего у нее заслезились глаза. Двигаться было тяжело, и она упала еще дважды, но когда бежала, то нагоняла город с довольно приличной скоростью.

Затем она почувствовала, как ее спину осветило солнце. Это ощущение напоминало покалывание иголками, несмотря на то, что на ней был теплоизоляционный костюм. Мощный прилив адреналина, свет в глаза… Какая-то лощина, параллельная восточному горизонту, вернула себе вид пятнистой области засвеченных теней с безумными контрастами, а затем медленно превратилась в обычный терминатор, после чего все стало темным и тусклым, за исключением огненной городской стены, горящей далеко вверху. Она судорожно хватала ртом воздух, разгоряченная больше от напряжения, чем от света. И все же одного взгляда на раскаленную дугу на вершине города было достаточно, чтобы удариться в митраизм.

Конечно, даже когда город оказался прямо перед ними, забраться в него мгновенно было нельзя. Ей пришлось обежать его сбоку, до ближайшей подземной станции. Всецело сосредоточившись, она бежала минуту за минутой и уже ощущала запоздалую боль в мышцах. Затем впереди на горизонте появилась дверь в холме возле рельсов — Зо тяжело бежала к ней по гладкому реголиту. Бешеный стук в дверь — и их впустили в шлюз, а затем в сам город, где тут же задержали. Зо лишь усмехнулась спассполицаям и сняла скафандр сначала с себя, а потом с Мигеля, и принялась целовать его, рыдающего, растрогавшись его неуклюжестью. Он от боли этого не замечал и просто цеплялся за нее, как утопающий за своего спасителя. Высвободиться из его хватки ей удалось, лишь легонько стукнув его по больному колену. Когда он взвыл, она громко рассмеялась и ощутила прилив адреналина, более приятного и особенного, чем любой сексуальный оргазм, а потому — более ценного. И она снова поцеловала Мигеля, хотя он по-прежнему этого не замечал, после чего протиснулась мимо спассполицаев, заявив, что она дипломат и ей нужно торопиться.

— Дайте ему каких-нибудь лекарств, идиоты! — крикнула она. — Сегодня отправляется шаттл на Марс, мне нужно идти.

— Спасибо тебе, Зо! — Мигель рыдал. — Спасибо! Ты спасла мне жизнь!

— Я спасла свой рейс домой, — отозвалась она, рассмеявшись над его выражением лица. Она вернулась, чтобы поцеловать его еще раз. — Это я должна тебя благодарить! За такую-то возможность! Спасибо тебе, спасибо.

— Да нет, это тебе спасибо!

— Нет, тебе!

Невзирая на муки, он рассмеялся.

— Я люблю тебя, Зо.

— А я тебя.

Но ей нужно было спешить, чтобы не опоздать на свой шаттл.

* * *
Шаттл представлял собой ракету с импульсным термоядерным двигателем, и уже через два дня они должны были достичь Земли. И все это при приличной гравитации — не считая времени большого кувырка.

Все подряд претерпевало изменения из-за этого внезапного уменьшения масштабов Солнечной системы. Так, одним из его малозначительных последствий стало то, что больше не нужно было использовать Венеру как гравитационный рычаг при полетах на ракете, и лишь случайно шаттл Зо, «Ника Самофракийская», пролетел вблизи этой тенистой планеты. В это время Зо вместе с другими пассажирами вышла в большой обзорный зал, чтобы посмотреть на нее. Облака ее сверхгорячей атмосферы были темного цвета, а сама планета казалась серым кругом на фоне черноты космоса. Терраформирование Венеры шло быстрыми темпами, и вся планета находилась в тени зонта, которым служила старая марсианская солетта с зеркалами, размещенными таким образом, чтобы они выполняли ровно противоположную функцию той, что была у них на Марсе: не направляли свет на планету, а отражали его от нее. Так что Венера вращалась в темноте.

Это был первый этап проекта терраформирования, который многие считали безумным. На Венере не было воды, ее окутывала крайне плотная перегретая атмосфера из углекислого газа, день длился больше года, а температура поверхности стояла такая, что плавились свинец и цинк. Да, не самые многообещающие исходные условия, но люди все равно делали попытку за попыткой, и цели человечества превосходили их возможности даже тогда, когда, возможно, сами люди стали богоподобными, — Зо находила это восхитительным. Те, кто инициировал этот проект, даже заявляли, что он завершится быстрее, чем терраформирование Марса. И причиной тому — полное устранение солнечного света, которое оказывало ощутимое действие. Так, плотная углекислотная атмосфера (девяносто пять бар на поверхности!) теряла по пять градусов Кельвина в год на протяжении последнего века. Вскоре должен был начаться Большой дождь, а уже через пару сотен лет весь диоксид углерода окажется на поверхности — в виде ледников из сухого льда, которые появятся в ее низменностях. К тому моменту сухой лед должен быть покрыт изолирующим слоем алмазного напыления или пористых пород, и, как только он будет запечатан, можно будет устроить на поверхности водные океаны. Воду предполагалось откуда-нибудь завезти, так как собственных запасов Венере хватило бы, лишь чтобы поверхность оказалась не более чем на сантиметровой глубине. Венерианские терраформирователи, мистики некой новой viriditas, как раз вели переговоры с Сатурнийской лигой о правах на ледяную луну Энцелад, которую надеялись подвести к орбите Венеры и растопить в несколько проходов сквозь атмосферу. Вода Энцелада, выпав дождем на поверхность, зальет неглубокими океанами порядка семидесяти процентов поверхности, полностью скрыв сухие ледники. В результате останется атмосфера из смеси кислорода и водорода, сквозь зонт откроют путь некоторому количеству света, и тогда станет возможным основать поселения людей на двух крупных материках — Иштар и Афродите. После этого останутся лишь те трудности, что были и на Марсе. На их устранение понадобится много времени — особенно что касается удаления сухих ледяных щитов и установления удобного суточного цикла; до тех пор дни и ночи можно было сменять, используя зонт как гигантские кольцевые жалюзи, но им не хотелось полагаться на что-либо настолько уязвимое. Она с трепетом это вообразила: через несколько столетий на Венере появится биосфера, и будет существовать цивилизация с двумя заселенными материками, прекрасным рифтом Дианы в виде живописной долины, миллиардами людей и животных — а потом в один день зонт сместится куда-нибудь вбок и шшш! — целый мир поджарится на солнце. Не очень-то радужная перспектива. И вот теперь, задолго до Большого дождя, который должен залить и очистить планету, они пытались выложить металлическую обмотку в качестве материализованных линий широт. А когда питаемые от солнца генераторы встанут на колеблющиеся орбиты вокруг Венеры, планета превратится, по сути, в ротор гигантского электродвигателя, сила магнитного поля которого создаст крутящий момент, который ускорит ее вращение. Разработчики этой системы заявляли, что примерно за то же время, которое понадобится, чтобы выморозить атмосферу и устроить океан, импульс этого «мотора Дайсона» мог ускорить вращение Венеры настолько, чтобы день длился целую неделю. Таким образом, предполагалось, что примерно через триста лет у них появится преображенный мир, где даже можно будет выращивать растения. Конечно, поверхность окажется сильно размытой, хотя вулканы все равно останутся, а под водой будет диоксид углерода, готовый вырваться и отравить их. Но все равно они будут там, в обнаженном и сыром новом мире.

План был безумен. И при этом — прекрасен. Зо смотрела сквозь потолок зала на выпуклый серый шар, пританцовывая от возбуждения, в ужасе и в восторге, надеясь хоть мельком увидеть крошечные точки тех новых астероидов, где жили мистики-терраформирователи, или, может быть, протуберанец, отразившийся в кольцевом зеркале, что когда-то висело возле Марса. Но не судьба: она видела лишь серый диск затененной вечерней звезды, будто символ человечества, которое взялось за задачу, менявшую его роль в мире, делая людей некими божественными бактериями, пожиравшими миры по кусочкам и погибавшими, чтобы подготовить почву для будущих поколений. Подготовить к жизни чрезвычайно ничтожной в масштабах космоса, уменьшенной в почти кальвинистическом мазогероизме и являвшей собой пародию на весь марсианский проект, — но при этом столь же величественной. Они были крупинками в этой вселенной, всего лишь крупинками! Зато какие у них идеи! А ради идей люди готовы сделать что угодно. Что угодно.


Даже посетить Землю. Дымящуюся, спекшуюся, заразную. Человеческий муравейник, разворошенный палкой. Где посреди ужасного месива в панике продолжали размножаться, где сбылся наяву худший гипермальтузианский кошмар, где был жаркий, влажный и тяжелый воздух. Но все равно — а может, и благодаря всему этому — Земля оставалась прекрасным местом для посещения. К тому же Джеки все равно хотела, чтобы она, Зо, встретилась с парой человек в Индии. Так что Зо взяла «Нику», чтобы позднее сесть на шаттл, который будет отправляться на Марс с Земли.

Прежде чем отбыть в Индию на встречу со знакомыми Джеки, она совершила свое традиционное паломничество на Крит, чтобы увидеть руины, которые все еще назывались минойскими, хотя в Дорсе Бревиа ее учили, что правильно было называть их ариадниными. Все-таки Минос уничтожил древний матриархат — выходит, это было одним из многочисленных перевираний земной истории, если разрушенную цивилизацию называли по имени ее разрушителя. Но имена изменить уже было нельзя.

Она носила взятый напрокат экзоскелет, специально предназначенный для посетителей с других планет, на которых давило местное g. Гравитация — это судьба, как здесь говорили, и на Земля судьба была большая. Костюмы эти напоминали «птичьи», только без крыльев; удобные и облегающие, они двигались вместе с мышцами, обеспечивая некоторую поддержку — как бюстгальтеры для всего тела. Хотя они и не устраняли воздействие тянущей силы полностью: дышать все равно было трудно, а конечности Зо казались тяжелыми и внутри костюма и, так сказать, неприятно прижатыми к его ткани. В свои предыдущие визиты она привыкла ходить в костюме, и это было замечательное упражнение, как подъем тяжестей, только не из тех, что она любила выполнять. Хотя и лучше альтернативных вариантов. Она пробовала и другие, но те постоянно ее раздражали, не позволяли ничего увидеть и вообще занимали все мысли.

И она прогуливалась по древней Гурнии, с таким странным ощущением от костюма, словно находилась под водой. Гурния была любимым ее городом из всех Ариаднийских руин, единственным простым поселением из тех, что были обнаружены и раскопаны, — все остальные были дворцами. Вероятно, раньше она находилась в зависимости от дворца Малии, а теперь имела вид лабиринта каменных стен высотой по пояс, занимавших вершину холма, откуда открывался вид на Эгейское море. Все комнаты были очень малы: их сторона часто составляла всего метр или два, между общими стенами тянулись узкие проулки, и это действительно были маленькие лабиринты, очень похожие на те побеленные деревеньки, что до сих пор встречались в провинции. Говорили, что Крит тяжело переживал большое наводнение, как когда-то ариаднийцы — последствия извержения на Тире[169]. И действительно, все уютные рыбачьи гавани оказались в той или иной степени затоплены, а руины Закроса и Малии теперь находились полностью под водой. Но Зо видела в критянах упрямую жизнестойкость. На Земле не было другого места, которое бы так хорошо справлялось с популяционным всплеском; эти деревеньки повсюду цеплялись за землю и, будто ульи, занимали вершины гор, заполняли долины, окружали сады и огороды. И сухие шишковатые холмы до сих пор выступали из обрабатываемой земли, образуя рельефные выступы, восходящие к центральному гребню острова. Как она слышала, население острова выросло до сорока миллионов, но остров выглядел, как и раньше, — только появилось больше деревень, которые были построены по принципу не только современных, но и древних, таких как Гурния или Итанос. История строительства городов насчитывала здесь уже пять тысяч лет, пережила и первый расцвет цивилизации, и последний — доисторического периода. Города эти были настолько величественны — даже античные греки видели их уже тысячелетними, — что о них уже в древности передавали рассказы из уст в уста вместе с мифом об Атлантиде, а потом и следующие поколения, не только на Крите, но даже на Марсе — в других, доступных современных людям формах. Благодаря именам, которые использовались в Дорсе Бревиа, и повышению культурной значимости ариаднийского матриархата, Марс и Крит развивали между собой отношения. Многие марсиане прибывали на остров, чтобы посетить древние города, рядом с каждым из которых теперь были выстроены новые гостиницы, со специально увеличенными размерами комнат для юных паломников, которые ездили по священным местам, таким как Фест, Гурния, Итанос, подводные Малия и Закрос и даже нелепо «реконструированный» Кносс. Они приезжали, чтобы увидеть, как все начиналось, как зарождалась цивилизация. Так же и Зо — стояла посреди ослепительной эгейской синевы, расставив ноги по обе стороны каменного проулка, которому было пять тысяч лет, и ощущая, как ее наполняют отголоски этого величия, поднимающиеся из пористых красных камней и проникающие в самое сердце. Благородство, которое не знало конца.


Остальная часть Земли — это просто Калькутта. Ну, не совсем. Хотя Калькутта уж точно была Калькуттой. Зловонное человечество, размещенное самым компактным образом: куда бы Зо ни вышла из своей комнаты, она постоянно видела вокруг себя по меньшей мере пятьсот человек, а нередко — и несколько тысяч. И вид этой бурлящей жизни на улицах вызывал у нее пугающую окружающих веселость — ей казалось, что мир карликов, лилипутов и прочих маленьких человечков собирался вокруг нее так же, как птенцы собирались кучкой возле матери, которая приносила им еду. Однако Зо следовало признать, что эти кучкования были дружелюбными и вызывались скорее любопытством, чем голодом, — оказывалось, что им интереснее рассмотреть ее экзоскелет, а не ее саму. И выглядели они вполне счастливыми, хоть и худыми, но не истощенными, даже при том, что некоторые постоянно жили на улицах. Сами улицы превратились в кооперативы, принадлежавшие жителям. Они их подметали, регулировали миллионы мелких рынков, что-то выращивали на каждой площади и здесь же спали. Такой стала жизнь на Земле в позднем голоцене. Со времен упадка Ариадны здесь все так и шло по наклонной.

Зо поднялась в Прахапор, анклав, который располагался в горах к северу от города. Там жил один из земных шпионов Джеки, в переполненном общежитии изможденных госслужащих, которые проводили все время перед своими экранами и спали под рабочими столами. Джеки должна была встретиться с женщиной, которая программировала переводческие искины и знала мандаринский, урду, вьетнамский и дравидийские языки так же хорошо, как хинди и английский. Кроме того, она была важным звеном в обширной сети прослушивания телефонных разговоров и могла держать Джеки в курсе некоторых индийско-китайских переговоров относительно Марса.

— Конечно, и те, и другие будут посылать на Марс еще больше людей, — сообщила Зо эта грузная женщина, когда они вышли в небольшой сад возле жилого комплекса. — Это данность. Но обоим правительствам нужны долгосрочные решения. Никто больше не думает иметь больше одного ребенка. И не только по закону — такая сложилась традиция.

— Закон утробы, — сказала Зо.

— Может быть, — пожала плечами женщина. — Традиция в любом случае очень сильна. Люди смотрят вокруг, видят проблему. Надеются пройти антивозрастную терапию и думают, что получат при этом стерилизующий имплантат. А в Индии люди чувствуют себя счастливыми, если получают разрешение удалить эти имплантаты. Но если у них уже есть один ребенок, они ожидают, что их стерилизуют навсегда. Теперь даже индуистские фундаменталисты изменили свое мнение на этот счет — уж очень сильно на них давило общество. А китайцы делают это уже несколько веков, и антивозрастная терапия только закрепила эту практику.

— Выходит, Марсу не стоит опасаться их так, как кажется Джеки.

— Ну, они все равно хотят отправлять эмигрантов, это часть общей стратегии. А к правилу одного ребенка здесь отнеслись с бо́льшим пониманием, чем в некоторых католических и мусульманских странах, которые хотели колонизировать Марс, как если бы он был пуст. Сейчас угроза меняется: от Индии и Китая уходит к Филиппинам, Бразилии, Пакистану.

— Хм-м, — проговорила Зо. Разговоры об иммиграции всегда ее угнетали. Угроза от хомяков. — А что насчет бывших наднационалов?

— Старая «Группа одиннадцати» старается поддерживать наиболее сильных среди наднационалов. Они будут искать места для своего развития. Хоть и останутся намного слабее, чем до наводнения, но они имеют серьезное влияние в Америке, России, Европе, ЮАР. Передай Джеки, пусть понаблюдает, что будут делать японцы в ближайшие несколько месяцев. Она поймет, о чем я.

Они подключили свои консоли друг к другу, и женщина по защищенному каналу передала более подробную информацию для Джеки.

— Хорошо, — сказала Зо. Вдруг она почувствовала себя такой уставшей, будто кто-то большой сел сверху на ее экзоскелет, придавив ее. Ах, Земля, какое тут все тяжелое! Некоторые говорили, что им эта тяжесть нравилась, будто они нуждались в таком давлении, чтобы ощущать окружающую реальность. Зо к их числу не относилась. Земля была для нее экзотикой, и это было прекрасно, но внезапно ей захотелось снова оказаться дома. Она отсоединила свою консоль от консоли переводчика, прокрутив в голове весь проделанный путь, идеальное испытание ее воли и выносливости. Она мечтала вновь оказаться в приятной гравитации Марса.

* * *
Далее был спуск с Кларка на космическом лифте, который занял больше времени, чем весь полет с Земли, а потом она снова оказалась в своем мире. И это был единственный реальный мир. Марс великолепный.

— Ничто не сравнится с домом! — сказала Зо пассажирам на железнодорожной станции в Шеффилде.

Потом она с довольным видом сидела в поезде, который плавно спускался по склонам Фарсиды, а затем взял курс на север, в Эхо-Оверлук.

Город вырос с тех времен, когда служил штабом программы терраформирования, но ненамного. Все-таки он располагался в стороне от привычных маршрутов, вмурованный в отвесную восточную стену каньона Эхо, из-за чего снаружи была видна лишь малая его часть: один кусочек с плато на вершине скалы, другой — со дна каньона. А поскольку между ними было три вертикальных километра и их никак нельзя было увидеть одновременно, то казалось, что это две отдельные деревни, соединенные вертикальным туннелем. На самом же деле, если бы не летатели, Эхо-Оверлук погрузился бы в спящее состояние, как Андерхилл, Сензени-На или ледяные убежища на юге. Но восточная стена каньона Эхо стояла прямо на пути преобладающих западных ветров, спускавшихся с купола Фарсиды, заставляя их резко вздыматься и создавая поразительно мощные восходящие потоки. И это место становилось настоящим «птичьим» раем.

Зо должна была встретиться с Джеки и аппаратчиками «Свободного Марса», но прежде чем ее впутают во все это, ей хотелось полетать. Поэтому она достала из хранилища в аэропорту свой старый ястребиный костюм из Санторини и ушла с ним в раздевалку. Там она быстро его натянула, тут же почувствовав гладкую текстуру материала, из которого был изготовлен его гибкий экзоскелет. Затем вышла на ровную тропинку, волоча за собой хвостовые перья, на вышку для прыжков — естественный выступ, удлиненный с помощью бетонной плиты. Подошла к самому краю этой плиты и посмотрела вниз, далеко-далеко, на три тысячи метров вниз, где лежало янтарное дно каньона Эхо. Ощутив, как всегда, прилив адреналина, она шагнула вперед и упала с обрыва. Сначала летела головой вниз, все ниже и ниже, и ветер быстро свистел, облекая ее шлем, а потом она достигла равновесной скорости — и поняла это, когда свист достиг апогея, — и расправила руки, почувствовала, как костюм становится жестким и помогает мышцам удерживать ее прекрасные крылья широко расставленными в стороны. Затем с громким шумом ветра она стала менять положение, чтобы полететь навстречу солнцу, — повернула голову, изогнула спину, вытянула носочки и задвигала хвостовыми перьями — влево, вправо, влево, и ветер начал поднимать ее вверх. Тогда она задвигала руками и ногами одновременно, вошла в узкую спираль, увидела утес, затем дно каньона, осмотрелась вокруг — она летела. Зо — ястреб, дикая и свободная. Она счастливо смеялась, и слезы, вырвавшись под воздействием g, текли во все стороны у нее под очками.

Воздух над Эхо в это утро был почти безлюден. Большинство летателей, после того как оседлали восходящие потоки, переместились на север и там вздымались или опускались в одну из расщелин в стене утеса, где поток был меньше и можно было наклоняться и нырять на большой скорости. Вот и Зо: когда набрала высоту пять тысяч метров над Оверлуком, дыша чистым кислородом из закрытой системы своего скафандра, повернула голову вправо и опустила правое крыло, чтобы в возбуждении столкнуться с ветром, чувствуя, как он окутывает ее тело, словно быстрыми и безостановочными касаниями. И ни звука — только громкий свист у нее в крыльях. Соматическое давление ветра ощущалось по всему телу, как легкий массаж, передавалось сквозь сжавшийся костюм, словно его и не было, словно она летела голая, чувствуя ветер обнаженной кожей, и ей хотелось, чтобы так и было. Конечно, хороший костюм усиливал это ощущение, а свой она начала использовать еще за три М-года до полета на Меркурий, и теперь он подходил ей, как перчатка, поэтому было так чудесно снова оказаться в нем.

Она вытянулась, изобразив воздушного змея, а затем бросилась вперед, выполнив маневр «Падающий Иисус». Затем, пролетев тысячу метров вниз, сложила крылья и задвигалась так, будто плыла по-дельфиньи, чтобы ускорить снижение, пока ветер неистово свистел вокруг, а она, наконец, не пролетела мимо края стены, существенно превысив равновесную скорость. Это был знак, что пора выворачивать, потому что, хоть утес и был высок, при максимальном снижении дно каньона приближалось очень быстро, а чтобы вывернуть обратно, нужно было некоторое время даже при большой силе, владении навыками и выдержке. Она выгнула спину и выпростала крылья, почувствовав напряжение в мышцах груди и бицепсах и сильнейшее давление, даже несмотря на костюм, который помогал ей справляться со стремительно растущей нагрузкой. Хвостовые перья опустились, четырежды взмахнули из стороны в сторону — и она избежала песчаного дна каньона, опустившись над ним так низко, что могла бы схватить мышь с его поверхности.

Она повернулась и вновь оказалась в восходящем потоке, опять войдя по спирали в собирающиеся в вышине облака. Ветер дул порывисто, и играть с ним доставляло настоящее удовольствие. В этом и состоял смысл жизни, значение вселенной — в искренней радости, позволяющей забыться, когда разум становится не более чем отражением ветра. Восторг… Кто-то говорил, что она летала, как ангел. Одни летали, как беспилотники, другие — как птицы, а третьи, самые редкие — как ангелы. Она давно не чувствовала такой радости.

Снова придя в себя, она стала опускаться вдоль стены к Оверлуку. В руках уже ощущалась усталость. Затем она заметила ястреба. Как и многие летатели, которые, завидев птицу, начинали за ней следовать, она полетела за ястребом, наблюдая за ним так внимательно, как не мог бы наблюдать ни один птицевод. Она подражала каждому его рывку, каждому взмаху, пытаясь перенять у него хотя бы частичку летного мастерства. Иногда ястребы кружили над этим утесом, высматривая пищу, и тогда целый авиаотряд летателей мог повторять их движения, собравшись чуть выше. Это смотрелось забавно.

Сейчас она превратилась в тень ястреба, поворачивала, когда поворачивал он, копировала положение крыльев и хвоста. Она мечтала владеть воздухом так же, как он, но это было ей не дано. Зато она могла пытаться: яркое солнце среди мчащихся облаков, темно-синее небо, ветер, обдувающий ее тело, кратковременная эйфория невесомости, когда Зо резко начинала падение… мгновения полного забытья. Лучшее, чистейшее времяпрепровождение, которое может выбрать человек.

Но солнце опускалось на запад, а ее уже мучила жажда, поэтому она оставила ястреба и, повернув, стала спускаться к Оверлуку, лениво выписывая в воздухе восьмерки, чтобы очутиться прямо на зеленом Кокопелли. Она опустилась так легко, словно никуда и не летала.

Место за стартовым комплексом называлось Верхушкой. Она представляла собой скопление дешевых общежитий и столовых, где находились почти одни летатели и туристы, приехавшие, чтобы посмотреть на полеты. Здесь ели, пили, шатались, болтали, танцевали и искали, с кем составить пару в ближайшую ночь. Неудивительно, что там оказалось несколько друзей Зо, с которыми она летала: Роуз, Имхотеп, Элла и Эстеван. Все они сидели в «Адлер Хофбройхаус», уже навеселе, и очень обрадовались, увидев, что Зо снова вернулась к ним. Они выпили за встречу и отправились непосредственно в Оверлук, где сели на поручень, чтобы наверстать упущенное по части сплетен, передавая по кругу здоровенный косяк с пандорфом. При этом они отвешивали неприличные комментарии по поводу тех, кто прогуливался внизу, и кричали друзьям, которых замечали в толпе.

Наконец, они покинули эту часть Оверлука и присоединились к людям в Верхушке. Медленно пройдя между баров, они зашли в баню. Завалившись в раздевалку и сняв одежду, принялись бродить по темным комнатам, где вода была по пояс, по щиколотку, по грудь — горячая, холодная, еле теплая. Они расставались и потом находили друг друга,занимались сексом с еле различимыми незнакомцами. Зо медленно, сменив несколько партнеров, дошла до оргазма, радостно мурлыча, когда ее тело содрогалось, а мысли разлетались прочь. Секс, секс, ничто не могло с ним сравниться — разве что полеты, у которых было с ним много общего: пьянящий восторг тела, словно еще одно эхо Большого взрыва, самого первого оргазма. Радость при виде звезд в иллюминаторе над головой, при ощущении тепла от воды или при прикосновениях парня, который вошел в нее и находился в ней, весь твердый, а три минуты спустя окреп еще и вновь задвигался, смеясь в предвкушении нового оргазма. После этого Зо переместилась в сравнительно светлый бар, где уже сидели остальные, и Эстеван рассказывал, что лучшим за ночь оргазмом, как правило, оказывался третий — который наступал после долгого приготовления, но когда еще оставался приличный запас семени для извержения.

— После него тоже неплохо, но тогда уже требуется больше усилий, к тому же нужно хорошенько завестись, чтобы кончить, так что все равно: лучше третьего быть не может.

Зо, Роуз и остальные девушки согласились, что в этом отношении, как и во многих других, быть женщиной гораздо лучше. Этой ночью в бане они совершенно естественно испытали по нескольку чудесных оргазмов, но даже это было ничем по сравнению со status orgasmus, непрерывным оргазмом, который может длиться хоть полчаса, если женщине повезет и если ей попадется достаточно умелый партнер. Это было целое ремесло, которое они старательно изучали, но, как все соглашались, оно было скорее искусством, чем наукой. Нужно быть высокой, но не выше, чем нужно; быть с группой, но не с целой толпой… Позже они достигли в этом относительных успехов и, когда рассказали об этом Зо, та весело потребовала доказательств.

— Ну же, я хочу, чтобы меня положили на стол!

Эстеван загорланил и повел ее вместе с остальными в комнату, где стоял, возвышаясь над водой, большой стол. Имхотеп уже лежал на нем на спине, готовый стать для нее человеком-матрацем. Остальные подняли ее и уложили так же на спину, поверх него, а затем ее обступила вся группа: руки, ноги, гениталии, языки в каждом ухе, во рту, повсюду какой-то контакт. Спустя какое-то время они смешались в однородную массу эротических ощущений, охватив ее со всех сторон, и Зо громко замурчала. Когда начался оргазм, она резко изогнулась над Имхотепом, а все вокруг продолжали, только теперь нежнее, лаская ее и не отпуская, — и тогда ее унесло, она будто взлетела, ей было достаточно прикосновения мизинцем, чтобы это продолжалось.

— Все, больше не могу! — закричала она.

Но они лишь засмеялись и ответили:

— Нет, можешь! — И продолжали, пока по мышцам живота не побежали судороги и она, резко перекатившись с Имхотепа, не оказалась в руках Роуз и Эстевана. Она не могла даже стоять. Кто-то сказал, что ее унесло на двадцать минут. По ощущениям же прошло две… или бесконечность. Мышцы живота страшно болели, равно как и бедра с тазом.

— Холодную ванну, — проговорила она и уползла в соседнюю комнату.

Но после стола в бане ее уже мало что привлекало. Последующие оргазмы лишь причинили бы боль. Она помогла устроить стол для Эстевана и Ксеркса, а затем для худой женщины, которую раньше не знала, и это было весело, но затем наскучило. Плоть, плоть, плоть. Некоторые после стола только сильнее распалялись и требовали еще, но она теперь видела лишь кожу, волосы, плоть, и было уже все равно, что есть что.

Она ушла в раздевалку, оделась и покинула это место. Стояло уже утро, солнце ярко светило над голыми равнинами Луны. Она двинулась по пустым улицам к своей гостинице, чувствуя себя расслабленной, чистой и сонной. Плотный завтрак, падение на постель, сладкий сон.

Но, как оказалось, в столовой гостиницы ее ждала Джеки.

— А вот и наша Зоя! — Она ненавидела имя, которое Зо выбрала себе сама.

— Ты что, меня выследила? — ответила Зо, удивившись.

Джеки презрительно на нее посмотрела.

— Это тоже мой кооператив, если ты не забыла. Ты почему не заехала ко мне, когда прилетела?

— Хотела полетать.

— Это не оправдание.

— Я и не собиралась оправдываться.

Зо подошла к буфетному столику, взяла тарелку с омлетом и булочками. Затем вернулась к столику Джеки и поцеловала мать в макушку.

— Хорошо выглядишь.

На самом деле она выглядела даже моложе, чем Зо, которая часто обгорала на солнце, отчего на лице появлялись морщины. Джеки выглядела моложе и казалась искусственно сохранившейся — как сестра-близнец Зо. Словно Джеки законсервировали и только недавно откупорили. Она не призналась бы дочери, как часто проходила процедуру омоложения, но Рейчел говорила, что Джеки всегда пробовала новые варианты, которые появлялись по два-три раза в год, и что использовала основной комплекс не реже, чем раз в три года. Поэтому несмотря на то, что она разменяла шестой десяток М-лет, Джеки выглядела как сверстница Зо, если не считать этого ощущения консервации, которое присутствовало не столько во внешности, сколько в поведении — во взгляде, напряженности, настороженности, усталости. Быть альфа-самкой на протяжении многих лет стоило тяжелого труда, героических усилий, которые заметно изнуряли ее даже при всей младенческой гладкости ее кожи и сбереженной красоте — а она, несомненно, была весьма красивой женщиной. Но тоже старела. Близился час, когда молодые мужчины перестанут виться вокруг нее и просто исчезнут.

Пока же она оставалась весьма представительной, а в настоящий момент — еще и явно разозленной. Люди отводили глаза, словно боясь, что, встретившись с ней взглядом, падут замертво, и это вызвало у Зо смех. Не самый вежливый способ поприветствовать любимую мать — но что поделать? Зо была слишком расслаблена, чтобы сейчас раздражаться.

И все же смеяться над Джеки, пожалуй, было ошибкой. Та вперила в нее холодный взгляд и смотрела так, пока Зо не успокоилась.

— Давай рассказывай, что случилось на Меркурии.

— Я же тебе рассказывала, — Зо пожала плечами. — Они так и думают, что могут перенаправлять солнечную энергию во внешнюю область системы. Вбили себе в голову, и все.

— Полагаю, этот их свет еще окажется там полезен.

— Энергия всегда полезна, но внешние спутники уже должны уметь сами генерировать все, что им нужно.

— Значит, у меркурианцев остаются только их металлы.

— Именно.

— Но что они за это хотят?

— Все хотят свободы. А каждый из этих новых миров слишком мал, чтобы быть самодостаточным, поэтому им нужно обладать чем-то, чем можно торговать. Только так они могут иметь свободу. У Меркурия есть солнечная энергия и металлы, у астероидов — тоже металлы, у других спутников — в лучшем случае парниковые газы. Поэтому они пакуют и продают то, что у них есть, и пытаются заключать союзы, чтобы не допустить доминирования Земли или Марса.

— Это не доминирование.

— Конечно, нет, — согласилась Зо с невозмутимым видом. — Но крупные миры, понимаешь ли…

— Ну и пусть крупные, — Джеки кивнула. — Но сложи все эти малые вместе, и тоже получится крупный мир.

— И кто будет их складывать? — сказала Зо.

Джеки оставила вопрос без внимания. Ответ и так был очевиден: сама Джеки. Джеки, поглощенная продолжительной битвой с различными силами Земли, которые пытались установить контроль над Марсом. Она же старалась не дать им утопить его в безмерности родной планеты, и, когда человеческая цивилизация продолжала расширяться по Солнечной системе, рассматривала новые поселения как пешки в этой большой битве. И в самом деле: если их было достаточно много, они могли изменить картину.

— Из-за Меркурия волноваться не стоит, — заверила ее Зо. — Это тупик. Провинциальный городишко, где всем заправляет один культ. Никто не сможет расселить там много людей, никто. Поэтому даже если нам удастся вовлечь их в дело, большой роли они не сыграют.

На лице Джеки отразилось такое пренебрежение, будто проведенный Зо анализ положения был каким-то ребячеством, будто на Меркурии существовали некие скрытые ресурсы политической власти. Это раздражало, но Зо сдержала себя, не показав своих чувств.

Тут в столовую, разыскивая их, вошел Антар. Заметив их, улыбнулся, подошел и коротко поцеловал Джеки, затем чуть дольше — Зо. Он шепотом переговорил с Джеки, после чего та приказала ему уйти.

Зо в который раз заметила, как много стремления к власти было в ее матери. Она помыкала Антаром без особых на то причин, просто щеголяла властью, как многие женщины-нисеи, которые выросли при патриархате и питали к нему ненависть. Они не вполне понимали, что патриархат более не имел значения и, вероятно, никогда не имел и прежде — он всегда был стиснут сжатием Кегеля[170], подчиняясь закону утробы, который действовал вне патриархата, имея биологическую силу, неподвластную простой политике. Женщины обусловливали сексуальное удовольствие мужчин, саму жизнь — при патриархате это было столь же естественно, как и в любых других условиях. И это невзирая на все стремление подавить женщин, на весь страх перед ними, который выражался столькими способами — в пурде, клиторидэктомии, бинтовании ног и других, поистине ужасных вещах, безжалостных и отчаянных, какое-то время пользовавшихся успехом, но теперь сгинувшим без следа. Теперь бедолагам-парням приходилось заботиться о себе самим, и это было нелегко. А женщины вроде Джеки их погоняли. И женщинам вроде Джеки нравилось их гонять.

— Я хочу, чтобы ты отправилась в систему Урана, — продолжила Джеки. — Там сейчас закладывают новое поселение, и я хочу начать с ними отношения как можно раньше. Кроме того, ты можешь передать сообщения галилеянам, а то они начинают выходить за рамки.

— Мне нужно поработать немного в кооперативе, — сказала Зо, — иначе кто-нибудь догадается, что это прикрытие.

Спустя несколько лет, проведенных среди диких на плато Луна, Зо вступила в кооператив, служивший ширмой для «Свободного Марса», что позволяло ей и другим рабочим выполнять партийную работу, не выдавая своей основной деятельности. Этот кооператив занимался строительством и установкой защитных сетей над кратерами, но она не занималась там реальной работой уже больше года.

Джеки кивнула.

— Тогда побудь там какое-то время, а потом вылетай. Через месяц или около того.

— Хорошо.

Зо было интересно увидеть внешние спутники, поэтому и согласилась легко. Но Джеки в ответ лишь кивнула, словно не допускала мысли, что она могла отказаться. Ее мать явно не обладала богатым воображением. Зо, несомненно, унаследовала это качество от отца, да прибудет с ним ка. Она не знала, кем он был, да и если бы узнала сейчас, это лишь ограничило бы ее свободу, но была ему благодарна за эти гены, за то, что не дал ей стать копией Джеки.

Зо встала, слишком изнуренная, чтобы выносить свою мать слишком долго.

— Ты выглядишь усталой, а я совсем вымоталась, — сказала она и, чмокнув Джеки в щеку, направилась в свою комнату. — Люблю тебя. Тебе, наверное, пора уже проходить новую терапию.


Ее кооператив располагался в кратере Морё в столовых горах Протонил между Мангалой и Брэдбери-Пойнтом. Это был крупный кратер, прерывавший длинный склон Большого Уступа и спускающийся к полуострову, на котором находился Перешеек Буна. Здесь постоянно разрабатывали новые разновидности молекулярных сетей на замену более ранним материалам и старым шатровым тканям. Та сеть, что они установили над Морё, была новейшим изобретением — пластик из полигидроксибутирата, волокна которого собраны из соевых бобов, выведенных специально для того, чтобы производить ПГБ в хлоропластах. Сеть удерживала собой что-то наподобие инверсионного слоя, благодаря чему воздух внутри кратера был на тридцать процентов плотнее и существенно теплее, чем снаружи. Эти сети сглаживали резкий переход биомов из куполов под открытый воздух, а если установить такие насовсем, они создавали приятный мезоклимат на значительных высотах и широтах. Морё достигал сорок третьей северной широты, и зимы снаружи него бывали весьма суровыми. А с сетью они могли содержать теплолюбивый горный лес, внося в него разнообразие экзотическими растениями, выведенными на основе тех, что растут на восточноафриканских вулканах, в Новой Гвинее и Гималаях. Летом же на дне кратера становилось весьма жарко, и странные колючки, расцветая, благоухали, как духи.

Жители кратера занимали просторные комнаты, вырытые в северной дуге его края и расположенные на глубине в четыре этажа. Комнаты с балконами и широкими окнами, откуда открывался вид на зеленые папоротники со склонов Килиманджаро. Зимой балконы грелись на солнце, а летом — прятались под вьющимися лозами, когда дневная температура подскакивала до 305 градусов по Кельвину и люди шептались о замене сети на более крупноячеистую, чтобы жаркий воздух мог выходить наружу, или даже о том, чтобы разработать систему, которая позволит просто сворачивать сеть на лето.

Зо проводила дни в основном на внешней стороне кратера или под ним, рьяно стараясь проделать как можно больше реальной работы до того, как наступит пора отправляться на спутники. В этот раз работа была интересной и включала долгие походы под землю, в туннели, где надо было следовать по жилам в слоях подножия старого всплескового кратера. В результате импактного брекчирования образовались все типы полезных метаморфических пород, но наиболее часто встречались минералы, используемые для производства парниковых газов. Поэтому кооператив также разрабатывал новые методы добычи полезных ископаемых, в том числе сырья для оплетки сетей, надеясь найти рентабельное улучшение, которое позволит производить интенсивную выработку реголита, оставляя поверхность нетронутой. Большинство подземных работ выполняли роботы, но существовали и различные задачи, с которыми куда лучше справлялись люди, — и это в горном деле всегда оставалось неизменным. Зо очень нравилось исследовать подземные ходы в этом темном мире, проводя целые дни в недрах планет, между двумя огромными каменными плитами, в пещерах с их близкими грубыми стенами, блестящими, отражающими яркий свет кристаллами. Нравилось ей и проверять образцы пород, осматривать свежевырытые галереи в окружении леса магниевых стоек, расставленных роботами, и выискивать редкие подземные сокровища. Она представляла себя пещерным человеком. И как хорошо было потом подняться на лифте и изо всех сил щуриться от предзакатного света, оказавшись в бронзовом, оранжевом, янтарном воздухе, под багровеющем небом, которое подсвечивалось солнцем, будто это был старый друг, подогревающий тех, кто устало взбирался по склону к воротам обода, где внизу простирался круглый лес Морё, затерянный мир, дом ягуаров и стервятников. Оказываясь под сетью, исследователи тут же садились в вагон канатной дороги, ведущей к поселению, но Зо чаще всего шла в сторожку у ворот и брала в своем шкафчике птичий костюм, надевала его и застегивалась, а потом сбегала с платформы, расправляла крылья и летела, лениво выписывая нисходящую спираль, направляясь к северной окраине города, к ужину на одной из обеденных террас, наблюдая за попугаями, кореллами и лори, которые мельтешили в поисках еды. Полеты развлекали ее. И потом она хорошо высыпалась.

Однажды днем к ним заехала группа инженеров-атмосферологов, чтобы посмотреть, сколько воздуха проходит через сеть при летней жаре. Среди них оказалось много стариков с уставшими глазами и рассеянными манерами людей, которые провели много времени в полевых исследованиях. Один из иссеев — сам Сакс Расселл, невысокий лысый мужчина с крючковатым носом. У него была сморщенная кожа, как у какой-нибудь черепахи, что расхаживали по дну кратера. Зо не могла отвести взгляд от Расселла, одного из самых известных людей в марсианской истории. Она удивилась, когда столь книжная личность вот так просто с ней поздоровалась. Казалось, следом за этим стариком сейчас проковыляет Джордж Вашингтон или Архимед, как будто мертвецы из прошлого все еще жили среди них, ошеломленные их новыми достижениями.

Расселл явно был ошеломлен и казался совершенно потрясенным на протяжении всего вводного собрания. Право отвечать на вопросы он предоставил своим коллегам, а сам просто разглядывал лес, что простирался под городом. Когда за ужином кто-то представил ему Зо, он подмигнул ей с каким-то черепашьим лукавством.

— Я когда-то учил твою мать.

— Да, — только и проговорила Зо.

— Покажешь мне дно кратера? — спросил он.

— Обычно я над ним летаю, — ответила она, удивившись.

— Я надеялся на прогулку, — сказал он и, взглянув на нее, часто заморгал.

Ощущение новизны было таким сильным, что она согласилась составить ему компанию.


Они вышли прохладным утром в тень под восточной частью обода. Бальзы и салы скрещивали ветви у них над головами, образуя высокий навес, по которому шумно скакали лемуры. Старик шел медленно, разглядывая беззаботных обитателей леса. Говорил он редко, в основном спрашивая у Зо названия различных папоротниковых и деревьев. Но она могла опознать разве что птиц.

— Боюсь, эти названия растений в одно ухо влетают, из другого вылетают, — весело призналась она.

Он поморщил лоб.

— Наверное, так я даже лучше их вижу, — добавила она.

— И правда. — Он снова посмотрел на землю, будто оценивая ее. — Значит ли это, что ты видишь птиц хуже, чем растения?

— Птицы не такие. Они мои братья и сестры, у них и должны быть имена. Без них они не могут. Но это… — она указала жестом на зеленые ветви вокруг, на гигантские папоротники под шипастыми цветущими деревьями, — это все безымянное. Мы придумываем растениям имена, но на самом деле у них нет имен.

Он задумался над этим.

— А где ты летаешь? — спросил он, когда они прошли с километр по заросшей тропе.

— Везде.

— Есть любимые места?

— Мне нравится Эхо-Оверлук.

— Хорошие там восходящие потоки?

— Очень. Я там и была, пока Джеки не насела на меня и не заставила работать.

— А здесь разве не твоя работа?

— О, да, да. Но в моем кооперативе гибкий график.

— А-а. Так, значит, ты еще побудешь здесь какое-то время?

— Только до отбытия шаттла на галилеевы спутники.

— И тогда эмигрируешь?

— Нет-нет. Слетаю и вернусь. Джеки туда меня посылает. С дипломатической миссией.

— А-а. Значит, и на Уране побываешь?

— Да.

— Я бы хотел увидеть Миранду[171].

— Я тоже. Это одна из причин, по которой я лечу.

— А-а.

Они перешли неглубокий ручей, ступая по плоским камням. Отовсюду раздавалось пение птиц и жужжание насекомых. Солнечный свет наполнял всю чашу кратера целиком, но под лесным навесом все равно было прохладно, воздух проникал сюда параллельными наклонными столбиками желтого света. Расселл нагнулся, чтобы всмотреться в ручей, который они пересекли.

— А какой была моя мама в детстве? — спросила Зо.

— Джеки?

Он задумался. С тех пор прошло много времени. Когда Зо уже с досадой решила, что он забыл вопрос, он ответил:

— Она быстро бегала. Задавала много вопросов. Почему то, почему се. Мне это нравилось. Кажется, она была старшей в поколении эктогенов. Как ни крути, она была лидером.

— Она была влюблена в Ниргала?

— Не знаю. А что, ты знакома с Ниргалом?

— Да, вроде бы. Встречалась с ним однажды у диких. А что Питер Клейборн, его она любила?

— Любила? Потом, может быть, и любила. Когда они подросли. В Зиготе. Не знаю.

— От вас много не узнаешь.

— Пожалуй, что так.

— Вы все забыли?

— Не все. Но то, что помню… это трудно оценить. Я помню, как Джеки спрашивала о Джоне Буне точно так же, как ты сейчас спрашиваешь о ней. И не раз. Ей нравилось быть его внучкой. Она им гордилась.

— И до сих пор гордится. А я горжусь ею.

— А один раз… я помню, как она плакала.

— Почему? Только не говорите, что не знаете!

Он умолк на минуту. Но потом, наконец, взглянул на нее и изобразил на лице почти человеческую улыбку.

— Ей было грустно.

— Ну замечательно!

— Из-за того, что мать ее покинула. Эстер вроде бы?

— Да, верно.

— Касэй и Эстер разошлись, и она уехала… не знаю, куда. Но Касэй и Джеки остались в Зиготе. И однажды она пришла в школу рано, я в тот день преподавал. Она задавала много своих «почему». И в тот раз тоже, но о Касэе и Эстер. А потом заплакала.

— Что вы ей сказали?

— Я не… Кажется, ничего. Я не знал, что сказать. Хм… Я думал, что ей стоило уехать с Эстер. Материнские узы важнее всего.

— Да ладно.

— Разве ты не согласна? Я-то считал всех молодых уроженцев социобиологами.

— А кто это?

— Ну… те, кто верит, что самые основные культурные особенности имеют биологическое объяснение.

— О, нет. Конечно, нет. Мы гораздо свободнее. Материнство может быть каким угодно. Иногда матери просто выполняют роль инкубаторов, и все.

— Я полагаю…

— Уж мне-то можете поверить.

— …Но Джеки плакала.

Они шли вперед молча. Подобно многим другим крупным кратерам Морё, как оказалось, был разделен на несколько водосборных бассейнов, которые стекались в центральное озеро, окруженное болотом. Оно было небольшим и имело форму почки, изгибаясь вокруг небольших холмиков, относившихся к группе возвышенностей по центру кратера. Зо и Расселл вышли из-под лесного навеса по слабо различимой тропинке, затерявшейся в слоновой траве. Они быстро бы заблудились, если бы не ручей, который извивался среди травы, выходя на поляну, а затем впадая в заболоченное озеро. Поляна тоже заросла слоновой травой, крупные пучки которой тянулись много выше человеческого роста, отчего они, идя сквозь ее заросли, часто видели лишь эту гигантскую траву и небо. Длинные стебли мерцали под лиловым полуденным небом. Расселл ковылял, сильно отставая от Зо; его круглые солнечные очки казались зеркалами, в которых, когда он глядел по сторонам, отражалась трава. С видом, совершенно сбитым с толку тем, что его окружало, он бормотал что-то в свою старую консоль, которая свисала у него с запястья, точно наручник.

У последней перед озером излучины находился песчано-галечный пляж, и Зо, проверив палкой песок перед линией берега — он оказался твердым, — сняла свое потное трико и зашла в воду. В нескольких метрах от берега та обдавала приятной прохладой. Она нырнула, проплыла немного, ударилась головой о дно. На некоторой глубине из воды торчал валун, на который она взобралась. Затем она стала прыгать с него в воду, кувыркаясь вперед сразу после погружения. В воздухе это действие давалось тяжело и выглядело совсем не изящно, но вызывало кратковременное тянущее ощущение в животе, такое близкое к оргазму, как ничто другое, что ей когда-либо приходилось испытывать. И она нырнула несколько раз, пока ощущение не ослабло и она не замерзла. Затем выбралась из воды и легла на песок, чувствуя, как его тепло поджаривает ее с одной стороны, а солнечная радиация — с другой. Сейчас для нее идеально было бы испытать настоящий оргазм, но несмотря на то, что она растянулась перед Саксом, словно сексуальная карта, он сидел, скрестив ноги, вроде бы увлеченный илом. Он и сам успел раздеться, оставив лишь очки и консоль. С фермерским загаром, низенький и лысый, ссохшийся примат, похожий на образы Ганди или Homo habilis[172], какими она их себе представляла. Это даже казалось немного сексуальным — то, как сильно он отличался от молодых мужчин, такой древний и маленький, словно самец какого-нибудь вида беспанцирных черепах. Она отвела колено в сторону и приподняла таз, приняв недвусмысленную позу и подставив вульву под теплый солнечный свет.

— Какой удивительный ил, — произнес он, глядя на вязкую массу у себя в ладони. — Никогда не видел подобного биома.

— Неужели?

— А тебе нравится?

— Этот биом? Думаю, да. Тут жарковато и слишком сильно все зарастает, но он интересный.

— Значит, ты не против. Выходит, ты не из Красных.

— Красных? — она рассмеялась. — Нет, я либерал.

Он задумался над ее заявлением.

— То есть ты хочешь сказать, что политики больше не делятся на Зеленых и Красных?

Она указала на слоновую траву, окаймлявшую поляну.

— Куда уж им теперь?

— Очень интересно, — он откашлялся. — Когда соберешься на Уран, пригласишь с собой моего друга?

— Может быть, — сказала Зо и слегка пошевелила бедрами.

Он понял намек и спустя мгновение наклонился вперед, чтобы начать массажировать ближайшее к нему бедро. Она ощущала, будто к ее коже прикасались маленькие обезьяньи лапки, ловкие и умелые. Его кисть исчезала в ее лобковых волосах целиком, и, похоже, это ему нравилось, потому что он погружал ее так несколько раз, пока не достиг эрекции, и тогда она крепко взялась за его член. Конечно, это было не так, как на столе, но оргазм — это всегда хорошо, особенно на природе под теплым солнцем. Он обращался с ней довольно просто, не стремился к взаимным чувствам, не был и сентиментальным. В общем, не походил на тот тип занудных стариков, которым недостаточно физического наслаждения. Перестав содрогаться, она перекатилась на бок и взяла член в рот — будто мизинец, который она могла полностью обхватить языком, — открыв ему при этом отличный вид на свое тело. Раз она прервалась, чтобы посмотреть на себя, роскошные и аккуратные изгибы своего тела, — и увидела, что ее бедра находились почти на уровне его плеч. Затем вернулась к своему занятию и невольно задумалась о vagina dentata[173], нелепом патриархальном мифе. Зубы казались совершенно излишними — ведь не всем обязательно их иметь. Достаточно было хватать бедолаг за члены и сжимать их так, чтоб они скулили, — и что бы они могли поделать? Могли попробовать не попадать в эту хватку, но в то же время этого им хотелось больше всего. Поэтому они, жалкие и растерянные, подвергали себя риску попасться в зубы, используя каждую возможность, что им выпадала. И она слегка защемила его, чтобы напомнить об этом его положении, а потом довела дело до оргазма. Для мужчин было благом, что они не владели телепатией.

Потом они еще раз окунулись в озеро, а когда вернулись на песок, он достал из сумки буханку хлеба. Разломив ее пополам, они поели.

— Ты там мурчала? — спросил он между делом.

— Угу.

— Это ты поставила себе такой признак?

Она кивнула и, сглотнув, пояснила:

— Когда в последний раз проходила терапию.

— Кошачьи гены?

— Тигриные.

— А-а.

— Мне слегка изменили гортань и голосовые связки. И тебе стоит попробовать — дает отличные ощущения.

Он поморгал и ничего не ответил.

— Так что это за друг, которого ты хочешь отправить на Уран?

— Энн Клейборн.

— А, твой заклятый враг!

— Вроде того.

— А почему ты думаешь, что она согласится лететь?

— Еще не факт, что согласится. Но может. Мишель говорит, она пробует новое. И мне кажется, ей будет интересна Миранда. Луна, расколотая надвое ударом и собранная обратно. Луна и то, что ее ударило, вместе. И все эти камни… Она любит камни.

— Я об этом наслышана.

Расселл и Клейборн, Зеленый и Красная, два известнейших противника в драматической саге о первых годах в поселении. Первые годы… Они были такими тяжелыми, что Зо содрогалась, думая о них. И их опыт, несомненно, оставил след в мозгу каждого, кто через это прошел. А Расселл позднее получил еще более впечатляющее повреждение, как она сейчас вспомнила. Ей было трудно восстановить события, все истории о первой сотне расплывались у нее в памяти: Великая буря, тайная колония, измена Майи — все ее споры, романы, убийства, мятежи и тому подобные грязные дела, в которых, насколько она понимала, едва ли было хоть что-то положительное. Эти старики — словно бактерии-анаэробы, которые жили в ядовитой среде, медленно выделяя из себя необходимые условия для появления обогащенной кислородом жизни.

Исключением была лишь Энн Клейборн, которая, судя по историям, поняла: чтобы радоваться жизни в каменном мире, нужно любить камни. Зо такое отношение нравилось, поэтому она сказала:

— Конечно, я спрошу ее. Или ты сам спросишь? Если спросишь, скажи ей, что я согласна. Мы найдем ей место в дипломатической группе.

— Группе «Свободный Марс»?

— Да.

— Хм.

Он расспросил ее о политических стремлениях Джеки, она ответила, на что смогла, опустив глаза на свое тело с его изгибами и твердыми мышцами, смягченными подкожным жиром: тазовые кости по бокам живота, пупок, жесткие черные волосы на лобке — она смахнула с них хлебные крошки, — длинные мощные бедра. Женские тела имели куда более красивые пропорции, чем мужские. Микеланджело на этот счет был не прав, пусть его Давид и служил отличным доводом против. Тело Давида походило на тело летателя.

— Я хочу, чтобы мы слетали к ободу, — сказала она.

— Я не умею летать в птичьем костюме.

— Я могу понести тебя на спине.

— Правда?

Она осмотрела его. Лишние тридцать — тридцать пять килограммов.

— Конечно. Это будет зависеть от костюма.

— Удивительно, на что они способны.

— Дело не только в костюмах.

— Нет. Но нам не дано летать от природы. Тяжелые кости и все такое. Сама знаешь.

— Знаю. Костюмы, разумеется, необходимы. Просто их было бы недостаточно.

— Точно. — Он смотрел на ее тело. — Любопытно, какими крупными становятся люди.

— Особенно их гениталии.

— Ты так считаешь?

Она рассмеялась.

— Просто подкалываю.

— А-а.

— Хотя как думаешь, могут ли вырасти части тела, которые мы сильнее всего используем, а?

— Да. Я читал, выросла ширина грудной клетки.

Она снова рассмеялась.

— От разреженного воздуха, да?

— Предположительно. Во всяком случае, в Андах это так. Там расстояние от спинного хребта до грудины примерно вдвое больше, чем у тех, кто живет на уровне моря.

— Ого! Как грудные полости у птиц?

— Наверное.

— А еще большие пекторальные мышцы, молочные железы…

Он не ответил.

— Выходит, мы эволюционируем в кого-то похожего на птиц.

Он покачал головой.

— Это лишь фенотипы. Если ты будешь растить детей на Земле, их грудная клетка снова сожмется.

— Сомневаюсь, что у меня будут дети.

— А-а. Из-за перенаселения?

— Да. Нам нужно, чтобы вы, иссеи, начали умирать. Даже эти малые миры не помогают. Земля и Марс превращаются в муравейники. Вы, по сути, отняли у нас наши миры. Вы клептопаразиты.

— Звучит слишком сильно.

— Нет, это настоящий термин. Означает животных, которые воруют пищу у своих детенышей в особенно тяжелые зимы.

— Очень подходяще.

— Наверное, нам придется вас убить, когда вам перевалит за сотню М-лет.

— Или если мы будем заводить детей.

Она ухмыльнулась. Он выглядел таким невозмутимым!

— Смотря что случится быстрее.

Он кивнул, словно это было разумное предположение. Зо рассмеялась, хотя и чувствовала некоторую досаду. Она пояснила:

— Конечно, никто никого убивать не собирается.

— Нет. Но это и не обязательно.

— Нет? Вы что, как лемминги, сброситесь с обрыва?

— Нет. Ведь появляются болезни, которые не лечатся антивозрастной терапией. Старые люди умирают. Это будет происходить.

— Правда?

— Я так думаю.

— А вдруг придумают, как лечить эти болезни, и еще усложнят ситуацию?

— С некоторыми болезнями это может случиться. Но старение — сложный процесс, поэтому рано или поздно… — Он пожал плечами.

— Это всё дурные мысли, — сказала Зо.

Она поднялась, натянула высохшее трико. Он тоже встал и оделся.

— Ты когда-нибудь встречала Бао Шуйо? — спросил он.

— Нет, а кто она такая?

— Математик, живет в Да Винчи.

— Нет. А почему ты спросил?

— Просто любопытно.

Они стали подниматься через лес, время от времени останавливаясь, чтобы проследить взглядом за быстрым животным. Видели крупную джунглевую курицу, которая стояла и смотрела на них, словно одинокая гиена… Зо сама испытывала удовольствие от прогулки. Иссей же держался сдержанно и невозмутимо, а его мысли было невозможно предугадать — и это было характерно для многих стариков, а то и вообще для всех. Большинство древних, которых встречала Зо, казались ограниченными в сильно искривленном пространстве-времени собственной значимости и собственных ценностей. И поэтому все то, чем они дорожили, теряло свою ценность в зависимости от того, как крепко старики были привязаны к своим «миражам». Старики превращались в Тартюфов — или ей так только казалось? — лицемеров, которых она на дух не переносила. Она презирала стариков и их «прелестные» ценности. Но этот, похоже, был не таким. И ей хотелось общаться с ним еще.

Когда они вернулись в деревню, она погладила его по голове.

— Было весело. Я поговорю с твоей подругой.

— Спасибо.


Через несколько дней она позвонила Энн Клейборн. Лицо, возникшее на экране, выглядело отталкивающе, словно череп.

— Здравствуйте, я Зоя Бун.

— И?

— Меня так зовут, — добавила Зо. — Так я представляюсь незнакомым.

— Бун?

— Я дочь Джеки.

— А-а.

Она явно не любила Джеки. Это была распространенная реакция: Джеки замечательно удавалось устраивать всё так, чтобы люди ее ненавидели.

— А еще я дружу с Саксом Расселлом.

— А-а.

На этот раз понять ее чувства оказалось невозможным.

— Я рассказала ему, что собираюсь отправиться в систему Урана, и он сообщил, что вам, возможно, будет интересно присоединиться.

— Он так сказал?

— Да, сказал. Поэтому я и позвонила. Я собираюсь на Юпитер, а потом на Уран, две недели буду на Миранде.

— На Миранде! — воскликнула она. — Так кто ты такая, говоришь?

— Я Зо Бун! У вас что, склероз?

— Миранда, говоришь?

— Да. Две недели. А если мне понравится, может, и больше.

— Если тебе понравится?

— Да. Я не остаюсь там, где мне не нравится.

Клейборн кивнула, словно только это было единственное из сказанного, что имело смысл, и Зо нарочито серьезным тоном, как если бы обращалась к ребенку, добавила:

— Там много камней.

— Да, да.

Долгая пауза. Зо изучала лицо на экране. Худое и сморщенное, как у Расселла, только почти все морщины тянулись вертикально. Лицо, будто высеченное из дерева. Наконец она ответила:

— Я подумаю над этим.

— Вам следует пробовать новое, — заметила Зо.

— Что?

— Вы меня слышали.

— Это Сакс тебе сказал?

— Нет, я спрашивала о вас у Джеки.

— Я подумаю над этим, — повторила она и оборвала связь.

«Ну и ладно», — подумала Зо. Она все же попыталась и теперь чувствовала себя благородной, хотя и остался неприятный осадок. Эти иссеи как-то умели затягивать других в свою реальность, и еще они все были сумасшедшими.

И непредсказуемыми: на следующий день Клейборн ей перезвонила и сказала, что согласна лететь.

* * *
При личной встрече Энн Клейборн оказалась такой же сморщенной и высушенной на солнце, как и Расселл, но еще более молчаливой и странной: желчной, неразговорчивой, склонной к кратковременным вспышкам раздражительности. Она пришла в последнюю минуту перед отбытием с одним только ранцем и узкой наручной консолью, одной из новейших моделей. Ее кожа была орехово-коричневой, в жировиках, бородавках и шрамах в местах удаления различных воспалений. Долгая жизнь, проведенная на природе, в том числе в ранние годы, когда имелось сильное ультрафиолетовое излучение… Короче говоря, она хорошенько поджарилась. Она спеклась, как сказали бы в Эхо. Серые глаза, тонкий, как у ящерицы, рот, полоски от уголков рта до ноздрей, как глубокие засечки, сделанные топором. Суровее этого лица не могло быть ничего.

Неделю, что они летели на Юпитер, Энн провела в маленьком судовом парке, прогуливаясь меж деревьев. Зо предпочитала сидеть в обеденном зале или в большом обзорном пузыре, где по вечерам собиралась немногочисленная группа людей, чтобы принимать пандорф, играть в го, курить опиум и смотреть на звезды. Энн она видела редко.

Они пронеслись мимо пояса астероидов, слегка вне плоскости эклиптики, оставив позади несколько выдолбленных малых миров, хотя, может, это были всего лишь шахты: каменные картофелины, которые возникали на экранах, могли быть как грубыми оболочками типа закрытых шахт, так и красивыми благоустроенными городами. Это могли быть анархические и опасные миры либо миры, населенные религиозными группами или болезненно миролюбивыми утопистами. Существование множества систем, пребывающих в полуанархическом состоянии, заставило Зо усомниться в планах Джеки, предполагавшей создать союз внешних спутников под покровительством Марса. Зо казалось, что пояс астероидов мог служить моделью того, во что когда-нибудь превратится политическое устройство всей Солнечной системы. Но Джеки считала иначе: она говорила, что пояс таков, каков он есть, — поскольку имеет исключительное положение, представляя собой широкую полосу вокруг Солнца. Внешние спутники, с другой стороны, собирались в группы вокруг газовых гигантов и поэтому определенно должны были учредить лиги. К тому же они были настолько крупными по сравнению с астероидами, что их выбор, с кем заключать союз во внутренней системе, мог повлиять на расстановку сил.

Зо, однако, оставалась при своем мнении.

Замедлившись, они прибыли в систему Юпитера, где у нее могла появиться возможность проверить теории Джеки. Там корабль прошел по замысловатой траектории между галилеевыми спутниками, продолжая торможение, и они увидели четыре крупнейшие луны вблизи. Для каждой из них были разработаны грандиозные проекты терраформирования, которые уже начали претворять в жизнь. Тройка внешних спутников — Каллисто, Ганимед и Европа — имели схожие начальные условия: были покрыты слоями водного льда, Каллисто и Ганимед — на глубину в тысячу километров, Европа — в сто. Вода во внешней части Солнечной системы не считалась редкостью, но встречалась отнюдь не повсеместно, поэтому эти водные миры вполне могли ею торговать. Ледяная поверхность всех трех лун была усеяна камнями, в основном оставшимися после метеоритных ударов, углеродистыми хондритами, которые могли отлично служить в качестве строительного материала. Жители этих трех лун, прибыв туда около тридцати М-лет назад, растопили хондриты и построили каркасы куполов из углеродных нанотруб вроде тех, что использовались при строительстве космического лифта на Марсе. Эти многослойные купольные материалы позволяли покрывать по двадцать — пятьдесят километров за раз. Под куполами же рассыпа́ли дробленые камни, создавая таким образом тонкий слой почвы — совершенный вечномерзлый грунт, который в некоторых местах, поблизости озер, подтаивал и превращался в лед.

Купольный город, построенный по этому плану на Каллисто, назывался Женевским озером, и в это место марсианская делегация отправилась, чтобы встретиться с различными лидерами и политическими группами системы Юпитера. Зо, как обычно, сопровождала делегацию в качестве младшего служащего и наблюдателя, выискивая возможность передать сообщения Джеки людям, которые могли разумно на них отреагировать.

Такие встречи проходили два раза в год. Жители системы организовывали их, чтобы обсудить терраформирование галилеевых спутников, что создавало хороший фон для обозначения интересов Джеки. Зо сидела в задней части комнаты рядом с Энн, которая решила также поприсутствовать на мероприятии. Технические трудности терраформирования этих лун были велики по своим масштабам, но просты в принципе. Каллисто, Ганимед и Европа развивались по общему плану, по крайней мере, на начальном этапе: по их поверхности рыскали мобильные термоядерные реакторы, которые нагревали лед и перекачивали газы в исходную водородно-кислородную атмосферу. В итоге они надеялись создать экваториальные пояса, где камни собирались бы и дробились, чтобы создать почву поверх льда. Температура атмосферы тогда держалась бы на уровне замерзания, благодаря чему вокруг полосы экваториальных озер образуется зона тундры с кислородно-водородной атмосферой, в которой можно будет дышать.

С самым близким к планете галилеевым спутником, Ио, дело обстояло сложнее всего, но оно же было и наиболее интересным. Рельсовые пушки стреляли по нему с остальных трех лун крупными снарядами льда и камней. Из-за своей близости к Юпитеру Ио имел очень малый запас воды, а его поверхность состояла из смешанных слоев базальта и серы. Причем сера вырывалась эффектными вулканическими струйками, возникающими под приливным воздействием Юпитера и других спутников. Проект по терраформированию Ио был самым длительным и, помимо прочего, включал в себя вливание серопоглощающих бактерий в горячие серные источники возле вулканов.

Все эти четыре проекта тормозились из-за недостатка света, и в точках Лангранжа планеты, где осложнения от гравитационных полей системы Юпитера были не так существенны, как раз устанавливали огромные космические зеркала, которые должны были направлять солнечный свет на экваторы галилеевых спутников. Все четыре луны синхронно вращались вокруг Юпитера с разными периодами — от сорока двух часов у Ио до пятнадцати дней у Каллисто, — и независимо от своей длительности суток все они получали лишь четыре процента от того количества света, что доставалось Земле. Хотя на самом деле Земли достигало намного больше света, чем требовалось, поэтому даже четыре процента давали неплохой результат, если говорить об освещенности. Здесь оказывалось в семнадцать тысяч раз больше света, чем Земля получала от Луны. Впрочем, такой свет давал слишком мало тепла, а оно необходимо для терраформирования. Поэтому местные выторговывали свет всеми возможными путями. Женевское озеро, как и все поселения на других лунах, располагалось на стороне, обращенной к Юпитеру, — чтобы использовать преимущество света, отражаемого от этого гигантского шара и летающих «газовых фонарей», выброшенных в верхнюю часть его атмосферы и поджигавших гелий-3, образуя такие яркие точки света, что на них нельзя было смотреть дольше секунды. Термоядерного горения не возникало перед электромагнитными отражающими чашами, которые направляли весь свет за пределы плоскости эклиптики планеты. Поэтому исполинский шар теперь выглядел еще более зрелищно с ослепительно белыми алмазными точками, каждая из которых соответствовала одному из пары десятков «газовых фонарей», что рыскали над его поверхностью.

Космические зеркала и «газовые фонари» общими усилиями должны были обеспечить количество света, почти вдвое меньшее того, что получалМарс, но это было лучшее, что они могли сделать. Зо пришла к выводу, что такова уж участь жителей внешней Солнечной системы — постоянно быть погруженными в сумрак. Даже чтобы получить это количество света, потребовалось создать огромную инфраструктуру, — и в этот момент и заявилась марсианская делегация. Джеки предложила большую помощь, включая предоставление новых термоядерных гигантов, новых «газовых фонарей», а также опыта Марса в установке космических зеркал и применении различных методов терраформирования. Теперь, когда ситуация в области Марса в целом стабилизировалась, ассоциация аэрокосмических кооперативов была заинтересована в новых проектах. Они были готовы вкладывать капитал и применять свои знания в обмен на преференциальные торговые соглашения, поставки гелия-3, собранного в верхней части атмосферы Юпитера, и возможность исследований, проведения горных работ, а также участия в проектах терраформирования всех восемнадцати[174] малых спутников.

Вложение капитала, знания, торговля — это все равно что пряник, причем большой. Если галилеяне на него купятся, ассоциация с Марсом будет делом времени, и Джеки сможет развить сотрудничество до заключения всякого рода политических союзов, затянув луны Юпитера в свою сеть. Но для юпитерианцев эта вероятность была столь же очевидна, как и для всех остальных, и они делали все, чтобы получить желаемое, не отдавая слишком много взамен. И, несомненно, скоро они противопоставят марсиан земным экс-наднационалам и другим организациям, которые выдвинут похожие предложения.

И в этот момент Зо вступила в игру: она была кнутом. На публике — пряник, при закрытых дверях — кнут. Это был метод Джеки — та широко применяла его всю свою жизнь.

Зо выявила для Джеки угрозы, выраженные мимолетными скрытыми взглядами, отчего они были еще более опасными. Краткая встреча с представителями Ио: план экопоэзиса, как бы мимоходом заметила им Зо, осуществлялся чересчур медленно. На то, чтобы бактерии переработали серу в полезные газы, понадобятся тысячи лет, на протяжении которых на Юпитер будет действовать сильное радиочастотное поле, окутывающее Ио и создающее для него проблемы, и бактерии успеют существенно мутировать. Ио необходима ионосфера, вода, может, даже стоило задуматься о том, чтобы перевести спутник на другую орбиту, подальше от их великого газового божества. Марс, родина знаний в области терраформирования и самая благополучная цивилизация Солнечной системы, мог помочь им со всем этим, в том числе оказать свое особое содействие. Или даже обсудить с другими галилеянами возможность принять на себя руководство проектом, чтобы ускорить его развитие.

Далее последовали такие же случайные беседы с различными представителями ледяных галилеевых спутников — на коктейльных вечеринках после рабочих встреч, в барах после вечеринок, на прогулках по набережной Женевского озера под сонолюминесцентными фонарями, свисающими с каркаса купола. Она сообщила им, что делегаты с Ио подумывают заключить отдельное соглашение: все-таки у них наибольший потенциал, плотный грунт, тепло, тяжелые металлы, огромные перспективы для развития туризма. Зо рискнула надавить на то, что эти галилеяне сами хотели использовать эти же преимущества ради собственной выгоды и разделить Юпитерианскую лигу на фракции.

Энн ходила на эти прогулки вместе с Зо и остальными, и Зо позволила ей послушать пару бесед — ей было любопытно, что та в них поймет. Энн ходила за ними по набережной, что располагалась на невысоком ободе метеоритного кратера, который вмещал в себя озеро. Вообще же здешние всплесковые кратеры могли дать солидную фору любому марсианскому. У этого, например, ледяной край возвышался над остальной поверхностью луны всего на несколько метров, образуя круглую насыпь, с которой было видно все озеро и — с другой стороны — травянистые улицы города, а за ними — щебенистую ледяную равнину за пределами купола, заметно изгибающуюся к близкому горизонту. Чрезвычайно ровный рельеф снаружи купола давал представление об этой местности: это был ледник, покрывающий всю луну, в тысячу километров толщиной, лед, который сглаживал каждое место падения метеорита и каждую приливную трещину.

На ровной глади озера мельтешили интерференционные узоры, рисуемые небольшими черными волнами. Сама вода, белая, как ледяное дно озера, была тронута желтизной громадного шара Юпитера. Он нависал сверху, и все его кремовые и оранжевые полосы танцевали вокруг точек газовых фонарей.

Они прошли мимо ряда деревянных строений — дерево завозилось с лесистых островов, плавающих, будто плоты, на дальней стороне озера. На улицах переливалась зеленым трава, в огромных цветочных контейнерах под длинными и яркими лампами росли сады. Во время прогулки Зо слегка приложилась по собеседникам кнутом, напомнив им о военной мощи Марса и снова обратив внимание на возможный выход Ио из лиги.

Ганимедианцы ушли ужинать в мрачном настроении.

— Какие неженки! — заметила Энн, когда они оказались вне предела слышимости.

— Так-так, теперь мы издеваемся, — отозвалась Зо.

— Ты настоящая разбойница. Подумай над этим.

— Придется мне записаться в школу Красных и выучиться там дипломатической деликатности. Может, даже договорюсь с помощниками пойти со мной и взорвать им пару объектов.

Энн шумно выпустила воздух сквозь зубы. Затем двинулась дальше по набережной, и Зо пошла следом.

— Странно, что Большое красное пятно исчезло, — заметила Зо, когда они пересекали мост над каналом. — Будто это какой-то знак. Но я все равно жду, что оно еще появится.

Воздух был прохладным и влажным. Прохожие, которые им попадались, были в основном земного происхождения, частью диаспоры. Возле каркаса купола лениво выписывали спирали несколько летателей. Зо понаблюдала за ними на фоне огромной планеты. Энн часто останавливалась, чтобы осмотреть поверхности срезов камней, не обращая внимания ни на город среди льдов, ни на его жителей с их грациозными походками и разноцветной одеждой, — даже когда мимо пронеслась кучка молодых местных уроженцев.

— А тебя в самом деле камни интересуют намного больше, чем люди, — отметила Зо одновременно и с восхищением, и с раздражением.

Энн взглянула на нее — это был настоящий взгляд василиска! Но Зо лишь пожала плечами и, взяв ее под руку, потащила вперед.

— Этим молодым уроженцам и пятнадцати М-лет не исполнилось, они прожили всю жизнь при одной десятой g и плевать хотели и на Землю, и на Марс. Они верят в юпитерианские луны, в воду, плавание и полеты. Большинство из них изменили себе глаза, чтобы легче было переносить слабое освещение. Некоторые отрастили жабры. По плану терраформирование этих лун должно занять пять тысяч лет. Видит ка, они представляют новую ступень эволюции, а ты тут пялишься на камни, которые ничем не отличаются от любых других, которых навалом в этой галактике! Верно люди говорят, что ты сумасшедшая.

Это заставило Энн отскочить, как брошеный камень.

— Ты говоришь в точности, как я, когда я пыталась вытащить Надю из Андерхилла.

Зо пожала плечами.

— Ладно, — проговорила она. — У меня еще одна встреча.

— Мафия работает без передышки, верно?

Но все же Энн двинулась за Зо, глядя по сторонам, будто сморщенный придворный шут, крохотный и одетый в странную старомодную куртку.

У доков их с некоторой тревогой встретила группа членов совета Женевского озера. Они сели на небольшой паром, и тот стал прокладывать себе путь между мелкими парусными судами. На озере было ветрено.

Они плыли к одному из лесистых островов. Над заболоченным ковром подогревающейся почвы плавучего острова возвышались огромные образцы бальз и тиковых деревьев, а на берегах, у маленькой пилорамы, работали лесопогрузчики. И хотя пилорама была звуконепроницаемой, к разговорам примешивался ее приглушенный шум. Плывя по озеру на юпитерианской луне, где в каждый цвет от удаленности Солнца вкраплялась серость, Зо ощущала легкие порывы того возбуждения, что испытывала в полетах, и сказала местным:

— Здесь так красиво! Теперь я понимаю, почему на Европе хотят построить целый водный мир и все время там плавать. Они даже смогут переправить часть своей воды на Венеру и создать у себя несколько островов. Не знаю, говорили ли они вам об этом. Может, это просто пустые слова, вроде той затеи, что я слышала, — создать небольшую черную дыру и поместить ее в верхнюю атмосферу Юпитера. Чтобы превратить его в звезду! Тогда у вас появится столько света, сколько вам нужно.

— Разве дыра не поглотит сам Юпитер? — спросил один из местных.

— Да они говорят, это произойдет очень нескоро. Через миллионы лет.

— А потом получится новая звезда, — указала Энн.

— Да-да. И уничтожит все, кроме Плутона. Но нас к тому времени уже давно не будет. Так или иначе. А если и будем, то что-нибудь придумаем.

Энн внезапно рассмеялась. Местные глубоко задумались.

Вернувшись на берег, Энн и Зо двинулись дальше по набережной.

— Ты совсем бессовестная, — заметила ей Энн.

— Скорее, наоборот. Это очень тонко. Они же не знают, говорю ли я от своего имени, от имени Джеки или представляю весь Марс. Может, я просто болтаю. Мне же это напоминает об общем контексте. А они слишком легко погружаются в проблемы Юпитера, забывая обо всем остальном. Хотя стоило бы думать о всей Солнечной системе как о единой политической силе — но они не могли этого даже представить, и им нужно помочь.

— Тебе самой нужно помочь. Это, знаешь ли, не Италия времен Ренессанса.

— Макиавелли прав во все времена, если ты об этом. А местным следует о нем напомнить.

— Ты напоминаешь мне Фрэнка.

— Фрэнка?

— Фрэнка Чалмерса.

— Я этим иссеем восхищаюсь, — призналась Зо. — Во всяком случае, то, что о нем читала, меня восхищает. Он единственный из вас не был лицемером. И сделал больше, чем кто бы то ни было.

— Ты ничего об этом не знаешь, — сказала Энн.

Зо пожала плечами.

— Прошлое одинаково для всех. Я знаю об этом столько же, сколько и ты.

Мимо прошла группа юпитерианцев, бледных и с большими глазами, полностью поглощенных своими разговорами.

— Посмотри на них! — жестом указала Зо. — Они так сосредоточены. Ими я тоже восхищаюсь, если честно. Они так энергично взялись за проект, который не будет завершен еще долго после их смерти. Это нелепость, знак неповиновения и свободы, высшей степени безумия, будто они — сперматозоиды, безумно движущиеся к неведомой цели.

— Так можно сказать обо всех нас, — сказала Энн. — Это эволюция. Так когда мы полетим на Миранду?

* * *
Тела близ Урана, удаленного от Солнца на вчетверо большее расстояние, чем Юпитер, получали лишь одну четвертую процента земного освещения. Это препятствовало крупным проектам по терраформированию, хотя, когда они вошли в систему Урана, оказалось, что видимость здесь вполне достаточна. Солнечный свет был в 1300 раз ярче, чем свет полной Луны на Земле, а само Солнце — все тем же ослепляющим пятнышком среди темных звезд, и, несмотря на общую тусклость, его было прекрасно видно. И это говорило о великой силе человеческого зрения и духа, которая не сократилась даже в такой дали от родной планеты.

Но вокруг Урана не вращалось спутников, которые были бы достаточно большими, чтобы привлечь крупные проекты. В его системе находилось пятнадцать[175] малых лун, крупнейшие из которых — Титания и Оберон — не превышали шестисот километров в диаметре. Остальные же, значительно меньших размеров, представляли собой, по сути, скопление небольших астероидов. Они носили в основном имена женских персонажей произведений Шекспира и вращались вокруг самого безликого из газовых гигантов — сине-зеленого Урана, чьи полюса лежали в плоскости эклиптики, а одиннадцать узких колец выглядели еле различимыми иллюзорными петлями. В общем и целом, все это казалось не самой пригодной для жизни системой.

Но люди все равно прибывали и заселяли ее. Зо это не удивляло: бывали и такие, кто исследовал и начинал застраивать Тритон, Плутон и Харон, а если бы открыли десятую планету и отправили бы туда экспедицию, то она, несомненно, обнаружила бы, что там уже стоит купол, а ее жители грызутся друг с другом и вспыхивают гневом при всякой попытке вмешательства в их дела. Диаспора как она есть.

Главный купольный город системы Урана находился на Обероне, самом крупном и далеком от планеты среди пятнадцати спутников. Зо, Энн и остальные прибывшие с Марса вошли в орбиту Урана прямо возле Оберона и сели в челнок, чтобы нанести краткий визит в основное поселение.

Этот город, Ипполита, растянулся во всю ширину одной из просторных долин, характерных для всех крупных спутников Урана. Гравитация здесь была еще слабее, чем свет, и город представлял собой отдельное трехмерное пространство с перилами и троллеями, летающими подъемниками-буфетами, скальными балконами и лифтами, горками и лестницами, вышками и трамплинами, висячими ресторанами и цокольными павильонами — и все это было освещено яркими белыми ламповыми шарами, которые парили в воздухе. Зо сразу же заметила, что от такого числа всякого рода приспособлений в воздухе летать внутри купола было невозможно. Однако при такой гравитации здесь вся жизнь протекала словно в полете — и, подпрыгнув в воздухе, она решила присоединиться к числу тех, кто тоже считал здешнюю жизнь полетом. На самом деле лишь немногие из местных пытались ходить земным способом, большинство передвигалось по воздуху, волнообразно, скачками, выполняя крутые пике и длинные петли в стиле Тарзана. Нижняя часть города была перетянута сетью.

Те, кто здесь жил, прибыли из разных уголков системы, хотя большинство, конечно, составляли марсиане и земляне. Коренных ураниан пока еще не было, не считая кучки малышей, которые родились у матерей, занимавшихся строительством поселения. Заселили уже шесть лун, а в верхнюю атмосферу Урана недавно поместили несколько «газовых фонарей», которые плавали кольцами вокруг его экватора. Теперь они горели точками света на фоне сине-голубой планеты, словно образуя бриллиантовое ожерелье для великана. Эти фонари повышали освещенность системы до такой степени, что все, кого они встречали в Обероне, отмечали, насколько светлее теперь стало. Но Зо не была впечатлена.

— Представляю, как здесь было отвратно раньше, — сказала она одному из местных энтузиастов. — Как в черно-белом мире.

На самом же деле все здания в городе были ярко раскрашены, но в какие цвета, Зо сказать не могла. Ей нужен был расширитель для зрачков.

Но местным, похоже, нравилось. Конечно, некоторые из них поговаривали о том, чтобы улететь после того, как уранианские города будут построены, дальше, на Тритон, где ждало «следующее большое дело», или на Плутон с Хароном. Они были строителями. Но остальные селились навсегда, принимали лекарства и проходили транскрипцию генов, чтобы приспособиться к низкой гравитации, повысить чувствительность зрения и так далее. Они говорили о том, чтобы направить сюда кометы из облака Оорта, обеспечить систему водой, и, может быть, столкнуть две-три малые незаселенные луны, создав таким образом более крупные и теплые тела — «искусственные Миранды», как кто-то метко выразился.

Энн ушла с той встречи или, точнее, потянулась прочь по перилам, не сумев сладить с мини-g. Спустя некоторое время Зо последовала за ней и оказалась на улицах, поросших буйной зеленой травой. Посмотрев вверх, она увидела аквамариновую громадину с тонкими тусклыми кольцами — сказочное зрелище, от которого веяло холодом, неприглядное по прежним человеческим стандартам. Пожалуй, это место еще долго будет непригодным для жизни из-за астероидной гравитации. Однако на встрече уранианцы восхваляли тонкую красоту своей планеты, находя в ней какие-то эстетические свойства, хотя и собирались изменить в ней все, что было в их силах. Они особенно выделяли нежные оттенки ее цветов, прохладу купольного воздуха, движения, создающие ощущение полета, танца во сне… Некоторые даже оказались до того патриотичными, что стали возражать против радикального терраформирования; они были сторонниками сохранения этой среды.

И вот они встретились с Энн. Подошли к ней группой, окружили и принялись пожимать руки, обнимать, целовать в макушку; кто-то даже припал к коленям и поцеловал ей ногу. Зо, увидев выражение лица Энн, рассмеялась.

— Оставьте ее, — сказала она группе, которая, по-видимому, была назначена кем-то вроде хранителей Миранды.

Местная разновидность Красных возникла там, где ее существование было лишено всякого смысла, причем спустя долгое время после того, как это движение практически исчезло даже на Марсе.

Они подплыли по воздуху или подтянулись по перилам к своим местам вокруг стола, установленного в центре купола на высокой узкой колонне, и принялись за еду, обсуждая все вопросы, касающиеся их системы. Стол этот был оазисом посреди тусклого купола, подсвеченного бриллиантовым ожерельем на нефритовом фоне. Казалось, он находился в самом центре города, но Зо видела и другие оазисы, подвешенные в воздухе, которые также словно находились в его центре. Ипполита была настоящим городом, но на Обероне можно было построить таких десятки, равно как и на Титании, Ариэли и Миранде — пусть эти спутники малы, но каждый из них покрывала поверхность в сотни квадратных километров. И эти не обласканные Солнцем луны привлекали людей своей нетронутой территорией, незанятым пространством. Это был новый рубеж в мире, где возможности начать что-то новое, создать общество с нуля таяли с каждым днем. Для уранианцев эта свобода была дороже света и гравитации. И собрав роботов и программное обеспечение, они отправились на этот рубеж, чтобы построить купол и написать свою конституцию, чтобы стать новой первой сотней.

Но этим людям как раз было не интересно слушать о планах Джеки создать союз в масштабе всей системы. Здесь даже на местном уровне уже сложились достаточно сильные противоречия, и среди сидящих за столом, как видела Зо, находились заклятые враги. Она внимательно наблюдала за их лицами, когда глава делегации, Мари, в общих чертах изложила предложение Марса: заключить союз, который поможет избавиться от историческо-экономического гравитационного колодца Земли — огромной, переполненной, затопленной, увязшей в своем прошлом, как свинья в грязи, но остающейся преобладающей силой в диаспоре. В интересах поселений — вступить в союз с Марсом, составив объединенный фронт, чтобы самим управлять иммиграцией, торговлей и развитием, самим вершить свою судьбу.

Несмотря на все свои внутренние разногласия, сейчас уранианцы все как один выглядели неубежденными. Пожилая женщина, бывшая мэром Ипполиты, ответила, что они сами разберутся с Землей, — и даже Красные с Миранды на это кивнули. Они считали Марс такой же угрозой их свободе. И намеревались вести дела со всеми потенциальными союзниками или противниками на свободной основе, вступая во временные соглашения или противостояния с равными себе в зависимости от обстоятельств. У них просто не было необходимости заключать какие-либо формальные договоренности.

— Все эти союзы предполагают какой-то контроль свыше, — подытожила женщина. — У вас нет такого на Марсе, так почему пытаетесь применить здесь?

— На Марсе у нас это есть, — ответила Мари. — Такой уровень контроля вытекает из комплекса мелких систем более низкого уровня, и решать проблемы целостным методом полезно. А теперь это будет происходить на межпланетном уровне. Вы путаете тотализацию с тоталитаризмом, а это очень разные понятия.

Но они не переубедились. Их следовало мотивировать с помощью рычага — и для этого здесь была Зо. И применить рычаг будет легче, если изложить аргументы заранее.

Энн на протяжении ужина хранила молчание, пока не закончилось обсуждение основной темы и мирандианцы не стали задавать ей вопросы. Тогда она словно оживилась и начала расспрашивать их о текущих проблемах местной планетологии — о классификации разных регионов Миранды как частей двух столкнувшихся планетезималей, о свежей теории, согласно которой мелкие луны Офелия, Дездемона, Бианка и Пак образовались при Мирандианском столкновении, и прочем. Она расспрашивала их подробно и со знанием дела, и хранители спутника взволнованно отвечали, выпучивая глаза, как лемуры. Остальные уранианцы также с удовольствием наблюдали за оживлением Энн. Она была Той Самой Красной — теперь Зо понимала, что это означало, она была одной из легендарнейших людей в истории. А каждый из уранианцев, похоже, был хоть немного Красным — в отличие от жителей систем Юпитера и Сатурна, у них не имелось крупномасштабных планов по терраформированию, они собирались жить в куполах и всю свою жизнь гулять по первозданным камням. И они чувствовали — по крайней мере, группа хранителей, — что Миранда настолько необычна, что ее следовало полностью сохранить в исходном виде. Как отметил один из уранианских Красных, люди не могли сделать на Миранде ничего такого, что стало бы для них полезным, они могли лишь ее обесценить. Она имела внутреннюю ценность, превосходящую даже ее ценность в качестве планетологического образца. Она имела свое достоинство. Энн внимательно смотрела на них, когда они это говорили, но Зо видела по ее взгляду, что она не согласна или даже не вполне их понимает. Для нее это был вопрос науки, для них — вопрос души. Зо сейчас больше разделяла чувства местных, чем Энн с ее ограниченным упорством. Но итог был один — и местные, и Энн придерживались взглядов Красных в их чистом виде: никакого терраформирования Миранды, ни куполов, ни шатров, ни зеркал — только одна станция для гостей и несколько платформ для ракет. Хотя и платформы для ракет могли вызвать возражение со стороны хранителей — существовал запрет на все, кроме невинных пеших прогулок и подлетов на ракетах, на достаточной высоте над поверхностью, чтобы не потревожить пыль. Хранители рассматривали Миранду как девственную пустошь, на которой можно прогуливаться, но не жить и которую нельзя изменять. Мир альпинистов, или, даже лучше, мир летателей. На который можно смотреть, но не больше. Как на природное произведение искусства.

Энн, слушая их, кивала. И вот в ней проявилось что-то большее, чем сковывающий ее страх. Страсть по камням, желание оказаться в мире камней. Фетишем могло стать что угодно, а у всех этих людей он был общий. Зо они удивляли — такие странные люди, но интересные. Точка приложения рычага вырисовывалась все яснее. Хранители заказали специальный паром на Миранду, чтобы показать ее Энн. Больше туда никого не брали. Индивидуальная экскурсия по самой необычной из лун, для самой необычной из Красных. Зо рассмеялась.

— Я бы тоже хотела там побывать, — настоятельно сказала она.


Великое Нет сказало «да». Энн оказалась на Миранде.

Это была наименьшая из крупных спутников Урана, всего 470 километров в диаметре. На заре своего существования, около трех с половиной миллиардов лет назад, ее малый предшественник врезался в луну примерно такого же размера. Они раскололись, затем собрались вместе и, наконец, в результате нагрева от столкновения срослись в единый шар. Но новая луна успела остыть прежде, чем сращивание было завершено.

В итоге получился ландшафт мечты, крайне неоднородный и беспорядочный. Одни регионы были гладкими, как кожа, другие — грубыми и рыхлыми; одни представляли собой преобразованные поверхности двух протолун, другие — обнаженные внутренности камней. Встречались здесь и участки глубоких расщелин, в которых соединялись фрагменты разных пород. Расщелины эти изгибались под острыми углами, расчерчивая рельеф эффектными узорами в форме буквы V, что служило явным свидетельством сильнейшего крутящего момента, возникшего при столкновении протолун. Наиболее крупные из расщелин, достигавшие десятков километров в глубину, были даже видны из космоса в виде борозд, рассекающих поверхность серой сферы.


Они спустились на плато рядом с крупнейшей из этих зазубренных борозд, которая называлась разломом Просперо. Они надели костюмы, вышли из корабля и направились к краю разлома. Темная бездна была настолько глубокой, что, казалось, дно лежит в каком-то другом мире. В сочетании с невесомой микро-g это зрелище давало Зо ощущение полета, такое же, как она иногда получала во сне, когда все марсианские условия исчезали, сменяясь неким духовным небом. А сверху висел зеленый круг Урана, придававший всей Миранде нефритовый оттенок. Зо протанцевала вдоль края, отталкиваясь носочками, возносясь в воздух и опускаясь в кратких плие. Ее сердце переполняло чувство прекрасного. Так странно было видеть бриллиантовые искры «газовых фонарей», плывущие по стратосфере Урана на фоне таинственного нефрита. Свет исходил от круглых зеленых небесных фонариков. О глубине расщелины можно было лишь догадываться. Все сияло своей внутренней зеленью, viriditas, пробивающейся отовсюду. Но все оставалось навеки безмолвным и неподвижным — все, кроме них, чужаков и наблюдателей. Зо танцевала.

Энн шагала более ловко, чем в Ипполите, невольно излучая грацию человека, который провел много времени, бродя среди скал, — как в каменном балете. В руке, облаченной в плотную перчатку, она держала длинный угловатый молоток, а ее набедренные карманы выпирали, заполненные образцами пород. Она не отвечала возгласам ни Зо, ни хранителей — она не замечала никого. Будто актриса, играющая Энн Клейборн. Зо, изумившись такой схожести Энн с ее собственным стереотипным образом, рассмеялась.

— Если накрыть куполом эту глубокую пропасть времен, получится превосходное место для жизни, — сказала она. — Большая территория под огромным шатром, а, как вам? И какой вид! Вот было бы чудо.

Разумеется, на эту откровенную провокацию никто не ответил. Но она заставила их задуматься. Зо двигалась за группой хранителей плавно, как альбатрос. Они спускались по прерывистой скалистой лестнице, уходившей по краю узкого выступа, который протягивался от стены ущелья вдаль, напоминая складку одежды мраморной статуи. Заканчивалось все это плоской воронкой в нескольких километрах от стены и ниже обрыва на километр или больше. За этим плоским участком выступ резко заканчивался, опускаясь ко дну ущелья примерно на двадцатикилометровой глубине. Двадцать километров! Двадцать тысяч метров, около семидесяти тысяч футов… Даже великий Марс не мог похвастаться такой стеной.

На другой стене, похожей на ту, по которой они шли, тоже было много выступов и прочих деформаций: бороздки и складки, как в известковых пещерах, только сформировавшиеся все в один момент. Сама стена плавилась, и расплавленная порода капала в бездну, где навечно застывала в промозглом пространстве. С места, куда они спустились, было видно все. По краю выступа были установлены перила, к которым они все и прикрепились с помощью страховочных систем своих костюмов. Это было необходимо, поскольку из-за узости края выступа даже при малейшем шажке в сторону можно было улететь в бездну ущелья. Похожий на паука корабль, оставив их, теперь опускался вниз, чтобы потом забрать у подножия лестницы с того плоского участка, где заканчивался выступ. Это позволяло им спускаться, не беспокоясь о возвращении, и они спускались, минуту за минутой, в совсем не дружелюбном молчании. Зо не могла сдержать ухмылку: она буквально ощущала их мрачные мысли о ней, практически слышала, как они скрипели зубами. Все, кроме Энн: та останавливалась каждые пару метров, чтобы осмотреть трещины между грубыми ступенями.

— Какая жалкая одержимость камнями, — сказала Зо на приватной частоте. — Жалко быть такой старой и все еще такой маленькой. Ограничивать себя миром инертных материалов, миром, которому нечем тебя удивить. Так ни разу и не сделать ничего настоящего. Так, чтобы ничто не причиняло боль. Ареология — это разновидность трусости. Поистине печально.

Шум на внутренней линии: воздух, выпущенный сквозь зубы. Раздражение.

Зо усмехнулась.

— Что за дерзкая девчонка! — проговорила Энн.

— Да, я такая.

— И вдобавок глупая.

— А вот тут уж нет! — Зо сама удивилась своей горячности. А потом увидела, как лицо Энн перекосило от гнева в ее скафандре. По внутренней связи поверх тяжелого дыхания раздалось шипение.

— Не порть прогулку! — гаркнула она.

— Я устала от того, что меня игнорируют.

— Так кто здесь у нас боится?

— Я боюсь умереть со скуки.

Снова раздраженное шипение.

— Как же ты дурно воспитана!

— И чья в этом вина?

— Да твоя. Твоя. Но страдать в результате приходится нам!

— Ну и страдай. Только помни, это я тебя сюда привезла.

— Это Сакс меня сюда привез, спасибо его маленькой душе.

— Для тебя все маленькие.

— По сравнению с этим… — кивком скафандра она указала на ущелье.

— С этой молчаливой неподвижностью, в которой ты себя так хорошо чувствуешь.

— Это следы столкновения, очень похожего на те, что происходили в первое время после образования Солнечной системы. Такое же было на Марсе и на Земле. Это шаблон зарождения жизни. Это окно в те времена, понимаешь?

— Понимаю, но мне все равно.

— Ты думаешь, это не важно.

— Ничто не важно настолько, как ты говоришь. Все это не имеет смысла. Это просто побочный эффект Большого взрыва.

— О, я тебя умоляю, — проговорила Энн. — Нигилизм — это такая глупость.

— Ну кто бы говорил! Ты же сама нигилист! Твои жизнь и чувства не имеют ни смысла, ни ценности. Это слабый, трусливый нигилизм, если ты способна такое понять.

— Ух ты, храбрый мой нигилист!

— Да, я это признаю. А потом наслаждаюсь тем, чем можно наслаждаться.

— И чем же?

— Нахожу удовольствия. Чувства и то, что их вызывает. Я вообще-то сенсуалист. Да, наверное, это требует некоторой храбрости. Чтобы терпеть боль, рисковать жизнью, чтобы получить по-настоящему глубокие чувства…

— Ты думаешь, тебе приходилось терпеть боль?

Зо припомнила жесткую посадку в Оверлуке, боль, несравнимую с переломами ног и ребер.

— Да, приходилось.

На частоте повисла тишина, нарушаемая лишь помехами магнитного поля Урана. Похоже, Энн не возражала. И этим молчанием она только разозлила Зо.

— Неужели ты считаешь, чтобы стать человеком, нужны сотни лет? Что до появления вашей гериатрии людей вообще не было? Китс умер в двадцать пять, а ты читала «Гиперион»? Ты думаешь, эта дыра в скале настолько совершенна, что может сравниться хоть со строкой оттуда? Ну в самом деле, вы, иссеи, совершенно невыносимы! И ты — особенно. Как ты можешь меня судить, если сама не изменилась ни на йоту с того момента, как впервые оказалась на Марсе?

— Неплохое достижение, а?

— Достижение в изображении мертвеца. Энн Клейборн, величайшая мертвая из всех когда-либо живших.

— И рядом — дерзкая девчонка. Но ты лучше взгляни на структуру этой породы. Они закрученные, как крендели.

— Да к черту эти камни!

— Это же как раз для сенсуалистов. Нет, ты посмотри. Этот камень не менялся три с половиной миллиарда лет. А когда изменился, то, боже ты мой, какая же это была перемена!

Зо посмотрела на нефритовую породу у себя под ногами. Та слегка напоминала стекло, но в остальном была совершенно неопределенного вида.

— Ты одержима, — сказала она.

— Да. И мне моя одержимость нравится.

Далее они спускались молча. До конца дня они оказались на Донной площадке. Та лежала в вертикальном километре ниже края ущелья, и небо оттуда имело вид звездной полоски, с тучным Ураном посередине и с одной стороны подсвеченной солнцем. Под всем этим великолепием глубина ущелья казалась грандиозной, поразительной; Зо снова испытала ощущение полета.

— Ваша внутренняя ценность находится в неподходящем месте, — сказала она всем по общей частоте. — Это как радуга. Но если нет наблюдателя, который стоял бы под углом двадцать три градуса к свету, отражающемуся от облака из сферических капель, то и никакой радуги тоже нет. И так по всей вселенной. Наши души расположены под углом двадцать три градуса к вселенной. При контакте фотона и сетчатки образуется нечто новое, образуется некоторое пространство между камнем и разумом. А без разума нет никакой внутренней ценности.

— Это только одно мнение, что внутренней ценности нет, — отозвался один из хранителей. — И оно приводит к утилитаризму. Но участие человека не является необходимым. Эти места существовали без нас и до нас, и это их внутренняя ценность. И мы, прибыв сюда, должны уважать то, что было раньше, если мы хотим иметь правильное отношение к вселенной, если мы хотим по-настоящему ее увидеть.

— Но я и так ее вижу, — довольным тоном возразила Зо. — Или почти вижу. А вам придется повысить чувствительность глаз, добавив кое-чего в ваше генетическое средство. А пока все славно, да. Но вся эта слава существует только у нас в головах.

Они не ответили, и после некоторой паузы Зо продолжила:

— Все эти вопросы поднимались и раньше, на Марсе. Вся экологическая этика, приобретя опыт Марса, поднялась на новый уровень, поднялась в самое сердце наших действий. А вы сейчас хотите сохранить это место нетронутым, и я понимаю, почему. Но я марсианка, поэтому я и понимаю. И многие из вас тоже марсиане, как и ваши родители. Вы начинаете с этой этической позиции и заканчиваете тем, что этической позицией у вас становится эта нетронутая пустыня. Земляне не поймут вас так, как понимаю я. Они придут и построят на этом выступе большое казино. Протянут над этим ущельем навес, от края до края, и попытаются его терраформировать, как и все остальное. Китайцы все еще толкутся у себя в стране, как сельди в бочке, и совершенно не парятся насчет внутренней ценности даже самого Китая, не говоря уже о пустой луне на задворках Солнечной системы. Им нужно место, и они видят, что здесь свободно, поэтому придут, начнут строить, посмотрят на ваши смешные возражения — и что вы тогда будете делать? Можете заняться саботажем, как Красные на Марсе, но тогда вместе с ними вы рискуете взорвать и луны, а у них на каждого убитого колониста найдется миллион новых. Вот что мы имеем в виду, когда говорим о Земле. Мы как лилипуты против Гулливера. Нам нужно собраться вместе и связать его столькими веревками, сколькими сумеем.

Никто ей не ответил, и Зо вздохнула.

— Что ж, — продолжила она, — может, и к лучшему. Если люди расселятся здесь и везде, то давление на Марс ослабнет. Возможно, даже удастся заключить соглашение, по которому китайцы получат право селиться где захотят, и нам, марсианам, удастся свести иммиграцию почти к нулю. Это тоже может сработать.

И снова — никакого ответа.

Наконец Энн не выдержала:

— Заткнись уже. Дай нам сосредоточиться на местности.

— Ой, да пожалуйста…

Затем, когда они подошли к самому краю выступа, где он выдавался далеко над пропастью, а сверху висел нефритовый диск, украшенный бриллиантами, какие-то объекты вдруг разделили все небо на треугольники, прояснив истинные масштабы картины. И они увидели движущиеся звезды, но это оказались просто газовые струи двигателя их корабля.

— Видите? — воскликнула Зо. — Это китайцы, летят посмотреть на все вблизи.

Один из хранителей внезапно яростно бросился на нее и ударил прямо в забрало. Зо рассмеялась. Но забыла о сверхслабой гравитации на Миранде и удивилась, когда после нелепого апперкота ее ноги оторвались от земли. Затем споткнулась о перила, перевернулась вверх тормашками, изогнулась, попытавшись выровняться, и бум! — мощный удар в голову… Спас скафандр, и она осталась в сознании, покатившись на край выступа… к самой бездне… Страх пронзил ее, как удар электрическим током, она попыталась найти равновесие, но бесконтрольно летела дальше… ее тряхнуло — ну конечно, страховочный пояс! Затем неприятно ощутила дальнейшее скольжение — видимо, защелка подвела. Еще один выброс адреналина… она развернулась и ухватилась за скалу. Ей помогла способность человека при 0,005 g — таком же, при котором она летала, — ухватиться одним только кончиком пальца, и, будто чудесным образом, она внезапно остановила свое падающее тело.

Она была на грани падения. Искры из глаз, тошнота и тьма впереди — она не видела дна ущелья, словно никакого дна и не было, представила, как летит в эту черноту…

— Не шевелись, — приказал голос Энн у нее в ухе. — Держись и не двигайся.

Над Зо возникла ступня, затем обе ноги. Она медленно подняла голову, чтобы их рассмотреть. В ее правое запястье крепко вцепилась рука.

— Так, тут есть за что тебе ухватиться правой рукой, примерно в полуметре. Выше. Давай, поднимайся. Эй, наверху, тяните нас.

Их вытащили, как рыб на леске.

Зо уселась на землю. Маленький челнок бесшумно садился на платформу на дальней стороне плоского участка. Свет на ракетах быстро мигал. Хранители озабоченно смотрели на нее, сгрудившись вокруг.

— Шутка получилась несмешная, — проговорила Энн.

— Ага, — согласилась Зо, стараясь придумать, как ей лучше использовать происшествие в свою пользу. — Спасибо, что помогла.

Удивительно, как быстро Энн сумела прыгнуть, чтобы ее спасти, — не потому, что она вообще решила это сделать, а потому, считала Зо, что такое поведение предписывал Энн ее древний моральный кодекс: человек выполнял долг перед равным себе, а враги считались важными и были необходимы, чтобы ценить друзей. Поступок Эн был впечатляющим лишь формально, подвела итог Зо.

— Хорошая у тебя реакция.

Обратный путь на Оберон они молчали, пока один из членов экипажа не повернулся к Энн, чтобы сказать, что недавно в системе Урана, на Паке, видели Хироко и нескольких ее последователей.

— Ну что за чепуха! — отозвалась Энн.

— Откуда ты знаешь? — спросила Зо. — Может, она решила убраться подальше и от Земли, и от Марса. Я бы ее поняла.

— Это место не в ее духе.

— Может, она этого не знает. Может, она не знает, что это твой личный каменный сад.

Но Энн лишь отмахнулась.

* * *
Назад на Марс, на красную планету. Красивейший мир во всей Солнечной системе. Единственный настоящий мир.

Шаттл выполнил ускорение, затем поворот, еще несколько дней плавно парил, пока не замедлился, — и через две недели они уже были в очереди на Кларк, сели в лифт и стали спускаться вниз, вниз, вниз. Каким же медленным казался этот последний спуск! Зо смотрела на Эхо, видневшийся на северо-востоке, между красной Фарсидой и синим Северным морем. Как приятно было его видеть! Когда кабина стала приближаться к Шеффилду, Зо приняла несколько таблеток пандорфа, а когда вышли в Гнездо и двинулись по улицам между блестящими каменными зданиями к гигантской станции на краю, ее охватил восторг ареофании, она любила лицо каждого прохожего, любила каждого высокого брата и сестру с их удивительной красотой и феноменальной грацией и любила даже землян, мельтешащих у нее под ногами. До поезда в Эхо оставалось два часа, и она, не в силах усидеть на месте, стала бродить по парку, заглядывая в огромную кальдеру горы Павлина, которая была эффектнее любого ущелья Миранды, пусть и не такой глубокой, как разлом Просперо: бесконечные горизонтальные полосы всех оттенков красного — рыжеватые, малиновые, ржавые, коричневые, бордовые, медные, кирпичные, багряные, пунцовые, цветов умбры, охры, красного перца, киновари, — и все это под темным, усеянным звездами предвечерним небом. Ее мир. Только Шеффилд был навечно накрыт шатром, а ей хотелось снова отдаться воле ветра.

И вернувшись на станцию, она села на поезд в Эхо и почувствовала, как он мчится вниз по конусу Павлина, по искусственному ландшафту восточной Фарсиды, в Каир, куда прибыл со швейцарской точностью, чтобы она пересела на другой, который направлялся на север, в Эхо-Оверлук. Поезд прибыл около полуночи, она заселилась в кооперативный хостел и вышла в Адлер, чувствуя, как заканчивается действие пандорфа вместе с ее ощущением счастья. Зато вся ее компания оказалась на месте, словно и не было той разлуки. Они с радостью ее встретили, обнимали, по одному и все сразу, целовали, наливали и расспрашивали о поездке, рассказывали о состоянии ветра в последнее время и всячески ее лелеяли, пока за час до рассвета не оделись и не высыпали на планку. Оттолкнувшись от нее к темному небу, поймали опьяняющий восходящий поток ветра, немедленно получив естественное ощущение, сравнимое с дыханием или сексом, и видя черный массив откоса Эхо, выпирающий на востоке, как край материка, и темное дно каньона, лежащее далеко внизу. Пейзаж ее души, с сумрачными долинами и высокими плато, с головокружительной скалой между ними, и над всем этим — яркое пурпурное небо. Лавандовое на востоке, индиго на западе, оно вспыхивало и насыщалось цветом с каждой секундой. Звезды внезапно гасли, высокие облака на западе окрашивались розовым. Выполнив несколько снижений, она оказалась много ниже уровня Оверлука и смогла сблизиться с утесом, а потом поймать сильный восходящий поток с запада и влиться в него, пролетев буквально в дюймах над Андерлуком, нижним входом, а затем подняться по узкой спирали. Она была неподвижна, но ее рьяно возносил ветер, пока она, наконец, не вышла из тени утеса в резкую желтизну нового дня, в потрясающе приятном сочетании кинетических и зрительных ощущений, чувств и реальности. И взмыв в облака, она подумала: «Черт с тобой, Энн Клейборн! Вы вместе с тебе подобными можете вечно следовать своему моральному долгу, своей иссейской этике, ценностям, задачам, ограничениям, принципам, большим жизненным целям. Вы можете всю жизнь сыпать этими словами, полными лицемерия и страха, но никогда не испытаете ощущения, такого, как это, когда разум, тело и реальность образуют идеальную гармонию. Вы можете до посинения выкрикивать свои кальвинистские проповеди о том, как людям распоряжаться своими короткими жизнями, как будто кто-то способен знать это наверняка, как будто вы не стали в старости кучкой бездушных мерзавцев. Но до тех пор, пока вы не подниметесь сюда, не полетаете, не прыгнете, не испытаете этих ощущений, не почувствуете этой грации тела — вы просто не будете ничего знать, не будете иметь права говорить, вы, рабы собственных идей и порядков, и не сможете увидеть, что нет высшей цели, чем этот подлинный смысл существования, смысл самого космоса — свобода полета».


Северной весной пассаты вступали в противоборство с западными ветрами и восходящими потоками Эхо. Джеки находилась в Гранд-канале, отвлекшись от своих межпланетных маневров наскучные местные политические процессы. Казалось даже, что ее тяготила необходимость участвовать в них, и она явно не желала, чтобы ее дочь была сейчас рядом. Поэтому Зо на какое-то время вернулась к горным работам в Морё, а затем присоединилась к группе друзей-летателей на побережье Северного моря, к югу от Перешейка Буна, возле Блохс-Хоффнунга, где морские утесы на целый километр выступали над бьющимися о них волнами прибоя. Предвечерний бриз дул с моря и, обрушиваясь на эти утесы, поднимал в воздух стайки летателей, которые проносились сквозь морские скалы, торчащие из пены, непрерывно вздымающейся и опадающей, чисто-белой в темно-красном море.

Этой летной группой руководила девушка, которую Зо никогда не встречала прежде. Ее звали Мелка, и ей было всего девять М-лет. И она летала лучше всех, кого знала Зо. Когда Мелка вела свою группу в воздухе, то создавалось впечатление, будто среди них оказался ангел. Она то устремлялась стрелой, словно хищная птица в окружении голубей, то вела их точными маневрами, благодаря которым полеты стаей превращались в настоящее удовольствие.

Зо каждый день работала с местным партнером своего кооператива, а по вечерам, после работы, — летала. И ее душа постоянно возносилась ввысь, постоянно находя в чем-то радости. Однажды она даже позвонила Энн Клейборн, чтобы попытаться рассказать ей о полетах, о том, что действительно имело значение, но старуха уже еле вспомнила, кем была Зо, и не проявила к ней интереса, даже когда Зо постаралась объяснить, где и как они встречались.

В тот день она летала, страдая душевной болью. Разумеется, прошлое было все равно что письмо, не дошедшее до адресата, но люди при этом могли превращаться в настоящих призраков…

Эти чувства могли притупить лишь солнце, соленый воздух и брызги морских волн, бьющихся об утесы. Там как раз ныряла Мелка, и Зо полетела за ней, внезапно ощутив, что ее буквально притягивает к этой прекрасной душе. Но Мелка увидела ее и, задев кончиком крыла самую высокую скалу, стала падать, как подбитая птица. Пораженная случившимся, Зо сложила крылья и, размахивая хвостом, начала опускаться к скале. Затем, резко нырнув, поймала падающую девушку, заключила ее в объятия. Зо махала одним крылом над голубыми волнами, пока Мелка сопротивлялась в ее руках, — а потом поняла, что они упадут в воду.

Часть XII. Все происходит слишком быстро

Они спустились на невысокий обрыв, возвышающийся над Флорентином. Стояла ночь, спокойная и прохладная, тысячи звезд висели над головой. Они шагали бок о бок по тропе вдоль обрыва, глядя на лежащие внизу пляжи. На всей черной глади воды отражался звездный свет, и длинная смазанная полоса, отражающая свет Псевдофобоса, садящегося на востоке, вела к темному массиву земли на другой стороне бухты.

— Я беспокоюсь, да, беспокоюсь. Даже боюсь.

— Чего?

— Это из-за Майи. Ее рассудка. Ее психологических проблем. Эмоциональных проблем. Ее состояние ухудшается.

— В чем это проявляется?

— Все в том же, только теперь хуже. Она не может уснуть по ночам. Иногда ее раздражает, как она выглядит. Она еще в своем маниакально-депрессивном цикле, но он каким-то образом меняется, не знаю, как это описать. Она будто не всегда помнит, в какой части цикла находится. Просто болтается по нему, и все. И забывает всякое, очень часто.

— Мы все забываем.

— Знаю, но Майя забывает то, что я бы назвал самым типичным для нее. И ей как будто все равно. И это — что ей все равно — как раз хуже всего.

— Мне это трудно себе представить.

— Мне тоже. Может, в ее цикле настроений сейчас просто преобладает депрессия. Но бывают дни, когда у нее пропадают все эмоции.

— Это то, что ты называешь жамевю[176]?

— Нет, не совсем. Хотя такое у нее тоже, кстати, случается. Как будто она в каком-то прединсультном состоянии. Знаю, знаю, я же говорю, я боюсь. Но я не знаю, что это — по крайней мере, не знаю точно. У нее бывают жамевю, похожие на прединсультное состояние. И прескевю[177], при котором она чувствует себя на грани откровения, которое никогда не наступает. Это часто случается с людьми перед эпилептическими припадками.

— У меня тоже такое бывает.

— Да, думаю, это бывает у всех. Иногда кажется, что сейчас все прояснится, но затем чувство пропадает. Да. Но у Майи это выражается очень ярко, как и все у нее.

— Это лучше, чем лишиться эмоций.

— О да, согласен. Прескевю — это не так уж плохо. Хуже всего — дежавю, а она может испытывать его постоянно, периодами, которые иногда длятся по несколько дней. Для нее это губительно — оно отнимает у нее что-то жизненно важное.

— Возможности. Свободу воли.

— Может быть. Но суммарный эффект всех этих симптомов приводит к состоянию апатии. Почти кататонии. Она пыталась избегать любых ненормальных состояний, не испытывая сильных чувств. Или вообще ничего не испытывая.

— Говорят, впадение в депрессию — это одно из распространенных заболеваний у иссеев.

— Да, я об этом читал. Потеря эмоциональной функции, отчуждение, апатия. Это лечили, как кататонию или шизофрению — давали принять серотонино-дофаминовый комплекс, стимуляторы лимбической системы… целый коктейль, сам можешь представить. Химия мозга… Я давал ей все, что только мог придумать, вел журналы, проводил тесты, иногда с ее помощью, иногда не ставя ее в известность. Я делал все, что мог, готов в этом поклясться.

— Не сомневаюсь.

— Но это не помогает. Ей все хуже. О, Сакс…

Он умолк, взял друга за плечо.

— Я не вынесу, если она умрет. Она все делала с такой легкостью. Мы с ней — как земля и вода, огонь и воздух. И Майя всегда парила в полете. Такая воздушная, она всегда летала с собственными ветрами выше нас. Я не вынесу, если она вот так упадет.

— Ах, да.

Они двинулись дальше.

— Хорошо, что Фобос вернулся.

— Да, это ты здорово придумал.

— На самом деле это ты придумал. И предложил мне.

— Разве? Что-то не помню.

— Да, было дело.

Море под ними тихо накатывалось на скалы.

— А четыре элемента — земля, вода, огонь и воздух — это тоже какой-нибудь твой семантический квадрат?

— Их придумали греки.

— Как четыре типа темперамента?

— Да. Гипотезу выдвинул Фалес, первый ученый.

— Но ты же мне говорил, что ученые были всегда. Еще со времен, когда мы жили в саваннах.

— Да, это правда.

— А греки — при всем уважении к ним, — это, несомненно, были великие умы, но являлись лишь частью непрерывного множества ученых. И с тех пор было проделано много работы.

— Да, знаю.

— Ага. И какая-то часть этой более поздней работы могла принести пользу и тебе в этой твоей концептуальной схеме. В составлении для нас карты мира. И ты мог получить новые представления о разных вещах, и это помогало тебе решать проблемы, даже вроде той, что сейчас у Майи. Потому что элементов на самом деле не четыре. Их сто двадцать или около того. И типов темперамента, может быть, тоже не четыре. Может, тоже сто двадцать, а? И природа этих элементов… или вещей со времен греков стала странной. Ты же знаешь, что субатомные частицы имеют спины, которые могут быть только кратными половине. И знаешь, как объект в нашем мире оборачивается на триста шестьдесят градусов и возвращается в исходное положение. Так вот, частица с полуцелым спином, например протон или нейтрон, должна совершить оборот на семьсот двадцать градусов, чтобы вернуться в исходное положение.

— Почему это?

— Она должна обернуться дважды относительно обычных объектов и только тогда примет начальное состояние.

— Да ты шутишь.

— Нет-нет, это было известно еще столетия назад. Просто у частиц с полуцелым спином другая геометрия пространства. Они живут в другом мире.

— И…

— Ну, не знаю. Но мне кажется, это наводит на мысли. То есть я хочу сказать, если ты попробуешь применить модели физики в качестве аналогии к психическим состояниям и бросить их вместе, как ты обычно делаешь, то тебе, наверное, стоит подумать о каких-нибудь более новых моделях. Представь, что Майя — это протон, что у нее полуцелый спин и она живет в мире, вдвое большем нашего.

— А-а.

— И тогда все примет еще более странный оборот. В нашем мире десять измерений, Мишель. Три — макрокосмос, который мы можем воспринимать, одно — время, еще шесть — микроизмерения. Компактифицированные вокруг фундаментальных частиц таким образом, что мы можем описать их математически, но не можем вообразить. Витки и топологии. Другие геометрии, невидимые, но реальные, на предельном уровне пространства-времени. Ты подумай. Это может привести тебя к совершенно новым системам взглядов. К новому расширению ума.

— Меня не заботит мой ум. Я беспокоюсь только за Майю.

— Да, знаю.

Они смотрели сверху вниз на подсвеченную звездами воду. Над ними выгибался купол звезд, и в этой тишине их окутывал легкий бриз, а внизу бормотало море. Мир казался огромным, свободным и необузданным, темным и загадочным.

Вскоре они повернули и двинулись обратно по тропе.

— Один раз я ехал из Да Винчи в Шеффилд, но что-то случилось с дорогой, и мы на некоторое время остановились в Андерхилле. Я вышел и прогулялся по старому трейлерному парку. И начал кое-что вспоминать. Просто осматривался и вспоминал, хотя и не прикладывал особых усилий. Но память возвращалась сама собой.

— Это распространенный феномен.

— Да, я так и понял. Но я подумал, не поможет ли Майе что-то в этом роде. Не обязательно именно Андерхилл, но другие места, где она была счастлива. Где вы вдвоем были счастливы. Вы сейчас живете в Сабиси, но почему бы вам не вернуться, например, в Одессу?

— Она не хочет.

— Может, она ошибается. Почему бы не попытаться снова пожить в Одессе и время от времени посещать Андерхилл, Шеффилд или Каир? Может, даже Никосию. И города у южного полюса, Дорсу Бревиа. Понырять в Берроузе. Проехаться поездом по бассейну Эллада. Сделать все, что может сшить ее личности вместе, увидеть места, где все начиналось. Где мы сформировались, к добру или к худу, где жили на заре этого мира. Возможно, ей это необходимо, даже если она об этом не знает.

— Хм.

Пройдя рука об руку по темной тропе сквозь заросли орляка, они вернулись в кратер.

— Спасибо тебе, Сакс. Спасибо.

* * *
Вода в бухте Исиды имела цвет то ли кровоподтека, то ли лепестка ломоноса и искрилась солнечным светом, который отражался на волнах у самых их гребней. Зыбь шла с севера, и катер качался и рыскал, идя на северо-восток из гавани кратера Дю Мартерея. Был яркий весенний день, Ls=51°, 79-го М-года, 2181-го н. э.

Майя сидела на верхней палубе, упиваясь морским воздухом и голубым солнечным светом. Находиться вот так посреди воды, вдали от тумана и старых судов на берегу, было удовольствием. Как чудесно было и то, что море нельзя ни приручить, ни как-либо изменить. И то, когда берег исчезал из виду и вокруг оказывалась сплошная голубизна, всегда одинаковая, несмотря ни на что. Она могла бы плавать так бесконечно, изо дня в день, и каждое покачивание на волнах отдавалось в ней таким ощущением, словно она каталась на русских горках.

Но на самом деле они плыли с определенной целью. Гребни волн впереди разбивались о широкую полосу, а позади Майи командир корабля повернул штурвал на одну или две ручки и немного сбавил обороты. Белая вода оказалась вершиной Двухэтажного холма, которая теперь представляла собой риф, отмеченный черным буем, лязгавшим с глубоким звуком: «Бом-бом, бом-бом, бом-бом».

Заякоренные буи были расставлены по всему периметру этого большого церковного колокола. Командир пришвартовал судно к ближайшему из них. Других лодок поблизости не было видно — казалось, они остались одни в этом мире. Мишель поднялся на палубу и встал рядом с ней, положив руку ей на плечо. Матрос в носовой части, вытянув крюк, зацепился за буй и набросил на него швартовый трос. Командир выключил двигатель, и корабль отнесло назад на длину троса. С громким шлепком и всплеском белых брызг его окатила волна. Они бросили якорь над самым Берроузом.



Спустившись в каюту, Майя сняла одежду и натянула гибкий оранжевый гидрокостюм — с капюшоном, ботинками, баллоном, скафандром и, наконец, перчатками. Она научилась нырять только ради этого, и все здесь было для нее внове — кроме ощущения пребывания под водой, которое напоминало состояние невесомости в космосе. Поэтому, едва перемахнув за борт и оказавшись в воде, она испытала знакомое чувство. Погрузилась, затянутая вниз тяжелым поясом, осознавая окруживший ее холод, но не ощущая его по-настоящему. Задышала под водой — это было непривычно, но у нее получалось. Вниз, во мрак. Она направилась на глубину, подальше от солнечного света.


Глубже и глубже. Мимо верхнего края Двухэтажного холма, мимо его посеребренных или медных окон, стоящих рядами, как минеральные тиснения или зеркала одностороннего видения для наблюдателей из другого измерения. Но очень скоро мрак сгустился еще сильнее, и она снова, будто во сне, продолжила снижение. Мишель вместе с парой остальных следовали за ней, но было так темно, что она их не видела. Затем мимо них ко дну опустился автоматизированный трал в форме фундаментной рамы. Его мощные фонари прорезали плавные прозрачные конусы, такие длинные, что превращались в один расплывчатый цилиндр, качающийся в разные стороны вместе с опускающимся тралом. Он попадал то на металлические окна столовой горы, то на черный перегной на крышах старого Нидердорфа. Где-то там внизу тянулся канал Нидердорф… а там, в блеске белых зубов — колонны Барейса, непроницаемо белые под своим алмазным покрытием, примерно наполовину скрытые в черном песке и перегное. Она вытянулась и несколько раз взмахнула ластами, чтобы остановить снижение, после чего нажала на кнопку, выпустив сжатый воздух в грузовой пояс, чтобы принять устойчивое положение. А потом она, словно призрак, стала плыть над каналом. Да, это походило на сон Скруджа, в котором трал играл роль некоего машинного Святочного духа Прошлых лет, освещавшего затопленный мир потерянного времени, город, который она когда-то так любила. Вдруг ее словно пронзили стрелы боли — это случилось внезапно, потому что в последнее время она почти ничего не чувствовала. Было слишком странно, слишком трудно было понять и поверить, что это Берроуз, ее Берроуз, превратившийся теперь в Атлантиду на дне Марсианского моря.

Встревоженная своей бесчувственностью, она с силой оттолкнулась и поплыла по Парк-Каналу, над солеными колоннами, дальше на запад. Слева неясно вырисовывалась гора Хант, где Мишель, скрываясь, жил над танцевальной студией, а за ней — черный восходящий склон бульвара Большого Уступа. Впереди лежал парк Принцесс, где во время второй революции она вышла на сцену и произнесла речь перед огромной толпой, которая тогда стояла прямо там, где она проплывала сейчас. А чуть дальше было место, откуда выступали они с Ниргалом. Теперь там располагалось темное дно бухты. И все это происходило так давно, целую жизнь назад… Они прорезали купол и покинули город, затопили его и ни разу не обернулись назад. Да, Мишель, несомненно, прав: это погружение давало идеальную картину темных процессов памяти и могло помочь ей, но все же… Майя цепенела и терзалась сомнениями. Конечно, город был затоплен. Но он был. Можно было в любой момент заново отстроить дайку, выкачать воду из этой части залива — и город снова окажется на месте, промокший и исходящий паром при солнечном свете, надежно огороженный в польдере, как некоторые города в Нидерландах. Можно было отмыть заиленные улицы, посадить траву и деревья, вычистить внутренность столовых гор, дома и магазины вдоль Нидердорфа и вверх по широким бульварам… оттереть окна — и все станет, как было: Берроуз вновь засияет на поверхности. Это было осуществимо и даже имело смысл — почти, — если учесть, какой был масштаб раскопок девяти столовых гор и что в заливе Исиды не было других достойных гаваней. Пожалуй, никто никогда этого не сделает. Пусть это и реально. А значит, это вовсе не было похоже на прошлое.

Онемевшая и все сильнее замерзающая, Майя добавила воздуха в грузовой пояс, развернулась и поплыла обратно по Парк-Каналу, навстречу светящемуся тралу. Снова увидела ряд соленых колонн, и что-то в них привлекло ее внимание. Она направилась к ним, подплыла прямо к черному песку, побеспокоив зыбкую поверхность, взмахнув над ней ластами. Ряды колонн Барейса тянулись вдоль берегов старого канала и выглядели еще более ветхими, чем когда-либо, — теперь их симметричность нарушало то, что они оказались наполовину погребены. Она вспомнила, как любила гулять по парку во второй половине дня, к западу, навстречу солнцу, и обратно, чувствуя струящийся мимо свет. Это было красивое место. И если оказаться внизу среди огромных столовых гор, казалось, будто находишься в гигантском городе с множеством кафедральных соборов.

А за колоннами начинался ряд зданий, которые теперь были оплетены бурыми водорослями. Из их крыш в темноту уходили длинные стебли, а широкие листья мягко колыхались при медленном течении. Перед крайним зданием когда-то находилось уличное кафе, отчасти закрытое трельяжем, по которому вилась глициния. Последняя соленая колонна служила для Майи как указатель, и она точно знала, где находилась.

После некоторых усилий она оказалась в вертикальном положении, и прошлое вернулось к ней. Фрэнк накричал на нее и сбежал — как обычно, без всякой на то причины. Она оделась и пошла за ним, нашла его склонившимся над чашкой кофе. Да. Там они и устроили перебранку, где она обвинила его в том, что он не медлил с отъездом в Шеффилд, и стукнула по столу чашкой — у той отбилась ручка, и она скатилась на землю. Фрэнк встал, и они ушли, не переставая спорить. А потом вернулись в Шеффилд. Но нет, нет, все было не так. Да, они ругались, но потом помирились. Фрэнк перегнулся через стол и взял ее за руку, и у нее словно камень с души свалился — она ощутила миг благодати, почувствовала, что любит и что любят ее.

Две версии — но как было на самом деле?

Вспомнить не получалось. Точно она не знала. У них с Фрэнком случалось столько ссор, столько примирений — могло быть и то, и другое. И невозможно ни отследить историю, ни вспомнить, что и когда происходило. У нее в голове все перемешалось, превратившись в смутные впечатления, отдельные моменты. Прошлое бесследно исчезало. Слабые шумы, будто зверь, страдающий от боли, — они исходили из ее собственного горла. Хныканья, всхлипывания. Бесчувственность и всхлипывания одновременно — какой абсурд! Что бы ни случилось тогда, она хотела вернуть то время.

— Ух!

Она не могла произнести его имя. Ей было больно, будто в сердце вонзили иглу. Ах, это же было настоящее чувство! Отрицать это было нельзя — она задыхалась от этой боли. Никто не мог этого отрицать.

Она медленно покачала ластами, оттолкнулась от песка, поднялась выше крыш с их бурыми водорослями. Что бы они сделали тогда, сидя в кафе в дурном настроении, если бы знали, что спустя сто двадцать лет она будет проплывать в этом месте, а Фрэнк будет уже давно мертв?

Конец видения. Дезориентация, переход из одной реальности в другую. Когда она продолжила плыть в темной воде, к ней снова вернулась бесчувственность. Но при этом оставалась и боль внутри — словно от укола булавкой, изолированная и настойчивая. Нужно было ухватиться за нее, ухватиться за любое чувство, которое удавалось вспомнить в этой черной массе. Что угодно, лишь бы не бесчувственность — всхлипывать от боли было блаженством в сравнении с ней.

Итак, Мишель снова оказался прав. Старый алхимик! Она осмотрелась, пытаясь его найти. Он где-то плавал сам по себе. Прошло уже порядочно времени, и остальные собирались в конусе света перед тралом, как тропическая рыба в темном прохладном водоеме, привлеченная теплом. Смутная, вялая невесомость. Она подумала о Джоне, как он парил голый на фоне черного космоса и кристальных звезд. Ах, сколько в этом было чувств! За раз можно было вынести лишь один осколок прошлого — этот затопленный город. Но она занималась любовью с Джоном и здесь, в общежитии в первые годы… с Джоном, Фрэнком, с тем инженером, чье имя ей редко удавалось вспомнить, и наверняка другими, забытыми или почти забытыми, — чтобы их вспомнить, ей нужно хорошенько постараться. Изолировать их всех, все эти драгоценные уколы чувств, которые оставались с ней навсегда, пока их не разлучала смерть. Вверх, вверх, вверх, находя путь между ярких тропических рыбин с руками и ногами, назад в дневной свет голубого солнца. О боже, да! Давление в ушах, головокружение от азотного наркоза, восхищение человечеством, тем, как долго оно жило, как держалось все это время.

Мишель плыл к поверхности, следуя за ней. Она подождала его, а потом крепко обняла — о, как она любила ощущать твердость чьего-то тела — доказательство реальности происходящего. Она сжимала его, думая: «Спасибо тебе, Мишель, ты мой чародей, и спасибо тебе, Марс, за все, что хранится в нас, пусть затопленное, пусть изолированное, но живет». Вверх, к прекрасному солнцу, к ветру, стянуть с себя костюм холодными неловкими пальцами, выйти из него, словно куколка, не обращая внимания на мужчин, охотно подчиняющихся силе женской наготы, а потом вдруг почувствовать свою обнаженность и позволить им смотреть на нее в лучах солнца. Далее секс во второй половине дня, глубокое дыхание на ветру, мурашки по телу от осознания реальности.

— Я все та же Майя, — повторяла она Мишелю, стуча зубами. Она обхватила свои груди и вытерлась полотенцем, наслаждаясь ощущением махровой ткани на влажной коже. Затем оделась, вскрикнула от холодного ветра. Лицо Мишеля излучало счастье, божественно сияло, точно на нем была маска радости, образ старого Диониса. Он громко смеялся, радуясь успеху своего плана, восторгу своей подруги и спутницы.

— Что ты видела?

— Кафе… парк… канал… А ты?

— Гору Хант… танцевальную студию… бульвар Тота… Столовую гору.

В каюте у них было ведерко со льдом и бутылкой шампанского. Он открыл его, выстрелив пробкой. Ее унесло ветром в море, где она мягко опустилась на поверхность и поплыла на голубых волнах.


Но Майя отказалась углубляться в подробности. Не захотела рассказывать больше о своем погружении. Другие рассказывали, а потом, когда наступил ее черед, все стали смотреть на нее, как хищники, жадные до ее ощущений. А она пила шампанское, тихо сидя на верхней палубе и наблюдая за волнами. Те выглядели чудно́ для Марса, крупные и грязные, внушительные. Она посмотрела на Мишеля, дав ему понять, что с ней все нормально, что он поступил правильно, позволив ей нырнуть. И больше не сказала ничего. Пусть хищники кормятся собственными впечатлениями.

Судно возвратилось в гавань Дю Мартерей, которая представляла собой небольшой бассейн в форме полумесяца, изгибающийся у подножия кратера Дю Мартерея, застроенного зданиями и заросшего зелеными насаждениями, тянущимися вверх до самого края.

Они высадились на берег и пошли в город, отужинали в столовой на краю кратера, наблюдая за закатом над водами Исиды. По уступу со свистом спускался вечерний ветер, который поддерживал высокие волны и срывал пены с их гребней, образуя белые струйки, разлетающиеся быстрыми радугами. Майя сидела рядом с Мишелем, держа руку у него то на бедре, то на плече.

— Вот удивительно, — сказал кто-то, — что ряд соляных колонн все еще блестит там, внизу.

— А окна в столовых горах! Видели, одно было разбито? Я хотел залезть и посмотреть, но побоялся.

Майя скривилась, сосредоточившись на происходящем вокруг. Сидящие напротив говорили с Мишелем о новом учреждении, касающемся первой сотни и прочих ранних колонистов, — чего-то наподобие музея, хранилища изустных историй, комитетов по защите первых строений от сноса и прочего, а также программ оказания помощи сверхстарым ранним поселенцам. Естественно, эти искренние молодые люди — а такими искренними могли быть только молодые — хотели получить какое-то содействие от Мишеля и найти и составить список всех членов первой сотни, кто остался в живых. Сейчас таких двадцать три, сказали они. Мишель говорил с ними очень учтиво и, казалось, действительно заинтересовался проектом.

Майе идея решительно не нравилась. Нырнуть к обломкам из прошлого, ощутить их соль, неприятную, но бодрящую — это еще ладно. Это приемлемо и даже полезно. Но зацикливаться на прошлом — просто отвратительно. Она бы сейчас с удовольствием вышвырнула этих искренних ребят за борт. Мишель тем временем согласился опросить оставшихся из первой сотни, помочь запустить проект. Майя встала и подошла к борту, наклонилась над ним. Там в темнеющей воде, на гребне каждой волны по-прежнему светились струйки водяной пыли.


К ней подошла девушка и тоже склонилась над бортом.

— Меня зовут Вендана, — сказала она глядящей на волны Майе. — Я в этом году местный представитель партии Зеленых.

У нее был красивый профиль, ровный и острый, как у индусов, желто-коричневая кожа, черные брови, продолговатый нос, маленький рот. Умные, проницательные карие глаза. Удивительно, как много о человеке говорит его лицо. Майе начинало казаться, что она узнала о ней все самое важное уже с первого взгляда. А учитывая, как часто слова молодых уроженцев теперь сбивали ее с толку, это было полезным и даже необходимым умением.

Впрочем, Зеленых она понимала — или думала, что понимала. Теперь она считала их название архаическим политическим понятием — ведь Марс уже давно был зеленым, равно как и голубым.

— Что тебе нужно?

— Джеки Бун и группа кандидатов от партии «Свободный Марс», которые баллотируются в нашем регионе, проводят кампанию к наступающим выборам. Если Джеки останется у руля и переизберется в исполнительный совет, она продолжит свою работу по запрету иммиграции с Земли. Это ее идея, и она упорно ее продвигает. И аргументирует тем, что земную иммиграцию можно перенаправить в любой другой регион Солнечной системы. Это неправда, но ее позицию поддерживают в определенных кругах. Землянам это, конечно, не нравится. Если «Свободный Марс» крупно выиграет с этой изоляционистской программой, то Земля, как нам кажется, очень неприятно на это ответит. Они и так еле справляются со своими проблемами, и наша маленькая помощь им просто необходима. А если Джеки добьется своего, они объявят это нарушением договора, который вы когда-то заключили. Они даже могут начать из-за этого войну.

Майя кивнула. Она уже многие годы, несмотря на заверения Мишеля, ощущала растущее напряжение между Землей и Марсом. Она знала, что это случится, она это предвидела.

— Джеки поддерживают многие группы, а «Свободный Марс» составляет сверхбольшинство в мировом правительстве уже много лет. Они постоянно входят в состав природоохранных судов. Суды поддержат любой ее запрет на иммиграцию. Мы хотим, чтобы ваш договор был соблюден или даже чтобы были немного увеличены иммиграционные квоты. Надо помочь Земле по максимуму. Но остановить Джеки будет непросто. Сказать по правде, я даже не знаю точно, как это сделать. Поэтому и хотела спросить у вас.

— Как ее остановить? — удивилась Майя.

— Да. Или вообще — попросить вас помочь. Я подумала, это будет интересно вам лично.

И она повернула голову, чтобы с понимающей улыбкой взглянуть на Майю.

В этой ироничной улыбке было что-то смутно знакомое. Пусть в ее полных губах чувствовалось что-то неприятное, но это было гораздо предпочтительнее того энтузиазма с выпученными глазами, который светился на лицах молодых историков, донимавших Мишеля. И Майе, по мере раздумий, приглашение казалось все более и более привлекательным: современная политика, напрямую связанная с настоящим. Обыденность настоящего обычно ее отталкивала, но сейчас она посчитала, что в конкретный момент политика всегда выглядела мелочной и глупой и лишь потом проявлялась ее разумность и значение для истории. Этот случай, как сказала девушка, тоже мог оказаться важным и мог снова вовлечь ее в гущу событий. И конечно — хоть она и старалась об этом не думать, — все, что могло помешать Джеки, приносило ей особое удовлетворение.

— Уж не сомневайся, — ответила Майя и спустилась с балкона подальше от остальных беседующих. Высокая ироничная марсианка последовала за ней.

* * *
Мишель всегда хотел совершить путешествие по Гранд-каналу и недавно уговорил Майю переехать из Сабиси в Одессу, чтобы излечить ее умственные недуги. Там они даже могли поселиться в том же комплексе «Праксиса», где жили перед второй революцией. Это было единственное место, которое Майя считала домом, кроме Андерхилла, возвращаться куда отказывалась наотрез. А Мишель считал, что подобное возвращение могло ей помочь. Итак, Одесса. Майя согласилась — ей по большому счету было без разницы. И против желания Мишеля отправиться в путешествие по Гранд-каналу тоже ничего не имела. Ей все равно. Она в последнее время не была ни в чем уверена, почти не имела точек зрения и предпочтений — в этом и заключалась ее проблема.

Вендана рассказывала, что Джеки в рамках своей кампании собиралась проплыть по Гранд-каналу с севера на юг на большом прогулочном судне, превращенном в избирательный штаб. Они уже прибыли в северный конец канала и готовились к выходу в Нэрроуз.

Затем Майя вернулась на террасу, к Мишелю, а когда историки их оставили, сказала:

— Поедем в Одессу, через Гранд-канал, как ты хотел.

Мишель был в восторге. От этой новости с его лица даже исчезла некоторая угрюмость, которая появилась после погружения в Берроуз, — он был рад тому, какое действие это произвело на Майю, но вскоре снова погрузился в глубокую грусть. Он стал непривычно молчаливым, несколько угнетенным, словно его потрясло то, как много великая затопленная столица значила в его жизни. Майя не вполне его понимала. А сейчас, увидев, как на нее повлиял этот опыт, и внезапно ощутив перспективу оказаться в Гранд-канале — это название казалось Майе одной большой шуткой, — Мишель рассмеялся. И это ей уже было приятно видеть. Мишель считал, что Майя в последнее время нуждалась в помощи, но она точно знала, что трудности сейчас были у него.

Через несколько дней они поднялись по трапу на палубу длинного и узкого парусника, чья единственная мачта и парус составляли один элемент из матово-белого материала, формой напоминая птичье крыло. Это был своего рода пассажирский паром, который все время плыл по Северному морю на восток, совершая бесконечное кругосветное путешествие. Когда все оказались на борту, они вышли из небольшой гавани Дю Мартерея и, не теряя из виду землю, повернули на восток. Парус, как выяснилось, был гибким и двигался в разных направлениях. Изгибаясь, как птичье крыло, он изменялся и каждую секунду принимал новое положение, управляемый искином, постоянно реагирующим на порывы ветра.

Ближе к вечеру второго дня путешествия к Нэрроуз на горизонте перед ними появился Элизийский массив — отсвечивающая розовым масса на фоне гиацинтового неба. Тогда же возникло и побережье материка на юге, которое словно вытянулось специально, чтобы увидеть массив по ту сторону бухты. Утесы перемежались с болотистыми участками, а за ними возвышалась еще бо́льшая скала. Ее горизонтальные красные слои рассекались черными и кремовыми полосами, а уступы были покрыты криткумом и травой и посыпаны белым гуано. Волны ударялись об эти утесы и отступали назад, после чего быстро смешивались с надвигающимися водами. Коротко говоря, плыть здесь было восхитительно: плавно скользя по волнам, подгоняемые ветром, несущимся от берега, особенно во второй половине дня, вместе с водяной пылью, придающей воздуху соленый вкус — Северное море теперь становилось соленым, — и играющим у нее в волосах, белый V-образный кильватерный след, блестящий посреди темно-синей воды… Восхитительные дни. Майе хотелось оставаться на борту, плавать вокруг света снова и снова, никогда не сходить на берег и никогда не меняться… Она слышала, что появились люди, которые так и жили — в гигантских кораблях-теплицах. Так, полностью себя обеспечивая, они плавали по просторам океана в своей собственной талассократии.

Но впереди начинался Нэрроуз, сужающийся пролив. Путешествие из Дю Мартерея почти подошло к концу. Почему хорошее всегда так быстро заканчивалось? Мгновение за мгновением, день за днем — такие насыщенные и прекрасные, — и вдруг они уходили навсегда, задолго до того, как удавалось должным образом в них погрузиться, как удавалось прожить их по-настоящему. Плавать всю жизнь, оглядываясь на кильватер, открытое море, проносящийся ветер…

Солнце опустилось, свет косо падал на скалы, поднимался по всем их неровностям, выступам, полостям, уходящим прямо в море утесам, красным камням в голубой воде. И все было не тронуто человеком — не считая того, что само море создано искусственным путем. Внезапные осколки великолепия разлились по ее телу. Но солнце пропадало из виду, и зазор между скалами впереди знаменовал первую большую гавань Нэрроуза — Родос, где они собирались встать в док на ночь. Там они намеревались в длинных сумерках отужинать в прибрежном кафе, после чего такого славного плавания под парусом уже не повторится. В предвкушении вечера она чувствовала странную ностальгию по только что ушедшему моменту.

— Вот я снова жива, — сказала она себе, удивившись тому, что это вообще произошло.

Мишель и его хитрости… Стоило бы ожидать, что к этому времени она станет невосприимчива ко всей его психологической-алхимической абракадабре. Ей пришлось столько всего вынести! Но ладно, уж лучше это, чем бесчувственность. В этом тонком чувстве присутствовало некоторое болезненное великолепие, и она могла его вынести и даже находила в нем какое-то удовольствие, иногда… И совершенная насыщенность предвечерних оттенков заливала все вокруг. Гавань Родоса в этом ностальгическом свете выглядела изумительно: большой маяк на западном мысе, пара полязгивающих буев, красный и зеленый, по левому и по правому борту. Затем вошли в спокойную темную воду, встали на якорь, спустились в шлюпки при слабеющем освещении, проплыли между рядами экзотических кораблей, среди которых не было и двух одинаковых — проектирование судов сейчас переживало период быстрого внедрения инноваций, с созданием новых материалов не осталось практически ничего невозможного, и все старые разработки переосмысливались, существенно изменялись и возвращались к прежнему виду. Им попадался то клипер, то шхуна, то что-то похожее на аутригер… Когда они, наконец, причалили в шумном деревянном доке, уже наступили сумерки.

В такое время дня все прибрежные города походили друг на друга. Горная дорога, узкий парк, ряды деревьев, дряхлые гостиницы и столовые за причалами… Они заселились в одну из таких гостиниц, а потом вышли прогуляться по доку, поели под навесом, как Майя и планировала. Она расслабилась на стуле, который твердо стоял на земле, наблюдая за светлой заводью перед вязкой черной гаванью, слушая, как Мишель разговаривает с людьми, сидящими за соседним столиком, пробуя оливковое масло и хлеб, сыры и узо. Удивительно, сколько боли иногда причиняла красота и тем более счастье. Но ей все равно хотелось сидеть так на стуле, неуклюже развалившись после еды, хоть до самой бесконечности.

Но, конечно, это желание не исполнилось. Они поднялись в спальню, держась за руки — она вцепилась в Мишеля со всей силы. А на следующий день они перенесли свой багаж через весь городок ко внутренней гавани, чуть севернее первого шлюза канала, и подняли на большое судно, длинное и роскошное, как баржа, превратившаяся в круизный корабль. Они вдвоем оказались в числе примерно двухсот пассажиров, включая Вендану и компанию ее друзей. А впереди, опережая их на несколько шлюзов, на частном судне на юг продвигалась Джеки и кучка ее приспешников. Некоторые ночи им предстоит провести в доках одних и тех же прибрежных городов.

— Любопытно, — растягивая слова, проговорила Майя, отчего Мишель и обрадовался, и насторожился одновременно.


Русло Гранд-канала было вырыто с помощью воздушных линз, которые собирали солнечный свет, поступавший от солетты. Линзы летали очень высоко в атмосфере, выше тепловых облаков газов, которые выбрасывались тающими и испаряющимися породами, — летали ровными рядами и выжигали на земле следы, не имеющие ничего общего с существующими топографическими деталями. Майя смутно припомнила, как смотрела видео, как это происходило, но его снимали с большого расстояния, поэтому реальный размер канала оказался для нее неожиданностью. Их длинный и низкий корабль вошел в первый шлюз, слегка поднялся на воде, вышел из открытых ворот — и они очутились внутри, в рябящемся от ветра водоеме в два километра шириной, который тянулся ровной линией строго на юго-запад к морю Эллады на две тысячи километров. Огромное множество больших и малых судов сновали в обоих направлениях. Они держались правой стороны, причем более медленные, следуя стандартному морскому правилу, шли ближе к берегу. Почти все судна были моторными, хотя на многих стояли мачты в шхунном вооружении, а некоторые из самых малых лодок шли под треугольными парусами без двигателей — Мишель, указав на них, назвал их «дау». Вероятно, дизайн был придуман арабами.

Где-то впереди шел агитационный корабль Джеки. Майя старалась об этом не думать, сосредоточившись на самом канале и переводя взгляд с одного берега на другой. Смотря на них, становилось заметно, что канал не был вырыт, а образовался испарением породы: температура под концентрированным светом воздушных линз достигала пяти тысяч градусов Кельвина, и камень попросту расщеплялся на атомы и выстреливал в воздух. После охлаждения некоторые материалы падали обратно на берега и в сам канал, заливая его, как будто лавой. Таким образом, у канала образовалось плоское дно и берега в сто метров высотой. Ширина его составляла не менее километра — закругленные черные шлаковые валы, почти лишенные растительности и примерно такие же голые и черные, как в то время, когда они охладились, сорок М-лет назад, — только изредка в засыпанных песком трещинах процветала зелень. Вода у берегов тоже была черной, чуть темнее неба, что явно говорило о темном дне канала. И повсюду — вьющиеся зеленые полосы.

Обсидиановые берега, прямой разрез между ними, заполненный темной водой; суда всех размеров, но в основном длинных и узких форм, чтобы свободнее было проходить через шлюзы; прибрежные города через каждые несколько часов, врезанные в откосы и поднимающиеся на высоту валов. Большинству этих городов названия достались от классических каналов по картам Лоуэлла и Антониади, которые, в свою очередь, были взяты опьяненными своими идеями астрономами у каналов и рек античности. Первые пройденные ими города находились почти на самом экваторе, ограниченные пальмовыми рощами, затем последовали деревянные доки с суетливыми береговыми районами и приятными жилыми комплексами с террасами, а за ними — скопление городов на береговом валу. Линзы, вырезая прямую линию, конечно, устроили канал, который поднимался вверх по Великому Уступу на высокую Гесперийскую равнину, то есть на четырехкилометровую высоту, и поэтому через каждые несколько километров путь по нему преграждали шлюзы. Как и все современные дамбы, они представляли собой прозрачные стены, которые казались тонкими, будто целлофановые, но при этом были в несколько раз крепче, чем было необходимо для сдерживания воды, — по крайней мере, так говорили люди. Майе эта прозрачность не нравилась, она считала такие дамбы проявлением капризного высокомерия, за которое однажды обязательно придется поплатиться, когда какая-нибудь тонкая стена лопнет, устроив хаос, и люди вернутся к старым добрым цементу и углеродным нитям.

Но пока, приближаясь к шлюзу, казалось, что они плывут к стене воды, как по Красному морю, прегражденному для израильтян. Рыбы проносились над головой туда и обратно, как примитивные птицы, и это было сюрреалистическое зрелище, словно какая-нибудь картина Эшера. Потом они вошли в шлюз, будто оказавшись в могиле со стеклянными стенами, в окружении этих птицерыб, и далее вверх, вверх — и наконец выплыли на новый уровень великой реки, прорезающей черную землю.

— Невероятно, — говорила Майя, выходя из первого шлюза, а потом и из второго и третьего. Мишель лишь усмехался и кивал в ответ.

Четвертую ночь своего путешествия они проводили в доке небольшого городка под названием Наарсар. Причем напротив находился городок поменьше, Наармалха. Названия, судя по всему, были месопотамскими. Из расположенного террасами ресторана на вершине вала открывался далекий вид в обе стороны канала и на окружающие его бесплодные горы. Впереди было видно, как канал проходил сквозь край кратера Гейл, заполненного водой: теперь Гейл превратился в круглое расширение канала, отведенное под стоянку кораблей и склад багажа.

После ужина Майя вышла на террасу и всмотрелась сквозь чернильные сумерки в зазор в стене кратера. К ней подошли Вендана и несколько ее друзей.

— Как вам канал? — спросили они.

— Очень любопытное место, — отрывисто проговорила Майя. Ей не нравилось, когда ей задают вопросы, не нравилось быть в центре внимания — от этого она ощущала себя музейным экспонатом. Но они не собирались расспрашивать ее, и она лишь пристально смотрела на них. Наконец один из молодых парней не выдержал и заговорил со стоящей рядом с ней женщиной. У него было на редкость красивое лицо с аккуратными чертами под копной черных волос, сладкая улыбка, естественный смех — и все это вместе производило чарующее впечатление. Он был молод, но не настолько, чтобы казаться несформировавшимся. Вроде бы он походил на индуса — смуглая кожа, белые ровные зубы. Мускулистый, стройный, как гончая, ростом намного выше Майи, но не из тех молодых гигантов — он был еще человеческого роста, статный и грациозный. Сексуальный.

Когда группа стала вести себя расслабленнее, в формате коктейльных вечеринок — слоняясь, болтая и глядя на канал и доки, — Майя начала медленно двигаться в сторону парня. Наконец, у нее возникла возможность заговорить с ним, а онотреагировал вовсе не так, как если бы к нему приблизилась Елена Троянская или Люси вида «человек умелый». Такие губы она бы с удовольствием поцеловала. Об этом, конечно, не могло быть и речи, да ей не особо и хотелось. Но ей нравилось об этом думать, это будило в ней некоторые мысли. В лицах заключалось столько силы…

Его звали Атос. Он был родом из каньона Ликус, что к западу от Родоса. Сансей из семьи морехода. Дедушки и бабушки его были греками и индусами. Он участвовал в учреждении новой партии Зеленых и был убежден, что помогать Земле с ее популяционным всплеском — единственный путь избежать попадания в водоворот. Это был спорный метод, из разряда «хвост вертит собакой», как он сам признал с легкой и красивой улыбкой. Сейчас он баллотировался в представители городов бухты Непентес и помогал координировать кампанию Зеленых в целом.

— Так мы пересечемся со «Свободным Марсом» через несколько дней? — спросила Майя у Венданы чуть позже.

— Да. Мы собираемся устроить с ними дебаты в Гейле.


Потом, когда они поднимались по трапу на свой корабль, молодые, отвернувшись от нее, собрались на баке, где продолжили вечеринку. О Майе забыли — она не была частью всего этого. Посмотрев им вслед, она присоединилась к Мишелю в их маленькой каюте ближе к корме. Она кипела и ничего не могла с этим поделать, хоть и испытала шок, когда это увидела: иногда она просто на дух не переносила молодежь.

— Я их ненавижу! — заявила она Мишелю.

Она ненавидела их только потому, что они были молоды. Она могла презирать их за их безрассудство, глупость, незрелость, ограниченность, и это все было правдой, но она также ненавидела их молодость — не физическое совершенство, а сам возраст и то, что у них еще все было впереди. Ведь не было ничего лучше, чем предвкушение. Иногда она просыпалась от счастливых снов, в которых смотрела на Марс с «Ареса», вскоре после того, как они выполнили аэродинамическое торможение и стабилизировались на орбите, готовясь к высадке. И пораженная внезапным переносом в настоящее, понимала, что это для нее было лучшим моментом из всех, это волнующее предвкушение при виде огромной планеты, где все казалось возможным. Это и была молодость.

— Подумай о них просто как о попутчиках, — посоветовал Мишель, как и во все предыдущие разы, когда Майя признавалась ему в этом чувстве. — Они будут молоды ровно столько же, сколько были мы: щелк — и все, да? А потом состарятся и умрут. Мы все через это проходим. Сотней лет больше, сотней меньше — без разницы. И среди всех людей, кто жил и когда-либо будет жить, эти — единственные, кто живет в ту же эпоху, что и мы. Мы живем с ними в одно и то же время, и поэтому мы современники. А наши современники — это единственные, кто может по-настоящему нас понять.

— Да-да, — согласилась Майя. — Но я все равно их ненавижу.


Воздушные линзы прожгли поверхность везде примерно на одинаковую глубину, поэтому, когда их лучи прошли над кратером Гейл, они прорезали широкую полосу поперек обода на северо-востоке и юго-западе. Но эти прорезы находились выше уровня русла в остальных участках канала, так что в ободе были вырыты более узкие проходы, а во внутренней площади — создано озеро, напоминавшее шарик бесконечного термометра канала. Система античной номенклатуры Лоуэлла здесь почему-то не использовалась, и у северо-восточного шлюза располагался городок под названием Бёрч-Тренчез, тогда как на юго-западе был город покрупнее — Бэнкс. Последний находился в зоне расплава и поднимался широкими изгибающимися уступами на сохранивший свой прежний облик край Гейла, откуда открывался вид на все внутреннее озеро. Это был безумный город, где экипажи и пассажиры спускали трапы, чтобы присоединиться к практически беспрерывным празднествам. Этой ночью гуляния были посвящены прибытию кампании «Свободный Марс». Просторная травянистая площадь, поместившаяся на широком уступе над озерным шлюзом, была набита людьми. Некоторые из них слушали речи, произносимые с плоской крыши, где была устроена сцена, другие, не обращая внимания на эту суматоху, что-то покупали, просто прогуливались, пили, сидели над шлюзом, где ели купленную в дымящихся палатках еду, танцевали, бродили по верхним районам города.

Все то время, что звучали речи, Майя простояла на террасе над сценой, откуда хорошо видела, как Джеки и другие высшие лица партии слонялись за кулисами, разговаривая между собой или слушая в ожидании своей очереди выступать. Среди них были и Антар, и Ариадна, и еще несколько человек, которых Майя видела в недавних новостных выпусках. Наблюдение издалека могло многое о них рассказать; так, Майя видела, что у них действовала та характерная для приматов иерархия доминирования, о которой столько рассказывал Джон. Двое-трое мужчин были закреплены за Джеки, как и — с другими обязанностями — несколько женщин. Один из мужчин, по имени Микка, состоял в мировом исполнительном совете и был лидером партии «Первые на Марсе». Это одна из старейших политических партий на планете, основанная для того, чтобы бороться за продление первого Марсианского договора, — Майя вспомнила, что тоже вроде бы в чем-то подобном участвовала. Сейчас политика на Марсе стала напоминать ситуацию в европейском парламенте, где множество мелких партий сосредотачивались вокруг нескольких центристских коалиций. В данном случае центром притяжения являлся «Свободный Марс». Красные, матриархи из Дорсы Бревиа и другие примыкающие то заполняли бреши, то откалывались. Все изменялось и так, и сяк, и создавались временные союзы, чтобы протолкнуть свои проекты. «Первые на Марсе» в этом множестве стали своего рода крылом Красных экотажников, которые оставались все такими же дикими, являлись опасной и беспринципной организацией, прибившейся к сверхбольшинству партии «Свободный Марс», не имея на то никаких идеологических причин, — вероятнее всего, они заключили какую-то сделку. Или же имело место что-то личное — судя по тому, как Микка бегал за Джеки, как смотрел на нее. Майя могла биться об заклад, что он был либо ее любовником или совсем недавним бывшим любовником. К тому же ходили какие-то слухи на этот счет.

Во всех их речах говорилось о прекрасном и чудесном Марсе и о том, как его могло сгубить перенаселение, если его не закрыть для иммиграции с Земли. И, судя по всему, эта точка зрения пользовалась большой поддержкой, так как речи сопровождались возгласами одобрения и аплодисментами. И это отношение толпы было явно лицемерным: большинство аплодирующих жило за счет туристов с Земли, да и сами они были либо иммигрантами, либо детьми иммигрантов, но все равно выражали одобрение. В этом заключалась немалая проблема: сейчас не стоило пренебрегать риском войны, игнорировать мощь Земли и ее первенство в становлении людской цивилизации. Не стоило бросать ей вызов вот так… Этим людям плевать на Землю, они ее просто не понимали. Такое пренебрежительное поведение толпы лишь придавало Джеки храбрости и привлекательности в ее борьбе за свободный Марс. Овации в ее честь оказались громкими и продолжительными; она многому научилась со времен неловких выступлений во вторую революцию и весьма преуспела. Весьма.

На сцену поднялись Зеленые, чтобы высказаться в поддержку открытого Марса. Они попытались предупредить об опасности замкнутой политики, но реакция, разумеется, была куда менее восторженной, чем после слов Джеки. Сказать по правде, их позиция выглядела трусоватой, а желание сделать Марс открытым казалось несколько наивным. Перед прибытием в Бэнкс Вендана предложила Майе тоже взять слово, но та отказалась и теперь лишь убедилась, что правильно сделала: она не завидовала выступавшим, которые высказывали свою непопулярную точку зрения уменьшающейся толпе.

После мероприятия Зеленые устроили небольшое обсуждение, и Майя довольно строго их раскритиковала.

— Такой некомпетентности я еще никогда не видела. Мы пытались их запугать, но на самом деле только сами выглядели запуганными. Кнут, конечно, необходим, но без пряника тоже нельзя. Вероятность войны — это кнут, но следовало рассказать им, почему продолжить принимать землян — это хорошо, — рассказать так, чтобы не выглядеть идиотами. Нужно было им напомнить, что у нас у всех есть земные корни, что мы сами навсегда останемся иммигрантами. И никогда не сможем забыть о Земле.

Они кивнули — и Атос, с задумчивым видом, вместе с ними. После этого Майя отвела Вендану в сторонку и расспросила о последних любовных связях Джеки. Как она и предполагала, ее недавним партнером оказался Микка, и, вероятно, он оставался им до сих пор. «Первые на Марсе», пожалуй, были еще более ярыми противниками иммиграции, чем «Свободный Марс». Майя кивнула: в ее голове начал вырисовываться план.

Когда обсуждение завершилось, Майя вышла прогуляться по городу вместе с Венданой, Атосом и остальными. Там они набрели на большую группу, которая играла с так называемым шеффилдским звучанием. Для Майи это был просто шум: двадцать разных барабанных ритмов звучали одновременно и исполнялись инструментами, которые изначально не задумывалось использовать ни как перкуссии, ни вообще для того, чтобы извлекать музыку. Но это ей подходило: под этот стук и грохот она могла ненавязчиво вести молодых Зеленых к Антару, которого заметила на дальней стороне танцевальной площадки. Когда они подошли к нему ближе, она воскликнула:

— Ой, здесь же Антар! Привет, Антар! А это ребята, с которыми я плыву. Мы идем прямо за вами, в Адовы Врата, а потом в Одессу. Как там идет кампания?

Антар был все таким же, со своей привычной королевской грациозностью. К нему трудно было испытывать неприязнь, даже зная, каким он был реакционером, как беспрекословно подчинялся арабским странам Земли. Сейчас он, должно быть, разрывал связи с теми старыми союзниками, что также стало частью антииммигрантской стратегии. Любопытно, как лидеры «Свободного Марса» додумались до того, чтобы бросить вызов силам Земли и в то же время попытаться взять под контроль все новые поселения во внешней части Солнечной системы? Они настолько высокомерны? Или, может быть, они чувствовали угрозу? Ведь «Свободный Марс» всегда был партией молодых уроженцев, и если бы неограниченный поток иммигрантов стал приносить миллионы новых иссеев, то статус партии оказался бы в опасности. Эти новые полчища со своей закостенелой фанатичностью — церкви и мечети, скрытые пистолеты, открытые распри… Это был весомый довод в пользу позиции партии, ведь за предыдущее десятилетие активной иммиграции новоприбывшие явно начали строить здесь новую Землю — такую же нелепую, как предыдущая. Джон сошел бы с ума, Фрэнк бы залился смехом. Аркадий сказал бы: «Я же вам говорил», — и предложил бы устроить новую революцию.

Но проблемы с Землей нужно решать более реалистичным путем: ее нельзя просто прогнать из мыслей и надеяться, что все сложится само собой. И сейчас перед Майей стоял Антар, грациозный и даже более того, и думал, что Майя может принести ему пользу. А поскольку он всюду следовал за Джеки, Майя совсем не удивилась, когда та вместе с остальными внезапно возникла рядом, и все тут же принялись здороваться. Майя кивнула Джеки — та ответила безукоризненной улыбкой. Майя обвела рукой своих новых товарищей, обстоятельно назвав каждого по имени. Дойдя до Атоса, Майя обратила внимание на то, как Джеки смотрит на него, а Атос, когда назвали его имя, также дружелюбно на нее взглянул. Майя быстро, но как бы между делом, начала расспрашивать Антара о Зейке и Назик, которые теперь, как выяснилось, жили на побережье бухты Ахерон. Обе их группы медленно двигались в сторону музыкантов и вскоре должны были полностью перемешаться, после чего станет слишком шумно, чтобы расслышать собеседника.

— Люблю это шеффилдское звучание, — сказала Майя Антару. — Поможешь мне пробраться на площадку?

Это была очевидная уловка: ей явно не требовалась помощь, чтобы пройти через толпу. Но Антар взял ее под руку и не заметил — или сделал вид, — как Джеки беседует с Атосом. Но Микка, такой высокий и сильный, вероятно, выходец из Скандинавии, казался слегка вспыльчивым и сейчас плелся вслед за группой с кислым выражением лица. Майя сложила губы бантиком, удовлетворенная тем, что ее замысел пока себя оправдывал. Если «Первые на Марсе» были бо́льшими изоляционистами, чем «Свободный Марс», то раздор между ними окажется еще полезнее.

Она танцевала с таким воодушевлением, какого не ощущала многие годы. Если сосредоточиться на бас-барабанах и прислушиваться только к их ритмам, то музыка напоминала что-то вроде биения возбужденного сердца. А раздававшийся поверх этой повторяющейся темы стук всяких деревянных чурбанов, кухонных принадлежностей и круглых камней казался не более чем урчанием в животе или проносящейся в голове мыслью. И в этом был некий смысл — не музыкальный смысл в ее понимании, но ритмический, в некотором роде. Она танцевала, потела, смотрела на шаркающего рядом Антара. Джеки и Атос исчезли. Микки тоже не было видно. Наверное, он был готов взорваться и всех их поубивать. Майя ухмыльнулась и закружилась в танце.

К ним подошел Мишель, и она, широко ему улыбнувшись, обняла его вспотевшей рукой. Он любил потные объятия и выглядел довольным, но любопытным:

— Я думал, ты не любишь такую музыку.

— Иногда люблю.


К юго-западу от Гейла канал возвышался все сильнее с каждым шлюзом, поднимаясь на Гесперийские высоты. А пересекая горы на востоке Тирренского массива, оставался на этом четырехкилометровом возвышении, которое теперь чаще называли пятью километрами над уровнем моря, так что в шлюзах там уже не было нужды. Они по несколько дней кряду шли в моторном режиме или под парусами, останавливаясь в одних прибрежных городках и проходя мимо других. Окс, Яксарт, Скамандр, Симоис, Ксанф, Стеропа, Полифем — они заходили в каждый из них, упорно следуя за кампанией «Свободного Марса» и заодно за большинством направлявшихся в Элладу барж и яхт. Однообразный пейзаж простирался в обе стороны до самого горизонта, хотя кое-где в регионе линзы прожгли не привычный базальтовый реголит, а что-то другое, отчего при испарении и выпадении этих новых пород береговые валы сложились несколько иначе, образовав собой блестящие полоски обсидиана или сидеромелана, мрамора или порфира, ярко-желтой серы, комковатых конгломератов и даже один протяженный участок стеклянных берегов, прозрачных по обе стороны канала. Этот промежуток, который так и назывался — Стеклянные Берега, разумеется, был широко развит. Прибрежные города соединялись мозаичными дорожками, бегущими в тени пальмовых деревьев, которые росли в гигантских керамических горшках. Вдоль этих троп располагались виллы, чей вид довершали травяные лужайки и изгороди. Города в Стеклянных Берегах были выбелены и сверкали пастельными ставнями, окнами и дверьми, голубыми черепичными крышами и большими неоновыми вывесками над синими навесами прибрежных ресторанов. Это был своего рода Марс мечты, канал, обыденный для древнего фантастического пейзажа, но от этого не менее прекрасный: на самом деле эта очевидность даже была одним из его достоинств. Дни, в которые они шли через этот район, оказались теплыми и безветренными, а поверхность канала — такой же гладкой и прозрачной, как его берега. Это был стеклянный мир. Майя сидела на верхней палубе на носу корабля под зеленым навесом и разглядывала грузовые баржи и туристические колесные судна, двигающиеся в противоположную сторону с пассажирами, высыпавшими на палубу, чтобы насладиться видом стеклянных берегов и цветных городов, которые их украшали. Самое сердце марсианского туризма, излюбленное направление гостей из других миров — стоило признать: здесь было красиво. Вглядываясь в проносящуюся мимо картину, Майя пришла к мысли, что, какая бы партия ни победила на следующих крупных выборах и чем бы ни завершилась битва за иммиграцию, этот мир должен сохраниться и сверкать на солнце так же, как сейчас. Тем не менее она продолжала надеяться на успех своего замысла.


Пока они медленно двигались на юг, в воздухе стала ощущаться южноосенняя прохлада. На вновь появившихся базальтовых берегах стали виднеться деревья с яркими красными и желтыми листьями, а однажды утром на гладкой воде у берегов образовался тонкий слой льда. Поднявшись на вершину западного берега, они увидели, что на горизонте, словно две сплюснутые Фудзиямы, вырисовывались патеры Тирренская и Адриатическая, причем черные скалы последней окаймлялись белыми ледниками. Когда-то давно Майя впервые видела эти скалы с другой стороны, когда выбралась из каньона Дао, путешествуя по затопленному бассейну Эллада. С той девушкой… как там ее звали? Она еще была родственницей какого-то ее знакомого.

Канал проходил между драконьими хребтами Гесперия. В здешних городах был менее экваториальный климат, более терпкий воздух и высокое расположение. Приволжские города, новоанглийские рыбацкие деревни — только с названиями вроде следующих: Астап, Эрия, Ухрония, Апис, Эвност, Агатодемон, Кайко… Лента воды вела их вперед, все дальше и дальше, строго на юго-запад. Вскоре оказалось уже трудно принять мысль, что это был единственный такой канал на Марсе, что вся планета не была оплетена их паутиной, как следовало из старинных карт. Да, существовал еще один крупный канал, в районе Перешейка Буна, но он был коротким и очень широким и с каждым годом расширялся все сильнее, разрываемый экскаваторами и восточными течениями, — по сути, он уже и не был каналом, а скорее искусственным проливом. Нет, мечта о каналах воплотилась только в этом месте и больше нигде. И, безмятежно плывя по этой воде, по бокам можно было наблюдать лишь высокие берега, закрывавшие собой все, что находилось за ними, и это создавало ощущение нереальности, заставляло думать, будто во всех их политических и личных дрязгах присутствовало барсумское величие.

Во всяком случае так казалось во время прогулки прохладным вечером под пастельными неоновыми вывесками прибрежных городков. В одном из них, он назывался Антей, Майя прогуливалась, разглядывая лодки, крупные и небольшие, где красивые и высокие молодые люди выпивали, лениво болтали и иногда жарили мясо на жаровнях, прикрепленных к бортам и свисающих над водой. В широком доке, выходящем далеко в канал, располагалось кафе на открытом воздухе, откуда доносилось грустное звучание цыганской скрипки; она инстинктивно повернулась в ту сторону и лишь в последнее мгновение заметила Джеки и Атоса, которые сидели вдвоем за столиком со стороны канала, склонившись друг к другу так близко, что почти касались лбами. Майя определенно не хотела нарушать столь многообещающей сцены, но сама внезапность ее остановки привлекла внимание Джеки, и та подняла взгляд и встрепенулась. Майя повернулась, чтобы уйти, но заметила, что Джеки встает и идет к ней.

«Еще одна сцена, только едва ли такая же счастливая», — подумала Майя, однако Джеки улыбалась, и Атос тоже поднялся и шел рядом с ней, невинно глядя во все глаза: он либо понятия не имел об истории их отношений, либо хорошо управлял своей мимикой. Майя считала более вероятным второе — судя только по взгляду, который казался слишком невинным, чтобы быть настоящим. Он был актером.

— Красивый канал, да? — начала Джеки.

— Ловушка для туристов, — отозвалась Майя. — Правда, симпатичная. Неудивительно, что собирает столько людей.

— Да ладно тебе, — усмехнулась Джеки и взяла Атоса за руку. — Где же твое чувство прекрасного?

— Какого еще прекрасного? — сказала Майя, довольная этим проявлением расположенности на публике. Старая Джеки такого бы не показала. На самом деле Майя даже была потрясена, увидев, что та уже не молода, — хотя с ее стороны и глупо было думать иначе, однако ее ощущение времени давало такие сбои, что ее постоянно повергало в шок даже собственное лицо: она каждое утро просыпалась не в том столетии. Поэтому вид Джеки, казавшейся пожилой рядом с Атосом, был всего лишь дополнением ко всему этому — чем-то нереальным для дерзкой девчонки из Зиготы, юной богини из Дорсы Бревиа!

— У всех есть это чувство, — проговорила Джеки. Видно, годы не прибавили ей мудрости. Очередное хронологическое несоответствие. Вероятно, антивозрастная терапия застопорила ей мозг. Любопытно, откуда у нее вообще взялись признаки старения, если она всегда так усердно проходила процедуру, — откуда они появлялись, если у нее не имелось ошибок при делении клеток? На лице Джеки не было морщин, и ее в какой-то момент все-таки можно было принять за двадцатипятилетнюю. Присутствовал у нее и довольный, по-бунски уверенный взгляд — единственная ее черта, напоминавшая о Джоне, — и она светилась, точно неоновая вывеска кафе, что висела сейчас у них над головой. Но, несмотря на все это, вопреки всем медицинским ухищрениям, она каким-то неуловимым образом выглядела на свои годы.

Вдруг рядом возникла одна из многочисленных помощниц Джеки — задыхаясь, жадно ловя воздух, она потащила Джеки за руку, прочь от Атоса.

— Джеки, мне жаль, очень жаль, — вся дрожа, крича она, — ее убили, убили…

— Кого? — спросила Джеки, отрывисто, будто давая пощечину.

Молодая девушка — но уже стареющая — печально ответила:

— Зо.

— Зо?

— Несчастный случай в воздухе. Он упала в море.

«Это должно притормозить ее», — подумала Майя.

— Ну конечно, — сказала Джеки.

— Но «птичьи костюмы»… — не верил Атос. Он тоже мгновенно постарел. — Разве они…

— Этого я не знаю.

— Неважно, — Джеки заставила их умолкнуть.

Позже Майя узнала об очевидцах происшествия, и образ навечно засел в ее воображении: два летателя, качающихся на волнах, как намокшие стрекозы, держащихся на плаву и вроде бы спасшихся, но лишь до тех пор, пока мощная волна, какие бывают в Северном море, не поднимает их и не разбивает об утес. После чего лишь их тела остались дрейфовать в пенной воде.

Джеки ушла в себя, погрузилась в свои мысли. Как слышала Майя, они с Зо не были близки, поговаривали даже, что они терпеть не могли друг друга. Но это же ее ребенок. Люди не должны переживать своих детей — даже бездетная Майя чувствовала это на уровне инстинкта. Но они упразднили все законы, и биология больше ничего не значила. Если бы Энн потеряла Питера при падении провода, если бы Надя с Артом потеряли Никки… даже Джеки, при всем своем слабоумии, должна была это понимать.

И она понимала. Она напряженно думала, стараясь найти выход. Но найти его не могла и должна была стать потом другим человеком. Старение, зрелость не были связаны со временем, совсем.

— О, Джеки, — пожалела ее Майя, коснувшись ее рукой. Но Джеки отмахнулась, и Майя руку убрала. — Мне так жаль.

Но в минуты, когда человеку сильнее всего нужна помощь, он становится изолированным как никогда. Майя поняла это в ночь исчезновения Хироко, когда пыталась успокоить Мишеля. В таких случаях ничего нельзя было поделать.

Майя чуть не стукнула всхлипывающую помощницу, с трудом сдержав себя:

— Почему бы вам не проводить мисс Бун на корабль? И держите людей подальше от нее какое-то время.

Джеки все еще выглядела потерянной. Ее отмашка от Майи была чисто инстинктивной: сама она пребывала в шоке, в неверии — и это неверие поглотило все ее силы. Этого и следовало от нее ожидать — равно как и от любого другого человека на ее месте. Наверное, было даже хуже оттого, что она не ладила с дочерью, — хуже, чем если бы она ее сильно любила…

— Ну же, идите! — сказала Майя помощнице и взглядом приказала Атосу тоже пошевеливаться. Он кое-как привлек внимание Джеки, и они увели ее. У нее по-прежнему был самый красивый зад в мире, а сама она держала королевскую осанку. Но когда она переварит новость — это изменится.

Позднее Майя оказалась на южной окраине города, где свет уже не горел и было видно лишь, что наполненный звездными отблесками канал обрамляли черные насыпи берегов. Это было похоже на спираль жизни, чью-то мировую линию — яркие неоновые завитки, двигающиеся к черному горизонту. Звезды над головой и под ногами. Черная дорога, по которой они скользили, не издавая шума.

Она вернулась к своему судну. Кое-как спустилась по трапу. Ей было неприятно испытывать такое чувство к своей сопернице, терять ее таким образом.

— Кого мне теперь ненавидеть? — воскликнула она Мишелю.

— Ну… — протянул тот потрясенно, а затем успокоительным тоном добавил: — Я уверен, ты кого-нибудь найдешь.

Майя коротко рассмеялась, Мишель изобразил слабую улыбку. А затем, пожав плечами, нахмурился. Его терапия поддерживала меньше, чем кого-либо. «Бессмертные истории в смертном теле», — всегда повторял он. При этом он имел весьма болезненный вид, лишь подтверждая свою точку зрения.

— Значит, в ней наконец появится что-то человеческое, — сказал он.

— Зо была дурой, когда всем рисковала, просто сама напрашивалась.

— Она в это не верила.

Майя кивнула. Это было несомненной правдой. В смерть теперь верили лишь немногие. Молодежь не верила в нее и до появления терапии. А сейчас и подавно. Но как ни странно, смерти наступали все чаще и чаще, как правило, конечно, среди сверхстариков. Появлялись новые болезни, возвращались старые, наступал резкий спад без очевидных на то причин. Последнее не так давно стало причиной смерти Гельмута Бронски и Дерека Хастингса — людей, с которыми Майя была знакома, пусть и не очень близко. Сейчас несчастный случай произошел с девушкой, которая была настолько моложе их, что это не имело никакого смысла, не укладывалось ни в какие рамки и объяснялось лишь юношеским безрассудством. Несчастный случай. Удар судьбы.

— Ты еще хочешь, чтобы Питер приехал? — спросил Мишель, перескочив на другую, совершенно далекую тему. Это что у него, такая политическая уловка? А, нет, он просто пытался ее отвлечь. Она снова чуть не рассмеялась.

— Давай пока останемся с ним на связи, — ответила она. — Посмотрим, получится ли у него приехать. — Но она сказала это лишь затем, чтобы успокоить Мишеля: на самом деле она думала о другом.

Это было начало череды смертей.

* * *
Но тогда она еще об этом не знала. Тогда это было лишь концом их путешествия по каналу.

Выгорание от воздушных линз прекратилось прямо перед восточным краем водосборной площади бассейна Эллады, между каньонами Дао и Хармахис. Последний участок канала был вырыт обычным способом и так резко опускался по крутому восточному склону, что пришлось устроить шлюзы на малых промежутках. Они функционировали как дамбы, и канал уже выглядел не так, как в горах, а превратился, скорее, в цепочку водохранилищ, соединенных короткими красноватыми речками, что тянулись из каждой дамбы. И они проплывали озеро за озером, в медленной веренице барж, парусников, катеров и пароходов, а когда подплывали к шлюзам, то сквозь их прозрачные стены видели ряды озер, напоминавшие гигантскую лестницу с голубыми ступенями, простиравшуюся до далекой бронзовой глади моря Эллады. Слева и справа, в бесплодных землях, каньоны Дао и Хармахис кое-где глубоко врезались в красное плато, следуя более естественным образом вниз по склону, но с тех пор, как убрали накрывавшие их навесы, их можно было увидеть, лишь подойдя к самому краю, — с канала же они оставались незаметными.

На борту их корабля жизнь продолжалась. Это же, очевидно, относилось и к барже «Свободного Марса», где Джеки, поговаривали, неплохо справлялась. И по-прежнему встречалась с Атосом, когда оба судна останавливались в одном доке. Снисходительно принимая соболезнования, она тут же переводила тему разговора, как правило, на текущий ход кампании. А их кампания продолжала пользоваться успехом. У Зеленых дела тоже немного улучшились благодаря консультациям Майи, но антииммигрантские настроения оставались весьма сильны. Куда бы они ни попали, на митингах вещали различные члены совета и кандидаты «Свободного Марса», а Джеки чинно появлялась на публике лишь от случая к случаю. Она стала куда более сильным и разумным оратором, чем была прежде. Но, наблюдая за другими выступающими, Майя стала понимать, кто состоял в партийной верхушке, и эти несколько человек, похоже, были очень рады оказаться в центре внимания. Один молодой человек, тоже из числа молодых людей Джеки, по имени Нанеди, выделялся больше других. И Джеки вроде бы была не очень этим довольна: она стала с ним холодна, все сильнее склонялась к Атосу, Микке и даже Антару. Иногда по вечерам она казалась сущей королевой среди своих супругов. Но за этим всем Майя видела ее истинное поведение в Антее. С расстояния в сотню метров она различила тьму в самой сути вещей.

Тем не менее, когда Питер ей перезвонил, Майя попросила его о встрече, чтобы поговорить о грядущих выборах, и, когда тот прибыл, Майя принялась наблюдать. Что-то должно было случиться.

Питер выглядел спокойным, расслабленным. Теперь он жил в горах Харит, где работал над проектом пустыни Аргир, а также участвовал в кооперативе, собиравшем летательные аппараты «Марс — космос» для тех, кто желал улететь с планеты, минуя лифт. Он казался спокойным, расслабленным и даже слегка замкнутым. Точно как Саймон.

Антар уже сердился на Джеки из-за ее показного романа с Атосом. Микка сердился еще сильнее Антара. Джеки теперь, когда Питер оказался рядом, уже сердила и Атоса, так как уделяла тому все свое внимание. Она была надежной, как магнит. Но ее тянуло к Питеру, который, как всегда, был к ней безразличен. Он был как железо, она — как магнит. Их предсказуемость даже наводила грусть. Зато это было полезно: кампания «Свободный Марс» потихоньку слабела. Антар больше не имел смелости предложить кахирским маджари бросить Аравию вместе с ее бедами. Микка и «Первые на Марсе» все сильнее порицали различные позиции партии «Свободный Марс» по вопросам, не связанным с иммиграцией, и переманили на свою сторону нескольких членов исполнительного совета. Да, Питер служил усилителем той части Джеки, что не имела отношения к политике, и это делало ее слабой и рассеянной. Таким образом, все шло по плану Майи: достаточно было лишь бросать мужчин к Джеки, как шары для боулинга, и она не могла устоять на ногах. Но ощущения триумфа у Майи пока не было.


Наконец, они вышли из последнего шлюза в Малахитовую бухту — воронкообразное углубление берега в море Эллады, чья залитая солнцем поверхность колыхалась под действием ветра. Оттуда плавно вышли в более темные воды, где многие баржи и судна поменьше поворачивали на север и брали курс на Адовы Врата, крупнейшую глубоководную бухту на восточном побережье Эллады. Их баржа примкнула к остальным, и вскоре над горизонтом появился большой мост над каньоном Дао, а затем и застроенные стены у входа в него и, наконец, мачты, длинный причал, бассейны между пирсами.

Майя и Мишель сошли на берег и поднялись по мощеным ступенчатым улицам к старому общежитию «Праксиса», что располагалось под мостом. На следующей неделе там должен был пройти осенний праздник урожая, который хотел посетить Мишель, чтобы потом двинуться дальше, на остров Минус Один и в Одессу. Заселившись и оставив вещи, Майя вышла прогуляться по улицам Адовых Врат, счастливая оттого, что освободилась от ограничений плывущего по каналу судна и может ходить куда ей заблагорассудится. Близился закат дня, в начале которого они были еще в Гранд-канале. То путешествие завершилось.

В последний раз Майя была в Адовых Вратах в 2121 году, во время своей первой поездки по бассейну, когда работала в «Дип-Уотерс» и путешествовала с… с Дианой! Вот как ее звали! Внучка Эстер, племянница Джеки. Крупная веселая девушка стала для Майи первым настоящим представлением о молодых уроженцах — раньше она знала их по контактам в новых поселениях в районе бассейна, но теперь узнала лично. Узнала взгляды и идеи Дианы — Земля была для девушки всего лишь словом. Тогда Майя впервые почувствовала, что выпадает из настоящего, сползая куда-то в учебник по истории. Лишь ценой неимоверных усилий ей удалось остаться в реальности и сохранить влияние на ход текущих событий. Тогда она с этим справилась. Это был один из выдающихся периодов в ее жизни, может быть, последний такой период. Последующие годы напоминали поток, несущийся с южных гор, по трещинам и грабенам, а затем внезапно выливаясь во всякого рода котловины.

Но когда-то, шестьдесят лет назад, она стояла здесь же, под огромным мостом, по которому проходила железная дорога, соединявшая скалы над устьем каньона Дао, — под знаменитым мостом Адовых Врат. А город тянулся вниз по крутым солнечным склонам с обеих сторон реки и выходил к самому морю. Там сейчас только песок — не считая полосы льда, что виднелась на горизонте. Раньше город был меньше и проще, а каменные ступени улиц — грубыми и пыльными. Теперь же они слегка стерлись, а пыль за прошедшие годы смыло прочь, и все стало чистым и покрылось темным налетом. Теперь это место походило на красивую средиземноморскую бухту, разместившуюся в тени моста, из-за которого весь город казался миниатюрным — сделанным из папье-маше — или картинкой с открытки из Португалии. По-настоящему красивым это место становилось в первые минуты осеннего заката, затененное и румянящееся в лучах, тянущихся с запада, в цвете сепии, словно мгновение, запечатленное в янтаре. Но как только она прошлась здесь с той сильной молодой амазонкой, когда перед ней, Майей, открывался новый молодой мир, этот истинный Марс, — она увидела, как изменились хорошо знакомые ей улицы, и почувствовала, что сама она остается частью прошлого.

За этими воспоминаниями и село солнце. Майя вернулась в здание «Праксиса», под сенью все того же моста. Последняя лестница к нему была особенно крутой, и, поднимаясь рывками по ней, Майя вдруг ощутила дежавю. Она уже это делала — не только поднималась по этой лестнице, но и поднималась с чувством, что это уже было. С точно таким же чувством, что и в прошлый свой визит.

Ну конечно — она была одним из первых исследователей бассейна Эллады, в первые годы после Андерхилла. Это вылетело у нее из головы. Она помогла основать Лоу-Пойнт, а потом разъезжала по бассейну, изучая его, когда здесь еще никто не бывал, даже Энн. А позднее, когда она уже работала в «Дип-Уотерс» и осматривала новые поселения уроженцев, у нее возникло похожее ощущение.

— Боже! — воскликнула она в ужасе.

Слой за слоем, жизнь за жизнью — они жили так долго! Это чем-то напоминало реинкарнацию, вечное возвращение.

Но в этом чувстве было и маленькое зерно надежды. Тогда, при первом ощущении выпадения из реальности, она начала новую жизнь. Да, точно: переехала в Одессу и оставила след в истории революции — помогла ей победить своим упорным трудом, много думала о том, почему люди поддерживали перемены, как было их провести, не вызвав неприятных последствий, которые тем не менее наступали после каждой революции, обесценивая все блага, что они приносили. И им вроде бы удалось этих неприятностей избежать.

По крайней мере, пока. Пожалуй, она не так уж и преуспела, как ей казалось, — разве что не так откровенно провалилась, как Аркадий, Джон или Фрэнк. Кто теперь мог быть уверен? Ведь больше нельзя было сказать, что на самом деле происходило в истории — она была слишком необхватной, слишком незавершенной. Все что угодно могло произойти везде где угодно. Кооперативы, республики, феодальные монархии… А в каком-нибудь свихнувшемся караване наверняка уже правили сатрапы… И любой образ, имевший место в истории, мог теперь где-нибудь воплотиться. То, во что ее вовлекли сейчас, — проблемы поселений молодых уроженцев, которые требовали воды и сбрасывали с себя путы ВП ООН… нет, не так… что-то другое…

Но, стоя у двери, ведущей в квартиру «Праксиса», она не могла вспомнить что. Следующим утром им с Дианой предстояло сесть в поезд и отправиться на юг, вокруг юго-восточного изгиба Эллады, чтобы увидеть хребты Зеа и туннель лавовой трубы, который теперь превратили в акведук. Нет, она была здесь, потому что…

Вспомнить никак не удавалось. Ответ вертелся на кончике языка… «Дип-Уотерс». Диана… Они только что ездили по каньону Дао, на дне которого уроженцы и иммигранты пытались обустроить сельское хозяйство, создать сложную биосферу под своим гигантским шатром. Некоторые из них говорили по-русски, и от звуков родной речи у нее на глаза наворачивались слезы! Вот голос матери, резкий и язвительный, — она гладила одежду в тесной кухне их квартирки, раздавался едкий запах капусты…

Нет, тоже не оно. Майя посмотрела на запад — в сумраке мерцало море. Песчаные дюны восточной Эллады затопило водой. Должно быть, прошло целое столетие, не меньше. Она находилась здесь по какой-то другой причине… Множество лодок, крошечных точек за волнорезами в гавани — словно ожившая картинка с почтовой марки. Нет, уже не вспомнить. От неприятного ощущения «кончика языка» у нее началось головокружение, затем тошнота — как если бы от него можно было избавиться с приступом рвоты. Она присела на ступеньку. Вся ее жизнь вертелась на кончике языка! Вся жизнь! Она громко застонала, и дети, бросавшиеся камнями в чаек, посмотрели на нее. Диана. Она случайно встретила Ниргала, они поужинали… Но Ниргал заболел. На Земле!

И все вернулось, как по щелчку, словно удар в солнечное сплетение, окатив ее всю волной. Путешествие по каналу, ну конечно же, погружение в затопленный Берроуз, Джеки, несчастная дурочка Зо. Конечно, конечно, конечно… Да, она забыла все это не насовсем. Теперь это казалось таким очевидным. Оно ушло не по-настоящему, это лишь кратковременный сбой в ее мышлении, пока внимание сосредоточилось где-то в другом месте. В другой жизни. Сильная память была по-своему целостной и по-своему опасной — так же, как и слабая. Такой вывод вытекал из мысли, что прошлое было интереснее настоящего. Что во многом соответствовало действительности. Но все же…

Все же ей пока не хотелось вставать. Тошнота еще не прошла. Она ощущала давление в голове, будто после этого «кончика языка» остались какие-то нарушения; да, момент неприятный. Трудно это отрицать, все еще чувствуя пульсацию от болезненных импульсов.

Она наблюдала, как в уходящих сумерках город погрузился в темно-оранжевые тона, а потом замерцал таким цветом, как если бы молния сверкнула в бутылке из коричневого стекла. Настоящие Врата Ада. Она задрожала, поднялась и неуверенно пошла вниз по ступеням в сторону гавани, где набережные освещались яркими, собирающими мошек шарами, развешенными у таверн. Сверху, как негативное изображение Млечного Пути, вырисовывался мост. Майя прошла за доки, к пристани для судов.

Там была Джеки, и она шла навстречу. С ней было несколько помощников, но все они шагали чуть позади. Заметив Майю, Джеки сжала губы, лишь слегка, но Майе этого хватило, чтобы заметить, что ей — сколько? — лет девяносто? Сто? Она была красива, она была властна, но уже не молода. Вскоре события поплывут и в ее голове — так же, как и у всех остальных. История — это волна, которая движется сквозь время чуть быстрее, чем человеческая жизнь, поэтому даже когда люди жили всего семьдесят-восемьдесят лет, к моменту своей смерти они оказывались позади этой волны — сейчас же они отставали гораздо сильнее. Ни один парус не мог позволить человеку за ним угнаться, ни один птичий костюм не мог позволить справиться с волной. Ах, вот в чем дело: это смерть Зо она увидела на лице Джеки. Та изо всех сил старалась не подавать виду, поскорее об этом забыть. Но у нее не получалось, и вот она теперь — старуха у воды, отражающей звезды, висящие над Адовыми Вратами.

Майя, потрясенная глубиной этого образа, остановилась. Джеки тоже. Вдали гремела посуда, из ресторанов доносились шумные разговоры. Две женщины смотрели друг на друга. Майя не помнила, чтобы раньше у нее случались такие моменты с Джеки, — не помнила, чтобы они показывали друг другу свое признание, глядя вот так глаза в глаза. «Да, ты настоящая, и я настоящая. И вот мы вдвоем, стоим и смотрим». Майе показалось, будто внутри нее треснули большие стекла. Почувствовав себя свободнее, она развернулась и ушла.

* * *
Мишель нашел им пассажирскую шхуну, которая направлялась в Одессу через остров Минус Один. Экипаж рассказал им, что на острове ждали Ниргала, который должен был участвовать в гонках, и эта новость обрадовала Майю. Повидаться с Ниргалом всегда приятно, а в этот раз она нуждалась в его помощи. И ей хотелось увидеть Минус Один: в последний раз, когда она туда выбиралась, он вообще не был островом — лишь метеостанцией с летной полосой на кочке, торчащей на дне бассейна.

Их шхуна была длинной и невысокой, с пятью парусами, похожими на птичьи крылья. Едва они вышли из пристани, паруса расправились, туго натянувшись и приняв треугольную форму, а когда ветер задул в корму, экипаж поднял впереди большой синий спинакер. После этого корабль понесся по ярко-синим волнам, разбивая их и разбрызгивая вокруг водяную пыль. Избавившись от ограничения черными берегами Гранд-канала, было чудесно оказаться в море, чувствовать ветер, дующий в лицо и поднимающий волны, — он выдул из ее головы всю ту сумятицу, что донимала ее в Адовых Вратах. Она забыла о Джеки и рассматривала весь предыдущий месяц как какой-то тлетворный карнавал, который ей никогда не придется посещать вновь. Туда она не вернется, ведь теперь у нее есть открытое море и ветер в спину.

— Ах, Мишель, вот такая жизнь по мне!

— Красиво, да?

В конце своего путешествия они собирались поселиться в Одессе, которая теперь стала прибрежным городом вроде Адовых Врат. Живя там, они смогли бы плавать в любой погожий день, когда светило солнце и дул ветер, — стоило лишь захотеть. Эти яркие моменты настоящего были единственной их реальностью, тогда как будущее являлось лишь видением, а прошлое — кошмаром… или наоборот. Как бы то ни было, лишь в эти моменты можно было ощутить силу ветра и великолепие волн, таких больших и брызжущих во все стороны. Майя указала на голубой склон, который проносился мимо неровной, быстроменяющейся линией, и Мишель громко рассмеялся. Они всмотрелись в него внимательнее и стали смеяться совсем безудержно. За многие годы Майя не испытывала столь сильного ощущения, что находится в другом мире: эти волны вели себя не так, как должны были, они метались и опрокидывались, выпячивались и извивались куда живее, чем можно было объяснить сильным ветром, и это выглядело странно и даже чуждо. Ах, Марс, Марс, Марс!

Моряки рассказали им, что волны в море Эллады всегда были крупными. Отсутствие течений роли не играло: больше всего на волны воздействовали гравитация и сила ветра. Слушая об этом и глядя на непостоянную голубуюравнину, она почувствовала, что ее настроение тоже вдруг подскочило: у нее было малое g, а ее внутренние ветры задували сильно. Она была марсианкой, одной из первых, и она изучала этот бассейн с самого начала, помогала заполнять его водой, строить гавани, и именно благодаря ей моряки могли выходить в море. А теперь она плыла по нему сама, так, будто только этим и занималась всю свою жизнь, и этого было достаточно.

Судно неслось вперед, и Майя стояла возле бушприта, держась рукой за борт, ощущая на себе ветер и брызги волн. К ней подошел Мишель и встал рядом.

— Как здорово выйти наконец из канала, — сказала она.

— Это точно.

Они заговорили о кампании, и Мишель покачал головой:

— Эти антииммигрантские взгляды слишком популярны.

— Как думаешь, йонсеи расисты?

— Им трудно стать расистами, учитывая их собственное смешение рас. Думаю, они просто ксенофобы. Им наплевать на проблемы Земли — они всего лишь боятся, что их возьмут числом. Вот Джеки и взывает к тому страху, который сидит в каждом из них. Я бы не назвал это расизмом.

— Просто ты хороший человек.

Мишель выпустил воздух сквозь зубы.

— Ну, большинство людей тоже хорошие.

— Не преувеличивай. — Иногда Мишель бывал чересчур оптимистичен. — Расизм или нет, это все равно мерзко. С Земли сейчас смотрят на наши незанятые земли, и если мы закроем от них дверь, то они, очень может быть, возьмутся за топор и прорубят ее. Многие думают, что этого никогда не случится, но если землянам станет совсем туго, они просто отправят людей и высадят их здесь, а если мы попробуем их остановить, они будут защищать себя, и тогда мгновенно развяжется война. Причем здесь, у нас, на Марсе. Не на Земле, не в космосе, а на Марсе. Это может произойти — ты же слышишь, как они нам угрожают, те люди из ООН, которые пытаются нас предупредить. Но Джеки не слушает. Ей все равно. Они поддерживает эту ксенофобию в своих целях.

Мишель внимательно смотрел на нее. О да, к этому времени она уже должна была избавиться от ненависти к Джеки. Но бросить привычку тяжело. Она отмахнулась от всего, что сказала, от всех тлетворных политических игр, которые велись в Гранд-канале.

— Может, у нее и хорошие мотивы, — сказала она, стараясь сама в это поверить. — Может, она хочет, как лучше для Марса. Но она все-таки ошибается, и поэтому ее необходимо остановить.

— Дело не только в ней.

— Знаю, знаю. Нам нужно подумать, что мы можем сделать. Только хватит уже о них говорить. Давай лучше попробуем заметить остров раньше экипажа.


Спустя два дня это им удалось. А подобравшись к Минус Один ближе, Майя с радостью отметила, что остров совсем не был похож на Гранд-канал. Да, у воды ютились выбеленные рыбацкие деревни, но дома казались сделанными вручную, словно сюда не добрались современные технологии. А на отвесных берегах, что над ними, виднелись рощи с домиками на деревьях, как маленькие надземные поселения. Как им объяснили, на острове жили дикие и рыбаки. На мысах земля была голой, в морских долинах — зеленела возделываемыми растениями. Холмы из темно-коричневого песчаника вторгались в море, чередуясь с небольшими пляжами в бухтах, на которых не было ничего, кроме колосняка, колышущегося на ветру.

— Он выглядит таким пустым, — заметила Майя, когда они, обогнув северную оконечность острова, плыли вдоль западного берега. — А на Земле это смотрят по видео. Вот почему они не дадут нам захлопнуть ту дверь.

— Да, — согласился Мишель. — Но посмотри, как они здесь живут отдельными кучками. В Дорсе Бревиа взяли пример с Крита. Все живут в деревнях, но днем работают за их пределами. То, что выглядит пустым, уже используется, обеспечивает эти деревеньки.

Хорошей гавани здесь не было. Они вошли в неглубокую бухту, над которой стояла крошечная рыбацкая деревня, и встали на якорь — он был отчетливо виден на песчаном дне, на глубине в десять метров. Затем добрались до берега на шлюпках, проплыв мимо нескольких яхт и рыболовных лодок, стоявших на якоре ближе к берегу.

За деревней, почти заброшенной, начиналось извилистое арройо — по нему они добрались до холмов. Оно закончилось ящикообразной долиной, из которой по неровной тропе они смогли взобраться на плато. Там, на заболоченной поверхности, откуда по всему горизонту было видно только море, когда-то давно посадили дубовые рощи. Теперь некоторые из этих деревьев были украшены мостиками и лестницами, а высоко среди ветвей виднелись небольшие деревянные помещения. Эти домики напомнили Майе о Зиготе, и она не удивилась, узнав, что среди известных жителей острова было несколько зиготских эктогенов — Рейчел, Тиу, Симад, Эмили, которые, когда-то остановившись здесь, помогли обустроиться таким образом, что Хироко, наверное, могла бы этим гордиться. И действительно, некоторые утверждали, что островитяне прятали Хироко и других выходцев из тайной колонии в одной из этих дубовых рощ, где они могли бродить без страха быть обнаруженными. Осматриваясь, Майя думала, что это вполне возможно; в этих слухах было столько же смысла, как и в любых других, что ходили о Хироко, но эти выглядели более вероятными. Однако сказать наверняка было нельзя, да это и неважно: если Хироко решила спрятаться — а если она жива, то иначе быть не могло, — то нечего и думать о том, где она это делала. Почему кого-то это заботило, Майя решительно не понимала. Впрочем, ничего необычного в этом не было: все, что касалось Хироко, всегда вызывало у нее затруднения.

Северное побережье острова Минус Один было не таким холмистым, как остальная его часть, и, когда они спустились на его равнину, то увидели строения, стоявшие скученно. Они предназначались для проведения Олимпиады и походили на что-то древнегреческое. Здесь были стадион, амфитеатр, священная роща секвой и, на внешней точке над морем, небольшой храм с колоннами, сложенный из какого-то белого камня, не мрамора, но похожего по виду — возможно, соль с алмазным покрытием. Вверху на холмах высились временные лагеря юрт. Вокруг слонялось несколько тысяч человек — наверное, бо́льшая часть населения острова и приличное число гостей со всего бассейна Эллады: игры до сих пор оставались, в первую очередь, местным событием. Поэтому они удивились, встретив на стадионе Сакса, который помогал делать замеры на соревнованиях метателей. Он обнял их и кивнул, в своей рассеянной манере.

— Сегодня Аннарита будет метать диски, — сказал он. — Должно быть интересно.

И во второй половине этого прекрасного дня Майя и Мишель присоединились к Саксу на стадионе и позабыли обо всем, кроме соревнований. Они стояли прямо на поле, так близко от спортсменов, как только можно было желать. Майе больше всего нравились прыжки с шестом, они ее завораживали: этот вид, как никакой другой, демонстрировал возможности марсианского g. Хотя, чтобы их использовать, требовалось овладеть сложной техникой: разгоняться управляемыми скачками, найти точку опоры для чрезвычайно длинного шеста, который к тому же сильно трясся при беге, прыгнуть, подтянуться, подскочить ногами вверх, в таком положении взлететь в воздух выше шеста, подняться еще немного вверх, аккуратно изогнуться над планкой (если получится) и завершить все долгим падением на воздушную подушку. Марсианский рекорд составлял четырнадцать с лишним метров и сейчас выполнял прыжок молодой мужчина, который уже победил в соревновании и пытался взять пятнадцать метров — но неудачно. Когда он упал на подушку, Майя увидела, каким он был высоким, с широкими мощными плечами и руками, но остальное было худым и даже костлявым. Женщины-прыгуньи, ждавшие своей очереди, выглядели так же.

И так во всех соревнованиях: все были крупными, тощими и мускулистыми. Новый вид людей, подумала Майя, чувствуя себя маленькой, слабой и старой. Homo martial. Она была рада, что у нее были крепкие кости, которые все еще ее выдерживали, иначе было бы стыдно находиться среди этих созданий. И она стояла, не ощущая своей несогласной с окружением грации, и смотрела на дискоболку, о которой упоминал Сакс, — она закрутилась, набирая скорость, а потом выбросила диск, и тот полетел, словно запущенный из метательного устройства. Аннарита была очень высокой, с длинным торсом и необъятными мускулистыми плечами. Широчайшие мышцы ее спины напоминали крылья, изящная грудь теснилась под трико. У нее были узкие бедра, мощный таз и крепкие длинные голени. Да, она была красавицей из красавиц. И очень сильной, хотя и было очевидно, что метать диски так далеко ей удавалось благодаря быстроте ее вращения.

— Сто восемьдесят метров! — воскликнул Мишель, улыбаясь. — Вот это успех!

Женщина была довольна. Спортсмены сосредотачивали все усилия в момент своего действия, затем расслаблялись — или пытались расслабиться, — растягивая мышцы и перебрасываясь шутками. Здесь не было ни судей, ни табло — только несколько помощников вроде Сакса. Люди сменяли друг друга, проводя те соревнования, в которых не участвовали сами. С громким хлопком начались состязания в беге. Время засекали вручную, называя результаты вслух и выводя их на экраны. Толкание ядра по-прежнему выглядело тяжелым и нескладным. Копья, казалось, улетали в бесконечность. Прыгуны в высоту, к удивлению Майи и Мишеля, не могли брать выше четырех метров. В длину прыгали на двадцать, и исполнение прыжка выглядело потрясающе: атлеты махали ногами на протяжении всего прыжка, который длился четыре-пять секунд, и пересекали таким образом приличный кусок поля.

Ближе к вечеру начались забеги на короткие дистанции. Как и в других дисциплинах, мужчины и женщины соревновались вместе, и все были одеты в трико.

— Интересно, не уменьшился ли в этих людях половой диморфизм? — сказал Мишель, наблюдая за тем, как спортсмены разогревались перед стартом. — Для них все стало намного менее гендеризировано: они выполняют одну и ту же работу — только женщины раз в жизни беременеют, и то не все, — занимаются одними и теми же видами спорта, развивают одни и те же мышцы…

Майя, полностью уверовавшая в реальность нового вида людей, к этому замечанию отнеслась с издевкой:

— Тогда почему ты все время пялишься на женщин?

Мишель ухмыльнулся.

— Ну я-то вижу разницу, но я отношусь к старому виду. Мне просто интересно, видят ли это они.

Майя громко рассмеялась.

— Да ну, ты посмотри туда или вон туда, — она указала на спортсменок. — Пропорции, лица…

— Да, вижу. Но все же, это не как… скажем, Бардо и Атлас, если ты понимаешь, о чем я.

— Понимаю. Эти симпатичнее.

Мишель кивнул. Майя подумала, что он об этом и говорил с самого начала. На Марсе, наконец, должно стать очевидным, что все они — боги и богини, которым полагается жить в священном довольствии… И половые различия были заметны. Впрочем, она тоже относилась к старому виду, и дело могло быть в ней. Но тот бегун… ах! И вон женщина, пусть и с короткими сильными ногами, узкими бедрами и плоской грудью. А кто это рядом с ней? Еще одна женщина… Хотя нет, мужчина! Прыгун в высоту, изящный, как танцор, — хотя у всех, кто занимался этой дисциплиной, имелись проблемы — Сакс пробормотал что-то о какой-то траве. И все же, даже несмотря на то, что некоторые из них выглядели слегка андрогинными, пол большинства было довольно легко определить.

— Сама видишь, о чем я, — сказал Мишель, понаблюдав за ней.

— Вроде бы. Но интересно, молодежь действительно видит это по-другому? Если с патриархатом покончено, то должен неизбежно появиться новый социальный баланс полов…

— Это то, чего требуют в Дорсе Бревиа.

— Тогда, может, это и создает проблемы для иммиграции с Земли? Не ее объем, а само то, что прибывающие люди происходят из более старых культур. Они будто прилетают из средневековья и вдруг встречают тут этих огромных минойцев, с их почти одинаковыми мужчинами и женщинами…

— И новым коллективным подсознанием.

— Да, наверное. И прибывшие не могут с этим совладать. Они теснятся в иммигрантских гетто или даже в новых городах, где соблюдают свои традиции. Сохраняют связь с домом и ненавидят все здешнее, и их старые культуры снова пронизывает ксенофобия и мизогиния — по отношению как к их женщинам, так и к уроженкам.

Она действительно слышала о проблемах в городах — в Шеффилде и по всей восточной Фарсиде. Случалось, что молодые уроженки выбивали дерьмо из удивленных иммигрировавших обидчиков; иногда бывало и наоборот.

— И молодым уроженцам это не нравится. Им кажется, что они подпускают к себе каких-то чудовищ.

Мишель изобразил гримасу.

— Земные культуры насквозь невротичны, а когда невротичное сталкивается со здоровым, обычно оно становится еще более невротичным, чем когда-либо. А здоровое просто не знает, что делать.

— Вот они и стоят за запрет иммиграции. И толкают нас к новой войне.

Но Мишель отвлекся: начинался очередной забег. Атлеты были быстры, но и быстрей не в два с половиной раза, чем на Терре, как следовало ожидать исходя из разницы в гравитации. Они испытывали те же проблемы, что и прыгуны в высоту, но на протяжении всего забега: они отрывались от земли с таким ускорением, что нужно было держаться очень низко, чтобы не подскакивать слишком высоко над дорожкой. На коротких дистанциях они так сильно наклонялись вперед, что едва не падали лицом вниз, и яростно работали ногами. На более длинных выравнивались почти прямо и начинали грести по воздуху, будто плыли стоя, при этом их шаги удлинялись все сильнее и сильнее, пока не начинало казаться, что они скачут, как кенгуру, только сменяя ноги поочередно, а не на обеих сразу. Это зрелище напоминало Майе, как Питер и Джеки, самые быстрые в Зиготе, бегали по пляжу под полярным куполом — тогда они сами выработали для себя похожий стиль.

С этой техникой победитель в забеге на пятьдесят метров показал результат 4,4 секунды, на сто метров — 8,3, на двести метров — 17,1, а на четыреста метров — 37,9. Но в каждом забеге они испытывали трудности с равновесием, которые возникали на такой скорости, не позволяя им совершать рывки в полную силу. Майя помнила, как видела подобное в молодости.

Соревнующиеся на более длинных дистанциях грациозно подскакивали, примерно как при марсианском беге вприпрыжку, как они называли его в Андерхилле, когда без особого успеха пытались двигаться так же в тесных прогулочниках. Сейчас это было похоже на полет. Одна девушка лидировала бо́льшую часть забега на десять тысяч метров и сохранила столько сил в конце, что ускорялась весь последний круг, бежала все быстрее и быстрее, пока наконец не поскакала, касаясь земли лишь через каждые несколько метров, перемахивая через других бегунов, с трудом перебиравших ногами, пока она пролетала мимо. Это зрелище приводило в восторг, и Майя кричала до хрипоты. Она взяла Мишеля за руку, чувствуя головокружение. У нее лились слезы, она не сдерживала смех. Удивительно было наблюдать за этими новыми созданиями и при этом ничего о них не знать!

Ей нравилось видеть, что женщины побеждают мужчин, хотя сами они, казалось, этого не замечали. Женщины побеждали немного чаще на длинных дистанциях и беге с барьерами, мужчины — в спринте. Сакс объяснил, что тестостерон придавал силу, но и вызывал судороги, которые возникали при длительных нагрузках. Было очевидно, что в большинстве дисциплин все зависело от владения техникой. И каждый видел то, что хотел, подумала Майя. Возвращаясь на Землю… там рассмеялись бы, если бы она начала предложение этой фразой. Возвращаясь на Землю — ну и что? На их материнской планете люди вели себя странно и мерзко, но зачем об этом переживать, когда впереди близится барьер, а боковое зрение улавливает другого бегуна, который уже сокращает расстояние?

— Лети! Лети! — она кричала до хрипоты.

В конце дня атлеты, завершив свои соревнования, освободили проход на стадион, и под бурные аплодисменты и несдержанные крики на дорожке появился одинокий бегун. Это оказался Ниргал! Уже чувствуя боль в горле, Майя хрипло закричала.

Забег по пересеченной местности начался на южной оконечности острова Минус Один сегодня утром. Голые и босые участники пробежали более ста километров по сложной заболоченной местности в центральной части острова, по дьявольскому хитросплетению оврагов, грабенов, бугров, гребней, уступов и завалов. Впрочем, слишком глубоких ущелий, очевидно, не попадалось, и было доступно много разных маршрутов, что превращало забег скорее в состязание по ориентированию, а не по бегу. Но это равно тяжело, и прибежать к четырем часам дня явно было феноменальным достижением. Следующего бегуна, говорили, не стоило ждать раньше заката. Ниргал пробежал круг почета, грязный и изнуренный, будто пережил бедствие, а потом надел штаны, пригнул голову, чтобы его наградили лавровым венком, и принялся обниматься — желающих были сотни.

Майя оказалась последней в этой толпе, и Ниргал радостно рассмеялся, увидев ее. Его кожа была белой от засохшего пота, губы затвердели и потрескались, волосы приняли цвет пыли, глаза налились кровью. Тело было костлявым и жилистым, почти исхудалым. Он выпил воды из бутылки, осушив ее, но от второй отказался.

— Спасибо, я не настолько обезвожен. Возле Джири-Ки наткнулся на водоем.

— По какому маршруту вы бежали? — спросил кто-то.

— Ох, лучше не спрашивайте! — ответил он со смешком, будто маршрут был так неприятен, что о нем не хотелось и вспоминать. Позже Майя узнала, что маршруты оставались в тайне: за бегунами не наблюдали и не сообщали об их местонахождении. Эти соревнования по кроссу были популярны среди определенных групп, и Ниргал, как знала Майя, был чемпионом, и лучше всего ему давались длинные дистанции. Рассуждая о его маршрутах, поговаривали даже, что он использовал телепортацию. В этот раз он победил на коротком для себя забеге, поэтому был особенно доволен.

Наконец, он подошел к скамье и сел.

— Дай мне немного прийти в себя, — сказал он и стал смотреть последние состязания спринтеров, с отрешенным, но счастливым видом. Майя села рядом, не в силах отвести от него глаз. Он долго прожил вдали от цивилизации, вместе с дикими состоял в кооперативе, занимавшемся фермерством и собирательством… Такую жизнь Майя представляла с трудом и считала, будто он пребывал в забвении, изгнанный в дикие, необжитые земли, где выживал, как крыса или как растение. Но теперь он сидел здесь и, несмотря на свою изможденность, бурно реагировал на фотофиниш забега на четыреста метров, — тот самый пышущий жизнью Ниргал, которого она помнила еще по давнему путешествию в Адовы Врата, — для него те времена были столь же славными, как и для нее. Но, глядя на него, трудно было поверить, что он думал о прошлом так же, как она. Она ощущала себя в плену своего прошлого, в плену самой истории, тогда как его занимало что-то другое: он выжил и отложил свою судьбу в сторону, как старую книгу, и теперь был здесь, в настоящем, смеялся в лучах солнца, обыграв целую стаю молодых диких зверей в их собственную игру — лишь своим умом, чувством Марса, техникой лунг-гом-па и силой ног. Он всегда был бегуном — Майя вспоминала, как они с Джеки мчались по пляжу вслед за Питером, будто это было только вчера, те двое были быстрее, но Ниргал, случалось, наворачивал круги вокруг озера днями напролет, и никто не знал зачем.

— О, Ниргал… — Она наклонилась к нему и поцеловала пыльные волосы, почувствовала, что он ее обнял. Рассмеялась и оглянулась на всех этих прекрасных гигантов, которые все еще соревновались, румяные в закатном свете, и ощутила, как жизнь вливается в нее обратно. Все благодаря Ниргалу.


Но позднее, после праздничного ужина в вечерней прохладе, она отвела Ниргала в сторону и рассказала ему о своей боязни конфликта между Землей и Марсом. Мишель разговаривал с какими-то людьми, Сакс, задумавшись, сидел на скамье по другую сторону стола.

— Джеки и лидеры партии «Свободный Марс» призывают отказаться от компромиссов, но это не сработает. Землян не остановить. Это может привести к войне. Точно тебе говорю: к войне.

Ниргал пристально смотрел на нее. Он по-прежнему воспринимал ее серьезно, благослови Господь его добрую душу, и Майя приобняла его, будто родного сына, и сжала крепко-крепко.

— И что нам, по-твоему, делать? — спросил он.

— Оставить Марс открытым. За это необходимо бороться, и ты тоже должен в этом участвовать. Ты нам нужнее, чем кто-либо другой. Ты тяжелее всех перенес визит на Землю, и это, по сути, сделало тебя величайшим марсианином в истории Земли. Они до сих пор пишут о тебе книги и статьи, ты знал об этом? В Северной Америке и Австралии набирает большую силу движение диких, и на других материках тоже. На Черепашьем острове почти полностью преобразовали американский Запад — сейчас там созданы десятки дикарских кооперативов. Они тебя слушают. И точно так же здесь. Я делаю, что могу, мы только что победили их в предвыборной кампании в Гранд-канале. Я попыталась противостоять Джеки. Это немного помогло, но думаю, бороться надо не только с Джеки. Она уехала к Иришке, и, конечно, в этом есть смысл: Красные против иммиграции, они считают, что запрет поможет им защитить их бесценные камни. Получается, «Свободный Марс» и Красные впервые могут оказаться в одном лагере и именно из-за этой проблемы. Их будет тяжело победить. Но если они не…

Ниргал кивнул. Он все понимал. Ей хотелось его расцеловать. Она сжала его плечи, наклонилась и чмокнула в щеку, прижалась к его шее.

— Я люблю тебя, Ниргал.

— А я тебя, — ответил он с легким смешком, слегка удивленный. — Но слушай, я не хочу участвовать в политической кампании. Нет, послушай… Я согласен, что это важно, согласен, что Марс нужно оставить открытым, нужно помочь Земле справиться с ее популяционным всплеском. Я всегда об этом твердил и говорил, когда мы были там. Но не стану вступать в политические организации. Этого я не могу. Я внесу свой вклад так же, как делал это раньше, понимаешь? Охвачу много разных мест, встречусь со многими людьми. Поговорю с ними. Снова начну выступать на собраниях. Сделаю все, что смогу, на этом уровне.

Майя кивнула.

— Это будет здорово, Ниргал. Нам все равно еще нужно достичь этого уровня.

Сакс откашлялся и спросил:

— Ниргал, ты когда-нибудь встречал математика по имени Бао?

— Нет, не думаю.

— Эх!

Сакс вернулся в свои грезы. Майя еще немного рассказала о проблемах, которые они с Мишелем обсуждали в тот день, — о том, что иммиграция действовала как машина времени, привнося в настоящее маленькие островки прошлого.

— Джона тоже это волновало, и вот сейчас оно и происходит.

Ниргал кивнул.

— Мы должны верить в ареофанию. И в конституцию. Им придется жить по ней, если они окажутся здесь, — правительству необходимо на этом настаивать.

— Да. Но народ, я имею в виду, уроженцы…

— Это как бы ассимиляционная этика. Нужно добиться, чтобы все ее соблюдали.

— Согласна.

— Хорошо, Майя. Я посмотрю, что смогу сделать. — Он улыбнулся ей, а потом внезапно начал засыпать, прямо перед ней. — Может, нам снова удастся все это предотвратить?

— Может быть.

— Мне нужно прилечь. Спокойной ночи. Люблю тебя.


Они поплыли на северо-запад от острова Минус Один, и тот ускользнул за горизонт, словно сон о Древней Греции, и они снова оказались в открытом море с его высокими и широкими брызжущими волнами. Каждый час их пути с северо-востока доносились мощные порывы пассатов, срывая с волн белые гребни, на фоне которых темно-пурпурные воды казались еще темнее. Ветер и вода шумели не умолкая, ничего другого не было слышно, и каждый раз приходилось кричать. Члены экипажа и не пытались говорить, с воодушевлением занявшись постановкой парусов и настройкой искина корабля. С каждым порывом паруса натягивались, как птичьи крылья, дополняя ветер, гармонируя с невидимыми рывками, которые Майя ощущала на своей коже, пока стояла в носовой части корабля, глядя то вперед, то назад, увлеченная всем этим зрелищем.

На третий день ветер задул еще сильнее, и судно понеслось с аквапланирующей скоростью. Корпус вздымался, становясь на плоскую секцию кормы, а потом опадал на волны, разбрасывая столько брызг, что едва ли кому-то на палубе могло быть при этом комфортно. Майя ушла в первую каюту выглядывать в носовые окна, чтобы видеть все происходящее. Вот это была скорость! Изредка к ней заходили промокшие члены экипажа, чтобы перевести дух и выпить немного явы. Один из них рассказал Майе, что они регулировали курс с учетом течения Эллады:

— Это море — как крупнейшая в мире ванна со сливающейся водой, где действуют силы Кориолиса. Оно круглое и лежит на широтах, где пассаты дуют так же, как если бы на него влияли силы Кориолиса, поэтому оно кружит по часовой стрелке вокруг Минус Одного, образуя огромный водоворот. И нам приходится это учитывать, иначе прибьемся к берегу где-нибудь на полпути к Адовым Вратам.

Ветер не ослабевал, и они все так же летели, бо́льшую часть дня аквапланируя. В итоге им хватило всего четыре дня, чтобы пройти по своему радиусу моря Эллады. На четвертый, ближе к вечеру, паруса затрепетали, и корпус опустился обратно на воду с ее перекатывающимися гребнями волн. На севере появилась земля — сразу по всему горизонту. Это был край огромного бассейна, вроде горного хребта без вершин, — гигантский вал склона, похожий на внутреннюю стенку кратера, коей, несомненно, и являлся. Да, он был по-настоящему огромен и буквально поразил этим Майю. А когда они приблизились к суше и поплыли на запад в сторону Одессы — они все-таки оказались восточнее города, несмотря на то, что учитывали круговое течение, — она залезла по вантам и сумела разглядеть пляж, который сама создала. Это была широкая полоса, за которой возвышались поросшие травой дюны и то тут, то там бежали ручьи. Красивое побережье, в самых окрестностях Одессы, а значит — часть красоты Одессы, часть ее города.

На западе поверх волн стали просматриваться неровные пики гор Геллеспонт, далекие и мелкие, они составляли противоположность гладкой возвышенности, тянущейся по северной стороне. Из этого следовало, что они уже были почти на месте. Майя забралась по вантам еще выше. И увидела ее на подъеме северного склона — самые верхние ряды парков и зданий, и все зеленое и белое, бирюзовое и терракотовое. А затем и раскидистый центр города, выгнутый, как амфитеатр с видом на гавань вместо сцены. Та появлялась на горизонте постепенно: сначала белый маяк, затем статуя Аркадия, волнорез, целая тысяча мачт на пристани и, наконец, множество крыш и деревьев за пятнистым бетоном береговой дамбы. Одесса.

Майя поспешно слезла с вантов, чуть ли не как настоящий матрос, и заключила в объятия нескольких членов экипажа и Мишеля, улыбаясь и чувствуя, как их обдувал ветер. При входе в гавань паруса посворачивались на мачтах, как потревоженные улитки. Корабль занял место на стоянке между пирсами, и они спустились по трапу, прошли по доку, через пристани и оказались в прибрежном парке. Они прибыли. Голубой трамвай все так же лязгал, проезжая по улице сразу за парком.

Майя и Мишель, держась за руки, спустились по дороге, идущей вдоль обрыва. Они разглядывали лавки с едой и маленькие летние кафе по другую сторону улицы. Все названия вроде бы были новыми — ни одно не оказалось знакомым, но таковы были особенности работы ресторанов. Все они мало изменились, и город, поднимающийся от набережной, терраса за террасой, выглядел точь-в-точь таким же, каким они его запомнили.

— Вот «Одеон», а это «Синтер»…

— Там я работала в «Дип-Уотерс», интересно, чем они сейчас занимаются?

— Думаю, многие из этих ребят сейчас поддерживают уровень моря. С этой водой всегда есть чем заняться.

— Это точно.

Вскоре они подошли к старому жилому зданию «Праксиса». Его стены густо оплел плющ, белый гипс обесцветился, голубые ставни потускнели. Мишель заметил, что его хорошо было бы привести в порядок, но Майе нравилось и так: отдавало стариной. На третьем этаже она заметила старое окно кухни и балкон, а рядом — окно Спенсера. Сам он должен был быть дома.

И они вошли в ворота, поздоровались с новым консьержем, и действительно — Спенсер оказался дома, по крайней мере, физически: он скончался несколько часов назад.

* * *
Это ничего особо не меняло. Майя не виделась со Спенсером Джексоном годами, как не особо виделась, даже когда они были соседями, и вообще не так уж хорошо его знала. Его вообще никто не знал хорошо. Спенсер был одним из самых загадочных членов первой сотни, а это говорило о многом. Он всегда держался сам по себе, жил собственной жизнью. И часть своей жизни на поверхности пользовался вымышленным именем — он шпионил для сил безопасности в каньоне Касэя почти двадцать лет, вплоть до ночи, когда они взорвали город и спасли Сакса и его самого. Двадцать лет играть чью-то роль, следовать легенде, ни с кем не разговаривать по душам, — какой отпечаток могли наложить эти годы? Но Спенсер всегда был замкнут, скрытен, весь в себе. Так что это, может быть, ничего не меняло и для него. Он вроде бы хорошо себя чувствовал все эти годы в Одессе, постоянно проходил терапию у Мишеля, временами много пил, но здорово было иметь такого соседа и друга — спокойного, верного, надежного. И он, безусловно, продолжал работать: его проекты с конструкторами-богдановистами никогда не останавливались — ни во время его двойной жизни, ни после них. Он был выдающимся конструктором. И его наброски, сделанные ручкой, были прекрасны. Но что происходит с человеком после двадцати лет двойственности? Может быть, все его личности стали ложными. Майя никогда об этом не задумывалась и не могла такого себе представить. И сейчас, собирая его вещи в пустой квартире, она размышляла над тем, что никогда не приходило ей в голову прежде, — как Спенсеру удавалось жить так закрыто? Это было очень странное достижение. В слезах она сказала Мишелю:

— Ты должен был обо всех думать!

Он лишь кивнул. Спенсер был одним из его лучших друзей.

А в следующие несколько дней на его похороны прибыло на удивление много людей. Сакс, Надя, Михаил, Зейк и Назик, Роальд, Койот, Мэри, Урсула, Марина и Влад, Юрген и Сибилла, Стив и Мэриан, Джордж и Эдвард, Саманта — это напоминало собрание оставшихся членов первой сотни и ближайших к ним иссеев. Майя смотрела на знакомые лица и с горечью в сердце осознавала, что они будут встречаться так еще долго. Съезжаться со всего света, каждый раз меньшим числом, до тех пор, пока однажды кому-нибудь не позвонят и он не поймет, что остался последним. Ужасная судьба. Но Майя не думала, что она достанется именно ей: она не сомневалась, что умрет до этого. Она резко сдаст или ее настигнет что-нибудь другое — если придется, она готова даже броситься под трамвай. Все что угодно — лишь бы избежать такой участи. Ну, или не так уж все. Броситься под трамвай было бы одновременно слишком малодушно и слишком храбро. Она надеялась, что умрет прежде, чем дойдет до этого. О, волноваться не стоило: смерть обязательно придет. Причем задолго до того, как ей захочется умереть. И вообще, может, оказаться последним человеком из первой сотни не так уж плохо. Новые друзья, новая жизнь — не этого ли она теперь искала? Не были ли эти старые печальные лица для нее препятствием в достижении этой цели?

Она грустно стояла, слушая короткую церемонию прощания и быстрые надгробные речи. Говорившие, казалось, терялись, не зная, что сказать. Здесь присутствовало много людей из Да Винчи, коллег Спенсера в его конструкторские годы. Его явно многие любили, чего Майя никак не ожидала, хоть и сама его любила. Удивительно, как такой скрытый человек мог привлечь к себе стольких людей. Наверное, каждый по-своему объяснял пробелы, что в нем были, и любил его как частичку себя. Все они так делали — просто так устроена жизнь.

Но теперь его не было. Они спустились в гавань, и инженеры выпустили гелиевый шарик, а когда он поднялся на стометровую высоту, из него начал медленно высыпаться прах Спенсера, становясь частью тумана, голубизны неба, медных оттенков заката.

В следующие дни вся эта толпа рассеялась, и Майя бродила по Одессе, рыская по магазинам подержанной мебели, отдыхая на скамьях, что стояли вдоль набережной, и наблюдая за солнцем, отражающимся от воды. Она была рада снова здесь оказаться, но все еще ощущала, что ее скорбь по Спенсеру оказалась сильнее, чем она предполагала. Эта скорбь омрачала даже красоту этого прекраснейшего из городов, напоминала о том, что сейчас, приехав сюда и поселившись в старом доме, они пытались сотворить невозможное — вернуться назад, отвергнуть ход времени. Это было безнадежно: время все равно двигалось вперед, и все, что бы они ни делали, — они делали в последний раз. Привычки были отчаянной ложью, они создавали чувство, будто существовало нечто нерушимое, но на самом деле все когда-нибудь заканчивалось. Сейчас в последний раз она сидит на этой скамье. А если выйдет на набережную завтра и опять сядет на нее, то все уже будет по-другому, это тоже будет последний раз — и так все будет когда-нибудь заканчиваться. Последний раз снова и снова, еще и еще, одно последнее мгновение, а за ним следующее, завершенность за завершенностью в неразрывной бесконечной последовательности. Она не могла этого до конца понять. Этого нельзя было ни выразить словами, ни сформулировать в мысль. Но она могла это чувствовать — будто ее все время несла вперед волна или подталкивал ветер, отчего все вокруг проносилось так быстро, что она едва успевала думать и даже как следует чувствовать. Она размышляла ночью в постели, это был последний раз для этой ночи, и она обнимала Мишеля, крепко-крепко, будто могла все остановить, если достаточно его сожмет. Будто могла сохранить Мишеля, тот маленький мир на двоих, что они построили…

— О, Мишель, — проговорила она испуганно. — Все происходит слишком быстро.

Он кивнул не размыкая губ. Он больше не пытался ее вылечить, не пытался представить для нее все в лучшем свете. Теперь он относился к ней как к равной себе, а к ее перепадам настроения — как к некой правде, единственному, что от нее следовало ожидать. Но иногда ей и не хотелось, чтобы он ее успокаивал.

Мишель ни возражал ей, ни говорил ничего воодушевляющего. Спенсер был его другом. Раньше, когда они жили в Одессе и они с Майей ссорились, он иногда уходил к Спенсеру ночевать и наверняка до ночи засиживался с ним за бутылкой виски. Если кто и мог разговорить Спенсера, то это был Мишель, Сейчас же он, усталый старик, сидел на кровати и смотрел в окно. Они уже давно перестали ссориться. Хотя Майе казалось, ей было бы полезно, если бы они это делали — сметали бы паутину, заряжались энергией. Но Мишель не отвечал ни на какие провокации. Самому ему не было дела до ссор, а поскольку он бросил ее лечить, то не хотел вступать в них ради нее. Нет. Они просто сидели рядом на кровати. Майя подумала, что если бы кто-то сейчас к ним вошел, то увидел бы пару потрепанных стариков, которым уже не хотелось даже разговаривать друг с другом. Они молча сидели, каждый думая о своем.

— Да, — произнес Мишель после длиннейшей паузы. — И вот мы здесь.

Майя улыбнулась. Воодушевляющая цитата, произнесенная с большим трудом. Он был храбрым человеком. Ведь это первые слова, произнесенные на Марсе. Джону хорошо удавались разные слова. «И вот мы здесь». На самом деле это звучало глупо. Но ведь Мишель мог вкладывать в них больший смысл, чем Джон в свою очевидную констатацию факта. Может, это был не просто бессмысленный возглас, который мог издать кто угодно?

— И вот мы здесь, — повторила она, пробуя фразу на вкус. На Марсе. Сначала идея, а потом место. И вот они были в почти пустой спальне, не в той, где жили раньше, а в угловой квартире с видами из больших окон на юг и на запад. Такой изгиб моря и гор был только в Одессе и нигде больше. Старые гипсовые стены покрылись пятнами, деревянные полы потемнели и теперь поблескивали — понадобилось много лет, чтобы получилась такая патина. Одна дверь — в гостиную, другая в коридор, ведущий на кухню. У них был матрац на каркасной кровати, диван, несколько стульев, нераспакованных коробок — с их вещами из прошлого, теперь привезенными из хранилища. Удивительно, как несколько предметов мебели могли изменить облик комнаты. Сейчас, глядя на эту обстановку, она начинала чувствовать себя лучше. Они распакуют вещи, расставят мебель и будут ею пользоваться, пока она не станет незаметной. Привычка снова скроет обнаженную реальность. И спасибо Богу за это.


Вскоре после этого состоялись всемирные выборы, и «Свободный Марс» вместе со своими младшими союзниками снова составила сверхбольшинство в мировом парламенте. Их победа, однако, оказалась не такой сокрушительной, как ожидалось, и некоторые из союзников, придя в недовольство, искали для себя лучшие возможности. Мангала стала рассадником слухов, и можно было проводить перед экранами дни напролет, читая колонки, анализы и сплетни, в которых обсуждались вероятные развития событий. Страсти вокруг проблемы иммиграции разгорались сильнее, чем за долгие годы, и обстановка в Мангале, напоминающей теперь потревоженный муравейник, лишь подтверждала это. Результаты выборов следующего исполнительного совета оставляли очень много сомнений, и стали ходить слухи, что Джеки приходилось отражать нападки, исходившие изнутри партии.

Майя выключила экран и глубоко задумалась. Затем позвонила Атосу, который, увидев ее, удивился, но тут же принял вежливый вид. Его избрали представителем городов в бухте Непентес, и сейчас он находился в Мангале, где напряженно работал на Зеленых, которые показали весьма сильный результат и, собрав мощную группу представителей, заключили много новых союзов.

— Тебе стоит выдвинуть себя в исполнительный совет, — сказала ему Майя.

Теперь он удивился не на шутку.

— Мне?

— Тебе. — Майя хотела сказать ему, чтобы он посмотрел в зеркало и подумал над этим, но прикусила язык. — Ты лучше всех показал себя во время кампании, а многие хотят поддержать иммиграцию, но не знают, за кем им идти. Ты для них лучший вариант. Ты можешь даже переговорить с «Первыми на Марсе» и попробовать убедить их разорвать союз со «Свободным Марсом». Пообещай, что займешь умеренную позицию и поддержишь своим голосом, — и получишь перспективные симпатии Красноватых.

Это уже его взволновало. Если он, находясь в отношениях с Джеки, выдвинется в совет, то накликает на себя беду. Особенно если уйдет вслед за «Первыми на Марсе». Но после приезда Питера это, вероятно, заботило его не так, как в те жаркие ночи в канале. Майя оставила его переваривать эти мысли. Теперь она сделала все, что было в ее силах.


Хоть она и не собиралась воссоздавать свою прошлую жизнь в Одессе, но хотела работать и склонялась к тому, чтобы основным ее направлением сейчас стала гидрология, а не эргономика и тем более политика. Ее интересовал водный цикл бассейна Эллады и то, как он изменялся теперь, когда бассейн был заполнен. Мишель занимался своей практикой и готовился начать работу над проектом первопоселенцев, о котором ему рассказали еще в Родосе, поэтому и ей нужно было что-то делать. Распаковав вещи и обставив новую квартиру, она отправилась в «Дип-Уотерс».

Старое офисное здание теперь превратилось в весьма симпатичный жилой дом в приморской части города. В справочниках названия фирмы больше не было. Зато там оказалась Диана — она жила в одном из крупных домов в микрорайоне в верхней части города и была рада увидеть Майю, когда та появилась у нее на пороге. Они вышли пообедать, и Диана рассказала о текущей обстановке в местном «водном мире», в котором она по-прежнему работала.

— Большинство тех, кто работал в «Дип-Уотерс», переехали прямо в институт моря Эллады.

Это была многопрофильная группа, состоящая из представителей всех сельскохозяйственных кооперативов и водных станций в районе бассейна, а также рыбных хозяйств, Одесского университета, со всех городов побережья и из поселений, что располагались выше на протяженных водоразделах бассейна. Прибрежные города были особенно заинтересованы в стабилизации уровня моря немного над минус-однокилометровым, то есть на несколько десятков метров выше нынешнего уровня Северного моря.

— Они хотят, чтобы уровень по возможности не менялся ни на метр, — пояснила Диана. — А Гранд-канал не позволяет наладить сток в Северное море, потому что его шлюзы требуют, чтобы вода стекала в обоих направлениях. Поэтому приходится уравновешивать входящие потоки с водоносных горизонтов и дожди, учитывать потери от испарения. Пока это получается. Испаряется сейчас больше, чем выпадает осадков на водосборную площадь, поэтому с каждым годом водоносные горизонты сокращаются на несколько метров. Когда-нибудь это станет проблемой, но это случится нескоро, потому что у них еще остался большой запас и он сейчас немного пополняется, а в будущем может пополняться еще больше. Мы надеемся, что количество осадков тоже со временем возрастет — до сих пор оно увеличивалось, так что, наверное, еще какое-то время рост будет продолжаться. Не знаю. Но пока это в любом случае наша основная забота — что атмосфера вберет в себя больше, чем водоносные горизонты смогут возместить.

— Разве атмосфера не должна полностью гидратизироваться?

— Может быть. Никто точно не знает, насколько влажной она станет. Изучение климата, как по мне, — это просто абсурд. Глобальные модели слишком сложны, на них влияет слишком много переменных. Мы знаем только, что воздух пока еще довольно сухой и, судя по всему, будет увлажняться. Так что каждый верит во что хочет и что-то пытается предпринимать, а природоохранные суды, как могут, за всем этим следят.

— А запрещают что-нибудь?

— О да, но только тепловые насосы. Всякими мелочами они не занимаются. По крайней мере, до сих пор не занимались. Хотя в последнее время стали вести себя жестче и берутся даже за не очень крупные проекты.

— Полагаю, именно такие проекты легче всего рассчитываются.

— Пожалуй, так. И они уравновешивают друг друга. Есть много проектов Красных, по которым они стараются защитить высокогорные регионы и все, что можно, на юге. Они используют предел высоты, прописанный в конституции, и чуть что, сразу жалуются в мировой суд. И там выигрывают дела, проводят свои проекты, и те каким-то образом нейтрализуют друг друга. И это — своего рода правовой кошмар.

— Они просто пытаются сохранить стабильность.

— Ну, мне кажется, на больших высотах все же больше воздуха и воды, чем положено. Только в самых высокогорных регионах этого нет.

— Ты же говоришь, они выигрывают в судах?

— В судах — да. Но на атмосферу не могут повлиять.Сейчас очень много всего в ней происходит.

— А они не пытались закрыть фабрики парниковых газов?

— Пытались, но проиграли. Эти газы все только поддерживают. Без них у нас наступил бы ледниковый период и длился бы до сих пор.

— Но сокращение уровня выпуска…

— Да, знаю. Насчет этого еще идут споры. И будут идти бесконечно.

— Это точно.

Тем временем уровень воды в море Эллады был согласован. Это был законный факт, и все усилия в районе бассейна были направлены на обеспечение того, чтобы его море подчинялось закону. Все это было фантастически сложным, хотя принцип и был прост: они измеряли гидрологический цикл с учетом всех бурь, изменений количества дождя и снега, таяния и просачивания в землю, стока в виде рек и ручьев в озера и само море, где вода застывала зимой и испарялась летом, после чего весь цикл начинался заново… И при этом колоссальном цикле они делали все, что возможно, для стабилизации уровня моря размером с Карибский бассейн. Если воды оказывалось слишком много и они хотели снизить уровень, то у них была возможность откачать немного ее обратно в опустевшие водоносные слои в горах Амфитриты на юге. Правда, в этом им приходилось сталкиваться со значительными ограничениями, так как эти слои состояли из пористых пород, которые зачастую обрушивались после первого удаления воды, из-за чего их было невозможно заполнить заново. По сути, это было одной из главных проблем проекта. В стремлении соблюсти баланс…

И подобные усилия предпринимались по всему Марсу. Это было каким-то безумием. Но они просто хотели достичь этой цели, и все тут. Диана пустилась рассказывать о попытках осушить бассейн Аргир. По масштабу этот проект был сопоставим с затоплением Эллады и предусматривал строительство гигантских трубопроводов, по которым вода будет транспортироваться из Аргира в Элладу, если там возникнет ее нехватка, или, если нет, в речные системы, ведущие к Северному морю.

— А с самим Северным морем что? — спросила Майя.

Диана, с набитым ртом, покачала головой. Очевидно, все соглашались с тем, что Северное море находилось вне правового регулирования, но оставалось более-менее стабильным. За ним нужно только наблюдать, следить за тем, что происходит, а прибрежным городам приходилось принимать на себя все риски. Майя считала, что его уровень со временем немного снизится — вода снова собиралась в вечномерзлых грунтах или застревала в тысячах кратерных озер в южных горах. Поэтому большое значение имело выпадение осадков и их сток в Северное море. Относительно южных гор еще нужно было принять решение, рассказала Диана. Она вызвала на экран своей наручной консоли карту и показала Майе. Кооперативы по строительству водоразделов все еще устанавливали отводы, направляли воду в горные ручьи, укрепляли русла рек, раскапывали зыбучие пески, где иногда оказывались скрытые русла древних ручьев, но большинство новых потоков все же должно было проходить по лавовым образованиям, каньонам или редким коротким каналам. Результат этих действий мало походил на венозную сеть водоразделов Земли, представляя собой смешение мелких круглых озер, замерзших болот, арройо и длинных прямых рек, резко изгибающихся под прямыми углами, иногда уходящих под грунт или направленных в трубопроводы. Лишь повторное наполнение древних русел выглядело «как надо»; остальные же места напоминали полигон для бомбометания, залитый ливневым дождем.

Многие старожилы «Дип-Уотерс», которые не работали в университете моря Эллады напрямую, учредили собственный кооператив, который занимался составлением карт бассейнов подземных вод в районе Эллады, измерением возврата воды в водоносные слои и грунтовые реки, рассчитывал, сколько воды можно запасти и восстановить, и так далее. Диана, как и многие из прежних коллег Майи, состояла в этом кооперативе. После обеда Диана отправилась к своим и рассказала, что Майя вернулась в город. Услышав, что Майя интересовалась возможностью присоединиться к ним, они предложили ей место и даже уменьшили вступительный взнос. Довольная такой любезностью, Майя решила принять их предложение.

И она начала работать в «Эгейском горизонте», как назывался кооператив. Теперь она просыпалась по утрам, варила кофе, съедала тост, или бисквит, или круассан, или булочку, или лепешку. В погожие дни она ела на балконе, но чаще всего — перед окном с видом на бухту, за круглым обеденным столом, читая с экрана «Одесский вестник», где подмечала каждую мелочь, что говорила о сгущающихся тучах в отношениях между Марсом и Землей. В Мангале парламент избрал новый исполнительный совет, и в нем не оказалось Джеки — ее заменил Нанеди. Майя даже вскрикнула и принялась читать все обзоры, которые смогла найти, смотреть интервью. Джеки заявляла, что отказалась от выдвижения своей кандидатуры, что устала после стольких М-лет и собиралась взять отпуск, как уже делала несколько раз, а потом вернуться — при этих последних словах она остро сверкнула взглядом. Нанеди благоразумно воздерживался от комментариев, но был доволен и смотрел слегка изумленно — взглядом человека, повергнувшего дракона. И хотя Джеки твердила, что продолжит работать в партийном аппарате, ее влияние там явно ослабло — иначе она, несомненно, осталась бы в совете.

Итак, она вывела Джеки из большой игры, но антииммигрантские силы по-прежнему оставались у власти. Партия «Свободный Марс» все еще имела при себе коалицию, благодаря которой составляла сверхбольшинство. Ничего существенно не поменялось: жизнь продолжалась, с Земли, как и раньше, поступали угрожающие сообщения. Майя была уверена, что когда-нибудь земляне всерьез возьмутся за марсиан. Разберутся между собой, успокоятся, осмотрятся, составят планы, скоординируют силы. Если она хотела сохранить аппетит, ей явно не стоило завтракать перед экраном.

И она взяла в привычку выходить в город и заказывать более плотный завтрак в кафе у обрыва вместе с Дианой, а позднее с Надей и Артом или кем-нибудь еще из приезжих. После завтрака она отправлялась в офис «Эгейского горизонта», который находился в районе восточного края приморской части города, — для этого она совершала приятную прогулку, дыша воздухом, который с каждым годом становился чуть соленее. В «Эгейском горизонте» у нее был свой кабинет с окном, где она занималась тем же, чем и в «Дип-Уотерс», взаимодействуя с институтом моря Эллады и координируя быстроменяющуюся команду ареологов, гидрологов и инженеров, направляя их исследовательскую мощь преимущественно в горы Геллеспонт и Амфитриты, где располагалась бо́льшая часть водоносных горизонтов. Она ездила по побережью, осматривая некоторые их объекты и сооружения, а также поднималась в горы, часто бывая в небольшом городке Монтепульчиано на юго-западном берегу моря. Возвращаясь в Одессу, она работала там днем, рано заканчивая и потом слоняясь по городу, заходя в магазины подержанной мебели или одежды — ее начинали интересовать новые стили и их сезонные изменения. Это был стильный город, люди здесь хорошо одевались, и ей новейшие стили шли: она выглядела скорее как низенькая старая уроженка с царственной осанкой… Ближе к вечеру она часто оказывалась у обрыва — прогуливаясь оттуда к их квартире, сидя в парке или, летом, заказывая себе что-нибудь в одном из прибрежных кафе. Осенью в доках останавливалась целая флотилия кораблей, которые перекидывали между собой трапы и начинали принимать плату за вход на винный фестиваль, а после наступления темноты устраивали салюты над водой. Зимой на море рано опускалась темнота, и прибрежные воды иногда покрывались льдом — в такие вечера под сияющим пастельными тонами небом на море появлялись катающиеся на коньках и мелких буерах.

Однажды, когда она сидела одна в кафе, театральная труппа устроила постановку «Кавказского мелового круга» на соседней аллее, и свет у временной сцены оказался настолько ярок, что привлек Майю, словно мотылька. Она едва улавливала ход пьесы, но некоторые моменты производили на нее сильное впечатление, особенно когда выключались огни и действие как будто прекращалось, а актеры замирали в слабом вечернем освещении. В такие моменты, казалось Майе, не хватало лишь немного голубых тонов — и они были бы идеальны.

Потом труппа отправилась ужинать в кафе, и Майя пообщалась с режиссером, средних лет уроженкой по имени Латроуб, которой так же интересно было встретиться с ней. Они поговорили о спектакле, о теории политического театра Брехта. Латроуб, как оказалось, поддерживала Землю и иммиграцию, хотела ставить пьесы, которые приводили бы доводы в пользу идеи открытого Марса и приобщали новых иммигрантов к ареофании. Она сетовала, что в классическом репертуаре существовало до боли мало пьес, которые взывали бы к подобным чувствам. Им нужны были новые пьесы. Майя рассказала ей о политических вечерах Дианы во времена ВП ООН, как они иногда собирались в парках. На замечание о голубом цвете в постановке того вечера Латроуб пригласила Майю зайти поговорить с труппой о политике и, возможно, помочь с освещением. Оказалось, что раньше труппа выступала в тех же парках, где собиралась и группа Дианы. Может, у них даже получится выбраться туда снова и поставить еще что-нибудь брехтианское.

И Майя стала заходить и беседовать с труппой, а спустя время, сама того не заметив, оказалась в бригаде осветителей, а заодно стала помогать с костюмами, что было в некотором смысле связано с модой. Также она подолгу, засиживаясь допоздна, обсуждала с актерами концепцию политического театра, помогала находить новые пьесы — по сути, превратилась в политического и эстетического консультанта. Но она решительно сопротивлялась всяким попыткам вытащить себя на сцену — не только со стороны труппы, но и Мишеля и Нади.

— Нет, — говорила она. — Не хочу этого делать. Если выйду, они тут же захотят, чтобы я играла Майю Тойтовну в той пьесе о Джоне.

— Это опера, — возразил Мишель. — Тебе тогда придется петь сопрано.

— И тем не менее.

Играть она не хотела, для игры хватало повседневной жизни. Но все же она наслаждалась миром театра. Это был новый способ достучаться до людей, изменить их ценности — менее утомительный, чем прямой подход через политику, но более зрелищный и в некоторых отношениях более эффективный. Театр в Одессе развивался, кино стало мертвым искусством — постоянное и нескончаемое перенасыщение картинками с экранов сделало их все одинаково скучными, но что жители Одессы любили, так это непосредственность и рискованность непроизвольных представлений, мгновения, которые нельзя было вернуть и которые никогда не были такими, как раньше. Театр по праву считался важнейшим искусством в городе, и во многих других марсианских городах происходило то же самое. И за несколько М-лет одесская труппа поставила целый ряд политических пьес, включая полный список работ южноафриканского драматурга Атола Фугарда, чьи пронзительные, страстные драмы вскрывали укоренившиеся убеждения, бросали вызов ксенофобии души и были, по мнению Майи, лучшими англоязычными пьесами со времен Шекспира. А потом труппа стала открывать и делать знаменитыми тех, кого позже прозвали Одесской группой, — полдюжины молодых драматургов из числа уроженцев, таких же беспощадных, как Фугард, мужчин и женщин, которые в каждой пьесе исследовали самые гнетущие проблемы новых иссеев и нисеев, их болезненное приобщение к ареофании — писали о миллионах маленьких Ромео и Джульетт, о миллионах маленьких кровавых узлов, завязанных и разрубленных. Для Майи такие спектакли служили лучшим окном в современный мир, и театр для нее все больше становился способом отвечать миру, пытаться придать ему форму, насколько это возможно. Ей приносило большое удовлетворение, когда о пьесах ее театра говорили, когда они даже производили фурор, когда новые работы труппы встречали нападки антииммигрантского правительства, которое все еще имело власть в Мангале. Это была политика нового типа, самого занимательного из всех, с какими она встречалась; ей хотелось рассказать об этом Фрэнку, показать, как это устроено.

В те годы, пока месяцы попарно сменяли друг друга, Латроуб поставила немало и старой классики, и при подготовке и просмотре таких пьес Майю все сильнее захватывала сила трагедии. Ей нравилось работать над политическими пьесами — злободневными, утопическими, зовущими к прогрессу, но старые земные трагедии пробирали ее своей правдивостью до глубины души. И чем трагичнее звучал финал, тем сильнее эмоции потрясали Майю. Она испытывала весьма сильный катарсис, каким его описывал Аристотель, и после хороших постановок великих трагедий выходила сокрушенной, очищенной и — почему-то счастливой.

Однажды ночью она поняла, что пьесы заменяли ей ссоры с Мишелем — он назвал бы это сублимацией, причем очень полезной, — ему, конечно, было легче оттого, что вместо него Майе помогал театр. Да и вообще воздействие театра возвышеннее, благороднее, чем воздействие бесед с психиатром. Кроме того, в этих трагедиях присутствовала Древняя Греция, а ведь связь с ней ощущалась по всему бассейну Эллады, в городах и среди диких. Таким образом, отдельные регионы Марса утверждали неоклассицизм, который, как чувствовала Майя, приносил пользу всем: люди пытались соответствовать греческой правдивости и безбоязненным взглядам древних греков на действительность. «Орестея», «Антигона», «Электра», «Медея», «Агамемнон» (которого стоило бы назвать «Клитемнестра») — все они об удивительных женщинах, которые вынуждены отвечать на те невзгоды, которым подвергли их мужчины и которые давали отпор, как Клитемнестра, которая убила Агамемнона и Кассандру, а потом рассказала, как она это сделала, в конце взглянув на зрителей, прямо на Майю:

Дел ужасных все ли мало? Новой крови лить нельзя.
В дом иди! И вы, о старцы, расходитесь по домам, —
Прежде чем беда случилась. А былому — так и быть[178].
А былому — так и быть. Как правдиво! Она любила эту правдивость. Грустные пьесы, грустная музыка — тренодии, цыганское танго, «Прометей прикованный» и даже яковианские трагедии мести — и вообще, чем мрачнее, тем лучше. Тем правдивее. Она делала освещение для «Тита Андроника», и люди приходили в возмущение и ужас, говорили, что все свелось к сплошной кровавой бане — она действительно использовала много красного, — но в сцене, где лишенная рук и языка Лавиния пытается выяснить, кто ее покалечил, или опускается на колени, чтобы, как собака, взять зубами отрезанную руку Тита, — публика словно застывала, и никто бы не сказал, что Шекспир не обладал тем драматургическим мастерством с самого начала, и не важно, кровавая это была баня или нет. А потом, с каждой следующей пьесой он лишь набирал силу, становясь более мрачным и правдивым, даже в позднем творчестве. После долгой и утомительной, но вдохновенной постановки «Короля Лира» она вышла в приподнятом настроении, возбужденная; смеясь, приобняла молодого парня из бригады осветителей за плечо, и встряхнув его, закричала:

— Разве это не чудесно, не блестяще?

— Ка, Майя, не знаю, мне самому больше нравится реставрационная версия, где Корделия выживает и выходит замуж за Эдгара, знаешь ее?

— Ба! Глупое дитя! Мы же сегодня показали правду, вот что важно! Это ты завтра можешь вернуться к своей лжи! — резко рассмеявшись над ним, она оттолкнула парня к его друзьям. — Дурная молодежь!

Тот объяснил своим:

— Просто это Майя.

— Тойтовна? Это которая из оперы?

— Да, только настоящая.

— Да, настоящая, — усмехнулась Майя, махнув на них рукой. — Вы даже не знаете, что это значит — настоящее. — И она чувствовала это знание в себе.

Друзья приезжали и к ней, на неделю-две, а потом, когда каждое лето становилось все теплее предыдущего, они взяли в привычку проводить один из декабрей в пляжном поселении к востоку от города, где жили в лачуге за дюнами, плавали и катались на лодках, занимались серфингом, валялись на песке под зонтом, читали и просыпали перигелий. А потом возвращались в Одессу, к знакомым удобствам квартиры и города, в сияющий свет южной осени, самого длинного времени марсианского года. И приближались к афелию, перед которым дни становились все более унылыми, и он наступал, в Ls=70°, а между ним и зимним солнцестоянием на Ls=90° проходил Ледяной фестиваль, и они катались на коньках по белому льду под самым обрывом, глядя оттуда вверх на городскую набережную, всю занесенную снегом, белую под черными облаками, или катались на буерах, уходя в море настолько далеко, что город превращался в небольшой разрыв в белой кривой огромного обода. Или же она сама ела в теплых шумных ресторанах, где ждала, когда начнет играть музыка, и наблюдала, как мокрый снег засыпает улицу. Ходила пешком в затхлый маленький театр и смеялась там над шутками раньше времени. Ела на балконе впервые за весну, надев свитер, чтобы не замерзнуть, разглядывая новые почки на ветках, выделяющиеся своей зеленью, как маленькие слезы viriditas. И так по кругу, глубоко погрязнув в своих привычках и ритмах, счастливая в состоянии дежавю, которое сама для себя создала.

А однажды утром, включив экран и почитав новости, узнала, что в долине Хуо Синь — будто название могло служить оправданием вторжению — было обнаружено крупное китайское поселение. Изумленная мировая полиция приказала им покинуть планету, но те спокойно игнорировали приказ. При этом правительство Китая предупредило Марс, что любое посягательство на поселение будет расценено как нападение на китайских граждан и повлечет соответствующую реакцию.

— Что? — вскричала Майя. — Нет!

Она позвонила каждому своему знакомому в Мангале — правда, мало кто из них теперь занимал сколько-нибудь влиятельные посты. Она выспрашивала у них обо всем, что они знали, и требовала ответить, почему поселенцы не были выпровожены к лифту и отправлены домой.

— Это просто неприемлемо, вы должны сейчас же это остановить!

Ведь подобные случаи, только не такие шумные, случались уже некоторое время — она сама видела такого рода сообщения в новостях. Иммигранты прибывали на дешевых транспортных аппаратах, минуя лифт и администрацию Шеффилда. Ракеты и парашюты — точно как в старые времена, и с этим ничего нельзя было поделать, не создав межпланетный инцидент. В кулуарах упорно работали над разрешением ситуации. ООН поддерживала Китай, и это усложняло дело. Но прогресс был, и он двигался медленно, но верно. Ей не стоило беспокоиться.

Однако признать это было тяжело.

— Этого уже достаточно, чтобы примкнуть к Красным, — сказала она Мишелю, уходя на работу. — Достаточно, чтобы перебраться на работу в Мангале, — добавила она.

Но спустя неделю кризис миновал. Компромисс был найден: поселение разрешили сохранить, а китайцы пообещали отправить соответственно меньшее количество иммигрантов в следующем году. Это выглядело крайне неудовлетворительно, но что было, то было. И жизнь продолжилась, уже омраченная этой новой тенью.

А однажды вечером, поздней весной, когда она возвращалась домой после работы, ее внимание привлек ряд розовых кустов вдоль дороги, и она подошла, чтобы поближе их рассмотреть. За ними, вдоль кафе по Хармахис-авеню бродили люди, и большинство из них торопились. На кустах появилось много новых листьев, чей коричневый цвет состоял из смеси зеленых и красных оттенков. Молодые розы были темно-красными, и их бархатистые лепестки сияли в вечернем свете. «Линкольн» — было написано на стволе. Сорт розы. Еще один великий американец, человек, который, каким представляла его Майя, был чем-то средним между Джоном и Фрэнком. Один из драматургов труппы написал о нем великолепную пьесу, мрачную и тревожную, где героя бесчувственно убивают, — настоящая трагедия. Вот и сегодня им не хватало такого Линкольна. Розы ярко сияли красным. Внезапно ей захотелось отвернуться, на мгновение у нее поплыло перед глазами — словно она посмотрела на солнце.

А затем посмотрела сразу на множество вещей.

Формы, цвета… она все это понимала, но чем они были… кем она была… она, не говоря ни слова, пыталась определить…

И тогда все разом хлынуло на нее. Роза, Одесса, все в один миг, как если бы оно никуда и не пропадало. Но она пошатнулась и еле устояла на ногах.

— О нет, — проговорила она. — Боже мой…

Она сглотнула: горло оказалось сухим, совсем сухим. Психологическое событие. Оно продлилось какое-то время. Она фыркнула, подавила слезы. Твердо встала на гравийную дорожку перед зелено-коричневой изгородью, усеянной багрово-красными точками. Этот цветовой эффект ей стоило запомнить для следующей яковианской постановки, над которой они работали.

Она всегда знала, что это случится. Всегда. Привычка — такая ложь, она это знала. Внутри нее тикала бомба. Раньше она должна была протикать три миллиарда раз или около того. Сейчас их бомбы протикали уже десять миллиардов раз и продолжали тикать дальше. Она слышала, что можно было купить часы, которые шли заданное количество часов — предположительно равное остатку жизни человека, если он собирался прожить, например, пятьсот лет или любое количество, которое он задаст. Выбери миллион и расслабься. Выбери один год и внимательнее сосредоточься на настоящем.

Или, как все, кого знала Майя, следуй своим привычкам и никогда об этом не задумывайся. Она бы с удовольствием так и сделала. Она делала так раньше и была готова повторить. Но сейчас, в этот момент что-то произошло, и она снова оказалась на перепутье, в каком-то пустом времени между наборами привычек, в ожидании следующего опустошения. Нет, нет! Почему? Она не хотела такого времени — слишком тяжелого для нее — и едва ощущала его ход. Она чувствовала, будто все случается в последний раз. И ненавидела это чувство всей душой. В этот раз она совсем не меняла своих привычек. Все было как раньше, ничего не изменилось. Может быть, прошло слишком много времени с последнего раза, и привычки не выстояли. Может быть, это начнет происходить теперь, когда само захочет, в произвольном порядке и, вероятно, с высокой частотой.

Она вернулась домой («Я знаю, где мой дом!») и попыталась объяснить Мишелю, что случилось. Она рассказывала в рыданиях, но затем сдалась.

— Мы делаем все только один раз! Ты понимаешь?

Его это весьма взволновало, хотя он старался этого не показывать. С пробелами в памяти или нет, она всегда распознавала настроения мсье Дюваля без труда. Он сказал, что ее небольшое жамевю, вероятно, было вызвано крошечным эпилептическим припадком или инсультом, но сказать наверняка он не мог и даже тесты не гарантировали ответа. Жамевю было слабо изучено, но считалось противоположностью дежавю.

— Это что-то вроде временного расстройства характеристик мозговых волн. Они переходят от альфа-волн к дельта-волнам и при этом образуют небольшой провал. Если ты будешь носить монитор, то мы сможем понять, когда это произойдет в следующий раз — если оно произойдет. Это похоже на бодрствующий сон, при котором отключаются когнитивные функции.

— А в нем можно остаться надолго?

— Нет. Я не знаю таких случаев. Это случается редко и всегда имеет временный характер.

— Пока что.

Он постарался показать своим видом, что этот ее страх совершенно безоснователен.

Но Майя знала лучше его и ушла на кухню ужинать. Погремела кастрюлями, открыла холодильник, достала овощей, порезала их и бросила на сковородку. Вжик, вжик, вжик, вжик! Она пыталась перестать плакать, перестать переставать плакать — даже это уже происходило десять тысяч раз. Катастроф нельзя избежать, но еще была привычка чувствовать голод. На кухне она пыталась, не обращая ни на что внимания, приготовить еду — в который уже раз. Что ж, и вот мы здесь.

После этого она стала избегать ряда розовых кустов, боясь, что подобное повторится. Но они, конечно, были отовсюду видны на том участке обрыва, что соседствовал с волнорезом. И они почти всегда были в цвету — в такое время розы выглядели потрясающе. А однажды, в таком же предвечернем свете, струящемся над Геллеспонтом, заставляя все, что находилось на западе, казаться несколько блеклым, непрозрачным в наступающей темноте, она уловила взглядом эти красные розы, хотя и шла по дамбе. И, видя с одной стороны пену на черной воде, а с другой — розы и возвышающуюся Одессу за ними, она остановилась — от чего-то, замеченного при двоении в глазах, от осознания того, что она оказалась — или почти оказалась — на грани эпифании. Она ощутила, как на нее давит некая огромная правда, находящаяся совсем рядом — или внутри нее, может, даже, внутри ее черепа, но не в мыслях, и давящая на ее твердую мозговую оболочку, — объясняющая все, и она, наконец, все понимает, в один миг…

Но эпифания никогда не проходила этот барьер. Одно лишь чувство, смутное, но сильное — а потом давление на разум спало и вечер принял свой привычный оловянный оттенок. Она пошла домой, ощущая, будто в груди у нее бушуют океаны и она готова взорваться от чего-то напоминающего то ли бессилие, то ли мучительную радость. Она снова рассказала Мишелю о случившемся, и он кивнул. Он знал название и для этого:

— Прескевю. Почти увиденное. У меня оно часто бывает, — сказал он с тайной грустью в глазах.

Но Майе внезапно показалось, что все его группы симптомов нужны лишь затем, чтобы скрыть то, что происходило с ней на самом деле. Иногда она приходила в сильное замешательство, иногда — думала, что понимала то, чего не существовало, иногда — что-то забывала, навсегда, иногда — пугалась до глубины души. И все это Мишель стремился облечь именами и заключить в свои квадраты.


Почти увиденное. Почти понятое. А потом — обратно в мир света и времени, где уже не оставалось ничего, кроме этого ощущения, и можно было лишь продолжать дальше. И она продолжала. Через несколько дней она уже не могла вспомнить этого чувства — помнила лишь то, как была напугана и как близка была к ощущению радости. Оно казалось странным, а потому легко забылось. Она просто жила в la vie quotidienne[179], заполняя ее работой, друзьями, гостями.

Среди последних были и Шарлотта с Ариадной, которые приехали из Мангалы, чтобы посовещаться с Майей по поводу ухудшающегося положения на Земле. Они вышли позавтракать у обрыва и обсудили тревоги, актуальные в Дорсе Бревиа. По сути, несмотря на то, что минойцы вышли из коалиции со «Свободным Марсом» из-за неприятия их попыток доминировать над внешними поселениями и не только, сейчас бревийцы пришли к мнению, что позиция Джеки по иммиграции была верна — по крайней мере, до некоторой степени.

— Это неправда, что Марс скоро достигнет своей максимальной численности населения, — сказала Шарлотта. — Тут они ошибаются. Мы можем затянуть пояса, увеличить компактность городов. А новые плавучие города в Северном море способны вместить немало людей — они даже показывают, сколько еще людей могли бы там у них жить. Плавучие города вполне самостоятельны и имеют влияние только на портовые города, в некотором смысле. Но и для новых портов есть место, по крайней мере в Северном море.

— И много места, — добавила Майя. Несмотря на вторжение Земли, ей не нравилось слушать антииммигрантские разговоры в какой-либо форме, даже в пересказе своих сторонников.

Но Шарлотта снова оказалась в исполнительном совете и уже много лет поддерживала тесную связь с Землей, поэтому она продолжала говорить:

— Дело не просто в цифрах. А в том, кто они такие, во что они верят. Проблемы ассимиляции становятся по-настоящему серьезными.

Майя кивнула.

— Я читала об этом с экрана.

— Да. Мы всеми способами пытались приобщить новоприбывших, но они только сбиваются в кучки, их никак нельзя разнять.

— Да, не получается.

— Но возникает столько проблем: шариат, бытовое насилие, стычки этнических банд, нападения иммигрантов на уроженцев — чаще всего мужчины нападают на женщин, но не всегда. Да и шайки молодых уроженцев отвечают тем же — донимают новых поселенцев и тому подобное. Это большая беда. И это притом, что иммиграция уже существенно ограниченна — по крайней мере, официально. Но ООН сердится на нас из-за этого и хочет отправлять больше людей. Так, пожалуй, мы станем чем-то вроде человеческой свалки и все, что мы здесь сделали, пропадет даром.

— Хм-м, — Майя покачала головой. Конечно, она знала об этой проблеме. Но ее печалила мысль, что сторонники вроде этих могли перейти на противоположную сторону лишь потому, что проблема усугубляется. — И все равно, что бы вы ни сделали, нужно считаться с ООН. Если вы запретите иммиграцию, а они все равно продолжат отправлять людей, то наш труд пропадет даром еще быстрее. Ведь так уже случалось с этими их вторжениями, верно? Лучше разрешить иммиграцию, сохранить ее в минимальном объеме, который будет удовлетворять ООН, и смириться с теми иммигрантами, что будут прилетать.

Две женщины печально кивнули. Они еще немного поели, глядя на свежую синеву утреннего моря.

— Есть еще одна проблема — экс-наднационалы, — сообщила Ариадна. — Они хотят сюда еще сильнее, чем те, кого отправляет ООН.

— Несомненно.

Майю ничуть не удивляло, что прежние наднационалы до сих пор сохраняли некоторое влияние на Земле. Конечно, им всем пришлось скопировать модель «Праксиса», чтобы выжить, и, претерпев столь существенные изменения в своей природе, они больше не походили на тоталитарные силы, стремящиеся захватить весь мир, но оставались большими и сильными, в них состояло много людей и вращалось много средств. Они по-прежнему хотели заниматься бизнесом, обеспечить своих членов. Стратегии, по которым они намеревались это сделать, иногда были достойны восхищения, иногда — нет: можно было сделать то, что людям было действительно нужно, более свежим и лучшим способом, или можно было играть, пытаться использовать какие-то преимущества, заострять внимание на ложных потребностях. Большинство экс-наднационалов, конечно, использовали смешанные стратегии, пытаясь стабилизировать сложившееся многообразие, как в свои старые капиталистические деньки. Но от этого стало лишь сложнее бороться с плохими стратегиями — ведь все применяли их на том или ином уровне. И теперь многие экс-наднационалы активно брались за марсианские программы, работая на земные правительства, — транспортировали людей, строили города, добывали полезные ископаемые, занимались промышленностью и торговлей. Иногда казалось, что эмиграция с Земли на Марс не прекратится, пока планеты не будут заполнены в равной степени, что, учитывая гипермальтузианское положение Земли, обернется для Марса катастрофой.

— Да-да, — с нетерпением проговорила Майя. — И тем не менее мы должны попытаться им помочь, а самим нам нужно держаться в пределах допустимого. Иначе случится война.

Уходя, Шарлотта и Ариадна выглядели такими же обеспокоенными, какой Майя себя ощущала. И внезапно она с ужасом поняла, что, если они приезжали за помощью к ней, значит, дела действительно плохи.

Так ее политическое прошлое взыграло снова, несмотря на то, что она старалась держать его в рамках. Она редко покидала Одессу — только по делам «Эгейского горизонта». Не прекращала она и работать в театре, который, так или иначе, стал основой ее политической деятельности. Теперь же она начала выезжать на встречи и съезды, где иногда даже выступала на сцене. Wertewandel принимала разные формы. Однажды ночью она так забылась, что приняла предложение баллотироваться в мировой сенат от Одессы как член Земного общества друзей, в случае если не удастся найти более способного кандидата. Позднее, когда она смогла обдумать свое согласие, ей пришлось умолять, чтобы сначала рассмотрели другие кандидатуры, и в итоге решили выбрать одного из молодых драматургов из группы, с которой она сотрудничала. Он работал в Одесской городской администрации, и это был хороший выбор. А она продолжала делать все, что было в ее силах, чтобы помочь землянам, но менее активными способами. Ее собственная деятельность вызывала у нее все более странные чувства — с одной стороны, нельзя превысить максимально допустимую численность населения планеты, не приведя к катастрофе, — вся история Земли после девятнадцатого столетия эта доказывала. Поэтому им следовало быть осторожными и не впускать слишком много людей — они словно ходили по натянутому канату, — но, с другой стороны, ограниченный период перенаселения лучше прямого вторжения, и об этом она твердила на каждом собрании, где брала слово.

Ниргал все это время проводил на необжитых территориях, живя своей кочевничьей жизнью, общаясь с дикими и фермерами, и, как она надеялась, производя свой привычный эффект на марсианское мировоззрение. Или на коллективное подсознание, как подсказывал ей Мишель. Майя возлагала на Ниргала большие надежды. И, как могла, старалась справиться с другими цепочками событий в своей жизни, в том числе стремилась противостоять истории, что в некотором смысле было самой темной из всех цепочек, потому что она тянулась через всю ее жизнь, связывая ту в большую извивающуюся петлю и возвращая обратно к дурному предчувствию, какое преобладало в период ее предыдущей жизни в Одессе.

Выходит, это уже было тем вредным дежавю. А затем реальные дежавю возвращались и, как всегда, высасывали жизнь из всего вокруг. О, единственная вспышка этого чувства была лишь коротким потрясением, пугающим напоминанием, но затем она проходила. Но если бы такое чувство тянулось день, оно превратилось бы в пытку, неделю — в сущий ад. Состояние двойного времени, как, по словам Мишеля, называли его современные медицинские журналы. Другие пользовались термином «ощущение всегда-уже». Очевидно, с этой проблемой сталкивался определенный процент стариков. А если смотреть по ее эмоциям, то казалось, ничто не могло быть хуже. В последнее время она просыпалась, и каждое мгновение дня становилось точным повторением какого-нибудь более раннего, идентичного дня — именно это она сейчас ощущала. Словно понятие Ницше о вечном возвращении, нескончаемом повторении всех возможных пространственно-временных континуумов каким-то образом стало очевидным, вторглось в ее жизнь. Ужас, ужас! И все же ей не оставалось ничего, кроме как, шатаясь, пробираться сквозь «всегда-уже», сквозь предвиденные дни, будто зомби, пока не будет снято проклятие, иногда как в медленном тумане, иногда — быстро переключаясь в состояние не-двойного времени — будто двоение фокусировалось обратно, возвращая предметам их объем. Она попадала назад, в реальность, с ее блаженным ощущением новизны, непредвиденностью, слепым становлением, где она была вольна испытывать каждый миг с удивлением, чувствовать обыкновенные подъемы и спады синусоид ее эмоций, русские горки, которые приносили пусть и неуютное, но движение.

— Ах, хорошо, — сказал Мишель, когда она вышла из одного из таких провалов, вероятно, размышляя, какое из лекарств, что он ей дал, возымело действие.

— Вот бы мне оказаться по другую сторону прескевю, — слабо проговорила она. — Не дежа-, не преске-, не жаме-, а просто — вю. Увидеть.

— Это было бы чем-то вроде просвещения, — предположил Мишель. — Или эпифании. Мистического единения со вселенной. Обычно такой феномен имеет кратковременное свойство, как я уже говорил. Пиковое переживание.

— Но от него что-нибудь остается?

— Да. Потом начинаешь лучше понимать разные вещи. Но, опять же, говорят, что обычно это бывает, только если человек достигает определенного…

— Покоя?

— Нет, хотя… да. Спокойствия разума, вроде того.

— То есть мне это не подходит, ты хочешь сказать.

Мишель широко улыбнулся.

— Но это можно развить. Можно подготовиться. Этим как раз занимаются в дзен-буддизме, если я правильно его понимаю.

Она прочитала несколько текстов о дзене. Но они все ясно говорили о том, что дзен — это не информация, а поведение. Если твое поведение верно, то может снизойти загадочная ясность. А может и не снизойти. И даже если она наступит, обычно это длится недолго, как видение.

Она была слишком привязана к своим привычкам, чтобы настолько изменить свое духовное поведение. Она не контролировала свои мысли так, чтобы уметь подготовить себя к пиковому переживанию. Она жила своей жизнью, а несносные нервные расстройства неприятно вторгались в нее. Ей казалось, что их вызывали мысли о прошлом, поэтому она изо всех сил старалась сосредотачиваться на настоящем. По сути, это и был дзен, и она неплохо в нем преуспела; он на долгие годы стал ее инстинктивной стратегией выживания. Но пиковое переживание… иногда она молила о нем, чтобы, наконец, увидеть это почти увиденное. Чтобы наступило прескевю, и мир наполнился для нее тем неясным и мощным смыслом прямо за пределами ее мыслей, а она лишь стояла бы и подталкивала или просто пыталась им следовать и понять их, испытывая любопытство, страх, надежду; а потом это ощущение угаснет и пройдет. И все же, когда-нибудь… если бы только она знала наверняка! Это могло помочь, спустя какое-то время. А иногда ей становилось страсть как любопытно: каким же будет это озарение? Что несло в себе странное понимание, нависшее за пределами ее мыслей? Оно казалось слишком реальным, чтобы быть просто иллюзией…

И хотя поначалу она не осознавала, что это и являлось тем, что она искала, она приняла предложение Ниргала отправиться на фестиваль на горе Олимп. Мишель счел это здравой идеей. Раз в М-год, северной весной, народ собирался на вершине горы Олимп возле кратера Zp, где внутри каскада шатров-полумесяцев, над камнями и керамической мозаикой, и проходил фестиваль — точно как в то первое собрание в этом месте, когда праздновали окончание Великой бури и астероиды озарили небо, а Джон произнес свою речь о формирующемся марсианском обществе.

И это общество, подумала Майя, поднимаясь в вагоне поезда на великий вулкан, можно сказать, сформировалось, по крайней мере, в некоторых местах и в некоторые времена. И вот мы здесь. На Олимпе, каждый год в Ls=90°, чтобы сохранить память об обещании Джона и отпраздновать свои достижения. Подавляющую часть празднующих составляли молодые уроженцы, но немало было и новых иммигрантов, которые приезжали посмотреть, каков из себя знаменитый фестиваль, и прогулять целую неделю, в основном играя музыку или танцуя под нее — или и то и другое сразу. Майя, так и не овладев никаким инструментом, кроме тамбурина, предпочитала танцевать. И там она потеряла из виду Мишеля и всех остальных своих друзей — Надю, Арта, Сакса, Марину, Урсулу, Мэри, Ниргала, Диану и других. После этого оставалось лишь забыться и танцевать с незнакомцами. Лишь смотреть на мелькающие перед ней сияющие лица, каждое из которых напоминало пульсар сознания, кричащий: «Я живу! Я живу! Я живу!»

Прекрасные танцы всю ночь напролет, признак того, что ассимиляция, вероятно, все-таки происходила и ареофания накладывала свои невидимые чары на каждого, кто попадал на планету, а яд их земного прошлого слабел и забывался. Истинная марсианская культура наконец переживала свое коллективное сотворение. Да, и это замечательно. Но это не пиковое переживание. Здесь было неподходящее для восторгов место — пожалуй, здесь слишком сильна тень прошлого: на вершине Олимпа все выглядело по-старому, небо было таким же черным и звездным, перетянутым пурпурной лентой вокруг горизонта… Марина рассказывала, что вокруг безмерного края вулкана построены гостиницы для паломников, обходящих вершину по кругу, а в кальдере имелись другие убежища — для Красных скалолазов, которые почти все время жили в этом мире пересекающихся выпирающих скал. Майя считала такой образ жизни странным, особенно в нынешние времена на Марсе.

Такая жизнь не для нее. Гора Олимп слишком высока, а потому слишком сильно погрязла в прошлом. Это не то место, где она могла испытать то переживание, которого искала.

Впрочем, здесь ей выпала возможность обстоятельно побеседовать с Ниргалом на обратном пути в Одессу. Она рассказала ему о Шарлотте с Ариадной и их заботах, а он кивнул и поделился некоторыми из своих приключений по необжитым районам, здорово иллюстрировавшим прогресс в ассимиляции.

— В итоге мы победим, — предсказал он. — Марс стал полем битвы между прошлым и будущим, и прошлому сейчас хватает сил, но будущее — это то, куда мы все идем. В нем присутствует некая неумолимая мощь, и нас будто затягивает вперед. В последнее время я уже почти чувствую это. — Говоря это, он лучился счастьем.

Затем он достал их вещи с верхних полок и поцеловал ее в щеку. Весь стройный и крепкий, он уже шагнул к выходу:

— Мы же продолжим работать в этом направлении, да? Я заскочу к вам с Мишелем в Одессе. Люблю тебя.


После этого она, разумеется, почувствовала себя лучше. Пусть это было и не пиковое переживание, но путешествие на поезде с Ниргалом подарило возможность поговорить с самым неуловимым из уроженцев, который был для нее как любимый сын.

Но, когда Майя вернулась с Олимпа, ее снова стали донимать «психологические события», как называл их Мишель. И с каждым разом, после того как что-то подобное происходило, он становился все более озабочен. «Психологические события» начинали пугать даже его. И Майя видела страх Мишеля, как он ни пытался казаться спокойным. Неудивительно, что он напуган. Эти «события», как и прочее, подобное им, случались у многих из его престарелых клиентов. Антивозрастная терапия, очевидно, не помогала людям хранить воспоминания своего непрерывно удлиняющегося прошлого. А когда прошлое ускользало от них год за годом и воспоминания слабели, охват «событий» постепенно расширялся до того, что людей даже приходилось помещать в лечебные учреждения.

Или, в противном случае, они умирали. В институте первопоселенцев, в котором Мишель по-прежнему продолжал работать, с каждым годом оставалось все меньше членов. В каком-то году даже умер Влад. Когда это случилось, Марина и Урсула переехали из Ахерона в Одессу. Надя и Арт тогда жили в западной части города вместе с уже взрослой дочерью Никки. Даже Сакс Расселл снимал там квартиру, хотя бо́льшую часть времени до сих пор проводил в Да Винчи.

На Майю эти переезды влияли как хорошо, так и плохо. Хорошо, потому что она любила всех этих людей. Ей казалось, будто они специально собираются вокруг нее, и это тешило ее тщеславие. И видеть их лица было для нее огромным удовольствием. Она помогала, например, Марине и Урсуле пережить потерю Влада. Казалось, Урсула и Влад всегда были настоящей парой, хотя Марина и Урсула… в общем, трудно сказать, как была устроена их шведская семья. Как бы то ни было, от нееостались лишь Марина и Урсула, очень близкие в своем горе и во многом напоминающие те однополые парочки молодых уроженцев, которых часто можно было встретить в Одессе, — мужчин или женщин, что с умиротворяющим видом шли по улице, держась за руки.

Поэтому она была счастлива видеть их двоих, как и Надю или кого-либо еще из старой компании. Но ей не всегда удавалось вспомнить события, о которых они говорили, как о чем-то, чего нельзя забыть, и это ее раздражало. Еще одна разновидность жамевю, ее собственная жизнь. Нет, лучше сосредоточиться на настоящем, работать над уровнем воды или освещением спектакля, просто засиживаться в барах с новыми друзьями с работы или даже незнакомцами. И ждать, что однажды наступит просветление…

Саманта умерла. А за ней Борис. Впрочем, между их смертями прошло года два или три, но все равно, после долгих десятилетий, на протяжении которых никто из них не умирал, казалась, что все случилось очень быстро. На похоронах собравшиеся держались как могли, но тем временем вокруг сгущалась тьма, словно к обрыву подрывался черный шквал с Геллеспонта: народы Терры продолжали самовольно посылать людей и высаживать их на Марсе, ООН по-прежнему сыпала угрозами, Китай и Индонезия внезапно начали наступать друг другу на глотку, Красные экотажники взрывали объекты все более бессистемно и безрассудно, приводя к гибели людей. А затем взобрался по лестнице Мишель и скорбно сообщил:

— Илья умер.

— Что? Нет, о, нет…

— У него была аритмия сердца.

— О боже.

Майя не видела Илью несколько десятилетий, но потерять еще одного из первой сотни, потерять возможность снова увидеть его застенчивую улыбку… нет. Мишель говорил что-то еще, но она его не слышала — не столько от горя, сколько от потери внимания. Или от скорби по самой себе.

— Это будет случаться все чаще и чаще, да? — спросила она наконец, когда заметила, что Мишель пристально на нее смотрит.

Он вздохнул.

— Возможно.

И снова большинство выживших из первой сотни приехало в Одессу на церемонию прощания, которую организовал Мишель. Там Майя многое узнала об Илье, в основном от Нади. Покинув Андерхилл, он переехал в Лассвиц и участвовал там в строительстве крытого города, а затем стал специалистом по гидрологии водоносных слоев. В 61-м находился вместе с Надей, пытаясь восстанавливать сооружения и при этом остаться в живых, но в Каире, где Майя видела его мельком, он отделился от остальных и не сумел уйти в долины Маринер. Тогда они посчитали, что он погиб, как Саша, но оказалось, что нет, он выжил, вместе с большинством каирцев. После мятежа перебрался в Сабиси и снова стал работать с водоносными слоями, держа связь с подпольем и помогая превратить Сабиси в столицу «полусвета». Какое-то время он прожил с Мэри Данкел, а когда ВП ООН закрыла Сабиси, они вместе переехали в Одессу. Он был там и на пятидесяти-М-летнюю годовщину — тогда Майя, насколько она помнила, и видела его в последний раз, в тот день все русские в их группе произносили длинные тосты. Затем он расстался с Мэри, как она сама сказала, и переехал в Сензени-На, где стал одним из лидеров второй революции. Когда Сензени-На объединился с Никосией, Шеффилдом и Каиром, образовав союз восточной Фарсиды, он поднялся выше, чтобы помочь разрешить ситуацию в Шеффилде. А затем вернулся в Сензени-На и стал работать там в первом независимом городском совете, постепенно став одним из корифеев этого общества, как и многие другие члены первой сотни в других городах. Он женился на девушке-нисее, ее семья из Нигерии; у них родился мальчик. Илья дважды летал в Москву и был известен как комментатор российских видеоканалов. Незадолго до смерти он работал в проекте бассейна Аргир вместе с Питером, занимаясь выкачиванием нескольких крупных водоносных слоев под горами Харит таким образом, чтобы не нарушить рельеф поверхности. Его правнучка, которая жила в Каллисто, была беременна… Но однажды, на пикнике на насыпи мохола, он провалился, и спасти его не удалось.

Теперь от первой сотни осталось восемнадцать. Хотя Сакс, единственный из всех, утверждал, что нужно было прибавить еще семерых, учитывая возможность того, что группа Хироко также осталась в живых. Майя считала это фантазией, принятием желаемого за действительное, но, с другой стороны, Сакс не был склонен к подобному мышлению, так что, кто знал, может, действительно группа Хироко где-то скрывается. Уверены они были только в восемнадцати, и самой молодой из них, Мэри (если не считать Хироко), исполнилось 212 лет. Самой старой, Энн, — 226. Самой Майе сейчас 221 год, что казалось явной нелепицей, но новости Земли в самом деле сообщали, что сейчас шел 2206-й год…

— Но есть и те, кому уже за двести пятьдесят, — заметил Мишель, — и терапия может действовать еще очень-очень долго. Уход наших, может, просто неудачное совпадение.

— Может быть.

С каждой смертью близких казалось, будто от Мишеля отрезают кусок. Он становился мрачнее и мрачнее, и Майю это злило. Он, без сомнения, по-прежнему считал, что ему следовало остаться в Провансе — это было его навязчивой фантазией. Там находился его воображаемый дом — Мишель отрицал очевидный факт, что его домом был Марс еще с того момента, когда они на него высадились, или с того, когда он ушел с Хироко, — а может быть, даже с того, как он впервые, еще мальчишкой, увидел его в небе! Никто не мог знать, когда это случилось, но Марс стал его домом, и это было очевидным для всех, кроме него самого. Он тосковал по Провансу и считал Майю одновременно причиной и местом своего изгнания, а ее тело — заменой Прованса: груди — холмы, живот — долина, гениталии — пляжи и океан. Конечно, невозможно быть для кого-то и домом, и партнером в одном лице, но Мишеля терзала ностальгия, и он считал невозможное благом. Это было частью их отношений. Хотя иногда становилось для Майи тяжким бременем. Особенно, когда смерть кого-нибудь из первой сотни подталкивала его к ней, а значит, и к мыслям о доме.

Сакс на похоронах и церемониях прощания всегда имел раздосадованный вид. Он явно чувствовал, что смерть неотступно шла за ними, злобно маша ему в лицо своим красным флагом; он не мог покорно ее ожидать — это была проблема, которую науке еще только предстояло решить. Но даже его сбивали с толку различные проявления скоротечного ухудшения здоровья, которые каждый раз кардинально отличались. Общим в них было лишь отсутствие конкретных причин возникновения.

Казалось, на знакомых и друзей Майи обрушивались волны — точно ее жамевю, только, скорее, jamais vivre. Теорий было не счесть, и, поскольку дело напрямую касалось и стариков, и молодых, которые когда-нибудь станут стариками, — то есть, иными словами, всех, — проблему сейчас активно изучали. Тем не менее пока никто так и не выяснил, ни чем вызвано большое количество смертей, ни даже то, существует ли резкий спад численности населения на самом деле. А смерти продолжали наступать.

Завершая службу в честь Ильи, они засыпали немного его праха в еще один быстрый воздушный шар и выпустили его с того же места на волнорезе, что и шар Спенсера. Оттуда, где они стояли, можно было, повернувшись, увидеть всю Одессу. Затем они поднялись в квартиру Майи и Мишеля. Они держались друг за друга, листали памятные альбомы Мишеля, говорили об Олимпе, о 61-м, об Андерхилле. О прошлом. Майя во всем этом не участвовала, а лишь разносила им чай и пирожные до тех пор, пока в квартире не остались только Мишель, Сакс и Надя. Поминки закончились, и она могла расслабиться. Встав перед кухонным столом, она положила руку Мишелю на плечо и, выглянув через него, увидела зернистую черно-белую фотографию, заляпанную чем-то, напоминающим кофе и соус для спагетти. Выцветшее изображение молодого человека, ухмыляющегося прямо в камеру. С хитрой, самоуверенной улыбкой.

— Какое интересное лицо, — сказала она.

Рукой она ощутила, что Мишель напрягся. Надя посмотрела изумленно. Майя поняла, что сказала что-то не то, даже Сакс, казалось, смутился. Майя внимательно посмотрела на молодого человека на фото. Она смотрела и смотрела, но ничего не вспомнила.

Она вышла из квартиры. Поднялась на крутые одесские улицы, миновала все побеленные и бирюзовые двери и ставни, всех кошек и коричневые горшки с цветами. Наконец, оказалась в верхнем городе, откуда смогла обвести взглядом темно-синюю гладь моря Эллады, простирающуюся вдаль на многие километры. Она шла и плакала, сама не зная почему. Ее охватило странное ощущение покинутости — но и это уже случалось с ней раньше.

Чуть позже она осознала, что забрела в западную часть верхнего города. Там находился Парадеплац-парк, где они ставили «Кровные узы» — или это была «Зимняя сказка»? Да, точно, «Зимняя сказка». Но она не собиралась к этому возвращаться.

Ну и ладно. И вот она здесь. Она медленно спустилась по длинным лестничным проулкам, вниз и вниз, к их зданию, думая о спектаклях, и ее настроение улучшалось тем больше, чем ниже она спускалась. Но у их ворот стояла «Скорая», и она, пронзенная холодом, словно на нее вылили ушат ледяной воды, пошатнулась и прошла мимо дома, спустилась к обрыву.

Она шла вдоль него до тех пор, пока не устала от ходьбы. Затем присела на скамью. По другую стороны дороги в тротуарном кафе на хриплом бандонеоне играл лысый мужчина, пухлый, с седыми усами, красным носом и мешками под глазами. Его грустная музыка буквально отражалась у него на лице.

Солнце садилось, море было почти неподвижным, каждая его широкая грань искрилась тем густым стеклянным блеском, какой иногда бывает на жидких поверхностях, и все оно было оранжевым, как само солнце, меркнущее поверх западных гор. А в небе парили чайки. Внезапно цвет моря показался ей знакомым, и она вспомнила, как смотрела из «Ареса» на пестрый оранжевый шар, который был когда-то Марсом, — девственная планета, вращавшаяся перед ними, после того как они вышли на ее орбиту, символ всякого счастья, которое было тогда возможно. Она никогда не была счастливее, чем в тот момент, — никогда с тех пор.

А затем на нее вновь нахлынуло то самое чувство, предэпилептическое состояние прескевю. Сверкающее море, какой-то смысл всего и присущий всему, накладывающий свой отпечаток, но такой неуловимый… И с тихим хлопком она поймала его — вдруг осознала, что само свойство явления и служило его сутью, что всеобщий смысл лежал прямо за пределами досягаемости, в будущем, увлекая их вперед, что в особые моменты человек чувствовал его толчки, которые выражались у него в глубоком и счастливом предвкушении, как когда она смотрела на Марс с борта «Ареса», подсознательно заполнив разум не ворохом мертвого прошлого, но нежданными возможностями будущего, и да, могло произойти все, что угодно. Все, абсолютно все. И, когда прескевю мало-помалу сошло на нет и ее разум сузился обратно, в ней осталось некое озарение. Преисполненная чувств и разгоряченная, она откинулась на спинку скамьи. И вот она была здесь, несмотря ни на что, и возможность для счастья останется в ней навсегда.

Часть XIII. Экспериментальные процедуры

Ниргал поднялся в Шеффилд в последнюю минуту. На железнодорожной станции он сел в метро до Гнезда. По его просторным коридорам прошел в зал вылета. И вот он был там.

Увидев его, она обрадовалась, хоть и выглядела раздраженной оттого, что он явился так поздно. Вверх по проводу, на шаттл, к новому полому астероиду, особо крупному и богатому. А оттуда — прочь, с многомесячным ускорением, пока скорость движения по инерции не достигнет нескольких процентов от скорости света. Тот астероид был космическим кораблем и направлялся к звезде в районе Альдебарана, где похожая на Марс планета вращалась по орбите, похожей на земную, вокруг солнца, похожего на Солнце. Новый мир, новая жизнь. И Джеки отправлялась туда.

Ниргалу до сих пор в это не верилось. Он получил сообщение всего двумя днями ранее и с тех пор не спал, размышляя о том, что бы это могло означать, имело ли отношение к его жизни, должен ли он провожать ее, должен ли пытаться ее отговорить.

Увидев ее сейчас, он понял, что убедить ее отказаться от этой идеи невозможно. Она твердо решила лететь. «Я хочу попробовать что-то новое, — сказала она в голосовом сообщении, которое пришло ему на наручную консоль. — Здесь мне больше нечего делать. Я сделала все, что могла. И теперь хочу попробовать что-то новое».

Пассажиры корабля-астероида были в основном из региона Дорса Бревиа. Ниргал позвонил Шарлотте, чтобы выяснить, зачем они туда летели. Причин оказалось много. Планета, куда они собирались, находилась сравнительно недалеко и идеально подходила для терраформирования. Человечеству предстояло сделать большой шаг. Первый шаг к звездам.

— Я знаю, — ответил тогда Ниргал. На аналогичные планеты уже отправилось немало кораблей. Так что шаг был сделан.

Но пока эта планета оставалась лучшей из всех. И в Дорсе Бревиа начинали задумываться, не стоит ли совсем отдалиться от Земли и начать все сначала? Но оставить Землю навсегда какое-то время назад и было труднее всего.

Сейчас ситуация осложнилась. Самовольные высадки землян могли вылиться в целое вторжение. И если считать Марс демократическим обществом, а Землю — феодальным, то могло показаться, что старое пытается подавить новое, пока оно не успело чересчур разрастись. И земляне превосходят марсиан числом — на двадцать миллиардов или около того. К тому же их старинный феодализм по своей сути патриархален. Поэтому в Дорсе Бревиа и задумываются, не отдалиться ли еще сильнее. До Альдебарана всего двадцать лет пути, и у них впереди еще долгая жизнь. Так что они решились. Семьи, семейные группы, бездетные пары, бездетные одиночки… Они похожи на первую сотню, улетевшую на Марс, — точно как во времена Буна и Чалмерса.

Джеки села на устланный ковром пол зала вылета, и Ниргал присоединился к ней. Опустив глаза, она стала гладить ковер ладонью, а затем начала выводить что-то на его ворсе. «Ниргал», — написала она.

Он сидел рядом с ней. Зал был полон, но обстановка царила спокойная. Люди выглядели мрачными, усталыми, расстроенными, задумчивыми и источали свет. Одни улетали, другие их провожали. Они смотрели сквозь широкое окно на внутреннее пространство Гнезда, где кабины лифта бесшумно поднимались вдоль стен, а нижний конец провода, уходящего отсюда на 37 000 километров, покачиваясь, висел в десяти метрах над бетонным полом.

— Улетаешь, значит, — сказал Ниргал.

— Да, — сказала Джеки. — Хочу начать сначала.

Ниргал ничего не ответил.

— Это будет настоящим приключением, — продолжила она.

— Точно, — он не знал, что еще сказать.

На ковре она вывела: «Джеки Бун махнула на луну».

— Если подумать, это отличная идея, — сказала она. — Человечество рассеивается по галактике. Звезда за звездой, все дальше и дальше. Это наше предназначение. То, что нам положено сделать. Я даже слышала, люди говорят, что туда отправилась Хироко — что она вместе со своими людьми села на один из первых кораблей, тот, который улетел на звезду Барнарда. Чтобы основать новый мир. Распространить viriditas.

— Эта история не правдоподобнее остальных, — ответил Ниргал. И это было действительно так: он мог представить, как Хироко это делает — снова уходит, примыкает к новой диаспоре звездного человечества, которое заселяет сначала ближайшие планеты, а потом рассеивается все дальше. Выход из колыбели. Конец доисторической эпохи.

Пока она водила пальцем по ковру, он смотрел на ее профиль. Это был последний раз, когда он мог на нее посмотреть. Для каждого из них это было все равно что смертью другого. И так чувствовали себя многие пары, которые собрались в этом зале и теперь стояли молча. Тем, кто улетал, предстояло оставить здесь всех, кого они знали.

И это была первая сотня. Поэтому-то они были такими странными: они по собственной воле оставляли всех, кого знали, чтобы улететь с девяноста девятью незнакомцами. Некоторые из них были знаменитыми учеными, у каждого, предположительно, были родители. Но ни у одного не было детей. И ни у одного не было супругов, не считая шесть семейных пар, которые входили в эту сотню. Одинокие бездетные люди среднего возраста, готовые к новому началу. Вот кем они были. И Джеки теперь была такой же — одинокой и бездетной.

Ниргал отвернулся, затем снова посмотрел на нее. Вот она, вся в свету. С тонким блеском черных волос. Она подняла на него взгляд, снова опустила его. «Куда бы ты ни шел — ты уже там», — написала она.

Она посмотрела на него.

— Как думаешь, что с нами стало? — спросила она.

— Не знаю.

Они сидели и смотрели на ковер. В помещении за окном кабина двигалась в воздухе, проходя над рельсами, ведущими к проводу. Когда она заняла нужную позицию, раскрылся телетрап, тут же обхвативший внешнюю сторону кабины.

«Не улетай, — хотел сказать он. — Не улетай. Не бросай этот мир навсегда. Не бросай меня. Помнишь, как нас поженили суфисты? Помнишь, как мы занимались любовью в жерле вулкана? Помнишь Зиготу?»

Но он промолчал. Она все помнила.

— Не знаю.

Он потянулся и провел по ворсу так, чтобы стерлось второе «ты», а потом вывел на этом месте пальцем слово «мы».

Она с тоской улыбнулась. Чего стоило одно слово против всех этих лет?

По громкой связи объявили, что лифт был готов к отправлению. Люди повставали, зазвучали взволнованные голоса. Ниргал осознал, что встает и сам, смотрит на Джеки. Она смотрела на него. Он обнял ее, и ее тело показалось ему настоящим, как скала. Он ощутил запах ее волос. Вдохнул его, задержал дыхание. Отпустил ее. Она вышла, не сказав ни слова. У входа в телетрап оглянулась. Он еще раз увидел ее лицо. А потом она исчезла.

Позднее он получил радиосообщение из дальнего космоса. «Куда бы ты ни шел — мы уже там». Это было неправдой, но ему стало от этого легче. Слова могли приносить облегчение. «Ладно, — сказал он, продолжая странствовать по планете. — Я полечу на Альдебаран».

* * *
Северный полярный остров, пожалуй, испытал на себе бо́льшую деформацию, чем любой другой регион Марса. По крайней мере, так Сакс слышал. И сейчас, идя вдоль отвесного берега Великой Северной реки, видел, почему так утверждалось. Полярная шапка растаяла примерно наполовину, а громадные ледяные стены Великого Северного каньона теперь практически исчезли. Такого таяния на Марсе не происходило со времен средней гесперийской эры, и вся эта вода каждую весну и лето устремлялась вниз по слоистому песку и лёссу, прорезая их с огромной силой. Отлогие спуски превращались в глубокие каньоны с песчаными стенами, тянущиеся к Северному морю, рассеченные крайне нестабильными водоразделами. Те давали направление воде при последующих весенних таяниях и быстро сменяли друг друга, когда обрушивались склоны и обвалы создавали недолговечные озера, откуда, после прорыва дамб, вода уходила прочь, оставляя только пляжные террасы и плоские щиты.

Сакс стоял и смотрел вниз на один из этих плоских щитов, подсчитывая, сколько воды должно было собраться в озере, прежде чем прорвало дамбу. Подходить к краю обрыва слишком близко здесь было нельзя: новые стены каньона были явно нестабильны. Растений виднелось немного: лишь несколько полос цвета бледного лишайника, создававшие приятный контраст с оттенками скальных пород. Северная река представляла собой широкий, небольшой глубины бурный поток ледникового молока, несущийся примерно в ста восьмидесяти метрах внизу. Ее притоки прорезали висячие долины гораздо меньшей глубины и сбрасывали свои воды прозрачными водопадами, напоминавшими тонкослойные разливы красок.

Если смотреть на каньоны, то плато, где раньше находилось дно Великой Северной равнины, теперь было прорезано притоками, которые напоминали прожилки на листе. Изначально это был регион напластованной земли, которая выглядела так, будто контуры рельефа были искусно выгравированы, а теперь по выточенным водой углублениям стало видно, что пластинки этих лекал уходили на многие метры вниз, словно участок нанесли на карту, где были обозначены самые дальние глубины.

Была середина лета, и солнце парило в небе целый день. Облака, преодолевая ледники, плыли на север. Когда солнце опускалось к своей самой низкой точке, что случалось во второй половине дня, эти облака уносило на юг, к морю, в виде густого тумана, окрашенных в бронзовые, пурпурные или прочие яркие и нежные оттенки. Плато украшали редкие пустынные цветы, что вызывало у Сакса в памяти ледник Арена — первое место, которое привлекло его внимание, еще до инсульта. Тот случай он помнил очень слабо, но ледник врезался ему в память примерно так же, как утятам запоминались первые увиденные ими существа, которых они принимали за своих матерей. Сейчас на планете росли леса, где древостои гигантских секвой затеняли сосновые подлески; высились живописные морские утесы, где собирались крупные облака и гнездились линяющие птицы; разрастались всевозможные джунгли внутри кратеров и там же зимой образовывались бесконечные снеговые дюны; тянулись почти вертикальные уступы, необъятные пустыни красных песков, склоны вулканов из черных пород; существовали самые многообразные биомы, но для Сакса не было ничего лучше этих голых скал.

Он шагал по камням. Его проворная машинка старательно следовала за ним, пересекая притоки в первых бродах, где только могла проехать. Цветущее лето — хоть это и не было заметно уже на десятиметровом отдалении — насыщалось теплыми оттенками, производя впечатление столь же приятное, что и любой дождевой лес. Почва, которая образовывалась за многие поколения этих растений, была практически бесплодной, и ее свойства улучшались очень медленно. Процесс был сложным и потому, что всю почву, опадавшую в каньоны, ветром уносило в Северное море, а на напластованной земле зимы бывали такими суровыми, что почвы не играли особой роли и лишь становились вечномерзлым грунтом. Поэтому каменистые пустыни медленно превращались в тундру, и оставалось заняться созданием почвы для более перспективных регионов на юге. Что представлялось Саксу вполне приемлемым. Оставалось ждать еще много столетий, пока возникнет первый ареобиом, который будет иметь такой скудный и неземной вид.

Пробираясь по валунам, глядя под ноги, чтобы не раздавить какое-нибудь растение, Сакс повернул к своей машине, которая теперь скрылась из виду. Солнце висело примерно на той же высоте, где было весь день, и было удалено от глубокой и узкой новой Великой Северной равнины, которая тянулась вниз в пределах широкой старой. И оттого здесь было трудно ориентироваться: север мог находиться где угодно, в любой точке ставосьмидесятиградусного круга, но, как правило, оказывался у него за спиной. И отсюда нельзя было так просто выйти к Северному морю, которое начиналось где-то впереди, из-за белых медведей, которые были активны на том побережье — вторгались на лежбища и убивали тюленей.

Сакс ненадолго остановился и сверился с наручной консолью, чтобы получить точные данные о своем местонахождении и местонахождении своей машины. Сейчас у него стояла очень надежная программа, которая позволяла это определить. Он выяснил, что находился на 31,63844 градусе долготы и 84,89926 северной широты, плюс-минус несколько сантиметров, а машина — на 31,64114; 84,86857. Ему было достаточно взобраться на вершину бугра в форме буханки хлеба на западо-северо-западе, чтобы ее увидеть. Да. Вон он, марсоход, лениво катился с пешеходной скоростью. А там, в трещинах этой хлебной буханки (какой удачный антропоморфный аналог!), пробивалась мелкая сиреневая камнеломка, жизнелюбиво устроившаяся под укрытием изломанной скалы.

И что-то во всем этом здорово успокаивало: напластованная земля, камнеломка в свету, машинка, спешащая к нему, приятная усталость в ногах… и что-то неопределенное, чего нельзя было объяснить какими-то отдельными ощущениями. Что-то сродни эйфории. Он полагал, что это и была любовь. Дух места, любовь к месту… ареофания — не только такая, как Хироко ее объясняла, но и как она ее чувствовала. Ах, Хироко… неужели она действительно могла ощущать эту радость, причем постоянно? Блаженное создание! Неудивительно, что она излучала такую ауру, собирала столько последователей. Пребывать в такой безмятежности, научиться чувствовать ее саму по себе… любить планету. Любить жизнь на ней. Безусловно, биологическая составляющая в этом пейзаже была важнейшей, если так на него посмотреть. Даже Энн пришлось бы это признать, окажись она сейчас рядом с ним. Интересно было бы проверить эту гипотезу. «Посмотри, Энн, на эту сиреневую камнеломку. Смотри, как она привлекает внимание». Сосредоточенный взгляд в середину неровного ландшафта — и любовь рождалась сама собой.

И действительно, эти совершенные земли казались ему чем-то вроде изображения самой вселенной, во всяком случае в ее отношении живого к неживому. Он руководствовался биогенетическими теориями Делёза, которые являли собой попытку объяснить с позиции математики и в космологическом масштабе что-то наподобие viriditas Хироко. Насколько Сакс понимал, Делёз утверждал, что viriditas была нитевидной силой при Большом взрыве, сложным пограничным феноменом между силами и частицами, чистой потенциальностью до тех пор, пока планетарные системы второго поколения не собрали весь набор более тяжелых элементов — и в этот момент возникла жизнь, разразившись «маленькими взрывами» в конце каждой нити viriditas. Этих нитей было не слишком много, и они были равномерно распределены по вселенной, следуя галактическому комкованию и отчасти придавая ему форму, так что каждый маленький взрыв на конце нити был удален от остальных, насколько это возможно. Поэтому все островки жизни находились на почтительном расстоянии друг от друга в пространстве-времени, и контакты между ними были крайне маловероятны просто потому, что все они были поздними феноменами и держались обособленно — у них не было времени для контакта. Эта гипотеза, если она верна, казалась Саксу более чем разумным объяснением провала программы поиска внеземных цивилизаций — того, что безмолвие звезд длилось уже около четырех веков. Пусть это и было как один миг в сравнении с миллиардами световых лет, которые, по оценке Делёза, отделяли нас от других островков жизни.

Таким образом, viriditas существовала во вселенной, точно как эта камнеломка на песочных изгибах полярного острова — маленькая, одинокая, прекрасная. Сакс видел перед собой изгибающуюся вселенную, но Делёз утверждал, что они жили в плоской, хрупко балансируя на выступе между непрерывным расширением и моделью расширения-сжатия. Еще он считал, что поворотный момент — когда вселенная либо начнет сжиматься, либо расширится сверх всякой меры, — был очень близок к настоящему времени! Это вызывало у Сакса большие подозрения, как и подразумеваемый Делёзом вывод о том, что они могли так или иначе влиять на материю: топнув по земле, отправить вселенную распадаться и принять тепловую смерть или, задержав дыхание, втянуть ее всю до немыслимой Точки Омеги, знаменующей Конец Времен. Ну уж нет. Эту космологическую галлюцинацию, такой себе экзистенциализм мелкого бога, породил первый закон термодинамики, наравне со многими другими принципами. Вероятно, это служило психологическим следствием внезапно возросших реальных сил человечества. Или собственной склонности Делёза к мании величия — он считал, что способен объяснить все на свете.

Сакс на самом деле имел подозрения ко всей современной космологии, которая раз за разом ставила человечество в центр всего. Сакс считал все эти изъявления артефактами сугубо человеческого восприятия, сильным антропным принципом, который, подобно цвету, пронизывал все, что они видели. Однако он был вынужден признать, что некоторые из этих замечаний выглядели вполне убедительными и их было трудно списать на несовершенство человеческого восприятия или совпадения. Конечно, было трудно поверить, что Солнце и Луна выглядели телами одинакового размера, если смотреть с поверхности Земли, но это факт оставался фактом. Совпадения случались. Большинство этих антропоцентрических черт тем не менее казались Саксу, скорее, признаком ограниченности людского понимания; вполне возможно, что существовали объекты, которые были крупнее вселенной, и такие, что меньше струн, и какая-нибудь еще бо́льшая область, заполненная меньшими компонентами — и все это находилось за пределами человеческого восприятия, даже в математическом смысле. И если это было действительно так, то объяснялись некоторые противоречия в уравнениях Бао: если допустить, что четыре макроизмерения пространства-времени находились в зависимости от более крупных измерений, как шесть микроизмерений по отношению к этим четырем, то уравнения весьма красиво складывались. Ему пришло в голову одно из возможных выражений, прямо с ходу…

Он споткнулся, удержал равновесие. Еще один песчаный выступ, примерно втрое большего размера, чем обычно. Ну и ладно — нужно было просто дойти до машины. Так, о чем он только что думал?

Вспомнить не получалось. Но он думал о чем-то интересном — в этом он был уверен. Вроде бы, решал какую-то задачу. Но как бы он ни старался, не мог вспомнить, что именно. Мысль застряла у него на задворках сознания, как камень в ботинке, как слово, вертевшееся на кончике языка и никак не приходившее. Это было чрезвычайно неуютное, даже раздражающее чувство. Такое случалось с ним и раньше, он припоминал что-то подобное, — и в последнее время это бывало все чаще, или ему просто так казалось? Он не знал наверняка, но по ощущениям так и было. Он терял нить рассуждений, а потом не мог к ним вернуться — какие бы усилия ни прикладывал.

Он добрался до машины почти случайно. Любовь к месту, да — только нужно было еще помнить то, что любишь! Нужно было помнить, о чем думаешь! Смятенный и расстроенный, он немного погремел в машине, готовя ужин, а потом съел его, даже не заметив.

Жизнь с такой проблемной памятью никуда не годилась.


И сейчас, задумавшись об этом, он понял, что терял нити рассуждений довольно часто. Или ему казалось, что он помнил, будто терял. И это было странно. Но он точно осознавал, что терял нити, которые, как казалось потом, вели к чему-то важному. Он даже пробовал начитывать свои идеи на консоль, когда те вдруг вспыхивали у него в голове, когда он чувствовал, что несколько нитей сплетаются вместе, образуя что-то совершенно новое. Но когда он начинал говорить, прекращался мыслительный процесс. Он не был вербальным мыслителем, ему нужны были образы, иногда построенные на языке математики, иногда — идущие в каком-то зачаточном потоке, который он не мог описать. Но стоило заговорить — и все обрывалось. Или же потерянные мысли на самом деле были вовсе не такими важными, как казалось. Ведь записи на консоли состояли лишь из нескольких фраз, нечетких, разобщенных и, прежде всего, медлительных, — они не имели ничего общего с теми мыслями, что он надеялся записать, а даже были полностью противоположны им — быстрым, связным, непринужденным, уносящим разум в свободный полет. Этот процесс был неуловим, и Сакс осознал, как мало мыслей поддавались записи, запоминанию или передаче другим каким-либо образом — из всего потока сознания можно было поделиться лишь парой капель, даже если поток этот принадлежал самому успешному математику или самому усердному автору дневников.

Что ж, эти случаи были лишь одними из многих условий, к которым людям приходилось приспосабливаться в своей неестественно затянувшейся старости. Это было неудобно и даже вызывало раздражение. Несомненно, данную неприятность было необходимо исследовать, пусть память и считалась известной проблемой изучения мозга. Все это чем-то напоминало проблемы с протекающей крышей. Сразу же после потери нити рассуждений, когда он не мог вспомнить, о чем думал, и был эмоционально возбужден, это выводило его из себя. Но когда мысли забывались окончательно, спустя полчаса они уже казались ему не более существенными, чем сон, ускользающий в первые минуты после пробуждения. Ему и без того хватало, о чем беспокоиться.

Например, о смерти своих друзей. На этот раз — Ильи Зудова, члена первой сотни, с которым он никогда не был достаточно близок. Тем не менее он приехал в Одессу и после церемонии прощания, траурного мероприятия, в ходе которого Сакс часто отвлекался на мысли о Владе, Спенсере или Филлис, а затем и об Энн, они вернулись в здание «Праксиса» и поднялись в квартиру Мишеля и Майи. Это была не та квартира, где они жили перед второй революцией, но Мишель приложил усилия, чтобы она выглядела очень похожей на ту, прежнюю. Это было как-то связано с терапией Майи, которая все сильнее страдала от психических расстройств — Сакс не знал точно, какое именно наблюдалось у нее сейчас. Ему никогда не удавалось разобраться с излишне эмоциональной частью ее натуры, и он никогда не обращал особого внимания на то, что о ней рассказывал Мишель, когда они с ним встречались. У нее каждый раз было что-то новое и каждый раз одно и то же.

Сейчас, однако, он, приняв от Майи чашку чаю, смотрел, как она возвращается на кухню мимо стола, на котором были разложены памятные альбомы Мишеля. Сверху лежала фотография Фрэнка, которой Майя дорожила много лет, — в ее старой квартире эта фотография висела на кухонном буфете, возле раковины, — Сакс отчетливо ее помнил. Она словно служила отражением тех напряженных лет: они вели свою борьбу, а молодой Фрэнк смеялся над ними.

Майя остановилась и взглянула на фотографию, внимательно присмотрелась. Она явно вспоминала тех, кто умер ранее. Тех, кто ушел уже давным-давно. Но сказала только:

— Какое интересное лицо.

Сакс ощутил холодок. Какой отчетливый, физиологический симптом расстройства! Потерять суть мысли, нить рассуждений — это одно, но это… собственное прошлое, их прошлое — это было нестерпимо. Он бы такого не вынес.

Майя заметила, что они поражены, но явно не знала почему. У Нади в глазах стояли слезы — такое нечасто можно увидеть. Мишель сидел ошеломленный. Майя, почувствовав серьезную ошибку, выбежала из квартиры. Никто ее не остановил.

Остальные встали из-за стола. Надя подошла к Мишелю.

— Это все сильнее и сильнее, — беспокойно бормотал тот. — Сильнее и сильнее. Я и сам этим страдаю. Но для Майи… — Он покачал головой в глубоком унынии.

Даже Мишель не мог ей помочь, — Мишель, который успешно применял свою алхимию оптимизма на всех их прежних отклонениях, делая их отклонения частью своей великой истории, мифа о Марсе. Но теперь история закончилась. Такое уже не превратится в миф. Нет, жизнь после потери памяти — сущий фарс, бессмысленный и ужасный. Следовало что-то с этим сделать.


Сакс все еще размышлял над этим, сидя в углу и уткнувшись в свою консоль, на котором читал выдержки из последних экспериментов по изучению памяти, когда из кухни донесся тяжелый звук, а за ним крик Нади. Сакс бросился на кухню и увидел, как Надя и Арт склонились над Мишелем, который лежал на полу с побелевшим лицом. Сакс позвонил консьержу, и бригада «Скорой» быстрее, чем он ожидал, ворвалась в квартиру со своим оборудованием. Оттолкнув Арта, здоровенные молодые уроженцы бесцеремонно оплели Мишеля своей сетью аппаратов. Старикам оставалось лишь наблюдать за тем, как они сражаются за жизнь их друга.

Сакс сидел среди врачей, держа руку на шее Мишеля. Тот уже не дышал, пульс не бился. Лицо побелело. Его усиленно пытались оживить — применяли электрошок, изменяя напряжение, подключили к аппарату для сердечно-легочной реанимации. Молодые врачи работали почти в абсолютной тишине, разговаривая друг с другом лишь при необходимости, словно и не замечали стариков, сидевших у стены. Они делали все, что было в их силах, но Мишель упорно, загадочным образом оставался лежать мертвым.

Несомненно, он был расстроен провалом памяти Майи. Но это не выглядело достаточным объяснением. Он и так прекрасно знал о ее проблеме и давно был ею беспокоен, так что очередное ее проявление не могло так на него повлиять. Это было совпадение. Несчастливое. В конце концов, довольно поздно вечером, когда врачи, сдавшись, вынесли Мишеля вниз и уже складывали оборудование, вернулась Майя, и они рассказали ей, что произошло.

И теперь она была в смятении. Ее страдания оказались слишком невыносимыми для одного из молодых врачей, который попытался ее утешить («Это не поможет, — хотел сказать Сакс. — Я так уже пробовал») и получил от нее пощечину за свои заботы. Он разозлился и, выйдя в коридор, тяжело там уселся.

Сакс вышел за ним и сел рядом. Парень плакал.

— Я больше не могу этим заниматься, — сказал он спустя какое-то время. Он потряс головой, будто хотел оправдаться. — Это бессмысленно. Мы приезжаем и делаем все, что можем, но это не помогает. Ничто не помогает, когда случается резкий спад.

— А что это?

Парень пожал массивными плечами и шмыгнул носом.

— В этом и загвоздка. Никто не знает.

— Но должны ведь быть теории? Проводились же вскрытия?

— Аритмия сердца, — коротко бросил другой врач, проходивший мимо с каким-то оборудованием.

— Это только симптом, — возразил парень и снова шмыгнул носом. — Что вызывает эту аритмию? И почему реанимация не помогает?

Никто не ответил.

Еще одна загадка, которую только предстояло решить. В проеме двери Сакс увидел, что Майя плакала на диване, а Надя, будто статуя, сидела рядом. Внезапно Сакс осознал, что, даже если они найдут объяснение, Мишель все равно останется мертвым.

Арт общался с врачами, о чем-то договаривался. Сакс обратился к консоли и увидел список заголовков статей о резком спаде. В указателе их оказалось 8361. Это были обзоры литературы, составленные машиной таблицы, — но ничего такого, что напоминало бы привычное научное описание. До сих пор в стадии наблюдения и предварительных гипотез… Ничего определенного. Ситуация во многом напоминала Саксу исследования памяти, о которых он много читал. Смерть и память — сколько они уже изучали эти проблемы, столько те им не поддавались! Мишель сам на это указывал, подразумевая наличие неких более глубоких фактов, объяснявших то, что им не удавалось объяснить, — Мишель, который избавил его от афазии, научил понимать в себе то, о существовании чего Сакс и не догадывался. Мишеля больше не было. И он не вернется. Последнюю версию его тела только что вынесли из квартиры. Он был с Саксом примерно одного возраста, около двухсот двадцати лет. По всем былым меркам такой возраст считался преклонным, но почему тогда у Сакса болело в груди и хотелось плакать? В этом не было смысла. Но Мишель бы и тут разобрался. И сказал бы: «Уж лучше так, чем смерть разума». Но Сакс не был в этом уверен: его проблемы с памятью, как и расстройство Майи, сейчас казались менее важными. Она помнила достаточно, чтобы чувствовать себя опустошенной. И он тоже. Все важное он помнил.

Ему пришла странная мысль: он каждый раз оказывался рядом с ней, когда умирал кто-то из ее мужчин. Джон, Фрэнк и теперь Мишель. И каждый раз ей было все труднее. Как и ему.

Прах Мишеля поднялся на шаре над морем Эллады. Одну горсть они сохранили, чтобы отправить в Прованс.

* * *
Литература о долголетии и старении была настолько обширна, что Саксу поначалу оказалось трудно организовать свой привычный штурм справочных материалов. Самой очевидной начальной точкой служили недавние труды на тему резкого спада, но для понимания статей приходилось часто возвращаться к более ранним работам и углублять свои знания самой антивозрастной терапии. Эту область Сакс всегда понимал лишь поверхностно, непроизвольно чураясь ее из-за запутанной и необъяснимой природы, имеющей чуть ли не чудодейственный характер. Тема действительно была очень близка к самой сути великого необъяснимого. Он с радостью оставил ее Хироко и в высшей степени одаренному Владимиру Танееву, который вместе с Урсулой и Мариной разработал и курировал первые курсы терапии, а затем и многие основные доработки к нему.

Но сейчас Влад был мертв. А у Сакса появился интерес. Пора было совершить нырок в viriditas, в поле этого комплекса.

Существовало последовательное поведение и хаотичное поведение, а где-то между ними, так сказать, в их взаимодействии, находилась обширная и запутанная зона, как раз и служившая полем комплекса. Она же была местом, где появлялась viriditas и где могла существовать жизнь. Удерживание жизни в ее пределах, в наиболее общем философском смысле, и было задачей антивозрастной терапии — это же подразумевало сдерживание различных посягательств со стороны хаоса (вроде аритмии) или порядка (вроде злокачественного клеточного роста), которые могли привести к гибели организма.

Но сейчас появилось что-то приводившее в тому, что прошедшие процедуру омоложения люди переходили от медленного старения к чрезвычайно быстрому — или, что еще тревожнее, от здоровья к смерти, без какого-либо старения. Некое доселе невиданное вторжение хаоса или порядка в пограничную область комплекса. Во всяком случае, он представлял это себе именно так после того, как вдоволь начитался общих описаний феномена, которые только сумел найти. А в математических описаниях границ комплексности с хаосом и порядком подразумевались различные пути исследования. Но он потерял это целостное видение проблемы при одном из провалов — тогда нить его математических рассуждений ушла безвозвратно. Хотя, наверное (так он пытался утешить себя позднее), это видение было чересчур философским, чтобы принести пользу. Объяснение явно не могло быть простым, иначе сосредоточенные усилия медицины уже давно бы его нашли. Скорее наоборот, оно крылось в какой-нибудь мелочи в биохимии мозга — области, которая сопротивлялась попыткам исследовать ее вот уже пятьсот лет и напоминала гидру, представляя с каждым новым открытием лишь горсть загадок…

Тем не менее он был настойчив. На несколько недель погрузился в чтение, решив разобраться в области лучше, чем когда-либо прежде. Раньше он полагал, что его процедура омоложения включала достаточно простую инъекцию ДНК пациента, и искусственно произведенные цепочки усиливали те, что уже содержались в клетках, благодаря чему ошибки, которые закрадывались с течением времени, исправлялись, а сами цепочки в целом укреплялись. Это во многом соответствовало истине, но терапия заключалась не только в этом — равно как и старение объяснялось не только ошибками в делении клеток. Как и следовало ожидать, терапия была гораздо более сложной, чемобычный разрыв хромосом: она представляла собой целый комплекс процессов. И лишь часть из них была достаточно изучена. Процесс старения протекал на всех уровнях: молекулярном, клеточном, органном и организменном. Иногда старение вызывало гормональные эффекты, положительные для молодых организмов в их репродуктивной фазе и лишь позже становящиеся отрицательными для организмов, которые находились в пострепродуктивном периоде, когда эти эффекты не имели значения с точки зрения эволюции. Некоторые клеточные линии были, по сути, бессмертны; клетки костного мозга и слизи желудочно-кишечного тракта продолжали воспроизводиться столько, сколько были живы окружающие их клетки, и при этом не проявляли изменений, которые наступали бы с течением времени. Другие клетки, например незаменимых белков в хрусталике глаза, подвергаются изменениям, вызываемым воздействием света или тепла, и имеют достаточно регулярный характер, чтобы служить своего рода биологическим хронометром. Клеточные линии разных типов старели каждый со своей скоростью или не старели вовсе. То есть это было не просто «дело времени», понимаемого, как ньютоновское абсолютное время, которое воздействовало на организм энтропическим образом, — такого времени не существовало. Зато существовало великое множество цепочек физических и химических событий, которые происходили с разной скоростью и вызывали разные эффекты. В каждом крупном организме было также заложено большое количество механизмов восстановления клеток и имелась мощная иммунная система. Антивозрастная терапия часто дополняла эти процессы, взаимодействовала с ними напрямую либо заменяла их. Современная терапия включала в себя добавки фермента фотолиазы, призванного исправлять повреждения ДНК, добавки мелатонина, гормона эпифиза и дегидроэпиандростерона, стероидного гормона, который производился в надпочечниках… Всего в составе антивозрастной терапии теперь находилось около двухсот подобных составляющих.

Такая обширная, такая сложная… Иногда Сакс, закончив к вечеру чтение, выходил на одесскую набережную, чтобы посидеть с Майей у обрыва, и останавливался съесть буррито, пристально его разглядывая, чувствуя свое дыхание, которое и не замечал раньше, — а потом внезапно ощущал себя бездыханным, терял аппетит, терял веру в то, что такая сложная система способна существовать дольше одного мгновения, прежде чем впасть в первобытный хаос и астрофизическую простоту. Как стоэтажный карточный домик на ветру. Его достаточно коснуться в любом месте… Счастье, что Майя не нуждалась в активном общении, так как он часто лишался дара речи на несколько минут за раз, поглощенный размышлениями о невозможности собственного существования.

Но он был настойчив. Ученые всегда так себя вели, когда сталкивались с неведомым. И в этом поиске ему помогали другие, кто работал впереди, на самых рубежах, или плечом к плечу, в смежных областях, начиная с малого — вирологии, где исследования крошечных форм вроде прионов и вироидов обнаруживали еще меньшие формы, которые казались слишком элементарными, чтобы называться жизнью, — и каждая из них могла иметь отношение к более крупной проблеме… Вплоть до крупных процессов на организменном уровне, таких как ритмы мозговых волн и их влияние на сердце и прочие органы или как постоянно сокращающиеся выделения эпифизом мелатонина, гормона, регулирующего многие аспекты старения. Сакс исследовал каждый из них, пытаясь сформировать на них новый взгляд под более свежим, как он надеялся, широким углом. При этом он был вынужден интуитивно выбирать то, что казалось важным, и изучать то, что выбирал.

И он, конечно, испытывал затруднения, когда его рассуждения прерывались и забывались в последний момент. Ему следовало научиться записывать эти потоки мыслей, прежде чем они пропадали! Он начал разговаривать с собой вслух, часто, даже на людях, надеясь, что это поможет предупредить провалы, — но не получалось. Это был просто не речевой процесс.

И среди всей этой работы удовольствие ему приносили встречи с Майей. Каждый вечер — если он замечал, что был вечер, — он бросал читать и спускался по ступенчатым улицам города к обрыву, где на одном из четырех уступов часто находил ее. Она сидела и через всю гавань всматривалась в даль моря. Он подходил к какой-нибудь лавке с едой в парке, покупал буррито, гирос, салат или корндог, а потом садился рядом с ней. Она кивала, ела и мало говорила. А потом они сидели и смотрели на море.

— Как прошел день?

— Нормально. А у тебя?

Он не пытался особо рассказывать о том, что читал, и она не особо рассказывала о своей гидрологии или театральных постановках, на которые уходила после наступления темноты. У них и не было особой нужды разговаривать. Им и так было приятно находиться в обществе друг друга. А в один вечер солнце садилось с необычным лавандовым сиянием, и Майя спросила:

— Интересно, что это за цвет?

— Лавандовый? — рискнул ответить Сакс.

— Но лаванда же более нежная, разве нет?

Сакс открыл цветовую шкалу, которой стал пользоваться уже давно, чтобы распознавать оттенки неба. Майя фыркнула, увидев это, но он все равно поднял запястье и стал сравнивать разные образцы квадратиков неба.

— Нужен экран побольше.

А потом они нашли образец, который, как им показалось, подошел: светло-фиолетовый. Или что-то среднее между светло- и бледно-фиолетовым.

И с тех пор у них появилось это маленькое увлечение. В самом деле было удивительно, как сильно отличались оттенки одесских закатов, разливавшиеся по небу, морю, побеленным городским стенам, — их число было бесконечно. Куда больше, чем названий цветов. Скудность языка в этом отношении оказалась для Сакса неожиданностью. Даже шкалы было мало. Глаз, как он вычитал, различал до десяти миллионов различных оттенков, а справочник, которым он пользовался, содержал лишь 1266 образцов, и лишь малая их часть имела названия. Поэтому большинство вечеров они поднимали руки и пытались сравнивать разные цвета на фоне неба, а когда находили более-менее подходящий, оказывалось, что он никак не определялся и не имел названия. И они сами их придумывали: оранжевый 11-го октября-2, афелиевый фиолетовый, лимоновый листок, почти зеленый, борода Аркадия — Майя могла продолжать бесконечно, в этом она была действительно хороша. Иногда случалось, что оттенок неба совпадал (хотя бы на мгновение) с именованным образцом, и тогда они узнавали настоящее значение нового слова, которое Сакс обычно находил вполне удовлетворительным. Но английскому языку было на удивление мало чем заполнить эту полосу между красным и синим; язык просто не был достаточно оснащен для Марса. Однажды вечером, после заката цвета мальвы, они стали методично двигаться по шкале, чтобы увидеть все как есть: пурпурный, фуксиновый, сиреневый, амарантовый, баклажановый, мов, аметистовый, сливовый, фиалковый, фиолетовый, гелиотроповый, цвет клематиса, лаванды, индиго, гиацинтовый, ультрамариновый — а затем еще множество названий оттенков синего. И синевы было очень, очень много. Но красно-синяя полоса этим и ограничивалась, не считая многочисленных модуляций этого списка вроде королевского фиолетового, лавандово-серого и прочих.

А одним ясным вечером, когда солнце уже скрылось за горами Геллеспонт, но еще подсвечивало небо над морем, оно приняло очень знакомый ржаво-коричневый, оранжевый оттенок. Майя вцепилась ему в руку:

— Это же марсианский оранжевый, смотри, это цвет планеты, который мы видели с «Ареса»! Смотри! Быстрее, что это за цвет, что это за цвет?

Они принялись просматривать шкалу, поднимая перед собой руки.

— Красный перец.

— Помидор.

— Оксид железа, вот, вроде бы он, все-таки этот цвет получается из-за соприкосновения кислорода с железом.

— Но он же намного темнее, смотри!

— Точно.

— Коричневато-красный.

— Красновато-коричневый.

Цвет корицы, охры, персидский оранжевый, верблюжий, ржаво-коричневый, пустынный, оранжевый крон… Они начали смеяться. Ни один не подходил полностью.

— Назовем его марсианским оранжевым, — решила Майя.

— Ладно. Но посмотри, насколько у этих цветов названий больше, чем у пурпурных оттенков, интересно, почему так?

Майя пожала плечами. Сакс продолжил читать текст пояснения к шкале, чтобы выяснить, указывало ли там что-нибудь на это.

— А-а, оказывается, колбочки сетчатки имеют клетки, чувствительные к синему, зеленому и красному, поэтому цвета, близкие к ним, имели много различий, а те, что между ними, смешивались друг с другом.

Затем в багровеющем сумраке он наткнулся на предложение, которое удивило его настолько, что он прочитал его вслух:

— Красный и зеленый образуют еще пару цветов, которые не воспринимаются одновременно как составляющие одного цвета.

— Это неправда, — мгновенно возразила Майя. — Это все из-за того, что они используют цветовой круг, а эти два находятся на противоположных его сторонах.

— Что ты имеешь в виду? Что цветов на самом деле больше?

— Конечно. Как на картинах или в театре. Стоит направить на кого-нибудь зеленый и красный, получишь цвет, который не будет ни тем, ни другим.

— Но какой? У него есть название?

— Не знаю. Посмотри на художественную цветовую шкалу.

И они оба принялись смотреть. Она нашла первой:

— Вот. Жженая умбра, индийский красный, ализариновый… все это смеси красного и зеленого.

— Интересно! Смеси красного и зеленого. Тебе это ничего не напоминает?

Она взглянула на него.

— Мы говорим о цветах, Сакс, а не о политике.

— Знаю, знаю, но все же…

— Нет, не глупи.

— Но тебе не кажется, что нам как раз нужна смесь красного и зеленого?

— В политическом смысле? Такая смесь уже есть, Сакс. И в этом-то заключается проблема. «Свободный Марс» взяли к себе Красных, чтобы остановить иммиграцию, — вот почему они так успешны. Они собираются вместе и закрывают Марс для землян, а потом у нас опять начнется война с ними. Точно говорю, я уже вижу, что она приближается. Мы снова в нее скатываемся.

— Хм, — проговорил Сакс, словно протрезвев. Он в последнее время не придавал значения политическим процессам в Солнечной системе, но знал, что Майя очень внимательно за ними следила и все сильнее тревожилась — со своим обычным язвительным удовлетворением, какое вызывал у нее приближающийся кризис. Так что, может быть, это было не так плохо, как она думала. Пожалуй, ему стоило в ближайшее время обратить внимание на эту проблему. Но пока…

— Смотри, оно стало индиго, вон, над самыми горами. — Над границей черного виднелась пурпурно-синяя полоса.

— Это не индиго, а королевский синий.

— Но он не может называться синим, если в нем есть примесь красного.

— Не может. Но ведь есть прусская синяя лазурь, кобальтовая синь — в них присутствует оттенок красного.

— Но этот цвет над горизонтом — ни к тому, ни к другому не относится.

— Ты прав, не относится. Он безымянный.

Они обозначили его на своих шкалах. Ls=24°, 91-й М-год, сентябрь 2206-го. Новый цвет. Так прошел еще один вечер.

А позже, одним зимним вечером, они сидели на самой западной скамье, в предзакатный час, и всюду царило спокойствие. Море Эллады напоминало стеклянную тарелку, небо было безоблачным и чистым, ясным, прозрачным, а по мере понижения солнца все погружалось в синеву. Но тут Майя оторвала взгляд от своего никосийского салата и схватила Сакса за руку.

— О боже, смотри! — Она отставила свою бумажную тарелку, и они оба непроизвольно вскочили на ноги, как старики-ветераны, услышавшие национальный гимн. Сакс вмиг проглотил свой гамбургер.

— А-а, — проговорил он и пристально посмотрел. Все было синим — небесно-синим, как на Земле, пропитывающим все и вся, наполняющим их сетчатки и нервные пути у них в мозгах, которые, без сомнения, долго скучали по этому цвету, по дому, покинутому навсегда.


Это были приятные вечера. Дни, однако, становились все более сложными. Сакс бросил изучать недомогания всего тела и сосредоточился только на мозге. Он ощущал, будто разделил надвое бесконечность, но тем не менее трудов, с которыми ему следовало ознакомиться, теперь поубавилось, и ему казалось, что, так сказать, суть проблемы заключалась именно в мозге. В сверхстаром мозге происходили изменения, которые были заметны как при вскрытии, так и при различных сканированиях кровотока, электрической активности, потребления белка и сахара, теплового излучения и прочих косвенных тестах, которые люди придумали на протяжении столетий для изучения мозга, совершающего какую-либо умственную деятельность. Среди наблюдаемых изменений в сверхстаром мозге было отвердение эпифиза, вызывавшее сокращение производимого им мелатонина; и, хотя синтетические мелатониновые добавки включались в антивозрастную терапию, несравненно лучше было бы прежде всего остановить отвердение, которое могло иметь и другие последствия. Также был замечен явный рост числа нейрофибриллярных клубков, то есть скоплений белка, что растут между нейронами, оказывая на них физическое давление — вероятно, аналогичное тому давлению, на которое Майя жаловалась при своих прескевю, — никто не знал наверняка. Кроме того, бета-амилоиды накапливались в церебральных сосудах и во внеклеточном пространстве вокруг нервных окончаний, опять же, затрудняя их функционирование. Пирамидальные нейроны в лобной доле и гиппокампе накапливали кальпаин, что означало, что они становились уязвимыми для притоков кальция, который их разрушал. А это были неделящиеся клетки, такого же возраста, что и сам организм, так что разрушения оказывались необратимыми, как те, что Сакс перенес при своем инсульте. Тогда он потерял значительную часть мозга и теперь не любил об этом думать. Также молекулы в этих неделимых клетках могли утратить способность заменять себя, и это было меньшим, но существенным с течением времени ухудшением. Вскрытия людей, умерших от резкого спада в возрасте свыше двухсот лет, постоянно показывали значительное отвердение эпифиза в сочетании с повышенным уровнем кальпаина в гиппокампе. А гиппокамп и уровень кальпаина, как правило, присутствовали в некоторых современных моделях работы памяти. И такая связь выглядела любопытно.

Но все это бездоказательно. Нельзя было решить задачу, просто читая литературу. Но эксперименты, которые могли что-то прояснить, нельзя было провести практически, учитывая невозможность получить доступ к живому мозгу. Можно было убивать кур, мышей, крыс, собак, свиней, лемуров и шимпанзе, можно было убивать особей любого существующего вида, резать мозги их зародышей и эмбрионов, но так и не найти то, чего искал, — потому что просто вскрытия недостаточно, чтобы найти ответ. Как и недостаточно сканирования живых особей: интересующие его процессы были либо слишком мелкими, чтобы наблюдать их с помощью сканирования, либо более комплексными, либо более комбинаторными — а скорее, и то, и другое, и третье сразу.

И все же кое-какие эксперименты и вытекающее из них моделирование позволяли сделать некоторые предположения — например, накопление кальпаина, похоже, изменяло характер мозговых волн. Этот и другие факты наводили Сакса на мысли относительно дальнейших исследований. Он начал углубляться в литературу о влиянии уровней кальций-связывающих белков, о кортикостероидах, о потоках кальция в пирамидальных нейронах и об отвердении эпифиза. Как оказалось, все это производило синергические эффекты, которые могли повлиять и на память, и на работу мозговых волн в целом, да и на все ритмы организма, включая сердечный.

— У Мишеля были проблемы с сердцем? — просил он у Майи. — Может, у него путались мысли — даже самые важные?

Майя пожала плечами. Мишеля к этому времени не было уже год.

— Не помню.

Это беспокоило Сакса. Майя казалась отчужденной, ее память ухудшалась с каждым днем. Даже Надя никак не могла ей помочь. Сакс все чаще встречал ее у обрыва, это была их привычка, которая нравилась обоим, хоть они и никогда этого не обсуждали; они просто сидели, ели еду из лавки, смотрели на закат и прикладывали к небу свои цветовые шкалы, стараясь обнаружить новые цвета. Но если они не находили к ним примечаний, которые сами там оставляли, то никто из них не был уверен, видели ли они эти цвета раньше или нет. Сакс сам уже чувствовал, что провалы в памяти случались у него чаще, примерно от четырех до восьми раз в день, хотя точно он не знал. У него всегда был наготове диктофон на искине, который активировался голосом, и, вместо того чтобы пытаться описать полную нить своих рассуждений, Сакс лишь проговаривал несколько слов, которые, как он надеялся, дадут ему ключ к восстановлению всего хода мыслей. И вечерами он садился и с опаской и с надеждой прослушивал то, что искин записал в течение дня. В основном это были мысли, которые он помнил, но изредка он слышал, как говорил что-то вроде: «Синтетический мелатонин может оказаться лучшим антиоксидантом, чем естественный, значит, свободных радикалов не хватает» или «Viriditas — это фундаментальная загадка, которая никогда не впишется в единую теорию». Он не помнил, как говорил это, и часто даже не понимал, что бы это могло значить. Но иногда эти заявления наводили на размышления, а до их значений можно было докопаться.

И он продолжал бороться. И снова видел, четко, как в студенческие годы, как прекрасно устроена наука. Она, несомненно, была одним из величайших достижений людского духа, выдающимся храмом разума, непрерывно развивающимся, как эпичная симфоническая поэма в тысячу стансов, творимая всеми вместе в безмерном и бессрочном соавторстве. Писалась поэма на языке математики, который, похоже, был языком самой природы: иначе не объяснить потрясающую привязанность природных феноменов к предельно сложным и точным математическим выражениям. В этом удивительном семействе языков их песни охватывают различные воплощения реальности, в разных областях науки, каждая из которых имела свою стандартную модель для объяснения мира. Их собирали на том или ином расстоянии от физики элементарных частиц в зависимости от уровня и масштаба их исследования, так что существовала надежда, что все стандартные модели могли объединиться в более крупную целостную структуру. Модели эти представляли собой нечто вроде кунианской парадигмы, только в реальности (парадигмы-то были лишь образцами для моделирования), более гибкие и разнообразные, диалогический процесс, в котором тысячи умов объединяются на протяжении столетий, так что такие личности, как Ньютон, Эйнштейн или Влад, становятся не обособленными гигантами общественного восприятия, но высочайшими пиками великой горной гряды, — так, Ньютон сам пытался объяснить, будто стоит на плечах гигантов. Научный труд, по сути, был делом совместным и брал истоки еще до рождения современной науки, в доисторические времена, как настаивал Мишель, и сопровождался непрерывным стремлением к пониманию.

Сейчас, конечно, он имел сложную структуру и ни один живой человек не был способен охватить его целиком. Но это следовало лишь из его великого объема, а удивительный расцвет этой структуры в принципе не был непостижимым, и человек по-прежнему мог бродить по этому храму, понимая картину хотя бы в целом, и выбирать, что изучать глубоко, что поверхностно, какой делать вклад самому. Сначала нужно было выучить диалект языка, имеющий отношение к выбранной области, что само по себе было трудной задачей, особенно в случае теории суперструн или каскадного рекомбинантного хаоса, и только потом можно было проштудировать сопутствующую литературу и, если повезет, найти синкретический труд какого-нибудь автора, кто долго проработал в самом авангарде и мог дать связный ответ о состоянии дел в его области для новичков. Этот труд, к которому большинство действующих ученых отнесутся с пренебрежением, назывался «серой литературой» и рассматривался как уход или снижение активности самого синкретика, но тем не менее зачастую представлял значительную ценность для тех, кто приходил в область со стороны. Благодаря общим обзорам, позволяющим взглянуть на картину с высоты (ведь авторы писали их, сидя где-то на тусклых брусьях стропил), можно было перейти на журналы и рецензируемую самими учеными «белую литературу», где описывались новейшие исследования, можно было читать статьи и сводки и быть в курсе того, кто над чем сейчас работал. Все так общедоступно и наглядно… И над каждой научной проблемой работала группа людей, они находились на рубеже, — самое большее несколько сотен человек, и часто в их числе имелась ключевая группа синкретиков и инноваторов, которых было не более дюжины на всех планетах, — они придумывали новые разновидности своих диалектов, чтобы выразить новые знания, спорили над выводами, предлагали новые пути исследований, раздавали друг другу задания в лабораториях, встречались на конференциях, посвященных конкретным темам, — общались всеми возможными способами. И так в лабораториях и на конференциях, где люди, понимавшие друг друга, вели между собой диалоги, ставили эксперименты и размышляли над их результатами, дело продвигалось вперед.

И вся эта колоссальная сочлененная конструкция стояла открытая, среди белого дня, доступная каждому, кто желал присоединиться, кто хотел и умел работать. Здесь не было секретов, не было закрытых дверей, и если каждая лаборатория и каждая отрасль вела какую-то политику, то это была просто политика, которая не могла повлиять на саму конструкцию, на их математически выстроенную систему понимания феноменов мира. Поэтому Сакс всегда верил в науку, и ни анализы социологов, ни даже проблемный опыт терраформирования Марса не могли пошатнуть его убеждения. Наука была социальной конструкцией, но она также была — что особенно важно — отдельным пространством, связанным с одной лишь реальностью, и в этом заключалась ее красота. Краса есть правда, как писал поэт, думая о науке. И это было действительно так: поэт оказался прав (хотя иногда поэты ошибаются).

И Сакс передвигался по огромному зданию науки со знанием дела, уверенный в себе и местами вполне довольный.


Но он начал понимать, что при всей красоте и силе науки проблема биологического старения была, пожалуй, чересчур сложна. Не настолько, чтобы навсегда остаться нерешенной, но достаточно, чтобы ее нельзя было решить за одну жизнь. На самом деле вопрос, насколько сложной она была, еще оставался открытым. Современное понимание материи, пространства и времени было неполным, и могло случиться так, что им придется всегда обращаться к метафизике, как, например, при рассуждениях о космосе перед Большим взрывом или частицах размерами меньше струн. С другой стороны, мир мог постепенно поддаваться новым объяснениям, пока весь (по крайней мере, от струн до космоса) не окажется однажды внутри великого храма. Впрочем, этого могло и не случиться. Следующие тысячи лет или около того расставят все по местам.

А пока он испытывал по несколько провалов в день. И иногда страдал одышкой. Иногда его сердце, казалось, билось слишком учащенно. Он плохо спал по ночам. И Мишель был мертв, поэтому значения некоторых вещей становились расплывчатыми, и он сильно нуждался в помощи. Когда он пытался думать обо всем на уровне значений, то ему начинало казаться, будто он бежит наперегонки. И он, и все остальные, особенно ученые, работающие над этой проблемой, — они все пытались обогнать смерть. Выиграть забег и разгадать одну из величайших загадок, объяснить необъяснимое.

А однажды, сидя с Майей на скамье после очередного дня, проведенного перед экраном, и думая об обширности этого всевозрастающего крыла храма, он понял, что эту гонку ему не выиграть. Человеческому виду это когда-нибудь, может, и удастся, но до этого, похоже, еще далеко. Впрочем, и неудивительно, он и так это знал, всегда знал. Обозначение крупнейшего проявления проблемы не скрыло от него ее глубины: «резкий спад» был не более чем названием — неточным, чересчур упрощенным, ненаучным. Но в то же время — как и «Большой взрыв» — попыткой если не понять, то хотя бы сократить и наполнить его реальность. В данном случае проблемой была просто смерть. А учитывая природу жизни и времени, такая проблема была не из тех, что мог бы по-настоящему решить живой организм. Отсрочить — да, решить — нет.

— Реальность сама смертна, — проговорил он.

— Конечно, — согласилась Майя, наслаждавшаяся видом заката.

Ему нужна была проблема полегче. Как отсрочка, шаг к чему-то более сложному или просто к тому, что было ему по силам. Например, память. Борьба с провалами — эта проблема стояла прямо перед ним, готовая к изучению. Его память требовала помощи. И работа над этой проблемой могла даже пролить свет на резкий спад. Даже если и нет, он все равно должен попробовать этим заняться, и неважно, насколько это сложно. Так или иначе, им всем суждено умереть, но, по крайней мере, они могли сделать это, сохранив воспоминания.

И бросив изучение резкого спада и старения, он переключился на проблему памяти. Все-таки он был всего лишь смертным.

* * *
Последние труды о памяти предполагали множество путей дальнейшего изучения. Этот рубеж науки несколько касался тех знаний, благодаря которым Сакс сумел (частично) справиться с последствиями инсульта. Что и неудивительно, ведь память — это запоминание знаний. Вся наука о мозге стремилась, прежде всего, к пониманию сознания. Но при всем этом прогрессе сохранение и обращение к воспоминаниям оставались неподатливыми ключевыми вопросами, которые пока так и не удавалось в полной мере понять.

Зато выявлялись некоторые особенности, и их становилось все больше. Тому способствовали случаи на практике: многие из древних страдали от разного рода проблем с памятью, а вслед за ними шло многочисленное поколение нисеев, которые видели проявление проблемы у этих стариков и сами надеялись их избежать. Так что память была темой злободневной. Сотни и даже тысячи лабораторий подходили к ней то так, то этак, и в результате многие аспекты проблемы становились ясны. Сакс сам, в своем привычном стиле, погрузился в непрерывное чтение на несколько месяцев и к концу этого срока мог рассказать, в общих чертах, как была устроена память. Хотя в итоге, как и остальные ученые, работавшие над данной проблемой, столкнулся с недостатком понимания основ — сознания, материи, времени. И достигнув этой точки, Сакс не видел, как улучшить или укрепить память. Им нужно больше знаний.

Теория, впервые предложенная Дональдом Хеббом в 1949 году, не только не была опровергнута, но и считалась основным принципом: заучивание меняло в мозге некоторое физическое свойство, и затем это измененное свойство каким-то образом кодировало выученный факт. Во времена Хебба считалось, что физическое свойство (энграмма) имеет место примерно на синаптическом уровне, а поскольку синапсов могут быть сотни тысяч на каждый из десяти миллиардов нейронов в мозге, то получалось, что мозг был способен вместить около 1014 бит информации, — и в то время это казалось логичным объяснением человеческого сознания. А поскольку охватить такой объем было по силам компьютеру, то вскоре на недолгое время вошла в моду тема сверхмощного искусственного интеллекта, как и «машиноморфизм» в версии той эпохи, вариант антропоморфизма, в котором мозг рассматривался как нечто вроде мощнейшей машины. Благодаря исследованиям XXI–XXII веков, однако, стало ясно, что мест для энграмм как таковых не существует. Немало экспериментов, с помощью которых их пытались найти, потерпели неудачу — включая тот, где крысам удаляли разные участки мозга после того, как они выучивали какое-то задание, но ни один участок не оказался существенно важным. Провалившиеся эксперименты показали, что память располагалась «всюду и нигде», что вело к аналогии между мозгом и голограммой, хотя это было даже глупее аналогии с машинами, — но ученые были в тупике и хватались за все подряд. Более поздние эксперименты прояснили ситуацию, и стало очевидно, что все сознательные действия совершались на уровне гораздо более малом, чем даже нейронный; Сакс ассоциировал это с общей миниатюризацией внимания науки, которая наблюдалась на протяжении двадцать второго столетия. И выйдя на эти малые уровни, они начали исследовать цитоскелеты нейронов, которые представляли собой внутренние ряды микротрубочек с белковыми мостиками между ними. Эти микротрубочки были полыми и состояли из тринадцати столбиков тубулиновых димеров — округлых, в форме арахиса, белковых пар, каждая размером 8×4×4 нанометров, существовавших в двух разных конфигурациях в зависимости от своей электрической поляризации. Таким образом, димеры служили возможным выключателем предполагаемых энграмм, но были настолько малы, что на электрическое состояние каждого из них в результате взаимодействия Ван-дер-Ваальса влияли окружающие димеры. И всякого рода сообщения могли проходить по столбикам микротрубочки и соединяющим их белковым мостикам. А совсем недавно был сделан шаг к еще большей миниатюризации: каждый димер содержал около 450 аминокислот, которые могли сохранять информацию, изменяя свою последовательность. Столбики же, что содержались внутри димеров, оказались крошечными нитями воды в упорядоченном состоянии, или так называемой вицинальной воды, — и она могла передавать квантово-когерентные колебания по всей длине трубочки. В результате многочисленных экспериментов над живыми обезьяньими мозгами с применением всевозможных миниатюрных приборов было установлено, что, пока сознание думает, последовательности аминокислот меняются, тубулиновые димеры во многих местах меняют конфигурацию, микротрубочки перемещаются, иногда увеличиваются в размерах, а на гораздо большем уровне дендритные шипики также растут и образуют новые соединения, в некоторых случаях непрерывно изменяя синапсы, в некоторых — нет.

И теперь из лучшей модели следовало, что воспоминания были закодированы (каким-то образом) в виде комбинаций квантово-когерентных колебаний, устанавливаемых изменениям в микротрубочках и их составных частях, и все это происходило внутри нейронов. Впрочем, сейчас некоторые исследователи предполагали, что могли протекать важные процессы даже на меньших, ультрамикроскопических уровнях, которые пока оставались недоступными для изучения (как это знакомо!). Другие же усмотрели признаки того, что колебания совершались по аналогии со спиновыми сетями, которые описывала Бао, — вырисовывая завязанные узлы и сети. Это странным образом напоминало Саксу план дворца памяти с его комнатами и коридорами — казалось, будто древние греки посредством одной только интроспекции постигли саму суть геометрии пространства-времени.

В любом случае не возникало сомнений в том, что эти ультрамикроскопические процессы имели отношение к пластичности мозга и были частью процесса получения информации и их сохранения. То есть память откладывалась на гораздо меньшем уровне, чем считалось ранее, что давало мозгу гораздо более высокую вычислительную способность, чем до этого, — вероятно, до 1024 операций в секунду, а то и до 1043, по некоторым подсчетам. В результате один исследователь заметил, что каждый человеческий мозг был в определенном смысле сложнее, чем вся остальная вселенная (не считая ее сознательности, разумеется). Сакс нашел это подозрительно похожим на сильные антропные фантомы, которые встречались тут и там в космологической теории, но вообще это предположение казалось ему интересным.

Так что дело было не только в том, что процессов происходило больше, чем они думали, но и в том, что происходили они на таких тонких уровнях, что в них определенно были вовлечены и квантовые эффекты. Проведенные опыты дали понять, что крупномасштабные коллективные квантовые феномены имели место в каждом мозге. Как существовали в нем и квантовая когерентность, и квантовая запутанность между различными электрическими состояниями микротрубочек. Это означало, что все неожиданные феномены и явные парадоксы квантовой реальности являлись неотъемлемой частью сознательности. Лишь недавно одна команда французских исследователей, включив квантовые эффекты в цитоскелеты, наконец, сумела выдвинуть связную теорию, объясняющую работу общих анестетиков. И это спустя все столетия их беспечного применения.

И они столкнулись с еще одним причудливым квантовым миром, где действие происходило на расстоянии, где непринятые решения не могли повлиять на реальные события, а некоторые из событий, казалось, запускались телеологически или, иными словами, событиями, наступавшими после них… Сакса эти открытия не особо удивили. Они лишь укрепили то ощущение, которое преследовало его всю жизнь, — что людской разум был полон загадок, как черный ящик, который едва поддавался научным исследованиям. А сейчас, когда наука все-таки стала к нему подбираться, то столкнулась с великими необъяснимыми самой реальности.

Но все равно можно было сохранить верность своей науке и признать, что реальность на квантовом уровне показывает такое поведение, какое на уровне человеческих чувств и повседневного опыта показалось бы возмутительным. Ученым понадобилось триста лет, чтобы с этим свыкнуться, и в итоге они были вынуждены включить эти знания в свою картину мира и жить дальше. Сакс, конечно, сказал бы, что эти квантовые парадоксы ему знакомы и они ему нипочем: то, что происходит в микротрубочках, выглядит причудливым, но это объяснимо, измеримо или как минимум описываемо, требует применения комплексных чисел, римановой геометрии и всего остального вооружения, что находилось в распоряжении математики. То, что нечто подобное нашлось в самой работе мозга, было совсем не удивительно. И по сравнению, например, с человеческой историей, психологией или культурой это даже немного успокаивало. Все-таки это была всего лишь квантовая механика. То, что моделировалось математическими средствами. А это уже кое-что.

Так вот. На предельно малом уровне структуры мозга можно было увидеть, что прошлое по большей части содержалось в закодированном виде в комплексной сети синапсов, микротрубочек, димеров, вицинальной воды и цепочек аминокислот. Все они были достаточно малы и располагались достаточно плотно, чтобы оказывать квантовый эффект друг на друга. Характеры квантовых колебаний, нарастающие и затухающие, — они и были сознательностью. Формируясь и поддерживаясь в особых участках мозга, эти характеры выражались на многих уровнях. Гиппокамп, например, был критически важен, особенно участок зубчатой извилины и ведущие к нему нервы перфорирующего пути. При этом гиппокамп был чрезвычайно чувствителен к процессам в лимбической системе, находившейся в мозге прямо под ним, и во многих отношениях служил тем источником эмоций, за который в древности всегда принимали сердце. Таким образом, от эмоционального заряда события сильно зависело, насколько полно оно отложится в памяти. Что-то происходило вокруг, и сознание наблюдало или испытывало это на себе, этот опыт неизбежно изменял мозг и навсегда становился его частью; особенно события, усиливавшие эмоции. Это описание казалось Саксу правильным: то, что он сильнее прочувствовал, то и лучше всего помнил — или особенно исправно забывал, как показывали некоторые эксперименты, и, прикладывая подсознательные постоянные усилия, он не забывал по-настоящему, а подавлял воспоминания.

Однако после этого исходного изменения в мозге начинался медленный процесс деградации. Прежде всего, способность вспоминания у разных людей отличалась, но всегда уступала способности запоминать и была очень трудноуправляемой. И таким образом, большое количество информации в мозг заносилось, но затем никогда не извлекалось. А если не запоминать информации, не вспоминать ее и не повторять, то не удастся и укрепить ее очередным обращением к ней. Тогда примерно через сто пятьдесят лет, как показывали эксперименты, она начинала деградировать все быстрее и быстрее, по мере того как квантовые эффекты свободных радикалов бессистемно накапливались в мозге. Очевидно, это и происходило с древними: процесс распада, начинавшийся сразу после того, как событие откладывалось в мозге, затем нараставший до уровня, на котором эффекты оказывали катастрофическое действие на характер колебаний, а значит, и на сами воспоминания. И он шел точно как часы, хмуро подумал Сакс, как помутнение хрусталика глаза.

И если кто-нибудь мог повторить все воспоминания, экфоризировать их — как было указано где-то в тематической литературе, от греческого слова, означающего что-то вроде «передать эхо», — это сделало бы характер колебаний более устойчивым и свело деградацию к нулю. По сути, стало бы своего рода процедурой омоложения для димеров, тем, что в литературе называлось анамнезом, или потерей забывания. И после такой процедуры вспомнить любое заданное событие было бы легче или, по меньшей мере, так же легко, как вскоре после того, как это событие произошло. Это и служило основным направлением, в котором двигались исследования в области укрепления памяти. Кое-кто называл лекарства и электрические устройства, применяемые в этом процессе, «ноотропиками» — Сакс понимал это слово как «действие по уму». Сам процесс в свежей литературе обозначался многими терминами: авторы перелопачивали греческие и латинские словари в надежде стать теми, кто даст название феномену. Так, Саксу попадались: «мнемоник», «мнемонистик», «мнемосина» (в честь богини памяти) и даже «мименскестен» (от греческого глагола «помнить»). Сам он предпочитал термин «укрепитель памяти», но нравился ему и «анамнез», который казался наиболее точным определением того, что они пытались сделать. Он хотел придумать анамнестик.

Но экфоризация — то есть запоминание прошлого или хотя бы его части — сопровождалась огромными практическими трудностями. Требовалось не только найти анамнестики, которые могли стимулировать процесс, но и необходимое для этого время! Прожившему два столетия, ему казалось, что на экфоризацию всех значимых событий его жизни могут уйти целые годы.

Последовательные хронологические обращения к воспоминаниям явно были нецелесообразны по многим причинам. Предпочтительнее было провести что-то вроде разовой промывки системы, которая усилила бы всю сеть без сознательного запоминания каждой ее составляющей. Неясно, правда, была ли такая промывка электрохимически возможной, и нельзя было даже предположить, какие бы она принесла ощущения. Но если провести электрическую стимуляцию перфорирующего пути в гиппокамп и, допустим, протолкнуть аденозинтрифосфат через гематоэнцефалический барьер, можно тем самым стимулировать долговременную потенциацию, которая более всего способствует запоминанию. И потом задать такую характеристику мозговых волн, которая бы стимулировала и поддерживала квантовые колебания микротрубочек, после чего направить сознание на просмотр наиболее важных воспоминаний, тогда как остальные воспоминания также будут укрепляться, но уже бессознательно…

Эти мысли пронеслись в его разуме очередным аччелерандо, а затем внезапно пропали. Он сидел в гостиной своей квартиры, в забытьи, проклиная себя за то, что даже не попытался пробубнить что-нибудь на свой искин. Он чувствовал, что до чего-то додумался — чего-то, связанного с аденозинтрифосфатом… или с долговременной потенциацией? Ладно. Если это была действительно важная мысль, она еще вернется. Он должен был в это верить. Это казалось вероятным.

И чем больше он изучал проблему, тем сильнее ему казалось, что тот момент, когда Майя потеряла память, и послужил причиной резкого спада Мишеля. Не то чтобы это можно было доказать или это имело большое значение. Но Мишель не захотел бы пережить свою память или память Майи — он любил ее как дело всей своей жизни, словно она определяла его самого. И он испытал шок, когда она не смогла вспомнить такую простую, такую важную вещь — как ключ к восстановлению памяти… А связь разума с телом была такой сильной, что даже различия между ними были, казалось, ложными — как пережитки картезианской метафизики или более ранних религиозных представлений о душе. Разум был жизнью, что теплилась в теле. Память была разумом. А значит, по простому транзитивному отношению, память равнялась жизни. Поэтому если нет памяти — то нет и жизни. Это, должно быть, и чувствовал Мишель, в те последние травмирующие полчаса, будто сам, страдая от смерти разума своей любимой, вверг себя в эту фатальную аритмию.

Чтобы по-настоящему жить, нужно было уметь помнить. Поэтому нужно было обязательно попробовать экфоризацию — ему оставалось лишь придумать подходящую анамнестическую методологию.


Конечно, это могло быть опасно. Если ему удастся разработать этот укрепитель памяти, он, вероятно, выполнит промывку сразу всей системы, и никто не сможет предсказать, как это отразится на самом человеке. Нужно было взять и попробовать. Это должен быть просто эксперимент. Опыт над самим собой. Что ж, не впервой. Влад проводил на себе первую процедуру омоложения, пусть это и могло его убить, Дженнингс ввел себе противооспенную вакцину, Александр Богданов, предок Аркадия, обменялся кровью с парнем, страдавшим от малярии и туберкулеза, и умер, тогда как парень прожил еще тридцать лет. И конечно, стоило вспомнить и историю юных физиков из Лос-Аламоса, которые произвели первый ядерный взрыв, не зная точно, сгорит из-за него вся земная атмосфера или нет, — это также было чем-то вроде опыта над собой. По сравнению с этим прием внутрь нескольких аминокислот казался вполне себе пустяком — вроде того эксперимента, когда доктор Хоффман[180] испытал на себе ЛСД. Экфоризация, предположительно, не будет так дезориентировать, как употребление ЛСД, потому что, если укрепить в один миг все воспоминания, сознание явно не сумеет охватить все, что будет с ним происходить. Так называемый поток сознания, как чувствовал Сакс при самоанализе, был довольно однолинеен. Поэтому самое большее, что человек мог почувствовать, — быструю ассоциативную цепочку воспоминаний или их беспорядочную массу, совсем не похожую на каждодневные размышления Сакса. И он собирался пойти на еще больший риск, раз уж это было необходимо.

И улетел в Ахерон.

* * *
В старых лабораториях Ахерона работали новые люди, а сами лаборатории теперь расширились настолько, что весь длинный и высокий гребень был раскопан и заселен. В городе сейчас жило порядка 200 000 человек. Но он, конечно, оставался все тем жезахватывающим дух гребнем километров в пятнадцать длиной и шестисот метров в высоту, тогда как ширина на всем его протяжении не превышала километра. И здесь оставались все те же лаборатории, точнее их комплекс, каким давно перестал быть Эхо-Оверлук, теперь больше напоминавший Да Винчи, устроенный похожим образом. После того как «Праксис» восстановил инфраструктуру, Влад, Урсула и Марина возглавили обустройство новой исследовательской биостанции. Сейчас Влад был мертв, но Ахерон продолжал жить сам по себе и, похоже, не ощущал потери. Урсула и Марина управляли собственными небольшими лабораториями и жили все в той же квартире, которую прежде делили с Владом, под самым пиком гребня, — в частично огороженном, подверженном ветрам высотном жилище. Как всегда, в уединении, теперь они отрешились от большого мира еще сильнее, чем когда жили с Владом. Ахеронцы их принимали как само собой разумеющееся: более молодые ученые видели в них лишь местных бабушек или тетушек, а то и просто коллег по лаборатории.

На Сакса здесь, однако, пялились так ошеломленно, словно видели перед собой живого Архимеда. В нем будто видели какой-то анахронизм, и это сбивало с толку, так что в ряде бесед Саксу пришлось бороться с неловкостью: он пытался убедить всех в том, что не знал волшебных секретов жизни, что занимался всем тем же, чем занимались они, что его мозг еще не совсем испортился от старости и прочем.

Но эта отчужденность могла сыграть ему на руку. Молодые ученые были, как правило, наивными эмпириками, энергичными энтузиастами и идеалистами. И, придя со стороны, одновременно и как новый, и как бывалый здесь человек, Сакс мог произвести на них впечатление на семинарах, которые Урсула устраивала, чтобы обсудить текущую работу над проблемой памяти. Сакс поделился с ними своими гипотезами о создании анамнестика, предложив разные пути экспериментальной работы. Эти предложения, увидел он, казались молодым ученым пророческими, даже если (или, скорее, особенно) на самом деле сводились лишь к общим замечаниям. А если его идеи сколько-нибудь перекликались с тем, над чем они уже работали, то отклики можно было получить предельно восторженные. Более того, чем гномичнее — тем лучше. Пусть это не очень научно, но уж как есть.

Наблюдая за ними, Сакс впервые понял, что та изменчивая, податливая, крайне целеустремленная природа науки, к которой он пытался привыкнуть в Да Винчи, была присуща не только Да Винчи, но и вообще лабораториям, организованным как кооперативные предприятия. Таковой была природа марсианской науки в целом. Ученые сами управляли своей работой, до такой степени, какой он не видывал в своей земной молодости, и работа их спорилась с небывалой скоростью и энергичностью. В его времена средства, необходимые для работы, принадлежали другим людям и учреждениям, имевшим собственные интересы и создававшим бюрократические трудности, зачастую приводившие к глупому и неловкому распылению сил; при этом многие меры направлялись лишь на выполнение заурядных задач вроде извлечения прибыли учреждений, управлявших лабораториями. Здесь, наоборот, Ахерон представлял собой полуавтономное самодостаточное предприятие, отвечающее перед природоохранными судами и, конечно, соблюдающее конституцию и только ее одну. Они сами между собой выбирали, за что браться, а когда их просили о помощи, они, если хотели, могли тут же откликнуться.

Так что Саксу не нужно было разрабатывать укрепитель памяти в одиночку, вовсе нет. Ахеронские лаборанты проявили к теме глубокий интерес, Марина по-прежнему активно работала в лаборатории лабораторий, а сам город сохранял тесные отношения с обеспеченным всеми необходимыми средствами «Праксисом». Плюс многие лаборатории уже занимались изучением памяти. Сейчас, по очевидным причинам, это было довольно важной частью проекта омоложения. Марина рассказала, что этим проектом сейчас так или иначе занималось порядка двадцати процентов всех ученых планеты. А само по себе омоложение было бессмысленным без памяти, которая работала бы столько же, сколько все остальные системы организма. Поэтому комплексу вроде Ахерона было логично сосредоточиться именно на ней.


Вскоре после своего прибытия Сакс встретился с Мариной и Урсулой, зайдя к ним в квартиру на завтрак. Они сидели втроем, окруженные передвижными стенами, покрытыми батиками из Дорсы Бревиа, и деревьями, растущими в горшках. Ничего здесь не напоминало о Владе. Не говорили о нем и за столом. Сакс, понимая, насколько необычным было получить приглашение в их жилище, с трудом сосредотачивался на разговоре. Он знал их обеих с самого начала и питал к ним глубокое уважение, особенно к Урсуле за ее выдающиеся эмпатические способности, — но не мог сказать, что так уж хорошо их знает.

Так что он просто сидел, обдуваемый ветром, ел и смотрел то на них, то на вид в открытом стенном проеме. К северу от них тянулась узкая голубая полоса — бухта Ахерон, широко выгибающаяся в Северном море. К югу — далеко за первым, ближним горизонтом, возвышалась огромная масса горы Олимп. А между ними — дьявольское поле для гольфа с лавовыми потоками, шишковатыми и обветренными, расколотыми и выщербленными, где в каждой впадине в темной пустоши плато виднелся маленький зеленый оазис.

— Мы все думаем, — сказала Марина, — почему психологи-экспериментаторы всех поколений сообщали о нескольких единичных случаях совершенно необычных воспоминаний, но никто никогда не пытался объяснить их с помощью моделей памяти своего времени.

— Более того, об этом будто старались как можно скорее забыть, — добавила Урсула.

— Именно. А потом, когда находили те записи, никто не верил, что такое могло быть. И все объясняли легковерностью того времени. Как правило, нельзя было найти ни одного живого человека, кто мог бы воспроизвести описанные достижения, поэтому ранние исследования признавали ошибочными или ложными. И все же довольно многие записи были подкреплены вполне реальными доказательствами.

— Например? — спросил Сакс. Ему не приходило в голову просматривать рабочие отчеты о наблюдениях на организменном уровне, которые неизменно оказывались какими-нибудь невероятными. Но теперь было понятно, что это стоило сделать.

— Дирижер Тосканини, — сказала Марина, — знал наизусть каждую ноту каждого инструмента примерно двухсот пятидесяти симфонических произведений, слова и музыку сотни опер, плюс множество других, более коротких вещей.

— И это кто-то проверял?

— Выборочно, так сказать. Фаготист сломал клапан своего фагота и доложил об этом Тосканини, а тот, поразмыслив, сказал ему не волноваться, мол, в тот вечер ему не придется играть эту ноту. Это было в его духе. И он дирижировал без партитуры, распределив эти его фрагменты между другими музыкантами. Вот так вот.

— Угу…

— У музыковеда Тови был схожий дар, — добавила Урсула. — Среди музыкантов это не редкость. Будто музыка — это язык, на котором необыкновенные достижения памяти были иногда возможны.

— Хм-м.

Марина продолжила:

— Профессор Атенс, работавший в начале двадцать первого века в Кембриджском университете, обладал обширными знаниями самого разного толка. Это была, опять же, музыка, а еще стихи, факты, математические знания, все о своем прошлом. «Интерес — это все», — говорил он. — «Интерес направляет внимание».

— Это правда, — согласился Сакс.

— И он использовал свою память прежде всего для того, что находил интересным. И называл это «интересом в смысловом содержании». Но в 2060 году он помнил весь список из двадцати трех слов, которые выучил, когда проходил тест в 2032-м. И так далее.

— Хотелось бы мне узнать о нем побольше.

— Да, он был не таким чудаком, как большинство остальных, — сказала Урсула. — Вроде так называемых календарных расчетчиков или тех, кто может вспомнить зрительные образы в мельчайших подробностях — в других сферах жизни они зачастую испытывали затруднения.

Марина кивнула.

— Как латыши Шерескевский и человек, известный как В. П., которые помнили огромное множество различных фактов, но оба испытывали синестезию.

— Хм, наверное, дело в гиппокампальной гиперактивности.

— Наверное.

Они привели еще несколько примеров. Мужчина по фамилии Финкельштейн, который мог подсчитать результаты выборов по всем США быстрее, чем любой калькулятор 1930-х годов. Талмудисты, которые помнили не только содержание Талмуда, но и расположение каждого слова на каждой странице. Устные рассказчики, которые выучивали наизусть произведения Гомера. Даже те, кто, как утверждалось, для наилучшего эффекта применяли метод «дворца памяти», известный со времен Ренессанса, и достигали приличных результатов. И так далее.

— Эти необычные способности, похоже, выходят за рамки обычной памяти, — заметил Сакс.

— Это зрительная память, — сказала Марина. — Основанная на образах, которые возвращаются в мельчайших подробностях. Говорят, именно так обычно работает память у детей. Затем, в период полового созревания, способ запоминания меняется — во всяком случае, у большинства людей. Некоторые, в каком-то смысле, не перестают быть детьми.

— Хм, — проговорил Сакс, — и все равно интересно, есть ли верхняя граница непрерывного распределения этой способности или это все примеры редкого бимодального распределения?

Марина пожала плечами.

— Мы не знаем. Но изучаем сейчас один такой пример.

— Неужели?

— Да. Это Зейк. Они с Назик переехали сюда, и мы теперь с ним работаем. Он очень охотно идет нам навстречу, а Назик подталкивает его к этому. Она говорит, это может принести пользу. Хотя ему, представь себе, не нравится его способность. У него это не связано с вычислительными приемами, хотя считает он лучше большинства из нас. Но он помнит свое прошлое в мельчайших деталях.

— Кажется, я об этом слышал, — сказал Сакс. Обе женщины рассмеялись, и он, удивившись, рассмеялся с ними. — Я хотел бы посмотреть, как вы с ним работаете.

— Легко. Он в лаборатории Смадар. Это довольно интересное зрелище. Они просматривают записи событий, при которых он присутствовал, а потом задают ему вопросы об этих событиях, и он рассказывает, что помнит, — и в это время ему сканируют мозг.

— Звучит крайне любопытно.


Урсула провела его в длинную, слабо освещенную лабораторию, где несколько коек были заняты людьми, подключенными к разного рода сканирующим устройствам, и на экранах или в виде голограммы мерцали цветные изображения. Часть коек оставались пустыми и смотрелись достаточно зловеще.

Миновав всех молодых уроженцев, они подошли к Зейку. Тот посмотрел на Сакса, как представитель Homo habilis, которого выдернули из доисторического периода, чтобы протестировать его умственные способности. На нем был шлем, на внутренней стороне которого размещалось множество контактных точек. Белая борода его была смочена, а глаза были ввалившимися и усталыми на фоне иссохшей, синюшного цвета кожи. Назик сидела на другой стороне кровати, держа его руку в своей. Над стоящим рядом голографом в воздухе висело подробное трехмерное прозрачное изображение какого-то участка мозга Зейка. Его разноцветные огоньки раз за разом вспыхивали, точно молнии, образуя зеленые, красные, голубые и бледно-золотистые узоры. На экране у кровати подрагивали изображения небольшого шатрового поселения, погрузившегося в темноту. Молодая женщина — очевидно, исследователь Смадар, — задавала вопросы.

— Значит, ахады напали на фетахов?

— Да. Они подрались, но у меня было такое впечатление, что ахады начали первыми. Хотя, думаю, кто-то натравил их друг против друга. Кто-то вырезал призывы на окнах.

— В Мусульманском братстве часто случались такие серьезные конфликты?

— В то время да. Но почему это произошло именно той ночью, я не знаю. Кто-то стравил их между собой. Казалось, будто они все вдруг посходили с ума.

Сакс почувствовал тяжесть в животе. Затем его охватил холод, будто по вентиляционной системе в помещение проник утренний воздух. Шатровым городом на записи была Никосия. Они говорили о ночи, когда был убит Джон Бун. Смадар смотрела видео и задавала вопросы. Зейка сканировали и записывали. Он посмотрел на Сакса и кивнул в знак приветствия.

— Расселл тоже там был.

— Это правда? — спросила Смадар, задумчиво взглянув на Сакса.

— Правда.

Это было то, о чем Сакс не размышлял уже годы, десятилетия — может, даже целые сто лет. Он осознавал, что больше не возвращался в Никосию, — ни разу после той ночи. Словно избегал этого города. Несомненно, пытался подавить воспоминания. Он очень любил Джона, который проработал на него несколько лет до того, как его убили. Они были друзьями.

— Я видел, как на него напали, — сказал Сакс, удивив их всех.

— Да вы что! — воскликнула Смадар. Зейк, Назик и Урсула тоже уставились на него, затем к ним присоединилась Марина.

— Что вы видели? — спросила его Смадар, бросив быстрый взгляд на изображение мозга Зейка, трепещущее, словно переживая тихую бурю. Прошлое таким и было — как тихая электрическая буря. И в такую бурю они все сейчас были вовлечены.

— Была драка, — медленно, неловко проговорил Сакс, всматриваясь в голограммное изображение, будто в хрустальный шар. — На небольшой площади, где переулок выходил на центральный бульвар. Возле медины.

— Это были арабы? — спросила молодая женщина.

— Возможно, — ответил Сакс. Он закрыл глаза и, хоть и не мог это увидеть, представил себе — как будто воспользовался слепозрением. — Да, думаю, да.

Он снова открыл глаза и увидел, что Зейк смотрит на него.

— Ты их знал? — прохрипел он. — Можешь сказать, как они выглядели?

Сакс покачал головой, но этим словно вытряс из нее изображение, которое и без того присутствовало в сознании, но было черным. Теперь экран показывал темные улицы Никосии, где, как и в мыслях в мозгу Зейка, мерцали огоньки.

— Высокий мужчина с узким лицом и черными усами. У них у всех были черные усы, но у этого они длиннее. И он кричал на других людей, которые нападали на Буна, но не на него самого.

Зейк и Назик переглянулись.

— Юсуф, — проговорил Зейк. — Юсуф и Неджм. Они тогда управляли фетахами и ненавидели Буна сильнее, чем кто-либо из ахадов. А когда Селим пришел к нам, позже той ночью, перед смертью, он сказал: «Бун убил меня, Бун и Чалмерс». Не «Я убил Буна», а наоборот. — Зейк посмотрел на Сакса. — А что случилось потом? Что ты сделал?

Сакса передернуло. Вот почему он никогда не возвращался в Никосию и никогда о ней не думал: в ту ночь в критический момент он замешкал. Испугался.

— Я был на другой стороне площади, когда увидел их. Я стоял на каком-то расстоянии и не знал, что делать. Они повалили Джона с ног и утащили его прочь. Я… я просто смотрел. Потом… потом я оказался в группе, которая стала их преследовать, не знаю, кем были остальные. Они придали мне уверенности. Но нападавшие утащили его по тем переулкам, а там было темно, и наша группа… мы их потеряли.

— Они, видимо, были подставными, друзьями нападавших, — сказал Зейк. — И по своему плану увели вас в неверном направлении.

— А-а, — сказал Сакс. В этой группе тоже были усатые мужчины. — Возможно.

Ему стало дурно. Он замер. Изображения на экране мерцали, огоньки бегали в темноте, а кора мозга Зейка подавала признаки жизни в виде микроскопических цветных молний.

— Значит, это был не Селим, — сказал Зейк Назик. — Не Селим и не Фрэнк Чалмерс.

— Нужно сказать Майе, — заявила Назик. — Мы должны ей сказать.

Зейк пожал плечами.

— Ей не будет до этого дела. Если Фрэнк действительно натравил Селима против Джона, но убийство совершил кто-то другой, то какое это имеет значение?

— Так вы думаете, это кто-то другой? — спросила Смадар.

— Да. Юсуф и Неджм. Фетахи. Или кто-то еще, кто стравливал людей между собой. Думаю, Неджм…

— Который уже мертв.

— Как и Юсуф, — мрачно заметил Зейк. — И все, кто начал беспорядки в ту ночь… — Он покачал головой, и изображение слегка вздрогнуло.

— Расскажите, что произошло потом, — сказала Смадар, посмотрев на экран.

— Унси аль-Хал вбежал на хаджр и сказал нам, что на Буна напали. Унси… в общем, я и еще несколько человек бросились к Сирийским воротам посмотреть, не выходил ли кто-нибудь через них. Арабы в то время казнили людей через выдворение на поверхность. И мы увидели, что воротами воспользовались один раз, но никто через них не возвращался.

— Ты помнишь код замка? — спросила Смарад.

Зейк сдвинул брови, пошевелил губами, зажмурился.

— Там был фрагмент последовательности Фибоначчи, помню, что обратил на это внимание. Пять-восемь-один-три-два-один.

Сакс от изумления вытаращил глаза. Смадар кивнула.

— Продолжай.

— Потом подбежала женщина, я ее не знал, и сказала, что Буна нашли в теплице. Мы пошли за ней во врачебный пункт в медине. Тот был совсем новый, все было чистым и блестящим, даже стены еще были голыми. Сакс, ты тоже был там, как и все остальные из первой сотни, кто находился в городе, — Чалмерс, Тойтовна и Саманта Хойл.

Сакс понял, что совсем не помнил, что происходило в медпункте. Хотя… образы Фрэнка, с горящим лицом, и Майи в белой полумаске, с губами, превратившимися в бескровную линию. Но то было снаружи, на травянистом бульваре. Он рассказал им, что на Буна напали, и Майя тут же закричала: «А ты их не остановил?! Ты их не остановил?!» И он разом понял, что не остановил их, что не выручил друга, что просто застыл там на месте и смотрел, как на него нападают и тащат прочь. «Мы пытались, — ответил он Майе. — Я пытался». Хотя это была неправда.

Но из того, что было потом, в медпункте, он ничего не помнил. Да и обо всем, что происходило позже в ту ночь. Сомкнув глаза, он зажмурился, как Зейк, будто пытался выдавить таким образом новый образ. Но ничего не выходило. В этом отношении память была странной штукой: он помнил критические моменты, когда его пронзало осознание случившегося, а остальные события стирались из нее. Лимбическая система и эмоциональный заряд каждого эпизода, несомненно, играли принципиально важную роль в приеме, кодировании и отложении воспоминаний.

А Зейк тем временем перечислял поименно всех, кого знал и кто присутствовал тогда в медпункте — должно быть, там собралась целая толпа. Затем он описал лицо доктора, которая вышла и сообщила им о смерти Буна.

— Она сказала: «Он мертв. Слишком долго находился там». Майя положила руку Фрэнку на плечо, и он вздрогнул.

— Нужно рассказать Майе, — прошептала Назик.

— Он сказал ей: «Мне жаль», и мне это показалось странным. Она сказала ему что-то о том, что ему Джон все равно никогда не нравился, и это было действительно так. Фрэнк даже согласился с этим, но затем ушел. Он и сам злился на Майю. Сказал: «Да что ты знаешь о том, что мне нравится, а что нет?»

Зейк возмущенно покачал головой.

— Я при всем этом тоже присутствовал? — спросил Сакс.

— Да. Ты сидел как раз рядом с Майей, с другой стороны. Но ты ничего не слушал. Ты плакал.

Сакс не помнил ничего из этого. Ничего. Внезапно он осознал, что он делал не только такие вещи, о которых не знали другие, но и такие, о которых помнили другие, но он не помнил сам. Как же мало они знали! Как мало!

А Зейк продолжал: остаток той ночи, следующее утро. Появление Селима, его смерть. Затем следующий день, в который Зейк и Назик уехали из Никосии. И день после этого. Затем Урсула сказала, что он мог пересказать в таких подробностях любую неделю своей жизни.

Но Назик прервала сеанс.

— Это слишком тяжело, — сказала она Смадар. — Давай продолжим завтра.

Смадар согласилась и застучала по клавишам консоли стоящего возле нее компьютера. Зейк, весь встревоженный, смотрел на темный потолок, и Сакс понял, что слишком хорошая память — тоже одно из ее функциональных нарушений. Но почему оно возникало? В чем заключался этот механизм? Изображение мозга Зейка, воспроизводящее в другой среде модели квантовой активности — молнии, сверкающие вокруг коры… Разум, помнящий прошлое лучше других древних, не знающий горя потери воспоминаний, которую Сакс считал участью, со временем постигавшую каждого… И они проводили над этим мозгом все испытания, которые только могли придумать. Но вполне могло статься, что у них так и не выйдет разгадать его загадку. Ведь происходило столько всего, о чем они абсолютно ничего не знали. Как той ночью в Никосии.


Дрожа от холода, Сакс надел теплую куртку и вышел на свежий воздух. Ахеронская природа позволяла совершать приятные прогулки в перерывах между работой в лабораториях. И сейчас он был весьма доволен, что здесь ему было куда уйти от всего.

Он пошел на север, в сторону моря. Часть его лучших мыслей, касающихся памяти, являлась ему, когда он спускался к этому берегу, такими окольными путями, что никогда не проходил в одном месте дважды, — отчасти потому, что старое лавовое плато было слишком изломано грабенами и уступами, отчасти — потому что он никогда не обращал внимания на карты местности и погружался в размышления, лишь время от времени осматриваясь, чтобы понять, где находится. Заблудиться здесь на самом деле невозможно: достаточно подняться на любой пригорок, и оттуда всегда виднеется гребень Ахерона, как хребет гигантского дракона, а в противоположной стороне — все лучше заметная по мере приближения, раскинувшаяся голубая гладь бухты Ахерон. И между ними — миллион микросред, каменистые плато, усеянные скрытыми оазисами, где из каждой трещинки тянулись растения. Все это было совсем непохоже на тающий полярный берег, что находился по другую сторону моря. Это каменистое плато со своими обитаемыми нишами, казалось, существовали здесь с незапамятных времен — хотя здесь явно продолжали трудиться ахеронские экопоэты. Многие из оазисов были созданы в порядке эксперимента, и Сакс именно так их и воспринимал — не вторгаясь туда, лишь смотрел на эти пространства между гладкими стенами и пытался понять, чего занимавшийся ими экопоэт хотел добиться. Здесь можно было развеять почву, не опасаясь, что ее смоет морем, хотя, судя по буйной зелени в устьях рек, тянущихся по долинам, было видно, что часть плодородного грунта все же попадала в ручьи. И эти устьевые болота должны со временем заполниться эродированной почвой, она будет становиться все более соленой — как и само Северное море…

В эту прогулку, однако, его наблюдения то и дело прерывались мыслями о Джоне. Тот проработал на него последние несколько лет своей жизни, и они много обсуждали друг с другом быстро меняющуюся ситуацию, которая складывалась на Марсе в те ключевые годы, — и Джон в то время всегда был счастливым, жизнерадостным, уверенным… надежным, верным, любезным, доброжелательным, обходительным, добрым, послушным, жизнерадостным, рассудительным, храбрым, честным и учтивым… нет-нет, не совсем так… еще он был резким, нетерпеливым, надменным, ленивым, небрежным, наркозависимым, гордым. Но Сакс так полагался на него, так его любил… любил, как старшего брата, защищавшего его от этого огромного мира. А потом его убили. Он был из тех, на кого всегда покушаются. Чью храбрость не могут вынести. Его убили, а Сакс тогда стоял и ничего не сделал. Замерев в шоке и страхе. «И ты их не остановил?!» — кричала Майя, теперь он вспомнил ее резкий голос. «Нет, я испугался. Нет, я ничего не сделал». Конечно, ему вряд ли удалось бы тогда что-то изменить. Хотя, когда покушения на Джона только начались, Сакс мог перевести его на другую работу, предоставить телохранителей или, поскольку Джон никогда бы на такое не согласился, Сакс мог сам нанять телохранителей, которые ходили бы за Джоном по улицам и защищали бы, когда его друзья замирали на месте и ошеломленно смотрели. Но он никого не нанял. И его брата убили, — брата по первой сотне, который над ним смеялся, но тоже его любил и любил тогда, когда до него, Сакса, никому не было дела.

Сакс брел по растрескавшейся равнине, погруженный в мысли о том, как потерял друга сто пятьдесят три года назад. Иногда казалось, что никакого времени не существовало.


Затем он резко остановился, увидев кое-что живое, вернувшее его к реальности. Маленькие белые грызуны вынюхивали что-то на зеленом ввалившемся лугу. Это были снежные пищухи или им подобные, но белые, как лабораторные крысы, — цвет и изумил Сакса. Да, белые крысы, только без хвоста… мутировавшие… вырвавшиеся на волю, из клеток — в дикую природу. Они сновали по зеленой луговой траве, как сюрреалистичные или галлюцинаторные существа. Они бегали вслепую, вынюхивая, нет ли в траве чего съестного. И сгрызали семена, орехи и цветы. Он вспомнил, как Джон любил ту историю, в которой Сакс представал сотней лабораторных крыс. И сейчас его разум словно вырвался на свободу и бросился врассыпную.

Он присел и стал рассматривать этих мелких грызунов, пока не замерз. На равнине обитали животные и покрупнее, и, замечая их, он всякий раз замирал на месте. Олени, вапити, лоси, толстороги, карибу, барибалы, гризли, даже стаи волков, похожих на быстрые серые тени, — и все они казались Саксу словно явившимися из снов, и он то и дело вздрагивал и, ошеломленный, останавливался. Они казались невозможными и выглядели совершенно неестественными. Но они были. И вот теперь эти пищухи, довольные в своем оазисе. Не природа, не культура — просто Марс.

Он подумал об Энн. Ему захотелось, чтобы она тоже их увидела.

Он часто вспоминал о ней в последнее время. Столько его друзей уже умерло, но Энн была жива, и он по-прежнему мог с ней поговорить — во всяком случае это было возможно. Он выяснил, что она жила теперь в кальдере горы Олимп, в той небольшой общине Красных скалолазов, что ее населяли. Судя по всему, они жили там поочередно, чтобы сохранять численность населения кальдеры небольшим. При этом вокруг их крупных нор были крутые стены, а условия для жизни оставались первобытными — все, как они любили. Но Энн, как слышал Сакс, находилась там столько, сколько хотела, и покидала кальдеру лишь изредка. Об этом ему рассказал Питер, который и сам узнал это через кого-то. Мать и сын стали чужими друг другу, и это было грустно и бессмысленно, но семейные разрывы, пожалуй, являлись самыми непоправимыми из всех.

В любом случае она находилась на горе Олимп, слегка выглядывавшей поверх южного горизонта. Саксу хотелось поговорить с ней. Все его раздумья о том, что случилось с Марсом, считал он, строились в виде воображаемых диалогов с Энн. И получались у него не столько споры (по крайней мере, он на это надеялся), сколько бесконечные уговоры. Если воплощение в реальность голубого Марса смогло так изменить его, то почему оно не могло так же повлиять и на Энн? Разве это не было неизбежно и даже необходимо? Или, может быть, это уже произошло? Сакс чувствовал, что спустя столько лет полюбил в Марсе то, что там любила Энн, и теперь хотел, чтобы она ответила тем же, если это было возможно. Она стала для него, самым неуютным образом, мерилом ценности того, что они сделали. Ценности или, может быть, приемлемости. Это чувство казалось странным, но оно поселилось в нем и теперь не давало покоя.

Очередной неприятный бугорок в мозгу, как внезапно заявившая о себе вновь вина в смерти Джона, которую он теперь снова пытался забыть. Если он мог терять полезные мысли, то должен уметь и избавляться от дурных, разве нет? Джон умер, и он не мог ничего сделать. Точнее сказать нельзя. И вернуться назад — тоже. Джона убили, а Сакс не сумел ему помочь. И теперь Сакс жив, а Джон мертв и остался лишь в виде системы узлов в умах тех, кто его знал. И ничего с этим нельзя поделать.

И была жива Энн, которая лазала по стенам кальдеры Олимпа. Он мог поговорить с ней, если бы захотел. Хотя она вряд ли согласилась бы с ним встретиться. Значит, ее нужно выследить. И он мог это сделать. Он так страдал от смерти Джона потому, что он не имел возможности заглушить чувство вины — не мог с ним поговорить. А с Энн такой шанс у него был.


Работа над анамнестическим комплексом тем временем продолжалась. В этом отношении Ахерон был сущим удовольствием: Сакс проводил дни в лабораториях, общался с их заведующими по поводу экспериментов, старался чем-нибудь помогать. Раз в неделю здесь проходили семинары, где все собирались перед экранами и делились результатами, обсуждали их значение и дальнейшие планы. Некоторые иногда прерывались, чтобы помочь с теплицами, съездить куда-нибудь или заняться каким-то другим делом, но остальные продолжали работу, а когда первые возвращались, то у них часто оказывались новые идеи и всегда — свежий заряд энергии. После этих недельных сводок Сакс оставался сидеть в зале для семинаров, глядя на кофейные чашки и высыхающие на потертых деревянных столах коричневые круги и темные пятна кавы, на сияющую экранную доску, исчерченную схемами, химическими диаграммами и длинными стрелками, указывающими на различные сокращения и алхимические символы, которые так любил Мишель, и что-то внутри него загоралось, до боли, какая-то парасимпатическая реакция лимбической системы — теперь вот это все стало наукой! О боже, теперь это марсианская наука, которой занимались настоящие ученые, преследующие общую цель, вполне разумную и направленную на всеобщую пользу. Теория и опыты словно играли друг с другом в пинг-понг, а они продвигали границы своих знаний, неделю за неделей узнавали что-то новое и стремились к большему, расширяя свой невидимый храм и сокращая непаханое поле людского разума. Это делало Сакса таким счастливым, что ему было чуть ли не все равно, даже если они ничего добьются, — ему хватало самого процесса.

Но кратковременная его память была нарушена. У него каждый день случались провалы и прескевю, в том числе во время семинаров: он вынужден был замолкать на полуслове и садиться, махнув остальным, чтобы продолжали, а те кивали, и стоявший у доски рассказывал что-то дальше. Нет, эту проблему ему надо решить. Тогда сами собой появятся новые цели — та же проблема резкого спада и прочее, что связано со старением. Да, в мире всегда хватало необъяснимого, и работать над ним можно бесконечно. А тем временем проблема анамнестика казалась достаточно сложной.

Впрочем, некоторые очертания ее решения уже проявлялись. Часть комплекса должна была составить лекарственная смесь, укрепляющая синтез белков и включающая даже амфетамины и вещества, родственные стрихнину, а также медиаторы вроде серотонина, сенсибилизаторы глутаматных рецепторов, холинэстераза, циклический аденозинмонофосфат и прочее. Все это должно было так или иначе способствовать укреплению структуры памяти. Также в комплекс планировалось включить процедуру повышения пластичности мозга, которую Сакс проходил после инсульта, только гораздо менее интенсивную. По опытам электрической стимуляции ожидалось, что возникающий при этом шок с последующим непрерывным колебанием на очень высоких частотах, синхронизированным с естественными мозговыми волнами, послужит началом нейрохимических процессов, усиленных комплексом лекарств. После этого пациент должен будет как можно активнее управлять процессом запоминания — например, двигаться от одного узла к другому, вспоминая что-нибудь в каждом из них, и сети между этими узлами завибрируют и будут таким образом укрепляться. Иными словами, ходить из комнаты в комнату по «дворцу памяти». Эксперименты со всеми этими аспектами процесса проводились на добровольцах, которыми часто выступали сами молодые экспериментаторы из местных уроженцев. Они запоминали множество вещей и отзывались о своем опыте с восторгом, так что общие перспективы проекта выглядели все более радужными. Неделю за неделей испытуемые оттачивали свою технику и продвигались к успеху.

По мере проведения опытов становилось все очевиднее, что важную роль в процессе запоминания играл контекст. Списки, заученные под водой в гидрокостюмах, вспоминались гораздо лучше, когда подопытные возвращались на дно, чем если бы пытались вспомнить их на земле. Те, у кого при запоминании списков с помощью гипноза вызывали чувства радости или печали, лучше вспоминали их, когда их снова погружали в гипноз и вызывали радость или печаль. Согласованность пунктов списка также им помогала, равно как и возвращение в комнату такого же размера или цвета, как при запоминании. Конечно, все эти опыты были довольно примитивными, но связь между контекстом и силой воспоминания проявлялась так сильно, что Сакс уже серьезно размышлял над тем, где ему лучше будет пройти процедуру, когда они закончат ее разработку. Где и с кем.

На завершающем этапе Сакс позвонил Бао Шуйо и попросил приехать к ним в Ахерон для консультаций. И хотя ее работа была куда более теоретической и касалась куда более мелких частиц, после ее успехов в ядерной группе Да Винчи он проникся глубоким уважением к ее способности помочь в любой проблеме, касающейся квантовой гравитации и ультрамикроструктуры материи. Он хотел лишь, чтобы она просмотрела то, чего они достигли, и прокомментировала увиденное. Он был уверен, это принесет какую-нибудь пользу.

Но Бао, к сожалению, оказалась слишком загружена в Да Винчи — сильнее, чем когда-либо со времен ее славного возвращения из региона Дорса Бревиа. Сакс был поставлен в необычное положение: ему нужно было воспользоваться своей родной лабораторией, чтобы выцепить оттуда одного из ее лучших теоретиков. И он проделал это без угрызений совести. Бела помог ему прижать нынешнюю администрацию, «выкрутив ей руки».

— Ка, Сакс! — воскликнул Бела во время одного из звонков. — Никогда бы не подумал, что ты окажешься таким беспощадным охотником за головами.

— Единственная голова, за которой я охочусь, — моя собственная, — ответил Сакс.

* * *
Обычно для того, чтобы выследить человека, достаточно связаться с ним по наручной консоли и посмотреть, где он находится. Энн же оставила консоль на краю кальдеры Олимпа, на станции у места проведения фестиваля в кратере Zp. Это показалось Саксу странным: насколько он помнил, они всегда носили хоть какие-нибудь консоли с самого начала, когда только жили в Андерхилле. Неужели она когда-нибудь ее снимала? Он позвонил Питеру, чтоб об этом спросить, но тот, конечно, не знал, так как родился много позже времен Андерхилла. В любом случае сейчас ходить без браслета означало последовать примеру неопримитивных кочевников, которые странствовали по каньонам и побережью Северного моря, — но он не думал, что Энн выбрала бы подобный образ жизни. Нельзя было и жить, как в эпоху палеолита, на Олимпе — там, в отличие от большинства других мест, приходилось постоянно пользоваться разного рода технологиями и было не обойтись без консолей. Может быть, она хотела просто сбежать. Питер не знал.

Зато он знал, как с ней связаться:

— Тебе придется отправиться туда и найти ее. — Увидев выражение лица Сакса, он рассмеялся: — Это не так уж сложно. В кальдере живет всего пара сотен человек, и они могут либо сидеть в своих хижинах, либо лазать по стенам скал.

— Так она стала скалолазом?

— Да.

— Она делает это… ради развлечения?

— Она это делает. Не спрашивай меня, зачем.

— То есть мне нужно просто осмотреть все скалы.

— Я ее именно так и нашел, когда умерла Мэриан.


Вершина горы Олимп большей частью пустовала. Хотя там было несколько приземистых каменных жилищ на краю пропасти, а на северо-востоке по лавовым потокам тянулась железная дорога, врезавшаяся в кольцо вокруг вулкана, обеспечивая доступ к фестивальному комплексу в кратере Zp. Но кроме этого не было ничего, что намекало бы на то, каким теперь выглядел весь остальной Марс, который был скрыт за горизонтом и совершенно не виден с края кальдеры. Оттуда казалось, что сам Олимп и был целым миром. Местные Красные отвергли идею накрыть кальдеру защитным молекулярным куполом, как на горе Арсии, поэтому здесь не могло не быть бактерий и лишайников, которые распространялись ветром, падали в кальдеру и там выживали, но при давлении, лишь чуть-чуть превышающем изначальные десять миллибар, они не могли разрастись. Те, что выживали, вероятно, были хазмоэндолитами[181] и поэтому оставались скрыты. Красным в целом повезло в том, что благодаря громадной высоте вулканов внутри получилась естественная и действенная стерилизация и сохранилось низкое давление.

Сакс добрался поездом до Zp, а оттуда поехал к краю на машине — в одном из фургонов-такси, которые водили Красные, контролировавшие въезд в кальдеру. Машина подъехала к краю, и Сакс выглянул вниз.

Кальдера имела много колец и отличалась крупными размерами — девяносто на шестьдесят километров, размером примерно с Люксембург, как вспомнил Сакс. Главный центральный круг, бывший намного больше остальных, нарушался мелкими кольцами, которые заходили на него на северо-востоке, юге и в центре. Самое южное из них наполовину врезалось в более старое и высокое кольцо на юго-востоке, и место, где встречались эти три дугообразные стены, считалось одним из самых привлекательных для скалолазания участков на планете. Саксу рассказывали, что это был самый высокий район кальдеры — высотой от 26 километров над нулевой отметкой (здесь не было принято считать от уровня моря) до 22,5 километра на дне южного кратера. Утес в десять тысяч футов! Молодой колорадец в душе Сакса глядел на него мечтательным взглядом.



Дно основной кальдеры размечалось множеством извилистых тектонических разрывов, сосредоточенных вдоль ее стен, — дугообразных хребтов и каньонов, тянущихся по более прямым откосам. Все эти особенности рельефа объяснялись обвалами кальдеры, вызванными оттоком магмы из основной камеры под вулканом. Но, когда Сакс смотрел вниз со своего возвышения, гора казалась ему загадочным, обособленным миром, откуда был виден лишь замкнутый контур ее края и пять тысяч квадратных километров самой кальдеры. Окружающие ее скалы тянулись вверх не менее чем на тысячу метров и, как правило, не были строго вертикальными: средний уклон, по-видимому, составлял лишь немногим более сорока пяти градусов. Но повсюду можно было заметить более крутые участки, и скалолазы, несомненно, сосредотачивались именно там. Некоторые из таких участков были вполне себе вертикальными, один или два даже с отрицательным уклоном — как тот, что находился под ними и нависал над стыком трех стен.

— Я ищу Энн Клейборн, — сказал Сакс водителям, восхищенно смотревшим на скалы. — Вы не знаете, где я могу ее найти?

— Вы не знаете, где она? — спросила одна из них.

— Я слышал, она лазает по скалам в кальдере Олимпа.

— Она знает, что вы ее ищете?

— Нет. Она не отвечает на звонки.

— Она вообще вас знает?

— О да. Мы старые… друзья.

— А вы кто?

— Сакс Расселл.

Они пристально на него посмотрели.

— Старые друзья, говорите? — произнесла одна из женщин.

Ее подруга ткнула ее локтем.

Они называли место, где находились, Тремя Стенами, что было вполне логично. Прямо под их машиной, на небольшой просевшей террасе располагалась станция лифта. Сакс посмотрел на нее в бинокль: двери наружного шлюза, укрепленная кровля — она могла быть построена еще в ранние годы. В эту часть кальдеры можно было попасть лишь с помощью лифта — для тех, конечно, кому не хотелось спускаться по веревке.

— Энн всегда пополняет запасы на станции Мэриан, — сообщила, наконец, женщина, ткнувшая другую локтем, чем поразила свою спутницу. — Вон там, видите? В том квадратном пятнышке, где лавовые каналы с основного дна примыкают к Южному кольцу.

Место находилось на противоположном краю самого южного кольца, которое на карте Сакса было обозначено номером 6. Разглядеть квадратное пятно ему поначалу не удавалось, даже с увеличением бинокля. Но затем он все-таки увидел крошечный блок, слишком ровный, чтобы быть естественным, хоть и окрашенный ржаво-серым под местный базальт.

— Вижу. Как мне туда добраться?

— Спуститесь на лифте, а потом идите туда пешком.


Он показал работникам лифтовой станции пропуск, который дала ему женщина, ткнувшая подругу локтем, и начал долгий спуск по стене Южного кольца. Лифт тянулся по направляющим, закрепленным вдоль утеса, и, глядя в окна кабины, он чувствовал, будто падает в вертолете или проезжает последний участок пути космического лифта над Шеффилдом. К тому времени как он спустился на дно кальдеры, день уже близился к концу. Он заселился в домик со спартанскими условиями жизни, плотно и неспешно поужинал, снова и снова думая о том, что скажет Энн. И так мало-помалу, шаг за шагом, составил связное и, вроде бы, убедительное объяснение, признание, крик души. Затем, к его величайшему огорчению, все разом вылетело у него из головы. Да, он находился на дне кальдеры вулкана, под темным ограниченным кругом звездного неба. Он был на Олимпе. Искал Энн Клейборн, но ему нечего было ей сказать. Как же это досадно.

На следующее утро, позавтракав, он надел прогулочник и вышел. И хотя его материал был усовершенствован, эластичная ткань обжимала конечности и туловище так же плотно, как и старые костюмы. Его кинетика странным образом выпускала нити размышлений, вызывала вспышки воспоминаний: вид Андерхилла, когда они строили над ним квадратный купол, и что-то вроде соматической эпифании, которую они ощутили, впервые выйдя из посадочных модулей, поразившись близости горизонтов и текстурированной розоватости неба. Вот опять — контекст и воспоминания.

Он пошел поперек Южного кольца. Небо этим утром было окрашено в цвет индиго, темный, граничащий с черным. По цветовой шкале это был морской синий, что казалось странным названием, учитывая, насколько он был темным. И на нем было видно множество звезд. Горизонт составляла круговая скала, возвышающаяся со всех сторон: южный полукруг в три километра высотой, северо-восточный квадрант — два, а северо-западный — всего один, и то раздробленный. И эта закругленность представляла удивительное зрелище. Как и термодинамика охлаждающейся породы в магматических камерах и жерлах. Находясь между смыкающихся стенами, Сакс чувствовал, что у него голова идет кругом. Казалось, что стены со всех направлениях были одной высоты, словно воплощали собой хрестоматийный пример способности сжимать вертикальные расстояния, выбирая подходящий ракурс.

Он тяжело ступал размеренными шагами. Дно кальдеры было довольно гладким, лишь изредка попадались лавовые бомбы, следы падения поздних метеоритов и неглубокие извилистые грабены. Иногда ему даже приходилось их обходить. Но бо́льшую часть пути он шел строго навстречурасколотому утесу в северо-западном квадранте кальдеры.

У него ушло шесть часов неспешной ходьбы, чтобы пересечь дно Южного кольца — в котором не было и десятой части общей площади кальдеры, скрытой от него на протяжении всего этого пути. И ни единого признака жизни, никакого ее вмешательства в породы, составлявшие дно и стены кальдеры, а атмосфера была заметно разреженной, и давление, по ощущениям, было близко к исходным десяти миллибарам. Пока Сакс шел по этой девственной природе, ему даже стало неловко оставлять здесь следы, и он старался ступать на твердые камни, избегая участков пыли. Ему было странным образом приятно видеть этот первозданный ландшафт, где все было в красном цвете, пусть его и создавал лишь налет на темном базальте. Его шкала плохо справлялась с необычными смешанными оттенками.

Саксу ранее не доводилось спускаться в кальдеры больших вулканов. И даже проведя много лет внутри ударного кратера, он, как выяснилось, оказался не готов к этой глубине камер, крутизне стен, гладкости дна. К непомерным масштабам всего.

Во второй половине дня он приблизился к подножию северо-западной стенной дуги. Теперь стык стены и дна поднимался перед ним, образуя горизонт, и, к его невеликому облегчению, блок убежища оказался прямо перед ним: его APS сработала четко. Сориентироваться здесь было нетрудно, но подобная точность все-таки приносила некоторое удовлетворение. После того давнишнего случая, когда он попал в бурю, он каждый раз боялся снова заблудиться. Пусть на этой высоте никаких бурь и не бывало.

Приблизившись к шлюзу, он увидел группу людей, которые поднимались со дна невероятно широкого крутого ущелья. Оно раскалывало надвое утес, выдававшийся из дна кратера примерно в километре к западу от убежища. Четыре фигуры с крупными тюками за плечами. Сакс остановился, и собственное дыхание внутри шлема вдруг показалось ему слишком громким: он мгновенно узнал последнюю фигуру. Энн возвращалась пополнить запасы. Теперь ему следовало придумать, что ей сказать. И запомнить это.


Оказавшись в убежище, он отстегнул шлем и снял его, ощутив при этом знакомое, но совершенно нежеланное напряжение в животе. И с каждой встречей с Энн это ощущение выдавалось все неприятнее. Он отвернулся и стал ждать. Наконец, Энн вошла, сняла шлем и увидела его. Встрепенулась, будто увидела призрака.

— Сакс? — воскликнула она.

Он кивнул. Он помнил их последнюю встречу — на острове Да Винчи, давным-давно, будто в прошлой жизни. Он словно проглотил язык.

Энн потрясла головой, улыбнулась сама себе. Пересекла комнату с загадочным выражением лица, положила руки на его предплечья и, наклонившись, нежно поцеловала в щеку. Отстранившись, она не отпустила левую руку и скользнула к запястью. Она смотрела ему прямо в глаза и держала железной хваткой. Сакс снова лишился дара речи, хоть и очень хотел что-то ей сказать. Но говорить сейчас было нечего. Или, наоборот, хотелось сказать слишком многое, а его язык вновь парализовало. А ее рука на его запястье обезоруживала его сильнее, чем какой бы то ни было яростный взгляд или резкое замечание.

На нее, казалось, накатила чудесная волна, и Энн стала чем-то большим, чем та Энн, которую он знал. Она посмотрела на него сначала с удивлением, а затем с тревогой.

— Все хорошо?

— Да, да, — проговорил Сакс. — Ну то есть… ты слышала про Мишеля?

— Да. — Ее рот сжался в тонкую линию, и на мгновение она превратилась в темную Энн из его кошмаров. Затем ее охватила еще одна волна, и она снова стала той незнакомкой, которая все сжимала его руку так крепко, будто хотела отхватить ее. — Но ты пришел сюда, просто чтобы увидеть меня.

— Да. Я хотел… — он судорожно пытался завершить предложение, — поговорить! Да, хотел… хотел… хотел задать тебе пару вопросов. У меня проблемы с памятью. И я подумал, почему бы мне не… почему бы нам не встретиться здесь, чтобы поговорить. Пройтись пешком… — он сглотнул, — или полазать по скалам. Ты бы не могла показать мне кальдеру?

Она улыбалась. Другая Энн.

— Можешь пойти со мной на скалы, если хочешь.

— Я не скалолаз.

— Мы отправимся по легкому маршруту. Сначала по лощине Ванга, а потом по большому кольцу до северного. Я собиралась добраться туда, пока еще лето.

— Вообще-то сейчас Эл-эс-200. Но да, звучит хорошо. — Его сердце отбивало 150 ударов в минуту.


Как выяснилось, у Энн имелось при себе все необходимое оборудование. На следующее утро, когда они влезли в костюмы, она указала ему на консоль:

— Пока здесь, сними ее.

— Вот те на! — воскликнул Сакс. — Я… разве это не часть системы костюма?

Это действительно было так, но Энн покачала головой.

— Костюм автономный.

— Полуавтономный, насколько я знаю.

Она улыбнулась.

— Да, но консоль не обязательна. Видишь ли, она связывает тебя со всем остальным миром. Она приковывает тебя к пространству-времени. Давай сегодня будем только в лощине Ванга и больше нигде. Этого нам хватит.

Этого хватило. Лощина, широкая и выветренная, рассекала более отвесные хребты как гигантский разрушенный водоотвод. Бо́льшую часть дня Сакс следовал за Энн по мелким ущельям, находившимся внутри этой лощины, карабкаясь по ступеням высотой по пояс и часто помогая себе руками, но лишь изредка чувствуя, что падение его убьет или причинит нечто большее, чем растяжение связок.

— Это не так уж опасно, как я думал, — признался он. — Это так ты обычно занимаешься скалолазанием?

— Это вообще не скалолазание.

— А-а.

После этого она стала выбирать более крутые ступени. И этот риск, строго говоря, выглядел необоснованным.

Во второй половине дня они подошли к невысокой стене, изрезанной горизонтальными трещинами. Энн начала по ней взбираться без веревок и крючьев, и Сакс, стиснув зубы, последовал за ней. Когда, вцепившись носками ботинок и горящими пальцами в мелкие щели, он подобрался к вершине, то оглянулся на лощину Ванга, и та вдруг показалась ему намного более крутой, чем раньше. От нахлынувшего волнения у него задрожали напрягшиеся мышцы. Оставалось лишь завершить подъем, и он поспешил дальше, время от времени рискуя, так как щели, за которые он цеплялся, становились все у́же. В базальте, чью темно-серую массу разбавляли ржавые и желтоватые вкрапления, трещин оказалось совсем мало. Он сосредоточил все внимание на той, что находилась метром выше его глаз, собираясь ею воспользоваться, — но достаточно ли она глубока, чтобы он сумел ухватиться за нее кончиками пальцев? Нужно было как-то это выяснить. Набрав в грудь побольше воздуха, он подтянулся и попробовал уцепиться за щель, но она была совсем неглубокой. С быстрым рывком, издав невольный хрип, он поднялся выше нее и ухватился за что-то, чего даже не видел, и очутился рядом с Энн. Та, тяжело дыша, спокойно сидела на узком выступе.

— Старайся больше работать ногами, — посоветовала она.

— А-а.

— Похоже, эта стена все-таки захватила твое внимание, а?

— Да.

— И с памятью проблем не возникло, да?

— Не возникло.

— Поэтому я и люблю лазать по скалам.

Позже в тот день, когда лощина немного выровнялась и расширилась, Сакс спросил:

— Значит, у тебя тоже были проблемы с памятью?

— Давай потом об этом поговорим, — сказала Энн. — Глянь лучше на эту трещину.

— Ой, и правда.


Той ночью они спали в мешках под прозрачным грибовидным навесом, достаточно широким, чтобы вместить человек десять. На этой широте и при такой сверхтонкой атмосферой сила ткани выглядела особенно впечатляюще, сохраняя внутри давление в 450 миллибар и не допуская каких-либо вспучиваний по всей своей площади. Прозрачный материал был туго натянут, но не тверд, а значит, явно сохранял давление, намного меньшее того, на какое был рассчитан. Когда Сакс вспомнил, как им приходилось хоронить свои ранние жилища под многометровыми слоями камней и мешков с песком, чтобы те не взрывались, то пришел в изумление от последовавших за этим достижений науки в создании новых материалов.

Когда он рассказал об этом, Энн кивнула.

— Мы теперь сами не в состоянии понимать собственные технологии.

— Да, хотя это, наверное, понять можно. Просто трудно поверить.

— Кажется, я вижу разницу, — непринужденно проговорила она.

Почувствовав себя более уверенным, он вновь заговорил о памяти.

— У меня случаются провалы, как я их называю. Тогда я не могу вспомнить, о чем думал последние несколько минут или больше, скажем, до часа. По всей вероятности, это происходит из-за нарушений краткосрочной памяти, как-то связанных с колебаниями мозговых волн. И события давнего прошлого тоже, боюсь, кажутся очень смутными.

Хмыкнув в ответ, она долго не отвечала, а затем призналась:

— Я совершенно забыла себя. Мне кажется, сейчас во мне кто-то другой. Частично. Кто-то противоположный. Моя тень или тень моей тени. Посаженное и выросшее внутри меня.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Сакс с опаской.

— Противоположность. Она думает о том, о чем не подумала бы я. — Она отвернулась, словно в застенчивости. — Я называю ее Контр-Энн.

— И какая… она из себя?

— Она… не знаю. Эмоциональная. Чувствительная. Глупая. Плачет при виде цветка. Думает, что все делают все, на что способны. И тому подобный бред.

— А раньше ты никогда такой не была?

— Нет, нет и нет. Это все чепуха. Но теперь я чувствую все это так, будто оно реально. Так что теперь есть Энн и Контр-Энн. И… возможно, третья.

— Третья?

— Так кажется. Кто-то, кто не относится ни к одной из первых двух.

— И как ты… ну, ты как-нибудь ее называешь?

— Нет. У нее нет имени. Она неуловима. И молода. У нее немного мыслей, но те, что есть, — странные. Это не Энн и не Контр-Энн. Она чем-то похожа на Зо, ты знал ее?

— Да, — ответил Сакс, удивившись. — Она мне нравилась.

— Правда? А мне она казалась кошмарной. Но все равно… во мне теперь тоже есть что-то такое. Три личности.

— Странно, если подумать.

Она рассмеялась.

— Разве это не у тебя была воображаемая лаборатория, где хранились все твои воспоминания, каталогизированные по номерам комнат или вроде того?

— Это была очень действенная система.

Она снова рассмеялась, теперь сильнее. Видя это, расплылся в улыбке и он, даже несмотря на свой испуг. Три Энн? Он и одну-то не мог понять.

— Но часть этой лаборатории я теряю, — сказал он. — Целые куски прошлого. Некоторые видят память как систему узлов, поэтому, если применять метод «дворца памяти», это вполне может отразиться и на соответствующих физических системах. Но если каким-то образом потерять узел, то и вся сеть вокруг него пропадет. Поэтому я, например, натыкаюсь в литературе на какое-нибудь упоминание о своей работе и пытаюсь вспомнить, как это делал, с какими сталкивался методологическими проблемами и все такое, и целый пласт, целая эпоха просто отказывается ко мне возвращаться. Будто ничего этого и не было.

— Проблемы во «дворце».

— Да. Я никак этого не предполагал. Даже после моего… инцидента… я был уверен, что с моей способностью… думать ничего не случится.

— Ты и сейчас вроде бы неплохо можешь думать.

Сакс потряс головой, припоминая свои провалы, затмения и прескевю, как их называл Мишель. Мышление было не только аналитической или когнитивной способностью, но чем-то более широким… Он попытался описать, что происходило с ним в последнее время, а Энн внимательно его слушала.

— В общем, я перечитал последние статьи об исследованиях памяти. Это теперь очень интересная и актуальная тема. Урсула и Марина с ахеронскими учеными мне помогали. И мне кажется, у них получилось кое-что, что нам поможет.

— Что, лекарство для памяти?

— Да. — Он объяснил ей, как действует анамнетический комплекс. — Так вот. Я считаю, что его стоит опробовать. Только я пришел к убеждению, что лучше всего будет, если собрать несколько человек из первой сотни в Андерхилле и принять его вместе. В процессе вспоминания очень важен контекст, и хорошо, если мы будем при этом видеть друг друга. Это интересно не всем, но на удивление многим из первой сотни.

— Не так уж это и удивительно. А кому?

Он перечислил всех, с кем уже связывался. Как ни печально было это признавать, это оказалась бо́льшая часть тех из них, кто остался в живых. Всего около дюжины человек.

— И все мы хотели бы, чтобы и ты была там. А я хотел бы этого сильнее всего.

— Звучит интересно, — сказала Энн. — Но сначала нам придется пройти кальдеру.


Идя по скалам, Сакс вновь поражался каменной реальности этого мира. В основе его лежали: камень, песок, пыль, частицы. И над ним — темное, шоколадного оттенка небо, беззвездное в этот день. Большие, визуально неопределимые расстояния. Отрезок в десять минут. Будто целый час, если идти пешком. Усталость в ногах.

И их окружили кольца кальдер, которые выдавались далеко в небо, когда они были в середине центрального кольца, откуда более новые и глубокие кальдеры выглядели большими углублениями в круглых стенах. Кривизна планеты здесь никак не влияла на перспективу и была незаметна, тогда как скалы четко виднелись на расстоянии даже в тридцать километров. В итоге это казалось Саксу большой огороженной территорией. Парк, каменный сад, лабиринт, отделенный единственной стеной от остального мира, — мира, который, пусть и оставался скрыт, но влиял на все, что было здесь. Кальдера была велика, но не настолько. Здесь нельзя было спрятаться. Внешний мир вливался сюда и наводнял разум. И при всей его вместимости в сотни триллионов бит информации, при всей величине нейронного массива в голове осталось место для одной только мысли, захватившей все сознание, живой и способной лишь твердить: скала, обрыв, небо, звезда.


Дно было усеяно множеством трещин, и каждая имела вид дуги окружности, центр которой лежал в середине центрального кольца. Старые трещины, тянущиеся из новых полостей северного и южного колец, были заполнены мелкими камнями и пылью. Из-за этих расщелин их путь превратился в хождение зигзагами: они словно попали в лабиринт, только вместо стен здесь были трещины, но прокладывать по нему дорогу было ничуть не легче.

Тем не менее они справились и, наконец, достигли края северного кольца — обозначенного на карте Сакса номером 2. А когда заглянули в него, им открылся новый вид: правильная форма кальдеры с круглыми стенами, резкий спуск к до сих пор скрытому дну, лежащему тысячей метров ниже.

Судя по всему, отсюда ко дну кольца пролегал скалолазный маршрут, по которому можно было спуститься только дюльфером. Но когда Энн показала туда и взглянула на лицо Сакса, она рассмеялась. И безмятежно добавила, что потом им придется снова взбираться оттуда, а главная стена кальдеры была довольно высока. Или же они могли просто обойти северное кольцо, пока не увидят другой путь.

Удивленный такой вариативностью и преисполненный благодарности за это, Сакс последовал за ней вокруг северного кольца по его западной части.

После заката над западной стеной кальдеры маленькой серой вспышкой взмыл Фобос. Страх и Ужас — что за имена?!

— Я слышала, это ты придумал вернуть на орбиту луны? — проговорила Энн из своего спального мешка.

— Да, я.

— Вот это я понимаю восстановление ландшафта, — похвалила она, довольная.

Сакс почувствовал, что его душа отогревается.

— Хотел сделать тебе приятно.

После недолгого молчания Энн проговорила:

— Мне нравится на них смотреть.

— А как тебе Миранда?

— О, там очень интересно. — Она рассказала о некоторых геологических особенностях этой необычной луны. Две столкнувшиеся планетезимали, не вполне удачно соединившиеся вместе…

— Между красным и зеленым есть один цвет, — начал Сакс, когда она рассказала достаточно о Миранде. — Смесь их обоих. Его иногда называют мареновый ализарин. Он встречается у некоторых растений.

— Угу.

— Мне он напоминает о политике. О таком объединении Красных и Зеленых.

— О коричневых.

— Да, или ализариновых.

— Я думала, оно уже есть — коалиция, соединившая «Свободный Марс» и Красных — Иришку и тех людей, кто вытеснил Джеки.

— Это антииммигрантская коалиция, — объяснил Сакс. — Неправильное сочетание Красных и Зеленых. Они втягивают нас в конфликт с Землей, которого можно избежать.

— Правда?

— Да. Проблема перенаселения скоро иссякнет. Иссеи… то есть мы, я думаю, подходим к своему пределу. А там придет и очередь нисеев.

— Ты имеешь в виду резкий спад?

— Именно. Когда вымрет наше поколение, а потом следующее, то население Солнечной системы сократится более чем вдвое.

— И тогда они придумают новый способ, как все испортить.

— Несомненно. Но тогда уже будет не гипермальтузианская эпоха. Это будет их проблема. Поэтому беспокоиться из-за иммиграции, развязывать конфликт, грозящий межпланетной войной… можно обойтись без всего этого. Если бы на Марсе существовало Красное движение, которое указало бы на это, предложило бы Земле помощь в последние тяжелые для них годы, это предотвратило бы бездумную бойню. И создало бы новый образ мышления о Марсе.

— Новую ареофанию.

— Да. Так говорила Майя.

Она рассмеялась.

— Но Майя же сумасшедшая.

— Почему? — резко возразил Сакс. — Вовсе нет.

Энн ничего не ответила, и Сакс не стал развивать тему. Фобос смещался поперек всего неба, от конца пояса Зодиака к его началу.

Они хорошо выспались. А на следующий день совершили трудный подъем по крутому ущелью, проходящему по стене. Энн и остальные Красные скалолазы, очевидно, считали такой путь подходящим для тех, кто покидал кальдеру пешком, но для Сакса этот день выдался самым физически тяжелым в жизни. Они даже не успели завершить подъем к концу дня и, когда солнце стало садиться, вынуждены были поспешно устанавливать навес на узком выступе. Лишь к обеду следующего дня они наконец поднялись наверх.


На краю горы Олимп все было по-прежнему. Гигантское плоское кольцо с выемкой посередине, полоса фиолетового неба вдоль далекого горизонта и черный купол над головой, маленькие одинокие жилища, выдолбленные в изверженной породе. Отдельный мир. Частью — голубой Марс, частью — нет.

В первом домике, где они остановились, жили очень старые Красные нищие, которые, похоже, просто ждали, когда их настигнет резкий спад, после чего их тела кремируют, чтобы развеять прах в восходящем потоке.

Сакс счел такое бытие чрезмерно фаталистическим. Энн также не пришла в восторг.

— Ладно, — сказала она, глядя, как нищие ели свою скудную пищу, — пойдем уже опробуем то лекарство.

* * *
Многие члены первой сотни не хотели собираться в Андерхилле и предлагали другие места. Они спорили как-то по-новому, нетипичным для своей группы образом. Но Сакс был непреклонен и отклонял все предложения о горе Олимп, низкой орбите, Псевдофобосе, Шеффилде, Одессе, Адовых Вратах, Сабиси, Сензени-На, Ахероне, южной полярной шапке, Мангале и открытом море. Он настаивал на том, что окружающая обстановка, как показали опыты, служила критическим фактором. Койот самым неуместным образом вопил, когда Сакс описывал эксперимент, в котором студенты с аквалангами заучивали списки на дне Северного моря, но факты есть факты. И, учитывая их, почему бы не провести теперь эксперимент в месте, которое должно обеспечить наилучший результат? Ставки были достаточно высоки, чтобы делать все возможное. Ведь, указал Сакс, если воспоминания вернутся к ним полностью, то могло случиться все что угодно: прорыв в других областях, наступление резкого спада, прилив здоровья на столетия вперед, непрерывно растущее сообщество садовых миров отныне и до какого-нибудь эмерджентного фазового изменения, которое перенесет человечество на более высокую ступень прогресса, в такую область познаний, которую пока нельзя даже вообразить. Сейчас же они балансировали на грани золотого века, сказал Сакс. Но все это зависело от целостности разума, без которой ничего не могло быть. Поэтому он настаивал на Андерхилле.

— Ты так уверен? — посетовала Марина, предлагавшая собраться в Ахероне. — Здесь следует мыслить шире.

— Да-да.

Мыслить шире. Для Сакса это было легко: его разум хранился в лаборатории, которая сгорела, и теперь он стоял под открытым небом. И никто не мог доказать несостоятельность идеи об Андерхилле — ни Марина, ни кто угодно другой. Те, кто возражал, просто боялись, как ему казалось, — боялись силы прошлого. Не желали признавать его силы, которую не могли преодолеть, не желали ей подчиняться. Мишель, будь он среди них, точно поддержал бы выбор Андерхилла. Место играло ключевую роль, и их жизни теперь доказывали это. Даже те, кто сомневались, не верили или боялись, — то есть все они, — вынуждены были признать, что Андерхилл подходил для того, что они намеревались совершить.

И в итоге все согласились встретиться там.


Андерхилл теперь стал своего рода музеем и был сохранен в том же виде, какой имел в 2138 году, когда там закрыли железнодорожную станцию. То есть он выглядел не совсем так, как в годы, когда там жили они, но в основе своей остался прежним, так что изменения не должны сильно отразиться на их проекте, как рассудил Сакс. Прибыв туда вместе с несколькими друзьями, он прогулялся вокруг и увидел, что все старые строения остались на месте: изначальные четыре жилища, целиком сброшенные из космоса, Надины сводчатые отсеки с крытой площадью посередине, тепличный корпус Хироко, Надина аркада на северо-западе, Чернобыль, соляные пирамиды и, наконец, Алхимический квартал, которым Сакс завершил свою прогулку, пройдясь между его строениями и трубами, пытаясь подготовить себя к тому, что предстояло им на следующий день. Пытаясь мыслить шире.

Теперь в нем бурлили воспоминания, словно память показывала, что ей не нужна никакая помощь. Здесь, среди этих строений, он впервые увидел преобразующую силу технологий над чистой материальностью природы: ведь, по сути, сначала у них были лишь камни и газы, которые они добывали, очищали, изменяли, комбинировали, придавая новую форму. И делалось это столькими способами, что ни один человек не мог не то чтобы во всех них разобраться, но и представить их результат. Так что он видел, но не понимал: они постоянно действовали, не осознавая своей истинной силы и (вероятно, как следствие) очень слабо ощущая, к чему стремятся. Но тогда, в Алхимическом квартале, он не мог этого видеть. Он был слишком уверен, что мир, если сделать его зеленым, станет прекрасным местом.

И теперь он стоял под голубым небом, на второавгустовской жаре, без скафандра, осматриваясь вокруг и пытаясь думать, копаясь в памяти. Управлять ею было тяжело: воспоминания то и дело являлись сами по себе. Объекты старой части города были отчетливо знакомыми и даже родными. Даже отдельные красные камни и валуны вокруг поселения и попадающие в поле зрения бугры и впадины были хорошо знакомы и, судя по компасу, по-прежнему находились на своих местах. Перспективы эксперимента казались Саксу весьма хорошими: они тоже были на своем месте, в нужном контексте, собранные и готовые. Дома.

Он вернулся к сводчатым отсекам, где они намеревались поселиться. Несколько машин прибыло сюда, пока он был на прогулке, а на подъездных путях у главной железной дороги стояло несколько маленьких экскурсионных поездов. Люди подтягивались. Майя и Надя уже обнимали прибывших вместе Ташу и Андреа, и их голоса звенели, как в какой-то русской опере, словно речитатив, готовый вот-вот перерасти в песню. Из сто одного человека, которые были в начале, сейчас должно было собраться всего четырнадцать: Сакс, Энн, Майя, Надя, Десмонд, Урсула, Марина, Василий, Джордж, Эдвард, Роджер, Мэри, Дмитрий, Андреа. Не так уж много, но это были все, кто выжил и был на связи с остальным миром; остальные либо умерли, либо пропали без вести. Если Хироко и еще семь членов первой сотни, кто был с ней, и оставались в живых, то они не давали о себе знать. Кто знает, может, они собирались заявиться без объявления, как на первый фестиваль Джона на Олимпе, а может, и нет.

В общем, их было четырнадцать. При таком сокращении численности Андерхилл выглядел малонаселенным, и, хотя они могли разбрестись по нему, как им захочется, все сгрудились в южном крыле сводчатых отсеков. И все равно пустота была ощутима. Само это место словно воплощало собой их забытые воспоминания с утерянными лабораториями и умершими товарищами. Каждый из собравшихся страдал от разного рода проблем с памятью: если говорить о них всех, то они сталкивались почти со всеми нарушениями умственной функции, какие только упоминались в литературе, и значительную часть их общения занимали сравнения симптомов и перечисления пугающих и/или потрясающих ощущений, которые они испытали за последнее десятилетие. Так, то забавляясь, то приходя в уныние, они слонялись по кухне в юго-западном углу, где высокие окна выходили на дно центральной теплицы, все еще покрытой толстым стеклянным куполом и покоящуюся в приглушенном свете. Они поужинали пикниковой едой, которую привезли в холодильниках, увлеченно беседуя, а затем разбрелись по южному крылу, чтобы приготовить спальни к беспокойной ночи. Они просидели допоздна, сколько смогли, говоря без умолку, но в итоге стали сдаваться и по одному-двое уходили, чтобы попытаться уснуть. Ночью Сакс несколько раз просыпался и слышал, как кто-то, спотыкаясь, ходил в туалет, шептался на кухне или бормотал во сне, как часто делали старики. И каждый раз, когда ему удавалось снова уснуть, к нему возвращались сновидения.

Наконец, наступило утро. Они встали на рассвете и, освещенные тусклым светом, наскоро поужинали фруктами, круассанами, хлебом и кофе. Каждая скала и холм отбрасывали на запад длинные тени. Как это знакомо.

Они были готовы. Иного пути не было. Собравшись вместе, они глубоко вдохнули и издали несколько беспокойных смешков, не в силах смотреть друг другу в глаза.

И только Майя до сих пор отказывалась пройти процедуру. Никто не мог ее убедить.

— Я не буду, — повторяла она всю прошлую ночь. — Кому-то придется за вами присматривать, если вы все сойдете с ума. Пусть это стану я.

Сакс думал, что она изменит мнение, что она просто упрямилась, как всегда, но теперь он лишь недоумевал:

— Я думал, у тебя самые серьезные проблемы с памятью из нас всех.

— Наверное.

— Тогда для тебя есть смысл пройти процедуру. Мишель давал тебе много лекарств от психических расстройств.

— Я не хочу, — проговорила она, посмотрев ему в глаза.

Он вздохнул.

— Я тебя не понимаю, Майя.

— Я знаю.

И она ушла в старый медпункт в углу, заняв место санитара. Все было готово. Она стала подзывать их по одному и, беря ультразвуковые инъекторы, прижимала к их шеям и с нажатием кнопки вводила им часть комплекса. Затем давала таблетки, содержащие остальную его часть, и помогала вставить беруши, изготовленные для каждого индивидуально и служившие для передачи электромагнитных волн. Сидя в напряженном молчании на кухне, они ждали, пока все завершат процедуру. Тогда Майя проводила их к двери и вывела наружу. И они вышли.


Сакс увидел и прочувствовал образ: яркий свет, ему сдавливает череп, он задыхается, отплевывается. Прохладный воздух, голос матери, будто животный крик:

— Ой? Ой? Ой! Ой!

Затем он лежал на груди, весь в поту и продрогший.

— Во дела.

Гиппокамп был одним из особых участков мозга, которые при прохождении процедуры получили сильную стимуляцию. Это означало, что лимбическая система Сакса, раскинувшаяся под гиппокампом, как сетка под грецким орехом, также была стимулирована, словно орех подпрыгивал на батуте из нервов, и тот резонировал или даже издавал пружинящие звуки. Так Сакс ощутил то, что, несомненно, должно было превратиться в поток эмоций: он не чувствовал ничего определенного, а все эмоции сразу, примерно одинаковой глубины и свободные от всего. Радость, печаль, любовь, ненависть, возбуждение, уныние, надежда, страх, щедрость, жадность — многие из них не отвечали противоположным себе и большинству других эмоций, что в нем бурлили. Итогом этой перенасыщенной смеси — во всяком случае для Сакса, который сидел на скамье возле сводчатых отсеков и тяжело дышал, — стало безудержно набирающее силу ощущение, будто все вокруг приобретает смысл. Оно то раздирало душу, то наполняло сердце — словно его грудь распирало от океанов облаков, и он едва мог дышать. Это походило на ностальгию в энной степени, нечто всеохватывающее, даже, может быть, блаженство — чистая возвышенность чувств, вызванная уже тем, что он просто сидел там, просто был жив! Но во всем этом присутствовала острая боль потери, сожаление об ушедшем времени, страх смерти, страх всего, скорбь по Мишелю, по Джону, по всем. Это так разнилось с привычным спокойствием Сакса, которого порой и вовсе называли флегматичным, что он почти потерял контроль над собой — не в силах пошевелиться, он несколько минут лишь горько сожалел о том, что вообще задумал подобный эксперимент. Это было так глупо и безрассудно — теперь его все будут вечно ненавидеть.

Растерянный, почти ошеломленный, он решил попробовать прогуляться — может быть, это прояснит его разум? Оказалось, что идти он мог: поднялся со скамьи, выровнялся, удержал равновесие и двинулся вперед. Он старался обходить других, блуждавших, каждый в своем мире, не обращая на него внимания так же, как и он на них, — они проходили друг мимо друга, точно мимо неодушевленных предметов. А потом он оказался на открытом просторе прилегающей к Андерхиллу территории, обдуваемый прохладным утренним ветерком, прошел мимо соляных пирамид под необычно голубым небом.

Остановился и посмотрел вокруг, задумался, удивленно хмыкнул и замер на месте — ноги на миг перестали его слушаться. Внезапно он вспомнил все.

Ну не так чтобы вообще все. Он не мог, например, сказать, что ел на завтрак 13 августа-2 2029 года — в этом результат подтверждал предположение, что события, связанные с естественной активностью, не различались настолько, чтобы запоминать их индивидуально. Только в общих чертах… в конце 2020-х он начинал свои дни в юго-западном углу сводчатых отсеков, где делил спальню верхнего этажа с Хироко, Евгенией, Риа и Ивао. Когда эта спальня возникла перед его мысленным взглядом, в голове у него замелькали эксперименты, происшествия и разговоры. Узел в пространстве-времени, заставляющий вибрировать всю сеть, сплетенную из дней. Красивая спина Риа, моющей подмышки в другой части комнаты. Обидные слова, сказанные по небрежности. Влад, рассуждающий о вырезании генов. Они с Владом стояли на этом самом месте в ту первую минуту, когда оказались на Марсе, и смотрели вокруг, не говоря друг другу ни слова, просто постигая гравитацию, розовое небо и близкие горизонты, которые выглядели так же, как и сейчас, столько лет спустя — ареологическое время тянулось медленно и долго. Одетые в прогулочники, они ощущали себя полыми. Чернобылю требовалось больше бетона, чем можно было изготовить в разреженном, сухом и холодном воздухе. Надя как-то нашла выход, но как? Нагрела его, да, точно. Надя в те годы много чего построила — сводчатые отсеки, заводы, аркаду; кто бы мог предположить, что человек, который так тихо вел себя на «Аресе», окажется таким знающим и энергичным? Он очень давно не вспоминал об этом впечатлении, которое составил о ней на «Аресе». А как она мучилась, когда Татьяну Дурову раздавило упавшим краном, они все тогда были потрясены — все, кроме Мишеля, который оказался удивительно равнодушным к несчастью, к их первой смерти. Вспомнит ли Надя об этом сейчас? Непременно вспомнит, если подумает об этом. Сакс не мог быть исключением, то есть если процедура помогла ему, то поможет и другим. Василий, воевавший на стороне УДМ ООН в обеих революциях, — с чего это он его вспомнил? Казалось, он был поражен, но это мог быть и восторг — все, что угодно, некое всеохватывающее чувство, ощущение насыщенности, судя по всему служившее одним из первых последствий лечения. Наверное, он теперь помнил и смерть Татьяны. Однажды в Антарктиде он вышел с ней в поход, и она поскользнулась на камне, вывихнув лодыжку, и им пришлось ждать на ригеле Нуссбаум, пока вертолет со станции Мак-Мердо заберет их, чтобы доставить на базу. Он забыл об этом на многие годы, а потом Филлис напомнила ему в ночь, когда взяла его под арест, а потом он забыл снова — до этого дня. Два раза за два столетия, но теперь оно вернулось вполне: низкое солнце, холод, роскошный вид Сухих долин, зависть Филлис к красоте Татьяны. То, что их красота должна была умереть первой, было знаком, первейшим проклятьем. Марс как Плутон, планета страха и ужаса. И теперь, когда их обеих не было в живых, Сакс остался последним носителем воспоминаний о том дне в Антарктике — а когда уйдет он, то и тот исчезнет безвозвратно. Да, человек запоминал именно ту часть прошлого, которую сильнее всего прочувствовал, те события, когда эмоции превышали определенный порог, как-то: великие радости, великие потрясения, великие трагедии. И малые тоже. В седьмом классе его исключили из баскетбольной команды, и, когда прочитал список, он плакал возле питьевого фонтана на дальнем конце школьной территории, думая: «Я буду помнить об этом всю жизнь!» Ей-богу, так и вышло. Великая красота.

Когда человек делал что-то впервые, это несло в себе особый заряд. Первая любовь… кто же это был? Пустота. Это было еще в Боулдере. Лицо… какая-то подруга какого-то друга… Но это была не любовь, и он не помнил ее имени. Нет… теперь он думал об Энн Клейборн — она стояла перед ним и пристально смотрела, это было давно. Что он пытался вспомнить? Поток мыслей был таким плотным и стремительным, что он был уверен, что некоторые воспоминания проносились в нем мимо сознания. Это был парадокс — но лишь один из многих, что создавал этот одинокий поток в необъятной области разума. Десять в сорок третьей степени, матрица, в которой распускались все большие взрывы. Внутри черепа лежала целая вселенная, размерами не уступающая той, что простиралась снаружи. Энн… с ней он тоже ходил в поход в Антарктике. Она всегда была сильной. Интересно, что за все время их пути через кальдеру горы Олимп он ни разу не вспомнил этот их поход по долине Райта, хоть они и были так похожи! Тогда, в Антарктике, они без устали спорили о судьбе Марса, и ему так хотелось взять ее за руку или чтобы она взяла его… Кажется, он тогда в нее влюбился! И его мозг лабораторной крысы, никогда прежде не испытывавший такого чувства, подавил его банальной застенчивостью. Она с любопытством смотрела на него, не понимая этого и лишь удивляясь, почему он так заикался, когда говорил. Он немного заикался и в детстве — вероятно, это было какое-то биохимическое нарушение, исчезнувшее при половом созревании, но оно изредка давало о себе знать, когда он нервничал. Энн… Энн… Он видел ее лицо, когда они спорили на «Аресе», в Андерхилле, в Дорсе Бревиа, на складах на горе Павлина. Почему он постоянно совершал нападки на женщину, которая его привлекала? Она была такой сильной. И все же он видел ее совершенно подавленной, когда она беспомощно лежала на полу марсохода-валуна все те дни, что погибал красный Марс. Просто лежала и не поднималась. Но потом сделала усилие и ожила. Заткнула Майю, когда та на него кричала. Помогла похоронить своего сожителя, Саймона. Она справлялась со всем этим, и Сакс всегда, неизменно, постоянно был ей неприятен. Доставлял боль. Вот кем он для нее был. Ругался с ней в Зиготе и в Гамете. В Гамете — хотя, пожалуй, и там, и там, — ее лицо так исказилось… после этого он не видел ее двадцать лет. А потом, после того, как он принудительно провел над ней процедуру омоложения, он не видел ее еще тридцать лет. Все это время было потеряно зря. Даже если бы они прожили еще тысячу лет, этого не хватило бы, чтобы восполнить эту потерю.

Он бродил по Алхимическому кварталу. Снова вспомнил Василия — тот сидел в пыли, и слезы стекали по его щекам. Они с ним вдвоем провалили эксперимент с андерхильскими водорослями, прямо в этом здании, но Сакс сильно сомневался, что он плакал из-за этого. Наверное, из-за чего-то, связанного с теми годами, что он проработал в УДМ ООН, или чего-нибудь еще. Он этого не знал, но можно было спросить — правда, если шататься по Ардерхиллу и видеть лица, а потом вспоминать все, что знал об этих людях, так сопутствующие вопросы не позадаешь. Нет, он пошел дальше, оставив Василия наедине с его собственным прошлым. Сакс не хотел знать, что того огорчило.

К тому же на полпути к северному горизонту крупным шагом уходила прочь другая фигура — Энн. Странно было видеть ее без скафандра, с седыми волосами, развевающимися на ветру. Этого оказалось достаточно, чтобы остановить поток воспоминаний. Но, опять же, он уже видел ее такой — в долине Райта, да, и тогда ее волосы были светлыми, такой цвет называли «помойным блондом», что было не очень благородно. Опасно было давать волю каким-либо чувствам под пристальным взором психологов. Их собрали здесь по делу, и они находились под давлением, тут не было места для личных отношений — это было само по себе опасно, и случай Наташи и Сергея служил тому подтверждением. Но это все равно происходило. Парой стали Влад и Урсула, так же, как Хироко и Ивао, Надя и Аркадий. Несмотря на опасность, несмотря на риск. Энн смотрела на него через лабораторный стол, когда они обедали, и что-то было в ее глазах, некий знак расположения — но он не знал, что именно, он не умел читать взгляды других людей. Все они казались ему загадками.

В день, когда он получил письмо о том, что его приняли в первую сотню, его охватила грусть — но почему? Он не знал. Зато сейчас он видел письмо, выползающее из факса, клен за окном; он позвонил Энн, чтобы узнать, включили ли ее, узнал, что да, включили, немного удивился, ведь она такая одиночка, но ему стало чуть веселее, хотя в целом он все равно оставался грустным. Листья клена покраснели, в Принстоне была осень — традиционная пора для меланхолии, но дело было не в этом, вовсе нет. Просто было грустно. Будто он достиг лишь того, что его сердце отбило определенное количество из положенных ему трех миллиардов ударов. А сейчас их число перевалило за десять миллиардов, и счет продолжался. Нет, этому не было объяснения. Люди были загадками. И когда Энн, в их лаборатории в сухой долине, спросила: «Хочешь, сходим на смотровую площадку?», он согласился мгновенно, без запинки. И, не сговариваясь, они вышли по отдельности: она покинула базу и ушла на площадку, а он пошел следом. И там — о да! — глядя на скопление домиков и купол теплиц, составлявших некий прото-Андерхилл, он взял ее затянутую в перчатку руку в свою, и они сидели бок о бок, рассуждая о терраформировании, в совершенно дружелюбном тоне, без всяких перепалок. Но она вдруг убрала руку, будто чем-то потрясенная, и содрогнулась (было очень холодно, во всяком случая для Терры), а он стал заикаться так же сильно, как потом после инсульта. Кровоизлияние в лимбической системе, мгновенно убивающее некоторые элементы, надежды, желания. Убивающее любовь. И после этого он стал ее изводить. Но был еще антарктический холод, когда они добирались обратно на базу. Даже при всей яркости эйдетических образов новых воспоминаний он слабо помнил, как они возвращались в тот день. Он был отвлечен. Чем же он тогда ее оттолкнул? Маленький человечек. Белый лабораторный халат. На то не было причины. Но это случилось. И оставило свой след навсегда. Даже Мишель никогда не знал, почему это случилось.

Подавленность. Вспомнив о Мишеле, он подумал и о Майе. Энн уже достигла горизонта, и ему уже было ее не поймать, да он и не знал, хотел ли этого, все еще ошарашенный такими неожиданными и мучительными воспоминаниями. И он отправился искать Майю. Прошел мимо того места, где Аркадий высмеял их безвкусицу, мимо теплицы Хироко, где она соблазнила его со своим безличным дружелюбием, как у приматов в саванне, когда альфа-самка хватала какого-нибудь самца, альфа-, бета- или типа «мог бы быть альфа-, но ему это не интересно», и тот избирал единственный достойный способ поведения. Прошел мимо парка трейлеров, где они спали на полу все вместе, как большая семья, а где-то в чулане — Десмонд. Тот обещал им показать, как он тогда жил, где прятался. Вереница воспоминаний о Десмонде, полет над горящим каналом, затем полет над горящим каньоном Касэй, чувство страха, когда люди из сил безопасности пристегнули его к своему странному устройству — то был конец Саксифрейджа Расселла. Теперь он стал кем-то другим, а Энн стала Контр-Энн и еще какой-то третьей женщиной, которая не была ни Энн, ни Контр-Энн. Пожалуй, это могло послужить основанием для их общения. Будто они были двумя незнакомцами, а не теми, кто знал друг друга еще с Антарктики.

Майя сидела на кухне и ждала, пока вскипит большой чайник. Она собиралась заварить чай для них.

— Майя, — сказал Сакс, и слова отдались у него во рту тяжестью, будто камни. — Тебе тоже стоит попробовать. Это не так уж плохо.

Она покачала головой.

— Я помню все, что хочу помнить. Даже сейчас, без твоих лекарств, когда мне с трудом это удается, я все равно помню больше, чем когда-либо сможешь ты. И мне этого вполне хватает.

Был шанс, что малое количество лекарства по воздуху попало ей на кожу и дало какую-то частицу эмоционального опыта. А возможно, это просто было ее обычное состояние.

— Почему этого должно быть мало? — продолжала она. — Я не хочу возвращать свое прошлое, не хочу. Я его не вынесу.

— Может, потом, — сказал Сакс.

Что он еще мог ей сказать? Такой же она была и в Андерхилле — непредсказуемой, капризной. Даже удивительно, насколько эксцентричные личности были отобраны в первую сотню. Но какой выбор был у отборочного комитета? Люди были либо такими, либо недалекими. А недалеких на Марс не отправляли. Во всяком случае сначала. Во всяком случае в больших количествах. К тому же и у глупцов бывают свои сложности.

— Может быть, — сказала она и, похлопав его по голове, сняла чайник с конфорки. — А может, и нет. Я помню столько, сколько помню.

— И Фрэнка? — спросил Сакс.

— Конечно. И Фрэнка, и Джона — всех. — Она ткнула себя большим пальцем в грудь. — Здесь достаточно боли. Больше мне не нужно.

— А-а.

Он вернулся на улицу, отягощенный мыслями, ни в чем не уверенный, выведенный из равновесия. Лимбическая система неистово вибрировала под воздействием всей его прошлой жизни, под воздействием Майи, такой красивой и обреченной. Он искренне желал ей счастья, но что он мог сделать? Майя была совершенно несчастна, и можно сказать, это как раз приносило ей счастье. Или делало ее жизнь полной. Может быть, она ощущала этуэмоциональную переполненность, горькую и неприятную, всю свою жизнь! Ух! Быть флегматиком куда проще. Но она выглядела такой живой! А как она провела их сквозь весь тот хаос на юг, в убежище в Зиготе… В ней было столько силы! Ох уж эти сильные женщины… Столкнуться лицом к лицу с поганостью жизни, прочувствовать ее, не уклоняясь и не защищаясь, просто признав и приняв. Джон, Фрэнк, Аркадий и даже Мишель — они все были полны оптимизма, пессимизма, идеализма, имели каждый свою мифологию, за которой скрывали боль существования, занимались своими науками, но все они были мертвы, тем или иным образом выйдя из игры и оставив Надю, Майю и Энн жить дальше. Сакс, несомненно, был счастливцем, раз его окружали такие стойкие сестры.

Даже Филлис, в каком-то смысле, которая с упрямством дураков шла своей дорогой и довольно успешно, по крайней мере, до определенного момента. И никогда не сдавалась. Никогда ничего не признавала. Она была против того, чтоб его пытали, как сообщил ему Спенсер. Тот самый Спенсер, который провел с ним столько часов аэродинамики, который распивал с ним виски, рассказывая, как Филлис ходила к начальнику службы безопасности в долине Касэй, как требовала отпустить Сакса, предоставить ему необходимый уход — даже после того, как он ее вырубил, чуть не убив веселящим газом, после того как лгал ей в ее постели. Очевидно, она все ему простила, и Спенсер так и не мог простить Майю за то, что убила ее, хоть он делал вид, что все хорошо. А Сакс ее простил, хотя несколько лет вел себя так, будто никак не мог этого сделать, — просто хотел ее помучить. Ах, какую странную рекомбинантную связку они создавали из своих жизней — то ли в результате ее слишком долгой продолжительности, то ли это вообще было типично для людей, живших в одной деревне. Но сколько тут было печали и предательства! Может, воспоминания вызывала потеря — ведь все неизбежно заканчивалось потерей. А как же насчет радости? Он попытался вспомнить: можно ли вернуться в прошлое лишь по категории эмоции, благодаря какой-нибудь занятной мысли. Было ли это возможно? Так, он вспомнил, как бродил по залам, где проходила конференция по терраформированию и увидел стенд с предполагаемым количеством тепла, получаемым благодаря применению «коктейля Расселла» при двенадцати Кельвинах. Как проснулся в Эхо-Оверлуке и увидел, что Великая буря стихла и в розовом небе сияло солнце. Как смотрел на лица сидевших в поезде, когда тот тронулся со станции Ливия. Как Хироко поцеловала его в ухо, когда они сидели в ванной одним из зимних дней в Зиготе и вечера тянулись целыми днями.

Хироко! Ах, ах… Он лежал, съежившись от холода, исстрадавшийся настолько, что уже думал, погибнет от бури как раз тогда, когда жизнь становилась такой интересной, пытался сообразить, как бы еще призвать к себе машину, уже не чувствуя в себе сил добраться до нее сам, — и тогда из-за снегов возникла она. Невысокая фигура в ржаво-красном космическом костюме, такая яркая посреди белой бури с горизонтально летящим снегом и ветром, таким громким, что даже звуки из микрофона внутренней связи в его скафандре казались не более чем шепотом. «Хироко?!» — вскричал он, увидев ее лицо сквозь заляпанное грязью забрало. Она ответила: «Да» — и, вытащив его за запястье, помогла подняться. Ее рука на его запястье! Он даже сейчас ее чувствовал. И он пошел за ней, словно ощущая саму viriditas, зеленую силу, что струилась по его телу, заглушая белый шум и атмосферные помехи. Ее рука отдавала тепло, а крепкая хватка сжимала его, как при повышенном давлении. Да. Хироко была там. Она отвела его к машине, спасла ему жизнь, а затем исчезла снова. И как бы ни был Десмонд уверен в ее смерти в Сабиси, какими бы убедительными ни казались его доводы, как бы часто измученным скалолазам ни мерещились другие скалолазы — Сакс знал лучше их всех, потому что чувствовал ее руку, помнил тот ее визит — самой Хироко, настоящей, во плоти. Живой! Так что Сакс мог быть уверен в своем знании — среди всего потока необъяснимого этот факт был неопровержим. Хироко была жива. Факт служил точкой отсчета, двигаясь от которой можно было обрести радость на всю жизнь. И, пожалуй, даже убедить Десмонда, принести ему успокоение.

Вновь оказавшись на улице, он стал искать Койота. Это никогда не было простой задачей. Что мог Десмонд помнить об Андерхилле? Как скрывался, разговаривал шепотом, пропал вместе с группой фермеров, затем оказался в тайной колонии. Он объездил весь Марс на замаскированных под валуны машинах, был любим Хироко, летал по ночам на малозаметном самолете, жил в «полусвете», служил связующим звеном для всего подполья — Сакс, наверное, мог бы вспомнить это и без лекарства: такими яркими были эти воспоминания. Все их истории передавались между ними телепатически — их было сто в квадрате. Нет, слишком много. Даже просто представить себе реальность другого было достаточно, чтобы считать это такой телепатией, которая кому-либо была нужна и которую можно было освоить.

Но куда запропастился Койот? Это безнадежно. Найти Койота было нельзя — можно было лишь ждать, пока он сам найдет того, кто его ищет. Он объявлялся только тогда, когда сам того хотел. Сакс удалился на северо-запад от пирамид и Алхимического квартала, где находился древний остов посадочного модуля, похоже, сброшенный еще до их прибытия: с его металлических поверхностей уже сошла краска, и они покрылись соляной коркой. Начало их надежд — теперь оно стало лишь старым металлическим остовом и ничего особенного из себя не представляло. Этот экземпляр им помогала распаковывать сама Хироко.

В Алхимическом квартале все оборудование в старых зданиях прекратило работу и безнадежно устарело — все, включая умнейший процессор Сабатье. Он любил наблюдать за тем, как эта штуковина работала. Однажды Надя починила ее, когда все остальные были сбиты с толку, — маленькая полная женщина, бубнящая себе под нос какую-то мелодию, погруженная в свой мир. Это было время, когда машины еще можно было понять, и Надя с удовольствием с ними общалась. Слава богу, что она у них была и играла роль якоря, который удерживал их в реальности, и человека, на которого они всегда могли положиться. Ему захотелось обнять ее, свою любимую сестру, которая, как оказалось, была недалеко — в автопарке, где пыталась завести музейный бульдозер.

Но на горизонте возникла другая фигура — Энн. Она шла на запад по небольшому возвышению. Неужели она обошла по кругу весь горизонт? Он побежал в ее сторону, спотыкаясь, точь-в-точь как в первую неделю на Марсе. Когда догнал ее, остановился, переводя дыхание.

— Энн? Энн?

Она обернулась, и он увидел на ее лице инстинктивный страх, как у загнанного зверя. Он был хищником, от которого нужно было бежать, — вот кем он был для нее.

— Я ошибался, — проговорил он, встав перед ней. Они могли свободно говорить на этом воздухе. Воздухе, что он создал ей наперекор. Хотя он и теперь оставался разреженным, отчего было трудно дышать. — Я не замечал… этой красоты, пока не стало слишком поздно. Прости меня. Прости. Прости. Прости.

О, он пытался сказать это и раньше, в машине Мишеля, во время наводнения, в Зиготе, в Земле Темпе — но никогда не получалось. Энн и Марс были словно одним целым — но у него не было извинений для Марса: закаты были прекрасны, и небо каждую минуту меняло свой оттенок, а голубой цвет говорил об их силе и ответственности, об их месте в космосе и властвовании в нем человечества, такого маленького, но значительного. Они принесли на Марс жизнь, и это было хорошо — тут он не сомневался.

Но перед Энн ему следовало извиниться. Годами он в своем миссионерском запале пытался… заставить ее согласиться, охотился на диких зверей ее отрицания, жаждал их истребить. Извиниться за то, извиниться за се… Его лицо намокло от слез, и она так на него посмотрела… точно, как тогда, на холодной скале в Антарктике, в момент первого своего отрицания. Воспоминание об этом все это время покоилось внутри Сакса, а теперь вернулось вновь. Его прошлое.

— Ты помнишь? — спросил он ее с любопытством, увлекшись этой новой мыслью. — Мы с тобой вышли на смотровую площадку… в смысле, сразу друг за другом… чтобы там встретиться, поговорить наедине. То есть вышли мы отдельно — ты же помнишь, как тогда было: та русская парочка рассорилась, и их отправили домой, а мы потом прятались от отборочного комитета везде, где только можно было.

Он рассмеялся, слегка подавившись, представил их крайне безрассудное начало отношений. Как оно было уместно! Как все, что случалось между ними потом, вязалось с таким началом! Попав на Марс, они повторили все, что было до этого, просто прошлись по тому же шаблону.

— Когда мы там сидели, я думал, у нас все склеится, и взял твою руку, но ты ее убрала — тебе это не понравилось. Я это почувствовал, очень явно почувствовал. Мы вернулись по отдельности и с тех пор уже так не общались, как раньше, никогда. А потом я, кажется, стал терзать тебя всем этим, и я думал, это из-за… — он махнул рукой на голубое небо.

— Я помню, — проговорила она и искоса взглянула на него.

Это его потрясало, ведь такое еще никому не удавалось. Никто не мог сказать любви своей молодости: «Я помню», словно чувство так и не угасло. Но она стояла перед ним и изумленно смотрела на него.

— Да, — подтвердила она. — Но все было не так. — Она сдвинула брови. — Ты тут ни при чем. В смысле я положила руку тебе на плечо, ты мне нравился, казалось, мы могли стать… но ты аж подскочил! Ха, да ты подскочил так, будто я ткнула тебя электропогонялкой! Со статическим электричеством там было плохо, но тем не менее… — она язвительно усмехнулась. — Нет, ты просто таким был. Ты не… я поняла, что это просто не твое. И не мое тоже! Как раз поэтому, как я думала, у нас и должно было получиться. Но не получилось. А потом я об этом забыла.

— Нет, — сказал Сакс.

Он потряс головой, словно в примитивной попытке вспомнить свою мысль. В театре своего сознания он по-прежнему видел то неловкое мгновение на смотровой площадке, очень четко, почти один в один. «Чистый выигрыш», — говорил он, пытаясь объяснить цель науки, а она ответила: «Но ради нее тебе придется полностью уничтожить лицо планеты». И он это запомнил.

Но Энн смотрела так, будто вспоминала тот день, смотрела, как человек, прекрасно владеющий своим прошлым, живущий с ним. Она отчетливо помнила те события, и все же ее воспоминания чем-то отличались от его. Выходит, один из них ошибался? Да?

— Неужели… — начал он, но был вынужден замолчать и попробовать снова: — Неужели может быть так, что мы, двое таких неловких людей, как мы, могли выйти вместе и… собираясь… раскрыться…

Энн рассмеялась.

— Еще и оба ушли, чувствуя себя отвергнуты другим. — И рассмеялась еще раз. — Ну да!

Сакс тоже смеялся. Они вместе смеялись, подняв лица к небу.

Но затем Сакс тряхнул головой, ощутив резкую горечь. Что бы ни случилось — это было в прошлом. Теперь уже этого не узнать. Даже после того, как воспоминания хлынули фонтаном, словно при залповом выбросе подземных вод, все равно нельзя было точно сказать, что на самом деле произошло.

И от этого по нему внезапно пробежал холодок. Если этим всплывающим воспоминаниям нельзя было доверять, если даже такие важные, как это, подвергались сомнению — то что было думать об остальных — о Хироко, которая в бурю отвела его в машину, сжав запястье… Неужели и это… Нет! Он чувствовал ее руку. Но ведь Энн отдернула от него руку, соматическая память была реальной, как физические события, которые на протяжении всей жизни откладывались в памяти его тела. Это воспоминание не могло не быть правдой. Они оба не могли.

Так в чем же дело?

В том, что это прошлое. Оно было и его не было. Вся его жизнь. Если не существовало никакой реальности, кроме настоящего момента — сменяющего одну постоянную Планка за другой и служившего невообразимо тонкой мембраной между прошлым и будущим, то чем, собственно, была его жизнь, такая тонкая, лишенная осязаемого прошлого и будущего? Цветной вспышкой? Нитью, потерянной в процессе размышления? Реальность была настолько мала, что ее едва удавалось ощутить. Неужели им даже не за что ухватиться?

Он попытался об этом сказать, но стал запинаться и умолк.

— Ну, — начала Энн, по-видимому сумевшая его понять. — По крайней мере, мы что-то помним. То есть мы согласны в том, что мы с тобой туда ходили. Что-то себе надумали, но ничего не вышло. Случилось нечто, чего мы в тот момент не поняли, поэтому не удивительно, что мы не смогли как следует это запомнить и теперь вспоминаем по-разному. Чтобы что-то запомнить, нужно это понять.

— Правда?

— Думаю, да. По этой же причине двухлетние дети не запоминают того, что происходит вокруг. Они прекрасно все чувствуют, но ничего не запоминают, потому что не понимают должным образом.

— Наверное.

Он не был уверен, что память работает именно так. Воспоминания раннего детства состояли из эйдетических образов, как экспонированные фотопластинки. Но если она была права, то, пожалуй, и все нормально: ведь он положительно знал, что Хироко являлась к нему в бурю, и ощущал ее руку на своем запястье. В тот вечер бушующей стихии он прочувствовал это всем сердцем…

Энн шагнула вперед и обняла его. Он повернулся к ней щекой, прижавшись ухом к ее ключице. Она была высокой. Он ощущал близость ее тела, крепко обнял в ответ. «Ты этого никогда не забудешь», — подумал он. Она отодвинулась назад и взяла его плечи.

— Это просто такое прошлое, — сказала она. — Думаю, оно не объясняет, что произошло между нами на Марсе. Это уже совсем другое.

— Наверное.

— Мы во многом не соглашались друг с другом, но у нас были общие… общие понятия. Для нас имели ценность одни и те же вещи. Помню, ты как-то старался, чтобы я почувствовала себя лучше — во время наводнения, когда мы ехали в машине-валуне.

— И ты мне помогла — когда Майя на меня кричала, после того как погиб Фрэнк.

— Да, — согласилась она, вспомнив. До чего же сильны были их воспоминания в эти удивительные часы! Та машина стала для них настоящим горнилом, в котором они все претерпели изменения, каждый по-своему. — Вроде бы да. Это было несправедливо: ты просто пытался ей помочь. И ты тогда так смотрел…

Они стояли и глядели на скопление приземистых сооружений, составлявших Андерхилл.

— И вот мы здесь, — наконец проговорил Сакс.

— Да, вот мы здесь.

Неловкое мгновение. Затем еще одно. Когда живешь с кем-то, такое случается раз за разом. К этому нужно было как-то привыкнуть. Он отступил назад. Протянул руку и взялся за ее кисть, крепко сжал. Затем отпустил. Она сказала, что хочет прогуляться к Надиной аркаде, по нетронутым дебрям западной части Андерхилла. Она испытывала такой сильный прилив воспоминаний, что не могла сосредоточиться на настоящем. Ей нужно было пройтись.

Он ее понимал. И она ушла, помахав ему рукой. Помахав рукой! И он увидел Койота — тот находился возле соляных пирамид, освещенный предвечерним светом. Ощутив марсианскую гравитацию — впервые за несколько десятилетий, — Сакс вприпрыжку двинулся к этому маленькому человечку. Единственному из первой сотни, кто ростом был ниже самого Сакса. К своему боевому товарищу.


Тут и там натыкаясь на события всей своей жизни, ввергаясь от них в шок на каждом шагу, было весьма непросто сосредоточиться на асимметричном лице Койота, с множеством, как у Деймоса, граней. Но оно находилось прямо перед Саксом — вибрируя и будто бы плавно сменяя свои же очертания из прошлого. Неизвестно еще, каким выглядел Сакс в глазах других или что бы он увидел в зеркале, — мысль об этом туманила голову, ему даже стало интересно проверить, может быть, посмотрев в зеркало, он вспомнил бы что-нибудь из своей юности, и его внешний вид тоже бы исказился.

Десмонд, выходец с острова Тобаго и потомок индусов, говорил что-то невразумительное, что-то об азотном опьянении, и было неясно — описывал ли он ощущения от процедуры или какой-то случай в море, произошедший с ним в молодости. Саксу не терпелось обрадовать его тем, что Хироко жива, но, едва раскрыв рот, чтобы это сказать, он остановился. Десмонд выглядел таким счастливым; он бы ему не поверил. Это лишь расстроило бы его. Знание, добытое из опыта, не всегда переводилось в знание, полученное в результате анализа. Это было печально, но ничего не попишешь. Десмонд не поверил бы ему потому, что не ощущал ее руки на своем запястье. Да и почему он вообще должен ему верить?

Двинувшись в сторону Чернобыля, они стали говорить об Аркадии и Спенсере.

— Мы стареем, — сказал Сакс.

Десмонд гикнул. Его смех по-прежнему казался пугающим, но все же был таким заразительным, что не сдержался и Сакс.

— Стареем? Только и всего?

А увидев маленький реактор Риковера, они и вовсе чуть не покатились со смеху. Они чувствовали себя одновременно и жалкими, и отважными, и недалекими, и смышлеными. Их лимбические системы до сих пор были перегружены — Сакс заметил это по тому, как в них бушевали все эмоции сразу. Все прошлое прояснялось все отчетливее, каждое событие несло свой уникальный эмоциональный заряд, и сейчас они выстреливали синхронно, в полную свою силу. Может, даже полнее, чем… что? разум? душа?.. полнее, чем могли вместить. Бьющие через край — вот какими они ощущались.

— Десмонд, у меня уже через край бьет.

Десмонд рассмеялся еще сильнее.

За свою жизнь Сакс испытал слишком многое, чтобы ощутить теперь это все одновременно. Только что это было за ощущение? Лимбический гул, завывание ветра среди высокогорных сосен, спальный мешок ночью в Скалистых горах, ветер, пробивающийся сквозь хвойные иголки… Очень интересно. Возможно, это было действие лекарства, которое должно скоро пройти, хотя он надеялся, что некоторые из его эффектов останутся. И кто мог знать, как было с этим ощущением и не являлось ли оно неотъемлемой частью всего лечения? Получалось, что если человек помнил свое прошлое и оно было очень продолжительным, то он обязательно должен был прочувствовать его в полной мере, до самого предела насытиться переживаниями и эмоциями. Могло же такое быть? Или, может быть, все так и будет казаться более острым, чем было приемлемо, может, он непредумышленно превратил их всех в невыносимых сентименталистов, которые приходили бы в отчаяние, наступив на муравья, и рыдали от восторга, увидев закат. Это было бы несчастьем. Все имело свою меру, которую не следовало превышать. Сакс на самом деле всегда верил, что амплитуду эмоциональных реакций большинства людей можно было слегка уменьшить, не особо потеряв в человечности. Конечно, для этого нельзя было сознательно пытаться заглушить свои эмоции — это стало бы подавлением, сублимацией и в итоге привело бы к перенапряжению. Любопытно, насколько полезной оставалась модель человеческого разума, представленного Фрейдом в виде парового котла, где происходило сначала сжатие, а потом выход пара. Это был целый аппарат — будто мозг был разработан самим Джеймсом Уаттом. Но были полезными и редуктивные модели — они лежали в самом сердце науки. И Саксу сейчас нужно было спустить пар, собравшийся за очень долгое время.

И они с Десмондом обошли вокруг Чернобыля, пошвыряли в него камнями, смеясь и вываливая друг другу потоки своих мыслей, не как при обычном разговоре, а одновременно, будто были глубоко ими поглощены. Получалась явно нарушенная, но вполне дружеская беседа. Они словно успокаивались, слыша, что собеседник тоже пребывает в замешательстве. Вместе с тем Саксу доставляло удовольствие находиться рядом с этим человеком, который, имея столько отличий от него, лепетал сейчас, как и он, что-то о школе, о снегах северного полярного региона, о парках в «Аресе». Все-таки они были так похожи!

— Мы все проходим через одно и то же.

— Правда! Правда!

Даже странно, что это обстоятельство так слабо влияло на человеческое поведение.

Наконец, они вернулись к парку трейлеров и, проходя по нему, замедлили шаг, затягиваемые густеющей паутиной, сплетенной из ассоциаций прошлого. День близился к закату. Остальные слонялись по сводчатым отсекам, готовясь к ужину. Большинство целый день пребывало в такой рассеянности, что им было не до еды, а лекарство, как выяснилось, несколько подавляло аппетит. Но к вечеру все проголодались. Майя приготовила большую кастрюлю картофельного рагу. Борщ? Буйабес? Она также предусмотрительно включила с утра хлебопечку, и теперь теплый воздух отсеков наполнился запахом с дрожжевым привкусом.

Они собрались в просторном сдвоенном помещении в юго-западном углу — в том самом, где когда-то, на начальном этапе терраформирования, между Саксом и Энн возникли те знаменитые прения. Теперь он надеялся, что она не вспомнит об этом, когда войдет туда. Но на небольшом экране в углу проигрывалась запись того дня. Просто прекрасно. Она, наверное, прибудет вскоре после заката, как делала это раньше, — и такое постоянство было приятным для всех. Так они могли сказать: «И вот мы здесь», — хотя их собралось намного меньше прежнего, в остальном все было по-старому. Обычная ночь в Андерхилле. Разговоры о работе, о разных местах… еда… те же знакомые лица. Казалось, Аркадий, Джон или Татьяна могли войти в любую минуту — прямо как заявившаяся сейчас Энн, как раз вовремя. Они притопывала, чтобы разогреть ступни, и не обращала внимания на других — все как обычно.

Но затем подошла и села рядом с Саксом. Как всегда молча съела свою порцию — это было провансальское рагу, которое раньше готовил Мишель. Но другие лишь изумленно смотрели на происходящее. У Нади на лице выступили слезы. Непроходящая сентиментальность — это могло стать проблемой.

Позднее, под звон посуды и голосов, когда, казалось, все говорили в одночасье, Сакс вдруг почувствовал, что способен понимать их всех сразу, даже в процессе разговора. И в этом шуме Энн наклонилась к нему и сказала:

— Куда поедешь после всего этого?

— Ну… — начал он, внезапно снова занервничав, — ребята из Да Винчи звали меня… звали… звали… поплавать. Испытать новую лодку, которое построили для меня, для моих… моих… плаваний. Парусник. В залив Хриса.

— А-а.

Несмотря на весь окружающий шум, ее молчание ужасно его напрягло.

— Можно с тобой?

Его лицо вспыхнуло, капилляры налились кровью, это было очень необычно. Но он помнил, что должен ответить:

— О да!


А потом все просто сидели, думали, разговаривали, вспоминали. Попивали чай, что приготовила Майя. Та с довольным видом за всеми ухаживала. Много позже, уже глубокой ночью, когда почти все либо сидели развалившись на стульях, либо ссутулились над обогревателем, Сакс решил выйти в парк трейлеров, где они провели свои первые месяцы на Марсе. Просто посмотреть.

Надя была уже там — она лежала на одном из матрацев. Сакс стянул еще один со стены; да, это был его старый матрац. А затем там появилась Майя и, наконец, все остальные — они вытаскивали сюда друг друга. Им пришлось рассказать об этом месте испуганному Десмонду, которого посадили на матрац посередине. А сами сгрудились вокруг — одни на своих старых местах, другие, кто раньше спал в других трейлерах, заняли места тех, кого больше не было. Теперь они все с легкостью поместились в одном трейлере. И где-то посреди ночи они, разлегшись, медленно соскользнули в беспокойный сон. Все засыпали в своих ложах, и это тоже было одним из воспоминаний, сонных и теплых. Они всегда так себя чувствовали: приняв ванну с друзьями, утомленные ежедневной работой, такой увлекательной работой — строительством города и целого мира. Сон, память, сон, тело… Проникаясь этим моментом, они видели сны.

* * *
Они вышли из Флорентина ветреным безоблачным днем — Энн у штурвала и Сакс по правому крамболу изящного нового двухкорпусного судна, где проверял крепление якоря. От того так несло анаэробной грязью со дна, что Сакс, заинтересовавшись, высунулся через борт и попытался увидеть образцы этой грязи с помощью увеличительного стекла на своей наручной консоли — там находилось множество мертвых водорослей и прочих организмов, обитающих на дне. Он задумался, было ли это типично для всего дна Северного моря, только для залива Хриса, для Флорентина или вообще для мелководий…

— Сакс, вернись сюда, — сказала Энн. — Ты из нас единственный, кто знает, как управлять судном.

— Уже-уже.

Хотя на самом деле искин мог сам все сделать лишь по самой общей команде. Например, можно было сказать: «Плыви на Родос» — и больше ничего не делать целую неделю. Но он полюбил чувствовать румпель в своих руках. Поэтому он оставил грязь с якоря до следующего раза и прошел в широкую кабину, низко подвешенную между двумя узкими корпусами.

— Смотри, Да Винчи сейчас опустится за горизонт.

— Да, вот-вот.

Над водой оставались видны лишь внешние очертания края кратера, составлявшего собой остров Да Винчи, хотя они находились не более чем в двадцати километрах от их судна. Но так часто случалось на маленькой планете.

Плыли они очень быстро, скользя по воде, когда ветер поднимался выше пятидесяти километров в час. Корпусы имели под водой кили, которые выдвигались и принимали различные формы, что, вкупе со скользящими противовесами в распорках, не позволяло корпусу, находившемуся с наветренной стороны, оторваться от воды, а тому, что с подветренной, — не опускаться слишком глубоко. Так что даже при умеренном ветре и раскрытом парусе лодка скользила вперед, словно буер, лишь чуть-чуть медленнее самого ветра. Оглядываясь за корму, Сакс видел, что лишь малая часть поверхности корпуса соприкасалась с водой, и, казалось, только штурвал и кили не давали им совсем подняться в воздух. Он также проследил, как остров Да Винчи окончательно скрылся из виду за зазубренным горизонтом километрах в четырех от них. Затем взглянул на Энн: она вцепилась в борт, глядя на ярко-белые следы, тянувшиеся за ними по воде.

— Ты уже бывала на море? — спросил Сакс, имея в виду, отплывала ли она так далеко от земли, что ее не было видно.

— Нет.

— А-а.

Продвигаясь на север, они вышли из залива Хриса. Справа над водой показался остров Коперника, а за ним — остров Галилея. Затем оба вновь ушли за горизонт. Но возвышенности вдалеке были различимы, и сам горизонт имел вид не ровной голубой линии, а скорее непостоянного множества каких-то вершин, быстро сменяющих друг друга. С севера накатывали донные волны, почти прямо на них, и, если смотреть за борт, горизонт казался волнистой линией голубой воды под голубым же небом, ограничивавшей совсем небольшое пространство вокруг их судна, — видимо, по-земному далекое расстояние до горизонта так упрямо засело в мозгу, что при виде марсианского горизонта всегда казалось, что планета чересчур мала.

Судя по лицу Энн, это явно казалось ей чрезвычайно неприятным. Она зло смотрела на волны, одна за другой поднимавшие сначала нос, а затем корму их судна. Поперек донных волн накатывали другие, почти под прямым углом, гонимые западным ветром и собирающиеся еще более крупными и широкими. Физика волнового бассейна была здесь видна как на ладони, и это напомнило Саксу о физической лаборатории на втором этаже северо-восточного здания его школы, где возле маленького, полного чудес бассейна часы проносились как минуты. Донные волны возникали благодаря постоянному движению Северного моря на восток, и их мощь зависела от направленности местных ветров, которые либо подгоняли их, либо препятствовали им. Легкая гравитация создавала большие и широкие волны, быстро образующиеся при сильном ветре; если бы, например, в этот день ветер дул сильнее, то поперечные волны с запада быстро бы превзошли донные, идущие с севера, и быстро бы их подавили. Волны в Северном море были широко известны благодаря своим размерам и непостоянству, а также всяким неожиданностям, возникающим в результате искусственных изменений, хотя они при этом были достаточно медленными. Это были крупные, неповоротливо мигрирующие по планете холмы, напоминавшие те гигантские дюны Великой Северной равнины, что лежала глубоко под ними. Бывало, они становились по-настоящему крупными: сообщалось, что после того, как над морем проходили тайфуны, их высота достигала семидесяти метров.

Энн, которая выглядела немного напряженной, хватало и поперечных волн. Сакс не знал, что ей сказать. Он сомневался, что в данном случае подойдут его рассуждения о механике волн, хотя это, конечно, было довольно увлекательно и понравилось бы всякому, кто интересовался физикой. Как Энн. Но, пожалуй, не сейчас. Сейчас ей вполне было достаточно ощущения воды, ветра и неба. По-видимому, лучше всего ему просто помолчать.

На некоторых из поперечных волн стали появляться пенистые гребни, и Сакс тут же проверил на метеосистеме судна, с какой скоростью дул ветер. Та показывала тридцать два километра в час. Примерно при такой скорости вершины волны обычно начинали опрокидываться. В принципе, это возникало из-за обычного поверхностного натяжения, которое можно вполне было рассчитать… Да, из соответствующего уравнения гидродинамики следовало, что они должны начать разрушаться при тридцати пяти километрах в час и вот: гребни, поразительно белые на фоне темной воды — цвета прусской синей лазури, как предположил Сакс. Небо в этот день было почти голубым, с легким фиолетовым оттенком в зените и немного более светлым ближе к солнцу, а между солнцем и горизонтом — и с металлическим блеском.

— Ты что делаешь? — спросила Энн раздраженно.

Сакс объяснил, а она выслушала его в каменном молчании. Он не знал, что она об этом думала. Некоторая необъяснимость, которая всегда присутствовала в мире, его самого только успокаивала. Но Энн… впрочем, это могла быть всего лишь морская болезнь. Или что-то из ее прошлого, что не давало покоя, — даже спустя несколько недель после эксперимента в Андерхилле Сакс часто замечал, что его беспокоили какие-то воспоминания, сами собой всплывающие из их общей массы. Непроизвольная память. А в случае Энн это могло включать разного рода неприятные моменты — Мишель говорил, что над ней издевались в детстве. Саксу до сих пор было трудно в это поверить. На Земле мужчины плохо обращались с женщинами, но на Марсе такого не было. Не было? Наверняка Сакс не знал, но ему казалось, что не было. Ему хотелось верить, что они жили в справедливом и рациональном обществе, которое стало на Марсе одной из важнейших ценностей. Энн, может быть, знала больше о текущей действительности, но ему неудобно спрашивать ее об этом. Расспросы явно не привели бы ни к чему хорошему.

— Ты так притих, что аж страшно, — сказала она.

— Наслаждаюсь видом, — быстро отозвался он. Наверное, ему все-таки стоило рассказать о механике волн. Он объяснил ей, как устроены донные и поперечные волны и какие положительные и отрицательные интерферограммы могли возникать в результате их столкновения. А потом спросил:

— Ты много вспомнила о Земле после нашего эксперимента?

— Нет.

— А-а.

Вероятно, это было некое подавление воспоминаний, явно противоположное методу психотерапии, который порекомендовал бы Мишель. Но они же не были паровыми котлами. А некоторые вещи, без сомнения, лучше было и не вспоминать. Например, ему теперь нужно постараться снова забыть смерть Джона, но вспомнить что-нибудь из той жизни, когда он, Сакс, принимал более активное участие в общественной жизни — как в годы работы в «Биотике», когда жил в Берроузе. И сейчас в кабине напротив него сидела Контр-Энн или та третья женщина, о которой она упоминала, а сам он был — во всяком случае отчасти — Стивеном Линдхольмом. Они были незнакомцами — несмотря на свою удивительную встречу в Андерхилле. А может, и благодаря ей. «Привет! Приятно познакомиться».


Когда они выбрались из окружения фьордов и островов залива Хриса, Сакс повернул румпель, и лодка устремилась на северо-восток, наперекор ветру и гребням волн. Вскоре ветер оказался у них за спиной, и тогда парус превратился в нечто вроде спинакера с расширенными крыльями, а корпуса судна понеслись по пенистым гребням с огромной скоростью. Перед ними возникло восточное побережье залива — оно имело не столь захватывающий вид, как западное, но было во многих отношениях приятнее. Здания, башни, мосты — здесь проживало немало людей, что теперь вообще характерно для большинства берегов. А спустившись с Олимпа, можно было и вовсе испытать шок при виде городов.

Пройдя широкое устье фьорда Ареса, над горизонтом возник Сучжоу-Пойнт, а за ним острова Оксия — сначала один, потом второй. До того, как это место затопило водой, они назывались холмами Оксия и представляли собой ряд округлых возвышенностей, чья высота оказалась как раз подходящей, чтобы образовать архипелаг. Сакс направил судно в узкий проход между этими островами, каждый из которых выглядел низким и круглым коричневым бугром, на сорок-пятьдесят метров возвышающимся над водой. Бо́льшая их часть оставалась незаселенной — если, конечно, не считать коз. Но на более крупных островах, особенно тех, что были изогнуты и имели бухты, камнями с холмов выкладывали стены, которые делили склоны на поля и пастбища. Такие острова были орошаемы и потому зеленели фруктовыми садами или полями, где паслись белые овцы или карликовые коровы. На судовой карте эти острова обозначались как Кипини, Ваху, Вабаш, Наукан и Либертад — Энн, прочитав названия, фыркнула.

— Это названия кратеров в середине залива, они сейчас под водой.

— А-а.

Но острова все-таки смотрелись красиво. Строения в рыбацких деревнях, что располагались в бухтах, были побелены, с голубыми ставнями и дверьми — очередная эгейская модель. И действительно, на одном высоком обрыве стоял небольшой дорический храм, прямоугольной формы и величавого вида. В бухтах под ним плавали маленькие рыбацкие шлюпки, весельные лодки и плоскодонки. Минуя их, Сакс указал на высившуюся на холме ветряную мельницу, потом на пастбище для лам.

— А здесь, должно быть, очень мило живется.

Затем они заговорили об уроженцах, непринужденно и без какого-либо скрытого напряжения. О Зо, о диких и их чудно́м охотничье-собирательском образе жизни, о кочевниках-земледельцах, переходящих от участка к участку, будто трудовые мигранты, работавшие на фермах, о смешении всех этих явлений, о новых поселениях землян, появляющихся тут и там, о росте числа прибрежных городов. В середине залива они заметили один из новых кораблей-городов — плавучий остров с населением в несколько тысяч человек. Он был слишком велик, чтобы пройти через архипелаг Оксия, и, судя по всему, направлялся поперек залива либо в Нилокерас, либо к южным фьордам. Поскольку по всему Марсу территория становилась все более обитаемой и возможность ее заселения все жестче ограничивалась судом, все больше людей меняли место жительства на Северное море, для чего строили такие корабли, которые затем служили им постоянными домами.

— Давай туда наведаемся, — предложила Энн. — Можно?

— Не вижу, почему нет, — ответил Сакс, удивленный ее просьбой. — И уж точно мы сможем его нагнать.

Повернув на юго-запад в сторону корабля, он прибавил скорости и вовсю расправил парус, чтобы впечатлить мореходов. Менее чем через час они достигли широкого борта корабля, бывшего, по сути, закругленным обрывом в два километра шириной и пятидесяти метров в высоту. В доке над самой ватерлинией имелась секция, которая могла подниматься, как открытый лифт. Зайдя в док и привязав судно, они взобрались на эту огороженную секцию, и их подняли на палубу.

Ее ширина почти не уступала длине, а центральную часть занимала ферма, где росло множество небольших деревьев, из-за чего трудно было разглядеть, что находилось на другой стороне. Но кое-что они увидели и потому догадались, что по форме палуба представляла собой что-то вроде прямоугольной улицы или аркады, по обе стороны которой располагались здания высотой от двух до четырех этажей, причем на тех, что стояли вдоль периметра, возвышались мачты и ветряные мельницы, а те, что находились во внутреннем ряду, выходили к паркам и площадям, которые, в свою очередь, вели к садам и огородам в теплицах и просторному пресноводному бассейну. Плавучий город, чем-то напоминающий город-крепость в Тоскане эпохи Возрождения, только здесь все выглядело исключительно аккуратным и правильным.

На площади, выходящей к доку, их приветствовала небольшая группа местных жителей, которые, узнав, кем были их гости, пришли в восторг и настояли, чтобы те с ними отобедали. Часть из них устроила им экскурсию по периметру корабля «или на столько, сколько вы захотите обойти, потому что это может быть довольно большая прогулка».

Это был еще небольшой корабль-город, как им сказали. С населением в пять тысяч человек. Зато со времени своего основания он уже себя практически окупил.

— Бо́льшую часть своей еды мы сами и выращиваем, а остальную — ловим в море. Сейчас, правда, возникают споры с другими кораблями из-за перелова некоторых видов рыбы. Мы ловим долговечные поликультуры, выращиваем новые сорта кукурузы, подсолнечника, сои, морской сливы и прочих растений, и все это делают роботы, потому что это тяжелый труд. У нас, наконец, появилась технология, которая позволяет переложить подобную работу на них. Еще у нас здесь налажены различные домашние производства. Есть винные дома — видите, там виноградники, а вон там стоит оборудование, и есть перегонные аппараты, на которых делают бренди. Здесь уже работают вручную. Еще у нас производят полупроводники специального назначения, есть знаменитый веломагазин.

— Бо́льшую часть времени мы плаваем по Северному морю. Иногда бывают действительно сильные бури, но наш корабль настолько велик, что мы в это время просто стоим на якоре без особых трудностей. Большинство из нас прожило здесь все десять лет, с тех пор как корабль спустили на воду. Жить здесь одно удовольствие. Тут есть все, что нужно. Хотя выходить время от времени на берег — тоже очень здорово. Мы стоим в Нилокерасе каждую Ls=0°, когда там проходит весенний фестиваль. Продаем там свою продукцию, пополняем запасы и гуляем ночь напролет. А потом снова выходим в море.

— И не используем для себя ничего, кроме ветра, солнечного света и некоторого количества рыбы. Природоохранные суды нас любят и понимают, что мы минимально воздействуем на окружающую среду. Население региона Северного моря могло быть еще больше, если бы все оставалось на побережье. Сейчас-то по нему плавают сотни кораблей-городов.

— Тысячи. А прибрежные города, где есть верфи, и порты, куда мы заходим по делам, очень неплохо себя чувствуют.

— Так вы думаете, такая жизнь — это один из путей справиться с перенаселением Земли? — спросила Энн.

— Да, думаем. Один из лучших путей. Океан-то большой и может вместить еще больше таких кораблей.

— Если они не будут сильно налегать на рыбу.

Они пошли дальше, и Сакс заметил Энн:

— Вот тебе еще одна причина, по которой не нужно заострять кризис, который возникает из-за иммигрантов.

Энн не ответила. Она лишь смотрела вниз на сверкающую на солнце воду, а затем подняла взгляд на одну из пары дюжин мачт, на каждой из которых было по одному косому парусу. Город походил на айсберг с плоской вершиной, чью поверхность целиком занимала земля. Плавучий остров.

— Как же много теперь у нас всяких кочевников, — проговорил Сакс. — Кажется, только малая часть уроженцев селится на одном месте.

— Не то что мы.

— Согласен. Но мне интересно, означает ли это то, что они склонны к определенной «красноватости». Если ты понимаешь, что я имею в виду.

— Не понимаю.

Сакс попытался объяснить.

— Мне кажется, кочевники в целом склонны извлекать пользу из земли, на которую набредают. Они переходят с места на место из сезона в сезон, питаясь теми растениями, что находят. А морские кочевники — тем более, учитывая, что море невосприимчиво к большинству попыток людей его изменить.

— Не считая того, что они пытаются регулировать его уровень и содержание соли. Ты об этом слыхал?

— Да. Но полагаю, в этом они не добились особого успеха. Механизм образования солей по-прежнему слабо изучен.

— Но если у них получится, это убьет множество пресноводных видов.

— Да, зато те, что обитают в соленой воде, будут довольны.

Они пересекли центральную часть корабля, направившись к площади, что находилась над доком. Миновали длинные ряды виноградников, где лозы были обрезаны до Т-образной формы и достигали высоты пояса, а сплетенные горизонтальные их части тяжелели от гроздей цветов индиго и виридина. За виноградом начинался участок смешанных растений, напоминающий прерию, по которой тянулись узкие тропы.

В ресторане, выходящем на площадь, их угостили пастой с креветками. Повсюду слышались разговоры. Но затем кто-то выбежал из кухни, показывая на консоль: в новостях сообщили о беспорядках на космическом лифте. Войска ООН, которые собирали часть таможенной пошлины на Нью-Кларке, захватили всю станцию и выгнали с нее марсианскую полицию, обвинив ее в коррупции и провозгласив, что ООН теперь сама будет управлять верхним концом лифта. Совет Безопасности ООН заявил, что их местные офицеры превысили свои полномочия, но при этом не позвал марсиан обратно на провод.

— Вот тебе на! — воскликнул он. — Боюсь, Майя сильно рассердится.

Энн возмутилась:

— Как по мне, настроение Майи сейчас не самое важное.

Она выглядела потрясенной и впервые с того момента, как Сакс нашел ее в кальдере Олимпа, была всецело вовлечена в текущую ситуацию, прежняя отстраненность исчезла. Сакс больше удивлялся переменам, произошедшим с Энн, чем происшествию на станции космического лифта. Однако даже мореходы пришли в заметное волнение, хотя до этого они, подобно Энн, казались довольно далекими от всего, что происходило на суше. Сакс видел, что новость прервала все разговоры в ресторане и перенесла их все в одно пространство: переворот, кризис, угроза войны. В голосах звучало неверие, на лицах отражался гнев.

Те, кто сидел с Саксом и Энн за столом, смотрели на них, желая понять их реакцию.

— Вы должны что-то с этим сделать, — заметил один из их проводников.

— Почему это мы? — раздраженно спросила Энн. — Это вы должны что-то сделать, как я думаю. Это вам теперь надо действовать. А мы всего лишь пара старых иссеев.

Их спутники изумились и не знали, что на это отвечать. Один рассмеялся.

— Это не так. Но вы правы, мы будем следить и обсудим с другими кораблями-городами, как действовать. Свою часть мы выполним. Но я просто хотел сказать, что люди будут смотреть на вас, на вас обоих, следить за тем, что вы сделаете. Для нас этоочевидно.

Энн ничего на это не ответила. Сакс вернулся к своей трапезе, интенсивно размышляя. И осознал, что ему хотелось поговорить с Майей.

Вечер тянулся дальше, солнце садилось. В оставшуюся часть ужина они старались вести себя, как обычно. Сакс сдерживал ухмылку: межпланетный кризис мог случиться, а мог и не случиться, но отужинать им следовало с должным размахом. А мореходы были не из тех, кто беспокоился о судьбе Солнечной системы в целом. Поэтому настроение стало улучшаться, и к десерту они уже веселились, все еще довольные тем, что к ним наведались великие Клейборн и Расселл. А потом, перед самым заходом солнца, они, извинившись, попрощались, и их проводили к их судну. На уровне моря волны в заливе Хриса показались им намного крупнее.


Сакс и Энн плыли молча, погруженные каждый в свои мысли. Сакс оглядывался на корабль-город, размышляя о таком способе существования. Вроде бы жить так здорово. Но все же… Он погнался за мыслью и, после некоторого бега с препятствиями, догнал и ухватился за нее — теперь у него больше не случалось провалов. Это приносило ему большое удовлетворение, пусть даже в данном случае нить рассуждений оказалась пронизана меланхолией. Следует ли ему когда-нибудь рассказать об этом Энн?

— Я кое о чем жалею, когда смотрю на этих мореходов, — начал он, — и на то, как они живут. Мне кажется, есть ирония судьбы в том, что мы… что мы стоим на пороге… вроде как золотой эпохи… которая наступит, только когда… — Ну вот, он сказал и почувствовал себя глупо. Собрался с духом и договорил: — Которая наступит, только когда вымрет наше поколение. Мы всю жизнь над этим работали, а теперь должны умереть, прежде чем это случится.

— Как Моисей за пределами Израиля.

— Да? Так он туда не попал? — Сакс покачал головой. — Ох уж эти старые истории… — Это было то еще «бросание вместе», как и сама наука по своей сути, как вспышки прозрения, которые случались во время экспериментов, когда все прояснялось и человек приходил к какому-то пониманию. — Хотя я могу себе представить, что он чувствовал. Это… приводит в уныние. Я бы хотел посмотреть, что случится потом. Иногда мне становится просто любопытно. Хочется узнать о том, что мне не суждено. О будущем после нас. Обо всем, что будет потом. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Энн пристально смотрела на него.

— Все когда-нибудь умирают, — проговорила она наконец. — Лучше умереть, думая, что ты не застанешь золотой век, чем понимая, что рискнул будущим потомков и оставил их со всеми долгосрочными последствиями. Вот когда придет тоска. А так нам жаль только самих себя.

— Правда, — подтвердил он.

И это говорила сама Энн Клейборн! Сакс почувствовал, что его лицо покрылось румянцем. Реакция капилляров иногда могла быть такой приятной!


Вернувшись к архипелагу Оксия, они проплыли мимо островов. Они говорили о себе — теперь это было легко. Затем поужинали в кабине и ушли спать по каютам каждый в свой корпус судна. А когда наступило утро, а с материка дул прохладный душистый ветер, Сакс сказал:

— Мне по-прежнему интересно, могут ли еще появиться коричневые?

— И что в них будет от Красных?

— Ну, желание оставить все как есть. Желание сохранить землю нетронутой. Ареофания.

— Это же всегда было у Зеленых. Как по мне, это похоже на зеленое со слабой примесью красного. Цвет хаки.

— Да, пожалуй. Под этом подходит объединение Иришки и «Свободного Марса», да? Но есть же еще жженая умбра, охра, мареновый ализарин, индийский красный.

— Сомневаюсь, что среди индийцев есть Красные, — мрачно усмехнулась Энн.

Она смеялась очень редко, а когда шутила, то нередко язвительным тоном. Однажды вечером, когда он был в своей каюте, а она на носу своего корпуса (она занимала левый, а он жил в правом), он услышал, как она смеется, и подумал, что ее смех, должно быть, вызван видом Псевдофобоса (большинство людей называли его просто Фобосом), который быстро поднимался на западе, точно как в старину. Луны Марса вновь плыли в ночи — маленькие серые картофелины, едва отличимые друг от друга.


— Как думаешь, этот захват Кларка — это серьезно? — спросила Энн как-то ночью, когда они уже собирались разойтись по каютам.

— Трудно сказать. Иногда мне кажется, они просто пригрозили, потому что, если они серьезно, это было бы так… неразумно. Они должны знать, что Кларк очень уязвим, и его легко можно… убрать.

— Касэю и Дао убрать его оказалось не так уж легко.

— Нет, но… — Сакс не хотел говорить, что та их попытка получилась слишком бездарной, но боялся, что по его молчанию она поймет его оценку действий Касэя. — Мы в Да Винчи установили рентгеновско-лазерный комплекс в кальдере Арсии и скрыли его в северной стене, а если мы его включим, то он расплавит провод как раз в его ареосинхронной точке. И никакая защитная система не сможет от него спасти.

Энн пристально на него взглянула, он пожал плечами. Он не нес личной ответственности за то, что делали в Да Винчи, — хотя многим казалось, что было именно так.

— Но, если обрушить провод, — проговорила она, осуждающе покачав головой, — погибнет много людей.

Сакс вспомнил, как при первом падении провода выжил Питер — тогда он просто спрыгнул в открытый космос. И спасся случайно. Очевидно, Энн не так легко было списать со счета тех людей, кто неизбежно будет уничтожен.

— Да, это правда, — согласился он. — Это не лучший исход. Но он может наступить, и, думаю, земляне об этом знают.

— Значит, это может быть просто угрозой.

— Да. Если только они не собираются идти дальше.

К северу от архипелага Оксия они прошли по бухте Маклафлина, что огибала восточную часть затопленного кратера. На севере же находился Маурт-Пойнт, а за ним открывался фьорд Маурт, один из самых узких и длинных на планете. Чтобы пройти по нему, приходилось постоянно лавировать под коварным ветром, вихрем несущимся между крутыми извилистыми стенами. Но Сакс все равно вел лодку, просто потому что это был прекрасный фьорд, образовавшийся на дне узкого канала прорыва, который, однако, расширялся по мере их продвижения. А в глубь материка, покуда достигал взор и на многие километры дальше, тянулся каньон со скальным дном. Он надеялся показать Энн, что существование фьордов не обязательно означало затопление всех каналов прорыва — так, каньоны Арес и Касэй остались весьма длинными и над уровнем моря, и то же можно было сказать об Аль-Кахире и Маадиме. Но он промолчал, а Энн никак этого не прокомментировала.

Завершив маневры в Маурте, Сакс направил судно почти строго на запад. Для того чтобы выбраться из залива Хриса в Ацидалийский регион Северного моря, необходимо было обогнуть длинный рукав суши, который назывался Синайским полуостровом и выдавался в океан из западной части Аравийской Земли. Пролив, открывавшийся сразу за ним и соединявший залив Хриса с Северным морем, был пятисот километров шириной, но, не будь там этого Синайского полуострова, достигал бы полутора тысяч.

И они плыли на запад, навстречу ветру, день за днем, то беседуя, то молча. Не раз они возвращались к тому, какими могли бы быть эти коричневые.

— Может, объединение должно называться голубым, — предположила Энн однажды вечером, глядя на воду поверх борта. — Коричневый звучит не очень привлекательно и пахнет только компромиссом. А может быть, нам стоит подумать о чем-то совершенно новом?

— Может быть.

Ночью, после того, как они поужинали, некоторое время понаблюдали за звездами, качающимися на водной поверхности, и пожелали друг другу спокойной ночи, Сакс ушел в свою каюту в правом корпусе, а Энн — в левом. Искин медленно вел их в ночи, уклоняясь от редких айсбергов, которые потихоньку начинали появляться на этой широте, попав в залив из Северного моря. Путешествовать так было довольно приятно.

Однажды утром Сакс проснулся рано, потревоженный сильной качкой, от которой его ложе поднималось и опускалось так, что его спящему сознанию казалось, будто он движется вместе с гигантским маятником. Он оделся не без труда и поднялся на палубу, где Энн, стоя у вантов, крикнула:

— Кажется, донные волны и толчея сложились в положительную интерферограмму.

— Да неужели? — Он попытался подойти к ней, но лодка резко покачнулась, и ее отбросило на сиденье в кабине. — Ай!

Она рассмеялась. Он схватился за поручень и подтянулся к ней. Затем он тут же понял, что она имела в виду. Ветер дул сильный, километров шестьдесят пять в час, и минимальный такелаж судна подвывал громко и непрерывно. По всей голубой поверхности виднелись белые барашки, а звук ветра, что носился над неспокойным морем, был совсем не похож на тот, что свистел в горах: если там это был высокий пронзительный крик, то здесь, среди триллионов лопающихся пузырей, — насыщенный, плотный рев. Барашки виднелись тут и там, и огромные возвышения донных волн были покрыты пеной, которая слетала с гребней и перекатывалась у их подножий. Небо окрасилось в цвет грязно-мутной сырой умбры и имело весьма зловещий вид, а солнце висело тусклой старинной монетой, и все остальное выглядело темным, будто погруженным в тень, хотя никаких облаков не было. В воздухе летали частицы — пылевая буря. И волны теперь поднимались так, что судно по несколько долгих секунд восходило на одной, а потом столько же времени спускалось к подножию следующей. Вверх-вниз, в протяжном ритме.

Положительная интерферограмма, о которой говорила Энн, приводила к тому, что некоторые волны становились вдвое больше остальных. Та вода, что не пенилась, принимала цвет неба — тусклый и коричневатый, темный, несмотря на то что облаков по-прежнему не было видно — только это зловещего вида небо: не розовое, как когда-то, но скорее напоминающее пыльный воздух времен Великой бури. Затем барашки начали исчезать, а звуки ветра стали громче и переросли в невнятный гул: в этом месте был донный лед или более толстый упругий слой ледяных кристаллов, также известный как нилас. Но затем барашки вернулись — причем вдвое гуще прежнего.

Сакс забрался в кабину и проверил сводку погоды на искине. По каньону Касэя к заливу Хриса надвигался нисходящий ветер. Ревун, как сказали бы летатели в долине. Иксин должен был предупредить их об этом заранее. Но, подобно многим нисходящим бурям, она прошла за час и осталась сугубо местным феноменом. Однако выдалась достаточно мощной: судно качалось, как на русских горках, дребезжа под сильными порывами ветра, то поднимаясь, то опускаясь на огромных донных волнах. Волны, казалось, при таком ветре мельчали, но, пока лодку бросало то вверх, то вниз, Сакс заметил, что под пенящимися гребнями они были по-прежнему достаточно крупными. Парус прижался к мачте почти вплотную, как аэродинамический профиль. Сакс склонился поближе к искину, чтобы присмотреться повнимательнее, и оказалось, что уровень громкости в кабине был выставлен минимальный. Так что, возможно, он и пытался предупредить их о буре.

Над водой наблюдался шквал, и они быстро продвигались вперед. Горизонт к тому же находился всего в четырех километрах, а ветры на Марсе никогда особо не стихали за все годы утолщения атмосферы. Само судно сотрясалось под ногами, пробиваясь сквозь участки невидимого льда. Как оказалось, на подмерзшей за ночь поверхности появилася мелкобитый или блинчатый лед, который был с трудом различим на пенистых волнах. Изредка Сакс чувствовал, что они сталкивались с крупными глыбами, или, как называли их моряки, крупными несяками. Они попали сюда через пролив Хриса с северным течением, и теперь их влекло с подветренной стороны к берегу, огибающему южную часть Синайского полуострова.

Им пришлось затянуть кабину прозрачной заслонкой, которая разворачивалась от палубного настила до борта с другой стороны. Под водонепроницаемым покрытием мгновенно стало теплее, отчего они тут же немного успокоились. Чувствовалось, что набирал силу настоящий ревун, который пронесется чрезвычайно мощным порывом по каньону Касэй. На острове Санторини искин регистрировал ветер со скоростью, которая колебалась от 180 до 220 километров в час и не сильно падала, добираясь до залива. Здесь также дул очень сильный ветер — 160 километров в час у топа мачты, — который сбивал гребни с поверхности воды и расщеплял их в мелкие брызги. Судно в ответ на все это затворило все что можно: втянуло мачту, затянуло кабину, закрепило люки, а затем выпустило плавучий якорь — трубу, напоминающую ветровой конус, которая тянулась под водой против ветра, замедляя их снос в подветренную сторону и смягчая столкновения с мелкими айсбергами, что появлялись все чаще, собираясь у берега. Благодаря якорю лодка поплыла медленнее, чем куски льда, поэтому они застучали по обращенному к ветру корпусу, даже при том, что корпус с подветренной стороны бился об утолщающуюся ледяную массу. Оба корпуса большей частью находились под водой, и судно, по сути, превратилось в подводную лодку, достигая поверхности, но почти не выступая над ней. Прочность их материалов была способна выдержать любые удары, которые только могли нанести ревуны и льдины, — и даже удары, во много раз более мощные, чем те, что им грозили. Слабым местом, однако, были их тела: Сакс понял это сразу, когда его отбросило назад с такой силой, что он удержался лишь благодаря ремню безопасности, схватившись за румпель и сиденье. Судно поднималось с накатом волн и потом резко опускалось, врезаясь в глыбы льда, — а у Сакса, когда его снова и снова отшвыривало на сиденье, захватывало дух. Казалось, их могло закачать до смерти — и это, как он понял, было не самым приятным способом отойти в мир иной. Внутренние органы сжимались и повреждались из-за ремней, но если бы они себя освободили, то их бы с силой метало по кабине, и они бы ударились друг о друга или обо что-то острое и наверняка не отделались бы единственным переломом. Нет, положение было приемлемым. Возможно, захваты, которые он видел на своей кровати, были предпочтительнее, но снижение скорости, наступавшее при столкновениях с массами льда, получалось таким резким, что он сомневался, что в горизонтальном положении будет легче.

— Посмотрю, сможет ли искин привести нас в бухту Аригато, — крикнул он Энн в ухо. Она кивнула, дав понять, что услышала его. Он прокричал команду прямо в разъем искина, и тот, к счастью, понял — иначе пришлось бы ее печатать при такой неимоверной качке. В таких условиях невозможно было почувствовать работавший все это время двигатель лодки, но по легкому изменению угла их положения по отношению к донным волнам он сообразил, что тот прикладывал даже дополнительные усилия, тогда как искин пытался вести их на запад.

Крупный затопленный кратер под названием Аригато, находясь на южном берегу Синайского полуострова, образовывал круглую бухту. Вход в нее открывался примерно на шестьдесят градусов окружности кратера и выходил на юго-запад. Ветер и волны также шли с юго-запада, поэтому в устье бухты, хоть и неглубоком — ведь оно лежало в нижней части старого края кратера, — не могла не образоваться толчея, которую наверняка будет сложно преодолеть. Но в саму бухту донные волны не проникнут из-за тех же краев, а ветер и волны на поверхности окажутся существенно меньше — особенно за западным мысом бухты. Там можно переждать ревун, а потом продолжить путь. Теоретически это был превосходный план, хотя Сакса и беспокоили условия в устье бухты; но карты показывали, что глубина там составляет всего десять метров, что непременно исключает возможность возникновения там донных волн. С другой стороны, у лодки, которая в некотором роде стала подводной (погрузившись, однако, не более чем на два метра в глубину), не должно возникнуть серьезных трудностей с прибойными волнами. Искин, судя по всему, также счел его команду вполне выполнимой. И действительно, втянув свой плавучий якорь и используя всю мощь двигателей, судно направилось поперек ветра и волн в сторону бухты, которой даже не было видно: сквозь грязный воздух вообще было не разглядеть берега.

Ухватившись за поручни кабины, они ждали, пока лодка достигнет бухты. Ждали молча: говорить особо не о чем, к тому же общаться им мешал все возрастающий рев ветра. Руки и кисти Сакса устали держаться, но иного выхода не было — только покинуть кабину и пристегнуться к кровати, чего ему делать совсем не хотелось. Несмотря на стесненное положение и беспокойство насчет входа в бухту, зрелище того, как ветер распыляет водную поверхность, буквально завораживало.

Спустя непродолжительное время (хотя искин показывал, что прошло семьдесят две минуты) Сакс заметил сушу — темный гребень поверх барашков с подветренной от них стороны. Это означало, что они были близко, но затем она исчезла и появилась вновь, несколько западнее — это уже был вход в бухту Аригато. Румпель у его колена сместился, и он заметил, что лодка сменила направление. Тогда он впервые расслышал шум моторов в кормовой части обоих корпусов. Затем столкновения со льдом стали более ощутимыми, и им пришлось еще крепче ухватиться за поручни. Донные волны здесь становились выше, гребни их срывались, но масса каждой из них сохранялась и вздымалась вверх, натыкаясь на дно. И теперь он видел, как пена разливалась по кускам льда и крупным глыбам — прозрачным, голубым, зеленоватым, аквамариновым и пористым, щербатым, гладким. Перед ними также, должно быть, проплывало большое количество льда. Если устье бухты им загромождено, а волны все равно туда пробивались, то пройти в него будет по-настоящему тяжело. Он прокричал вопрос-другой искину, но ответы ему не понравились. Компьютер утверждал, что лодка выдержит любые удары, которые может получить в данной обстановке, но на то, чтобы преодолеть плотный лед, мощности двигателей не хватит. А лед быстро утолщался, и их, казалось, все явственнее окружали его глыбы, направляющиеся под ветром к берегу на протяжении всего залива, а скрежет и стук глыб теперь превосходил оглушительный шум самой бури. И действительно, ощущение складывалось такое, что в бухту не пробраться и надо уходить от берега, обратно к ветру и волнам. Не то чтобы Саксу хотелось туда, где они снова заметались бы по волнам, которые становились все больше и необузданнее, так что судно вполне могло опрокинуться, — но при такой неожиданной плотности прибрежного льда это уже выглядело меньшим из зол.

Энн заметно волновалась, изо всех сил держась за поручень. Саксу ее вид приносил некоторое удовлетворение: она явно не собиралась ослаблять руки и будто даже не думала об этом. В этот момент она наклонилась к нему, чтобы что-то крикнуть ему в ухо, и он повернул голову.

— Мы не можем здесь оставаться! — крикнула она. — Когда мы устанем, при ударе нас просто выбросит отсюда! Как кукол!

— Мы можем пристегнуться ремнями к кроватям, — прокричал в ответ Сакс.

Она с сомнением сдвинула брови. И действительно, те предохранительные ремни могли оказаться не лучше этих, что были в кабине. Он ни разу их не проверял и не был уверен, что ими получится как следует пристегнуться. Поразительно, какой громкий стоял шум — стенающий ветер, ревущая вода, щелкающий лед. Волны становились все больше, и каждый раз, как лодка поднималась, у них, казалось, на десять-двенадцать секунд замирали сердца. И когда они оказывались таким образом на вершине, то видели, как куски льда разлетались под напором волн, сталкиваясь со своими собратьями, а иногда — попадали в корпус их судна, на палубу и даже в тонкую заслонку кабины, причем с такой силой, что они словно ощущали эти удары на себе.

Сакс наклонился, чтобы крикнуть в ухо Энн:

— Кажется, это тот случай, когда пора воспользоваться функцией спасательной шлюпки!

— Спасательной шлюпки? — переспросила Энн.

Сакс кивнул.

— Эта лодка и есть спасательная шлюпка! — крикнул он. — Она может летать!

— Что ты имеешь в виду?

— Летать!

— Да ты шутишь!

— Нет! Она превращается в… аэростат. — Он наклонился еще и продолжил прямо ей в ухо: — Корпуса, киль и нижняя часть кабины сбрасывают балласт. Наполняются гелием из носовой части. Затем развертываются шары. Ребята в Да Винчи мне все рассказали, но сам я этого не видел! Я не думал, что мы станем этим пользоваться!

Также лодка могла трансформироваться в подводную, сказали они ему, весьма довольные собой и этими достижениями в универсальности судна. Но эта способность была сейчас неприменима из-за плотного льда возле берега. Сакс об этом не сожалел, хотя и не имел на то веской причины — просто мысль уйти под воду его не привлекала.

Энн немного отстранилась, чтобы посмотреть на него. Она была изумлена такой новостью.

— Так ты знаешь, как на ней летать? — спросила она.

— Нет!

По идее, об этом должен позаботиться искин. Им нужно только поднять судно в воздух. Для этого требовалось выяснить, как перейти в аварийный режим или найти нужный переключатель. Чтобы выразить эту мысль, он указал на приборную панель, а затем наклонился к ней, чтобы крикнуть на ухо. Она мотнула головой, сильно ударив его по носу и зубам, — он зажмурился от боли, и кровь хлынула из носа, как вода из крана. Они столкнулись, как две планетезимали, — он растянул губы в широкой улыбке, которая тут же отозвалась болью. Он стал облизываться, пробуя кровь на вкус.

— Я люблю тебя, — крикнул он.

Она не слышала.

— Как мы его запустим? — спросила Энн.

Он снова указал на приборную панель, рядом с искином, и аварийный щиток под защитной решеткой.

Раз уж они избрали спасение по воздуху, то это, как ни крути, представляло определенную опасность. Если они будут двигаться со скоростью ветра — а у самого судна было мало возможностей для сопротивления, — их просто унесет воздушным потоком. Но в момент отрыва, когда они будут почти неподвижны, ревун с силой потянет их за собой. Их, вероятно, начнет кренить так, что это сможет вывести из строя шары, из-за чего лодку отбросит назад, прямо на загроможденные льдом буруны, а то и на подветренный берег. Сакс видел, что Энн обдумывала то же самое. И все равно — что бы ни случилось, это было предпочтительнее, чем страдать от непрекращающихся ударов. Как бы то ни было, и то, и другое было лишь временным явлением.

Энн, посмотрев на него, нахмурилась: по-видимому, его лицо сейчас напоминало кровавое месиво.

— Стоит попробовать! — прокричала она.

Тогда Сакс убрал защитную решетку с аварийного щитка и, со значением посмотрев на Энн, — их глаза встретились, и ее взгляд также выражал что-то, чего он не мог распознать, но что показалось ему приятным, — нажал на переключатели. Оставалось надеяться, что и датчик изменения высоты, когда в нем возникнет необходимость, окажется исправным. И он мог лишь жалеть, что не успел провести тренировочные полеты.

Каждый раз, когда лодка поднималась на пенистой поверхности воды и оказывалась на вершине, наступал краткий момент невесомости — перед самым падением на ледяную подошву следующей волны. В один из таких моментов Сакс и щелкнул переключатели на щитке. Лодка тем не менее рухнула на́ воду, с привычным стуком об обломки льда, — а потом взмыла вверх, наклонившись в сторону заветренного корпуса, отчего они буквально повисли на своих ремнях. Шары, без сомнения, спутались, и следующая волна наверняка бы их опрокинула, но тут лодку поволокло надо льдом и пенистой водой, едва их касаясь, — Сакс и Энн уже висели вверх тормашками. Далее лодка какое-то время безумно кувыркалась, после чего, наконец, выпрямилась и стала качаться вперед-назад, как огромный маятник, потом из стороны в сторону. А потом все заново: заходила чуть ли не вверх дном, выпрямилась и закачалась опять. Вверх, вверх и вверх, бросаясь из стороны в сторону, но продолжая движение вперед. У Сакса высвободилось плечо, и он стукнулся им о плечо Энн. Румпель ударял его по колену, и он придержал его рукой. Затем раздался еще один удар — и он уже держался за Энн, изогнувшись на своем сиденье и вцепившись в нее. Теперь они напоминали сиамских близнецов — сидели, обняв друг друга за плечи, рискуя переломами костей при каждом новом ударе. В какое-то мгновение они посмотрели друг на друга, между их лицами оставалось всего несколько сантиметров, оба были в крови то ли от каких-то порезов, то ли от натекшей из его носа. Энн выглядела безучастной к происходящему. И тогда они взметнулись в небо.

У Сакса болела ключица — по ней Энн стукнула лбом или локтем. Но они летели, поднимаясь все выше и выше и не разрывая своих неловких объятий. И по мере того, как лодка набирала ход, приближаясь к скорости ветра, тряска существенно уменьшалась. Шары, по всей видимости, крепились с помощью снастей к топу мачты. И как только Сакс стал надеяться, что они полетят плавно, как на дирижабле, и даже ожидать этого, судно снова ужасно заметалось. Виной тому, несомненно, был восходящий поток воздуха. Они уже наверняка летели над сушей, и их вполне могло затянуть в грозовой фронт, как какой-нибудь шарик града. На Марсе грозовые фронты достигали десятка километров в высоту и часто сопровождались ревунами, дующими на юг, а шарики града могли носиться внутри них весьма долгое время. Иногда выпадали градины размером с пушечные ядра, которые уничтожали растения и даже убивали людей. И если сейчас их затянет слишком высоко, они могут погибнуть, как те ранние воздухоплаватели во Франции — это тогда же вроде бы летали на монгольфьерах? Сакс точно не помнил. Все выше и выше, продираясь сквозь ветер и красную мглу, сквозь которую мало что было видно…

БУМ! Он подскочил, но ремень впился ему в кожу, и Сакс осел обратно. Гроза! Рядом с ними прогремел гром, и в нем было гораздо больше 130 децибел. Энн приникла к нему, и он, неуклюже протянув руку, потянул ее за ухо, чтобы она обратилась к нему лицом.

— Эй! — вскричала она, но ее крик казался шепотом среди рева ветра.

— Прости, — ответил он, хотя не был уверен, что его расслышат.

Их снова завертело, но центробежная сила теперь была мала. Лодка стонала, а ветер толкал ее вверх. Затем они спикировали, и в ушах вспыхнула такая боль, что Сакс открыл рот и задвигал челюстью в разные стороны. После этого судно вновь начало подъем, и их мучительно подбросило. Он не знал, как высоко их могло поднять, но гибель в разреженном воздухе явно теперь была реальна. Хотя, может, техники из Да Винчи и догадались загерметизировать кабину. Значит, ему нужно было представить лодку как аэростат или, по крайней мере, понять, как работала система высотной регулировки. Хотя вряд ли сейчас можно оказать существенное сопротивление восходящим и нисходящим потокам воздуха. По заслонке кабины вдруг застучал град. На аварийном щитке располагались маленькие переключатели, и в момент, когда тряска ослабла, он сумел наклониться и прочитать то, что высвечивалось на находящемся там дисплее. Высота… это было не так просто. Он попробовал рассчитать, на сколько поднимется лодка, прежде чем благодаря собственному весу выйдет в горизонтальный полет. Это было трудно, так как он не знал ни точной массы судна, ни объема выпущенного гелия.

Затем их снова затрясло. Вверх, вниз, вверх, а потом опять вниз — несколько секунд подряд. Желудок Сакса уже находился у самого горла — по крайней мере, он так чувствовал. Ключица отдавала невыносимой болью. Из носа непрерывно шла кровь. И снова вверх. Он судорожно ловил ртом воздух. Снова задумался, на какой высоте они были и действительно ли поднимались еще выше, но сквозь заслонку ничего не было видно, только пыль и облака. Зато упасть в обморок ему, похоже, не грозило. Энн не двигалась, и ему хотелось еще раз дернуть ее за ухо, чтобы убедиться, что она в сознании, но он не мог пошевелить рукой. Поэтому он толкнул ее локтем. Она толкнулась в ответ: он подумал, что, если он толкнул ее с такой же силой, как она его, то в следующий раз это стоило сделать полегче. Он толкнул ее совсем легонько и ощутил на себе куда более щадящий ответ. Пожалуй, они могли бы воспользоваться азбукой Морзе, которую он выучил в детстве без особой на то необходимости, а теперь, со своей возрожденной памятью, мог вспомнить каждую ее точку и каждое тире. Но Энн вряд ли ее изучала, и теперь было не время для уроков.

Безумное движение продолжалось так долго, что он потерял счет времени. Может, час? Едва шум стих до того, что они снова смогли кричать друг другу, они этим и занялись, хотя обсуждать на самом деле было особо нечего.

— Мы попали в грозовой фронт!

— Да!

Затем она указала пальцем вниз. Внизу виднелись розовые пятна. Они начали быстро снижаться, и у него снова заболело в ушах. Их вытолкнуло из нижней части облака, как градину. Розовые, коричневые, ржавые, янтарные пятна. Ну да — поверхность планеты, и она выглядела так же, как всегда, если смотреть на нее с высоты. Снижение. Сейчас он вспомнил, что они с Энн впервые прибыли на Марс вместе, в одном посадочном модуле.

Лодка теперь мчалась под облаком, сквозь град и дождь, но из-за гелия они могли подняться в него обратно. Сакс щелкнул переключателем, который считал наиболее подходящим в данном случае, и лодка начала терять высоту. Пара маленьких переключателей, похоже, и отвечала за подъем и снижение. Регуляторы высоты. Он плавно перевел их оба в направление вниз.

Да, похоже, они снижались. Спустя какое-то время поверхность стала более различимой. Они увидели зазубренные хребты и останцы — судя по всему, это была Кидония, регион столовых гор на Аравийской Земле. Не лучшее место для посадки.

Но буря продолжала нести их вперед, и вскоре они оказались к востоку от Кидонии, над плоскими равнинами Аравии. Теперь им нужно было поскорее спускаться, прежде чем их унесет в Северное море, которое, вероятно, было столь же бурным и насыщенным льдами, что и залив Хриса. Внизу они видели мешанину полей и садов, оросительные каналы и извивающиеся ручьи, обсаженные рядами деревьев. Похоже, здесь выпадало много дождей, и по всей поверхности была вода — в каналах, прудах, небольших кратерах, на нижних участках полей. В деревеньках теснились фермерские домики, в самих полях виднелись только хозяйственные постройки — амбары, навесы для хранения техники. Это был приятный сельский район, и довольно ровный. К тому же здесь повсюду была вода. Они спускались, пусть и медленно. У Энн руки выглядели голубовато-белыми в тусклом послеполуденном свете, да и его руки казались бледноватыми.

Ощущая крайнюю усталость, он постарался собраться. Посадка сейчас была важнее всего. И он твердо надавил на регуляторы.

Снижение ускорилось. Сначала их несло над рядом деревьев, затем они резко оказались над просторным полем. Вдалеке оно было затоплено, и в углублениях стояла бурая дождевая вода. За полем начинался фруктовый сад, поэтому идеальным местом для посадки была как раз вода, но они слишком быстро двигались горизонтально и все еще находились в десяти-пятнадцати метрах над полем. Сакс надавил на регуляторы, сдвинув их до конца, и увидел, как корпуса наклонились, словно прыгающие в воду дельфины, и вся лодка вместе с ними. Затем земля оказалась прямо перед ними. Бурая вода, мощный всплеск, белые волны, взметнувшиеся по сторонам, — и они уже влачились по илистой воде, пока лодка не проскользила точно в ряд молодых деревьев, где и остановилась. Вдоль деревьев к ним уже бежала орава детей и какой-то мужчина, и у каждого из них рот был раскрыт идеально круглой буквой «о».

Сакс и Энн кое-как пришли в сидячее положение. Затем он убрал с кабины заслонку, и к ним хлынула бурая вода. В аравийской деревне стоял ветреный и пасмурный день. Вода, вливавшаяся в кабину, оказалось заметно теплой. Лицо Энн было влажным, а волосы топорщились жесткими пучками, будто ее ударило электрическим током. Она криво улыбнулась:

— Мягкая посадка.

Часть XIV. Озеро Феникс

Прогремел выстрел, зазвенел звонок, контрапунктом запел хор.

Третья марсианская революция была такой сложной и ненасильственной, что в тот период ее трудно было вообще назвать революцией, скорее — сдвигом в затянувшемся споре, сменой течения, нарушением равновесия.

Захват лифта послужил зерном кризиса, который расцвел в полной мере спустя несколько недель после того, как на Марс спустились войска Земли.

В небе над небольшим заливом в районе Земли Темпе стали появляться люди. Они устремлялись на берег залива. Одни покачивались под парашютами, другие — оставляли за собой мерцающие следы бледного пламени. Это была целая новая колония — самовольное вторжение иммигрантов. Данная группа прибыла из Камбоджи, в других регионах по всей планете высаживались поселенцы с Филиппин, из Пакистана, Австралии, Японии, Венесуэлы, Нью-Йорка.

Марсиане не знали, как на это реагировать. Они жили в демилитаризованном обществе, даже не предполагая, что нечто подобное может случиться, и не были в состоянии себя защитить. Или им так казалось.

Побуждать их к действию снова пришлось Майе. Как когда-то делал Фрэнк, она пустила в ход свою наручную консоль, созваниваясь со всеми, кто состоял в коалиции открытого Марса, и со многими другими, стараясь «сдирижировать» основной ответ.

— Ну же, — сказала она Наде. — Еще разочек.

Так по городам и деревням разошлась молва, и люди стали выходить на улицы или садиться в поезда, направляющиеся в Мангалу.

На побережье Темпе камбоджийские поселенцы выбирались из своих модулей и шли в убежища, которые были сброшены вместе с ними, — точно как первая сотня двумя столетиями ранее. А с холмов спускались люди, которые носили меха и были вооружены луками и стрелами. У них были красные клыки, волосы стянуты на макушке.

— Слушайте, — сказали они поселенцам, собравшимся перед одним из убежищ, — позвольте нам вам помочь. Сложите автоматы. Мы покажем вам, куда вы попали. Вам не нужны эти убежища, они устарели. Тот холм на западе — это кратер Перепёлкина. Там уже растут яблочные и вишневые сады, и вы можете собрать там то, что вам нужно. И посмотрите, как устроены дисковые дома, — это лучшая планировка для этого побережья. Также вам понадобится гавань и несколько рыболовных лодок. Если вы разрешите нам пользоваться вашей бухтой, мы покажем вам, где растут трюфели. Да, дисковый дом, видите? Дом Саттельмейера. Жить на свежем воздухе очень приятно. Вы это сами увидите.

Все ветви марсианской власти собрались в зале заседаний в Мангале, чтобы найти выход из кризиса. Большинство из партии «Свободный Марс» в сенате, Исполнительный совет и Мировой природоохранный суд сошлись в том, что незаконное вторжение землян необходимо расценивать как акт агрессии, приравниваемый к развязыванию войны, и отвечать на него следует соответствующим образом. В сенате предлагали направить на Землю астероиды, которые можно было бы отвернуть только при условии, если иммигранты вернутся домой и лифт снова перейдет в совместное управление, а в противном случае удар будет сопоставим с мел-палеогеновым вымиранием. Присутствующие дипломаты из ООН указали, что это может стать палкой о двух концах.

В один из этих напряженных дней в дверь зала заседаний постучали, и вошла Майя Тойтовна.

— Мы хотим взять слово, — сказала она и подозвала группу, ожидавшую ее снаружи. Напоминая своим видом нетерпеливую пастушью собаку, она загнала их на трибуну: сначала Сакса и Энн, идущих рука об руку, затем Надю и Арта, Тарики и Нанао, Зейка и Назик, Михаила, Василия, Урсулу с Мариной и даже Койота. Старым иссеям аукнулось прошлое, и они вышли на трибуну высказать свое мнение. Майя указала на мониторы, которые показывали, что происходило снаружи здания. Их группа тянулась от трибуны через зал и коридоры неразрывной линией к центральной площади, выходящей к морю, где уже собралось около полумиллиона человек. Забиты людьми были и улицы города: там на экранах смотрели на происходящее в зале. А в бухте Чалмерса невиданным новым архипелагом стояла целая флотилия кораблей-городов, на мачтах которых развевались флаги и баннеры. И так в каждом марсианском городе: люди стояли на улицах и смотрели на экраны. Каждый мог видеть каждого.

Энн поднялась на подиум и тихо сказала, что в последние годы правительство Марса нарушило и закон, и дух человеческого сострадания тем, что запретило иммиграцию с Земли. Народ Марса этого не хотел. И им нужно новое правительство. Это был вотум недоверия. Новые вторжения землян также были неправомерны и неприемлемы, но их можно было понять: марсианское правительство преступило закон первым. И количество поселенцев, прибывших в результате этих вторжений, не превышало того, что было неправомерно запрещено нынешним правительством. Марс, продолжала Энн, должен быть открыт для иммиграции землян настолько, насколько это возможно, учитывая физические ограничения, и настолько, сколько продлится период популяционного всплеска. А он уже подходил к завершению. Теперь на них лежала обязанность перед потомками — прожить этот остаток лет в мире.

— Ничто из того, что обсуждается сейчас, не стоит войны. Мы через это прошли и знаем, о чем говорим.

Затем она обернулась через плечо к Саксу, и тот вышел к микрофону и встал рядом с ней.

— Марс необходимо защищать, — сказал он.

И объяснил, что биосфера еще молода, и ее вместимость имеет ограничения. Она не обладала такими материальными ресурсами, как земная, и бо́льшая часть незанятой территории и должна оставаться таковой. Землянам необходимо было это понять и не пытаться перенасытить местные системы — иначе Марс не принесет пользы вообще никому. На Земле же существовала очевидная проблема перенаселения, но Марс не мог служить единственным источником ее решения. В заключение своей речи он объявил:

— Отношения Земли и Марса необходимо пересмотреть.

И они приступили к их пересмотру. Попросили представителя ООН выйти и дать пояснения по поводу вторжений. Спорили, обсуждали, убеждали, кричали друг на друга. А на необжитых землях местные противостояли поселенцам, и некоторые, с обеих сторон, грозили перейти к насилию, другие же вступались и начинали говорить, задабривать, ругаться, пререкаться, договариваться, кричать друг на друга. При этом в любой момент, в любом из тысячи мест могло развязаться насилие: многие уже выходили из себя, но хладнокровие все же преобладало, и в большинстве случаев стычки заканчивались на уровне споров. Многие опасались, что это могло измениться, многие считали, что такого просто не могло быть, — но это происходило, и люди на улицах видели все сами. И позволяли этому происходить. Ведь переоценка ценностей рано или поздно должна была как-то выражаться — так почему бы ей не выразиться здесь и сейчас? На планете было очень мало оружия, и марсиане не могли так просто ударить человека по лицу или заколоть его вилами во время спора. И сейчас настало время перемен, сейчас вершилась история, они видели это своими глазами — на улицах, на заселенных склонах гор, на экранах. Лабильная история была у них в руках, и они воспользовались моментом, повернув ее в новое русло. Они пришли к этому убеждению сами. Новое правительство. Новый договор с Землей. Многоглавый мир. Переговоры могли растянуться на годы вперед. Как хор, поющий контрапунктом одну грандиозную фугу.

Рано или поздно этот провод нам аукнется, я всегда об этом говорил. Но вы не соглашались, вам он нравился. Вы жаловались только на то, что он работал слишком медленно. Говорили, что до самой Земли вы добирались быстрее, чем до Кларка. И да, это так и есть, хоть и кажется нелепым. Но это не то же самое, что говорить, что провод нам аукнется, признайте! Официант, эй, официант! Налей всем текилы и принеси немного долек лайма… Когда они спустились, мы как раз были в Гнезде. С внутренней камерой ничего нельзя было поделать, но Гнездо — крупное сооружение. И я не знаю, был ли у них план, который не сработал, или они вообще действовали без плана, но к приходу третьей кабины Гнездо было запечатано, и они оказались гордыми хозяевами провода длиной в 37 000 километров, ведущего в никуда. Какая это была глупость! Это было кошмаром, но эти хитрые лисы продолжали спускаться только по ночам, поэтому казались похожими на волков, только двигались намного быстрее. И хотели схватить прямо за горло. Настоящая чума бешеных лисиц, о, какой кошмар! Как будто мы опять оказались в 2128-м. Не знаю, правда это или нет, но они точно там были — земные полицейские в Шеффилде. И когда люди об этом услышали, то все вывалили на улицы, и там стало не продохнуть, прям совсем — я мал ростом, и меня иногда прижимало лицом к чьим-то спинам и женским грудям. Я услышал об этом от соседки всего через пять минут после того, как это случилось, а она — от друга, который жил возле Гнезда. Реакция людей на захват нижней части провода получилась быстрой и бурной. Штурмовики ООН не знали, что с нами делать. Одно подразделение попыталось занять площадь Хартц, но мы просто окружили солдат, навалились на них и начали выталкивать, создавая что-то наподобие вакуумной тяги. Этот взбесившийся демон с пеной из рта, готовый схватить меня за горло… это был чертов кошмар! Мы загнали их в предкрайний парк, и их треклятые корабли не могли сдвинуться ни на сантиметр, не задавив тысячи человек. Люди на улицах — это единственное, чего боятся все правительства. Ну, еще истечения срока полномочий. И прозрачных выборов! И убийств. И стать посмешищем, ха-ха-ха! А у нас между всеми городами и толпами на их улицах была налажена связь. Когда мы были в Лассвице, мы спустились в парк у реки и встали со свечами в руках, а камеры вели съемку с холма, и казалось, что они горят прямо в море — это так красиво смотрелось! А Сакс и Энн стояли рядом, и это было поразительно. Поразительно. Невероятно. Они, видимо, до смерти испугали ООН, когда говорили как будто друг за друга, — те, должно быть, подумали, что у нас появились устройства для обмена разумом и мы уже держим их наготове. И еще мне понравилось, что было потом — когда Питер потребовал, чтобы Красные выбрали себе нового лидера, и бросил вызов Иришке, чтобы та срочно провела голосование прямо на месте, по видеосвязи. Все эти партийные дела были, по сути, схватками тяжеловесов, один на один. Если бы Иришка отказалась, ее песня была бы спета, поэтому ей во что бы то ни стало необходимо было принимать вызов, — это было видно по ее лицу. Когда мы были в Сабиси, мы как раз узнали, что Красные проводят выборы, и, когда на них победил Питер, у нас сорвало крышу, в городе сразу же начались гуляния. И в Сензени-На. И в Нилокерасе. И в Адовых Вратах. И на станции Аргир — вы бы их видели. Хотя погодите, по результатам получилось всего шестьдесят против сорока, и на Аргире шум поднялся как раз из-за сторонников Иришки — ихбыло слишком много, и они полезли в драку. Это же Иришка, если хотите знать, сохранила бассейн Аргир и каждый клочок сухой земли на этой планете, а Питер Клейборн — просто старый иссей, который ничего такого не сделал. Официант, официант! Всем по пиву, по бокалу светлого, bitte! Отдавать еду этим землянам не было смысла — они понятия не имели, что делали. А Ниргал еще каждому пожимал руки. И доктор спрашивает: «Откуда вы знаете, что у вас резкий спад?» Это чертов кошмар! То, что Энн была заодно с Саксом, выглядело странно — будто она ему продалась. Вообще-то нет, если вы заметили, что они вместе путешествуют и все такое… Вы все это время пробыли на Венере, или что? Или что. Коричневые, голубые — как это глупо. Нам стоило сделать что-то в этом роде давным-давно. Да ладно, чего так переживать, они люди прошлого, через десяток лет никого из них не останется. Не будь так уверен. Это ты бы поменьше радовался: ты не намного младше их, глупый человек. О, то была самая интересная неделя: мы спали в парках, и все были так веселы… Wertewandel — вот как это называют немцы. Да у них на что угодно найдется слово! То, что неизбежно должно случиться, — это называется эволюцией. Сейчас мы все — мутанты. Говори за себя, приятель. Закажи что-нибудь. Шесть лет! Отличная новость, я даже удивлен, что ты еще трезвый. Уже нет, ха-ха-ха, уже нет! Вот маленькие красные человечки носятся на красных муравьях. И что, они нам помогут? Ой, да они на краю обрыва — надеюсь, муравьи умеют летать? Неудивительно, что у меня тут столько этих муравьев бегает. Так вот, мужик говорит: «Знаете, доктор…» А тот такой: «Да, и?» Все, конец шутки, поняли? Он только говорит: «Послушайте, доктор…» — и умирает. Резкий спад, поняли? Так смешно… Ага, и правда смешно! Ладно, ладно, ха-ха, нечего из-за этого горячиться. Если тебе приходится угрожать людям, чтобы они смеялись над твоими шутками, значит, стоит задуматься, может, они не такие уж смешные, а? Иди на хрен. Очень умно́! Так вот, потом военные вроде как захотели вернуться к Гнезду. Они двинулись очень осторожно, в одну шеренгу вслед за маленьким отельным электрокаром, который сумели раздобыть, и мы все немного подвинулись и пропустили их, а они, проходя мимо, смотрели на нас с опаской. Потом люди стали пожимать им руки, прямо как Ниргал у ворот, и просить их остаться, но отпускать, если те не могли, целовать в щеки и навешивать столько гавайских венков, что те аж закрывали им обзор. Назад, в самое Гнездо. А почему нет, если себя во всей красе показали, когда угрожали из-за треклятого правительства предателей, требуя, чтобы мы сдались без боя? Этот шутник, похоже, не понимает принципов джиу-джитсу. Принципов чего? А? Слушай, ты кто такой, черт возьми? Я чужак в этом городе. Что? Что? Простите, мисс, не могли бы вы принести еще кавы? Так вот, мы все еще пытаемся увидеть что-то на микроскопическом уровне, но пока безуспешно. Не надо мне про Fassnacht, ненавижу Fassnacht, как по мне, это худший день в году, на Fassnacht убили Джона Буна. На Fassnacht бомбили Дрезден. Это зло никогда не будет прощено. Они плавали в заливе Хриса, и ревун подхватил их лодку и опустил аж над Кидонией. Такие вещи сближают людей. Я вас умоляю, кто этот парень? Тоже мне большое дело — такие аэростаты сдувает каждую неделю, ничего особенного в этом нет. Нас тоже застал врасплох тот самый ревун, но мы были в районе Санторини, то есть я хочу сказать, там штормило даже на десятиметровой глубине, и я не шучу. Искин лодки, в которой мы плыли, испугался и врезал нас в другую лодку, и я думал, все, конец, бах, вокруг темно, искин сошел с ума, испуганный до смерти, честное слово. Наверное, он просто сломался. Я и сам сломал ключицу. Десять цехинов, пожалуйста. Спасибо. Эти ревуны правда опасные. Однажды я так попался в Эхо, и нам пришлось пересидеть на задницах, да и то мы тогда еле выкарабкались. Помню, я держался за свои очки, чтобы их не сорвало. Машины подпрыгивали, как блошки в игре. Вся гавань опустела, не было ни единой лодки — будто какой-нибудь ребенок собрал все свои игрушки и бросил где-то в другой части комнаты. А я как-то поднимался на корабль-город «Вознесение», это было в Северном море, возле острова Королёва. О, это же там Уилл Форт занимается серфингом! Да, там, насколько я понимаю, самые высокие волны на Марсе, и в ту бурю они доходили до ста метров от гребня до подошвы, нет, я не шучу. Волны были намного выше, чем борта корабля, и при виде этих страшных черных масс он казался нам не больше какой-нибудь шлюпки. Мы словно сидели на самом обычном поплавке. Животные были в панике. И в довершение всех проблем нас несло прямо к южной части Королёва. Волны полностью разбивались о последний мыс, за которым начиналось открытое море. Поэтому каждый раз, когда мы поднимались вместе с волной, штурман «Вознесения» направлял корабль на юг, и тот немного смещался по ее передней стороне, прежде чем потерять гребень и съехать в очередную подошву. И с каждой последующей волной мы смещались быстрее и дальше, так как чем сильнее мы приближались к острову, тем круче и крупнее становились волны. Сам кончик мыса изгибался на восток, поэтому волны разбивались о его скалы и рифы слева направо. Когда «Вознесение» круто соскочило с последней волны, штурман повернул вправо, и корабль проехал по дну и вернулся на лицевую поверхность волны, двигаясь на скорости, которую мы никак не могли рассчитать. Как будто в полете. Да, мы оседлали стометровую волну на судне размером с целую деревню, прямо над самыми рифами. Секунду мы летели на разрушающейся волне. А потом опустились на ее плечо, где уже была приличная глубина и которая никогда не дробилась. Так мы и миновали остров. Так вот, доктор спрашивает: «Откуда вы знаете?» Откуда? Как красиво. Да, такое никогда не забудешь. Я собираюсь забрать все, что нажил, и уйти на покой, потому что теперь уже все не так, как раньше. Эти люди преступники. Я слышал, она улетела на звездолете. Ты что, сам ее видел? Тебе нужен переводчик получше, я вообще-то не говорил: «Ничего страшного, доктор, мне уже лучше». Что за чертова машина! Официант! Деревни ничем не отличаются от тех, что есть на Земле, только тут нет деления на касты. Если бы они захотели ввести такую систему, им пришлось бы многое держать в голове. Некоторые иссеи попытались, но нисеи ушли к диким. А насколько я слышал, маленькие красные человечки просто не вынесли нашего вздора и решили что-нибудь предпринять, раз у них теперь появились недавно прирученные красные муравьи, и они начали всю эту кампанию, чтобы потом прийти на помощь при вторжении землян. Можно подумать, они повели себя чересчур самонадеянно, но помните, что биомасса красных муравьев, если ее ровно распределить, покроет планету метровым слоем, и такой биомассы вполне хватило бы, чтобы выдворить нас с орбиты; они даже могли бы кататься на муравьях на Меркурии, ведь у каждого муравья есть целое племя маленьких человечков, которые передвигаются на нем в городах-паланкинах или еще как-то, так что они вовсе не самонадеянны. Их сила в количестве. Так что они умышленно заставили правительство вести себя так глупо, чтобы разжечь конфликт. Мне интересно, какое у этих дураков было оправдание, ведь нужно же как-то объяснить, почему люди, приезжая в Мангалу, сразу же превращаются в жадных продажных идиотов — для меня это загадка. Они спустились к нам. Почему все сводится к этим человечкам? Чтобы там ни случилось с Большим Человеком, я ненавижу этих маленьких красных человечков и все их слащавые сказки. А если вы достаточно глупы, чтобы рассказывать сказки, когда вокруг происходят вещи более интересные, то могли хотя бы рассказывать небылицы получше — как Титаны и Горгоны бросались спиральными галактиками, будто острыми бумерангами, — вжик, вжик, вжик! Эй, слышишь, парень, ты давай полегче. Официант, принеси этому балаболу чашечку кавы, хорошо? Ему нужно немного успокоиться. Возьми себя в руки, парень. Тише. Бросались новыми звездами взад-вперед! Бум! Бах! КА БУМ! Эй! Эй! Успокойся ты уже! Меня тошнит от этих маленьких человечков. Уберите от меня руки! Это жалкая пародия на правительство. Все возвращается к одному и тому же: паразиты просто сосут власть. Я говорил, надо оставить все куполам, без мирового правительства, тогда нечего было бы высасывать, меня что, послушали? Нет. А вы прямо им говорили? Да, я им говорил, я был там. С самим Ниргалом, говоришь? Мы с Ниргалом давно знакомы. Что же вы хотите сказать, уважаемый старик, может, вы Безбилетник? Ну да, это я. Значит, вы отец Ниргала, вы и должны быть с ним знакомы, как говорите. Ну да, только в Зиготе иногда все было немного по-другому. А я тебе скажу, эта стерва вешала тебе лапшу на уши всю жизнь, раз ты ей позволял. Да ладно, ты не Койот. Ну что я могу сказать? Меня немногие узнают. Да и откуда им меня узнавать? Да он это! Быть не может… Если ты отец Ниргала, то почему он такой высокий, а ты низкий? Я не низкий. Чего вы смеетесь? Мой рост пять футов пять дюймов[182]. Футов? Футов? О Господи, тут у нас человек, который измеряет свой рост в футах! В футах! Боже, да вы, должно быть, шутите! Пять футов? Футов? По вашему виду не скажешь, а сколько там вообще было в этом футе? Примерно треть метра. Это так все и мерили — примерно третью метра? Неудивительно, что на Земле все пошло наперекосяк. Слушай, а с чего вы взяли, что этот ваш драгоценный метр такой правильный? Это же просто какая-то там часть расстояния от Северного полюса Земли до ее экватора, которую Наполеон выбрал с бухты-барахты. Это просто металлическая рейка, которая хранится в Париже и чью длину определяет прихоть безумца! Не надо думать, что вы рациональнее, чем те, кто жил до вас. Ой, прошу, перестаньте, я сейчас умру со смеху. Вы не очень-то чтите своих стариков, и мне это нравится. Эй, налейте старому Койоту еще, что вы будете? Текилу, спасибо. И чашку кавы. Ого! Да этот парень знает толк в жизни. Точно: я знаю толк в жизни. И дикие это сообразили, только в этом деле не следует перегибать палку. Они мне подражают, но заходят слишком далеко. Не нужно ходить пешком — можно ездить. Не нужно охотиться — можно покупать еду. Спать каждую ночь на гелевой кровати и стараться, чтобы вместо двух одеял с тобой была парочка молоденьких уроженок. Ой, ой, ой! Ого! Старый развратник! О, уважаемый, это неприлично… Ну а мне годится. Я сплю, может, и не настолько хорошо, но во всяком случае я счастлив. Спасибо, вы не против? Да, спасибо. Хорошо. Что ж, за Марс!

* * *
Она проснулась в такой оглушительной тишине, что слышала биение собственного сердца. Она не помнила, где находилась. Но потом память вернулась. Они гостили у Нади и Арта, на берегу моря Эллады, чуть западнее Одессы. Тук, тук, тук. Рассвет, первый проблеск нового дня. Надя что-то строила снаружи. Вместе с Артом она жила на окраине их пляжной деревни в принадлежащем их кооперативу спутанном комплексе домов, павильонов, садов, тропинок. Сообщество из примерно сотни человек, тесно связанное с сотней таких же сообществ. Было очевидно, Надя постоянно улучшала местную инфраструктуру. Тук, тук, тук, тук, тук! Сейчас она строила платформу вокруг зиготской бамбуковой башни.

Из соседней комнаты слышалось чье-то дыхание. Дверь туда открыта. Она села. Окна были завешены, и она шумно их распахнула. Близился рассвет. Повсюду серость и только серость. Комната для гостей. В соседней комнате, куда вела эта дверь, на большой кровати лежал Сакс. Он был укрыт плотными одеялами.

Она замерзла. Встав, прошмыгнула в его комнату. Увидела его расслабленное лицо на широкой подушке. Старик. Она нырнула под одеяла и улеглась рядом с ним. От него веяло теплом. Он меньше нее ростом, маленький и пухлый. Она знала его досконально — еще со времен сауны и бассейна в Андерхилле, а потом по ваннам в Зиготе. Тук, тук, тук, тук, тук. Он шевельнулся, и она обняла его. Он, все еще крепко спящий, прижался к ней в ответ.


Во время эксперимента она была всецело сосредоточена на Марсе. Мишель как-то ей сказал: «Твоя задача — найти такой Марс, который сможет выдержать все». И вид все тех же холмов и впадин вокруг Андерхилла живо напомнил ей о ранних годах, когда за каждым горизонтом лежало что-то новое. Земля. Казалось, Земля все выдерживала. На Земле им не узнать, каково это, никогда. Легкость, близость горизонтов, где все кажется практически в пределах досягаемости, а потом — вдруг открывается широкий простор, когда в поле зрения врывается один из районов Большого Человека: огромные утесы, глубокие каньоны, вулканы размером с целые материки, безумные хаосы. Исполинская каллиграфия ареологического времени. Охватывающие всю планету дюны. Им этого не узнать, это совершенно невозможно представить.

Но она знала. И на протяжении всего эксперимента держала все это в уме, весь тот день, который по ощущениям длился лет десять. И ни мысли больше о Земле. Это была будто уловка, это требовало неимоверных усилий, как если бы ей сказали не думать о слоне. Но у нее получалось. В этом она, со своей целеустремленностью выдающегося отказника, была хороша, это было ее особой силой. Наверное. А потом Сакс подбежал к ней из-за горизонта, крича: «Помнишь Землю? Помнишь Землю?» Это было даже почти смешно.

Но то была Антарктика. Ее разум, такой находчивый и сосредоточенный, мгновенно подсказал: «Это же всего лишь Антарктика, кусочек Марса на Земле, перенесенный отсюда материк». Тот год, что они там прожили, должен был дать представление об их будущем. В Сухих долинах они, сами того не зная, очутились на Марсе. Так что она могла это помнить, и это воспоминание не было связано с Землей. Это был прото-Андерхилл. Ледяной Андерхилл. Другой лагерь, но те же люди, та же обстановка. С этими мыслями все действительно к ней вернулось, словно по велению какой-то анамнестической магии: те беседы с Саксом, как он ей нравился тем, что был столь же одинок в своей науке, что и она. Никто другой не понимал, насколько сильно можно углубиться в науку. И выйдя вместе на прогулку, они постоянно спорили. Ночь за ночью. О Марсе. О технической стороне вопроса и о философской. Согласия они не находили. Но они были вместе.

Хотя не совсем. Его буквально потрясло, когда она его коснулась. Бедняга. Так она подумала. И, видимо, ошиблась. И очень жаль — потому что, если бы она тогда поняла, если бы он понял, если бы они поняли, — возможно, вся история сложилась бы по-другому. А возможно, и нет. Но они не поняли друг друга. И вот они были здесь.

И за всю эту гонку за своим прошлым она ни разу не подумала о той части Земли, что лежала севернее, о той Земле, где была прежде. Вся планета сократилась для нее до одной только Антарктики. К тому же она думала в основном о Марсе, о красном Марсе. Теперь, согласно теории, анамнестическое лечение стимулировало память и побуждало сознание повторять ассоциативные комплексы узлов и сетей, связывающих воспоминания многих лет. Повторение усиливало их в физическом переплетении, то есть в рассеянном поле образов, созданных квантовой осцилляцией. Все, что вспоминалось, получало усиление, а что не вспоминалось, — очевидно, не получало. И что не получало — то продолжало становиться жертвой разрушения, ошибок, квантового коллапса, увядания. И забывалось.

Теперь она была новой Энн. Не Контр-Энн и даже не той призрачной третьей, которая так долго ее преследовала. Новая Энн. Наконец, полностью марсианская Энн. На каком-нибудь коричневом Марсе, на красном, зеленом, голубом — теперь все перемешалось. И если земная Энн все еще была там и теснилась в каком-нибудь потайном квантовом чулане, это тоже была жизнь. Ни один шрам не исчезал окончательно до того, как наступала полная смерть, а затем разложение. И так, наверное, и должно было быть. Никто не хотел терять слишком многого — иначе это была бы уже другая проблема. Приходилось соблюдать баланс. Здесь, сейчас, она была марсианской Энн, уже не иссеем, но престарелой местной, которая родилась на Земле. Марсианской Энн Клейборн, в это и единственное мгновение. Как хорошо было так лежать…


Сакс пошевелился в ее объятиях. Она посмотрела ему в лицо. Оно было другим, но по-прежнему принадлежало Саксу. Одна ее рука охватывала его плечи, а второй, холодной, она провела по его груди. Он проснулся, увидел, кто рядом с ним, и сонно улыбнулся. Он потянулся, лег набок и прижался лицом к ее плечу. Поцеловал ее в шею, слегка укусил. Они не отпускали друг друга, как тогда, на летящей лодке во время бури. Безумный у них выдался полет. А еще забавно было бы заняться любовью в небе. Хотя при таком ветре и неудобно. Может, в другой раз. Она задумалась: делали ли нынешние матрацы такими же, как раньше? Этот был твердым. А Сакс — не таким мягким, как выглядел. Они долго обнимались. И перешли к половому акту. Он был внутри нее и делал движения. Она схватилась за него и держала крепко-крепко.

Теперь он покрывал ее поцелуями, нежно покусывал, полностью скрывшись под одеялами. Забурившись вниз. Она чувствовала его всем телом. Чувствовала его зубы, время от времени, но чаще — как он проводил по ее коже кончиком языка, будто кот. Было приятно. При этом он то ли напевал, то ли бормотал. А ее грудь вибрировала, из нее словно вырывалось урчание.

— Рррр, рррр, рррр.

Умиротворяющий, чувственный звук. Ее переполняло блаженство. Вибрации, кошачий язык, легкие полизывания по всему телу. Она приподняла одеяло и посмотрела на него.

— И кому теперь стало лучше? — промурлыкал он. — А? — Поцеловал ее. — Или Б? — Поцеловал в другое место.

Она не сдержала смех.

— Сакс, заткнись и делай свое дело.

— А-а. Ладно.


Они завтракали с Надей, Артом и теми членами их семьи, кто оказались поблизости. Дочь Никки уехала в дикое путешествие по горам Геллеспонт вместе с мужем и тремя другими парами из их кооператива. Они отбыли накануне вечером с шумом возбужденного предвкушения, словно были детьми, и оставили свою дочь Франческу и детей своих друзей — Нанао, Буна и Тати. Франческе и Буну было пять лет, Нанао — три, Тати — два, и все они были в восторге от того, что остаются вместе, еще и с бабкой и дедом Франчески. В этот день они собирались отправиться на пляж. В большое приключение. За завтраком они продумывали, как все организовать. Сакс планировал остаться с Артом дома и помочь ему посадить несколько новых деревьев в оливковой роще, которую тот решил устроить за домом. Также Сакс ожидал приезда двух гостей, которых пригласил, — Ниргала и математика из Да Винчи, женщину по имени Бао. Энн видела, что ему не терпелось познакомить их друг с другом.

— Это эксперимент, — сообщил он ей по секрету, покрывшись румянцем, как ребенок.

Надя собиралась продолжить свою работу над платформой. Позднее она, вероятно, могла спуститься на пляж вместе с Артом, Саксом и гостями. А утро дети должны были провести под опекой тети Майи. Они пришли в такой восторг от этой перспективы, что не могли усидеть на месте — а вместо этого извивались и носились вокруг стола, как щенята.

Энн, судя по всему, также следовало пойти на пляж с Майей и детьми. Той могла пригодиться помощь. Все внимательно смотрели на нее.

— Вы с нами, тетя Энн?

Она кивнула. Оставалось добраться туда на трамвае.

И она отправилась с ними на пляж. Вместе с Франческой и Нанао Энн заняла первое сиденье рядом с водителем. И усадила к себе на колени Тати. Бун и Майя сели за ними. Майя ездила так каждый день — с дальней стороны деревни Нади и Арта, где у нее был собственный стоящий отдельно домик возле утесов, возвышавшихся над пляжами. Почти каждый день она ездила на работу в свой кооператив, а по вечерам часто занималась с театральной группой. Также она была завсегдатаем актерского кафе и, очевидно, самой привычной няней для этих малышей.

Сейчас она была занята безжалостной щекоточной борьбой с Буном: они энергично тискали друг друга и, без тени смущения, хихикали. Еще одно пополнение копилки эротических знаний Энн за этот день — что мог существовать такой чувственный контакт между пятилетним мальчиком и двухсоттридцатилетней женщиной, игра между двумя людьми, искушенными в удовольствиях тела. Другие дети сидели смирно, слегка смущенные сценой на заднем сиденье.

— Вы что, — спросила у них запыхавшаяся Майя, улучив момент, — языки проглотили?

Нанао ошарашенно посмотрел на Энн.

— Вы языки проглотили?

— Нет, — ответила Энн.

Майя и Бун покатились со смеху. Другие пассажиры трамвая посмотрели на них — кто с ухмылкой, кто сердито.

Франческе, видела Энн, достались Надины пестрые любопытные глаза. Но это и все, что было в ней от Нади, больше сходств она имела с Артом, хотя в целом не была похожа ни на кого из них. Красавица.


Они подъехали к пляжной остановке. Это была небольшая станция с навесом от дождя, торговой палаткой, столовой и велопарковкой. Отсюда тянулось несколько проселочных дорог в глубь материка и широкая тропа между травянистыми дюнами, спускающаяся на пляж. Они вышли из трамвая — Майя и Энн, нагруженные сумками с полотенцами и игрушками, и орава детей.

День был облачный и ветреный. Пляж оказался чуть ли не пустынным. Быстрые низкие волны налетали на берег под углом, разбиваясь на мелководье перед самой сушей. Море было темным, в тусклом лавандовом небе елочкой были выстроены жемчужно-серые облака. Майя бросила свои сумки и вместе с Буном побежала к воде. На востоке у береговой линии раскинулась Одесса. В облаках над ней проглядывала брешь, и белые стены города сияли желтизной на солнце. Чайки, превозмогая дующий с моря ветер, описывали круги в поисках еды. Над волнами парил пеликан, а над ним — человек в птичьем костюме. Увидев их, Энн вспомнила о Зо. Люди умирали такими молодыми — в тридцать, сорок, пятьдесят лет. А некоторые — и не дожив до двадцати, когда еще могут только догадываться о том, что потеряют. А ведь были и такие, кто погибал детьми, — их жизнь обрывалась, как у лягушек при первых морозах. И такое по-прежнему могло происходить. В любой момент можно было просто взлететь на воздух и найти свою смерть. Хотя это было и маловероятно. Теперь, нужно признать, все было по-другому, и, если не будет несчастных случаев, эти дети проживут долгую жизнь. Очень долгую. Таким теперь было положение вещей в этом мире.

Друзья Никки предупреждали, что их дочь, Тати, лучше не подпускать к песку, так как она имела склонность набирать его в рот. Поэтому Энн попробовала удержать ее на узкой тропинке между дюнами и пляжем, но она с визгом вырвалась и, подбежав к остальным, удовлетворенно села в своем подгузнике на песок.

— Ладно, — сказала Энн, сдаваясь и садясь рядом с ней. — Только не ешь его.

Майя помогала Нанао, Буну и Франческе рыть яму.

— Сейчас дойдем до водяного песка и начнем строить замок, — заявил Бун. Майя, поглощенная копанием, кивнула.

— Смотрите, — крикнула им Франческа, — я бегаю вокруг вас кругами!

Бун поднял на нее взгляд.

— Нет, — сказал он, — ты бегаешь овалами.

Он вернулся к обсуждению жизненного цикла песочных крабов, которое вел с Майей. Энн уже видела его раньше: год назад он едва говорил — только простые фразы, как Тати и Нанао, вроде «Рыбка!», «Мое!», — но теперь он стал таким рассудительным. То, как у детей развивалась речь, было поразительно. В этом возрасте они все были гениями, и взрослым требовались многие годы, чтобы, как в искусстве бонсай, вырастить из них тех, кем они становились в итоге. Кто на такое осмеливался, у кого поднималась рука исказить это природное дитя? Ни у кого — и все же это происходило. Этого не делал никто, и это делали все. Хотя Никки и ее друзья, радостно собиравшие вещи в свое путешествие по горам, казались Энн вполне себе похожими на детей. А им было около восьмидесяти лет. Так что, может, этого больше и не происходило. Положение вещей в этом мире теперь было и таким тоже.

Франческа перестала наворачивать свои круги-овалы и вырвала пластмассовую лопатку из руки Нанао. Тот возмущенно завыл. Франческа отвернулась и встала на цыпочки, будто стремясь показать свое безрассудство.

— Это моя лопатка, — сказал Нанао ей через плечо.

— А вот и нет!

Майя едва подняла глаза.

— Верни.

Франческа протанцевала от них прочь вместе с лопаткой.

— Не обращай на нее внимания, — приказала Майя Нанао. Тот завыл с еще бо́льшим негодованием, и его лицо сделалось пунцовым. Майя строго посмотрела на Франческу.

— Так ты хочешь мороженое или нет?

Та вернулась и бросила лопатку в руку Нанао. Бун и Майя, снова погрузившись в процесс копания, не подали и виду, что заметили капитуляцию Франчески.

— Энн, ты бы не могла сходить в палатку за мороженым?

— Конечно.

— Возьмешь Тати с собой?

— Нет! — возразила Тати.

— За мороженым, — сказала Майя.

Тати задумалась и тяжело поднялась на ножки.

Взявшись за руки, они с Энн вернулись к палатке на трамвайной остановке. Они взяли шесть мороженых, и пять из них Энн понесла в сумке, а шестое Тати, по своему настоянию, начала есть по дороге. Ей пока не очень хорошо удавалось делать несколько дел одновременно, поэтому шли они медленно. Растаявшее мороженое стекало по палочке, и Тати, не разбираясь, слизывала его и с кулака.

— Вкусно, — приговаривала она, — осень вкусно.

На станцию прибыл трамвай и, постояв некоторое время, поехал дальше. Еще через несколько минут по тропинке съехали трое на велосипедах — Сакс, а за ним Ниргал и местная уроженка. Ниргал притормозил перед Энн и заключил ее в объятия. Она не видела его много лет. Он постарел. Она крепко его обняла. Сама при этом улыбалась Саксу: ей хотелось обнять и его.

Они спустились к Майе с детьми. Майя встала, чтобы обняться с Ниргалом, а затем пожала руку Бао. Сакс, катаясь по лужайке за пляжем, вдруг отпустил руль и помахал друзьям. Бун, который все еще ездил со страховочными колесами, увидел его и изумленно закричал:

— Как вы так делаете?

Сакс схватился за руль, остановился и, нахмурившись, посмотрел на Буна. Тот неуклюже подошел к нему и, вытянув руки, набрел прямо на его велосипед.

— Что-то не так?

— Я пытаюсь идти, не используя мозжечок.

— Хорошая мысль, — одобрил Сакс.

— Я схожу еще за мороженым, — предложила Энн и, оставив в этот раз Тати, начала взбираться по тропе. Приятно было идти навстречу ветру.


Когда она возвращалась с полной сумкой мороженого, ветер вдруг охладел. Затем она внезапно почувствовала слабость и пошатнулась. Море блестело ярким пурпурным оттенком, и его свечение поднималось высоко над поверхностью. Ей стало очень холодно. «Вот черт, — подумала Энн. — Вот и оно. Резкий спад». Она читала о различных симптомах, о которых сообщали люди, сумевшие каким-то образом вернуться после этого к жизни. Сердце бешено билось в груди, будто ребенок, пытающийся вырваться из темного чулана. Тело стало хрупким, будто что-то высосало его содержание, сделав полым. Казалось, она могла рассыпаться в прах по щелчку пальца. Щелк! Чувствуя боль и изумление, она издала хрип и обхватила себя руками. Почувствовала боль в груди. Сделала шаг к скамье, стоявшей вдоль тропы, и согнулась с новым приступом боли. Щелк, щелк, щелк!

— Нет! — вскрикнула она и вцепилась в сумку с мороженым. Сердце нарушило свой ритм, вырывалось из груди. Бум, бум, бум, бум! «Нет, — повторила она, теперь не размыкая губ. — Рано еще!» То, несомненно, говорила новая Энн, но у нее было слишком мало времени, и она простонала снова: — Нет! — И затем она вся сосредоточилась на том, чтобы справиться с приступом.

«Сердце, ты должно биться!» Она сжала грудь так крепко, что пошатнулась. «Нет. Еще рано». Теперь ее пронизывал морозный ветер, словно она стала призраком. На ногах она держалась благодаря лишь волевым усилиям. Солнце светило ярко-ярко, косо бросая резкие лучи, проникающие сквозь ее грудную клетку. Прозрачность мира. Затем все запульсировало, как само сердце, и ветер тоже стал проходить сквозь нее. Она отчаянно старалась совладать с каждой бьющейся в судорогах мышцей. А затем время замерло. Все вокруг остановилось.

Она сделала короткий вдох. Приступ прошел. Ветер потихоньку теплел. Свечение моря рассеялось, оставив лишь гладкую голубую поверхность. Ее сердце забилось своим старым: тук, тук, тук. Тело снова наполнилось содержимым, боль отступила. Воздух стал соленым и сырым, совсем не холодным. В таком можно было даже вспотеть.

Она двинулась дальше по тропе. Как убедительно тело напомнило ей, что она еще была жива! И что будет жить. По крайней мере, какое-то время. Если не сейчас… Значит, не сейчас. И вот она была здесь. Она неуверенно шла вперед, делая шажок за шажком. Вроде бы с ней все было хорошо. Обошлось, только немного задело.

Тати заметила Энн и потопала к ней от песочного замка, явно нацеленная на сумку с мороженым. Но не рассчитала скорость и упала лицом вниз. А когда перевернулась и села, лицо ее оказалось в песке. Энн ожидала, что она заплачет, но та лишь слизнула его с верхней губы, словно знаток вин.

Энн подошла, чтобы ей помочь. Подняла на ножки, попыталась вытереть песок с лица, но та замотала головой, избегая помощи. Ну и ладно. Пусть съест немного песка, что от этого будет?

— Держи. Только много не бери. Нет, это Саксу, Ниргалу и Бао. Нет! Ой, смотри, чайки! Посмотри на чаек!

Тати посмотрела вверх, увидела чаек и попыталась проследить за ними взглядом, но потеряла равновесие и села на песок.

— О-ой! — сказала она. — Класиво! Класиво! Класиво, да?

Энн снова подняла ее. Взявшись за руки, они подошли к своим. Там зияла все расширяющаяся яма в песке, а рядом высился холм, увенчанный несколькими замками. Ниргал и Бао разговаривали у воды. Над ними парили чайки. Чуть дальше старая азиатка занималась серфовой ловлей. Море окрасилось в темно-синий, а бледно-лиловое небо прояснялось — облака уносило на восток. Дул ветер. Несколько пеликанов скользили в ряд над наступающей волной, и Тати остановила Энн, чтобы указать на них.

— Класиво, да?

Энн попыталась пойти дальше, но Тати отказалась сдвинуться с места и настойчиво подергала ее за руку.

— Класиво, да? Класиво, да? Класиво, да?

— Да.

Тати отпустила ее и потопала по песку, стараясь не упасть. Ее подгузник закачался из стороны в сторону, как утиный хвостик, а на уровне колен сзади замелькали ямочки.

«И все-таки она вертится!» — подумала Энн. И двинулась вслед за ребенком, смеясь над своей шуткой. Галилей мог отказаться от покаяния, лечь костьми за правду, но это было бы глупо. Лучше сказать, что требуется, и делать свое дело. Приступ напомнил ей о важном. О да, очень красиво! Она признала это, и ей позволили жить. Стучи дальше, сердце. А почему бы этого не признать? В этом мире люди не убивали друг друга, не страдали без крова и пищи, не боялись за своих детей. Вот каким стал мир. Песок скрипел под ногами. Она всмотрелась в него внимательнее: темные крупинки базальта вперемешку с мелкими частицами ракушек и разноцветной гальки — некоторые из них, несомненно, были брекчированными кусочками самого Элладского метеорита. Она подняла взгляд на холмы, чернеющие под солнцем к западу от моря. Во всем просматривалось происхождение тех или иных вещей. Волны быстро накатывали на берег и разбивались. Она шагнула по песку навстречу своим друзьям, против ветра, на Марсе, на Марсе, на Марсе, на Марсе, на Марсе…



МАРСИАНЕ (сборник)


Сборник рассказов про освоение четвертой от Солнца планеты дополняет блестящую «марсианскую» трилогию К. С. Робинсона. Хорошо знакомые герои и новые загадки, с блеском разгадываемые мудрейшим ученым Саксом Расселлом. Глубокие переживания психолога Мишеля Дюваля.

Личные тайны ранимой Майи Тойтовны. Новое поколение марсиан — людей, родившихся в негостеприимном, но прекрасном мире, не полюбить который невозможно…

I. Мишель в Антарктиде

Сначала в долине Райта было здорово. Добрые люди, потрясающая природа. Мишель каждое утро, проснувшись в своем отсеке и выглядывая из окошка (такие были у всех), видел застывшую поверхность озера Ванда — плоский овал дробленого голубого льда, который заполнял дно долины. Сама же долина, обширная и глубокая, была бурого цвета и обрамлялась огромными, далеко простирающимися горизонтально стенами. Окидывая взглядом величественный пейзаж, он ощущал легкий трепет, и день начинался хорошо.

Дел тут всегда хватало. Высадили их в крупнейшей в Антарктиде сухой долине с грузом из сборных конструкций для жилищ и, для временного использования, палатками Скотта[183]. Бесконечными днями антарктического лета они были заняты обустройством своего зимнего обиталища, которое в собранном виде, как выяснилось, представляло собой весьма прочный и роскошный модульный массив соединенных друг с другом красных ящиков. Он был аналогичен тем, что предполагалось использовать на Марсе, поэтому Мишелю все это казалось крайне интересным.

Всего их было сто пятьдесят восемь человек, тогда как на обустройство постоянной колонии планировалось отправить лишь сотню. Такой план разработали американцы и россияне, и они же собрали международный коллектив для его осуществления. А эту стоянку в Антарктиде устроили, чтобы испытать себя — или, может быть, развеяться. Но Мишелю казалось, что все находящиеся здесь в душе желали стать избранными, поэтому при общении людей присутствовало некоторое напряжение, как на собеседовании при приеме на работу. Как им сказали, когда это обсуждалось — точнее, когда Мишель сам об этом спросил, — одних кандидатов надлежало отобрать, других — отсеять, а третьих — назначить на следующие полеты на Марс. Так что причины беспокоиться имелись. Впрочем, большинство кандидатов не имело склонности беспокоиться — это были способные, яркие, уверенные и привыкшие к успеху люди. И как раз это беспокоило самого Мишеля.


Обустройство жилищ они завершили ко дню осеннего равноденствия, двадцать первому марта[184]. После этого смена дня и ночи стала разительной: на исходе дней, когда солнце ускользало на север, чтобы скрыться за Олимпийской грядой, косил яркий свет, а долгие сумерки перерастали в черную, просеянную звездами темноту, которая позже должна была стать абсолютной и затянуться на несколько месяцев. На их широте полярная ночь начиналась вскоре после середины апреля.

Видимые созвездия оказались сложены из звезд какого-то другого неба, странного и чужого для жителей Северного полушария, к числу которых относился Мишель, и заставляли задуматься об истинных масштабах Вселенной. Каждый день был ощутимо короче предыдущего, а солнце зависало все ниже, протягивая свои лучи, похожие на дрожащие огни рампы, между пиками Асгарда и Олимпийской гряды. Люди понемногу узнавали друг друга.

Майя, когда их впервые представили, сказала:

— Так это вы, значит, нас оцениваете! — И посмотрела так, что со стороны могло показаться, будто Мишель отвечает ей таким же проникновенным чувственным взглядом.

Он впечатлился. Фрэнк Чалмерс, выглянув из-за плеча Майи, это заметил.

Как и стоило ожидать, прибывшие сюда относились к разным типам личности. Впрочем, все они имели базовые социальные навыки, позволяющие свободно контактировать, поэтому, какими бы эти люди ни были на самом деле, общение между собой давалось им легко. И естественно, все питали подлинный интерес друг к другу. Мишель замечал, как они заводили отношения. В том числе романтические. Как же без этого?

Самому же ему все женщины в лагере казались красивыми. Во многих из них он был слегка влюблен — такое постоянно случалось в его практике. Мужчин он любил как старших братьев, женщин — как богинь, чьего расположения ему никогда не добиться (к счастью). Да, всех женщин он считал красавицами, а мужчин — героями. Хотя на самом деле, конечно, они не были такими. Но в большинстве своем они казались ему именно такими, ведь человечество принято идеализировать. А Мишель искренне чувствовал красоту и героизм человечества, причем всегда. Это была его эмоциональная особенность, которая так и просилась на прием к психоаналитику, и действительно он согласился подвергнуться психоанализу, который, однако, ничуть не изменил ощущений Мишеля. Вот такими он видит людей — он так и объяснил это врачам. Наивный, доверчивый, неисправимо оптимистичный, — но это не мешало ему быть хорошим клиническим психологом. Таков был его дар.

Татьяну Дурову, например, он считал роскошной, как кинозвезда, и к тому же обладающей умом и индивидуальностью, сформировавшимися в процессе жизни в реальном мире, где были реальная работа и общество. Мишель любил Татьяну.

И еще любил Хироко Аи, харизматичную, отрешенную и увлеченную своим делом, но при этом очень добрую. Он любил Энн Клейборн, которая уже сейчас была марсианкой. Любил макиавеллистку[185] Филлис Бойл. Любил Урсулу Коль — как сестру, с которой всегда можно поговорить по душам. Любил Риа Хименес за ее черные волосы и прекрасную улыбку, Марину Токареву — за ее стройную логику, Сашу Ефремову — за ее склонность к иронии.

Но сильнее всех он любил Майю Тойтовну, казавшуюся ему столь же экзотичной, что и Хироко, но более экстравертивной. Она не была такой красавицей, как Татьяна, но все же притягивала взгляд. Естественный лидер российского контингента, она выглядела неприступной и даже в каком-то роде опасной. Она смотрела на всех почти так же, как Мишель, — хотя он не сомневался, что она судила о людях куда строже, чем он. Большинство русских мужчин, казалось, боялись ее, будто мыши ястреба, или, может быть, просто опасались безнадежно в нее влюбиться. Если бы Мишель собирался лететь на Марс (а он не собирался), ее личность была бы там ему наиболее интересна.


Конечно, Мишель, как один из четырех психологов, которым надлежало оценивать кандидатов, не мог обосновывать свои решения личными привязанностями. Это его не огорчало — напротив, ему нравились ограничения, с которыми приходилось считаться при общении с клиентом. Они позволяли давать волю мыслям, которые не надо, слава богу, осуществлять. «Если ты не хочешь это осуществить, значит, играющее в тебе чувство не настоящее». Может, старая поговорка и была правдива, но если осуществлять дерзкие фантазии запрещалось на веских основаниях, то чувства вовсе не обязательно были ложными. То есть он мог одновременно быть искренним и не испытывать опасений. К тому же поговорка была не до конца верна — ведь любовь к ближним могла заключаться и в одном лишь созерцании. А в созерцании нет ничего дурного.

Майя ничуть не сомневалась, что полетит на Марс. Поэтому Мишель не представлял для нее угрозы, и она относилась к нему как к равному. Так же рассуждали еще несколько человек — Влад, Урсула, Аркадий, Сакс, Спенсер и некоторые другие. Но Майя заходила дальше всех — она с самого начала была очень откровенна. Могла сидеть и говорить с ним о чем угодно, в том числе о самом процессе отбора. Они общались по-английски, и их небезупречное владение английским — не совсем правильная речь и заметный акцент — создавали прекрасную музыку.

— Ты, должно быть, отбираешь людей по объективным критериям, психологическим профилям и всему такому…

— Да, конечно. Мы проводим всевозможные тесты. Оцениваем показатели.

— Но твое личное суждение тоже должно считаться, верно?

— Да, конечно.

— Наверное, тебе трудно отделять личные ощущения от профессиональных суждений, да?

— Наверное.

— И как ты с этим справляешься?

— Ну… пожалуй, ты назвала бы это умением действовать в неопределенности. Например, мне в людях нравятся одни признаки, а в проекте вроде нынешнего нужны люди, обладающие какими-то другими.

— А какие признаки нравятся тебе?

— Ну, я стараюсь не слишком задумываться об этом. Понимаешь, в моей работе это опасно — без конца анализировать собственные чувства. Я стараюсь отставить их в сторону, чтобы они меня не беспокоили.

Она кивнула.

— Очень разумно. Не знаю, смогла бы я так. Но стоит попробовать. У меня ведь то же самое. И это не всегда хорошо. Не всегда уместно. — Бросив на него быстрый косой взгляд, она улыбнулась.

Она почти ничего не рассказывала о своей прошлой жизни. Размышляя об этом, он объяснял ее сдержанность сложившимся положением: он оставался, а она улетала (в чем она была абсолютно уверена), поэтому главными для нее были события настоящего времени. И уж при их обсуждении она была предельно искренна. То, что она ему рассказывала, не имело значения. Как будто он умирал для нее, а она раскрывалась ему, ничего не скрывая, — словно преподносила прощальный подарок.

Но он хотел, чтобы она чувствовала важность того, что она ему говорит.

Восемнадцатого апреля солнце зашло насовсем. Утром вспыхнув на востоке, оно осветило долину на минуту или две, а затем со слабой зеленой вспышкой спряталось за горой Ньюэлла. После этого по утрам бывали лишь постепенно сокращавшиеся сумерки, а потом осталась только ночь. Звездная-звездная ночь. Эта беспрерывная тьма была по-настоящему жуткой — им приходилось жить в свете звезд, в мучительном холоде, не ощущая ничего, кроме этого. Мишель, будучи родом из Прованса, одинаково ненавидел и холод, и темноту. То же чувствовали и многие другие. Они прожили антарктическое лето, думая, что жизнь хороша и что Марс не так уж страшен, но пришла зима, и они внезапно получили более полное представление о том, как будет выглядеть Марс, — не совсем точное, но позволяющее прочувствовать все лишения. И это их несколько отрезвляло.

Конечно, одним испытания давались легче, чем другим, а кто-то и вовсе не замечал трудностей. Русским этот холод и темнота были не в новинку. Хорошо переносили ограничения и немолодые ученые — Сакс Расселл, Влад Танеев, Марина Токарева, Урсула Коль, Энн Клейборн. Вместе с некоторыми другими преданными науке людьми они, казалось, были способны читать, работать за компьютером и вести беседы на протяжении невероятно огромного количества времени. Очевидно, к этому их подготовила жизнь, большей частью проведенная в лабораториях.

Но все понимали, что нечто подобное ждет их и на Марсе. Нечто не слишком отличающееся от той жизни, которую они вели всегда. То есть лучшим подобием Марса была, пожалуй, не Антарктида, а кипящая работой научная лаборатория.

Это помогло Мишелю вывести оптимальные параметры кандидата, подлежащего отбору: ученый средних лет, преданный идее, опытный, бездетный, не состоящий в браке. Под это описание подпадали многие претенденты. Мишель и сам ему соответствовал.

Ему, конечно, полагалось уделять равное внимание всем кандидатам, и он старался придерживаться этого принципа. Но однажды он взялся сопровождатьТатьяну Дурову в походе в Южную ветвь долины Райта. Они поднялись по левую сторону от плоской островной гряды, называемой Деисом, которая делила долину вдоль напополам, а затем продолжили подъем по южному рукаву долины к озеру Дон-Жуан.

Дон-Жуан — вот так название для такого внеземного одиночества! Это озеро было таким соленым, что замерзало, лишь когда воздух охлаждался до –54 °C. Тогда неглубокий водоем покрывался льдом, в результате чего опреснялся, и пресноводный лед уже не таял, пока температура не повышалась выше нуля, — обычно следующим летом, когда пойманный в ловушку солнечный свет подтапливал лед снизу. Когда Татьяна объяснила этот процесс Мишелю, тот показался ему аналогией их собственного положения, в котором они словно застряли на грани понимания и никак не могли к нему прийти.

— Вообще, — говорила она, — ученые могут использовать это озеро как термометр, который своим застыванием позволяет определить минимальную температуру. Можно прийти сюда весной и сразу понять, опускалась ли она предыдущей зимой ниже минус пятидесяти четырех по Цельсию.

Этой осенью такое случалось, в одну из холодных ночей, и теперь водоем покрывал слой белого льда. Мишель и Татьяна стояли на белесом ухабистом берегу, затянутом соленой коркой. Полуденное небо над Деисом было темно-синим, а ко дну каньона отовсюду спускались крутые стены. Из ледяного покрова озера выпячивались крупные темные валуны.

Татьяна прошлась по белой поверхности, проваливаясь на каждом шагу, хрустя ботинками и разбрызгивая воду, — жидкая и соленая, та растекалась по свежему льду, растворяя его и испаряясь тонким морозным паром. Будто Владычица Озера[186] обрела тело и поэтому стала слишком тяжелой, чтобы ходить по воде.

Но водоем имел глубину лишь несколько сантиметров и едва доставал верха ботинок. Татьяна, наклонившись, коснулась воды кончиком перчатки, подняла маску и попробовала воду на вкус своим невероятно красивым ротиком — но тот резко скривился. Тогда она запрокинула голову и рассмеялась.

— Господи! А ну попробуй, Мишель, но только чуть-чуть, предупреждаю! Она кошмарная!

И он неуклюже, как слон в посудной лавке, протопал по льду, чтобы выбраться на влажную поверхность озера.

— Она в пятьдесят раз соленее, чем в море. Попробуй!

Мишель наклонился и опустил указательный палец в воду. Его пробирал холод, и казалось поразительным, что вода до сих пор оставалась жидкой. Он поднес палец ко рту, осторожно лизнул — холодный огонь! Жгло, как кислотой.

— Бог мой! — воскликнул он, непроизвольно сплевывая. — Это яд?

Будто какая-то токсичная щелочь, а может, озеро мышьяка…

— Нет-нет, — усмехнулась она. — Просто соль. Сто двадцать шесть грамм на литр воды. Для сравнения, в морской воде — три и семь десятых на литр. Удивительно! — Татьяна, геохимик по профессии, сейчас стояла и изумленно качала головой. Это было по ее части. Мишель увидел ее красоту по-новому — и видел ее предельно четко даже несмотря на то, что она была в маске.

— Соль, возведенная в абсолют, — проговорил он рассеянно. Концентрированная. Такой она могла быть и в марсианской колонии. Вдруг мысль, витавшая где-то на задворках сознания, обрела завершенный вид: их изоляция должна превратить обычную морскую соль человечества в ядовитое озеро.

По телу Мишеля пронеслась дрожь, и он снова сплюнул, будто отгоняя дурную мысль прочь. Но соленый привкус во рту остался.


Когда все вокруг заволакивает беспросветная темнота, трудно не думать о том, что она так никогда и не рассеется, словно наша звезда выгорела и больше не зажжется. Люди (некоторые) начинают вести себя так, как обычно ведут себя испытуемые. Будто в самом деле наступил конец света и мы оказались на пороге Страшного суда. Представьте себе эпоху господства религий, когда подобное ощущение было у всех в порядке вещей.

Некоторые избегали Мишеля и остальных психологов — Чарльза, Джорджию и Полин. Другие же вели себя чересчур дружелюбно. Мэри Данкел, Джанет Блайлевен, Фрэнк Чалмерс — Мишелю приходилось быть осторожным, чтобы не очутиться с этой троицей наедине, иначе ему грозило впасть в уныние, глядя на то, как они излучают свое очарование.

Лучшим решением для него было вести активный образ жизни. Вспоминая об удовольствии, полученном от похода с Татьяной, он старался как можно чаще выбираться куда-нибудь, сопровождая тех, кто отправлялся на различные технические или научные задания. Дни шли своей искусственной чередой, и все тянулось совершенно так же, как если бы солнце вставало по утрам и заходило по вечерам. Подъем, завтрак, работа, обед, работа, ужин, отдых, сон. Все как дома.

Однажды он вышел с Фрэнком проверить анемометр[187] возле Лабиринта. Мишель намеревался выяснить, сумеет ли он проникнуть под приятный поверхностный облик этого человека, но у него ничего не получилось: Фрэнк оказался слишком холоден, слишком профессионален, слишком дружелюбен. Годы работы в Вашингтоне сделали его по-настоящему изворотливым. Несколькими годами ранее он участвовал в подготовке первого пилотируемого полета на Марс, а также был старым другом Джона Буна, первого человека, ступившего на эту планету. Кроме того, ходили разговоры, что он играл не последнюю роль и в планировании нынешней экспедиции. И уж точно Фрэнк входил в число тех, кто не сомневался, что попадет в избранную сотню, — его уверенность в этом казалась незыблемой. Все время, что они шли, его голос звучал как-то очень по-американски, громыхая слева от Мишеля.

— Глянь на те ледники — они вываливаются в проходы, и их сдувает прежде, чем они успевают долететь до дна долины. Чудесное место, да?

— Ага.

— А эти катабатические ветры, которые спускаются с полярной шапки… прут себе и не остановятся ни перед чем. Еще и холодные — жуть. Мне даже интересно, остался ли еще наш флюгер на месте.

Как выяснилось, остался. Они вынули картридж с данными, вставили новый. Вокруг них тянулась необъятная бурая скала, которая образовывала собой чашу под звездным небом.

На обратном пути Мишель спросил:

— Зачем тебе на Марс, Фрэнк?

— Мы что, будем здесь говорить о работе?

— Нет-нет, мне просто любопытно.

— Ладно. Ну, я хочу испытать, каково это. Хочу жить там, где можно попробовать что-то по-настоящему новое. Наладить всякие системы, в общем, что-то такое. Я вырос на Юге, как и ты. Правда, американский Юг совсем не такой, как французский. Мы варились в своей истории очень, очень долго. А потом как-то раскрылись миру — отчасти потому, что дела пошли плохо. Отчасти потому, что по побережью пронеслась целая куча ураганов! И у нас появилась возможность построить все заново. Мы так и сделали, но изменилось не многое. Изменений, Мишель, оказалось, лично для меня, недостаточно. Поэтому у меня и возникло это желание — попробовать снова. Вот моя правда. — И он бросил на Мишеля такой взгляд, будто хотел не только подчеркнуть, что это была правда, но и отметить, насколько редкий тому выпал случай — слышать от него правду. После этого он стал нравиться Мишелю чуть больше, чем прежде.

В другой день (или, скорее, другой час той же бесконечной ночи) Мишель вышел с небольшой группой, чтобы проверить климатологические станции, что стояли вдоль берега озера. С собой у них были сани-банан, загруженные батареями для замены, баллонами сжатого азота и прочим. Мишель, Майя, Чарльз, Аркадий, Ивао, Бен и Елена.

Они шагали поперек озера Ванда, сани тянули Бен и Майя. Долина выглядела огромной, а застывшая поверхность озера сверкала, зловеще искрясь под ногами. Человеку с севера уже могло показаться, что небо переполнено звездами, а во льду, по которому они ступали, их свет еще и дробился на множество осколков. Шагавшая рядом Майя светила под ноги фонариком, выхватывая все трещинки и пузырьки, что встречались на пути, отчего создавалось ощущение, будто она светит на стеклянный пол, устланный поверх бездонной пропасти. Когда же она выключила фонарик, Мишелю вдруг показалось, будто звезды другого полушария сияют у него под ногами сквозь какую-то прозрачную, чуждую планету, что находилась гораздо ближе к центру галактики. Он словно смотрел в черную дыру, зияющую в центре всего. В бездонный водоем звездного света. И с каждым шагом их отражения смотрелись по-новому, будто в калейдоскопе белых крапинок среди черноты. И казалось, всматриваться вот так в поверхность озера можно до бесконечности.

Когда они подошли к дальнему берегу озера, Мишель оглянулся. Их комплекс, вырисовываясь над горизонтом, светился вдали, будто яркое зимнее созвездие. Он знал, что внутри тех коробок находились их товарищи, которые в это время работали, готовили еду, читали, отдыхали. Напряжение, что царило в них, было неявным, но довольно сильным.

Одна из дверей комплекса открылась, и клин света выхватил участок ржавого оттенка скалы. Такое, несомненно, можно будет увидеть и на Марсе — через год-два. К тому времени нынешнее напряжение значительно спадет. Но там нет воздуха. Когда-нибудь, конечно, получится выйти наружу — правда, в скафандрах. Но велика ли разница? Зимний костюм, который был на Мишеле сейчас, по замыслу дизайнеров, во многом походил на космический скафандр, а сковывающий ветер, что спускался по долине, был похож на очищенный кислород, только что преобразованный из жидкого состояния в газ и немного подогретый. Холод Антарктиды, холод Марса… между ними нет существенных различий. В этом отношении год тренировок и испытаний здесь был хорошей идеей. Они, по крайней мере, могли хорошенько прочувствовать, каково им придется там.

Бен поставил ногу в небольшое углубление на поверхности, но поскользнулся и упал на лед. Он вскрикнул, и Мишель первым увидел, что случилось. Затем подбежали и остальные. Бен стонал и корчился, и все склонились над ним.

— Подвиньтесь-ка, — приказала Майя, проталкиваясь между Мишелем и Аркадием, чтобы встать перед Беном на колени.

— Бедро?

— Ай… да…

— Держись. Крепко держись. — Бен ухватился за ее предплечье, а она взяла его за бок. — Так, сейчас отстегнем твою упряжку. Теперь подставьте сани. Да осторожнее с ним! Хорошо. Лежи смирно, мы отвезем тебя на станцию. Сможешь лежать ровно или нам тебя пристегнуть? Ладно, пошли. Помогите выровнять сани. Кто-нибудь сообщите на станцию, пусть готовятся нас принимать. — Затем она впряглась в сани сама и двинулась поперек озера быстро, но ровно, скользя ботинками, будто коньками, и светя фонариком себе под ноги. Остальные шли следом по бокам от Бена.

На станции Мак-Мердо[188], на противоположном берегу моря Росса, располагался дополнительный персонал — как раз для того, чтобы поддержать их на озере Ванда, — и уже примерно через час после их возвращения на станцию послышался шум вертолета. Бен к этому времени был в бешенстве, коря себя за это падение. Злость терзала его сильнее, чем боль, хотя позднее выяснилось, что он сломал бедро.

— Он упал мгновенно, — говорил Мишель Майе. — Так быстро, что не успел и руку выставить. Неудивительно, что у него перелом.

— Жаль, — отозвалась Майя.

— А ты хорошо среагировала, — продолжил Мишель неожиданно даже для себя. — Очень быстро.

Она лишь отмахнулась.

— Я столько раз такое видела… У меня все детство прошло на льду.

— Ах да, конечно.

Знания. Опыт. Это была основа принятия всех спонтанных решений. И в жизни Майи, чувствовал он, такое происходило сплошь и рядом. Эргономика — ее специальность, как раз изучала то, как люди справляются с теми или иными проблемами. Она собиралась лететь на Марс. Он — нет. Он любил ее. Как, впрочем, и многих других женщин. Просто так получалось. Но с ней…


Из личных, тщательно зашифрованных записей Мишеля:


Майя: очень красивая. Тигр, проникающий в комнату, где пахнет сексом и убийством. Альфа-самка, перед которой все преклоняются. Скорая во всем, включая смену настроений. С ней я могу говорить. Мы беседуем с ней по-настоящему, потому что ей неважно, зачем я здесь. Неужели это правда?


Спенсер Джексон: сильный. Скрытная душа. Глубины, не поддающиеся никаким расчетам, даже для него самого. Он словно озеро Ванда среди нас. Его разум утончен и не допускает общинной обыденности. Может нарисовать любое лицо дюжиной штрихов, обнажив всю душу изображенного. Но я не думаю, что он счастлив.


Татьяна Дурова: очень красивая. Богиня, попавшая в мотель. И пытающаяся найти выход. Знает, что все считают ее красивой, и поэтому никому из нас не доверяет. Ей нужно вернуться на Олимп, где ей место и где она будет с равными себе. Наверное, она думает, что Марс — это и есть Олимп.


Аркадий Богданов — это сила. Очень стойкий и надежный парень. Если в чем-то убежден, то до потери памяти. Видит то, что и предполагает увидеть, и не пытается этого скрывать. Говорит: «Того, чем я владею, достаточно, чтобы я стал необходим на Марсе». Не согласны? Я согласен. Инженер, смышленый и изобретательный, не интересующийся чем-то бо́льшим.


Марина Токарева: красавица. Очень серьезная и собранная, не болтает о пустяках. Постоянно о чем-то рассуждает. И думает, что собеседник так же быстр, как и она, поэтому проследить за ходом ее мыслей бывает не так просто. Тонкие точеные черты, густые черные волосы. Иногда, следя за ее взглядами, я думаю, что она из числа тех лесбиянок, которые должны разнообразить наше общество, но порой она как будто присматривается к Владу Танееву, самому пожилому мужчине.


Джордж Беркович и Эдвард Перрин объединены из-за своего отношения к Филлис Бойл. Причем между ними сложилось не столько соперничество, сколько партнерство. Оба думают, что им нравится Филлис, но на самом деле и тому и другому нравится то, как его чувства копируются другим. Филлис это тоже нравится.


Ивана довольно красива, несмотря на худое лицо и неправильный прикус; а когда лицо типичной химички-заучки озаряет глуповатая улыбка, она внезапно превращается в богиню. Стала лауреатом Нобелевской премии по химии, но нечего и думать, что она получила ее за эту улыбку. Хотя, увидев ее, сразу сам становишься радостнее. Ей стоило бы вручить эту премию уже ради того, чтобы увидеть эту улыбку.


Саймон Фрейзер: хорошо скрытая сила. Англичанин; учился в частной школе с девяти лет. Очень внимательно слушает, хорошо говорит, только раз в десять меньше, чем остальные, что, естественно, создало ему репутацию настоящего тихони. И он украдкой играет с этим образом. Мне кажется, ему нравится Энн, которая в некоторых отношениях похожа на него, только не впадает в крайности, в других же — не похожа совсем. Энн не играет со своим образом, она даже не знает о его существовании — американский недостаток самосознания против британской иронии Саймона.


Джанет Блайлевен: красивая. Говорит быстро, уверенно. Пышет здоровьем. Классная грудь. Но собачья дружба дружбой не считается.


Энн настоящая красавица, хоть и строгая на вид. Высокая, худая, сильная — и телом, и лицом. Притягивает взгляд. Определенно думает о Марсе всерьез. Люди видят это в ней и любят за это. Или нет — в зависимости от обстоятельств. Еще у нее особенная тень.


Александр Жалин — это сила. Любит женщин глазами. Некоторые из них это замечают, другие нет. Мэри Данкел и Джанет Блайлевен проводят с ним много времени. Он настоящий энтузиаст. Что бы ни захватывало его интерес, это овладевает им полностью.


Надя Чернышевская: сначала думаешь, она простая, но потом понимаешь, что одна из самых красивых среди всех. Это вызвано ее солидностью — физической, умственной, моральной. Она — скала, на которой все держится. Ее физическая красота заключается в атлетичности — невысокая, округлая, крепкая, ловкая, грациозная, сильная — и в глазах: радужки пестрые, густо усеянные цветными точечками, в основном карими и зелеными, а также голубыми и желтыми, складывающимися в концентрический узор, который со стороны, как обычно кажется, имеет цвет, похожий на ореховый. В таких глазах можно утонуть и никогда не выплыть. А она смотрит в ответ взглядом, лишенным страха.


Фрэнк Чалмерс: сила. Мне так кажется. Трудно рассматривать его отдельно от Джона Буна. Как его приятеля, пособника. Сам по себе он здесь не так впечатляет. Будто играет второстепенную роль, менее важную для истории. Он уклончив. Крупный, грузный, смуглолицый. Сдержанный. Кажется дружелюбным, но на настоящее дружелюбие его поведение не похоже. Искусный политик, как и Филлис, только друг другу они не нравятся. Ему нравится Майя. А Майя дает ему чувствовать себя частью своего мира. Но чего он хочет на самом деле — неясно. Внутри него скрывается человек, о котором никому ничего не известно.


Что же касается более формальной работы, то он брал доработанный миннесотский многоаспектный личностный опросник и анкетировал группы по десять человек. Сотни вопросов, подобранных таким образом, чтобы дать статистически значимые личностные профили. Подобные тестирования считались одним из основных способов оценки, прошедших проверку временем, поэтому вполне естественно, что одно из них он проводил на протяжении всей зимы.

Претенденты проходили этот тест в Яркой комнате, освещенной десятками многоваттных ламп, отчего казалось, будто все светилось само по себе, даже лица. Наблюдая за ними, Мишель вдруг подумал, насколько нелепой была его должность учителя этих гениальных людей. И отчетливо увидел в их лицах, что они отвечали на вопросы не затем, чтобы показать, кем являлись, но затем, чтобы показать, кем должны являться, чтобы их взяли на Марс. Конечно, если читать ответы, зная это, то можно выяснить о них почти столько же, как если бы они были искренни. И все же Мишель поражался, наблюдая это в них с такой ясностью.

Впрочем, ему не стоило так удивляться. Лица отражали настроения и многое другое, причем с предельной точностью — по крайней мере, у большинства людей. А может, и у всех — ведь если кто-то старался сохранять бесстрастное лицо, это уже говорило о том, что он стремится не выдавать своих чувств. Нет, думал он, глядя на них, это же целый язык, если за ними как следует понаблюдать. Слепым голоса играющих актеров кажутся искусственными и поддельными, а раз в нашем мире все «слепы на лица», то стоит только по-настоящему посмотреть… и может родиться какое-нибудь новое направление френологии, основанное на внешности человека. Тогда Мишель стал бы одноглазым в мире слепых.

И он завороженно наблюдал за лицами. Яркая комната и в самом деле была очень яркой; проведенное здесь время, по идее, должно было предотвратить наступление сезонного аффективного расстройства. В таком освещении каждое лицо, ослепительно сияющее, будто не просто говорило ему о чем-то, но и составляло собой целый ребус, заключающий суть характера человека: в той или иной степени сильного, умного, обладающего чувством юмора, скрытного, какого угодно, но всегда эта личность была представлена целиком, вся как на ладони. Вот, к примеру, Урсула, слегка радостная, считала этот тест лишь одним из множества тестов, что ставили психологи; как медик она понимала: это одновременно и нелепо и необходимо, ведь и вся медицинская наука являлась и искусством, и наукой. Сакс, напротив, принимал тесты всерьез, как и все остальное; он рассматривал их как научный эксперимент, а еще верил, что ученые во всех дисциплинах одинаково честно борются с методологическими трудностями своих дисциплин. Все это читалось по его лицу.

Каждый здесь был экспертом в чем-то своем. Мишель изучал естественное принятие решений и был экспертом в этой области, поэтому знал, что эксперты в любой ситуации принимали доступные им ограниченные данные и сопоставляли со своими обширными знаниями, после чего принимали быстрые решения, основанные на аналогиях с прошлым опытом. Таким образом, выходило, что сейчас группа экспертов занималась тем, что позволило бы им получить грант или защитить свою работу перед комиссией. Или чем-то в этом роде. То, что они никогда не сталкивались с подобными заданиями, было для них обстоятельством проблематичным, но преодолимым.

Если только они не расценивали ситуацию как слишком нестабильную и не поддающуюся прогнозированию. Иногда такие ситуации действительно имели место: даже лучшим метеорологам не под силу точно предсказать выпадение града, а лучшим военным командирам — направление внезапных атак. Ряд недавних исследований по этому вопросу показал, что часто и психологи ошибались в прогнозах, когда пытались предсказать будущие диагнозы по результатам стандартных тестов. Во всех случаях проблемой оказывался недостаток данных. И Мишель внимательно разглядывал лица людей, будто читал бело-розовые или желтоватые сводки о личностных характеристиках, — и пытался прочитать по ним все остальное.


Только они показывали неправду. Лица были обманчивы или неинформативны, а теория личности встречалась с серьезными трудностями из-за всевозможных глубоких неопределенностей. Было видно, как одни и те же события и обстановка оказывали на людей совершенно разное воздействие. Влияло так много искажающих факторов, что говорить о каких-либо аспектах личности не приходилось. И сами модели личности — все эти многочисленные теории — сводились к тому, что отдельные психологи просто систематизировали собственные догадки. Пожалуй, так была устроена вся наука, но это нигде не выглядело столь очевидным, как в теории личности, где новые предположения подкреплялись ссылками на более ранних теоретиков, которые зачастую находили поддержку у еще более ранних теоретиков, уходя таким образом к Фрейду и Юнгу, а то и к самому Галену[189]. Потрясающие «Психоаналитические корни патриархата» служили этому идеальным примером, равно как и «Новая психология сновидений» Джонса. Делалось это по шаблону: выдвигалось какое-нибудь утверждение и дополнялось цитатой того или иного мертвого авторитета. Поэтому выходило, что многие статистические тесты, проводимые современными психологами, были составлены таким образом, чтобы подтвердить или опровергнуть предварительные интуитивные попытки околовикторианцев вроде Фрейда, Юнга, Адлера, Салливана, Фромма, Маслоу и других. Достаточно было выбрать любого специалиста прошлого, чьи предположения казались вам верными, и проверять их, используя нынешние научные приемы. Если бы перед Мишелем стояла необходимость такого выбора, он прежде всего предпочел бы Юнга Фрейду, затем ему были близки утописты, делавшие упор на самоопределение, — Фромм, Эриксон, Маслоу, а также схожие с ними философы свободы той же эпохи вроде Ницше и Сартра. И конечно, он ценил современные психологические исследования, рецензируемые и публикуемые в журналах.

Однако все его идеи основывались на его собственных чувствах к людям и представляли собой лишь набор интуитивных догадок. Исходя из этого, ему надлежало оценить, кто сможет и кто не сможет преуспеть, если попадет на Марс. Предвидя то, чего он предвидеть не мог, — непредсказуемые события, такие как гром среди ясного неба или внезапный удар из-за угла. Истолковывая результаты личностных тестов, разработанных на основе воззрений алхимиков. И даже расспрашивая людей об их снах, будто те означали нечто большее, чем мусор, болтающийся в спящем мозге! Вот пример толкования сновидения: однажды Юнгу приснилось, как он убивает человека по имени Зигфрид, и он изо всех сил старался выяснить, что этот сон означал, но ему и в голову не пришло, что сон мог быть вызван его неприязнью к старому другу Фрейду. Как позже отмечал Фромм, «лишь несущественной замены Зигмунда на Зигфрида оказалось достаточно, чтобы скрыть значение сна от человека, обладающего величайшим умением их толковать».

Такова методология.

Однажды за обедом он сидел с Мэри Данкел. Ее нога прижалась к его ноге, и это было не случайно. Мишель удивился — все-таки с ее стороны это было весьма рискованным шагом. И прежде чем он успел как следует подумать, его нога ответила тем же. Мэри была красива. Он любил ее за темные волосы, карие глаза и изгиб бедер, а теперь еще и за смелость. Елену же он любил за прекрасные серые глаза и плечи, стройные и широкие, как у мужчины. Татьяну — за то, что она так роскошна и независима.

Но прижалась к нему именно Мэри. Чего она пыталась этим добиться? Может быть, хотела повлиять на его рекомендацию? Но, по крайней мере, она уж точно знала, что такое поведение могло сыграть и против нее. Должна была это понимать. И раз она знала это и делала все равно, то, скорее всего, у нее имелись и другие на то причины, более для нее важные, чем полет на Марс. Иными словами, личные причины.

Как же легко его увлечь! Женщине достаточно было лишь правильно на него взглянуть, и он уже принадлежал ей навсегда. Она могла свалить его одним щелчком.

Тут тело вновь стало его предавать, непроизвольно, как дергающаяся голень, когда по колену стучали молоточком. Но медлительный разум, отстававший от реальности на несколько минут (а порой и часов и даже дней), начинал тревожиться. Мишель не знал точно, что она имела в виду. Возможно, она принадлежала к числу тех женщин, что были готовы рискнуть всем в один миг. Тех, что заискивают перед мужчиной, чтобы добиться его благосклонности. Казалось, она пытается его очаровать.

Он осознал, что иметь власть над судьбами других для него невыносимо. Губительно для всего. Ему хотелось ускользнуть оттуда вместе с Мэри и забраться в ближайшую кровать — неважно, его или ее, — упасть туда и заняться любовью. Но занятие любовью по определению влияло на отношения между двумя свободными людьми. А поскольку он был смотрителем, часовым и судьей в этой группе…

При мысли об этом он издал стон, тихое «умм» — будто нечто, застрявшее у него в солнечном сплетении, протолкнулось вверх через голосовые связки. Мэри бросила на него лукавый взгляд, улыбнувшись. Майя, сидевшая напротив, заметила это и посмотрела на них. Скорее всего, она слышала и его стон. Майя видела все — а если она видела и то, что он возжелал эту безрассудную глупышку Мэри, когда на самом деле всем сердцем стремился к Майе, то это было катастрофой вдвойне. Мишель любил Майю за ее ястребиную проницательность и острый ум — и сейчас она смотрела на него как бы случайно, но на самом деле со всем вниманием.

Он поднялся и отправился к буфету за кусочком творожного пудинга, чувствуя слабость в коленях. Оглядываться он не осмеливался.

Хотя вполне могло быть и так, что все эти прижимания ногами и взгляды не имели большого значения или не имели вообще никакого значения.


Все складывалось очень странно.


Вскоре после прибытия на озеро Ванда парочка русских, Сергей и Наташа, завели отношения. Они не пытались этого скрывать, как некоторые другие пары, о которых Мишель знал или, по крайней мере, догадывался. Если что-то тут слишком бросалось в глаза, то некоторым это казалось неприятным — видеть всякие нежности. Обычно если кто-то целовался на людях, другие просто не обращали внимания — или, наоборот, пялились, если хотели. Но здесь и сейчас нужно было принимать решения. Что хуже — подглядывать или быть ханжой? Можно ли участвовать в программе парой? Дает ли это больше шансов? Что по этому поводу думал Мишель?

Двадцать первого июня, когда все отмечали зимнее солнцестояние и, выпив по бокалу шампанского, чувствовали некоторый спад напряжения этого психологически тяжелого года, Аркадий позвал их смотреть на северное сияние. Тонкий электрический танец цветных вуалей и завес быстрыми всплесками мерцал в черноте мягкими зелеными, голубыми и бледно-розовыми красками. И вдруг в минуту этого волшебства откуда-то изнутри комплекса донесся крик — приглушенный, истошный. Мишель огляделся вокруг: все лица в лыжных масках были обращены к нему, словно это ему следовало знать, что такое случится и как-то это предотвратить, словно это была его вина. Он ринулся внутрь и увидел Сергея и Наташу — те уже буквально держали друг друга за горло. Он попытался их разнять, но лишь получил по лицу.

После этого случая Сергея и Наташу отправили на Мак-Мердо — что само по себе оказалось не так просто: пришлось переждать неделю штормовой погоды, прежде чем до них добрался вертолет, а потом еще уговаривать их в него сесть. После этого доверие окружающих к Мишелю оказалось сильно подорвано, если не разрушено полностью. Даже администраторы программы казались излишне любопытными, когда расспрашивали его об этом. Они отметили, что, судя по записям, он беседовал с Наташей всего за день до стычки, и спросили, о чем они говорили. Они также попросили его показать свои заметки, сделанные во время беседы, но он отказал, сославшись на соблюдение профессиональной тайны.


Наташа Романова: очень красивая. Великолепная осанка. Самая спокойная русская женщина из всех, кого я встречал. Биолог, занимается гидропонным фермерством. Познакомилась с Сергеем Давыдовым здесь в лагере и влюбилась в него. Теперь очень счастлива.


Но все знали, что он участвовал в расследовании этого случая, и, естественно, наверняка обсуждали между собой, что он испытывал и судил их. И что он, конечно, вел свои записи. Мэри больше не прижималась к нему ногой — если тогда это ему не показалось, — и даже не садилась рядом. Майя следила за ним внимательнее, чем когда-либо, хоть и украдкой. Татьяна по-прежнему искала себе партнера, обращаясь всегда к его — или ее — внутреннему «я». И пока те субъективные единицы времени, что они называли днями, проходили свои циклы — сон, голод, работа, Яркая комната, испытания, отдых, сон, — Мишель все больше задумывался, удастся ли им сохранить единство как в психологическом, так и в социальном смысле, когда они доберутся до Марса.

Конечно, он беспокоился на этот счет еще с самого начала, делясь своими соображениями с комитетом лишь частично, будто нервно шутя: раз уж избранные все равно сойдут с ума, почему бы сразу не отправить сумасшедших, избавив всех от лишних хлопот?

Сейчас же, когда он пытался унять в себе раздражение, которое росло и в Ярких комнатах, и в темноте снаружи, шутка казалась ему все менее смешной. Люди заводили секреты. Скрывали отношения, и Мишель теперь замечал это по самим признакам их сокрытия. Будто видел следы, отпечатавшиеся в воздухе. Те, кто раньше допускали всякие нежности, больше этого не делали. Они обменивались взглядами и тут же отводили глаза. Некоторые и вовсе не переглядывались, но их тянуло друг к другу, словно каким-то внутренним магнитом, который был слишком силен, поэтому было недопустимо нарушить приличия и рассказать об этом остальным, но и скрыть это было невозможно, потому что он слишком силен. А холодными звездными ночами они устраивали вылазки, нередко рассчитывая их таким образом, чтобы снаружи одновременно находилось две группы, которые уходили и возвращались по отдельности, но между тем где-то пересекались. Выступ на Даисе, который они называли Смотровой площадкой, можно было наблюдать в очках ночного видения, и иногда там показывались парочки зеленых силуэтов на фоне непроглядной черноты — они накладывались друг на друга в медленном танце, будто играя прекрасную пантомиму. Глядя на них, Мишель порой так увлекался, что бормотал себе под нос старую песню на английском: «Я шпион в доме любви… Я знаю, о чем ты думаешь…»[190]

Некоторые из таких связей могли сплотить их общину, другие же были способны разорвать ее на части. Майя, например, вела чрезвычайно опасную игру с Фрэнком Чалмерсом: ходила с ним на прогулки, разговаривала поздними вечерами, непринужденно касалась рукой его предплечья и смеялась, откинув голову назад, чего никогда не делала, общаясь с Мишелем. По его мнению, это было подготовкой к дальнейшему усилению их позиций — так они вдвоем становились естественными руководителями экспедиции. Но в то же время она всегда противопоставляла его русским мужчинам, с которыми шутила по-русски о нерусских, похоже, не зная, что Фрэнк тоже немного им владел, как и французским (очень слабо) и несколькими другими языками. Фрэнк молча смотрел на нее, чуть улыбаясь, даже когда она шутила над ним и он это понимал. Он даже поглядывал в такие моменты на Мишеля, чтобы выяснить, понимает ли он ее. Ведь они оба питали интерес к Майе!

И конечно, с Мишелем она тоже играла. Он это видел. Возможно, она делала это инстинктивно, просто по привычке. Возможно, это было что-то более личное. Этого он сказать не мог. Ему лишь хотелось быть ей небезразличным…

Тем временем от основной группы откалывалось несколько мелких. Свои почитатели нашлись у Аркадия, у Влада — тесная группа близких друзей; вероятно, они держали свои гаремы. Помимо них, свои группы были у Хироко Аи и у Филлис — многомужие процветало наравне с многоженством или, по крайней мере, так казалось Мишелю. То ли он ощущал потенциал развития отношений собранных здесь мужчин и женщин, то ли его подводило воображение, сказать было трудно. Но невозможно было не почувствовать хотя бы частично то, что происходило среди них, — что-то вроде групповой динамики сообщества приматов, которых собрали вместе, чтобы те разбирались между собой, находили пары, устанавливали иерархию подчинения и так далее. Ведь они тоже были приматами — запертыми в клетках обезьянами, и, хотя они сами выбрали для себя эти клетки, это ничего не меняло. Условия были те же. Как в «За закрытыми дверями» Сартра. Нет выхода. Жизнь в обществе. Закрытые в тюрьме, которую придумали себе сами.


Даже самым стабильным в группе становилось не по себе. Мишель с восхищением наблюдал, как самые замкнутые в группе, Энн Клейборн и Сакс Расселл, начинали проявлять интерес друг к другу. Поначалу он был для обоих чисто научным — в этом они были очень похожи, но при этом столь прямы и бесхитростны, что Мишелю удалось подслушать многие из их первых разговоров. Те целиком состояли из научных терминов — Сакс много расспрашивал ее о геологии Марса, узнавал от нее что-то новое как от профессора, но всегда привносил что-то свое с точки зрения физика-теоретика, одного из светил последней пары десятилетий. Впрочем, Энн это не слишком цепляло. Как геолог и планетолог она изучала Марс со старшей школы и теперь считалась одним из признанных авторитетов. Она уже сейчас была марсианкой. И если Саксу это было интересно, она могла говорить о Марсе часами. А Саксу это было интересно. И они говорили и говорили.


— Там все стерильно, не забывай. Может, там даже есть жизнь, оставшаяся где-то под землей после теплого и влажного периода. Поэтому мы должны подготовить стерильное место для высадки и построить стерильную колонию. Установить между собой и Марсом санитарный кордон. А потом заняться тщательным поиском. Если мы позволим земным формам жизни захватить территорию прежде, чем докажем или опровергнем наличие жизни, для науки это станет катастрофой. К тому же загрязнение может случиться и в обратную сторону. Лишних мер предосторожности тут быть не может. Нет, если кто-либо попытается заразить Марс, сразу появится оппозиция. Может, даже активное сопротивление. С отравой для отравителей. Никогда нельзя заранее сказать, на что могут пойти люди.

Сакс на это почти ничего не ответил.


Вскоре они вдвоем, как всегда флегматичные и невозмутимые, вышли на свои ночные прогулки в одно и то же время, и Мишель, заметив их в своих очках, проследил за ними взглядом до Смотровой площадки. Эта парочка ничем не отличалась от тех, за кем Мишелю доводилось наблюдать прежде. Они просто некоторое время сидели там рядом.

Но когда они вернулись, лицо Сакса покрывал румянец и он будто бы смотрел невидящим взглядом. Был безразличен ко всему. Энн морщила лоб и казалась рассеянной. После этого они несколько дней совсем не общались друг с другом. Что-то между ними явно произошло той ночью!

Но, наблюдая за ними, Мишель, пораженный таким поворотом событий, понял, что никогда не узнает всей правды. Его накрывала волна… чего? Скорби? Или грусти — ведь они находились так далеко, в совершенной изоляции, и каждый был погружен в собственный мир, оторванный ото всех, ощущал бесполезность своей работы, смертельный холод черной ночи, боль неминуемого одиночества… И Мишель сбежал.


Поскольку он был лишь одним из оценщиков, у него была возможность сбежать. Он мог время от времени улетать с озера Ванда на вертолете. И хотя он старался этого не делать, чтобы достичь лучшей сплоченности с группой, однажды все-таки не сдержался — в одно из самых темных мгновений той зимы, незадолго до солнцестояния, когда увидел Майю и Фрэнка вместе. Но теперь, когда в середине дня снова бывали сумерки, он принял приглашение от знакомых в Мак-Мердо посетить хижины Скотта и Шеклтона, что находились чуть севернее Мак-Мердо на острове Росса.

Когда он собирался уйти, Майя встретила его у выхода:

— Что, бежишь?

— Нет-нет, хочу только посмотреть на хижины Скотта и Шеклтона. Это вроде экспедиции. Скоро вернусь.

Судя по взгляду, она ему не поверила. Зато хоть поинтересовалась, куда он направлялся.

Но это действительно было чем-то вроде экспедиции. Небольшие хижины, оставленные первыми исследователями Антарктики, служили следами одних из немногих экспедиций, хоть как-то похожих на ту, что они собирались совершить, отправившись на Марс. Хотя, конечно, все аналогии были ложными, вводили в заблуждение и несли опасность, поэтому, несомненно, им предстояло нечто новое, то, чего прежняя история никогда не знала.

И все же, когда вертолет приземлился на черную скалу на мысе Эванса и Мишель проследовал за другими видными посетителями в небольшую присыпанную снегом деревянную хижину рядом с пляжем, он вынужден был признать, что первые десятилетия исследований Антарктики кое-чем напоминали их планируемую экспедицию. Хижина представляла собой аналог их поселения на озере Ванда, только времен девятнадцатого века, поэтому их комплекс был куда более роскошным. Здесь же на мысе Эванса имелось только самое необходимое — все необходимое, кроме витаминов и компании противоположного пола. Какими бледными и обозленными они, должно быть, стали от нехватки этого, равно как и от нехватки солнечного света. Недоедающие отшельники, страдающие от сезонных аффективных расстройств, даже не понимая всей серьезности этой проблемы (хотя последнее, скорее, даже уменьшало ее серьезность). Они писали газеты, разыгрывали сценки, прогоняли перфорированные ленты через механическое пианино, читали книги, проводили исследования, ловили рыбу и убивали тюленей, чтобы добывать себе пищу. Да, у них были свои радости, пусть и весьма ограниченные, но эти люди все еще жили на Матери-Земле и пользовались холодными ее дарами. На Марсе же не будет и того немногого, что позволило бы скоротать время и улучшить свои условия.

Но из-за постмодернистской природы чувств они могли уже свыкнуться с мыслью о разлуке с Землей. Каждый сидел в своем личном космическом корабле, приводя его в движение, как рак-отшельник свою раковину, перемещаясь от одного компонента к другому: дом, рабочий кабинет, машина, самолет, квартира, гостиничный номер, развлекательный центр. Затворническая, даже воображаемая жизнь. Сколько часов в день они проводили под открытым небом? В этом отношении, пожалуй, на Марсе будет примерно то же.

С такими мыслями Мишель бродил по главной комнате хижины и разглядывал освещенные серым светом артефакты. Скотт выстроил стену из ящиков, чтобы отделить офицеров и ученых от простых моряков. Столько разных аспектов быта — у Мишеля разбегались глаза.

Затем они полетели на мыс Ройдс, где, будто в укор жилищу Скотта, стояла хижина Шеклтона — меньшего размера, более уютная, лучше защищенная от ветра. Вообще все там было лучше. Шеклтон и Скотт поссорились во время первой экспедиции в Антарктику в 1902-м. Схожие разногласия могли возникнуть и в марсианской колонии, но там уже нельзя будет построить себе новое жилище в другом месте. По крайней мере, в первое время. И нельзя будет вернуться домой. Во всяком случае, так следовало из плана. Но было ли это мудро? Здесь аналогия с первыми исследователями Антарктики вновь рассыпалась на части — ведь какими бы неудобными ни казались им эти хижины (а у Шеклтона в самом деле все по-домашнему), они знали, что отправлялись туда всего на год-два-три, после чего вернутся обратно в Англию. Зная, что всему этому настанет конец, который с каждым днем все ближе, пережить можно почти все. В противном случае это было бы все равно что смертный приговор — когда на самом деле нет выхода. Изгнание в антарктическую пустошь, где нет ничего, кроме холодных мертвых камней.

Конечно, имело смысл отправлять на Марс по очереди ученых и техников, примерно так же, как было с ранними исследователями Антарктики. Периодические дежурства на небольших научных станциях, которые строились и управлялись непрерывно, но меняющимися командами, чтобы никто не задерживался там дольше трех лет. К тому же это способствовало тому, чтобы не превысить максимальную дозу радиации. Бун и другие, кто слетал туда два года назад и вернулся, получили около тридцати пяти рад. Следующим стоило также придерживаться этой величины.

Но американские и российские космические программы установили иначе. Организаторам полета нужна была постоянная база, и они звали ученых улететь навсегда. Они хотели от них самоотверженности, при этом, без сомнения, надеясь вызвать общественный интерес и на Земле, — интерес к постоянному составу участников, которых можно было запомнить, чьи жизни могли превратиться в драму для всеобщего потребления, вызывающую привыкание, — и из чьей биографии можно было устроить зрелище. И получить дополнительное финансирование. Вот что имело смысл.

Но кто бы захотел этого для себя? Этот вопрос очень волновал Мишеля, ведь здесь он видел главную пару противоречивых требований, что предъявлялись к кандидатам. Если описать их вкратце, то люди должны быть вменяемыми, чтобы их отобрали, но сумасшедшими, чтобы хотеть туда отправиться.

Помимо этого главного противоречия существовало и множество других. Претенденты должны быть достаточно экстравертивны, чтобы жить в общине, но и достаточно интровертивны, чтобы мастерски овладеть своей наукой. Им полагалось быть достаточно старыми, чтобы освоить свои первые, вторые и иногда третьи профессии, но и достаточно молодыми, чтобы справляться с нагрузками во время полета и жизни в колонии. Они должны были хорошо ладить в группах, но при этом хотеть навсегда бросить всех, кого знали. Их просили рассказывать правду, но им приходилось откровенно лгать, чтобы повысить свои шансыполучить то, чего хотели. Им нужно было, по сути, оказаться одновременно обычными и необычными.

И этим противоречиям не было конца. Тем не менее из начального списка, в котором числились тысячи претендентов, набрался уже почти окончательный состав этой группы. А противоречия? Ну и что, подумаешь! Ничего особенного. Все на Земле было сплетено из резких противоречий. Полет на Марс, впрочем, мог даже уменьшить их число и немного сгладить! Может даже, это было одной из целей полета!

Наверное, за этим же отправлялись на юг те первые исследователи Антарктики. И все равно, пока Мишель осматривался в этой пустой деревянной комнате, ему казалось поразительным, что тем, кто здесь зимовал, удалось сохранить рассудок. На стене хижины Шеклтона висела фотография: трое мужчин, ютящиеся возле черной печи. Мишель всмотрелся в изображение. Мужчины были истощенными, грязными, с признаками легкого обморожения. Но вместе с тем имели вид спокойный и даже умиротворенный. Они могли просто сидеть, наблюдая, как огонь горит в печи, и этого им было достаточно. От них веяло холодом, но в то же время ощущалось и тепло. Сама природа мозга тогда была иной — более приспособленной к тяготам жизни и к долгим часам чисто животного существования. Изменилась с тех пор и природа чувств — это определялось культурой, поэтому мозг тоже, несомненно, должен был измениться. Сейчас, спустя столетие, мозг зависел от значительных стимуляций, которые попросту отсутствовали у более ранних поколений. Поэтому полагаться на внутренние ресурсы теперь было сложнее. Терпение требовало бо́льших усилий. Они уже не являлись теми животными, что были изображены на фото. Эпигенетическая связь ДНК и культуры меняла людей так быстро, что даже столетия хватало, чтобы создать ощутимую разницу. Шла ускоренная эволюция. Или один из тех пунктирчиков в ее длинной прерывистой линии. И Марс во многом должен был стать чем-то подобным. И в кого они превратятся тогда, предсказать было невозможно.


Когда Мишель вернулся на озеро Ванда, старые хижины сразу показались ему сном, врывающимся в единственную реальность, настолько холодную, что само пространство-время будто застыло, оставив их всех переживать снова и снова один и тот же час. Холодный круг ада Данте, как он помнил, был худшим из всех.

Все они страдали от сенсорной депривации. Каждое «утро» он просыпался в дурном настроении и лишь через несколько часов приходил в себя и сосредотачивался на делах. Тогда за окнами уже виднелись синие сумерки, и он спрашивал, к кому можно присоединиться в вылазке наружу. Там он бродил в этих сумерках, становившихся серыми, синими или пурпурными, ходил следом за плотно укутанными фигурами, похожими то ли на странников средневековой зимы, то ли на доисторических людей, пытающихся выжить в ледниковый период. Одним стройным свертком могла быть Татьяна, чья красота сейчас словно приглушена, но не скрыта полностью: она двигалась, будто в танце, по зеркальной глади озера меж высоких стен долины. Другим могла быть Майя — она уделяла все внимание остальным, а с Мишелем вела себя скорее по-дружески и даже дипломатично. Это его беспокоило. Рядом с ней шагал Фрэнк, грузный и укутанный до неузнаваемости.

Татьяну понять легче. И она так привлекательна! Однажды он прошел за ней поперек всего озера, и, оказавшись на дальнем берегу, они остановились, чтобы осмотреть иссохший труп тюленя. Этих заблудших тюленей Уэдделла часто находили в сухих долинах, где они пролежали мертвыми сотни и тысячи лет, замороженные и медленно обветриваемые, — пока не начинал медленно проступать скелет, словно их душа снимала меховую шубу и показывала себя — белоснежную, отполированную ветром и сложенную из ровных элементов.

Татьяна, взволнованная увиденным, схватила его за руку. Она хорошо говорила по-французски благодаря тому, что часто проводила лето на пляжах Лазурного Берега в детстве, — и лишь мысль об этом заставляла Мишеля буквально таять. И сейчас они говорили, держась за руки в перчатках, и смотрели сквозь стекла лыжных масок на освещенный серым светом скелет. Его сердце билось сильнее, когда он думал, какая красота скрыта в этом пуховике рядом с ним, в то время как она говорила:

— Поразительно! Прийти вот так и увидеть позвонки этого бедняжки, совсем одни среди скал, будто чей-то потерянный браслет.

С другого берега озера за ними наблюдал Фрэнк.


С тех пор Майя окончательно бросила Мишеля, не сказав ни слова, не подав ни знака, — кроме единственного взгляда на Татьяну в его присутствии, после которого сохраняла с ним лишь формальную вежливость, но не более того. А вот Мишель теперь знал совершенно точно, с кем из всей группы ему хотелось общаться больше всего, но такой возможности у него теперь не было.

Из-за Фрэнка.

И вокруг происходило то же самое — бессмысленные сердечные войны. Все такое мелкое, незначительное, пустяковое. И тем не менее все имело значение — ведь это была их жизнь. Сакс и Энн словно умерли друг для друга, равно как Марина и Влад, Хироко и Ивао. Стали образовываться новые группировки — вокруг Хироко, Влада, Аркадия и Филлис, которые будто вращались каждый на своей орбите. Нет, их община была обречена. Она распадалась на глазах. Трудно было жить в изоляции, страдая от этой сенсорной депривации, — а ведь по сравнению с Марсом эта жизнь должна выглядеть настоящим раем! Здесь нельзя было провести достойное испытание. Нельзя найти подходящий аналог. Была лишь реальность, уникальная и меняющаяся каждую секунду, где приходилось жить без тренировок и повторений. Марс не будет похож на эту долгую холодную ночь на краю мира — он будет хуже. Еще хуже этого! Они сойдут с ума. Сотню людей запрут в отсеках и отправят на губительную холодную планету, по сравнению с которой антарктическая зима казалась раем, — в большую вселенскую тюрьму. Они все сойдут с ума.

За первую неделю сентября полуденные сумерки стали почти совсем светлыми, и на окаймляющих глубокую долину вершинах Асгарда и Олимпийской гряды уже разливалось солнце. Поскольку долина между этими высокими грядами была довольно узкой, солнце должно было проникнуть в нее только дней через десять, и Аркадий организовал подъем по склону горы Один, чтобы первым его там увидеть. Оказалось, что увидеть солнце первыми захотелось почти всем, и идея выросла в крупную экспедицию. В результате утром десятого сентября они стояли примерно в тысяче метров над озером Ванда на уступе, где находилось небольшое ледниковое озерцо. Было ветрено, и ничто их не согревало. Беззвездное небо приняло бледно-голубой оттенок, а восточные склоны обеих гряд, залившись солнечным светом, покрылись золотом. Наконец на востоке, где заканчивалась долина и виднелась замерзшая гладь моря Росса, из-за горизонта показалось и ярко вспыхнуло солнце. Они приветствовали его одобрительными возгласами, глаза загорелись от нахлынувших чувств при виде нового света. Все бросились обниматься — только Майя держалась далеко от Мишеля, и между ними всегда находился Фрэнк. Мишелю казалось, что их радость была такой отчаянной, словно они только что пережили массовое вымирание.


Когда пришло время отчитываться в отборочном комитете, Мишель не рекомендовал осуществлять проект в том виде, как планировалось. «Никакая группа не способна сохранять функциональность в таких обстоятельствах неопределенный период времени», — написал он, а потом, на совещаниях, изложил свою позицию попунктно. Особое впечатление в ней производил длинный список противоречий.

Все это происходило в Хьюстоне. Жара и влажность там стояли такие, что это напоминало сауну, и Антарктида уже превратилась в быстро ускользающий кошмарный сон.

— Но это же просто жизнь в обществе, — указал Чарльз Йорк озадаченно. — Все социальное существование — это набор противоречий.

— Нет-нет, — возразил Мишель. — Жизнь в обществе — это набор противоречивых требований. Это нормально, согласен. Но здесь мы говорим о требованиях быть двумя противоположностями одновременно. Это классические противоречия. И они уже приводят к множеству классических ответных реакций. Скрытость. Множественные личности. Нечестность. Сдерживание чувств, а затем их всплеск. Тщательное рассмотрение результатов тестов показывает, что проект неосуществим. Я рекомендовал бы начать с небольших научных станций со сменным персоналом. Как сейчас в Антарктиде.

Это вызвало бурное обсуждение и даже привело к разногласиям. Чарльз по-прежнему настаивал на постоянной колонии, и Мэри была с ним солидарна. Джорджия и Полин, сами пережившие некоторые трудности на Ванде, соглашались с Мишелем.

Чарльз зашел во временный кабинет Мишеля, качая головой. Посмотрел на него серьезно, но при этом как-то безучастно, отстраненно. Профессиональным взглядом.

— Понимаешь, Мишель, — сказал он. — Они хотят лететь. Они могут приспособиться. У многих это получилось очень хорошо — так хорошо, что никаким слепым испытанием таких не подберешь. И что они хотят лететь, это очевидно. Поэтому-то нам и нужно выбрать, кого отправить. Нам нужно дать им возможность сделать то, что они хотят. Мы не можем решать за них.

— Но это не сработает. Мы уже убедились.

— Я не убедился. И они тоже. То, что ты видел, тебя не удовлетворило, но они имеют право на попытку. Там может произойти что угодно, Мишель. Что угодно. А этот мир не настолько ладно скроен, чтобы мы ставили запреты людям, желающим создать что-то новое. Это будет хорошо для всех. — Он резко встал, чтобы выйти из кабинета. — Подумай над этим.

Мишель подумал. Чарльз был разумным, мудрым человеком. В его словах была доля правды. И вдруг Мишеля охватил трепет, холодный, как катабатический ветер в долине Райта: вдруг он из собственного страха ставил препятствия чему-то великому.

Он изменил рекомендацию, подробно изложив свои доводы. Объяснил, почему голосует за продолжение проекта, и предоставил комитету список сотни лучших кандидатов. Джорджия и Полин, однако, по-прежнему не поддерживали проект. Затем, чтобы прийти к окончательному заключению, собралась уполномоченная группа. Ближе к концу процесса Мишель даже оказался в собственном кабинете с президентом США, который сидел рядом и рассказывал, что, вероятно, в первый раз Мишель был прав, ведь первые впечатления обычно правильны, тогда как от домысливаний толку мало. Мишель мог на это лишь кивнуть. Позднее он сидел уже на совещании, где присутствовали президенты США и России и ставки были совсем уже высоки. Мишель четко видел, что оба лидера хотели основать базу на Марсе ради собственных политических целей. Но также они хотели, чтобы та оказалась успешной, чтобы проект себя оправдал. В этом отношении идея отправить сотню постоянных колонистов явно несла более высокие риски, чем при остальных вариантах, что у них имелись. Ни один из президентов не хотел так рисковать. Сменный персонал сам по себе представлял меньший интерес, но если сделать его достаточно многочисленным, а базу достаточно крупной, то политический эффект (на общественность) получился бы почти таким же. Наука тоже бы не пострадала, и все прошло бы гораздо безопаснее, как в радиологическом, так и в психологическом плане.

И они отменили проект.

II. В каньоне окаменелостей

За два часа до заката Роджер Клейборн, гид, объявил, что пора разбить лагерь, и восемь членов экспедиции спустились со склонов или поднялись из боковых каньонов, которые исследовали в тот день, пока группа медленно продвигалась на запад в сторону горы Олимп. Айлин Мандей, весь день проходившая с выключенным радио (гиду все равно удавалось до нее докричаться), настроилась на общую частоту и услышала голоса товарищей. Доктор Мицуму и Шерил Мартинес целый день тянули по узкому дну каньона тележку с оборудованием, а миссис Мицуму усмехалась их шумным жалобам. Джон Ноблтон, как обычно, предлагал разбить лагерь дальше по выточенному водой арройо, по которому они шли. Айлин не знала точно, какая из запыленных фигур принадлежала ему, но думала, что это была та, которая с воодушевлением шла вприпрыжку, легко, как антилопа, и с каждым шагом взметала с поверхности кучку песка. Зато гида, шедшего с другой стороны, не узнать было невозможно: он выглядел высоким даже на фоне скал, что тянулись по краю глубокого каньона. Когда другие замечали, как далеко он шел, у них вырывался стон. Тележка с оборудованием при марсианской гравитации весила меньше семисот килограммов, но тем не менее требовалось несколько человек, чтобы поднять ее на точку, куда их вел Клейборн.

— Роджер, почему бы нам просто не спуститься немного по дороге, по которой мы сюда пришли, и не разбить лагерь тут за углом? — спросил Джон.

— Ну, это, конечно, можно бы, — отозвался Роджер так тихо, что его голос был еле слышен по радио, — только я еще не научил вас спать под углом сорок пять градусов.

Миссис Мицуму хихикнула. Айлин раздраженно цокнула, надеясь, что Роджер правильно поймет, кто издал звук. Это его замечание отражало все, что ей не нравилось в гиде, — оно было одновременно малословным и насмешливым, а именно это сочетание Айлин уже не могла считать просто необычным, как раньше. Да и широкая глумливая ухмылка ничуть не помогала.

— Я нашел там хорошую ровную местность, — не унимался Джон.

— Видел. Но я полагаю, наш шатер на ней не поместится.

Айлин принялась помогать тем, кто тащил тележку вверх по склону.

— Я полагаю… — передразнила она, как только стала задыхаться и потеть.

— Видишь? — послышался в ухе голос Роджера. — Мисс Мандей со мной согласна.

Она цокнула снова, еще более раздраженно, но ей было все равно, как это выглядело со стороны. До сих пор она считала экспедицию неудачной, а гида — весомым фактором этой неудачи, даже несмотря на то, что в первые три дня из четырех он вел себя так тихо, что она едва его замечала. Но затем его острый язык, наконец, привлек ее внимание.

Она поскользнулась на какой-то грязи и упала на колени, затем поднялась и пошатнулась снова, но соприкосновение с поверхностью напомнило ей, что в ее неприятности был отчасти виновен сам Марс. Ей не хотелось этого признавать так же уверенно, как то, что ей не нравился Клейборн, но это была правда, и это ее беспокоило. Ведь она столько лет изучала планету в Марсианском университете в Берроузе — сначала литературу (она когда-то хвасталась, что прочитала все произведения о Марсе, что когда-либо были написаны), затем ареологию и, в частности, сейсмику. Но бо́льшую часть своих двадцати четырех лет она провела в самом Берроузе, а крупный город был совсем не похож на каньоны. Ее прошлый опыт пребывания вдали от цивилизации ограничивался посещениями великолепного участка борозды Гефеста под названием каньон Лазули, где ледяная вода наполняла ручьи и родники, водопады и озера, а на влажных красных пляжах пробивалась жесткая трава. Конечно, она знала, что девственная марсианская природа была вовсе не такой, как в Лазули, но где-то в подсознании, когда видела рекламу тура: «Гарантируется посещение мест, где не ступала нога человека», у нее возникал образ чего-то похожего на этот зеленый мир. Подумав об этом, она мысленно назвала себя дурой. Склон, по которому они с таким трудом поднимались, представлял собой отличный пример такого нехоженого места, каких они немало повидали за последние дни. Он был покрыт грязью всех возможных консистенций и оттенков, отчего напоминал огромный, медленно тающий слоеный пирог, приготовленный из ингредиентов, похожих на пищевую соду, серу, кирпичную муку, порошок карри, угольный шлак и квасцовую муку. И это был лишь один пирог из тысячи, которые простирались вперед так далеко, насколько хватало зрения. Огромные кучи грязи.

Почти добравшись до места, где Роджер хотел разбить лагерь, они остановились отдохнуть. В левый глаз Айлин затек ручеек пота.

— Давайте затащим сюда тележку, — сказал Роджер, спускаясь, чтобы помочь.

Остальные смотрели на него с возмущением, но не двигались с места. Доктор наклонился, чтобы поправить ботинок, а поскольку держал тележку в тот момент именно он, все оказались застигнуты врасплох, когда камешек под задним колесом сдвинулся и тележка резко вырвалась из его хватки и покатилась вниз по склону…

Роджер устремился головой вперед в гущу взметнувшейся пыли и, подобрав камень размером с буханку хлеба, сумел подпереть колесо. Тележка продвинулась еще на пару метров и остановилась. Все стояли неподвижно, глядя на лежащего на животе гида. Айлин была удивлена не меньше остальных — она еще никогда не видела, чтобы Роджер двигался так быстро. Поднялся он уже со своей обычной неторопливостью и принялся смахивать пыль с забрала шлема.

— Лучше ее подпереть, пока не укатилась, — пробормотал он, улыбаясь сам себе.

Они вытащили тележку на ровную площадку. Но Айлин задумалась: если бы тележка прокатилась до самого дна каньона, она вполне могла разбиться. А если бы повреждение оказалось достаточно серьезным, это могло их всех погубить. Так что она поджала губы и взобралась на площадку.

Роджер и Иван Коралтон вытащили из тележки основание шатра. Натянули его над кольями, выровняв и приподняв над мерзлой поверхностью. Иван и Кевин Отталини достали изогнутые стойки купола, после чего втроем, вместе с Джоном, осторожно установили их и, вытащив прозрачный материал шатра из основания, натянули его на каркас. Когда они закончили, остальные стояли с несколько угрюмым видом — ведь в тот день группа прошагала порядка двадцати километров, — а затем вошли через не слишком надежный шлюз, притянув тележку за собой. Роджер покрутил задвижки на ее боковой стороне, и в защитную оболочку резко хлынул сжатый воздух. Прежде чем она наполнилась, доктор Мицуму с женой отсоединили от тележки ванну и туалет. Роджер включил обогреватели и через несколько минут, поглядев на приборы, кивнул.

— Снова дома, снова дома, — как всегда, проговорил он.

Внутренняя поверхность прозрачного шатра покрылась конденсатом. Айлин отстегнула и сняла шлем.

— Слишком жарко.

Но ее никто не услышал. Она прошагала к тележке и выключила обогреватель, уловив уголком глаза насмешливую ухмылку Роджера, — воздух в шатрах ей всегда казался чересчур горячим. Точный как часы доктор Мицуму, едва сняв костюм, сразу же метнулся в туалет. И когда все расстегнули костюмы и вылили собравшуюся влагу в фильтр очистки воды, имевшийся в тележке, воздух наполнился запахом пота и мочи. Доран Старк, как всегда, отправился в ванну первым — Айлин удивилась, как быстро в группе установились собственные обычаи, — и, стоя по щиколотку в воде, обтирался губкой и пел «Я встретил ее в ресторане «Фобос»». Вылив влагу из своего костюма в фильтр, Айлин заметила, что и сама улыбается тому, что всей этой домашней рутиной они занимались в прозрачном пузыре посреди бескрайней ржавой пустоши.

В ванную она зашла предпоследней, перед Роджером. Вокруг крошечной емкости на уровне плеч была занавеска, но поскольку ею никто не пользовался, Айлин тоже не стала — хоть ей и было слегка неуютно оттого, что на нее все это время украдкой поглядывали Джон и доктор. Но она все равно тщательно обтиралась губкой, и ее чистую влажную кожу приятно обдавал непрерывно движущийся воздух. К тому же так ей было открыто любопытное зрелище: скопление румяных голых тел на одном из уступов гряды, тянущейся на тысячи метров кверху и книзу от них, а за ними — каньоны за каньонами, бороздящие наклонную местность, выпирающая на западе гора Олимп, будто стремясь проткнуть купол неба, и кроваво-красное солнце, готовящееся сесть позади нее. Айлин поняла, что Роджер не знал, как выбрать место, где разбить лагерь. Вид был в самом деле возвышенный, как и во всех предыдущих местах, где они останавливались. Возвышенный — заставляющий твои чувства кричать об опасности, когда ты знаешь, что тебе ничего не грозит. Это более-менее соответствовало определению Берка[191] и подходило практически каждому мгновению последних дней, от рассвета до заката. Но само по себе могло войти в привычку. Все-таки «возвышенное» не значит «красивое», и нормально жить с постоянным чувством опасности нельзя. Но когда сидишь на закате в шатре, эта опасность лишь доставляет удовольствие — чудовищный голый ландшафт, полная безмятежность последнего струнного квартета Бетховена, его медленной части, что Иван каждый день играл при уходящем солнце…

— Послушайте это, — сказала Шерил и зачитала отрывок из своего любимого томика «Если бы Ван Вэй жил на Марсе»:

Ночь напролет в раздумьях.
Пять миль — восток, где встает солнце.
И кровь лишь в жилах наших бьется —
Мы на краю, под нами — пропасть.
И только солнце одно в действе
Да кровь бурлит, кипит с восходом.
Но сколько зреть еще закатов?
В какой дали стоит наш дом?
Тут звезды гаснут. Трещат скалы —
И страха словно не бывало.
Все, тише, тише. Мир, покой…
Это было красиво, подумала Айлин, — красиво благодаря тому человеческому, что было в ландшафте. Она оделась вместе с остальными, сознательно отвернувшись от Джона Ноблтона, пока копалась в своем ящичке в тележке, а затем они принялись готовить ужин. Еще через час с лишним Олимп заслонил солнце, но небо осталось освещенным — розовое на западе, к востоку оно постепенно чернело. В этом освещении они приготовили и съели придуманное Роджером густое овощное рагу с вроде бы свежим французским багетом и кофе. Большинство в группе на протяжении дня не выходили на общую частоту, поэтому сейчас все обсуждали то, что видели в пути. Это было особенно интересно потому, что днем они, как правило, исследовали разные каньоны. Главный каньон, по которому они шли, представлял собой сухой овраг оттока, который образовался после сильных паводков, вызвавших трещину в крупном наклонном плато. Он был относительно молод, как заметил Роджер, — то есть возник около двух миллиардов лет назад, позднее большинства высеченных водой марсианских каньонов. Ветровая эрозия и эрратические валуны причудливых форм, образовавшиеся в результате вулканических бомбардировок горы Олимп, дали исследователям множество поводов для обсуждения: уступчатые пляжи вокруг давно исчезнувших озер, извилистые русла рек, застывшие комья лавы в виде гигантских слез или окрасившиеся таким образом, что становилось несомненным присутствие большого количества определенных газов в гесперийской атмосфере… Последнее, плюс то, что эти каньоны были высечены водой, естественным образом вызывало множество рассуждений о возможности жизни на древнем Марсе. В результате потоки воды и свойства камней создали формы такие фантастические, что все это напоминало произведения некого инопланетного искусства. И они говорили об этом с воодушевлением и вдаваясь в такие домыслы, какие, пожалуй, способны привнести лишь дилетанты. Ареологи воскресных газет, подумала Айлин. Среди них не было настоящих ученых — она сама была здесь ближе всех к науке, да и то знала лишь кое-какие основы ареологии. Тем не менее сейчас она слушала с интересом.

Роджер, однако, никогда в этих вольных беседах не участвовал и даже не слушал, о чем они говорили. Сейчас, например, он был занят установкой своей койки и стены импровизированной спальни. В шатре имелись панели, которые могли скрыть от остальных одного или двух спящих, но никто, кроме Роджера, ими не пользовался — все предпочитали лежать под звездами вместе. Роджер установил две панели вдоль наклонной стороны купола, оставив места ровно столько, чтобы влезла койка, и так, чтобы сверху осталась низкая прозрачная крыша. Таков был очередной его способ отстраниться от остальных, и Айлин, наблюдая за ним, лишь удивленно качала головой. Гиды в экспедициях чаще оказывались дружелюбными ребятами — но как удавалось делать свою работу ему? Были ли у него постоянные клиенты? Устраивая койку себе, она смотрела на него: он был из высоких марсиан, много выше двух метров (ламаркизм снова вошел в моду: чем больше у человека поколений предков было марсианами, тем выше он вырастал, что было истинно и для самой Айлин — марсианки в четвертом поколении, то есть йонсея), с вытянутым лицом, длинным носом, неказистый, как член английской королевской семьи… Длинные его ступни становились неуклюжими, стоило только снять ботинки… В тот вечер он, однако, присоединился к ним, что делал отнюдь не всегда, и когда темно-красное небо стало совсем черным и наполнилось звездами, они зажгли фонарь. Расставив себе койки, они сели на них или на пол поблизости и, освещенные тусклым светом, продолжили разговор. Кевин и Доран принялись играть в шахматы.

У Айлин впервые спросили что-то относящееся к ее специализации. Действительно ли в южных горах сохранилась кора от обоих древних полушарий? Правда ли ровная линия трех больших вулканов Фарсиды указывала на горячую зону в мантии? Все это тоже относилось к ареологии воскресных газет, но Айлин отвечала как могла. Роджер будто бы тоже слушал.

— Как думаешь, будет когда-нибудь марсотрясение, которое мы почувствуем? — спросил он с ухмылкой.

Остальные рассмеялись, и Айлин почувствовала, что покрылась румянцем. Это была известная шутка, и он ее продолжил:

— Ты уверена, что сейсмологи не придумывают эти марсотрясения, чтобы обеспечить себя работой?

— Ты сам проводишь здесь достаточно много времени, — ответила она. — И однажды когда-нибудь щель раскроется и ты в нее провалишься.

— Это ей так хочется, — вставил Иван. Противостояние между ними, разумеется, не оставалось незамеченным.

— Так ты думаешь, когда-нибудь я смогу это почувствовать? — продолжил Роджер.

— Разумеется. Такое случается каждый день тысячи раз.

— Но это потому, что ваши сейсмологи регистрируют каждый шаг по планете. Я имею в виду что-то серьезное.

— Ну конечно. Я даже не знаю никого, кто бы еще больше заслуживал встряски!

— Может даже, придется воспользоваться шкалой Рихтера, а?

Это было уже нечестно: чтобы заметить низкоинтенсивные колебания, необходима была шкала Харроу. Но позднее в этом же разговоре Айлин смогла отыграться. Шерил и миссис Мицуму спросили Роджера, где он бывал, сколько экспедиций провел и так далее.

— Я гид по каньонам, — в какой-то момент заявил он.

— Так когда ты дорастешь до долин Маринер? — спросила Айлин.

— Дорасту?

— Ну да, это же конечная цель всех каньонщиков?

— Ну, в некотором роде…

— Тебе стоило бы поторопиться — как я слышала, чтобы их изучить, нужна чуть ли не целая жизнь, — Роджеру на вид было лет сорок.

— О, не для нашего Роджера, — вмешалась миссис Мицуму.

— Никто не может выучить Маринер, — возразил Роджер. — Они тянутся восемь тысяч километров, и от них отходят сотни боковых каньонов…

— А как же Густафсен? — спросила Айлин. — Я думала, он и еще пара человек знают там каждый дюйм.

— Ну…

— Лучше бы тебе уже готовиться туда перевестись.

— Ну, вообще я сам люблю Фарсиду… — начал объяснять он тоном таким извиняющимся, что вся группа расхохоталась. Айлин улыбнулась ему и отошла, чтобы налить чай.

Когда всем раздали по чашке, Джон и Иван переключили разговор на другую излюбленную тему — терраформирование каньонов.

— Эта система будет такой же красивой, как Лазули, — заявил Джон. — Можете себе представить, как вода будет бежать по тем проходам, где мы сегодня шли? Везде будет расти трава, будут летать вьюрки, в трещинах поселятся рогатые ящерицы… альпийские цветы придадут всему этому какие-нибудь цвета.

— Да, здесь станет изумительно, — согласился Иван. Некоторые каньоны и кратеры были накрыты куполами из того же материала, что и шатер, в котором они сейчас находились, и внутрь был закачан прохладный воздух, и в нем могла существовать арктическая и альпийская жизнь. Лазули был среди этих террариумов крупнейшим, но далеко не единственным.

— Мм-м, — протянул Роджер.

— Ты не согласен? — спросил Иван.

Роджер отрицательно покачал головой.

— В лучшем случае из этого может выйти только имитация Земли. Марс — он не для этого. Раз уж мы оказались здесь, нам необходимо приспособиться к тому, какой он есть, и наслаждаться им.

— О, но здесь всегда будут естественные каньоны и горы, — отозвался Джон. — На Марсе ведь столько же суши, сколько на Земле, верно?

— Ну, с натяжкой.

— Значит, понадобится несколько столетий, чтобы терраформировать всю эту территорию. А с учетом такой гравитации — этого, может, и никогда не случится. Но столетия — это как минимум.

— Да, но к этому все идет, — сказал Роджер. — Если на орбиту вывести зеркала и взорвать вулканы, чтобы выпустить газы, это изменит всю планету.

— Ну разве это будет не чудесно! — воскликнул Иван.

— Вы же не возражаете всерьез против того, чтобы жизнь на открытой поверхности стала возможной, правда? — спросила миссис Мицуму.

— Мне нравится то, что есть, — пожал плечами Роджер.

Джон и остальные продолжили обсуждать различные проблемы терраформирования, а Роджер, посидев с ними еще немного, встал и ушел спать. Еще через час Айлин сделала то же самое, и другие последовали за ней — почистили зубы, сходили в туалет, поговорили еще… Намного позже, когда все давно улеглись, Айлин встала у одного из краев купола шатра и посмотрела на звезды. Возле Скорпиона ярко сияла Земля — четкая голубоватая точка в сопровождении своего более бледного спутника, Луны. Прекрасная двойная планета в сонме созвездий. В эту ночь ее охватило неодолимое желание увидеть ее, побывать там.

Вдруг рядом с ней возник Джон — слишком близко, соприкоснувшись с ней плечом, поднял руку, чтобы обхватить ее талию.

— Поход скоро закончится, — заметил он.

Она не ответила. Он был весьма хорош собой — орлиный профиль, черные как смоль волосы. Он не знал, насколько Айлин устала от таких симпатичных мужчин. Она была порывиста в отношениях, как голубь в парке, и это приносило ей немало горя. Последние ее три любовника были очень красивы, а самый недавний из них, Эрик, еще и богат. Его дом в Берроузе сложен из редких камней, как все новые дорогие дома; это настоящий замок из темно-фиолетового кремня, инкрустированного халцедоном и нефритом. Полы в замке украшали затейливые узоры желтых, коралловых и ярко-бирюзовых оттенков. А что за вечеринки там бывали! Пикники с крокетом в саду-лабиринте, танцы в бальном зале, маскарады по всей огромной территории… Но сам Эрик, блестящий краснобай, оказался человеком достаточно поверхностным и вдобавок распущенным, что Айлин обнаружила далеко не сразу. И это ранило ее чувства. А поскольку это были уже третьи серьезные отношения, что пошли прахом за последние четыре года, она теперь чувствовала себя уставшей и неуверенной в себе, несчастной. Особенно ей надоело то взаимное влечение, которое уже принесло ей столько боли и которое как раз сейчас старался использовать Джон.

Конечно, ни о чем из этого он не знал, когда обнимал ее за талию (красноречием он явно не был наделен так, как Эрик), но она не желала прощать ему это невежество. Она размышляла, как бы подипломатичнее выскользнуть из его хватки и отойти на комфортное расстояние. Больше он пока явно не собирался ничего предпринимать, поэтому она решилась на один из своих трюков — опершись на него, чмокнула в щеку, а потом, когда он ослабил хватку, отодвинулась подальше. Но когда она приступила к маневру, панели Роджера шумно раздвинулись и тот выбрался, сонный, из своего укрытия в одних шортах.

— Ой, — пробормотал он, только заметив их. Но, различив, кто перед ним и в каком положении, добавил: — А-а. — И проковылял к туалету.

Айлин воспользовалась заминкой, чтобы ускользнуть от Джона и уйти к своей койке, которая, как Джону было прекрасно известно, служила запретной для посторонних территорией. Несколько взволнованная, она улеглась. Эта улыбка, это «а-а» — Роджер раздражал ее так, что она не могла теперь уснуть. И две звезды — одна голубая, другая белая — все это время светили ей.

На следующий день тащить тележку настал черед Айлин и Роджера. Это был первый раз, когда они делали это вместе; остальные тем временем шли впереди или по бокам, устраняя множество мелких трудностей, что возникали на пути их тележки. Редкие вымоины иногда оказывались достаточно глубокими, из-за чего приходилось пользоваться лебедкой, но чаще всего достаточно было просто провести маленькую подвижную тележку строго по центру русла. Они решили использовать частоту 33 для личных переговоров, но кроме насущных вопросов они мало что обсуждали.

— Осторожней, там камень!

— Как мило — треугольник из скал. — Роджера очень мало интересовала она сама и ее наблюдения. Айлин это четко видела. И он, думала она, чувствовал то же самое в ее отношении к нему.

— Что будет, если сейчас мы выпустим тележку? — в какой-то момент спросила она. Тележка балансировала на краю оврага высотой в шесть-семь метров, и они катили ее вниз с помощью лебедки.

— Она упадет, — ответил он деловито, хотя сквозь его забрало она видела, что он улыбается.

Она раздраженно пнула камешки в его сторону.

— Да я спрашиваю, разобьется она или нет? Грозит нам из-за этого смертельная опасность?

— Однозначно нет. Эти штуки практически неубиваемы. Правда, пользоваться ими потом будет опасно. Они падали с четырехсотметровых обрывов — пусть не отвесных, а пологих, — но в итоге даже не помялись.

— Понятно. Значит, когда ты бросился за тележкой вчера, наши жизни ты на самом деле не спасал.

— Да нет. А ты что, так подумала? Я просто не хотел спускаться с той горки и потом еще чинить тележку.

— А-а.

Айлин позволила тележке шумно упасть на дно, и они принялись спускаться к ней. После этого они довольно долго молчали. Айлин размышляла над тем, что вернется в Берроуз через три или четыре дня и ничто в ее жизни не разрешится и не изменится.

И все же хорошо будет вернуться на открытый воздух — к иллюзии открытого воздуха. К бегущей воде. К растениям.

Роджер нервно щелкнул языком.

— Что? — спросила Айлин.

— Идет песчаная буря. — Он переключился на общую частоту, и Айлин теперь тоже ее слушала. — Прошу всех вернуться в главный каньон, приближается песчаная буря.

По радио раздались стоны. Никого не было видно. Роджер грациозно спустился по каньону и вернулся обратно.

— Лагерь разбить негде, — пожаловался он. Айлин пронаблюдала за ним; он заметил что-то на западном горизонте и указал ей: — Видишь там гребень в небе?

Айлин видела лишь пятно, в котором розовое небо становилось желтоватым, но все равно ответила:

— Да.

— Пыльная буря. Тоже идет к нам. Кажется, я уже чувствую ветер.

Он поднял руку. Айлин считала, что ощутить ветер через костюм при атмосферном давлении в тридцать миллибар было нереально, что гид просто бахвалился, но, когда подняла руку сама, ей тоже показалось, что она ощутила какие-то слабые колебания.

Вдали в каньоне возникли Иван, Кевин и чета Мицуму.

— Там есть место для лагеря? — спросил Роджер.

— Нет, каньон становится ещеу́же.

В этот момент песчаная буря их и настигла — внезапно, как ливневый паводок. Айлин видела вперед не больше чем на пятьдесят метров; казалось, они находились внутри подвижного купола с летающим песком и вокруг было темно, как в бывавшие здесь длинные сумерки, если не темнее.

В левом ухе, на частоте 33, Айлин услышала протяжный вздох. Затем в правом, на общей частоте, раздался голос Роджера:

— Все, кто в каньоне внизу, держитесь вместе и поднимайтесь к нам. Доран, Шерил, Джон, скажите что-нибудь — где вы?

— Роджер? — на общую частоту вышла Шерил, голос ее звучал испуганно.

— Да, Шерил, ты где?

Сквозь резкий шум помех:

— Мы в песчаной буре, Роджер! Я тебя еле слышу!

— Доран и Джон с тобой?

— Я с Дораном, он за этим хребтом, я его слышу, но он говорит, что не слышит тебя.

— Соберитесь вместе и ступайте назад в главный каньон. А что с Джоном?

— Не знаю. Уже час его не видела.

— Ладно, тогда оставайся с Дораном…

— Роджер!

— Да?

— Доран уже здесь.

— Теперь я опять тебя слышу, — послышался голос Дорана. Он, казалось, был напуган еще сильнее, чем Шерил. — За тем хребтом сильные помехи.

— Да, из-за этого, думаю, мы не слышим Джона, — сказал Роджер.

Айлин увидела, как смутная фигура гида, объятая янтарным сумраком бури, поднялась по склону каньона. «Песок» в разреженном воздухе представлял собой в основном пыль либо еще более мелкие частицы и походил на дым, но редкие крупные его зерна время от времени стучали по забралу.

— Роджер, мы не можем найти главный каньон, — признался Доран сквозь шум помех.

— В каком это смысле?

— Ну, мы поднялись из каньона, в котором были, но, по-видимому, пошли по другой развилке, потому что попали в какую-то ящикообразную долину.

Айлин хоть и была в теплом костюме, но по ее телу пробежала дрожь. Каждая система каньонов тянулась по наклонной поверхности в виде молнии, разветвляясь на множество притоков, и в такой мгле здесь было очень легко заблудиться. И они до сих пор ничего не слышали о Джоне.

— Возвращайтесь в ту развилку и попробуйте следующую, которая южнее. Насколько я понимаю, вы в следующем от нас каньоне к северу.

— Да, — согласился Доран. — Так и попробуем.

Вскоре четверо, кто ушел дальше по главному каньону, возникли, словно призраки во мгле.

— Мы здесь, — сообщил Иван радостно.

— Ноблтон! Джон! Ты меня слышишь?

Нет ответа.

— Должно быть, отклонился в сторону, — выдвинул предположение Роджер и подошел к тележке. — Помоги мне подтянуть ее вверх по склону.

— Зачем? — спросил доктор Мицуму.

— Установим там шатер. Этой ночью будем спать под углом, уж наверняка.

— Но зачем именно там? — не унимался доктор Мицуму. — Нельзя ли поставить его здесь, в овраге?

— В арройо есть одна старая проблема, — ответил Роджер отстраненно. — Если буря не уймется, каньон может засыпать песком. Мы же не хотим, чтобы нас там похоронило.

Они поднялись по склону вместе с тележкой и подложили под колеса несколько камней. Роджер установил шатер практически сам — он управлялся с ним так быстро, что помощь ему не требовалась.

— Так, вы вчетвером забирайтесь внутрь и обустраивайтесь там. Айлин…

— Роджер? — раздался по радио голос Доран.

— Да?

— Мы никак не найдем главный каньон.

— Мы думали, что были в нем, — продолжила Шерил, — но когда спустились, то оказалось, что это просто большая вымоина.

— Ладно. Подождите минутку там, где стоите. Айлин, я хочу, чтобы ты поднялась со мной по главному каньону и поработала как радиоретранслятор. Будешь стоять в вымоине и, если мы разделимся, сможешь вернуться в шатер.

— Хорошо, — согласилась Айлин.

Остальные осторожно закатили тележку в шлюз. Роджер остановился, чтобы проследить за этой операцией, после чего жестом указал Айлин на темную мглу и двинулся вверх по каньону. Она последовала за ним.

Шли они быстро. На частоте 33 Айлин услышала спокойный голос гида:

— Ненавижу, когда такое случается.

Казалось, он говорил о каком-нибудь порвавшемся шнурке на ботинке.

— Не сомневаюсь! — отозвалась Айлин. — Как мы найдем Джона?

— Поднимемся выше. Когда теряешься, надо всегда подниматься вверх. Вроде бы я говорил это вам всем и Джону.

— Говорил. — Айлин, правда, уже успела об этом забыть и теперь задумалась, помнил ли Джон.

— Даже если он заблудился, — сказал Роджер, — когда он заберется повыше, радиосигнал будет проходить свободнее и мы сможем с ним поговорить. Или в худшем случае — сможем послать сигнал на спутник и обратно. Но не думаю, что нам придется это делать. Доран, слышишь? — позвал он, перейдя на общую частоту.

— Да? — Голос Дорана показался сильно взволнованным.

— Что сейчас перед тобой?

— Мм… мы на каком-то хребте… и больше тут ничего не видно. Каньон справа…

— На юге?

— Да, на юге, мы в нем. Мы думали, тот, который к северу, это главный, но он слишком мал и в нем вымоина.

— Ладно, моя APS показывает, что вы все еще к северу от нас, так что переходите на противоположный хребет, свяжемся оттуда. Сможете?

— Конечно, — заверил Доран пристыженно. — Хотя это, наверное, займет какое-то время.

— Хорошо, идите сколько нужно.

Спокойствие в голосе Роджера было почти заразительным, но Айлин чувствовала, что Джон находился в опасности: костюмы сохраняли жизнь не более чем на сорок восемь часов, а такие бури могли продлиться неделю, а то и больше.

— Пойдем лучше выше, — сказал Роджер по частоте 33. — Не думаю, что нам стоит беспокоиться за этих двоих.

Они двинулись вверх по дну каньона — оно поднималось в среднем под углом тридцать градусов. Айлин заметила, что пыль скатывалась вниз по склону, и порой не видела ни земли, ни своих ног, поэтому идти приходилось почти вслепую.

— Как там дела в лагере? — спросил Роджер по общей частоте.

— Все хорошо, — ответил доктор Мицуму. — Наклон тут слишком велик, чтобы стоять, так что мы просто сидим и слушаем что происходит.

— Вы еще в костюмах?

— Да.

— Хорошо. Пусть хотя бы один из вас его не снимает.

— Как скажешь.

Роджер остановился в месте, где от главного каньона в разных направлениях отходили две больших ветви.

— Так, я сейчас попытаюсь усилить радиосигнал, — предупредил он Айлин и остальных. Она изменила настройки у себя на запястье.

— Джон! Эй, Джон! Джо-о-он! Слышишь, Джон? Выйди на общую частоту. Прошу.

Радиопомехи походили на шипение летающих песчинок. И больше ничего — только треск.

— Хмм, — проговорил Роджер в ухе у Айлин.

— Роджер, слышишь?!

— Шерил! Как у вас дела?

— Ну, мы в главном каньоне, если это он, только…

Доран продолжил смущенно:

— Наверняка сказать не можем. Здесь все такое похожее.

— Да кому ты это говоришь, — отозвался Роджер. Айлин увидела, как он нагнулся и вроде бы осмотрел свои ступни, а затем в этом скрюченном положении сделал несколько шагов. — Попробуйте спуститься на самую низкую точку каньона, где находитесь.

— Мы уже здесь.

— Хорошо, теперь нагнитесь и посмотрите, видите ли вы какие-нибудь следы. Только убедитесь, что они не ваши. Их уже, должно быть, слегка занесло, но мы с Айлин недавно поднялись по этому каньону, так что там будут…

— Ой, я нашла! — сообщила Шерил.

— Где? — спросил Доран.

— Вот, смотри.

Радио зашипело.

— Да, Роджер, тут есть следы — они идут вверх и вниз по каньону.

— Хорошо. Тогда начинайте спускаться. Доктор, вы еще в костюме?

— Как тыи просил, Роджер.

— Хорошо. Тогда, может, выйдете из шатра и спуститесь в овраг? Только будьте осторожны, считайте шаги и все такое. Ждите Шерил и Дорана. Так они смогут сразу найти шатер, когда спустятся.

— Звучит неплохо.

Отдав еще несколько указаний, Роджер продолжил:

— Вы, внизу, переключитесь на частоту 5 и прослушивайте общую. Нам нельзя ничего пропустить. — Затем он перешел на частоту 33: — Давай поднимемся еще немного. Кажется, там был пик с хорошим обзором.

— Давай. Как думаешь, где Джон?

— Чтоб я знал…

Когда Роджер обнаружил тот пик, о котором говорил, они позвали Джона еще раз, но снова не получили ответа. Затем Айлин взобралась на вершину скалистого возвышения на хребте — это оказалось жутковатое место, откуда был виден лишь заметающий все вокруг песок. Призрачный ветер при этом едва ощущался, будто легкое дуновение из кондиционера, хотя внешне все выглядело скорее как страшный тайфун. Время от времени она пыталась звать Джона. Роджер отдалялся то на север, то на юг по труднопроходимой местности, но оставался в пределах досягаемости радиосигнала до Айлин — лишь один раз у него возникли трудности с тем, чтобы обнаружить ее.

Так прошло три часа, и беззаботный тон Роджера сменился — как показалось Айлин, не на тревожный, а скорее на скучающий и раздраженный. Сама же Айлин к этому времени растревожилась не на шутку. Если Джон перепутал север и юг или упал…

— Думаю, надо забраться повыше, — вздохнул Роджер. — Хоть мне и показалось, что я видел его, когда мы спустили сюда тележку, да и сомневаюсь я, чтобы он возвращался потом.

Вдруг у Айлин в наушниках что-то затрещало.

— Пшшшффттбдззз, — потом тишина. — Кккссссджер шшшся! Чччч.

— Звук такой, будто он правда высоко залез, — заметил Роджер довольно, и Айлин уловила в его тоне оттенок облегчения. — Эй, Джон! Ноблтон! Ты нас слышишь?

— Чччч… ссссссссс… да, эй! Ссссс… кххх… шшшшш…

— А мы тебя плохо, Джон! Продолжай двигаться и говорить! Ты в по…

— Роджер! Чччч… Эй, Роджер!

— Джон! Мы тебя слышим, ты в порядке?

— Шшш… не очень понимаю, где я.

— Ты в порядке?

— Да! Просто заблудился.

— Ну, надеюсь, сейчас найдешься. Скажи нам, что ты видишь.

— Ничего!

Затем начался долгий процесс поиска местонахождения Джона и его возвращения. Айлин смещалась то влево, то вправо, помогая зафиксироваться на Джоне, которому сказали стоять смирно и продолжать говорить.

— Вы не поверите! — В голосе Джона совсем не чувствовалось страха, он был возбужден. — Вы не поверите, Айлин, Роджер. Чччч… Перед самой бурей я спустился по одному притоку на юг и нашел…

— Что нашел?

— Ну… кое-какие штуки. Я уверен, это окаменелости. Клянусь! Целая скала из окаменелостей!

— Да неужели?

— Нет, серьезно, я взял немного с собой. Маленькие такие ракушки, как от морских слизней или ракообразных. Вроде как миниатюрные наутилоиды. Совершенно точно, чем еще они могут быть? Парочка лежит у меня в кармане, но там из таких целая стена! Я подумал, что если уйду, то не смогу больше найти этот каньон, куда смог попасть только из-за бури, поэтому оставил пирамидки из камней по всему пути до главного каньона. Если это место, где я сейчас, это он и есть. Поэтому понадобилось какое-то время, чтобы вернуться к нормальному сигналу.

— Какого они цвета? — вмешался вдруг Иван.

— Эй там, внизу, тихо, — приказал Роджер. — Мы еще пытаемся найти его.

— Мы сможем вернуться к тому месту. Айлин, ты себе это представляешь? Мы все станем… Эй!

— Спокойно, это я, — сказал Роджер.

— Ай, ты меня испугал.

Айлин улыбнулась, представив, как Джон вздрогнул при призрачном появлении долговязого Роджера в костюме. Довольно скоро Роджер привел Джона к Айлин, и после того, как тот заключил ее в объятия, они спустились дальше по каньону к доктору Мицуму. Доктор отвел их к шатру, который, как оказалось, стоял под еще более острым углом, чем думала Айлин.

Очутившись внутри, воссоединившаяся группа целый час проговорила о своих приключениях, пока Роджер принимал душ и пытался выровнять шатер, а Джон показывал то, что принес с собой.

Это оказались небольшие камни в форме раковин, часть которых была покрыта песчаной коркой. Каждая раковина закручивалась спиралью по внутренней поверхности и пестрела красными и черными крапинками. Но сами они были по большей части черного цвета.

Они не были похожи на те камни, что Айлин видела когда-либо прежде, но напоминали те немногие земные раковины, что ей показывали в школе. Когда она смотрела на них, лежащих у Джона в руке, у нее замирало дыхание. Жизнь на Марсе, пусть даже лишь ее окаменелые останки, но все же — это была жизнь на Марсе! Она взяла у Джона одну раковину и хорошенько ее рассмотрела. А ведь это вполне могла быть…

Им пришлось расставить койки поперек склона и подпереть их одеждой и прочими предметами, взятыми из тележки. Но даже обустроившись, они еще долго обсуждали находку Джона, и Айлин чувствовала, как ее все сильнее увлекает эта тема. Песок, засыпавший шатер, совсем не шелестел, и его присутствие выдавала лишь чернота неба, в котором в ином случае были бы видны звезды. Она смотрела на слегка искаженное отражение всей группы в поверхности купола и думала. Экспедиция Клейборна — так ее назовут в учебниках по истории. И жизнь на Марсе… Остальные говорили и говорили.

— Так что, сходим туда завтра, да? — спросил Джон у Роджера. Уклон в шатре был такой, что Роджер никак не мог устроить себе отдельную спальню и отгородиться от всех.

— Или когда кончится буря. Да, конечно, сходим.

Роджер лишь однажды взглянул на раковины и, покачав головой, пробормотал:

— Не знаю, не знаю, вы слишком сильно не надейтесь.

Айлин удивилась его реакции.

— Мы найдем то место по пирамидкам, если получится.

Может быть, Роджер теперь просто завидовал Джону?

Они все говорили и говорили. Затем Айлин наконец успокоилась и, убаюканная голосами товарищей, уснула.


Айлин проснулась, когда ее койка подалась, уронив ее на пол, и, прежде чем Айлин сумела остановиться, налетела на миссис Мицуму и Джона. Быстро отстранившись от Джона, она увидела Роджера — тот стоял возле тележки и улыбался, глядя на приборы. Ее койка находилась рядом с тележкой, а он… Неужели выхватил какую-то одежду, подпиравшую ее спальное место, чтобы койка ее сбросила? Он будто бы хотел как-то подшутить…

Шум разбудил и остальных спящих. Разговор сразу же вернулся к теме находки Джона, и Роджер согласился с тем, что у них достаточно припасов, чтобы вернуться обратно вверх по каньону. К тому же буря прекратилась, их купол занесло пылью, весь склон засыпало полусантиметровым слоем, но тем не менее они видели, что небо ясное. Поэтому, позавтракав, они оделись — на наклонном полу это было еще более неудобно, чем когда-либо, — и вышли из своего укрытия.

Расстояние до места, где они встретили Джона, оказалось гораздо короче, чем представляла себе Айлин в бурю. Все их следы уже засыпало — даже глубокие борозды, что оставляла за собой тележка. Путь указывал Джон, скакавший вперед огромными прыжками, будто совсем потеряв контроль над собой.

— Вот скала, на которой мы тебя нашли, — сказал Роджер, указывая ему на хребет справа. Без умолку тараторивший Джон подождал остальных.

— Вот первая пирамидка, — сообщил он. — Я-то ее заметил, но из-за всего этого песка кажется, будто это просто один из обычных холмиков. Дальше может быть сложнее.

— Мы найдем их все, — заверил его Роджер.

Остальные следовали за Джоном на юг, пересекая каньон за каньоном — каждую из этих глубоких разветвляющихся борозд в протяженном склоне, тянущемся к самому Олимпу. Джон слабо помнил, где именно был вчера, — он понимал лишь, что не опускался и не поднимался слишком далеко от того уровня, где они находились сейчас. Некоторые пирамидки было непросто обнаружить, но у Роджера получалось неплохо, да и остальные кое-что видели. Но не раз случалось так, что никто их не замечал, и тогда им приходилось разбредаться в девяти разных направлениях, надеясь наткнуться на пирамидку. И каждый раз кто-нибудь кричал: «Вот она!», будто ребенок, нашедший пасхальное яйцо, и тогда они собирались обратно и продолжали путь. Лишь раз никому не удалось найти следующую пирамидку, и тогда Роджер расспросил Джона о том, что он помнил из своей вылазки. Все-таки, как заметил Иван, когда Джон в нее отправился, было еще светло. Удрученный, Джон был вынужден это признать, но все каньоны так сильно походили друг на друга, что он не мог припомнить, в какую сторону вышел из того или иного из них.

— Так, а следующая пирамидка вот где, — заметил Роджер, указывая на небольшую нишу в одной из ложбин.

И когда они туда вошли, Джон вскрикнул:

— Вот оно! Прямо в ложбине, в самой стенке. И некоторые уже отвалились!

Когда они по очереди спустились в ложбину, общую частоту заполнил настоящий гомон. Спустившись по узкому входу, Айлин наткнулась на практически вертикальную южную стену. На ней, впившись в желтый песчаник, находились тысячи черных каменных панцирей, как у улиток. Они же покрывали и дно ложбины — все примерно одинакового размера и с отверстиями, сквозь которые были видны их полости. Многие были разломаны, и Айлин, осмотрев несколько фрагментов, увидела завитки спирали, что нередко служили особенностью живых существ. В наушниках у нее звенели возбужденные голоса товарищей. Роджер взобрался по стене каньона, чтобы осмотреть участок оттуда; его забрало замерло всего в нескольких сантиметрах от камня.

— Видите, о чем я говорил? — спрашивал Джон. — Марсианские улитки! Как те ископаемые бактерии, о которых все слышали, только более развитые. Еще с тех времен, когда на Марсе была вода на поверхности и атмосфера. Тогда здесь зародилась и жизнь. Просто у нее было достаточно времени, чтобы слишком далеко развиться.

— Улитки Ноблтона, — объявила Шерил, и все засмеялись. Айлин собирала фрагмент за фрагментом, с каждым разом воодушевляясь все сильнее. Все они были очень похожи. У нее выступал пот, и система охлаждения ее костюма работала на всю мощность. Она осторожно извлекала из камня хорошо сохранившиеся образцы и внимательно их рассматривала. На общей частоте тем временем стоял такой шум, что она уже собиралась отключиться, как Роджер медленно проговорил:

— Ой-ой… Эй, ребят, внимание!

Когда все умолкли, он, запинаясь, объявил:

— Не хотелось бы портить праздник, но… эти штуковины — не окаменелости.

— Что?

— В каком смысле? — изумились сразу Джон и Иван. — Как ты понял?

— Ну, есть пара несоответствий, — ответил Роджер. Теперь все замерли и уставились на него. — Во-первых, я полагаю, что окаменелости могли образоваться только в результате процесса, требующего, чтобы прошли миллионы лет, на протяжении которых происходил бы приток воды, а на Марсе такого никогда не было.

— Это мы пока так думаем, — возразил Иван. — Но может оказаться и иначе, ведь сейчас точно известно, что вода была на Марсе с самого начала. А теперь еще эти раковины.

— Ну… — Айлин видела, что он решал в уме, уместен ли здесь этот довод. — Может, ты и прав, но есть и более веский аргумент: кажется, я знаю, что это такое. Это комья лавы — или, как их еще называют, комья-пузыри. Правда, таких мелких я раньше не встречал. Это маленькие вулканические бомбы, возникшие при каком-то из извержений горы Олимп. Что-то вроде брызг.

Все присмотрелись к предметам, что держали в руках.

— Видите ли, когда горячие комья падают в определенного типа песок, они просачиваются сквозь него и быстро тают, выпуская газ, тогда и образуются пузыри. А когда комок вращается, получаются эти спиралевидные полости. По крайней мере, я так слышал. Очевидно, это произошло давным-давно на плоской равнине, а когда она вся наклонилась и стала падать по склону, эти слои разломались и их похоронило под более поздними отложениями.

— Что-то не верится, что это обязательно было именно так, — заявил Джон, пока остальные разглядывали стену. Но даже ему, как показалось Айлин, эта версия представлялась убедительной.

— Конечно, нам нужно взять несколько штук, чтобы выяснить наверняка, — согласился Роджер успокоительным тоном.

— Почему ты не рассказал нам этого вчера вечером? — спросила Айлин.

— Ну, я не мог, пока не увидел скалу, на которой они находятся. Но это просто забрызганный лавой песчаник, как их называют. Поэтому его верхние слои такие твердые. Но ты же ареолог, верно? — Он уже не насмехался. — Разве не похоже, что они из лавы?

— Похоже, — неохотно кивнула Айлин.

— А в лаве окаменелостей не бывает.

Полчаса спустя они, удрученные, молча брели обратно, вновь ориентируясь по пирамидкам. Джон и Иван шли последними, нагруженные несколькими килограммами комьев лавы. Псведоокаменелостями, как их называли ареологи и геологи. Роджер шагал впереди и болтал с супругами Мицуму — как догадалась Айлин, он пытался их приободрить. Она немного корила себя за то, что не смогла распознать породу еще вечером. И теперь чувствовала себя более подавленной, чем следовало, и это только злило ее. Все вокруг было таким пустым, таким бессмысленным и лишенным формы…

— Однажды я думал, что нашел следы пришельцев, — рассказывал Роджер. — Я тогда ходил один на другой стороне Олимпа. Скитался по каньонам, как обычно, только сам. И вот, иду я по очень такой неровной местности, как вдруг натыкаюсь на пирамидку. Камни сами по себе так бы не сложились. Общество исследователей, как вы знаете, учитывает каждый поход, каждую экспедицию, и я, перед тем как выйти, проверил записи и знал, что это неизведанная территория — точно как эта, где мы сейчас. То есть, насколько знало Общество, в те места еще никто не захаживал. Но тем не менее я нашел пирамидку. А вскоре начал находить и другие. Они были установлены не по прямой линии, а будто бы зигзагом. И представляли собой маленькие стопки плоских камней, по четыре-пять штук. Будто их выложили те маленькие пришельцы, которые могли видеть только краем глаза.

— Представляю, как это тебя потрясло, — сказала миссис Мицуму.

— Точно, потрясло. Но вообще, знаете, объяснений у меня было всего три. Что это было естественное образование, что крайне маловероятно, но все-таки — могло случиться, что эти плоские камни наслоились друг на друга и развалились на отдельные куски, но так и остались лежать. Или что их выложили пришельцы. Что, по моему мнению, маловероятно. Или кто-то прошел там, не сообщив, и решил подшутить, может быть, над тем, кто заберется туда после. На мой взгляд, последнее было наиболее вероятным. Но пока я был там…

— Должно быть, это тебя разочаровало, — вновь отозвалась миссис Мицуму.

— Нет-нет, — с легкостью возразил Роджер. — Меня это скорее позабавило.

Айлин пристально посмотрела на фигуру гида, шагавшего впереди вместе с остальными. Его в самом деле ничуть не задело, что находка Джона оказалась не тем, на что они надеялись. Он был другим — не таким, как Джон или Иван, не таким, как она сама, — ведь, по ее ощущениям, это объяснение происхождения раковин было ударом более сильным, чем она могла предположить. Ей хотелось найти здесь жизнь так же, как Джону, Ивану или кому бы то ни было другому из них. Все те книги, что она прочитала, когда изучала литературу… Поэтому-то она и не вспомнила, что на магматических породах никогда не бывает окаменелостей. Если бы там когда-нибудь и была жизнь — улитки, лишайники, бактерии, да что угодно, — она бы как-нибудь убралась подальше от этих ужасных бесплодных земель.

И если сам Марс не мог ее обеспечить, то возникала необходимость ее поддержать, сделав все, что нужно для того, чтобы жизнь стала возможной на голой поверхности, чтобы как можно скорее преобразить планету и наполнить ее жизнью. Теперь она понимала связь между двумя основными темами вечерних бесед в их лагерях — терраформированием и обнаружением вымерших жизненных форм на Марсе. И такие беседы велись по всей планете, может, и не так усиленно, как в этих каньонах, но тем не менее Айлин всю жизнь надеялась на то, что это открытие однажды случится, — она верила в это.

Она вытащила из кармана полдюжины комьев лавы и присмотрелась к ним. Затем резко, с горечью отбросила их прочь, и они улетели в ржавую пустошь. Никогда не найти следы жизни марсианской жизни — никому и никогда. Она знала это каждой клеточкой своего тела. И все так называемые открытия, все эти книжные марсиане — они служили лишь частью проекции, и не более того. Люди хотели, чтобы марсиане существовали, вот и все. Но их не существовало — никогда. Ни каналостроителей, ни похожих на фонарные столбы с излучающими тепло глазами, ни сверкающих ящериц или сверчков, ни разумных скатов, ни ангелов или дьяволов, ни четырехруких воинов, сражающихся в синих джунглях, ни тощих существ с большими головами, ни черноглазых красавиц, жаждущих земного семени, ни мудрых бликменов[192], скитающихся по пустыне, ни златоглазых и златокожих телепатов, ни расы двойников — никаких образов из кривых зеркал; ни разрушенных саманных дворцов, ни оазисов-замков, ни загадочных скальных жилищ, ни голографических башен, готовых свести людей с ума; ни запутанных систем каналов, чьи шлюзы засыпаны песком; ни даже мхов, каждое лето сползающих с полярных шапок; ни кроликоподобных животных, живущих глубоко под землей; ни гибких живых мельниц, ни лишайников, распространяющих опасные электрические поля; ни водорослей в горячих источниках, ни микробов в почве, ни микробактерий в реголите, ни строматолитов, ни нанобактерий в глубине коренных пород… ни первобытного супа.

И так со всеми их мечтами. Марс был мертвой планетой. Айлин провела ботинком по застывшей грязи и всмотрелась влажными глазами в розоватый песок. Все мертво. И таков ее дом — мертвый Марс. Даже нет, не мертвый — это означало бы, что он когда-то жил и погиб. Просто… ничто. Красная пустота.

Они свернули в главный каньон. Далеко внизу виднелся их шатер, и казалось, он был готов в любое мгновение скользнуть еще ниже по склону. Вот вам и признак жизни. Айлин мрачно усмехнулась. Снаружи ее костюма было сорок градусов ниже нуля, а воздух вовсе и не был воздухом.

Роджер торопился вниз впереди всех — явно, чтобы включить в шатре воздушную систему и отопление или вытянуть оттуда тележку для дальнейшего спуска по каньону. Айлин всю жизнь прожила при неестественной марсианской гравитации, а Роджер прыгнул в большую борозду, словно во сне, не подскакивая по-газельи, как Джон или Доран, а по прямой — по самой эффективной траектории, будто в некоем балете камней, который благодаря своей простоте казался лишь изящнее. Айлин это нравилось. Теперь человек, думала она, смирился с абсолютной безжизненностью Марса. Он казался ей домом человека. Ей вспомнилась старинная фраза: «Мы встретились с врагом, и он — это мы»[193]. И еще что-то из Брэдбери: «Это были марсиане… Тимоти, Роберт, Майкл, мама и папа»[194].

Задумавшись, она последовала за Клейборном вниз по каньону и попыталась сымитировать тот прыжок.


— Но когда-то на Марсе была жизнь.

Тем вечером она наблюдала за ним. Иван и Доран говорили с Шерил; Джон куксился на своей койке. Роджер болтал с обоими Мицуму, которым так нравился. На закате, когда все приняли душ (к тому времени они уже переставили шатер на ровное место), он голый подошел к своей огороженной спальне, и простой ониксовый браслет, что он носил на левом запястье, вдруг показался Айлин самым красивым из украшений. Она осознала, что смотрела на него почти так же, как Джон и доктор смотрели на нее, и залилась краской.

После ужина все заняли койки и затихли. Роджер продолжал рассказывать свои истории Мицуму и Айлин. Она никогда еще не слышала, чтобы он так много говорил. С ней он до сих пор немного язвил, но в его улыбке теперь было нечто иное. Она следила за его движениями… и вздыхала, сердясь на себя. Не от этого ли она хотела уйти, когда отправилась в эту экспедицию? Неужели ей в самом деле снова было нужно это чувство, этот возрастающий интерес?

— Они так и не могут решить, содержатся ли какие-то ультрамалые нанобактерии в коренных породах. В научных журналах постоянно публикуют то одни, то другие доводы. Они могут быть такими мелкими, что мы никак их не увидим. Есть сообщения о загрязняющем бурении… Но я не думаю, что это правда.

И все же он явно отличался от всех мужчин, с которыми она общалась последние несколько лет. Когда как все ушли спать, она сосредоточилась на этом различии, этом его свойстве. Он был… марсианином. Представителем той чужой формы жизни, и она хотела его так, как никогда не хотела никого из своих предыдущих любовников. Миссис Мицуму улыбалась им так, будто видела, что между ними что-то происходит — что-то, что она заметила уже давно, когда они, Айлин и Роджер, постоянно пререкались друг с другом… Земная девушка хочет зрелого марсианина. Она усмехнулась сама себе, но это было действительно так. Она продолжала выдумывать истории о том, как заселить планету, продолжала влюбляться — вопреки своей воле. И хотела что-то с этим поделать. Она всегда жила согласно изречению Эйлерта: «Если чувство тобой не движет, значит, оно ненастоящее». От этого у нее тоже случались неприятности, но она об этом забывала. Завтра им предстояло выйти к небольшому поселению, служившему конечной точкой экспедиции, и тогда такого шанса уже не будет. Целый час она размышляла над этим, оценивая взгляды, что он бросал на нее в тот вечер. А как оценить взгляд инопланетянина? Ладно, он был человеком — просто приспособившимся к Марсу так, как хотелось бы ей, — и что-то в его глазах было совсем человеческим, очень понятным. На фоне черного неба вырисовывались черные же холмы, и сверху на них светила двойная звезда, Земля с Луной, — дом, где она никогда не была. Сразу чувствовалось, какое здесь одинокое место.

Что ж, застенчивой она никогда не была, но все же предпочитала такое сближение, при котором сама поощряла знаки внимания, а не делала их. Поэтому, когда она поднялась со своей койки и натянула шорты и рубашку, ее сердце стучало, как барабан. На цыпочках она пробралась к панелям спальни Роджера, думая о том, что удача сопутствует храбрым, и, скользнув между панелями, оказалась перед ним.

Он сел; она прикрыла ему рот рукой. Она не знала, что делать дальше. Ее сердце билось как никогда сильно. Это навело ее на кое-какую мысль — она наклонилась и прижала его голову к своей груди, чтобы он почувствовал биение сердца. Он посмотрел на нее, притянул к себе на койку. Они поцеловались. Что-то прошептали. Койка была слишком узкой и скрипучей, поэтому они переместились на пол — улеглись рядом, продолжая целоваться. Она чувствовала его, прижавшегося к ее бедру, — подумала: будто марсианский камень. Они шептали друг другу какие-то слова, так плотно прижимаясь губами к самым ушам, что чудилось, в них звучали наушники. Оказалось, было трудно не шуметь, занимаясь любовью, исследуя этот марсианский камень, будучи исследуемой им… На какое-то время она совершенно забылась, а когда пришла в себя, ее била дрожь — будто испытала шок, подумалось ей. Сейсмология секса. Он же, словно прочитав ее мысль, радостно шепнул ей на ухо:

— Наверное, нас уже зафиксировали ваши сейсмо-графы.

— Да, было хорошо, — мягко рассмеялась она. — Даже Земля сдвинулась с места.

— На несколько тысяч километров, — с трудом сдерживаясь, хихикнул он.

Подавить смех было труднее, чем звуки любви.


Скрыть подобное происшествие в группе — не говоря уже о шатре, — тем более столь малочисленной, конечно, невозможно. Поэтому следующим утром Айлин поймала несколько острых взглядов от Джона, немного улыбок от миссис М. Утро выдалось ясным, и, сложив шатер в тележку, они двинулись в дорогу. Айлин шагала, насвистывая себе под нос. Когда они спустились к просторной ровной поверхности на дне устья каньона, они с Роджером вышли на свою частоту 33.

— Ты правда думаешь, что эта вымоина не будет выглядеть лучше с какими-нибудь кактусами и шалфеем, например? Или если тут прорастет трава?

— Да, мне нравится как есть. Видишь вон пятиугольник из скал? — Он указал пальцем. — Красиво, да?

Благодаря радиосвязи они могли идти вдали друг от друга и продолжать общение, и никто не знал, что они разговаривали. И они общались. Все говорили о том, что было важно для них, — о ясности выражения мыслей, о быстроте чувств, о внимании к мирам других, о вере в эти миры. Говорили об этом и о другом, но и сами их миры иногда оказывались связаны самыми обычными, простейшими вещами.

— Взгляни на ту скалу.

— Как здорово она выглядит на фоне неба — до нее, наверное, километров сто, но кажется, можно дотронуться рукой.

— И все такое красное.

— Да. Красный Марс, люблю его. Я за красный Марс.

Она задумалась над этими словами. Они спускались по расширяющемуся каньону впереди всех, шагая по противоположным склонам. Вскоре им предстояло оказаться в мире городов — большом широком мире. Там было очень много людей, и все, кто встретился здесь, могли больше никогда больше не увидеть друг друга. С другой стороны… она посмотрела через каньон на высокую непропорциональную фигуру, шагающую по дюнам с кошачьей марсианской грацией. Будто танцуя.

— Сколько тебе лет? — спросила она.

— Двадцать шесть.

— Ничего себе! — На лице у него было немало морщин. Видимо, это от солнца.

— Что?

— Я думала, тебе больше.

— Нет.

— И сколько ты уже этим занимаешься?

— Чем, хожу по каньонам?

— Да.

— С шести лет.

— Ого.

Это объясняло, откуда он так хорошо знал все об этой планете.

Она решила пересечь каньон, чтобы оказаться рядом с ним. Он, увидев это, спустился по своему склону, и они пошли по центру вымоины.

— Можно я схожу с тобой в новый поход?

Он посмотрел на нее: за забралом просматривалась усмешка.

— О да. Есть еще много каньонов, которые стоит увидеть.

Каньон разверзся, затем выровнялся, и его стены слились в широкую, присыпанную валунами равнину, на которой, на отдалении нескольких километров, располагалось мелкое поселение. Айлин уже немного различала его на расстоянии — оно походило на стеклянный замок, будто их шатер, только гораздо больше. А позади него — гора Олимп, что уходила своей вершиной высоко в небо.

III. Архейский заговор

Маленьким красным человечкам не нравилось терраформирование. В их понимании оно сулило разрушение всего и вся — как глобальное потепление на Земле, только на пару величин хуже, как обычно. На Марсе все имело силу на пару величин бо́льшую, чем на Земле. Ну, или около того.

Конечно, определить степень родства между маленькими красными человечками и внедрившимися земными организмами уже тогда было непросто. Чтобы лучше это понять, вспомните, что у маленьких красных человечков были еще более маленькие и старые двоюродные братья. А именно археи — тот самый третий домен живых организмов наряду с бактериями и эукариотами, — а также, в данном случае, жителями панспермического облака, которое четыре миллиарда лет назад спустилось на Марс из космоса, пролетев много световых лет от своего самозарождения близ ранней звезды второго поколения. В основном это вроде бы Thermoproteus и Methanospirillum, а также немного Haloferax. Они были гипертермофилами[195], поэтому обильные бомбардировки Марса вполне им подходили. Но затем некоторые из этих путешественников оторвались от поверхности после метеоритного удара и перелетели на Землю, оплодотворив третью планету и начав тем самым долгий путь земной эволюции. Так и получается, что вся земная жизнь на самом деле имеет марсианские корни, в некотором узком смысле, хотя, по правде сказать, она гораздо древнее.

Позднее Пол Баньян, дальний потомок этих панспермических архей, вернулся на Марс — к тому времени уже холодный и будто бы пустой, за исключением некоторых древних, что таились в глубине вулканических пустот. Пол и его синий бык по кличке Малыш, как вы помните, были повержены Большим человеком, который вдавил их глубоко в планету, — сквозь кору и мантию Пол достиг самого ядра. Затем семейство бактерий, что жили внутри Пола, разбрелись по всему реголиту, после чего начали криптоэндолитический большой скачок. Этот скачок послужил самым первым субмарсианским терраформированием, которое в результате своей эволюции привело к возникновению тех маленьких красных человечков, какими мы их знаем.

Так марсиане вернулись вновь, причем почти такими же маленькими, как в первый раз, — всего на пару величин крупнее, чем прежде, да-да. Но степень родства между маленькими красными человечками и археями также была не из простых. Наверное, они приходились троюродными правнуками? Пожалуй, как-то так.

Несмотря на кровные узы, маленькие красные человечки уже на заре своей цивилизации обнаружили, что их предков архей можно было выращивать и использовать в качестве пищи, строительных материалов, одежды и прочего. Изобретение такой формы земледелия и промышленности привело к стремительнейшему росту населения — начав эксплуатировать тех, кто стоял ниже них, маленькие красные человечки поднялись на ступеньку в пищевой цепи. И для них это было здорово, а они в некотором смысле помогли и нам — это было здорово и для людей, живущих на Марсе. Однако для архей это стало сущим варварством. Маленькие красные человечки принимали их угрюмые животные взгляды лишь как знак раболепства, но на самом деле археи смотрели на них и думали: «Мы с вами еще расквитаемся, каннибалы!»

И они устроили заговор. Археи понимали, что терраформирование вело к созданию аэробной среды, в которой, однако, все должно было остаться примерно так же, и что маленькие красные человечки все равно к ней приспособятся и станут частью более крупной системы, переберутся на поверхность и займут свое маленькое красное местечко в растущей биосфере, тогда как древние останутся запертыми в кромешной тьме, где будут жить лишь благодаря теплу, воде и химическим реакциям между водородом и углекислым газом. «Это нечестно, — сказали археи. — Так не пойдет. Эта планета с самого начала принадлежала нам. Мы должны отвоевать ее обратно!»

«Но как? — спросили некоторые. — Сейчас куда ни выйди — всюду кислород. Только здесь его нет. И с каждым днем становится только хуже».

«Мы что-нибудь придумаем, — ответили другие. — Мы же Thermoproteus, мы найдем способ. Как-нибудь да просочимся. Они травили нас — а мы отравим их. Просто дождитесь своего часа и оставайтесь на связи. День анаэробной революции еще придет».

IV. Как с нами говорила планета

1. Большой уступ

Как вы знаете, причины крупного расхождения между северными низменностями и южными кратерированными нагорьями до сих пор вызывают споры среди ареологов. Оно может служить результатом мощнейшего удара времен ранних бомбардировок, ударным бассейном которого стал север планеты. Или, может быть, тектонические силы, все еще бушевавшие под корой, привели к тому, что протоконтинентальный кратон, вроде земной Пангеи, поднялся в южном полушарии и там и застыл, потому что планета размером меньше, чем Земля, охлаждалась быстрее без каких-либо последующих разломов и смещений тектонических плит. Может показаться, что эти толкования настолько разнятся, что ареология должна была сразу же поставить вопросы, после которых то или иное объяснение было бы отвергнуто или подтверждено, но пока этого не случилось. В итоге оба объяснения сумели привлечь немало сторонников, и на этой почве возникла одна из основных дискуссий в ареологии. У самого же меня по этому поводу мнения нет.

Данный вопрос имеет влияние и на многие другие проблемы ареологии, но здесь стоит помнить, что это расхождение означает для тех, кто пытается пересечь поверхность планеты. Если пройти поперек каньона Эхо, приблизившись к его восточным скалам, то откроется, пожалуй, самый впечатляющий вид на начало так называемого Большого Уступа.

Дно каньона Эхо настолько хаотично, что тому, кто идет по нему пешком, приходится бесконечно блуждать и изыскивать различные пути, чтобы продвинуться вперед. Сегодня там можно идти по тропе, сведя все подъемы и спуски, тупики, обходы и отступления к минимуму, а сама Тропа стала моделью умения находить путь по такой беспорядочной местности. А если кому-то захочется прочувствовать, каково здесь было раньше, то лучше, наверное, сойти с тропы и двинуться через пустошь новыми, неповторимыми зигзагами.

В таком случае вы быстро обнаружите: чтобы добраться до объекта, до которого вам якобы рукой подать, на самом деле придется идти очень далеко. Нередко получается и так, что перед собой вы можете видеть всего на километр, а то и меньше. Весь пейзаж составляют крупные обветренные глыбы базальта и андезита, и идущему кажется, будто он пересекает склон, состоящий из частиц на две-три величины более крупных, чем бывает обычно. И он пробирается, как какой-нибудь муравей. Вокруг повсюду видны утесы — невысокие, но неприступные. Единственный способ продвигаться вперед — это держаться линий хребтов, огибая провалы за провалами и надеясь, что эти линии соединятся таким образом, что по ним можно будет как-нибудь вскарабкаться. Как бы преодолеть лабиринт, перебираясь по стенкам.

Хаотическая земля. Название получилось весьма точным. Поверхность здесь оказалась без опоры: водоносный слой быстро опустошился, вылившись во время большого наводнения в каньон Эхо, затем в каньон Касэй и оттуда на равнину Хриса примерно в двух тысячах километров. И когда это произошло, земля просто обвалилась.

И вот так нужно день за днем идти, карабкаться, ползать по всяким наклонным поверхностям и отломанным краям огромных глыб. Здесь хорошо видно, что случилось: земля провалилась и рассыпалась, ее было больше, чем могло бы поместиться. Силу этой древней катастрофы лишь едва сумели скрыть три миллиарда лет эрозии и осаждения пыли. Даже забавно, что столь изменчивого вида местность на самом деле была такой древней и неизменной.

Так что вокруг видно лишь разрушенную породу и ничего больше. Да и видеть-то получается не так уж далеко: даже с самых высоких точек (а Тропа так и тянется от одной такой точки к другой) до горизонта всего три-четыре километра. Вот такая тесная и смешанная пустошь ржавых камней.

Затем на пике какого-нибудь длинного гребня вы обнаружите, что забрались достаточно высоко, что вдали на востоке уже кое-как просматриваются бледно-оранжевые в предзакатном свете вершины горного хребта. А если останетесь на своем возвышении на ночлег, то в этом далеком розовом отблеске вам покажется, будто небо над вами медленно занимает чудное инопланетное явление.

Но следующим утром вы спуститесь обратно в лабиринт рытвин и холмиков, линий хребтов и редких плато, похожих на низкие плоские крыши в Манхэттене. Чтобы пересечь такую местность, от вас потребуется все внимание, поэтому вы почти забудете о виде гор вдали, а трудности станут все более ощутимыми (как раз в этом районе мы обнаружили трещину в тридцатиметровой скале, в которую легко можно спуститься на веревках) — пока не взойдете на следующий пик среди этого хаоса, который вновь обратит ваше внимание на горы, теперь более близкие и будто бы высокие. Теперь вам станет видно, что это не горный хребет, а утес, протянувшийся с севера на юг, от горизонта до горизонта, врезавшийся в обычный порядок скал, немного зубчатый, но тем не менее вполне массивный на вид.

И с каждым днем, занимая ваш горизонт, он будет становиться все ближе. Оставаясь на виду все дольше, но не насовсем — потому что вы то и дело спускаетесь в те впадины, что встают у вас на пути. Но продолжая двигаться примерно на восток, всякий раз, когда вы не находитесь во впадине, утес высится впереди над горизонтом, до которого все также стабильно остается не более пяти километров. Таким образом получается, что у вас, по сути, два горизонта — один низкий и рядом, второй высокий и далеко.

И в итоге вы приближаетесь к утесу настолько, что он заполняет собой все небо на востоке. Он удивительным образом высится возле зенита — а вы будто бежите к стене другого, более масштабного мира. Будто ползете по сухому растрескавшемуся дну континентального шельфа. Расщелины и углубления в утесе теперь сами кажутся целыми просторами в мирах каньонов еще более глубоких и обрывистых. Каждый уступ между ними теперь тоже кажется огромной опорой расположенного выше мира. Редкие горизонтальные ступени стали будто бы настолько велики, что способны поддерживать целые острова. Но так ли это — снизу сказать трудно.

И действительно, ко времени, когда вы достигаете места, где можно встать на одно из последних возвышений хаоса, примерно той же высоты, что и узкая полоса холмистых плато между хаосом и уступом, — тогда-то вам и удается, наконец, заглянуть на то, что находится между вами и основанием утеса. Вершину утеса при этом вы уже не увидите. Его масса преграждает вам обзор, и то, что стоит перед вами, обрамляет все небо, но его вершина — не настоящая, хотя вам и может так показаться, тогда как на самом деле это скорее лишь какой-нибудь выступ на плоскости склона.

Лишь забравшись в маленький дирижабль, поднявшись в воздух и отдалившись немного от утеса к восточной части хаоса, можно увидеть всю эту ширь. А если оставите какую-нибудь метку, то заметите, что та последняя точка, которую вы прежде приняли за вершину утеса, на самом деле находится всего на уровне двух третей всей его высоты, а остального вы просто не видели, так что вас просто обманул сильный оптический эффект. Вы продолжаете подниматься вверх, все выше и выше, будто птица, оседлавшая восходящий поток, пока наконец не видите весь утес во всей своей красе. Мы начинаем смеяться и не можем себя сдержать. Мы то ли смеемся, то ли плачем, а может, и все сразу, мы смотрим вниз и не можем ничего сказать — настолько нас впечатляет масштаб.

2. Плоские поверхности

Есть в Аргире такие места, где, куда ни глянь, — во все стороны видишь лишь плоскую пустыню.

Обычно песок сбивается в дюны. Всех мастей — от малых гребней до гигантских барханов. Но в некоторых регионах не бывает и этого — лишь плоские равнины из песка и коренных пород.

Говорят, если присмотреться к здешнему небу, то визуально оно покажется как бы куполом над головой. Не настоящим полушарием, а слегка сплющенным. Такое людское восприятие служит результатом того, что горизонтальное расстояние у нас неизменно превышает вертикальное. На Земле горизонт кажется в два, а то и в четыре раза более далеким, чем зенит над головой, и если вы попросите кого-нибудь разделить дугу между зенитом и горизонтом поровну, то выбранная точка окажется намного ниже уровня сорока пяти градусов, — как я выяснил, около двадцати двух градусов днем и тридцати ночью. Причем красный цвет только усиливает этот эффект: если посмотреть на небо сквозь красное стекло, оно покажется более плоским. А если сквозь синее — более высоким.

На Марсе открытый горизонт находится вдвое ближе, чем на Земле, — примерно в пяти километрах, и иногда лишь по этой причине кажется, что зенит еще ниже, — километрах в двух. Это зависит от ясности воздуха, из-за которой, конечно, может случиться большой разброс: иногда мне казалось, что до купола неба с десяток километров, а то и что он вовсе прозрачный и находится бесконечно далеко. Но чаще — что он ниже. Вообще этот купол каждый день имеет разную форму — это можно заметить, если хорошенько к нему присматриваться.

Но каким бы прозрачным ни было небо, какой бы ни была форма его купола — песок всегда одинаков. Плоский, красновато-коричневый и, чем ближе к горизонту, тем краснее. Такая характерная краснота проявляется, когда хотя бы один процент коренной породы или пыли, что на поверхности, состоит из оксидов железа вроде магнетита. На Марсе данному условию удовлетворяют все регионы, кроме лавовых равнин Сирта, которые, если с них смести всю пыль, имеют почти черный цвет — это одно из моих любимых мест (а также первое, что увидел здесь Христиан Гюйгенс, когда впервые посмотрел в телескоп в 1654 году).

Как бы то ни было, всюду мы видим лишь идеальную красную равнину — она занимает весь горизонт. Однако если войти в какой-нибудь плоский кратер, горизонт станет двойным: нижний в пяти километрах и идеально прямой, верхний же — дальше и, как правило, менее ровный, нередко даже зубчатый. (Этот второй горизонт также заметно сплющивает купол неба.)

Но полностью плоские равнины — это самый безупречный пейзаж, что может быть. Бо́льшая часть Великой Северной равнины настолько гладкая, что объяснить это можно лишь тем, что она много миллионов лет служила дном океана. Некоторые районы Аргира такие же. Мы не можем потерять это. Ведь только здесь можно встретить столь радикально упрощенный ландшафт. Можно осмотреться вокруг и удивиться этой сюрреалистичности — в буквальном смысле слова, то есть «сверхреальности», высшему состоянию реальности, или реальности в самой простой ее форме. Мир говорит: «Вот из чего состоит космос — из камня, неба, солнца, жизни (то есть вас)». Какой же эстетический импульс заключен в этом столь упрощенном ландшафте! Он принуждает вас обратить на себя внимание, он так примечателен, что вы не можете оторвать от него глаз, не можете думать ни о чем другом — словно живете в вечном затмении или заключены в каком-либо ином чуде физики. И, конечно, оно всегда так и есть. Помните.

V. Майя и Десмонд

1. Найти его

После того как Майя увидела то странное лицо сквозь бутылку в теплице «Ареса», она не могла перестать о нем думать. Она была не из робких, но это ее пугало. Ведь лицо принадлежало незнакомцу — не кому-то из сотни. И он летел с ними на корабле.

А потом она рассказала об этом Джону, и он ей поверил. Он поверил, и она решила выследить незнакомца.


Майя начала заново открывать планы корабля и изучать их так тщательно, будто не делала этого раньше. С удивлением она обнаружила, сколько отсеков в нем было и как велик был их общий объем. Она знала их расположение так, как знают гостиницу, корабль, самолет или чей-нибудь дом — то есть могла пройти куда-либо, руководствуясь заученной схемой, которую вызывала в уме вполне себе четко, но остальное казалось таким смутным, словно она и не думала об этом, а если и думала, то представляла как-то неверно.

И все же мест, где можно было жить, на корабле имелось предостаточно. Осевые цилиндры,впрочем, к ним по большей части не относились — в отличие от восьми торусов. Но в последних также было интенсивное движение, поэтому прятаться в них казалось затруднительным.

Она видела его в теплице. Поэтому ей представлялось возможным и даже вероятным, что у него были товарищи из числа работавшей здесь команды, которые помогали ему скрываться. А в безбилетника-одиночку, о котором не знал бы никто на корабле, поверить было трудно.

Поэтому она начала с теплицы.

Каждый торус имел восьмиугольную форму и складывался из восьми топливных резервуаров от американских шаттлов, выведенных на орбиту и состыкованных друг с другом. Еще больше связанных резервуаров образовывали длинную ось, которая проходила сквозь центры этих восьмиугольников, а те, в свою очередь, соединялись с центральной осью узкими переходными трубами. Сам корабль на своем пути к Марсу вращался вокруг длинной оси на скорости, при которой возникала центробежная сила, эквивалентная марсианской гравитации, — по крайней мере, для тех, кто находился на ярусах рядом с наружной частью торусов. Кориолисовы силы приводили к тому, что, если идти против вращения корабля, создавалось ощущение, что вас немного клонит вперед. И наоборот: если идти в ином направлении, эффект уже не так заметен. И чтобы не отрываться от действительности, нужно было идти вперед.

Теплица занимала торус F, где без конца тянулись ярко освещенные ряды овощей и злаков. Над потолками и под полами хранились запасы продовольствия. Мест, чтобы спрятаться, хватало, и особенно хорошо это чувствовал тот, кто пытался кого-то здесь найти. А еще сложнее было тому, кто делал это как бы втайне — как Майя. Она выходила на поиски по ночам, когда все засыпали. Несмотря на то, что они находились в космосе, люди до сих пор, как ни странно, придерживались дневного образа жизни. Точно, как по часам, — и это в самом деле достигалось лишь благодаря часам, а именно биологическим, и показывало, насколько животной все еще оставалась их природа. Но и вместе с тем это давало Майе возможность заниматься поисками.

Начала она с того отсека, где заметила незнакомое лицо, но прежде убедилась, что никто не видит ее. То есть стала своего рода пособницей безбилетника. Она продвигалась по теплице, проходя ряд за рядом, склад за складом, резервуар за резервуаром. Но никого не видела. Затем переходила в следующий торус и повторяла ту же процедуру. Так миновали дни за днями, и маячивший впереди Марс уже вырос до размера монеты.

По мере продвижения она осознавала, насколько похожими были все эти отсеки, какое бы применение им ни находили. Летящие к Марсу жили в металлических резервуарах, каждый из которых походил на остальные, как разные годы на протяжении жизни. Или как жизнь в разных городах — одно помещение за другим, снова и снова. Изредка попадалось большое пузырьковое отделение — будто целое небо. Людская жизнь проходила в коробках. В бегстве от свободы.

Она обыскала все торусы, но так его и не нашла. Обыскала все осевые резервуары — результат тот же.

Он мог отсиживаться в чьей-нибудь комнате, многие из которых были закрыты, как в любой гостинице. Или мог быть в месте, куда она не заглядывала. А мог узнать, что она его ищет, и намеренно ее избегать.

И она начала заново.

Время истекало. Марс был уже размером с апельсин. Побитый и крапчатый апельсин. Вскоре им предстояло к нему приблизиться и начать аэродинамическое торможение, чтобы выйти на орбиту.


За ней будто бы кто-то наблюдал. Такое ощущение было у нее всегда — словно она проживала свою жизнь на невидимой сцене, играя для невидимой публики, которая с интересом следила за развитием сюжета и оценивала ее игру. И эти бесконечные мысли не могли ведь возникать сами по себе, верно?

Но сейчас это чувство казалось еще более ощутимым. Последние дни полета выдавались у Майи насыщенными — она готовилась к прибытию, ускользая ото всех, чтобы заниматься любовью с Джоном, уклоняясь от Фрэнка, чтобы не заниматься тем же и с ним. И все это время за ней кто-то наблюдал. Где бы она ни находилась, она словно была внутри резервуара, наполненного различными предметами, и приучила себя видеть то, что внутри, на фоне самого резервуара, выявляя несоответствия вроде ложных стен и перекрытий, — и кое-что в самом деле замечала. Изредка натыкалась. Но никогда не видела того, кто за ней следил.

Однажды ночью, выйдя из комнаты Джона, она почувствовала, что осталась одна. Тут же отправилась в теплицы, поднялась от их потолка к осевым резервуарам. Между потолком и низкой кривой, образованной внутренней стенкой резервуара, располагалась камера хранения, задняя стена которой находилась подозрительно близко. Майя заметила это однажды утром за завтраком, не придав поначалу особого значения. Но сейчас, отодвинув ящики от этой ложной стены, поняла, что вся стена на самом деле служила дверью и имела даже ручку.

Но оказалась заперта.

Она отошла, задумавшись, а потом трижды легонько постучала.

— Роко? — донесся изнутри хриплый голос.

Майя ничего не ответила. Ее сердце бешено колотилось. Ручка повернулась, и она, рванув ее на себя, схватила тонкое темное запястье. Потом отпустила дверь и крепко ухватилась второй рукой за предплечье, а в следующее мгновение ее саму потащили в маленькую каморку.

— Стой! — крикнула она и, когда мужчина попытался сбежать, проскользнув под ее рукой, бросилась на него всем телом, крепко приложившись к ящикам, но запястья не выпустила. Ей удалось сесть на незнакомца, как если бы она пыталась приструнить разбушевавшегося ребенка.

— Стой! Я знаю, что ты здесь живешь!

Он перестал вырываться.

Они оба чуть подвинулись, приняв более удобное положение, и она ослабила хватку на предплечье противника, но не отпустила совсем, чтобы тот вдруг не сбежал. Это был низенький и жилистый темнокожий мужчина с узким, то ли перекошенным, то ли просто асимметричным лицом и большими карими глазами, испуганными, как у оленя. И если запястья у него были тонкими, то мышцы предплечья на ощупь выявились твердыми, как камни. Она чувствовала, как он дрожал в ее хватке. Когда она вспоминала их первую встречу спустя годы, то оказалось, что именно эта дрожь, будто дрожал испуганный олененок, сильнее всего врезалась ей в память.

— Что, думаешь, я собираюсь сделать? — горячо спросила она. — Думаешь, расскажу о тебе всем? Или отправлю домой? Ты думаешь, я из таких людей?

Он отрицательно покачал головой и попытался отвернуться, но затем взглянул на нее, будто заподозрив что-то.

— Нет, — ответил он почти шепотом. — Я знаю, ты не из таких. Но я очень боюсь.

— Меня бояться не обязательно, — сказала она.

Она резко вытянула свободную руку и коснулась его щеки. Он вздрогнул, будто конь. У него было тело борца в легчайшем весе. Он напоминал животное, непроизвольно дергающееся при прикосновении другого животного. Наверное, отвык от прикосновений. Она подалась назад, отпустила его руку и села, прислонившись спиной к обшивке стены и не спуская с него глаз. Лицо его выглядело необычным — узким и треугольным, еще и с этой асимметрией. Как с фотографии ямайского растамана из журнала. Из-под перекрытия веяло запахом теплицы. От мужчины же запаха не было; по крайней мере, она его не чувствовала — либо он тоже пах теплицей.

— Так кто тебе помогает? — спросила она. — Хироко?

Он поднял брови. Но после секундного колебания ответил:

— Да. Конечно. Хироко Аи, черт ее побери. Моя начальница.

— Твоя госпожа.

— Моя владелица.

— Твоя любовница.

Смутившись, он посмотрел на свои руки — они казались непропорционально большими, учитывая размер тела.

— Я и еще половина тепличной команды, — проговорил он с горькой улыбкой, — мы все в ее власти. А я вдобавок живу в этом подполье, черт возьми.

— И все чтобы попасть на Марс.

— Чтобы попасть на Марс, — с горечью повторил он. — Чтобы быть с ней, если точнее. Я с ума сошел, чертов дурак, идиот!

— Сам-то ты откуда?

— Тобаго. Тринидад и Тобаго, знаешь?

— Карибы? Я однажды была на Барбадосе.

— Да, у нас примерно то же самое.

— А теперь, значит, Марс.

— Ну, когда-нибудь да.

— Мы уже почти долетели, — сказала она. — Я боялась, что мы долетим, а я не успею тебя найти.

— Хм, — проговорил он, бросив на нее быстрый взгляд, а потом отведя глаза и будто обдумывая ее слова. — Что ж, теперь-то мне не нужно так торопиться туда попасть. — И снова поднял на нее взгляд и застенчиво улыбнулся.

Она рассмеялась.

Майя порасспрашивала его еще немного, а он отвечал и тоже задавал вопросы. Он был забавным — как Джон, только более чудны́м. Хоть в нем и чувствовалась горечь, он был интересным — она это чувствовала, — как кто-то новый, кого она еще не очень хорошо знала. В какой-то момент он даже заявил, что ей следовало бы остерегаться Хироко.

— Хироко, Филлис, Аркадий — от них жди беды. И еще от Фрэнка, конечно.

— Ну это уж мне и так известно.

— У вас та еще компания, — заметил он с хитрецой и будто бы наблюдая за ее реакцией.

— Да. — Она закатила глаза, подчеркивая, что это еще слабо сказано. А ведь точную оценку дал посторонний человек.

Он ухмыльнулся.

— Ты им обо мне не скажешь?

— Нет.

— Спасибо. — Теперь уже он взял ее за запястье. — Я помогу тебе, клянусь. Буду твоим другом. — И впервые посмотрел ей прямо в глаза.

— А я твоим, — ответила она, словно бы растроганно, а затем вдруг ощутила прилив радости. — И я тоже тебе помогу.

— Мы поможем друг другу. Что бы ни случилось, мы будем друг другу помогать.

Она довольно кивнула.

— Друзья.

Она отпустила его руку и, на мгновение сжав его плечо, поднялась, чтобы уйти. Он снова вздрогнул, уже слегка, от ее прикосновения.

— Погоди… Тебя как зовут-то?

— Десмонд.

2. Помочь ему

Живя в Андерхилле, Майя знала, что безбилетник Десмонд находился в теплицах, где условия для него были так же подобны тюремным, как и те, в которых он пребывал на «Аресе». Порой она не вспоминала о нем по нескольку дней или месяцев, пока рушила свои отношения с Джоном и Фрэнком, раздражая тем самым Надю и Мишеля, которые сами раздражали ее не меньше, — и она, не понимая почему, чувствовала себя неумелой и подавленной, она не понимала, по какой причине ей настолько трудно приспосабливаться к жизни на Марсе. Такая жизнь была во многих отношениях несчастной — тесниться с одними и теми же людьми сначала в трейлерах, затем в четырех стенах жилища. Сказать по правде, даже на «Аресе» было не так тяжело.

Но время от времени Майя улавливала движения уголком глаза и вспоминала о Десмонде. Его положение было гораздо хуже, но он никогда не жаловался, верно? По крайней мере, она такого от него не слышала. И не хотела его донимать, пытаясь это выяснить. Если он приходил к ней — то и хорошо. Если нет — должно быть, наблюдал за ней из укрытия и видел то, что видел. Он знал, с какими она сталкивалась трудностями, и если бы хотел с ней поговорить, то пришел бы.

И он пришел. Бывало, она уходила в свою комнату в сводчатых отсеках, а потом и в аркаду, что построила Надя, и, когда там раздавался их условный сигнал (скрежет — стук — скрежет), она открывала дверь и он заходил к ней — маленький, темненький и пышущий энергией. Затем они общались, как всегда вполголоса, делились новостями. Он рассказывал, какие странные дела творятся в теплице — что полиандрия Хироко оказалась заразительной, что Елена и Риа тоже вступили во множественные отношения и у них образовалось нечто вроде общины. Сам Десмонд явно оставался немного в стороне — даже при том, что эти люди были единственными, с кем он общался. Он любил заходить и рассказывать все о них Майе, и, когда она ощущала течение жизни, такой обыденной и безобидной, на ее лице возникала улыбка. Это помогало ей понять, что она была не единственной, кто испытывал проблемы с отношениями и что странными сейчас становились все. Все, кроме Десмонда и нее, — так казалось, когда они сидели на полу ее комнаты и обсуждали всех своих товарищей. И каждый раз, когда их разговор сходил на нет, она находила причину потянуться к нему и обнять за плечи, а он мертвой хваткой сжимал ее, дрожа от энергии, будто его внутренний моторчик крутился так быстро, что ему едва хватало сил удержать его на месте. А потом он уходил. И следующие несколько дней проходили легче. Эти беседы служили для нее терапией — тем, чем должны бы стать сеансы у Мишеля, но не стали. Просто Мишеля она знала слишком хорошо, а он был слишком странным и забывался в своих проблемах.

Или не в своих. Однажды, когда они с Мишелем гуляли у соляных пирамид, которые тогда строились, он сказал что-то о странностях фермерской команды, и Майя навострила уши, думая: «Это ты еще не все знаешь!» Но он продолжил:

— Фрэнк думает, что ими должен заниматься какой-нибудь, даже не знаю, трибунал. Потому что у них пропадают материалы, оборудование, запасы продовольствия… Они не могут нормально отчитаться перед ним о том, чем занимаются, и в Хьюстоне уже начинают задавать вопросы. Фрэнк говорит, что кое-кто там думает отправить корабль, чтобы эвакуировать всех, кто особенно много ворует. Не думаю, что это приведет к чему-то хорошему, — у нас же и так всего хватает. Но Фрэнк… да ты сама его знаешь. Он не любит, когда что-то происходит без его ведома.

— Уж я-то в курсе, — пробормотала Майя, сделав вид, будто ее как-то заботит Фрэнк. Общаясь с Мишелем, можно было изобразить что угодно — он был слишком растерян и погружен в себя.

Но после этого разговора она стала беспокоиться за Десмонда. Фермерская команда не волновала ее совершенно — пусть бы их хоть повязали и отправили домой. Особенно Хироко, но вообще всех — они были такими самоуверенными и сосредоточенными на себе, будто группировка в деревне, слишком маленькой, чтобы в ней существовали группировки, хотя, конечно, группировки существовали всегда, даже в малых общинах.

Но если они получат по заслугам, в беде окажется и Десмонд.

Она не знала ни где он прятался, ни как с ним можно связаться. Но из своих разговоров с Фрэнком о делах в Андерхилле сделала вывод, что эта история с фермерской командой будет развиваться медленно. Поэтому, вместо того чтобы искать Десмонда, как тогда на «Аресе», она стала просто гулять по теплице поздно ночью, чего обычно не делала, и расспрашивать Ивао о том, чем обычно не интересовалась. И уже через несколько ночей услышала тот самый скрежет-стук-скрежет в свою дверь и, бросившись к ней, открыла ее. В следующее мгновение по его скользнувшему вниз взгляду поняла, что была лишь в рубашке и нижнем белье. Впрочем, это случалось и раньше — они ведь были друзьями. Заперев дверь, она села рядом с ним на пол и рассказала о том, что слышала.

— Они правда воруют?

— О да, конечно.

— Но зачем?

— Ну, чтобы у них было кое-что свое. Чтобы иметь возможность выйти наружу и исследовать другие районы Марса, скрываясь от радаров.

— Они что, так умеют?

— Да. Я и сам с ними ходил. Они говорят, это просто вылазка в каньон Гебы, а потом заходят за горизонт и сворачивают обычно на восток. В хаос. Там красиво. Красиво, Майя, по-настоящему. Может, конечно, я так говорю потому, что долго просидел в укрытии, но мне там нравится, очень нравится. За этим я сюда и летел, и вот наконец я здесь. Это моя жизнь. И я каждый раз с трудом убеждаю себя, что надо возвращаться.

Майя пристально посмотрела на него, обдумала его слова.

— Может быть, это и нужно сделать.

— Что?

— Уйти.

— И куда я пойду?

— Не только ты — вы все. Вся группа Хироко. Уйти и основать свою колонию. Уйти туда, где Фрэнк и вся его полиция вас не найдут. Иначе вас могут поймать и отправить домой. — Она рассказала ему все, что слышала от Мишеля.

— Хмм.

— Как думаешь, вам это по силам? Спрятаться всем так же, как прятался ты?

— Может быть. В хаосах на востоке есть несколько пещерных систем, ты даже не представляешь, каких. — Он задумался. — Нам понадобится минимум вещей. И маскировка от тепловой сигнатуры. Будем топить себе воду в вечной мерзлоте. Да, полагаю, это реально. Хироко над этим уже размышляла.

— Тогда скажи ей, пусть поторапливается. Пока ее не схватили.

— Хорошо, скажу. Спасибо, Майя.

В следующий раз он заскочил к ней посреди ночи, чтобы попрощаться. Они крепко обняли друг друга. Затем она притянула его к себе, и они тут же, безо всякого перехода, поснимали с себя одежду и занялись любовью. Она перекатилась, чтобы оказаться сверху, поразившись, каким он оказался легким, и, когда Десмонд обхватил ее, они унеслись в иной мир — мир секса и дикого удовольствия. Осторожничать ей не приходилось — этот мужчина был идеальным незнакомцем, изгоем, безбилетником, а на данном этапе жизни — еще и одним из немногих ее настоящих друзей. Секс служил выражением дружбы — такое случалось с ней и раньше, не раз, когда она была молода, но она успела забыть, насколько это могло быть приятным, по-приятельски чистым, без романтики и серости.

— Давно так не было, — заметила она после.

Он закатил глаза и вытянулся, чтобы укусить ее за ключицу.

— Много лет, — сказал он радостно. — Последний раз — когда мне было лет пятнадцать, наверное.

Рассмеявшись, она придавила его собой.

— Вот подлиза! Наверняка же твоя Хироко не уделяет тебе достаточно внимания.

— Посмотрим, как оно будет, когда уйдем, — фырк— нул он.

Ее уколола грусть.

— Я буду по тебе скучать, — проговорила она. — Здесь без тебя будет по-другому.

— Я тоже буду скучать, — признался он, почти соприкоснувшись с ней губами. — Я люблю тебя, Майя. Ты была мне другом, хорошим другом — тогда, когда у меня не было ни одного. И когда он мне был так нужен. Я этого никогда не забуду. Я буду возвращаться и навещать тебя, когда смогу. Я очень настырный друг, вот увидишь.

— Хорошо, — сказала она и почувствовала себя лучше. Ее безбилетник пришел и ушел, как делал всегда. Даже и не заметишь, что он покинет Андерхилл. Или просто она на это надеялась.

3. Помочь ей

И фермерская команда ушла, растворившись в диких пустошах. Просто уединившись ото всех. Ну и хорошо, думала Майя, что эти самодовольные чудаки ушли, — их культ порочил первый город на Марсе. На людях же она, чтобы не выделяться, изобразила удивление и возмущение.

Но в действительности она была удивлена и возмущена тем, что с ними исчез и Мишель. Десмонд никогда не упоминал фермерский культ в таком свете, чтобы можно было понять, что Мишель тоже в него входил, поэтому его уход показался ей таким невероятным, что она лишь с трудом сумела в это поверить. Но Мишель в самом деле ушел. Так что получилось, она потеряла двоих из своих лучших друзей в колонии — даже с учетом того, что Мишель, хоть и всегда находился рядом, не приносил того удовлетворения, что Десмонд в свои редкие, но полезные визиты. Тем не менее она чувствовала, что Мишель был ей близок, — как такой же неприспособленный среди нормальных. Она была меланхоличным пациентом, а он — меланхоличным врачом. Она скучала по нему и была зла, что он с ней не попрощался. И не могла не сравнивать его с Десмондом в этом отношении. А спустя время чувствовала, как никогда, сильное послевкусие от занятия любовью с мужчиной, которому нравилась, но который ее не «любил», то есть не хотел владеть ею, как Фрэнк или Джон.

И жизнь продолжалась, но теперь без друзей. Она порвала сначала с Фрэнком, потом с Джоном. Надя ее презирала, и это раздражало Майю — такая неряха, а от нее отмахнулась! И к тому же она была Майе как сестра. Это ввергало в уныние. Как и все, что теперь происходило, — Татьяну убило упавшим краном, и все в этом мире будто бы покидали ее.

Поэтому никто не был рад прибытию новых колонистов на Марс сильнее, чем Майя. Она на дух не переносила первую сотню. Но теперь появились другие поселения, и Майя при первой возможности покинула Андерхилл, намереваясь больше никогда туда не возвращаться, как намеревалась не возвращаться и в Россию. Нельзя войти в одну реку дважды, как говорилось в пословице. Что было одновременно и правдой, и неправдой.


Она перебралась в Лоу-Пойнт, самое глубокое место на Марсе, примерно посередине бассейна Эллада. Благодаря своему расположению оно должно было стать первым, где можно будет дышать новым воздухом, созданным в процессе терраформирования. Именно такое мнение бытовало в то время, и они считали себя такими дальновидными! Какими же они оказались глупцами…

Она влюбилась в инженера по имени Олег, и они стали жить вместе в квартире в длинном червеобразном модуле. Так проходили годы, и она работала не покладая рук над строительством города, которому предстояло впоследствии оказаться на дне моря.

А потом Майя разлюбила и Олега, хотя тот был хорошим, во многом даже прекрасным человеком и любил ее сильнее всего на свете. Причина была в ней, но разбить сердце она решила ему. Долгое время она не решалась это сделать и злилась сама на себя. Поэтому они просто ссорились до тех пор, пока не сделали друг друга такими несчастными, какими только могли сделать.

Но он все равно не мог без нее, даже при том, что она со временем заставила себя возненавидеть. Ненавидя ее, он продолжал любить и до смерти боялся, что она его бросит, а Майя все сильнее питала отвращение к его трусости и зависимости от нее. То, что он был способен любить такое чудовище, как она, наполняло ее презрением и жалостью. И когда она возвращалась домой, то медлила делать каждый шаг, страшась тех вечера и ночи, что им предстояло провести вместе.

А однажды, когда она сидела в марсоходе на одной из равнин западной Эллады, из-за валуна выступила фигура в скафандре и помахала ей. Это был ее Десмонд. Он забрался в шлюз, отряхнул там свой костюм от пыли и, сняв шлем, вошел в главное отделение.

— Привет!

Она чуть не сбила его с ног, бросившись обниматься.

— Как дела?

— Хотел поздороваться, только и всего.

И так они просидели в ее марсоходе за разговорами полдня, держась за руки или касаясь друг друга как-нибудь иначе и наблюдая, как тень валуна все длиннее растягивалась по охристой пустоши.

— Это ты тот Койот, о котором все говорят?

— Да. — Он ухмыльнулся. Как здорово было снова его видеть!

— Я так и думала. Даже не сомневалась! Выходит, ты теперь легенда.

— Нет, я Десмонд. Но Койот и правда легенда, и чертовски хорошая, да. Причем очень полезная.

В затерянной колонии дела шли хорошо. Мишель находился в полном здравии. Бо́льшую часть времени они жили в убежищах в хаосе Золотой рог и совершали вылазки на марсоходах, замаскированных под валуны и полностью изолированных, чтобы не излучать тепловых сигналов.

— Сейчас все так быстро затапливается водой, что какой-нибудь новый камень на фото со спутника стал вполне обычным делом. Так что я сейчас много разъезжаю.

— А Хироко?

Он пожал плечами.

— Не знаю. — Он на несколько секунд отвернулся к окну. — Это же Хироко. Постоянно беременеет, рожает. Совсем с ума сошла. Ну, ты и сама знаешь. Мне нравится быть с ней. Я до сих пор ее люблю.

— А она?

— О, она вообще чего только не любит!

Они рассмеялись.

— А у тебя как?

— О-о, — отозвалась Майя, почувствовав, как внутри у нее все упало. А потом выложила все как на духу — так, как не рассказывала никому другому. Об Олеге, его жалкой привязанности, благородных страданиях, о том, как ненавидела его, как не могла заставить его уйти.

Вокруг разливался закат, и тянулось их молчание.

— Звучит как-то не очень, — подытожил он.

— Да. Не знаю, что и делать.

— А как по мне, ты знаешь, что делать, но не делаешь.

— Ну-у, — протянула она, не решаясь произнести вслух то, что надо.

— Видишь ли, — сказал он, — если что и важно, то это любовь. И ты добиваешься ее, чего бы это ни стоило. А от жалости толку нет. Она только все портит.

— Ложная любовь.

— Нет, не ложная, это как бы замена любви. Или когда… я имею в виду, любовь и жалость случаются вместе, это, пожалуй, уже сострадание. Что-то вроде как у Хироко, и нам это нужно. Но жалость без любви или вместо любви — это уже чертовски грустно. Я это сам испытал, я знаю.

Когда опустилась темнота и в черном небе засверкали звезды, он обнял ее и чмокнул в щеку, собираясь уже выйти, но она схватила его и они занялись любовью так страстно, что ей самой в это не верилось. Казалось, будто она очнулась от многолетнего сна. Прежде чем вновь предаться своему одиночеству, она смеялась, кричала и стонала, испытывая оргазм. Заходилась в ритмичных криках свободы.

— Заходи в любое время, — пошутила она, когда он, наконец, собрался уходить. Они рассмеялись, и он вышел, больше не оглядываясь.

Она медленно поехала назад в Лоу-Пойнт. На душе у нее было тепло. Она повидалась с Койотом, своим безбилетником. Своим другом.


Той ночью и во многие последующие она сидела в маленькой гостиной с Олегом, зная, что вскоре его бросит. Они съедали свой ужин, а затем она садилась на пол, по привычке прислоняясь спиной к стене, и они смотрели новости по «Мангалавиду», потягивая узо[196] или коньяк. Ее переполняли сильные, но смутные чувства — все-таки это была ее жизнь: вечера с Олегом, одинаковые неделя за неделей, год за годом, но вскоре этому предстояло закончиться навсегда. Их отношения разладились, хотя сам он не был плохим человеком и им когда-то было хорошо друг с другом — уже почти пять лет, целая жизнь вместе. Но скоро это должно было закончиться. И она чувствовала печаль за Олега и за себя — просто за эту потерю времени, за крушение одной жизни вслед за другой. А что, сам Андерхилл уже исчез навсегда! Хоть в это и было трудно поверить. Сидя теперь в этом маленьком мирке, что они построили себе с Олегом и вот-вот собирались разрушить, она ощущала такую боль, какой не чувствовала никогда. Даже если она не бросит его, все разрушится и так — ведь больше никогда не будет вечеров, когда она не ощутит этой меланхолии, этой ностальгии по ускользающему настоящему.

Многие годы спустя она помнила это болезненное время очень отчетливо, будто в каком-то смысле покинула свое тело и наблюдала за собой со стороны. Даже удивительно, насколько значительными могли быть иногда такие тихие моменты, как она чувствовала их силу, будто находясь в эпицентре бури, которую создала сама, — и все это происходило так быстро, что она жила, практически ничего не осознавая.

И когда они с Джоном прошли терапию и возобновили свои отношения, все стало хорошо, как никогда. Но потом его убили, восстала и пала революция — для нее эти события происходили будто во сне — в кошмаре, где сильнее всего пугала ее неспособность должным образом воспринимать окружающий мир. Она присоединилась к Фрэнку и изо всех сил старалась сдержать надвигающуюся бурю, но та наступила все равно. Десмонд появился из дыма на поле боя и спас их во время падения Каира, и она вновь увидела Мишеля. Они пустились в отчаянное бегство по долинам Маринер, и тогда утонул Фрэнк, а остальные скрылись в ледяном убежище на дальнем юге — и все это происходило с такой быстротой, что Майя едва успевала что-то понимать. Лишь потом, в долгих сумерках, когда она жила у Хироко, — все обрушилось на нее сразу — скорбь, ярость… тоска. Вместе со случившимися несчастьями пропали и многие люди. Времена, когда она была полна жизни, пусть и не осознавая это, теперь прошли и остались только в воспоминаниях. Она ощущала происходящее лишь потом, когда это уже не приносило ей никакой пользы.

И так, будто в спячке, Майя провела в Зиготе несколько лет. Она учила детей и не обращала внимания на Хироко и остальных взрослых. По сравнению со всеми ними даже бездушный вид Сакса раздражал ее меньше. И она жила в своей круглой комнате на бамбуковом дереве, держась сама по себе, и учила юное поколение эктогенов.

Однако время от времени к ним захаживал Койот, так что у нее был хоть кто-то, с кем можно было общаться. Когда он появлялся, она улыбалась и вновь наполнялась жизнью. Тогда они выходили гулять по берегу озера вдоль рощицы Хироко, к реактору и обратно, ступая по замерзшему колосняку. Он рассказывал ей о том, что происходило в остальном подполье, она ему — о детях и тех членах первой сотни, кто еще был жив. Это был их собственный маленький мир. Как правило, они не спали вместе, но раз или два сделали это, просто поддавшись нахлынувшим чувствам, следуя своей дружбе, которая означала для них нечто большее, чем просто физическое совокупление. Потом он уходил, не прощаясь больше ни с кем другим.

А однажды покачал головой:

— Тебе не стоит ограничиваться только этим, Майя. Вокруг тебя — огромный мир, который ждет, когда ты предпримешь следующий шаг.

— Он может подождать и еще.

В другой раз спросил:

— Почему бы тебе не сойтись с мужчиной?

— С кем?

— Это тебе лучше знать.

— То-то и оно.

Больше он к этой теме не возвращался. И никогда не вмешивался.

Затем Сакс уехал в то место, которое Десмонд называл полусветом, и Майю это обеспокоило и, чего она сама не ожидала, опечалило. Она считала, что Саксу нравилось учить детей вместе с ней. Хотя по нему, конечно, сказать было трудно. Но в том, что он изменил лицо, чтобы уехать из Зиготы на север, она чувствовала некий упрек. Она чувствовала себя лишь крохотной частичкой его планов, которая осталась одна в этом убежище, когда вокруг был целый мир, непрерывно меняющийся. К тому же она скучала по нему — по его сдержанности и странному образу мыслей, будто он был большим гениальным ребенком или представителем иного, родственного человеческому вида приматов — Homo scientificus, «человек ученый». Она скучала по нему. И постепенно приходила к ощущению, что для нее настал час выйти из спячки и начать новую жизнь.


В этом ей помог Десмонд. Он заявился после необычно долгого отсутствия и попросил Майю уйти с ним.

— Прилетел человек из «Праксиса», с которым я хочу поговорить. Ниргал думает, он может быть кем-то вроде посредника, но я точно не уверен.

— Давай, — согласилась Майя, довольная предложением.

Собрав вещи за полчаса, она была готова уйти навсегда. Подошла к Наде и попросила ее сказать остальным, что уходит, и та кивнула:

— Хорошо-хорошо, тебе это правда нужно. — Она всегда была для нее как сестра и ко всему подходила ответственно.

— Да-да, — резко ответила Майя. Когда она вышла в гараж, увидела Мишеля, который собирался выйти в дюны, и окликнула его. Он покинул Андерхилл не попрощавшись, и с тех пор она не могла этого забыть, так что отвечать тем же Майе не хотелось. Она вышла к тому месту, где начинались первые дюны.

— Я ухожу с Койотом.

— Ну вот, еще и ты! Вернешься?

— Посмотрим.

Он пристально посмотрел на нее.

— Что ж, хорошо.

— Тебе тоже стоит отсюда выбираться.

— Ну… теперь-то, наверное, да.

Он смотрел на нее с серьезным, даже важным видом. «Может, это с Мишелем как-то были связаны дела Десмонда?» — подумала она.

— Как думаешь, пора? — спросил он.

— Пора для чего?

— Для нас. Чтобы уйти отсюда.

— Пора, — решилась она.

И она ушла на север с Койотом, чтобы по каньонам и равнинам выйти к экватору западнее Фарсиды. Увидеть всю эту природу снова было здорово — не нравилось ей только пробираться тайком. Они нырнули под упавший провод лифта в ледниковом регионе на полпути к западной Фарсиде и еще два дня спускались на запад вдоль него. Они увидели огромное мобильное сооружение, которое следовало вдоль провода и перерабатывало его, нагружая вагонетки, уезжающие затем в Шеффилд.

— Смотри, он в машине, — заметил Десмонд. — Идем туда.

Майя увидела, как Койот деактивировал дверь в сооружение, и подошла к незнакомцу, который пытался открыть дверь, готовая к чему угодно. Затем Койот осторожно подобрался к человеку, нервно стучащему по двери, и произнес шуточное приветствие:

— Добро пожаловать на Марс!

Точнее и не скажешь. Один только взгляд на незнакомца — и Майя поняла: он знал, кто они, и его отправили встретиться с ними и вернуться с отчетом к своим хозяевам на Земле.

— Он шпион, — сказала она Десмонду, когда они остались одни.

— Он посредник.

— Ты-то откуда знаешь?

— Ладно-ладно. Но будь с ним осторожна. Не груби.


Но потом они узнали, что Сакса поймали. Осторожность была напрочь забыта — и Майя многие годы о ней не вспоминала.

Десмонд превратился в какую-то другую версию самого себя, всецело сосредоточенную на спасении Сакса. Просто таким он был другом и любил Сакса так же сильно, как любого другого из своих друзей. Майя смотрела на него с некоторым страхом. Затем, пока они ехали к Касэю, к ним присоединились Мишель с Ниргалом, и Десмонд, даже не глянув на нее, приказал ей при нападении на охранный комплекс сесть в машину Мишеля. Вскоре она увидела, что он прав: именно с Мишелем ей было сейчас хорошо.

Это заставило ее задуматься. Мишель и вправду был ей родственной душой — и во многих отношениях самым близким другом, еще со времен Антарктиды. Когда-нибудь она простит его и за то, что ушел из Андерхилла, не сказав ей. И еще он был одним из тех, кому она доверяла. И кого любила — так сильно, что Десмонд смог это заметить. Но что думал Мишель, она, конечно, не знала.

Поэтому она решила это выяснить. Пока они сидели в своей замаскированной машине и ждали предреченной Десмондом бури, она взяла Мишеля за руки, потом сжала его так крепко, что сама испугалась за его ребра.

— Друг мой.

— Да.

— Ты меня понимаешь.

— Да?


Затем пришла буря. Следуя своей нити Ариадны, они вошли в каньон Касэя и проникли в глубины здешнего форпоста. Майя с каждым шагом становилась все более напуганной и раздраженной — она боялась за свою жизнь и сердилась оттого, что на Марсе было такое место и такие люди, которые его создали. Отвратительные, презренные трусы и мучители, которые убили Джона, убили Фрэнка, убили Сашу в Каире, в отчаянной ситуации, очень похожей на эту. Сейчас она и сама в любой момент могла рухнуть на землю с кровью в ушах, как Саша. Одна среди этих негодяев, убивших столько невинных в шестьдесят первом, среди тех, кто тогда представлял собой силы подавления, а теперь жил в этих бетонных стенах, в этом оглушительном шуме, что лишь распалял ее гнев. А когда она увидела Сакса связанным и еще — Филлис Бойл, которая его пытала, она бросила в комнату взрывной заряд. Это был убийственный порыв с ее стороны, но она в жизни не испытывала столь сильного гнева — она словно полностью вышла из себя. Ей хотелось кого-то убить, и роль жертвы досталась Филлис.

Позднее, когда они вновь отбили машины и встретились с остальными на юге Касэя, Спенсер защищал Филлис и кричал на Майю, осуждая ее хладнокровное убийство. А она, пораженная его заявлением, что Филлис якобы невиновна, могла лишь стоять на своем и кричать на него в ответ, чтобы скрыть свой шок и защитить себя, — но при этом действительно чувствовала себя убийцей.

— Я убила Филлис, — сказала она Десмонду, когда он присоединился к ним и все смотрели на нее, все эти мужчины, будто она была самой Медеей[197]. Все, кроме Десмонда, который подошел и поцеловал ее в щеку, чего еще никогда не делал в присутствии других.

— Ты поступила правильно, — заявил он, взяв ее за руку. — Ты спасла Сакса.

Один только Десмонд. Впрочем, Мишель, получивший по голове, сейчас не мог ее защитить. Но позднее он тоже стал защищать ее от нападок Спенсера, и тогда она кивнула и обняла Мишеля, все еще опасаясь за его здоровье. Когда он пришел в норму, она вздохнула с облегчением. Они обнимались так крепко, как люди, которым удалось вместе заглянуть за край. Ее Мишель.


И они с Мишелем стали партнерами. Их любовь, начавшаяся в Антарктиде, вспыхнула с новой силой в разгар той бури, когда они спасли Сакса и она убила Филлис. Они вновь скрылись в Зиготе, показавшейся теперь Майе ужасной тюрьмой. Мишель стал помогать Саксу восстанавливать речь, а Майя, насколько могла, занималась своими делами. Например, работала над идеей революции вместе с Надей, Ниргалом, Мишелем и даже Хироко. Жила своей жизнью и время от времени видела Десмонда, когда тот заглядывал в их укрытие. Но, конечно, это было уже не то, хотя видеть его ей и сейчас было не менее приятно, чем всегда. Он нежно смотрел на них с Мишелем, как друг, довольный тем, что увидел ее счастливой. Но кое-что ей в нем не нравилось — некая самоуверенность, словно он обо всем знал лучше нее.


Как бы там ни было, теперь все изменилось. Их пути расходились. Они по-прежнему оставались друзьями, но теперь на большем расстоянии. Это было неизбежно. Так что теперь ее жизнь была завязана на Мишеле и на революции.

И все же, когда Койот, будто из ниоткуда, возникал рядом, это вызывало у нее улыбку. А когда они услышали о нападении на Сабиси и исчезновении всех, кто жил в затерянной колонии, вид Десмонда вызвал радость иного толка — облегчение, избавление от страха. Ведь она думала, что и его убили в том нападении.

Он дрожал и нуждался в ее утешении. И получил его — в отличие от Мишеля, который во время этого бедствия отстранился от нее, уйдя в мир собственной скорби. Десмонд же был иным — она могла его утешить, утереть слезы с узких, заросших щетиной щек. И то, что он успокаивался, то, что это было возможно, успокаивало и ее. Глядя на двух понесших утрату любовников Хироко, таких не похожих друг на друга, она думала про себя: «Настоящие друзья могут помочь друг другу, когда это нужно. И могут принять помощь. Для этого и нужны друзья».


Майя и Мишель жили в Одессе и были партнерами — женатые, как все, — десятилетия своей неестественно долгой жизни. Но Майе часто казалось, что они были скорее друзьями, чем любовниками, — она не чувствовала той влюбленности, какую смутно помнила из того времени, когда была с Джоном, Фрэнком или даже Олегом. Или — когда заходил Койот и она видела в двери его лицо… Иногда в памяти у нее всплывала та неожиданная встреча с этим безбилетником на «Аресе», тот ее момент, когда она обнаружила его на чердаке склада и состоялся их первый разговор, а еще — как они впервые занялись любовью перед тем, как он ушел с группой Хироко, и несколько раз после этого — да, она любила и его тоже, в этом сомневаться не приходилось. Но сейчас они были просто друзьями, а с Мишелем — братом и сестрой. Хорошо было иметь семью из членов оставшейся первой сотни, точнее из «первых ста одного», пережить все вместе и вот так соединить себя семейными узами. Проходили годы, и она находила в них все большее утешение. А когда, будто неотвратимая буря, грянула вторая революция, она почувствовала, что нуждается в них сильнее, чем когда-либо прежде.

Иногда по ночам, когда кризис усиливался и ей не удавалось уснуть, она читала о Фрэнке. Вокруг него оставалась загадка, которая никак не решалась. И сам он все ускользал из ее памяти. Она много лет боялась о нем думать, но затем Мишель посоветовал ей встретить свой страх лицом к лицу и исследовать его причину, так что она стала читать о нем все подряд. И это привело к тому, что ее собственные воспоминания просто смешались с мнениями других людей. Сейчас она читала в надежде найти какую-нибудь информацию, которая напомнит ей то, что она все больше забывала, и поможет освежить память. Это не работало, хотя и должно было, но она время от времени к этому возвращалась — будто надавливая языком на больной зуб, чтобы убедиться, что он по-прежнему болит.

Однажды ночью, когда Десмонд был у них, ей приснился Фрэнк. Она встала и вышла почитать о нем, снова почувствовав прилив любопытства. Десмонд спал на диване в кабинете. В книге, которую она читала, речь вдруг пошла об убийстве Джона, и она простонала, вспомнив о той ужасной ночи, пусть и сохранившейся у нее в голове лишь в виде размытых картинок (она стоит с Фрэнком в свете уличных фонарей, видит тело на траве, держит голову Джона в своих руках, сидит в медпункте), наслаивающихся друг на друга после бесчисленных историй, что она узнала после.

Десмонд, встревоженный собственным сном, тоже издал стон и, выйдя в туалет, проковылял мимо нее. Майя вдруг вспомнила, что он тоже был в ту ночь в Никосии. Во всяком случае, так говорилось в какой-то статье. Она посмотрела в указатель книги — он в ней не упоминался. Но в некоторых других был — она в этом не сомневалась.

Когда он возвращался, она собралась с духом, чтобы спросить его:

— Десмонд, ты был в Никосии, когда Джона убили?

Он остановился и посмотрел на нее — его лицо ничего не выражало и выглядело необычайно, неестественно пустым. Он пытался что-то быстро придумать, поняла она.

— Да. Был. — Он покачал головой, скривился. — Дурная была ночь.

— Что случилось? — спросила она, усевшись поудобнее на кровати и принявшись буравить его взглядом. — Что случилось? — А потом добавила: — Это Фрэнк сделал, как все говорят?

Он вновь посмотрел на нее, и она вновь поняла, что он о чем-то усиленно размышляет. Что же он видел? Что мог вспомнить?

— Не думаю, что это был Фрэнк, — медленно проговорил он. — Я видел его в треугольном парке, прямо перед тем, когда на Джона напали.

— Но они с Селимом…

Он тряхнул головой, словно желая очистить ее от этих мыслей.

— Никто не знает, что между ними произошло, Майя. Это все пустая болтовня. Невозможно знать, о чем они говорили. Можно только самим что-то выдумать. Да и неважно, что они друг другу сказали. Неважно по сравнению с тем, что они сделали. Даже если Фрэнк пришел к тому арабу и сказал: «Убей Джона, я хочу, чтобы ты это сделал, убей его, убей», даже если бы он так сказал, в чем я сильно сомневаюсь, поскольку Фрэнк никогда не был таким прямолинейным, сама признай, — он дождался, чтобы Майя кивнула, и выдавил улыбку, — даже если так, если этот Селим взял своих дружков и они убили Джона, то это все равно значило бы, что это они его убили, понимаешь? Те, кто это сделал, и отвечают, если хочешь знать мое мнение. А вся эта ерунда про исполнение приказов, вынуждение что-то сделать и все такое — это все вздор. Просто жалкие оправдания.

— Тогда значит, что если Гитлер никого не убивал лично…

— То он не виноват так, как люди в лагерях, которые нажимали на курки и пускали газ! Вот именно! Сам он был просто сбрендившим ублюдком, а убийцами — они. И убийства — дело их рук, а не его. Если ты скажешь, что думаешь иначе, то меня это огорчит. Но в случае с Никосией, видишь ли, все запутано. В ту ночь многие дрались. Арабы друг с другом, арабы со швейцарцами, строительные бригады с кем-то другим. Люди говорят: «О, да это Фрэнк Чалмерс все начал, и все мятежи послужили прикрытием для заговора против Джона Буна»… Нусколько можно! Они хотят все упростить, чтобы история сама сложилась, понимаешь? Сваливают вину на одного человека, потому что так получается складная история. А они понимают только складные истории. Потому что тогда виноватым останется только один, а не все, кто дрался в ту ночь.

Она кивнула, внезапно воодушевившись.

— Верно. То есть… я хочу сказать… мы тоже там были. И мы тоже в этом участвовали.

Он кивнул, снова скривив лицо. Затем подошел к ней и сел на диван рядом, обхватил голову ладонями.

— Я тоже об этом думаю, — пробормотал он, вперив глаза в пол. — Иногда. Я, как обычно, бродил по городу, хорошо проводил время. Еще думал: как на карнавале дома, в Тринидаде. Играла музыка, все танцевали и носили маски. У меня самого была красная — маска чудовища, — и я мог бродить где захочется. Я видел Джона, видел Фрэнка. Видел, как ты разговаривала с Фрэнком в том парке — ты была в белой маске, выглядела такой красивой. Видел Сакса в медине. А Джон гулял, как обычно. Я… если бы я только знал, что ему грозит, ох… То есть я тогда понятия не имел, что на него кто-то собирается напасть. Если бы я только знал, то, может, сумел бы отвести его в сторону и сказать, чтобы выбирался оттуда. Я сам впервые представился ему на той вечеринке на Олимпе лишь незадолго до этого. Он был рад меня видеть. Разузнал о Хироко и Касэе. Думаю, он бы меня послушал. Но я не знал.

Майя положила руку ему на бедро.

— Никто не знал.

— Да.

— Кроме, может быть, Фрэнка, — сказала она.

Десмонд вздохнул.

— Может быть. А может, и нет. Но если знал, то это плохо, конечно. Но, насколько я его себе представляю, он бы как-нибудь заплатил за это позже, мысленно, в своей душе. Ведь они двое были близки. Это все равно что убить собственного брата. Люди всегда мысленно платят за что-то, я в это верю. Так что… — Он с досадой качнул головой и пристально посмотрел на нее. — Теперь-то что об этом беспокоиться, Майя? Их обоих больше нет.

— Да.

— Их нет, а мы здесь. — Он обвел вокруг рукой, захватив то ли Мишеля, то ли сразу всю Одессу. — Значение имеют только те, кто жив. Главное — это жизнь.

— Да, главное — жизнь.

Он нетвердо поднялся и побрел в кабинет.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Она отложила книгу на пол и легла спать.

4. Годы

В последующие годы она редко вспоминала о Фрэнке. С ним было покончено — он затерялся в суматохе времен. Годы текли, будто вода в русле реки. Майя представляла земные жизни земными реками — быстрыми и бурными у истоков в горах, сильными и полными в прериях и медленными и излучистыми у моря. На Марсе же их жизни напоминали резкие, беспорядочные потоки, которые только сейчас сами прокладывали себе путь — спадая с уступов, исчезая в рытвинах, скапливаясь до неожиданных высот где-нибудь в отдалении.

Так она пережила напряженные времена второй революции, вкусив ее наравне со всеми, а потом слетала на Землю. Вспоминать молодость для нее было все равно что думать о своей предыдущей инкарнации. Она работала с Ниргалом и землянами, посетила Мишеля в Провансе и вернулась на Марс, понимая теперь их обоих лучше, чем когда-либо прежде. Поселилась с Мишелем в Сабиси и стала помогать Наде наладить работу правительства — когда ей удавалось этим заниматься, не попадая под надзор Нади. Она знала, как та на нее посмотрит, если заметит, что она вмешивается напрямую. И она продолжала жить в Сабиси, жизнь понемногу успокоилась — или, по крайней мере, стала развиваться более предсказуемым образом: Мишель имел практику и немного подрабатывал в университете, Майя участвовала в проекте водоснабжения Тирренского массива, периодически давая уроки в городских школах. Десмонда она видела редко и мало вспоминала — они с Мишелем теперь видели старых друзей куда реже, чем прежде. Их круг общения состоял в основном из коллег и соседей — то есть был новым, как и все во втором Сабиси. Они жили в квартире на третьем этаже большого многоквартирного дома с красивым парком во внутреннем дворике. Когда вечера выдавались достаточно теплыми, они часто выходили ужинать к столикам во дворе и общались с соседями, играли в игры, читали, рукодельничали. У них была настоящая община, и иногда Майя обводила окружающих взглядом и думала, что они живут в такой исторической реальности, которая никогда и нигде не будет зафиксирована. Хорошее, крепкое товарищество, где каждый занимается своим делом и будто участвует в каком-то общем проекте, в котором каждая отдельная семья служит частью чего-то большого, что не так-то просто описать. Так проносились целые десятилетия, и призраки ее прошлых инкарнаций являлись к ней совсем редко. Как и старые друзья.

5. Помочь ему

Уже много лет спустя, когда Майю начинали беспокоить длительные дежавю и прочие «умственные события», как называл их Мишель, однажды ночью зашел Десмонд — было поздно, после временного сброса, когда никто больше и не вздумал бы прийти в гости.

Мишель к тому времени спал, Майя еще читала. Она обняла Десмонда и, отведя его на кухню, усадила и поставила воду на плиту, чтобы приготовить чай. Когда они обнимались, она почувствовала, что он дрожит.

— В чем дело? — спросила она.

— О, Майя… — Он попытался уйти от ответа.

— Рассказывай!

Он пожал плечами.

— Я заходил к Саксу в Да Винчи, и у него был Ниргал. Его бассейн занесло пылью, ты слышала?

— Да. Очень жаль.

— Ага. Так вот, в общем, они заговорили о Хироко. Как будто она еще жива. Сакс даже говорил, что видел ее однажды, когда попал в бурю. А я… я так рассердился, Майя! Хотелось их поубивать!

— Почему? — спросила она.

— Потому что она мертва. Потому что она мертва, а они отказываются это принять. Только из-за того, что не видели тела. Вот и придумывают теперь эти истории.

— Ну не только же они.

— Нет. Но они верят в это — просто потому, что им хочется. Как будто от того, что ты веришь, это станет правдой.

— А разве нет? — спросила она, наливая воду в чашки.

— Нет. Не станет. Она мертва. Как и все фермеры. Их убили.

И опустив голову на кухонный стол, он заплакал.

Удивленная, Майя подсела к нему, положила руку ему на спину. Он снова дрожал, но уже как-то по-другому. Вытянувшись, она придвинула свою чашку, стоявшую на другом краю стола. Его содрогающееся тело понемногу успокоилось.

— Это жестоко, — проговорила она. — Взять и исчезнуть. Когда не видишь тела, ты не знаешь, что и думать. Будто застрял в лимбе.

Он выпрямился и кивнул. Отхлебнул чая.

— Ты никогда не видела тела Фрэнка, — сказал он. — Но ты же никому не говоришь, что думаешь, будто он жив.

— Нет, — ответила она, отмахнувшись. — Но то наводнение…

Он кивнул.

— А фермеры… Тут понятно, почему люди придумывают эти истории. Они и вправду могли сбежать. Теоретически.

Он снова кивнул.

— Только в лабиринте они были позади меня. А я сам успел в последний момент. Потом я еще несколько дней бродил поблизости, но они так и не вышли. Они не выжили. — Он конвульсивно содрогнулся. Майя подумала, сколько нервной энергии было сосредоточено в его маленьком тельце. — Нет. Их поймали и убили. Если бы они выбрались, я бы их увидел. Или же они бы со мной связались. Она была жестокой, но не до такой степени. Она бы давно уже дала мне знать.

Его лицо исказилось от скорби и гнева. Майя видела, что он все еще злился на Хироко. Ей вспомнился Фрэнк — она тоже злилась на него несколько лет после его смерти. Думала, убил ли он Джона. Десмонд много лет назад говорил с ней на эту тему. Она вспомнила, что он в ту ночь пытался придумать, как бы ее успокоить. И возможно, солгал ради этого. Если бы он знал другую правду, если видел, как Фрэнк всадил в тело Джона нож, — рассказал бы он ей об этом? Нет, не рассказал бы.

Сейчас Майя пыталась придумать, чем помочь ему с мыслями о Хироко. В тишине она отхлебнула чая, он тоже сделал глоток.

— Она любила тебя, — проговорила она.

Он взглянул на нее удивленно. Затем, наконец, кивнул.

— Она дала бы тебе знать, если бы была жива. Как ты сам говоришь.

— Думаю, что да.

— Значит, скорее всего она мертва. Но Ниргал и Сакс — да и Мишель, если на то пошло…

— Мишель тоже?

— По крайней мере, иногда. Иногда он думает, что эта легенда как бы просто нам в утешение. Но иногда говорит, что они живы. Но если легенда им на руку…

— Да, пожалуй, — вздохнул он.

Она ненадолго задумалась.

— Что ж, такова жизнь. Движение, так сказать, частиц Хироко у тебя в мозге. Квантовые скачки, как говорит Мишель. Это же то, что мы есть, верно?

Десмонд посмотрел на свою морщинистую и испещренную шрамами кисть руки.

— Не знаю. Мне кажется, мы нечто большее.

— Ну, неважно. Главное — жизнь. Разве не это ты мне однажды сказал?

— В самом деле?

— Да, вроде бы. Мне кажется, ты так говорил. Но как бы то ни было, это хороший, работающий принцип.

Десмонд кивнул, и они сделали еще по глотку. Их отражения казались прозрачными в черных окнах. Птица, сидевшая на клене, вдруг нарушила ночную тишину.

— Я беспокоюсь, что могут опять настать тяжелые времена, — проговорила Майя, пытаясь сменить тему. — Не думаю, что Земля позволит нам дальше контролировать приток иммигрантов. Они нарушат условия, «Освободите Марс» начнет протестовать, и мы глазом не успеем моргнуть, как начнется война.

Он покачал головой.

— Мне кажется, этого можно избежать.

— Но как? Джеки готова в нее ввязаться, чтобы остаться у власти.

— Не волнуйся слишком насчет нее. Она не имеет значения. Система гораздо сильнее…

— Но что, если система рухнет? Мы живем в неизвестности. У двух миров совершенно разные интересы, и со временем они расходятся лишь сильнее. А кто будет решать — это люди у верхушки.

— Их слишком много. — Он махнул рукой. — Мы можем склонить большинство к разумному поведению.

— Правда? И как же?

— Ну, во‑первых, всегда можно пригрозить им Красными. Они же до сих пор существуют и занимаются своими делами. Пытаются всеми силами сорвать процесс терраформирования. Мы можем использовать это в наших интересах.

И они проговорили о политике, пока небо за окнами не окрасилось серым, а обрывчатая птичья песнь не переросла в щебечущее многоголосие. Майя все старалась его разговорить. Десмонд прекрасно знал все фракции, существовавшие на Марсе, и порой выдвигал здравые идеи. Она находила все это чрезвычайно интересным. Они разработали стратегию. К завтраку у них уже родился план, который стоило воплотить в жизнь, как только наступит подходящий момент. Десмонд улыбнулся:

— Даже спустя все эти годы мы до сих пор думаем, что можем спасти мир.

— Да, можем, — согласилась Майя. — Или могли бы, если бы другие делали то, что мы им скажем.

Вскоре проснулся Мишель: его разбудил запах и треск жарящегося бекона, донесшиеся до спальни, а также негромкое пение Десмонда — он напевал что-то в стиле калипсо[198]. Майю разморило тепло, ей хотелось спать и есть. В тот день ей предстояла тяжелая работа, но это ее не пугало.

6. Потерять его

Жизнь продолжалась. Она жила с Мишелем, работала, любила, боролась со своими недугами. И бо́льшую часть времени была всем довольна. Но иногда могла и пожалеть о давно угасших искрах истинной страсти, пусть даже они всегда были дикими и изменчивыми. Порой она думала, что была бы счастливее, если бы Джон остался жив — или будь рядом Фрэнк. Или если бы ее партнером стал Десмонд — если бы, пока они оба были свободны, они вступили бы в какую-нибудь прерывистую моногамию, как аисты, и из года в год встречались бы после своих путешествий и миграций. Они не пошли по этому пути, и все сложилось иначе.

Но жизнь продолжалась и без этого, и они медленно двигались вперед, все сильнее отдаляясь друг от друга, — не потому, что чьи-то чувства угасали, а просто оттого, что они видели друг друга слишком редко и их мысли занимали другие люди и другие дела. Типичная история: вы продолжаете жить, близкие вам люди делают то же самое, а жизнь отводит вас друг от друга, так или иначе, — работа, партнеры, что угодно, — и спустя какое-то время, когда их нет рядом, когда они не присутствуют физически, любить их можно лишь как какие-нибудь воспоминания. Так случается, когда вы привыкаете их любить и помните ту любовь, а не чувствуете ее, как тогда, когда они были реальной частью вашей жизни. Только находясь с партнером рядом, можно по-настоящему сохранить любовь. Но даже в этом случае вы можете от него отдалиться — приобрести разные привычки, увлечься разными мыслями. И если так происходит с теми, с кем вы спите, то что уж говорить о тех друзьях, чья жизнь продолжается где-нибудь в другой части света. В конце концов вы их теряете, и ничего поделать с этим нельзя. Сохранить отношения можно только с партнером, а партнер может быть лишь один. Если бы они с Десмондом когда-либо имели такую связь — кто знает, что случилось бы дальше. Сейчас от их далекой дружбы остались лишь угольки, хотя могло сложиться так, что между ними, будто из открытой кузницы, не переставали бы носиться искры. Она могла бы заставлять его содрогаться одним своим касанием. Иногда она вспоминала, как любила его, — и это чувство казалось тогда таким сильным, что она думала, оно никогда не иссякнет.

А порой, очень редко, она получала легкие намеки на то, что Десмонд чувствовал нечто похожее, — и это было прекрасно. Так, спустя много лет, в один вечер, когда Мишеля не было в городе, Десмонд пришел и позвонил в звонок. Они вышли и спустились вдоль обрыва на набережную. Они шли совсем одни, держась за руки, вдоль кромки моря Эллады, и Майя думала, как здорово снова вот так ходить вместе. Они зашли в закусочную и там согрелись, сидя за заставленным стаканами и тарелками столиком. Она любила таких мужчин, как он, — своих друзей.

На этот раз он просто заскочил мимоходом и собирался сесть в поезд до Сабиси. Поэтому после ужина она поднялась с ним под ручку на станцию, и, когда они пришли, он улыбнулся и сказал:

— Я должен рассказать тебе мой последний сон про Майю.

— Сон про Майю?

— Да. Они бывают у меня раз в год или около того. Вообще мне все наши снятся. Но этот забавней всех. Мне приснилось, что я ехал в Андерхилл на какую-то конференцию по экономике дарения или вроде того. И когда приехал, вдруг — какое совпадение! — увидел, что ты тоже там была, на конференции по гидрологии. Но это еще не все: ты жила в той же гостинице…

— Гостинице в Андерхилле?

— Во сне это был такой же город, как и все остальные, с небоскребами и кучей гостиниц. Конференц-центр или вроде того. Так вот, мы не просто оказались в одной гостинице: плюс ко всему нам по ошибке забронировали один и тот же номер! Мы радостно встретились в холле, потому что не знали, что оба окажемся в городе, но про номер не знали, пока не поднялись и не увидели свои ключи. Тогда мы, как люди рассудительные, вернулись к стойке, чтобы объяснить, что возникла ошибка…

Майя фыркнула на это, чувствуя, как ее рука непроизвольно сжала его чуть крепче, и он, ухмыльнувшись, отмахнулся от нее второй рукой.

— Но когда мы подошли к стойке, ночной администратор посмотрел на нас так же, как ты смотришь на меня сейчас, и сказал: «Слушайте, вы двое, я Купидон, бог любви, и я допустил эту ошибку нарочно, чтобы дать вам шанс неожиданно оказаться вместе, так что давайте поднимайтесь в номер, развлекитесь как следует и больше мне не перечьте!»

Майя громко рассмеялась, и Десмонд прыснул вслед за ней.

— Чудесный сон, — проговорила Майя, после чего остановила его и взяла за обе руки. — А потом что?

— А, ну потом я проснулся! И смеялся так сильно, прям как сейчас. Я кричал: «Нет, нет, я еще не хочу просыпаться! Сейчас только начинается самое интересное!»

Она снова рассмеялась и сжала его руки.

— Нет, самое интересное уже позади.

Он кивнул, и они обнялись. Затем подоспел его поезд, и он сел в вагон.

VI. Четыре теологических пути

1. Не туда

Ранний подъем по внутренней стороне западной стенки кратера Кроммелин. Трамвай до Пузырей, заезд по одной из самых крутых дорог кратера, затем вдоль обрыва к водоему на Перине, спуск по следующей трассе и еще пара километров пешком по кольцевой дороге, чтобы вернуться к трамваю.

Но в то утро шел сильный дождь и стелился туман, было не слишком ветрено, и я, не пройдя и ста метров от места, где поворачивал трамвай, заблудился. Я пошел, как мне думалось, по тропе, но она почти сразу исчезла. Тогда я, вместо того чтобы вернуться назад, посчитал, что дорога лежала справа от меня, и свернул туда, но найти ее не смог. Зная, что все дороги — за исключением тех, что заканчивались обрывом, — вели в Кроммелин, я решил пробираться вверх в надежде выйти в конце концов на дорогу. При этом у меня в поле зрения постоянно находилась, по-видимому, старая дорога — три-четыре шага к пролому в стене, протяженное углубление, несколько сломанных ветвей и — чего больше всего — прямоугольные отметки на деревьях, сделанные серой краской. Похожие на те, что можно заметить на деревьях в киммерийском лесу. Я удивился, что кто-то выбрал для этого серую краску, и сперва принял ее за лишайник, но нет — она была похожа на краску, как бы близко я ее ни рассматривал и даже когда попробовал соскрести пальцем. Честное слово, это была краска, и ее распылили на уровне груди или головы так, чтобы составить грубую, но более-менее определимую линию вдоль склона. Последний же представлял собой неровную, с множеством уступов стену кратера, густо заросшую деревьями, а за ней — еще несколько старых обветренных валов и голые стенки, которые приходилось обходить, чтобы найти место, где через них можно перелезть. Я посчитал, что, где бы ни росли деревья, я смогу там взобраться, и, пригибаясь под ветвями, двинулся по тем склонам, где деревья пробивались сквозь брекчиевидную поверхность. Дождь никак не унимался, поэтому, когда меня обливал душ с веток, я этого даже не замечал. Что вызывало у меня беспокойство, так это то, что лежало под ногами, потому что влажный ковер из листьев был довольно опасен, если идти по нему под уклоном.

Я все пробирался в гору, надеясь, что ни один из скальных выступов, ни слева ни справа, не преградит мне путь. И все гадал, не лежала ли под листьями, по которым я ступал, старая дорога. Всякий раз, когда проход между выступами сужался, я видел неровные горки камней, едва заметные спустя столько лет, но все же помогавшие мне понять, куда идти. Но как только я убеждался, что это все-таки тропа, она исчезала, и мне вновь приходилось пробиваться сквозь лес. И прежний вопрос так и не давал мне покоя, занимая все мысли, пока я осматривал смоченные дождем стены, пока хлюпал по грязи, поскальзываясь, — действительно ли эти камни кто-то выложил специально, чтобы помочь мне найти дорогу? Действительно ли эти серые пятна на деревьях в густой рощице были настоящими отметками? И зачем их там оставили?

Я поднимался дальше, пригибаясь, чтобы не поцарапать лицо, а между ветками погуще — проталкиваясь плечами. Путь мой тянулся только вверх, но, как бы тщательно я ни изучал местность, мне никак не удавалось понять, настоящая это дорога или нет. Порой мне казалось, что я был первым человеком, кто очутился на этом склоне. Но затем в поле зрения появлялась небольшая лестница, которая помогала мне преодолеть трудный участок.

Подъем затянулся, и это начинало меня беспокоить. Я должен был подняться всего на четыреста метров — и ведь наверняка уже давно достиг этой высоты? Дождевая туча поредела, и стало светлее. Дождь, однако, не закончился, к тому же нисходящими порывами дул сильный ветер. Вскоре склон выровнялся, и я очутился на заросшем деревьями участке, по которому тянулись старые ржавые трамвайные пути. Увидеть их здесь стало полной неожиданностью. Я вспомнил, что читал о зубчатых рельсах на гору, но те находились на южной стенке кратера. Чуть позже я вышел на дорогу, что тянулась с западного подножия к самому ободу, и несколько минут прошагал по ней, пока не наткнулся на магазинчик и станцию канатной дороги. Хорошо было бы выйти на вершину и точно узнать, в какой части обода я находился, но я и так потратил уже вдвое больше времени, чем ожидал, и втрое больше — сил. А двигаясь на север по дороге вдоль обода, я снова ее потерял! Шел дождь, стоял туман, а западный обод был чересчур широк, весь состоял из разрушенных террас, где лишь горки камней обозначали путь и попадались участки плотно растущих и скрюченных деревьев, высотой не выше меня. Многие дорожки вели прямо в их заросли и вскоре пропадали там в каких-нибудь колючих кустах. Меня охватила досада — а еще тревога за то, что я могу сильно опоздать домой. Ведь я стараюсь возвращаться из своих ранних прогулок, когда остальные еще только просыпаются или готовят завтрак.

Остановившись, я призадумался. Очки запотели от дождя, воздух загустел от плотного тумана. Куда бы я ни посмотрел, видно было не далее двадцати ярдов, а на такой местности этого явно недостаточно.

Я повернул обратно и зашагал вдоль края к дороге, решив затем спуститься по стене на дно кратера и, минуя Пузыри, сесть на трамвай. Внутри кратера все расстояния были невелики — по моим прикидкам, не более десяти километров, причем бо́льшую часть из них мне предстояло спускаться с горки. Под дождем это было не так весело, но в любом случае — быстрее.

Но прежде чем двинуться в путь, я зашел в магазин и купил содовой. Заведение едва успело открыться. Я вынес бутылку к прилавку, пока две девушки пристально следили, как я доставал кошелек из кармана своих непромокаемых штанов. Кошелек, однако, оказался влажным, как и лежащая в нем кредитка. Я оказался настолько вымокшим, словно нырял в озеро. Чтобы обойтись без объяснений, решил выпить содовую где-нибудь снаружи.

Спуск выдался немного сумасшедшим. Дорога извивалась то в одну, то в другую сторону, а густой туман и дождь не отступали ни на минуту. Я понятия не имел, на какой высоте относительно стены нахожусь. Я прошел мимо резкой выемки в дороге, по которой теперь спускался весьма живописный водопад. Углубился в заросли деревьев, и те сомкнулись надо мной — теперь я шел по зеленому туннелю, но дождь все равно продолжал меня заливать. Вернулся на станцию и оттуда уехал на трамвае домой, но завтрак в тот день пришлось пропустить.

А оставшуюся часть дня — да и потом, хотя в тот день особенно, — меня все мучил вопрос, прошел ли я на старой дороге или нет.

2. И ошибки бывают во благо

И Я решил подняться вдоль обрыва со своими разменявшими седьмой десяток родителями. По этой дороге я ходил много раз и всегда старался пройти по ней быстро, чтобы вернуться в город и заняться семейными делами. Поэтому особых воспоминаний о ней у меня не было — я понял это, когда мы стали идти медленнее обычного. Оказалось, что там чертовски много всяких лестниц. После довольно акробатического перехода через валун, что лежал поперек склона, оставались лишь лестницы да лестницы, между которыми иногда тянулись узкие карнизы, соединявшие верхушку одной и дно другой. На одном из таких карнизов мама произнесла мое имя с такой интонацией, которая означала: «Да ты, наверное, шутишь!», а папа брел позади молча — возможно, он был не в такой хорошей форме, как мама, к тому же он шагал в тесных джинсах. Потом он рассказал, что думал, это я отыгрываюсь на них за все, чем они не угодили мне в прошлом. Но он был сильным, и мама тоже. Мы вышли на самый верх и тут же спустились — уже не так акробатично, но нервы все же пощекотали. Лестницы представляли собой просто ряды железных перекладин, вмонтированных в скалу и тянущихся на высоту до пятидесяти футов. Спускаясь по ним, мы не смотрели вниз — это было бы слишком страшно. Когда добрались до дна, я указал, откуда мы пришли, — снизу казалось, будто мы спустились с настоящего утеса. Чуть левее от нашей дороги возились со снаряжением несколько скалолазов, которые готовились взобраться туда, откуда мы спустились, и это нас впечатлило. Когда мы дошли до лагеря, родители и вовсе были в восторге. Им не верилось, что они сумели пройти такой сложный путь. Так что, даже если я ошибся, взяв их с собой, моя ошибка оказалась во благо.

3. Эту дорогу не потеряете

Я уже много лет ходил по кратеру Кроммелин, когда один человек опубликовал историю его дорог, и после этого мне пришлось узнавать их будто бы заново. Раньше я видел их, но не понимал. Как выяснилось, эти дороги были построены не тем кооперативом, что управлял кратером сейчас, а кучкой воодушевленных безумцев, которые устроили между собой что-то вроде конкурса по строительству самой красивой дороги. Крутые и неровные гранитные стены кратера превратились в полотна для произведений этого нового вида искусства, которое существовало еще только двадцать-тридцать лет, появившись в самом конце прошлого века. Кто-то здесь специально создал кооператив с этой целью, и в итоге несколько дорог было проложено поблизости от дискового дома, в котором тот размещался.

Но когда появилась нынешняя администрация, половину дорог кратера закрыли, справедливо посчитав их ненужными и лишними. Хотя они были выложены из огромных каменных блоков и тоже тянули на произведения искусства. Сейчас многие из них по-прежнему оставались на месте, но исчезли с карт. Но тот человек опубликовал в своей книге карты старых дорог и описал, как найти, где они начинаются — ведь из-за нынешней администрации эти данные оказались потеряны. Обнаруживать старые дороги — или, как он их называл, «дороги-призраки» — стало новым видом искусства, суть которого заключалась в их использовании и сохранении. Я сам, начав им заниматься, быстро полюбил это дело. Оно привносило в прекрасные и без того прогулки по кратеру еще и элементы ориентирования, ареологии и пешего туризма.

Однажды мы взяли с собой детей и вышли искать одну из забытых дорог. Сначала обнаружили то, что когда-то, очевидно, служило широкой эспланадой, тянущейся вдоль подножия стенки, а сейчас заросло березами. Мы пересекли самую северную из нынешних дорог, а потом прошли еще дальше по заросшей эспланаде, присматриваясь к стенке, где могли остаться дорожные указатели. Вариантов здесь, как обычно, было много. Вскоре я заметил среди листвы крупный отделанный камень, похожий на сундук, и, подбежав к нему, понял: это каменная лестница, погребенная под листьями и ведущая вверх по стене. Нас это, конечно, привело в восторг.

Мы двинулись по этой лестнице — сначала дети, потом мы. Нам за ними было не угнаться. Впрочем, идти было так же легко, как по дороге, — ведь это была просто лестница, установленная в стене кратера. Но очевидно было и то, что по ней не ходили уже много лет. У одного марша отвалились подпорки, и десять или двенадцать каменных блоков съехали вниз, образовав преграду, которую нам пришлось преодолевать. В другом месте поперек дороги рухнул толстый березовый ствол, и мы были вынуждены пробираться между корнями упавшего дерева. Эти участки дали нам хорошее представление о том, каким, несомненно, сложным был бы спуск по этому склону, не окажись там дороги.

А затем мы посмотрели вперед и увидели, что дорога подводила к крупному склону осыпания, скрытому в тени изогнутого участка стены. Обломки скал являли нам светло-розовый гранит, заросший бледно-зеленым лишайником. Это было похоже на зеленый ковер на розовой лестнице, построенной какими-нибудь инками или атлантами. Даже дети остановились, чтобы хорошенько его рассмотреть.

4. Гений природы

Дорр исследовал восточную стену кратера так досконально, что сумел разработать собственные тропы, использующие преимущества имеющихся форм рельефа. Они вели путников под нависающими выступами, рядом с упавшими блоками, мимо трещин и сквозь туннели. Один участок стены имел крупный гранитный выступ, довольно необычный, с вертикальной трещиной, что тянулась по всей его длине и в глубину была человеку по пояс или даже по грудь. Дорр, естественно, проложил свою дорогу как раз по этой трещине, протянув по его дну узкую лестницу, — то есть просто установил там гранитные блоки единым маршем из нескольких сотен камней.

Однажды рано утром я шел по этой симпатичной дороге в дождь, и было еще темно, так что я видел лишь на несколько метров перед собой. Ко времени, когда я добрался до этого участка пути, трещина превратилась в русло ручья. Белая вода стекала по ней со ступеньки на ступеньку, будто по рыбоподъемной лестнице, какие бывают на плотинах. И этот шум, с которым она двигалась по гранитному склону в окружающей мгле, порождал ощущение нереальности происходящего.

Подниматься по лестнице означало промочить обувь — ведь с каждым шагом мне приходилось погружаться в воду по щиколотку, а то и по колено. Здесь, в дикой местности, это могло доставить неприятности. Но я знал, что окажусь дома спустя двадцать минут после этого подъема, а там уже будет душ и я смогу поставить ботинки у огня — им это скорее всего навредит, ну и что? Зато прогуляюсь по этой лестнице с водопадом. Шаг за шагом, бульк, бульк, белая вода, ее журчание, дождь и ветер. Каждый шаг я делал осторожно, держась руками за гранитные стенки. Красивый подъем — вряд ли мне когда-нибудь удастся такой повторить.

Но на вершине лестницы дорога обрывалась. Дорр по какой-то причине так и не соединил ее с другими, поэтому она заканчивалась сразу на вершине гранитного выступа — всего лишь на середине подъема по стене кратера. И чтобы добраться оттуда до ближайшей лестницы Дорра, нужно было перейти по наклонному уступу, заросшему березами и заваленному старыми стволами. А сейчас вдобавок — промокшему и затянутому легким туманом.

И я побрел туда, испытывая удовольствие от своей новой трудности. Здесь все дороги-призраки сходились в одну, думал я, пока искал знак. Но когда я его не нашел, это не слишком меня обеспокоило. Тропы появляются и исчезают в зависимости от того, насколько они вам нужны. Где есть много путей, люди расходятся в разных направлениях и сама тропа постепенно исчезает. Она вам не нужна. Когда путь становится трудным, тропа появляется вновь — ведь путей остается совсем чуть-чуть и люди находят их все чаще. Такое случается тут и там, где бы вы ни ходили. Большинство троп никем не задумывались, но были тем не менее проложены множеством людей, ходивших по ним в разное время, — каждый пытался преодолеть склон как мог, но в итоге они зачастую приходили к одним и тем же решениям. Поэтому, когда я терял тропу, а потом находил вновь, всегда радовался тому, что рассуждал так же, как и те, кто ходил здесь до меня. Я будто бы говорил: «О, вот он, этот гений природы, который сидит внутри всех нас». Так это было мило.

Любопытства ради я направился по этому влажному уступу — во мне заиграл азарт. Я знал, что рано или поздно наткнусь на соседнюю тропу Дорра.

Вскоре я увидел на дереве впереди прямоугольную серую отметку — такую же, как находил в предыдущую свою утреннюю прогулку. Поначалу я счел это подтверждением своего предположения, но затем понял, что на соседних деревьях тоже стояли такие отметки — более того, они были на всех деревьях, что росли вокруг. До меня дошло, что та мокрая тропа, которую я обнаружил на другой стороне кратера, очевидно, оказалась лишь плодом моего воображения — на самом деле ее там не было.

И все же она существовала — я готов был в этом поклясться! Что-то да было. Поэтому мне и кажется, что, когда дело касается истории, нельзя вот так просто отделаться от телеологии. Да сама местность будто бы требует проложить тропу! Навязывает нам лучший путь. И может быть так, что пейзаж с присутствием следов человека, а то и континуум, в котором течет время, имеет невидимые уклоны и преграды, которые влияют на наш курс. Конечно, у нас все равно остается выбор, но нам так или иначе придется преодолеть некоторый участок местности. Поэтому я и полагаю, что мы каждый день мысленно видим тропы, которых на самом деле нет. Когда путь становится трудным, мы сплачиваемся и идем вместе. А тропы возникают из ниоткуда.

Позднее я узнал, что существует искусственно выведенный лишайник, который так и называется: «серая отметка». Не сомневаюсь, его изобретатель считал это очень забавным.

Но при таком дожде, как в тот день, это было неважно. Довольно скоро я набрел на следующий каменный шедевр Дорра — тот еще не убрали с карт, и он использовался так часто, что аж поблескивал под неглубоким слоем воды.

Но затем тропа снова обернулась спуском — теперь в сторону города — и, опять же, превратилась в водопад. Я выбрался на участок, где стена кратера образовывала выпуклую чашу, нависшую над глубоким вырезом рядом с очередным выступом. В этом месте тропа продолжалась по длинным ступенькам в углублении между выступом и стеной. Но сейчас в этом углублении бурлил водопад — или скорее несколько водопадов, обволакивающих всю стену и стекающих быстрыми потоками, грохоча между скал, которые, если проходить между ними, достигали человеку до груди или до пояса. И, чтобы продолжить свой путь, мне нужно было спуститься по этому течению.

Каждый шаг я делал осторожно, держась за камни или ветки, что тянулись по обе стороны от меня. Вода была мне сначала по колено, потом по щиколотку. Я чувствовал, как она бьет меня сзади по ногам.

Потом дождь усилился, и по стене кратера хлынул настоящий водопад. После этого дождь сменился градом — и сверху на меня посыпались куски льда. Я ухватился обеими руками за скалу, что тянулась вдоль тропы, и наклонил голову, наблюдая, как вокруг меня поднимается пена, доходя мне до груди. На мгновение я испугался, что вода на этом не остановится и унесет меня, сбив с ног, либо затопит прямо на месте. Но вскоре уровень воды немного спал, и мне удалось перейти поток вброд. Окруженный гремящей водой, я пробрался по противоположной стороне углубления, то и дело цепляясь за мокрые березы и смеясь во весь голос. В эти минуты я чувствовал себя свободным, как никогда в жизни.

VII. Койот вносит смуту

Ночной Берроуз был прекрасен. Шатер становился невидимым, и казалось, город жил прямо под звездами. А звезды будто бы обрушивались на него, вырисовывая очертания девяти столовых гор, и, гуляя по улицам, легко было представить, как плывешь на одном из множества роскошных лайнеров. Точно как тем вечером в детстве, когда во внешней гавани Порт-оф-Спейна[199] вдруг появилось четыре огромных белых корабля, и каждый словно являл собой сверкающий и искрящийся мир. Казалось, в их гавани на якорь встали целые галактики.

Уличные кафе, что располагались рядком вдоль канала, работали допоздна, и почти каждую ночь отражения звезд рябили от бултыханий какого-нибудь пьяного гуляки или просто случайного прохожего. Многие из таких вечеров Койот проводил сидя на траве перед греческим рестораном в конце двойного ряда колонн Барейса. Когда люди не плескались в канале, Койот швырял в него камешки, и звезды танцевали у него под ногами. Люди спускались и садились на траву рядом, докладывали ему, обсуждали дальнейшие планы, уходили по своим делам. Но в последнее время становилось как-то теснее. Вести шпионскую сеть в столице Переходной администрации ООН уже было не так просто. Но здесь оставались еще тысячи почти нигде не зарегистрированных строителей, которые раскапывали девять столовых гор, превращая их в гигантские здания. И пока ты мог выдавать себя за рабочего, никому не было до тебя дела. Так Койот работал днем (не всегда — он не был надежным работником) и гулял по ночам, как и тысячи других, — а заодно собирал информацию для подполья, получая ее из узкого круга старых друзей и нескольких новых. Круг этот включал Майю и Мишеля, которые отсиживались в квартире над студией танцев. Они делились информацией с Койотом и находили ей применение, но сами оставались вне поля зрения — потому что уже были включены в растущий список разыскиваемых ПА ООН. А после того, что случилось с Саксом, а затем с Сабиси, было очевидно, что им было лучше не попадаться.



Нынешнее положение одновременно пугало и очень раздражало Койота. Хироко и ее люди пропали без вести — или, иными словами, были убиты (хотя он еще не был в этом уверен), Сакс повредился в уме; Майя и Мишель залегли на дно; полиция ПА ООН рыскала повсюду, куда ни глянь. И везде эти контрольные пункты… Даже его шпионы — трудно быть уверенным, что никто из них не подставной. Например, одна девушка, весьма симпатичная дравидка[200], служила в штабе ПА ООН в Берроузе. Как-то сидя с ним на травке, она рассказала, что через день на поезде из Шеффилда должен был приехать Хастингс. Тот самый — заклятый враг Койота. Но было ли это правдой? Он заметил, что девушка вела себя слишком беспокойно, чего он не замечал в ней прежде. Она казалась дружелюбной, но в глазах теперь появился блеск. Его приборы говорили, что на ней не было никаких устройств. Но в самом ли деле она перешла на сторону подполья и разглашала секреты или пыталась его подставить — кто знал?

Вообще ей полагалось выяснить, какой информацией о радикальных Красных располагала ПА ООН. Он, раздраженный, спросил ее об этом, на что она кивнула и подробно отчиталась. Как выяснилось, сведений у них имелось немало. Он задавал ей вопрос за вопросом, увлекаясь все сильнее, а она продолжала отвечать, рассказывая даже о тех Красных, которых не знал он сам.

Наконец, он, довольно улыбаясь, попрощался с ней. Койот вел себя так со всеми, поэтому весьма сомневался, что она заметила в нем подозрение. Опустошив бокал метаксы[201], он оставил его на траве и двинулся по Кипарисной улице в сторону студии, где за стеклом танцовщицы делали пируэты. Прошмыгнув по лестнице, он по-своему постучал в дверь. Майя впустила его в квартиру.

Они обсудили последние новости, пройдясь каждый по своему списку. Майю больше всего сейчас беспокоило, что радикальные Красные ударят прежде, чем будут готовы остальные силы сопротивления, и Койот согласился, что это было бы не к добру, хотя позиция Красных ему и нравилась. Однако у него были новости для Майи.

— Они, похоже, думают, что могут остановить терраформирование, — сказал он ей. — Разрушить систему. У ПА ООН где-то есть лазутчик, и они обо всем узнаю́т. Так вот, одно крыло Красных думает, что может все решить биологическим путем. Другое хочет устроить саботаж с термальными бомбами. Так, чтобы радиация вышла на поверхность и всю операцию пришлось свернуть.

Майя презрительно покачала головой.

— Радиация на поверхности? Это же безумие!

Койот вынужден был согласиться, хотя сам подход ему нравился.

— Полагаю, нам стоит надеяться, что ПА ООН расправится с этими группами до того, как они перейдут к действиям.

Майя состроила гримасу. Безумные или нет, Красные были их союзниками, а ПА ООН — общим врагом.

— Нет. Мы должны предупредить их, что среди них лазутчик. А потом заставить их охладить пыл. И следовать общему плану.

— Охладить пыл мы могли бы и сами.

— Нет. Я поговорю с Энн.

— Хорошо. — Это, по мнению Койота, пустая трата времени, но Майя, судя по ее настрою, была полна решимости.

В комнату вошел Мишель, и они сделали перерыв на чашку чая. Койот, отхлебнув, покачал головой.

— Напряжение растет. Нас могут вынудить сделать шаг, прежде чем мы будем готовы.

— Я бы хотела дождаться Сакса, — сказала Майя, как и всегда.

Допив чай, Койот поднялся, готовый уйти.

— Я хочу кое-что сделать, если приедет Хастингс, — сообщил он.

Майя покачала головой. Для подполья еще рано было раскрываться.

Но вся суть работы Майи в последнее время состояла как раз в том, чтобы держать их вне поля зрения — пока не наступит нужный момент. Поскольку она сама пряталась, ей хотелось, чтобы тем же занималось и все движение. В этом Майя была непреклонна, а обычно она добивалась своего. Она настаивала, что поворотный момент придет и она сама его увидит.

Но Койот, глядя на ее с Мишелем укрытие, чувствовал раздражение.

— Просто маленький знак, — сказал он. — Ничего серьезного.

— Нет, — отрезала Майя.

— Посмотрим, — сказал он.

Он незаметно вышел из здания и вернулся на набережную. Выпил еще пару бокалов, обдумал дела. Такая убежденность Майи выводила его из себя. Что ж, она была опасным революционером. И о мерах предосторожности забывать нельзя. Но все равно положение становилось опасным и — что еще хуже — томительным. Нужно было что-то предпринять.

А еще узнать, на чьей все-таки стороне была та девушка.

Следующей ночью, когда ресторанчики почти опустели, а официанты подняли стулья на столы и глухо перебранивались друг с другом, Койот бродил вдоль Нидердорфа, чтобы убедиться, что за ним не следят. Связные ждали его возле последней колонны Барейса. Они подошли с разных сторон к магазинам на пересечении бульвара Большого Уступа и Кипарисной улицы. И там встретились между двумя кипарисами — Койот и две девушки в черном, одна из которых была той самой из штаба.

— Какие дриады[202] в ночи, — заметил он.

Девушки беспокойно рассмеялись.

— Баннер принесли?

Они так же беспокойно кивнули, и одна показала сверток, который едва умещался у нее в руке.

Он повел их в темноте куда-то вверх, пока верхушки кипарисов, покачивающиеся в ночном воздухе, не оказались под ними. Сначала троица ощущала приятную прохладу, но, поднявшись, они почувствовали, что стало чуть теплее.

Возвышенность Эллис имела довольно крутой уклон, но Койот давно запомнил тропу, протоптанную по углублению в северном склоне Столовой горы. Девять гор Берроуза превратились в огромные здания и в умах людей только ими и являлись, будто скопление величественных соборов. Взбираться по ним было все равно что по стене здания, и теперь такое проделывали редко. Но на каждой из гор до сих пор оставались старые тропы, которые всегда можно было найти, если знать, что искать. И у Койота на каждой стороне каждой из гор были свои маршруты.

Вершина возвышенности Эллис была практически вся застроена, и жилье здесь считалось очень дорогим. Но под самой горой имелся уступ, такой узкий, что на нем могла поместиться только пешая тропа, и он повел девушек по ней, взяв их за теплые ручки. Чувствуя их влажные ладони, он будто бы ощущал и их сердцебиение. Наконец они подошли к месту, где на поверхность выходил пласт старинного базальта, которым их уступ и заканчивался. Глянув вниз с обрыва, можно было увидеть, чтопрямо под ними лежал бульвар Большого Уступа. Железнодорожная станция, торчавшая на фоне шатровой стены, еще была, конечно, освещена, но ночных поездов за последний час не прибывало, поэтому стояла тишина — настолько гулкая, что слышались голоса, доносящиеся с чьей-то террасы наверху. Койот дал знак своим спутницам, и одна из них достала из кармана сверток. Вторая нажала на кнопку у себя на запястье.

— Ни с места! — приказал резкий голос, и позади них на уступе возникло несколько фигур. Койот схватился за перила террасы и в духе Джона Картера[203] перемахнул через них. Едва замеченный, он выбрался на живописную Эгейскую аллею, весьма подходящую для побега от полиции. На другой стороне горы пролегала тропа, о которой знали лишь немногие, и в темноте Койот успел уйти на приличное расстояние, прежде чем полицейские достигли перил и посветили фонарями ему вслед. Пока они всматривались в заросли, он пригнулся и замер, притворившись камнем. Когда же они двинулись дальше, он продолжил свой спуск.

Но в конце тропы оказалось еще больше полиции — власти пытались оцепить всю гору. Койот взобрался обратно к укрытию, откуда смог перейти в один из внутренних этажей в средней части горы. Там он сел в лифт и спустился в метро. Затем сел в поезд и, отдышавшись, спокойно доехал до станции горы Хант, где и сошел.

Далее он поднялся на бульвар Большого Уступа — как раз напротив той суматохи, что окружила гору Эллис. Путь по ночному городу был ему открыт. Но сам он пылал от бешенства. Вместе с первым баннером он приготовил два запасных, поэтому сейчас вернулся в свою комнатенку в секции для рабочих в горе Блэк-Сирт и взял там один из них. Затем спустился на бульвар Тота. Он планировал повесить первый баннер между горами Эллис и Хант так, чтобы, когда люди выходили со станции, видели баннер над бульваром Большого Уступа. Но сейчас это казалось неосуществимым. И все же, когда они спускались по Большому Уступу, то выходили к Канал-парку и им открывался вид на большую площадь, где к парку примыкал бульвар Тота. Поэтому он мог бы попробовать повесить его между Столовой горой и горой Бранч, но не разворачивать его, пока там не появятся люди, которые смогут его увидеть.

Действовать приходилось быстро, поскольку ночь скоро заканчивалась, а сделать все это можно было только тайком. То есть именно так, как он любил. И поднявшись на Столовую гору, он добрался до одной из скал на восточной ее стороне. Там нужно было вставить рым-болт (заранее он подготовил только горы Эллис и Хант) — для этого применялся лазер, но следовало как-то приглушить его шум. Впрочем, в большом городе постоянно стоит значительный шумовой фон, так что все прошло незаметно. Он привязал один конец запасного баннера к кольцу и принялся возвращаться вниз по тропинке, таща за собой леску, которая в легком вечернем ветерке развевалась, будто осенняя паутина. Затем спустился к бульвару Тота, пересек его, будто простой рабочий ночной смены (хотя в большом городе ночью бродили многие). При этом он торопился, чтобы свести риск обнаружения нити кем-то из прохожих к минимуму. После этого поднялся по еще одной забытой тропе на гору Бранч, чтобы очутиться на одном уровне с рым-болтом Столовой горы — примерно в двухстах пятидесяти метрах над улицей.

Там он проделал еще одно отверстие для рым-болта. Шум на горе Эллис постепенно затихал. Когда болт оказался на месте, Койот натянул леску — до второго болта при этом было около километра. Хотя она была тонкой, как паутинка, натянуть ее следовало хорошенько, пока более плотная часть лески, типа рыболовной из его детства, только гораздо прочнее, не вытянулась во всю длину. Он завязал вокруг болта узел, ухмыльнувшись, когда затягивал последнюю петлю. Позднее этим же утром, если Хастингс в самом деле покажется на станции со своими помощниками, Койот опустит баннер и активирует лазерную указку, и все гости города увидят, что вывешено над бульваром Тота. Две девушки, несмотря на свое предательство на возвышенности Эллис, успели сочинить хорошее послание, но Койот сделал другое про запас. Девушки написали: «НАСТОЯЩИЙ ПЕРЕХОД ВЛАСТИ ЕЩЕ НЕ НАЧАЛСЯ», имея в виду, несомненно, Переходную администрацию ООН, что было весьма тонко, но Койот сделал несколько по-своему, и на его баннере стояла надпись: «ПА ООН, ГОТОВЬТЕСЬ, МЫ ВЫШВЫРНЕМ ВАС С МАРСА».

Он усмехнулся, подумав о своей надписи. Ей не провисеть у всех на виду и десяти минут, подумал он, но главное, что ее сфотографируют. Кто-то посмеется, кто-то разозлится. Майя уж наверняка на него рассердится, в этом он не сомневался. Но сейчас шла война нервов, и ПА ООН нужно было дать понять, что большинство населения их не поддерживает, а это, по мнению Койота, имело чрезвычайную важность. Равно как и то, чтобы люди смеялись вместе с тобой, а не над тобой. На этот счет он был готов поспорить с Майей, если бы ему пришлось.

Мы посмеемся над ними так, что их просто выкинет с этой планеты, подумал он сердито и вновь рассмеялся. Рассвет уже озарял небо на востоке. До конца этого дня ему придется выбираться из города. Но для начала стоило хорошенько позавтракать, может быть, даже сразу выпить шампанского у канала, пока не прибыл поезд. Не каждый день ведь выпадает возможность объявить революцию.

VIII. Мишель в Провансе

Много лет спустя Мишель снова попал на Марс.

У подножия гор Харит, на равнине Аргир, находилась база Европейского союза, и Мишель отправился туда на быстрой ракете «Лоренц». Полет занял у него всего лишь шесть недель. Он намеревался пробыть там полтора года — срок, необходимый, чтобы планеты выстроились так, чтобы можно было максимально беззатратно вернуться обратно. И хотя горы Харит выглядели впечатляюще, будто запеченные хребты гор Атлас[204] или массив в пустыне Мохаве[205], и света вполне хватало (по сравнению с антарктической ночью), он ни разу по-настоящему не выбрался наружу. Все время просидел взаперти, даже когда выезжал на марсоходе или выходил в усовершенствованном скафандре, больше напоминающем водолазный костюм и казавшимся очень легким в здешней волшебной гравитации.

Он все равно оставался взаперти. Содержался в закрытом сосуде. А с течением времени Мишель, как и большинство других, ощущал это все острее. У всех обитателей каждой из восьми научных станций проявлялись симптомы клаустрофобии — за исключением лишь некоторого меньшинства, страдающего от агорафобии[206]. Мишель собирал данные обо всех случаях и даже стал свидетелем нескольких срывов с последующими вызовами эвакуационных судов. Нет, тут никаких сомнений: он был прав. Марс был необитаем, и это нельзя было изменить еще очень долго. Терраформирование, пусть и возможное теоретически, затягивалось на тысячи лет. А до тех пор Марс был просто камнем, зависшем в космосе, — по сути, гигантским астероидом. Как и весь остальной экипаж, Мишель был вне себя от радости, когда настало время возвращаться на теплую голубую планету, где можно было дышать без скафандра.

Но не ошибся ли он тогда? Так ли уж сильно Марс отличался от Мак-Мердо или даже от Лас-Вегаса, города посреди безжизненной пустыни? Не могла ли колония на Марсе дать человечеству некую цель, обрести некое символическое существование, которое провело бы его сквозь блеск и нищету этого темного века, этой опасной эпохи? Земля видела чудеса не раз: мир каждый день меняется благодаря науке, особенно медицине, где средства от вирусов, лекарство от рака и процедура омоложения клеток препятствуют смерти и приводят к умопомрачительным последствиям. К жизням людей, к жизни самого Мишеля прибавились целые десятилетия — они давно вышли за пределы нормы и продолжали жить дальше. И те, кому повезло получить доступ к обслуживанию, — иными словами, те, кто мог себе его позволить, — могли прожить таким образом еще немало дополнительных десятилетий. Десятилетий! А учитывая головокружительное, экспоненциальное расширение научных познаний, эти десятилетия когда-нибудь смогут превратиться и в века. Кто знает?

И в то же время никто не мог понять, что делать с дополнительными годами. Будто это был подарок, которым неясно, как пользоваться. Это сбивало с толку и не решало остальных проблем в мире. Даже наоборот — порождало новые практические проблемы, которые мгновенно принимали серьезный характер: становилось больше людей, рос голод, усиливалась тревога, активизировались войны, случалось больше необязательных и преждевременных смертей. Казалось, изобретательность смерти отвечала научному прогрессу ударом на удар, будто в какой-то титанической рукопашной схватке. От этого Мишелю иногда казалось — когда он отводил глаза от заголовков новостей, — что они добавили себе лет лишь затем, чтобы иметь больше людей, которых можно убить или сделать несчастными. Голод выкашивал миллионы в отсталых странах, в то время как бессмертные богачи на этой же планете купались в собственной роскоши.

Пожалуй, международное поселение на Марсе могло наглядно показать, что все люди принадлежали к единой культуре единого мира. А страдания поселенцев не шли бы ни в какое сравнение с пользой от этого урока. И это оправдало бы весь проект. Они, будто строители храма, делали бы тяжелую и изнурительную работу, чтобы сотворить нечто красивое, что будет своим видом говорить: «Мы все едины». И некоторые в самом деле полюбили бы эту работу и ту жизнь, что станет благодаря ей возможна, — именно из-за этой фразы. Эта стало бы истинным принесением себя в жертву ради других, ради блага последующих поколений. Чтобы люди на Земле могли посмотреть на ночное небо и сказать: ««Это тоже мы» — не просто ужасный заголовок, но и целый живой мир среди звезд». Проект на шкале времени.


Мишелю становилось не по себе, когда в небе появлялась красная звезда, и в первые десятилетия после возвращения с Марса его жизнь была наполнена тревогой, а то и чем-то похуже. Он бесконечно разъезжал по Провансу и другим регионам Франции и франкофонного мира. Он пытался зацепиться где-нибудь, но каждый раз выскальзывал и снова и снова возвращался в Прованс. Там был его дом. Но он по-прежнему не находил покоя — ни там, ни где-либо еще.

Работая психиатром, Мишель чувствовал себя лжецом: он врач, который сам нездоров. Но больше он ничего делать не умел. Поэтому общался с несчастными людьми, составлял им компанию и тем самым зарабатывал себе на жизнь. И все это время старался избегать заголовков. И никогда не смотрел ночью на звезды.


Однажды осенью в Ницце проходила международная конференция, посвященная освоению космоса. Она спонсировалась французской космической программой, и Мишеля пригласили там выступить как человека, побывавшего в космосе и изучавшего эту тему. И поскольку мероприятие проводилось всего в нескольких километрах от места, где он жил, а также поскольку оно каким-то образом привлекало его, как бы он тому ни сопротивлялся из чувства вины, или гордости, или ответственности, или неудержимого порыва — кто знал? кто вообще мог это знать? — он согласился приехать. К тому же все это происходило в столетнюю годовщину их зимовки в Антарктиде.

Следующие недели он старался не вспоминать о мероприятии, упрекая себя за то, что вообще согласился, и даже отчего-то боясь ехать. Не читал он и почту, что приходила от организаторов. А однажды утром сел в машину и поехал на конференцию, зная только, что должен выступать в тот день после обеда. Как выяснилось, в мероприятии участвовала и Майя Тойтовна — она стояла в зале, окруженная толпой почитателей.

Увидев его, она слегка нахмурилась, а потом приподняла брови и, растопырив пальцы, будто перья на крыльях, коснулась плеча стоявшего рядом мужчины и с извинениями вышла из своего окружения. Встав рядом с Мишелем, она пожала ему руку.

— Я Тойтовна, помнишь меня?

— Майя, я прошу тебя, — горько проговорил он.

Она коротко улыбнулась и обняла его. Затем отодвинулась на расстояние вытянутой руки.

— Хорошо выглядишь, — заявила она.

— Ты тоже.

Она отмахнулась, хотя это было правдой. У нее поседели волосы, лицо покрылось морщинами, но большие серые глаза остались такими же ясными и серьезными. Она была по-прежнему красива. Даже когда ее затмевала Татьяна, она всегда была самой красивой, самой великолепной женщиной в его жизни.

Они смотрели друг другу в глаза и общались. Сейчас они были стариками, давно разменявшими вторую сотню лет. Мишель с трудом вспоминал, как говорить по-английски, она справлялась с меньшим трудом — ведь ему к тому же приходилось вновь привыкать к ее резкому акценту. Как выяснилось, она тоже побывала на Марсе — провела там шесть лет, во время сильнейших волнений 2060-х. Пожав плечами, она вспомнила то время:

— Трудно было этому радоваться, когда вокруг происходило столько дурного.

С колотящимся сердцем Мишель предложил вместе поужинать.

— Да, хорошо, — ответила Майя.

Ход конференции теперь изменился. Мишель разглядывал присутствующих: большинство были гораздо моложе их с Майей, эти люди жаждали отправиться в космос, на Марс, на спутники Юпитера — куда угодно, лишь бы не оставаться на Земле. Мишель четко видел в них этот эскапизм, но старался не обращать на него внимания, смотреть по-своему, как-нибудь сглаживать свои высказывания, чтобы отвечать их желаниям. Ведь разве можно было жить без желаний? Марс для них был не местом и даже не пунктом назначения — но линзой, через которую они смотрели на свои жизни. Учитывая все это, он не стал выражать свое обычное пренебрежительное отношение, которому теперь в любом случае было уже за сотню лет и которое едва ли выглядело уместным теперь. Мир разваливался на части, и Марс помогал людям видеть это. Да, наверное, он был убежищем — и вместе с тем линзой. Мишель мог помочь, если бы постарался, может быть, заострить ее фокус. Или указать на определенные вещи.

Он сосредоточился и старался говорить продуманно. Майя, как оказалось, выступала в тот же день на той же сцене. Они представляли ветеранов Марса, рассказывали о пережитом и о том, что, по их мнению, предстояло предпринять в дальнейшем. Майя, вспоминая былое, говорила, что они ходили по острию ножа. Рассказывала, как обстановка на Марсе пришла в нынешнее состояние, заявила, что самое важное для общества сейчас — создание стабильной, постоянной культуры.

Кто-то из слушателей спросил, считают ли они в данный момент, спустя время, что нужно было все-таки воплотить российско-американский план, отправив сотню постоянных колонистов?

Майя отодвинулась от микрофона и посмотрела на Мишеля. Отвечать явно надлежало ему.

Он наклонился к микрофону.

— В любой ситуации может произойти что угодно, — ответил он, глубоко задумавшись. — Колония на Марсе в 2020-х могла стать… тем, на что мы все надеялись. Но…

Он покачал головой, не зная, что сказать дальше. «Но я пал духом. Забылся от любви. Потерял всю надежду».

— Но шансы на это были малы. Условия были слишком тяжелыми, чтобы выдерживать их длительное время. Сотня была обречена на…

— Обречена на свободу, — произнесла Майя в свой микрофон.

Мишель посмотрел на нее пораженно, чувствуя, как в нем растет отчаяние.

— Да, свободу, но в коробке. Свободу взаперти. На голом камне без атмосферы. Физически это было слишком тяжело. Жизнь в коробке — все равно что жизнь в тюрьме, даже если мы создали ее сами. Нет, мы бы сошли с ума. Многие, кто туда отправляется, возвращаются травмированными на всю жизнь. С симптомами посттравматического стресса.

— Но вы сказали, что может произойти что угодно, — возразил кто-то из зала.

— Да, это так. Колония могла и развиться. Но кто теперь знает? На этот вопрос нам никогда не ответит. В то далекое время я посмотрел на происходящее и сказал, что у этого проекта много проблем. Сейчас нам следует взглянуть на ситуацию нынешнюю. Мы постепенно, шаг за шагом переселились на Марс, взяв с собой то, что нам нужно. Сейчас там есть вся инфраструктура, которая может сделать его лучшим местом для жизни. Может быть, сейчас как раз настало время, чтобы заселяться туда насовсем.

К счастью, эту тему подхватили другие, и Мишелю не пришлось отвечать на дальнейшие расспросы.

Кроме того вечера, когда Майя пристально посмотрела на него за ужином. В этот момент он вспомнил, как они сидели на сцене.

— Я не знал, что сказать, — признался Мишель.

— Это в прошлом, — снисходительно проговорила Майя. Она отмахнулась от всего прошлого лишь одним движением руки. У Мишеля камень свалился с души: она не держала на него зла.

И они чудесно провели вечер.

А на следующий день они гуляли по пляжам Ниццы, тем, которые Мишель помнил из своего детства, и на одном из них Майя разделась до нижнего белья и вбежала в Средиземное море — пожилая женщина с превосходной осанкой, стройными плечами и длинными ногами. Все это дала им наука — дополнительные здоровые годы, когда они по всем статьям давно должны были быть мертвы. Они должны были умереть десятилетия назад, но они были здесь, на солнце, ловили волны, бодрые и энергичные, даже не ощущающие тяжести лет. По крайней мере, физически. И выходя из прибоя, влажная и скользкая, как дельфин, Майя запрокинула голову и громко рассмеялась. Загорелые девушки, лежавшие на песке, казались по сравнению с ней пятилетними детьми.

Вечером того же дня они покинули конференцию, и Мишель повез их в знакомый ему ресторан в Марселе, откуда открывался вид на промышленную гавань. Там они прекрасно посидели. А вернувшись поздно в гостиницу, где проходила конференция, Майя взяла его за руку и повела в свой номер, где они стали целоваться, как двадцатилетние, их кровь запылала огнем, и они упали на кровать.

Мишель проснулся перед рассветом и заглянул в лицо своей любимой. Во сне даже старая карга показалась бы нежной девочкой. Майя была красива. И красоту эту ей придавал ее характер — и ум, решимость, способность глубоко чувствовать, любить. Красоту ей придавала храбрость, вот в чем была суть. Поэтому годы лишь сделали ее еще красивее.

Он почувствовал себя счастливым — он понял суть, осознал ее в этот серый рассветный час. Но еще бо́льшую радость ему доставляло чувство облегчения, причину которого он не мог точно определить. Наблюдая, как она дышит, он задумался. Раз она очутилась с ним в одной постели — и занималась с ним любовью, страстно и с большим рвением, — значит, не держала на него зла за то, что он рекомендовал ей тогда, много лет назад, отказаться от марсианского проекта. Ведь так? Тогда она хотела лететь, и он знал об этом. Значит… значит, она его простила. «Это в прошлом», — бросила она, отмахнувшись. Ей было важно только настоящее — то, что происходит сейчас.

Когда она проснулась, они спустились завтракать, и Мишеля преследовало странное ощущение, будто он двигается в условиях марсианского g. Тело казалось легким и практически отрывалось от пола. Он словно парил в небе! Он не сдержал смеха, когда это почувствовал. И вдруг понял, что запомнит этот момент на всю оставшуюся жизнь, что бы ни случилось — даже если он проживет еще тысячу лет. «Пусть это станет последней твоей мыслью, когда будешь умирать, — сказал он себе, — и даже тогда ты будешь счастлив, что пережил однажды такой момент. И даже более чем!»

После завтрака они снова уехали с конференции. Мишель увез ее, чтобы показать свой Прованс. Он показал ей Ним, Оранж, Монпелье и Вильфранш-сюр-Мер, свой старый пляж, где они еще раз искупались. Он показал ей Пон-дю-Гар[207], где римляне оставили свое лучшее творение.

— Надя бы это оценила, — сказала Майя.

Затем он привез ее в Ле-Бо, горную деревню с открывающимся видом на Камарг и Средиземноморье, где по вершинам были разбросаны древние жилища монахов, решивших уйти от всего остального мира вместе с его сарацинами. После обеда они посидели в уличном кафе в Авиньоне под платанами, вниз от Папского дворца, и Мишель пил ликер из черной смородины и смотрел, как она сидит, расслабившись, как кошка.

— Какая красота! — сказала она. — Мне нравится.

Тогда он вновь ощутил марсианское g, и она рассмеялась, увидев дурацкую ухмылку на его лице.

Но на следующий день конференция должна была завершиться. А ночью, когда они закончили заниматься любовью и лежали, прижавшись к друг другу, потные и разгоряченные, он вдруг спросил:

— Побудешь еще?

— Ой, нет, — ответила она. — Нужно возвращаться.

Она резко поднялась и вышла в ванную. А вернувшись, увидела выражение его лица и тут же заверила:

— Но я вернусь! Вернусь и приеду к тебе.

— Правда?

— Конечно. А ты думаешь — нет? За кого ты меня принимаешь? Думаешь, мне самой не хочется сюда вернуться?

— Нет, не думаю.

— Думал, я всегда так делаю?

— Нет.

— Надеюсь, что нет.

Она вернулась в кровать и снова посмотрела на него.

— Я не из тех, кто отступает, когда ставки слишком высоки.

— Я тоже.

— Кроме того раза в Антарктиде, да? Мы могли отправиться туда вместе сто лет назад, у нас был бы собственный мир, где мы стали бы жить. — Она ткнула его пальцем. — Да?

— Ах…

— Но ты сказал «нет». — Она ринулась в атаку. На самом деле она ничего не забыла. — Ты мог сказать «да», и мы полетели бы вместе сто лет назад, в 2026-м. Так или иначе бы мы с тобой сошлись. Мы могли быть вместе лет шестьдесят-семьдесят, кто знает?

— Ой, да ладно тебе, — отозвался он.

— Могли! Ты мне нравился, я нравилась тебе. Мы чувствовали это даже в Антарктиде. Но ты сказал «нет». Тебе не хватило духу.

Он покачал головой.

— Ничего такого бы не было.

— Ты этого не знаешь! Могло произойти что угодно, ты сам это сказал на сцене. Ты признал это на глазах у всех.

Он почувствовал, будто его тело потяжелело и врезалось в кровать.

— Да, — согласился он. — Могло произойти что угодно.

Он вынужден был сейчас это признать — нагой, лежа рядом с ней.

— Это правда. И я сказал «нет». Я испугался. Прости.

Она со строгим видом кивнула.

Он перекатился на спину и уставился в потолок, не в силах встретить ее взгляд. Потолок гостиничного номера. Его тело становилось все тяжелее и тяжелее. Ему приходилось прилагать усилия, чтобы выплыть обратно на поверхность.

— Но… — начал он и, вздохнув, посмотрел на нее. — Сейчас — это сейчас. И… и вот мы здесь, верно?

— Прошу тебя, — проговорила она. — Ты говоришь прямо как Джон, когда он в первый раз прилетел на Марс.

Она и Джон Бун несколько десятилетий назад были звездной парой — она вскользь упоминала его накануне. «Поверхностный человек, — сказала она. — Ему бы только веселиться».

— Но то, что он сказал, правда, — возразил Мишель. — И вот мы здесь.

— Ну да, ну да. В общем, я вернусь. Я тебе уже сказала. Но сначала мне нужно уладить дела.

— И вернешься? — спросил он, хватая ее за руку. — Даже несмотря… несмотря на то, что я…

— Да, да, — подтвердила она и замолчала, будто бы о чем-то задумалась. А потом: — Ты сам в этом признался. Ты сказал то, что я хотела услышать. Так что вот мы здесь. И я еще вернусь.

Она поцеловала его, а потом легла на него сверху.

— Как только смогу.


На следующее утро она уехала. Мишель отвез ее в аэропорт, поцеловал на прощание. А сев после этого в машину и оглядев потрепанный салон, скорбно застонал: он сомневался, что она в самом деле вернется.

Но она обещала. Они были здесь, на Земле, в 2126 году. Все, что могло быть когда-то, являлось не более чем сном, забытым в момент пробуждения. Они могли лишь двигаться вперед с того момента, который был здесь и сейчас. Так что Мишель перестал переживать о прошлом и подумал о том, что было в его силах сделать сейчас. Если Майя и собиралась вернуться, то точно не за тем, чтобы утешать несчастного старика, страдающего от чувства вины. Она смотрела только вперед. Она стремилась жить дальше, независимо от прошлого. Это было одним из тех ее качеств, за которые он ее любил, — она жила настоящим и в настоящем. И требовала того же от своего партнера. А значит, ему следовало соответствовать, строить свою жизнь здесь и сейчас, в Провансе. Это было достойно ее любви, это могло заставить ее вернуться и возвращаться снова и снова — а может, даже остаться на какое-то время. Или пригласить его к себе в Россию. Или жить вместе.

Вот какой он задумал проект.


Тогда перед Мишелем встал другой вопрос: где жить — где обустраивать себе дом? Он был провансальцем, значит, логично было поселиться в Провансе. Но он уже столько лет разъезжал по разным местам, что ни в одном из них больше не чувствовал себя как дома. А сейчас ему этого захотелось. Теперь, когда Майя вернется (если это случится, а судя по телефонным разговорам, пока у нее было слишком много дел в России), он хотел суметь показать ей Мишеля, сосредоточенного на настоящем и счастливого. Живущего дома и этим оправдывающего, пусть и с опозданием, свое решение сказать «нет» Марсу, выбрав вместо него Средиземноморье, — эту еще качавшуюся колыбель цивилизации, где залитые солнцем скалистые мысы по-прежнему сверкали на солнце. Хотел соблазнить русскую красавицу провансальским теплом.

Все решил случай. В его семье произошло печальное событие: умер двоюродный дед Мишеля, оставив ему и его племяннику Франциску дом на побережье к востоку от Марселя. Мишель вспомнил, как сильно Майя любит море, и поехал к племяннику. Франциск не мог бросить свои дела в Арле и согласился продать Мишелю свою долю дома, уверившись лишь в том, что останется в нем желанным гостем, — и действительно: сын покойного брата был одним из самых любимых людей в жизни Мишеля, он считал его столпом добродушия и здравого смысла. А в данном случае еще и идеальной сговорчивости. Он словно знал, что было у Мишеля на уме.

Так Мишелю достался дом. Старый, без прикрас, дом отдыха на пляже в небольшой бухте между Пон-дю-Дефан и Бандолем. Очень скромное местечко, вполне в духе его двоюродного деда и отвечающее планам Мишеля. Оно наверняка понравится Майе — уютно расположенное под платанами, всего в трех-четырех метрах над уровнем моря, за пересеченным ручьем пляжиком, поместившимся между двумя маленькими скалистыми мысами. Вверх к горам оттуда тянулся ряд кипарисов.

Вечером, после дня, потраченного на перевозку сюда вещей, Мишель вошел по щиколотку в море, посмотрел в открытую дверь старого дома, а потом на занятый морем горизонт. Его вновь стало наполнять ощущение марсианской легкости. О Прованс, о Земля, самая прекрасная из планет, где каждый пляж — словно дар времени и пространства, приникший к морю и сверкающий на солнце… Он пнул своей бронзовой в горизонтальном свете ногой набежавшую волну, разбрызгав воду. Небо сияло, будто олово, морская гладь пылала под ним. Глядя на все это, он проговорил:

— Здесь мой дом, Майя. Возвращайся, будем жить с тобой вместе.

IX. Зеленый Марс

Гора Олимп — самая высокая в Солнечной системе. Она представляет собой широкий щитовой вулкан в шестьсот километров диаметром и высотой в двадцать семь. Его склоны восходят над горизонтом под углом всего в пять градусов, зато окружность лавового щита — это почти непрерывный уступ в виде сравнительно круглого утеса, на шесть километров возвышающегося над окаймляющими его лесами. Самые высокие и крутые его участки находятся возле Южного Выступа, который делит дугу на южную и юго-восточную части (на карте его координаты — 15 градусов северной широты, 132 градуса долготы). Там, под восточной стороной Южного Выступа, можно выйти к каменистой окраине фарсидского леса и посмотреть вверх на утес перед собой — его высота будет двадцать две тысячи футов.




В семь раз выше, чем Эль-Капитан[208]. В три раза — чем юго-западная стена Эвереста. В два раза — чем Дхаулагири. Громадина высотой в четыре мили, полностью закрывающая западное небо. Вы можете это себе представить? (Не так-то просто.)


— Такой масштаб я даже не могу почувствовать! — кричит землянин Артур Стернбах, подпрыгивая на одном месте.

— С этого ракурса он кажется меньше, чем на самом деле, — отвечает Дугал Берк, глядя в бинокль.

— Нет-нет. Быть не может!

Отряд альпинистов прибыл караваном из семи машин. Крупные зеленые корпуса, прозрачные пузыри пассажирских отсеков, толстые шины с увеличенными, пережевывающими пыль протекторами. Водители выставили машины неровным кругом посреди каменистой поляны — получилось будто большое ожерелье из изумрудов.


Эта заезженная поляна с редкими участками сосен и можжевельника служит традиционным базовым лагерем для тех, кто восходит по Южному Выступу. Вокруг машин виднеется множество следов шин, сложенные из камней ветрозащитные стены, наполовину заполненные траншейные туалеты, кучи мусора и нерабочего оборудования. Участники экспедиций, непринужденно болтая, бродят по лагерю и осматривают некоторые из этих артефактов. Мари Уилланс поднимает с земли пару сверхлегких кислородных баллонов — надписи на них говорят о том, что они использовались в экспедиции, в которой она участвовала более ста лет назад. Усмехнувшись, она поднимает их над головой и трясет перед утесом, стучит ими друг о друга:

— Снова дома! — Дзынь! Дзынь! Дзынь!


Последняя машина заезжает на поляну, и альпинисты, которые уже находились в лагере, собираются вокруг. Из машины выходят двое мужчин, и их горячо приветствуют:

— Стефан приехал! Роджер приехал!

Но Роджер Клейборн не в духе. Его поездка оказалась долгой. Она началась в Берроузе шесть дней назад, когда он в последний раз покинул свой кабинет в Доме правительства. Двадцать семь лет работы министром внутренних дел завершились ровно тогда, когда он вышел из высоких дверей здания, спустился по широким кремниевым ступеням и сел на трамвай до своей квартиры. Ощущая, как теплый ветер обдувает лицо, Роджер смотрел на засаженную деревьями столицу, которую так редко покидал за время работы в правительстве, и тут ему пришло в голову, что эти двадцать семь лет были для него сплошной неудачей. Слишком много противников, слишком много компромиссов — вплоть до последнего, на который никак нельзя было пойти, — и вот он уже уезжает из города со Стефаном. Уезжает в глубинку, где не бывал двадцать семь лет, пересекая холмы, заросшие травой и утыканные группками орехов, тополей, дубов, кленов, эвкалиптов, сосен, — и каждый листик, и каждая травинка словно напоминают ему о его неудаче. От Стефана тоже мало толку, хоть он и боролся за сохранение природы не меньше самого Роджера, он уже много лет примыкал к Зеленым.

— Вот там как раз можно сделать что-то стоящее! — настаивал он, поучая Роджера и отвлекаясь от дороги, несмотря на то, что сидел за рулем. Роджер, который довольно хорошо относился к Стефану, притворился, будто согласен, и уставился в окно со своей стороны. Говорить со Стефаном он предпочитал по чуть-чуть — например, за обедом или игрой в бэтбол. Но пока они ехали по широкой гравийной дороге, пересекая задуваемые ветрами пустоши купола Фарсида, минуя фермы и города в Лабиринте Ночи, поднимаясь к криволесью восточной Фарсиды, Роджера терзало одно чувство. То чувство, какое бывает у того, кто приближается к завершению долгого путешествия, — будто вся его жизнь была частью этого пути, будто этот путь не закончится до конца его дней и он теперь обречен вечно странствовать и вновь и вновь видеть все свои неудачи и поражения, так и не находя места, где они его не преследовали бы, где он не замечал бы их в зеркале заднего вида. Ехать ему было долго. Потому что — и это было самое худшее — он помнил все.


Он отступает на шаг от двери машины, под ногами — каменистая почва Базового лагеря. Он добавился в список участников в последний момент (Стефан пригласил его, когда узнал о его отставке), поэтому сейчас его представили остальным. Он изображает радушие — в этом он здорово наловчился за годы работы в правительстве.

— Ганс! — восклицает он, приметив знакомую улыбку ареолога Ганса Бете. — Рад тебя видеть. Я и не знал, что ты альпинист.

— Не такой, как ты, Роджер, но Маринер излазил будь здоров.

— Так… — Роджер показал на запад, — теперь собираешься выяснить происхождение уступа?

— Я и так знаю его происхождение, — заявляет Ганс, вызывая смех остальных. — Но если мы найдем какие-нибудь дополнительные доказательства…

К группе присоединяется высокая стройная женщина с жесткими щеками и светло-карими глазами. Стефан сразу же ее представляет:

— Роджер, знакомься, это руководитель нашей экспедиции, Айлин Мандей.

— Мы уже знакомы, — говорит она, пожимая ему руку. Опустив глаза, она смущенно улыбается. — Давным-давно познакомились, когда ты был гидом по каньонам.

Имя, голос… в его сознании всколыхнулись воспоминания, перед глазами пронеслись картинки, и в загадочной памяти Роджера всплыл поход — когда-то он водил группы по каналам на север — и роман, о да, с длинноногой девицей. Айлин Мандей, да — и сейчас она стояла перед ним. Какое-то время они были в отношениях, вспомнил он. Она была студенткой из Берроуза, городской девушкой, а он слонялся по горам. Долго их отношения не продлилось. И с тех пор прошло больше двухсот лет! Сейчас в нем вспыхнула искра надежды.

— Ты помнишь? — спрашивает он.

— Боюсь, что нет. — У нее появляются морщинки, когда она щурит глаза и вновь смущенно улыбается. — Но когда Стефан сказал мне, что ты пойдешь с нами… ну… говорят, у тебя же идеальная память, вот я и решила проверить. Может, это и значит, что я что-то помнила. Потому что я просматривала свои старые дневники и находила там упоминания о тебе. Я начала их писать, когда мне было уже за восемьдесят, поэтому о тебе там мало что разберешь. Но я знаю, что мы знакомы, пусть даже я этого не помню.

Она поднимает глаза и пожимает плечами.

С Роджером такое случалось далеко не впервые. Его способность «вспомнить все» (на самом деле, конечно, не так уж и все) охватывала бо́льшую часть его трехсотлетней жизни, и он постоянно встречал и вспоминал людей, которые уже успели забыть его. Большинство находили это занимательным, некоторых это слегка пугало, но потрескавшиеся от солнца щеки Айлин покраснели: она будто бы смутилась и в то же время нашла ситуацию немного забавной.

— Тебе придется все мне рассказать, — говорит она, улыбаясь.

Роджер не в том настроении, чтобы кого-то веселить.

— Нам было лет по двадцать пять.

Она присвистывает.

— Да ты и правда все помнишь.

Роджер трясет головой, его охватывает холодок, и волнение от нахлынувших воспоминаний вмиг рассеивается. Это был очень долгий путь.

— А мы с тобой… — пытается прояснить она.

— Были друзьями, — продолжает Роджер, выделяя последнее слово так, что она остается озадаченной. Забывчивость других людей вводит его в уныние, а собственная необычная способность делает его каким-то чудаком, голосом из другого времени. Наверное, его борьба за сохранение природы восходит корнями как раз к тому, что он сохраняет прошлое. Что он все еще помнит, какой была планета в начале. И когда ему становится тоскливо, он винит забывчивость своего поколения и недостаток бдительности у людей. При этом сам он часто — точно как сейчас — чувствует себя одиноким.

Айлин наклоняет голову набок, пытаясь понять, что он имел в виду.

— Давай, мистер Всепомнящий! — кричит ему Стефан. — Идем есть! Я умираю от голода и вообще уже тут замерз.

— Будет еще холоднее, — говорит Роджер. Он улыбается Айлин, пожимает плечами, как бы извиняясь, и следует за Стефаном.


В ярком свете лампы самого большого шатра сияют лица людей, болтающих друг с другом. Роджер прихлебывает из миски горячую тушенку. Ему быстро представляют остальных. Стефан, Ганс и Айлин ему уже знакомы, как и доктор Френсис Фицхью. Ведущие альпинисты их отряда — это Дугал Берк и Мари Уилланс, главные звезды школы скалолазания Новой Шотландии, — и о них Роджер наслышан. Они в своем углу окружены четырьмя более молодыми коллегами Айлин — гидами, нанятыми Стефаном, чтобы носить вещи.

— Мы — шерпы[209], — радостно заявляет Роджеру Иван Виванов и представляет Джинджер, Шейлу и Ханну.

Молодые гиды, похоже, не слишком расстроены тем, что исполняют в экспедиции лишь вспомогательную роль: в группе с таким количеством людей скалолазания хватит на всех. Последний участник — Артур Стернбах, американский альпинист, приехавший погостить у Ганса Бете. Когда всех представили, они принимаются слоняться по помещению, будто посетители коктейльной вечеринки. Роджер продолжает есть тушенку и уже жалеет, что присоединился к экспедиции. Он слегка подзабыл, насколько плотное общение обычно бывает в групповых походах, — слишком много лет провел в одиночных скитаниях по горным долинам к северу от Берроуза. Вот что ему сейчас нужно, понимает он, — бесконечное восхождение на гору в одиночку, вверх, вверх и прочь от этого мира.

Стефан расспрашивает Айлин о подъеме, и та осторожно включает Роджера в число своих слушателей.

— Сначала пойдем по Большому оврагу, это стандартный маршрут для первого километра стены. Потом, когда слева начнется хребет Нансена, мы уйдем вправо. Дугал и Мари видели путь по аэроснимкам и думают, его стоит опробовать. Это будет для всех в новинку. Так что бо́льшую часть пути мы пройдем по новому маршруту. И еще мы станем самой малочисленной группой, которая когда-либо взбиралась тут в районе Южного Выступа.

— Да ладно тебе! — восклицает Артур Стернбах.

Айлин улыбается.

— И благодаря этому мы будем нести минимально возможный объем кислорода, который используем на последних нескольких километрах.

— А когда поднимемся? — спрашивает Роджер.

— Наверху есть склад — там мы поменяем снаряжение и отправимся к краю кальдеры. Дальше будет уже легко.

— Не понимаю, зачем нам вообще идти дальше, — вмешивается Мари.

— Это самый простой способ спуститься потом. К тому же некоторые из нас хотят увидеть вершину Олимпа, — мягко объясняет Айлин.

— Да это же просто большой холм, — говорит Мари.


Позднее Роджер выходит из шатра — с ним Артур, Ганс, Дугал и Мари. Все собираются провести последнюю ночь в комфортных условиях своих машин. Роджер следует за остальными, на ходу глядя на уступ. Небо над ним еще залито сумеречным багрянцем. По громадной стене тянется черная линия Большого оврага — глубокой вертикальной трещины, едва различимой в темноте. Зато выше — ровная скала. Деревья шелестят листьями на ветру, темная поляна кажется девственной.

— Поверить не могу, какая она высокая! — восклицает Артур уже в третий раз и громко смеется. — Невероятно!

— Отсюда вершина поднимается над реальным горизонтом, и угол — чуть больше семидесяти градусов, — говорит Ганс.

— Да ладно тебе! Поверить не могу! — И Артур заливается безудержным смехом.

Следующие за Гансом и его другом марсиане наблюдают за ними со сдержанным изумлением. Артур значительно ниже остальных и внезапно кажется Роджеру ребенком, взломавшим бар и пойманным на этом. Роджер задерживается, позволяя остальным уйти вперед.

Большой шатер светится, будто желтеющая в темноте тусклая лампа. Стена утеса все такая же черная и неподвижная. Из леса доносится странное подвывание, похожее на пение йодлем, — без сомнения, какой-то мутировавший род волков. Роджер трясет головой. Когда-то давным-давно любой пейзаж мог его взбодрить — он был влюблен в эту планету. Сейчас же гигантская скала будто бы нависает над ним, как его жизнь, его прошлое, загораживая все небо и не позволяя идти вперед. Уныние становится настолько сильным, что ему хочется сесть на поляну, закрыть лицо руками — но тогда кто-нибудь обязательно выйдет из своего шатра. И снова этот скорбный вой — словно сама планета кричит: «Марса нет! Марса нет! У-у-у-у-у-у!» Лишенный родного дома, старик уходит спать в машину.


Но определенную часть ночи, как всегда, отнимает бессонница. Роджер лежит на узкой кровати, совершенно расслабленный, — лишь сознание беспомощно перескакивает с одного эпизода его жизни на другой. Бессонница, память — некоторые врачи говорили ему, что эти две его особенности как-то связаны между собой. Часы бессонницы и полусна у него, конечно, становятся настоящей игровой площадкой для воспоминаний. При этом неважно, каким образом он пытается заполнить промежуток между тем, как ложится, и тем, как засыпает, — например, читает ли до изнеможения или царапает какие-нибудь заметки, — беспощадная память попользуется своим временем вдоволь.

В эту ночь он вспоминает все ночи, что провел в Берроузе. Всех противников, все компромиссы. Председатель приказывает ему построить дамбу и затопить каньон Копрат, слегка улыбаясь и взмахивая рукой, — и в этот момент в нем чувствуется некий скрытый садизм. А потом тем же вечером, несколько лет назад, после распоряжений председателя — открытая неприязнь Ноевой: «Красным конец, Клейборн. Ты не должен занимать свой пост — теперь, когда твоя партия умерла». Глядя на указ о строительстве дамбы и вспоминая, каким был Копрат еще в прошлом столетии, когда он его исследовал, Роджер осознал, что девяносто процентов того, что он делал на своей должности, было нацелено на то, чтобы сохранить свою должность и иметь возможность делать хоть что-нибудь. Только так можно было работать в правительстве. Или же процент был выше? Что он реально сделал для сохранения планеты? Конечно, исполнение указа застопорилось еще до того, как начали строительство: некоторые проекты откладывались, и Роджер занимался лишь тем, что сопротивлялся действиям остальных. Правда, без особого успеха. Можно было даже сказать, что отвергать председателя и поддерживающих его министров было не более чем еще одним жестом, еще одним поражением.

Он вспоминает свой первый день в правительстве. Утро на полярных равнинах. День в парке Берроуза. Спор с Ноевой в зале заседаний. И так далее, еще целый час, а то и больше — сцена за сценой, пока воспоминания не становятся обрывочными и похожими на сон, пока они не сплетаются неким сюрреалистичным образом и не выходят за рамки воспоминаний, перетекая в сновидения.

У каждого существует своя территория души, и он оказывается на ней.

Рассвет на Марсе. В сливовом небе виден ромб из четырех рассветных зеркал, вращающихся по орбите и направляющих на поверхность дополнительный дневной свет. Стаи черных клушиц сонно трещат, хлопая крыльями или паря над склоном осыпания, готовые начать новый день охоты. Белогрудые голубиворкуют на березовых ветвях в своей рощице. Выше по склону слышен стук камней: три барана Далла[210] словно бы удивились, увидев, что поляна Базового лагеря занята. По воздуху с места на место перелетают воробьи.

Роджер встал пораньше и теперь, превозмогая головную боль, безучастно наблюдает за дикой природой. Взбирается на пригорок, надеясь, что от этого ему станет легче. Верхний край уступа залит светом восходящего солнца, и над головой тянется яркая красновато-золотистая полоса — весь затененный склон теперь купается в отраженном свете. Рассветные зеркала уже кажутся тусклыми в чистом фиолетовом небе. В растущих то тут, то там на скале цветах и в можжевеловых иголках начинают проявляться их настоящие цвета. Освещенная полоса быстро расширяется, но верхние склоны по-прежнему выглядят отвесными и пустыми. Впрочем, это лишь кажется — из-за расстояния и угла обзора. Чуть ниже по скале системы трещин выглядят скорее как бурые дождевые пятна, а сама скала — грубой и бугристой, и это можно расценивать как хороший знак. Верхние же склоны проявят свою неровность только тогда, когда скалолазы заберутся повыше.

Дугал возвращается с каменистого участка, куда ходил на собственную раннюю вылазку.

— Еще не начали, нет? — кивает он Роджеру, и в его речи отчетливо слышится шотландский акцент.

На самом деле уже начали. Айлин, Мари и Иван достали из машин первые тюки с вещами и, когда Роджер и Дугал вернулись, уже принялись их раздавать. На поляне становится все более шумно, но распределение снаряжения подходит к концу, и они уже готовы выступать. Тюки оказываются тяжелыми, и шерпы стонут и подшучивают между собой, поднимая груз, который им придется нести. Артур, замечая их, не сдерживает смех.

— На Земле вы бы и шагу не ступили с такой поклажей! — восклицает он, пиная одну из огромных сумок ногой. — И как вы собираетесь держать равновесие?

— Увидишь, — довольно отвечает ему Ганс.


Артур обнаруживает, что балансировать с грузом на плечах в марсианской гравитации не так-то просто. Тюк имеет почти идеальную цилиндрическую форму — как большая зеленая труба, тянущаяся от ягодиц и выше головы, так что сзади Артур похож на высокую зеленую улитку. Ощутив, каким легким оказывается тюк при своем объеме, Артур приходит в изумление, но, когда они начинают идти по склону, его масса переваливается из стороны в сторону гораздо сильнее, чем он ожидал.

— Ух! Поберегись! Прости!

Роджер кивает и утирает застилающий глаза пот. Он замечает, что первый день становится для Артура непрерывным уроком балансирования. Все это время им приходится подниматься по неровному склону сквозь лес из гигантских, размером с дома валунов.

Предыдущие экспедиции проложили тропу, оставив туры из камней и метки на поверхностях скал, и сейчас группа следует по ним. Подъем выходит утомительным. Хотя это и один из наименьших участков разрушенных пород на дне уступа (в некоторых областях оползни поразрушали целые утесы), им придется целый день пробираться через громадные завалы к подножию стены примерно в семистах метрах выше уровня Базового лагеря.

Поначалу этот лес гигантских валунов Роджеру нравится.

— Камнепад Кхумбу! — замечает Иван, входя в свой образ шерпы, когда они пробирались под крупным каменным сераком.

Но в отличие от ледопада Кхумбу[211] под легендарным Эверестом, эта хаотическая местность выглядит относительно стабильной: не похоже, что нависающие выступы на них обрушатся, зато есть несколько скрытых расселин, в которые можно провалиться. И все же это просто каменное поле, и Роджеру оно по душе. Пусть им и попадаются порой небольшие участки длиннохвойной сосны и можжевельника, а Ганс явно считает своей обязанностью называть Артуру каждый цветок, что им встречается.

— Это аконит, а это анемон, там ирис, а вон то горечавка, а здесь примула…

Вдруг Артур останавливается, чтобы указать на что-то.

— Что за черт!

С плоского валуна на них уставилось небольшое пушистое млекопитающее.

— Это дюнная собака, — гордо заявляет Ганс. — Наши взяли росомаху и добавили ей гены каких-то сурков и тюленей Уэдделла.

— Да ладно тебе! Больше похоже на карликового полярного медведя!

Стоявший позади них Роджер качает головой и бездумно пинает ногой тундровый кактус. Тот цветет — ведь сейчас начало шестимесячной марсианской северной весны. Пучки травы Сирта пробиваются везде, где есть влажная и ровная поверхность. Куда ни глянь — всюду какие-то биологические эксперименты. Вся планета — словно одна большая лаборатория. Роджер вздыхает. Артур старается срывать по одному цветку каждого вида, что им попадается, и у него получается букет, достойный государственных похорон, но после нескольких падений он бросает это дело и позволяет разноцветному пучку поникнуть у себя в руке.

Вечером того дня они наконец достигают подножия стены. Все вокруг погружается в тень, лишь ясное небо еще сияет ярким лавандовым цветом. Глядя теперь вверх, они больше не видят вершины уступа — и не увидят до тех пор, пока не завершат подъем.


Первый лагерь представляет собой ровный широкий круг песка, окруженный валунами, некогда бывшими частью стены. Над ним слегка нависает выступ, образованный отвесным базальтовым валом, примыкающим к правой стороне Большого оврага. Защищенный от камнепада, просторный и удобный для ночлега, Первый лагерь служит идеальным местом для нижней стоянки. Неудивительно, что им уже давно пользуются: между скалами они находят скальные крюки, кислородные баллоны и засыпанные выгребные ямы, успевшие зарасти сверху ярко-зеленым мхом.

Весь следующий день они спускаются по осыпи к Базовому лагерю — все, кроме Дугала и Мари, которые решили испробовать пути, ведущие от Первого лагеря. Остальные же, выдвинувшись перед рассветом, спускаются чуть ли не бегом, быстро дозаправляясь, чтобы вернуться обратно в Первый лагерь до того, как наступит ночь. Следующие четыре дня они проведут в таком же режиме, а шерпы — на три дня больше: они будут теми же тропами переносить остальное снаряжение к Первому лагерю.

Роджер, будто снова и снова дотрагиваясь языком до больного зуба, следует за Гансом и Артуром, слушая пояснения ареолога. К своей досаде, он понимает, что знает о животном и растительном мире Марса примерно столько же, сколько землянин Артур.

— Видишь, там кровавый фазан?

— Нет.

— Да вон же! С черным хохолком. Маскируется.

— Да ладно тебе! Вот чего он там!

— Они любят эти скалы. Кровавые фазаны, горихвостки, завирушки — мы еще столько их увидим! — И чуть погодя: — О, смотри!

— Куда?

Роджер тоже непроизвольно поворачивается в ту сторону, куда указывает Ганс.

— На той высокой скале, видишь? Мы называем его кролик-убийца. Шучу!

— А, шутишь? — говорит Артур. Роджер задумывается о том, чтобы изменить свою оценку сообразительности землян. — Кролик с клыками?

— Не совсем. От зайца в нем на самом деле маловато — скорее это лемминг или пищуха, но с определенной примесью рыси. Очень удачное создание. Одно из детищ Гарри Уайтбука. А он весьма успешен.

— Так некоторые из ваших биодизайнеров даже стали известными?

— О да. И очень многие. Уайтбук — один из лучших специалистов по млекопитающим. А мы же млекопитающих любим особенно, верно?

— Да, любим. — Череда взбираний по валунам в половину человеческого роста, одышка. — Только не понимаю, как они выживают в такой холод!

— Ну, внизу, конечно, не настолько уж холодно. Это, по сути, верхушка альпийского пояса. Способность переносить холод обычно берется от животных, обитающих в Арктике и Антарктике. Многие тюлени, например, чтобы сохранить тепло, умеют снижать уровень кровообращения до минимума. И еще у них в крови есть своего рода антифриз — глюкопротеин, который пристает к поверхности ледяных кристаллов и не дает ни им увеличиваться в размерах, ни скапливаться солям. Чудесное вещество. Некоторые из этих млекопитающих могут замораживать и отмораживать конечности без вреда для плоти.

— Да ладно тебе, — шепчет Роджер, не останавливаясь.

— Да ладно тебе!

— И такие способности есть у большинства марсианских млекопитающих. Смотрите! Вон маленький лисомедведь. Тоже работа Уайтбука.

Роджер больше за ними не идет. Марса больше нет.


Черная ночь. Шесть крупных прямоугольных шатров Первого лагеря светились у подножия утеса, будто цепь из лампочек. Роджер, отойдя к завалам, чтобы разобраться с мыслями, с любопытством оглядывается на товарищей. Люди со всех уголков Марса (и даже землянин). Из общего — только то, что они вместе вышли в горы. Ведущие выглядят забавно. Дугал иногда вообще будто бы немой — смотрит искоса, не раскрывает рта. Весь в себе. Зато Мари щебечет за двоих. Роджер слышит ее резкий, с британским акцентом голос, хриплый от выпитого за вечер, — она объясняет кому-то, как взбираться по стене. Она счастлива находиться здесь.

В шатре Айлин идет оживленное обсуждение.

— Слушайте, — говорит Мари Уилланс, — мы с Дугалом уже поднялись примерно на тысячу метров по этим вашим гладким плитам. Оказывается, на самом деле там повсюду трещины.

— Там, докуда вы дошли, да, — отвечает Айлин. — Но настоящие плиты должны находиться выше тех трещин. Четыреста метров гладкой стены. Мы просто не сможем пройти дальше.

— Да и мы бы не смогли, но какие-никакие трещины там все-таки есть. А если будут действительно гладкие участки, можно забить крюки. И так получим совершенно новый маршрут.

Ганс Бете качает головой.

— Забивать крюки в такой базальт — дело неразумное.

— Да и не люблю я это дело, — говорит Айлин. — Я хочу сказать, мы можем подняться по оврагу до первого амфитеатра, где, мы знаем, есть хороший маршрут к вершине, и все наши верхние питчи[212] будут новыми.

Стефан кивает, Ганс кивает, Френсис кивает. Роджер отпивает свой чай и с интересом следит за остальными.

— Я хочу сказать, чего мы вообще хотим от этого подъема? — спрашивает Мари.

— Мы хотим подняться на вершину, — отвечает Айлин и переводит взгляд на Стефана — тот кивает. Он оплатил бо́льшую часть стоимости этой экспедиции, поэтому выбор во многом зависит от него.

— Минуточку, — резко одергивает Мари и внимательно смотрит на каждого по очереди. — Суть не в этом. Мы здесь не за тем, чтобы повторить маршрут по Оврагу, верно ведь? — Она говорит обвиняющим тоном, и никто не смотрит ей в глаза. — По крайней мере, мне так сказали. Мне сказали, что мы пойдем по новому маршруту, и именно поэтому я здесь.

— Это в любом случае будет новый маршрут, — говорит Айлин. — Ты сама это знаешь, Мари. На вершине оврага мы отклонились вправо, и сейчас мы на новом месте. Мы просто обходим плиты по правой стороне от Оврага, и все!

— Я считаю, нам стоит попробовать пройти по тем плитам, — говорит Мари. — Ведь мы с Дугалом выяснили, что это возможно.

Она приводит доводы в пользу своего маршрута, Айлин терпеливо выслушивает. Стефан выглядит встревоженным, Мари настаивает на своем, и кажется, что ее воля окажется сильнее воли Айлин, поэтому им придется идти по пути, который считается непроходимым.

Но затем Айлин заявляет:

— Подъем по этой стене любым из маршрутов группой всего из одиннадцати человек — это уже что-то. Послушай, мы говорим лишь о первых тысяче двухстах метрах подъема. Затем мы сможем отклониться вправо в любой момент и окажемся на новом месте над этими плитами.

— Я не верю, что это плиты, — отвечает Мари. И спустя еще нескольких реплик заключает: — Что ж, если так, то я не понимаю, зачем ты отправляла нас с Дугалом разведывать эти плиты?

— Я вас не отправляла, — говорит Айлин, слегка раздраженная. — Вы двое сами решили туда сходить, и ты это знаешь. Но сейчас перед нами важный выбор, и я считаю, что начинать нам нужно с Оврага. Мы же хотим выбраться на вершину. И не только этой стены, а и всей горы.

Чуть позже Мари пожимает плечами.

— Ладно. Ты тут главная. Но тогда мне интересно: зачем мы вообще туда идем?


Возвращаясь в свой шатер, Роджер вновь задается этим вопросом. Вдыхает холодный воздух и оглядывается по сторонам. В Первом лагере мир кажется измятым и складчатым: все горизонтальное тянется во тьму, назад в мертвое прошлое, вертикальное — к звездам, в безвестность. Освещены сейчас лишь два шатра, как два желтых шарика во всеобщем мраке. Роджер останавливается перед своим, темным, и оглядывается — он чувствует, будто ему что-то пытаются сказать, горы словно смотрят на него своими глазами. Зачем он вообще туда идет?


Они поднимаются по Большому оврагу. Дугал и Мари ведут их питч за питчем по бугристой непрочной скале, вбивая крюки и оставляя за собой веревочные перила. Веревки протянуты близко к правой стене Оврага, чтобы избежать падающих камней, которые бывают здесь слишком часто. Остальные члены группы следуют от питча к питчу командами по двое или по трое. Поднимаясь, они видят четырех шерпов, которые снова спускаются по осыпи, словно крошечные зверята.

Роджер в этот день в команде с Гансом. Они пристегнулись к перилам жумарами — металлическими зажимами, скользящими по веревке только вверх, — и несут на себе тяжелые сумки ко Второму лагерю. Но даже при том, что уклон здесь всего пятьдесят градусов, а поверхность кочковатая и легкая для взбирания, им обоим подъем дается тяжело. Жарко светит солнце, и их лица быстро покрываются потом.

— Что-то я не в лучшей форме, — выдыхает Ганс. — Мне бы пару дней, чтобы войти в ритм.

— А мне хорошо, — отвечает Роджер. — Идем как раз с такой скоростью, какая мне нравится.

— Интересно, далеко еще до Второго лагеря?

— Недалеко. Иначе подняли бы вещи лебедкой, а то слишком много несем.

— И когда уже будут вертикальные питчи… Если подниматься, то уже подниматься по-настоящему, да?

— Если с лебедкой, то конечно.

— Ага. — Ганс хрипло рассмеялся.


Глубокое, с крутыми стенами ущелье. Серый андезит, магматическая вулканическая порода, усеянный кристалликами темных минералов. Крюки вставлены в мелкие вертикальные трещины.

В середине дня они встречаются с Айлин, Артуром и Френсис — командой, что шла перед ними, — которые уселись на узком выступе в стене оврага, чтобы наскоро перекусить. Солнце уже почти в зените, еще час — и скроется. Роджер и Ганс с удовольствием присаживаются на уступ. В качестве обеда — лимонад и немного походной смеси, приготовленной Френсис. Все обсуждают Овраг и восхождение этого дня, Роджер просто слушает их, пережевывая еду. Он обращает внимание, что Айлин сидит рядом с ним. Она случайно пинает ногой стену, и четырехглавая мышца ее бедра, очень развитая, напрягается и расслабляется, напрягается и расслабляется, растягивая ткань ее скалолазных брюк. Она слушает, как Ганс описывает скалу, и вроде бы не замечает скрытого наблюдения Роджера. Неужели она в самом деле его не помнит? Роджер беззвучно вздыхает. Это была долгая жизнь. И все его усилия…

— Давайте уже подниматься во Второй лагерь, — говорит Айлин, с любопытством поглядывая на него.

Вскоре на широкой полке, выпирающей из крутых плит справа от Большого оврага, они находят Мари и Дугала. В этом месте они решают устроить Второй лагерь — четыре крупных прямоугольных шатра, таких, что способны защитить от камнепада.

Вертикальность уступа теперь ощущается сполна. Вверху видно лишь несколько сотен стены, все остальное скрыто из поля зрения, за исключением Большого оврага — крутого желоба в ней, выпирающего из вертикальной стены прямо возле их полки. Проводя взглядом до вершины этой гигантской лощины, они видят чуть дальше вдоль бесконечной скалы, все такой же темной и зловещей на фоне розового неба.

Роджер проводит этот прохладный послеполуденный час, сидя на краю Оврага и просто глядя вверх. Им предстоит еще долгий путь. Руки в плотных перчатках ноют от боли, в плечах и ногах чувствуется усталость, ступни замерзли. Больше всего ему хочется стряхнуть с себя эту подавленность, что его заполняет, но, если об этом думать, становится только хуже.

К нему подсаживается Айлин Мандей.

— Так ты говоришь, мы когда-то были друзьями.

— Ага. — Роджер смотрит ей в глаза. — А ты совсем ничего не помнишь?

— Это было давно.

— Да. Мне было двадцать шесть, тебе — примерно двадцать три.

— И ты правда помнишь, что тогда было?

— Частично да, помню.

Айлин качает половой. У нее приятные черты лица, думает Роджер. Красивые глаза.

— Я бы тоже так хотела. Но чем старше становлюсь, тем хуже с памятью. Сейчас мне кажется, что за каждый прожитый год я теряю и год воспоминаний. Это грустно. Вся моя жизнь до семидесяти-восьмидесяти просто забылась. — Она вздыхает. — Хотя у большинства людей, я знаю, тоже так. А ты исключение.

— Кое-что, кажется, засело у меня в голове навсегда, — говорит Роджер. Ему даже не верится, что у других не так! Но все говорят, что забывают прошлое. И это навевает тоску. Зачем вообще жить? — Так тебе еще двести не исполнилось?

— Через несколько месяцев будет. Но ладно уже, расскажи мне.

— Ну… ты была студенткой. Или оканчивала школу, не помню.

Она улыбается.

— В общем, я водил группы в походы по небольшим каньонам к северу отсюда, и в одной из них была ты. Там у нас начался, э-э, небольшой роман, насколько я помню. И потом мы еще какое-то время виделись. Но ты жила в Берроузе, а я так и водил туры, так что, сама понимаешь, долго это не продлилось.

Айлин снова улыбается.

— Значит, я потом стала работать горным гидом — я занимаюсь этим так давно, что и не помню, когда начала, — пока ты не переехал в город и не втянулся в политику. — Она смеется, и Роджер тоже не сдерживает улыбку. — Похоже, мы произвели друг на друга сильное впечатление!

— О да, да, — коротко улыбается Роджер. — Мы еще искали друг друга. — На его лице появляется горькая усмешка. — Вообще-то я пришел в правительство около сорока лет назад. Слишком поздно, как потом выяснилось.

На несколько мгновений повисла тишина.

— Так вот почему ты ушел, — говорит Айлин.

— Почему?

— «Красный Марс», твоя партия, впала в немилость.

— Скорее уж в небытие.

Она задумывается.

— Я никогда не понимала точку зрения Красных…

— Это вообще мало кому удавалось, если на то пошло.

— …пока не прочитала что-то у Хайдеггера[213], где он проводил различие между Землей и миром. Ты читал?

— Нет.

— Земля — это та пустая материальность природы, которая существует перед нами и в определенной степени устанавливает параметры того, что мы можем совершить. Сартр называл это фактичностью. А мир — это область человека, социальное и историческое измерение, которое придает Земле ее значение.

Роджер понимающе кивает.

— Так вот, Красные, как я их понимаю, защищали Землю. Или в их случае — планету. Пытались защитить первозданность планеты над миром — или хотя бы удержать между ними баланс.

— Да, — подтверждает Роджер. — Но мир затопил планету.

— Верно. И все же если посмотреть на это с такой позиции, то становится видно, что ваша цель была недосягаемой. Политическая партия неизбежно становится частью мира, и все, чем она занимается, будет мирским. А мы познаем материальность природы через свои человеческие чувства — поэтому знаем, по сути, только мир.

— В этом я не уверен, — возражает Роджер. — Я имею в виду, это логично и обычно я не сомневаюсь, что так и есть, но иногда… — Он стучит по полке, на которой сидит, рукой в перчатке. — А ты уверена?

Айлин касается его перчатки.

— Мир.

Роджер раздраженно дергает губой. Срывает перчатку и вновь стучит о холодный камень рукой.

— Планета.

Айлин задумчиво хмурит брови.

— Может быть.

«Когда-то надежда была, — сердито думает Роджер. — Мы могли жить на планете, сохранив ее такой, какой она была, когда мы на нее попали, и сталкиваться с материальностью планеты каждый день. Мы могли».

Айлин зовут помочь с распределением грузов на следующий день.

— Продолжим этот разговор позже, — говорит она, легонько трогая Роджера за плечо.

Он остается над Оврагом один. Камень под ним лишился своего цвета из-за покрывшего его мха, из трещин в желобе тянутся растения. Ласточки, словно осыпающиеся камни, пикируют вдоль Оврага, охотясь на мышей или теплокровных ящериц. На востоке за длинной тенью вулкана виднеется темный лес, будто лоскут лишайника, очерняющий освещенную поверхность купола Фарсиды. И нигде не видно Марса, просто Марса, того самого, первозданного. Они забыли, каково было ступать по пустошам древней планеты.

Когда-то он бродил по просторам Великой Северной равнины. Все формы рельефа на Марсе казались невероятно огромными по земным меркам, и если в южном полушарии было полно гигантских каньонов, бассейнов, вулканов и кратеров, то в северном преобладали удивительно ровные поверхности. На самых северных широтах, вокруг места, где раньше находилась полярная шапка (теперь там небольшое море), планету охватывал гигантский гладкий пояс слоистого песка. Бескрайняя пустыня. А однажды утром, до рассвета, Роджер вышел из своего лагеря, прошел несколько километров по широким волноподобным буграм из нанесенного ветром песка и сел на гребень одной из самых высоких волн. Стояла такая тишина, что он слышал лишь, как он дышит, как кровь пульсирует в висках и как тихонько шипит регулятор подачи кислорода у него в шлеме. На юго-востоке над горизонтом разливался свет, и темно-красный песок окрашивался в бледно-желтый оттенок. Когда солнце проломило горизонт, свет, оттолкнувшись от крутых склонов дюн, заполнил все вокруг. Роджер дышал золотым светом, и что-то в нем расцветало, он сам превратился в цветок в каменном саду, в одинокое сознание этой пустыни, ее суть, ее душу. Никогда еще он не чувствовал ничего, что было бы сопоставимо с этим восторгом, с осознанием этого яркого света, бескрайнего простора, сияющего и столь значительного присутствия материального. В тот день он вернулся в лагерь поздно, но с чувством, будто прошел всего лишь миг — или целая вечность. Ему было девятнадцать лет, и тогда его жизнь изменилась.


Сама способность помнить тот случай спустя двести восемьдесят с чем-то лет делает Роджера каким-то чудаком. Менее процента населения имеют дар (или проклятие) крепкой, долговременной памяти. В последнее время эта способность кажется Роджеру бременем — если бы каждый год был камнем, то сейчас, куда бы он ни пошел, ему приходилось тащить на себе давящий груз из трех сотен красных камней. Его злит, что другие могли забывать. Наверное, он им завидует.


Мысли о той своей прогулке навевают Роджеру более позднее воспоминание, когда он читал роман Германа Мелвилла «Моби Дик». Мальчишка-негр Пип, служивший юнгой на корабле (а Роджер всегда ассоциировал себя с Пипом в «Больших надеждах»[214]), «самый незначительный член команды «Пекода»», выпал за борт, когда раненный гарпуном кит толкнул его вельбот. Вельбот поспешил вперед, бросив Пипа одного. «Глубокая сосредоточенность на себе посреди этой бесчувственной необъятности, боже мой! Разве ее можно передать словами?» Брошенного в океане Пипа все сильнее охватывал страх, однако «по чистой случайности сам корабль, наконец, его спас; но с того времени негритенок ходил по палубе дурачком… Море глумливо оставило его смертное тело, но забрало бессмертную душу».

Этот отрывок вызвал у Роджера странное чувство. Кто-то провел час очень похожим образом, как он — тот день в полярной пустыне, в бескрайней пустоши природы. И то, что так возвысило Роджера, — Пипа свело с ума.

Глядя на ту толстую книгу, он осознал, что и сам, должно быть, сошел тогда с ума. Ужас, восторг — эти крайние эмоции огибают всю душу и встречаются вновь, пусть и отбывают от источника восприятия в противоположных направлениях. Безумие от одиночества, восторг от бытия — две части познания себя странным образом соседствуют друг с другом. Но безумие Пипа поразило Роджера таким образом, что он стал лишь сильнее ценить собственный опыт «бесчувственной необъятности». Он желал ее, и вдруг самые отдаленные, самые одинокие пустоши Марса стали его особенным удовольствием. Он проснулся ночью и сел наблюдать рассвет — цветок в каменном саду. Он странствовал днями, как Иоанн по пустыне, видя лик Господа на камнях, на льду и на небесном своде над головой.


Он сидит на одном из выступов в скале на уже не своей планете, глядя вниз на равнины и каньоны, усеянные жизнью. Жизнью, созданной человеческим разумом. Будто этот разум сам себя туда изверг: каждый цветок — это идея, каждая ящерица — мысль… И нет больше бесчувственной необъятности, нет зеркала пустоты, в котором можно было увидеть себя. Только себя, везде и во всем, заполоняющего всю планету, пресыщающего все чувства, вселяющегося во все живое.

Пожалуй, такое восприятие было своего рода безумием.

Все-таки само небо, думал он, каждую ночь распространяет бесчувственную необъятность за пределы чьего-либо воображения.

Пожалуй, он нуждался в этой необъятности, чтобы представлять весь масштаб, чтобы воспринимать ее с восторгом, а не с ужасом.


Роджер сидит и вспоминает свою жизнь, думает над всем этим, бросая в пропасть мелкие камешки.

К его удивлению, Айлин возвращается. Она садится на корточки и тихонько произносит:

…Мне пустоши
Безлюдные милы, где счастье —
Вера, что им нет конца…
— Кто это написал? — спрашивает Роджер удивленно.

— Перси Шелли, — отвечает она. — Это из «Юлиана и Маддало».

— Мне нравится.

— Мне тоже. — Она тоже бросает камешек. — На ужин к нам придешь?

— А? Да, конечно, конечно. Не знал, что уже пора.

В ту ночь задувает ветер, и шатер шуршит о камень. И кажется, будто это мир стирает планету.


На следующий день они разделяются. Мари, Дугал, Ханна и Джинджер рано утром уходят вверх по Оврагу, перемахнув через гребень и скрывшись из виду, так что за ними остался лишь след из веревочных перил. Оставшиеся изредка слышат их голоса и звон крюков, вбиваемых в твердую породу скалы. Другая группа спускается к Первому лагерю, чтобы начать его разбирать. Когда они поднимут все ко Второму, последняя группа заберет снизу и перила. Затем они установят их выше и протянут по всей стене.


Позднее в тот же день Роджер поднимается, чтобы принести еще веревки Мари, Дугалу, Ханне и Джинджер. Френсис идет с ним.

Над Вторым лагерем Большой овраг становится круче, и спустя несколько часов медленного подъема Роджер понимает, что его сумка по ощущениям слишком тяжелая. Руки болят, точки опоры теперь все меньше и меньше, ему приходится останавливаться через каждые пять-десять шагов.

— Что-то сегодня тяжеловато, — говорит он Френсис, когда та его обгоняет.

— И мне, — отвечает она, тяжело хрипя. — Думаю, очень скоро придется начать использовать кислород.

Но ведущие с этим не соглашаются. Дугал поднимается по суженному участку Оврага, прочищая себе путь ледорубом и помогая себе кулаками, а потом ступая по получающейся лестнице с той скоростью, с какой появляются ступеньки. Мари крепит конец его веревки, так что Роджера и Френсис остаются встретить только Ханна и Джинджер.

— Отлично, у нас как раз веревка заканчивается.

Дугал останавливается, и Мари использует возможность указать на левую стену Оврага.

— Смотрите, — произносит она с отвращением. Роджер и Френсис видят светло-голубую полоску: веревка свободно свисает на ржавом крюке. — Наверняка осталась после той земной экспедиции, — говорит Мари. — Я слышала, они оставляли свои веревки по всему маршруту.

Дугал сверху смеется.

Мари качает головой.

— Ненавижу, когда так делают.

— Думаю, скоро нам нужно будет использовать кислород, — замечает Френсис.

Она встречает удивленные взгляды.

— Почему? — спрашивает Мари. — Мы же только начали подъем.

— Ну, мы уже в четырех километрах от нулевой отметки…

— Именно, — говорит Мари. — Я даже живу выше этого уровня.

— Да, но мы с таким трудом сейчас поднимаемся и очень быстро. Не хочу, чтобы у кого-нибудь случился отек.

— Я ничего такого не чувствую, — говорит Мари, и Ханна с Джинджер кивают.

— Я бы от кислорода не отказался, — говорит сверху Дугал, коротко усмехаясь.

— Ты не почувствуешь отека, пока он у тебя не образуется, — резко отвечает Френсис.

— Отек, — повторяет Мари, будто не веря, что такое возможно.

— У Мари иммунитет, — говорит Дугал. — Ее голова не может опухнуть сильнее, чем сейчас.

Ханна и Джинджер хихикают, Мари сердито дергает за веревку Дугала.

— Давай-ка вниз, парень.

— Только если тебе на голову.

— Посмотрим, какая будет погода, — говорит Френсис. — Но в любом случае, если будем идти так же, скоро нам понадобится кислород.

Похоже, все посчитали это замечание слишком очевидным и не стали комментировать. Дугал достигает вершины щели и вбивает там крюк. Звон молотка становится все выше и выше, пока крюк наконец не встает на место.


Ближе к вечеру Роджер помогает ведущим установить небольшой шатер. Он узкий, с жестким надувным полом, при необходимости его можно повесить всего на один крюк, так что те, кто внутри, просто окажутся на воздушной подушке над пропастью, будто мойщики окон. Но чаще такие шатры ставят на различные выступы в скалах, чтобы хоть на что-то поставить пол. Сегодня они нашли такой выступ над сужением Большого оврага — ровный и защищенный навесом. Над выступом тянутся слабые трещины, которые пришлось укрепить парой болтов, но в целом место выглядит удовлетворительно. Здесь они защищены от падающих камней и завтра смогут без лишних задержек подняться выше и найти место для Третьего лагеря. А поскольку места (и еды) тут едва хватает на двоих, Роджер и Френсис начинают спускаться ко Второму лагерю.


Спускаясь, Роджер представляет, будто эта стена — на самом деле ровная поверхность, и мысленно забавляется со своей идеей. В эту ровную поверхность врезаются ложбины — и если речь идет о вертикальной плоскости, то называть их следует оврагами, кулуарами или расщелинами, в зависимости от формы и уклона. Благодаря им скалолазу легче двигаться по склону, и так он больше защищен. На ровной поверхности могут попасться возвышенности и гряды холмов, тогда как на вертикальной плоскости это бугры, хребты, полки или выступы. В зависимости от их формы и уклона они могут служить препятствиями или — в случае некоторых хребтов — облегчать подъем. Стены могут становиться козырьками, каналы — щелями, пусть щели и тянутся обычно по пути наименьшего сопротивления и редко напоминают своим видом выточенные водой пути.

Страхуя Френсис при спуске по одному трудному питчу (отсюда становится яснее, почему подъем показался им таким изнурительным), Роджер осматривается вокруг, хотя и видно ему немного: только темно-серые стены Оврага, вверху и внизу, и крутые стенки вала слева от Оврага. И больше ничего. Любопытная двойственность — из-за того, что рельеф практически вертикален, Роджер не видит этого в той же мере, как видит обычно на горизонтальных склонах. Но с другой стороны (например, если присмотреться к породе скалы, чтобы понять, выдержит ли бугорок вес его тела) он видит намного четче, чем когда-либо видел бы в безопасном мире плоских поверхностей. И эта острота зрения — то, что бывает особенно ценным для скалолаза.


На следующий день Роджер и Айлин оказываются вместе — им предстоит подняться по Оврагу с очередным багажом веревок. Рядом с ним пролетает камень размером с человека и затем, ударяясь, раскалывается на более мелкие. Роджер останавливается, чтобы проследить, как он исчезает внизу. Шлемы, которые на них надеты, никак не защищают от камней такой величины.

— Надеюсь, за нами еще никто не идет, — говорит Роджер.

— Не должны.

— Сдается мне, выбраться из этого Оврага было не такой уж плохой идеей, а?

— Вдоль стены камней падает не меньше. В прошлом году Мари проводила там группу, и камень упал на веревочную переправу и порвал ее. Клиент, в это время переходивший по ней, погиб.

— Ну и дела.

— Падающие камни — это зло. Ненавижу их.

Она говорит на удивление эмоционально — может быть, под ее руководством произошло что-то подобное? Роджер с любопытством смотрит на нее. Странно быть горным гидом и не переносить таких опасностей.

Впрочем, падающие камни — опасность, которую нельзя предвидеть.

Она поднимает глаза — в них отражается смятение.

— Ну, сам понимаешь.

— К такому не приготовишься, — кивает он.

— Именно. Хотя кое-какие меры принять можно. Пусть они и не особо эффективны.


Лагерь ведущих исчез без следа, а по левой стене Оврага вытянулась новая веревка. Она проходит через выемку в нависающем выступе и скрывается из виду. Они устраивают привал, чтобы поесть и попить, а затем продолжают подъем. Следующий питч выдается особенно сложным: даже с веревкой пройти его оказывается непросто. Они вклиниваются в канавку между колонной льда и левой стеной и кое-как пробираются кверху.

— Интересно, сколько еще осталось, — говорит Роджер, жалея, что на ботинках у них нет кошек. Айлин, идущая над ним, не отвечает около минуты, а затем вдруг говорит:

— Еще триста метров.

Роджер издает театральный стон — точно клиент, выражающий недовольство своему гиду.

Но на самом деле ему нравится следовать за Айлин по этому трудному питчу. Она все делает в быстром ритме, как и Дугал, но хватки выбирает по-своему — и ближе к тем, что выбрал бы сам Роджер. Ее спокойный тон, плавные подтягивания вдоль скалы, правильные пропорции длинных ног, тянущихся к опорам, говорят об одном: она прекрасная альпинистка. И на Роджера время от времени обрушиваются воспоминания из прошлого.


В трехстах метрах над собой они видят ведущих — те уже выбрались из Оврага и сидят на плоском уступе, примерно в гектар площадью, — на этот раз по левой стороне. С этой позиции над ними просматривается часть стены справа от Оврага.

— Хорошее место для лагеря, — замечает Айлин.

Мари, Дугал, Ханна и Джинджер сидят и отдыхают, не поставив даже свои шатры.

— Похоже, у вас был тяжелый день.

— И бодрящий, — поднимает брови Дугал.

Айлин осматривает их.

— Думаю, уместно будет использовать немного кислорода.

Ведущая группа принимается возражать.

— Знаю-знаю. Немного. Как аперитив.

— От этого только сильнее захочется еще, — говорит Мари.

— Может, и захочется. Только расходовать много, пока мы тут внизу, все равно не можем.

В середине дня они связываются по радио с теми, кто еще остается в нижних лагерях. Айлин говорит, что надо собирать шатры в Первом лагере.

— Несите их и поднимайте лебедкой. Нам лебедка может понадобиться между этими двумя лагерями.

Последняя фраза вызывает всеобщее одобрение. Затем солнце скрывается за утесом, и у них вырываются стоны. Ведущие встают и продолжают заниматься шатрами. Воздух начинает быстро охлаждаться.


Роджер и Айлин в сумерках спускаются ко Второму лагерю, чтобы забрать снаряжение, — того, что есть у ведущей группы в Третьем лагере, не хватает. Спуск дается мышцам легче, чем подъем, но требует равной сосредоточенности. Ко времени, когда они добираются до Второго лагеря, Роджер сильно устает, и прохладная, лишенная солнечного света стена вновь ввергает его в уныние. Вверх-вниз, вверх-вниз.

Вечером, на закате, во время разговора по радио между Айлин и Мари разгорается спор, когда Айлин приказывает ведущим спуститься и немного поработать носильщиками.

— Слушай, Мари, кроме вас, еще никто ни одного питча не проложил, верно? А мы пришли сюда не за тем, чтобы таскать за вами вещи, понятно?

Судя по голосу, Айлин раздражена не на шутку.

Мари настаивает, что первая команда хорошо справляется и еще не устала.

— Дело не в этом. Завтра спускайтесь в Первый лагерь и заканчивайте там с вещами. Нижняя команда пойдет вверх и перевезет Второй лагерь к Третьему, а те, кто сейчас во Втором, сделают ходку к Третьему и попробуют пойти ведущими. Вот как должно быть, Мари.

За радиопомехами слышно, как Дугал говорит что-то Мари. Наконец Мари соглашается:

— Да, мы все равно будем нужнее, когда начнется более сложный подъем. Но сильно замедляться мы не можем.


После этого разговора Роджер выходит из шатра и садится на выступ, чтобы понаблюдать за сумерками. Далеко на востоке поверхность еще освещена, но постепенно затемняется, окрашиваясь тускло-сиреневым под чернильным небом. Зеркальный сумрак. Сверху то тут, то там искрятся звезды. Воздух прохладный, но ветра нет, и он слышит, как Ганс и Френсис в своем шатре спорят о ледниковой шлифовке. Френсис, ареолог в некоторой степени, явно не согласна с Гансом в вопросе происхождения уступа и во время подъема занимается в том числе поиском каких-либо свидетельств в самой породе.

Айлин подсаживается к Роджеру.

— Не возражаешь?

— Нет.

Она молчит, и он осознает, что она, может быть, расстроена.

— Мне жаль, что с Мари так трудно поладить, — говорит он.

Она отмахивается рукой.

— Она всегда такая. Это ничего не значит. Она просто хочет подниматься, и все. — Айлин усмехается. — У нас такое случается в каждой совместной экспедиции, но она все равно мне нравится.

— Хм. — Роджер поднимает брови. — Никогда бы не подумал.

Она не отвечает. Они еще какое-то время просто сидят рядом. Мысли Роджера возвращаются к прошлому, и его вновь охватывает уныние.

— Ты будто… обеспокоен чем-то, — замечает Айлин.

— Э-э, — протягивает Роджер, — наверное, всем. — И морщится от такого признания. Но она словно пытается понять.

— Так ты, значит, боролся со всем терраформированием сразу? — спрашивает она.

— Да, практически. Сначала возглавлял группу лоббистов. Ты тоже, наверное, в ней состоишь — «Исследователи марсианской природы».

— Я плачу взносы.

— Потом в Красном правительстве. И в Министерстве внутренних дел — после того, как Зеленые пришли к власти. Но из всего этого ничего не вышло.

— Так почему же?

— Потому что… — Он вздыхает, делает паузу и начинает снова: — Потому что мне планета нравилась такой, какой была, когда мы на нее попали. Раньше она многим такой нравилась. Она была так красива… и даже более того. Она была головокружительна! Размеры, формы — вся планета эволюционировала, сам ее рельеф, целых пять миллиардов лет, и следы всех этих лет до сих пор оставались на поверхности, их можно было увидеть и прочитать, если знать, как. Это было настоящее чудо.

— Величественное — не всегда красивое.

— Верно. Оно превосходило красоту, честное слово. Однажды я вышел к полярным дюнам, понимаешь… — Но дальше он не знал, как об этом рассказать. — И мне показалось, что у нас ведь уже есть Земля, понимаешь? Что здесь нам еще одна не нужна. А все, что делали они, это разрушали ту планету, на которую пришли. И уничтожили ее! А сейчас у нас… да что там. Что-то наподобие парка. Лаборатория для испытания новых растений и животных. И все, что я так сильно любил в те годы, теперь исчезло. Теперь этого больше не увидишь.

В темноте он видит, как она кивает.

— И дело всей твоей жизни…

— Потеряно! — Он не может скрыть отчаяния в голосе. И вдруг он больше не хочет сдерживаться, хочет дать ей понять его чувства. Он смотрит на нее. — Двести лет жизни полностью потеряны! Я хочу сказать, с таким же успехом я мог бы… — Но он не знает, что придумать.

Долгая пауза.

— Ты хотя бы помнишь, — тихо произносит она.

— И что в этом хорошего? Уж лучше бы забыть, честное слово.

— О, ты же не знаешь, каково это.

— А, прошлое. Проклятое прошлое. Не такое уж оно прекрасное. Просто мертвое.

Она качает головой.

— Наше прошлое никогда не умирает. Ты читал Сартра?

— Нет.

— Жаль. Он мог бы здорово помочь тем, кто там долго живет. Например, он предполагает, что есть два способа смотреть в прошлое. Можно думать о нем как о чем-то мертвом и зафиксированном навечно, как если бы оно было частью тебя, но ты никогда не можешь изменить ни его само, ни то, что оно означает. В этом случае твое прошлое ограничено и даже может влиять на то, кто ты есть. Но Сартр не соглашается с таким способом. Он говорит, что прошлое непрерывно меняется в силу того, что мы совершаем в настоящем. Значение прошлого переменно, как наша свобода в настоящем, потому что каждое наше новое действие может перевернуть все с ног на голову!

— Экзистенциализм, — хмыкает Роджер.

— Ну, называй как хочешь. Это часть философии свободы, о которой писал Сартр. Он говорит, что единственный способ возыметь власть над прошлым — независимо от того, помнишь ты его или нет, я бы сказала, — это дополнить его новыми действиями, которые придадут ему новую ценность. Он называет это «принятием» прошлого.

— Только иногда это бывает невозможно.

— Не для Сартра. Прошлое всегда принято, потому что мы не вольны перестать создавать для него новые ценности. Вопрос лишь в том, что это за ценности. Для Сартра вопрос не в том, примешь ли свое прошлое, а в том, каким ты его примешь.

— А для тебя?

— Я с ним в этом солидарна. Поэтому и читаю его последние несколько лет. Это помогает мне понимать вещи.

— Хм. — Роджер обдумывает ее слова. — В колледже ты училась на английском, ты это знала?

Она не отвечает.

— Так… — Она легонько подталкивает его плечом. — Ты должен решить, каким примешь свое прошлое. Теперь, когда твоего Марса уже нет.

Он вновь задумывается. Она поднимается.

— Завтра мне еще заниматься снабжением.

— Ладно. Увидимся в шатре.

Немного смятенный, он смотрит, как она уходит. Высокая темная фигура на фоне неба. Женщина, которую он помнит, была не такой. После того, что она сейчас сказала, эта мысль кажется ему почти смешной.


Следующие несколько дней все члены команды вовсю переносят снаряжение в Третий лагерь, кроме двоих, которых отправили искать путь к следующему. Как оказалось, сам Овраг прекрасно подходит для использования лебедки, поэтому бо́льшую часть вещей поднимают в Третий лагерь сразу же после того, как ее приносят во Второй. Каждый вечер они переговариваются по радио, и Айлин подбивает итоги прошедшего дня и раздает приказы на следующий. Находясь в других лагерях, Роджер прислушивается к ее голосу, обращая внимание на ее расслабленный тон, на то, как она на ходу принимает решения и как легко меняет манеру общения в зависимости от того, к кому обращается. Роджер приходит кмнению, что она весьма хороша в своем деле, и задумывается, относятся ли их беседы только лишь к ее рабочим обязанностям. Почему-то ему кажется, что нет.


Получив указания, Роджер и Стефан рано, на зеркальном рассвете, проворно поднимаются по перилам над Третьим лагерем, включив фонарики на своих шлемах, чтобы усилить свет, направляемый зеркалами. Роджер в этой ранней вылазке чувствует себя хорошо. На вершине питча перила крепятся к узлу крюков, забитых в широкую, крошащуюся трещину. Солнце встает, и яркие лучи внезапно начинают светить в глаза. Роджер продолжает подниматься, подает знак вниз и начинает восхождение по Оврагу.

Наконец-то он ведет. Перед ним больше нет перил — лишь грубая поверхность Оврага, теперь она кажется более отвесной, чем прежде. Роджер выбирает правую стену и забирается на округлый бугорок. Стена осыпается — шишковатая андезитовая поверхность, она черная, но в резком утреннем свете выглядит красновато-серой. Торцевая стена Оврага более гладкая, слоистая, местами покрытая горизонтальными трещинами. На стыке торцевой стены с боковой трещины становятся немного шире, но порой оказываются идеальными точками опоры. Используя их вместе с многочисленными бугорками, Роджер вполне может подняться. В нескольких метрах над Стефаном он останавливается, чтобы забить крюк в надежную на вид трещину. Снимать крюк с ременного стропа, как оказывается, довольно неудобно. Когда он наконец забит, Роджер вставляет в кольцо веревку и продевает ее. Держится вроде бы крепко. Он забирается выше. Теперь он широко ставит ноги — одну в щель, другую на бугор, — а руками ощупывает породу в трещине над головой. Затем еще выше — теперь обе ноги стоят на бугре в месте соединения стен, а левая рука вытягивается вдоль торцевой стены, чтобы ухватиться за небольшой выступ. Воздух царапает горло, пальцы мерзнут и ноют от напряжения. Овраг становится шире и мельче, стык стен превращается в отдельный узкий скат. Уже четвертый крюк на месте, звон молотка разливается в утреннем воздухе. Встает новая проблема: на поверхности этого ската не оказывается пригодных трещин, и Роджеру приходится натягивать переправу до середины Оврага, чтобы найти лучший путь там. Если он сейчас сорвется, то будет болтаться у боковой стены, как маятник. А ведь он находится в зоне камнепада. Он вбивает крюк в левую стену. Проблема решена. Ему нравится, как быстро в скалолазании решаются проблемы, хотя в эту минуту особой радости от этого он не ощущает. Быстрый взгляд вниз: Стефан достаточно далеко и прямо под ним! Так, назад к текущим задачам. Хороший выступ, как раз в ширину подошвы, можно передохнуть. Он останавливается, переводит дух. Стефан дергает его за веревку: она кончилась.

«Хорошо проложил», — думает Роджер, проводя взглядом по крутому склону Оврага вдоль зеленой веревки, тянущейся от крюка к крюку. Может, лучше пересечь Овраг справа налево? Скрытое шлемом лицо Стефана вызывает что-то в памяти. Роджер вбивает три крюка и закрепляет линию.

— Поднимайся! — кричит он.

Пальцы рук и икры ног устали. На выступе хватает места, только чтобы сидеть. Перед ним — огромный мир под ярко-розовым утренним небом. Роджер всасывает воздух и осторожно закрепляет конец веревки Стефана. Следующий питч предстоит прокладывать ему, а у Роджера будет время посидеть на этом выступе и прочувствовать свое безграничное одиночество в этой вертикальной пустоши.

— Ах! — восклицает он.

Взобраться бы до самого верха и прочь из этого мира…


Вот она, сильнейшая из всех двойственностей: взбираться по скале, сосредоточив все внимание на породе в метре-двух над собой, осматривая каждую ее трещинку и неровность. Порода здесь не самая подходящая для скалолазания, зато уклон Оврага теперь составляет около семидесяти градусов, поэтому технически не так уж сложно подниматься. Важно чувствовать скалу достаточно хорошо, чтобы находить только хорошие хватки и трещины — и распознавать ложные. На прокладываемые перила последуют значительные нагрузки, и, хотя веревки наверняка вскоре соберут, крюки должны остаться. Таким образом, нужно видеть и скалу, и мир под ней.

Роджер находит уступ и присаживается на него отдохнуть. Поворачивается к пропасти и видит перед собой необъятный купол Фарсиды. Эта выпуклость на поверхности планеты размерами сопоставима с целым материком. Центральная ее часть возвышается над нулевой отметкой на одиннадцать километров, и с северо-востока к юго-западу по ее высочайшему плато стоят в ряд три великих вулкана. Гора Олимп обозначает собой северо-западный край купола, практически подступая к соседней равнине — Амазонии. Сейчас, не одолев еще и половину олимпийского уступа, Роджер видит все три вершины вулканов, выпячивающихся над юго-восточным горизонтом, давая представление о масштабах самой планеты. В этот момент он видит примерно восемнадцатую часть Марса.


К середине дня Роджер и Стефан проложили все триста метров своей веревки и, довольные собой, вернулись в Третий лагерь. Но уже следующим утром на зеркальном рассвете они торопливо поднимаются по готовым перилам и начинают прокладывать новый путь. В конце своего третьего питча Роджер находит хорошее место для лагеря — некий хребет, примыкающий к правой стороне Большого оврага, внезапно заканчивается плоской вершиной, вполне перспективной на вид. Они повозились с короткой переправой, чтобы забраться на эту вершину, и теперь дожидаются дневного совещания по радио. Айлин подтверждает, что хребет находится на подходящем расстоянии от Третьего лагеря, а значит, они действительно на месте Четвертого лагеря.

— Все, Овраг уже скоро заканчивается, — говорит Айлин.

У Роджера и Стефана появляется целый день, чтобы установить прямоугольный шатер и осмотреть место. Подъем идет хорошо, думает Роджер, ни серьезных технических заминок, нормальная обстановка в группе… Может, и этот великий Южный Выступ окажется не таким уж сложным.

Стефан достает свой блокнот. Когда он его пролистывает, Роджер замечает много исписанных страниц.

— Что это?

— Называется длиннохвойная сосна. Я видел несколько на скалах над Первым лагерем. Поразительно, что здесь столько всего можно найти.

— Ага, — соглашается Роджер.

— О, знаю, знаю. Тебе это не нравится. Хоть я и не понимаю, почему. — Он открывает перед собой чистую страницу. — Всмотрись в эти трещины. Там много льда и есть мох. Вон там — смолевка, и поверх мха — цветки лаванды, видишь?

Он начинает рисовать, и Роджер завороженно следит за его движениями.

— Это чудесный талант — рисовать.

— Навык. Видишь, эдельвейсы и астры растут практически вместе. — Он вздрагивает и, прикладывая палец к губам, куда-то указывает.

— Пищуха, — шепчет он.

Роджер смотрит на разрушенные ниши в канавке Оврага, что тянется напротив. Какое-то движение, и вдруг он видит их — два серых меховых шарика с блестящими черными глазками… уже три — последний бесстрашно скачет у пропасти. В одной из ниш они устроили себе дом. Стефан быстро зарисовывает: сначала проводит контуры трех созданий, затем заполняет их. Его марсианские глаза сияют.


А однажды северной осенью в Берроузе, когда землю устлали разноцветные листья — желтые, как песок, белые, как сливки, зеленые, как яблоки, — Роджер брел по парку. Хлесткий ветер задувал с юго-запада, подгоняя быстрые облака, — разбредающиеся и прошитые лучами солнца на западе и скученные, темно-синие на востоке. Ели помахивали своими ветвями, переливаясь всеми оттенками темно-зеленого, а на востоке над ними высилась церковь — белые стены, красноватая черепица и белая колокольня, сияющая под темными облаками. На качелях рядом с парком играли ребятишки, а к северу от них красно-желтые тополя покачивались над кирпичным зданием городского совета. И шагая между широко рассаженных белоствольных деревьев, тянущих свои ветви кверху во все стороны, Роджер чувствовал, как ветер обвевает листья над его головой, чувствовал то, что должны чувствовать все, кто бродит поблизости, — что Марс стал местом изысканной красоты. При таком освещении он мог видеть каждую веточку, каждый листик, каждую иголочку, что колыхались на ветру, летящих домой ворон, белый пушок низких облаков, плывущих под более темными верхними… И все это хлынуло на него в один миг — свежее, яркое, широкое и живое. Какой мир! Какой мир!

Но, вернувшись в кабинет, он никому не мог об этом рассказать. Он не был настолько открыт для окружающих.

Вспоминая тот день, вспоминая свою недавнюю беседу с Айлин, Роджер чувствовал, что ему становится неуютно. Его прошлое пересилило тот день в парке — и что бы это значило?


Вторую половину дня Роджер проводит, занимаясь свободным восхождением над Четвертым лагерем, чтобы немного осмотреться и развить свои навыки, которые наконец начали к нему возвращаться. Но за Оврагом скала оказывается почти без трещин, и он приходит к выводу, что свободное восхождение — не лучшая идея. Кроме того, он замечает одну странность: примерно в пятидесяти метрах над Четвертым лагерем центральная часть Большого оврага заканчивается рядом нависающих выступов, похожих на ребра под выпирающей стеной здания. Взобраться там явно не получится. При этом стена справа от этих выступов выглядела не намного лучше — уклонялась то в одну, то в другую сторону, пока не становилась почти отвесной. Несколько трещин в ней также не позволят легко взобраться. На самом деле Роджер даже сомневается, что вообще сможет это сделать, и задумывается, что на это скажут их ведущие.

«Что ж, ладно, — думает он. — Эти залезут по чему угодно. Но выглядит все равно ужасно».

Ганс рассказывал о «тяжелом эоне» вулкана, когда лава, выходящая из кальдеры, была гуще, чем в более ранние периоды. Уступ, как часть длинной, но скучной истории вулкана, естественным образом отражает изменения в ее консистенции — и в результате теперь можно видеть множество горизонтальных поясов. До сих пор они поднимались по более мягким породам, а сейчас достигли нижней границы более твердого пояса. Вернувшись в Четвертый лагерь, Роджер смотрит на видимую часть скалы над собой и прикидывает, в каком месте им предстоит подниматься.


Еще одна двойственность: две половины дня — до полудня и после. Первая солнечная и теплая — утренний лед и каменный душ в Овраге, хорошее время, чтобы подсушить спальные мешки и носки. Но затем проходит полдень, и солнце исчезает за скалой. После этого еще около часа задерживается странный полусвет темных зеркал, но вскоре исчезают и они. Тогда воздух становится кусачим, голые руки легко обморозить, а освещение кажется и вовсе жутковатым — мир погружается в тень. Вода на скальной поверхности замерзает, и камни валятся вниз — наступает еще один период, когда они то и дело со свистом летят в пропасть. Все воздают хвалу своим шлемам и горбятся, вновь и вновь задумываясь надеть наплечники. В такой холод уже никто не вспоминает приятное утреннее тепло, и кажется, будто весь подъем так и пройдет в тени.

Когда Четвертый лагерь наконец установлен, они предпринимают несколько разведывательных вылазок через то, что Ганс прозвал Яшмовым поясом.

— Похоже ведь на яшму, видите?

Он указывает на тусклую породу, а затем отрезает от нее кусок лазерной пилой, и под ней становится видно гладкую бурую поверхность с маленькими круглыми вкраплениями разных цветов — желтого, зеленого, красного, белого.

— Похоже на лишайник, — замечает Роджер. — Только окаменевший.

— Да яшма это! То, что она оказалась внутри этого базальта, подразумевает наличие метаморфической жижи — лава частично расплавила породу в устье над магматической камерой, а потом выбросила ее кверху.

Таким образом, это был Яшмовый пояс, и он представлял проблему. Из-за того, что он слишком отвесный — по сути, практически вертикальный, — неясно было, как его преодолеть.

— По крайней мере, порода твердая, — довольно замечает Дугал.


Затем как-то днем Артур и Мари возвращаются из долгого перехода вправо и вверх. Торопясь в лагерь, они улыбаются до ушей.

— Там выступ, — сообщает Артур. — Идеальный. Даже не верится. Где-то полметра шириной и тянется вокруг этого вала пару сотен метров, прямо как чертов тротуар! Мы просто прошли по нему за поворот! А сверху и снизу — абсолютно вертикальная поверхность, и это я еще молчу, какой оттуда вид!


В этот раз Роджер находит восторг Артура полностью уместным. Спасительный выступ, как Артур его называет («На Хаф-Доум[215] в Йосемити тоже такой есть»), представляет собой горизонтальный зазор в поверхности скалы и в практическом смысле — плоскую плиту, достаточно широкую, чтобы по ней пройти. Роджер останавливается в середине этого выступа, чтобы осмотреться. Вверху — скала и небо. Внизу — небольшие завалы, которые, кажется, находятся прямо под ними, но Роджер не намерен слишком высовываться за край, чтобы узнать, что там. Вид и вправду поразительный.

— Вы с Мари прошли здесь без веревок? — спрашивает он.

— О, он и впрямь широкий, — отвечает Артур. — Разве нет? Там, где он немного сужается, мне пришлось ползти, но в целом и так нормально. Мари вообще всю дорогу спокойно прошла.

— Не сомневаюсь.

Роджер качает головой, довольный тем, что пристегнут к веревке, зафиксированной над выступом примерно на высоте груди. Благодаря ей он может как следует оценить этот странный выступ — идеальную пешеходную дорожку в совершенно вертикальном мире. Справа от него — крепкая, бугристая стена, а под ногами — гладкая поверхность, под которой — лишь пустое пространство.


Вертикальность. Осознайте ее. Балкон на верхнем этаже высотного здания даст лишь слабое представление о ней — прочувствуйте ее. Находясь на скале вроде этой, не чувствуешь, будто под тобой что-то есть, — не то что в каком-либо здании. Под вами — лишь дуновение воздуха. Справа — грозная черная стена, делящая небо пополам. Земля, воздух; твердое сейчас, воздушное в вечности; стена из базальта, море газов. Еще одна двойственность: подниматься — значит жить в самой символической из плоскостей бытия и в самой физической — в одно и то же время. И это тоже ценно для скалолаза.


На дальнем конце Спасительного выступа оказывается система трещин, проходящая сквозь Яшмовый пояс, — будто узкая миниатюрная и заполненная льдом копия Большого оврага. Подъем возобновляется, и трещины ведут к основанию заполненной льдом полуворонке, разделяющей Яшмовый пояс еще дальше. Дно воронки имеет наклон как раз достаточный, чтобы разбить там Пятый лагерь, который становится пока самым тесным в этой экспедиции. Спасительный выступ делает использование лебедки между Четвертым и Пятым лагерями невозможным, и каждому приходится совершить по десять-двенадцать ходок между лагерями. И всякий раз, когда Роджер проходит по выступу, его восторг неизменно возвращается вновь.


Пока все переносят вещи и происходит разборка Второго и Третьего лагерей, Артур и Мари начинают прокладывать путь наверх. Роджер поднимается со Стефаном, чтобы пополнить их запасы веревки и кислорода. Подъем выдается «смешанным» — наполовину по скале, наполовину по черному льду, покрытому грязным жестким снегом. Неудобная штука. Глядя на некоторые питчи, Роджер и Ганс тяжело вздыхают и изумленно переглядываются.

— Наверное, Мари прокладывала.

— Ну не знаю, Артур тоже хорош.

Многие участки скалы покрыты слоями черного льда, твердого и хрупкого. За годами летних дождей следовал мороз, и в результате открытые поверхности на этой высоте затвердели. Ботинки Роджера то и дело скользят по льду.

— Здесь бы кошки пригодились.

— Только лед такой тонкий, что в них будешь, скорее, царапать скалу.

— Это смешанный подъем.

— Шутишь, что ли?

Дыхание учащается, сердце колотится. Дыры во льду пробиты ледорубами, скала под ним вполне себе прочная и разлинована вертикальными трещинами. Мимо пролетает кусок льда и разбивается о камень внизу.

— А это не Артур с Мари творят?

Лишь благодаря перилам Роджеру удается пройти этот питч — очень уж он сложный. Тут пролетает еще один кусок, и у них обоих вырываются ругательства.

Над трещиной, по которой они поднимаются, высовываются чьи-то ноги.

— Эй, осторожнее там! Вы в нас льдом бросаетесь!

— Ой, извините, не знали, что вы здесь.

Артур и Мари спускаются к ним на веревке.

— Простите, — еще раз извиняется Мари. — Мы не думали, что вы придете в такое позднее время. Принесли еще веревки?

— Ага.

Солнце скрывается за скалой, и в их распоряжении остается лишь свет сумеречных зеркал — примерно такой же яркий, как от уличных фонарей. Артур разглядывает их, пока Мари упаковывает веревку в свою сумку.

— Красиво! — восклицает он. — На Земле тоже есть ложное солнце, знаете ли. Это такой естественный эффект, когда в атмосфере образуются кристаллы льда. Обычно его наблюдают в Антарктиде — там вокруг солнца бывают крупные гало, и в двух точках этих гало появляются ложные солнца. Но не думаю, что у нас когда-либо видели сразу четыре солнца с одной стороны. Это прекрасно!

— Идем, — говорит ему Мари, не поднимая глаз. — А с вами увидимся вечером в Пятом лагере. — И они уходят вместе с веревкой, проворно поднимаясь по щели вверх.

— Странная парочка, — произносит Стефан, и они начинают спуск в Пятый лагерь.


На следующий день они вновь берут веревку и выдвигаются вверх. Во второй половине дня, проделав очень затяжной подъем, находят Артура и Мари в пещере прямо в скале. Та оказывается настолько большой, что смогла бы вместить весь Базовый лагерь.

— Вы можете в такое поверить? — кричит Артур. — Тут у нас целая чертова гостиница!

Вход в пещеру имеет вид горизонтальной щели в скале, около четырех метров в высоту и более пятнадцати в длину. Пол внутри относительно ровный, у входа покрыт тонким слоем льда и присыпан камнями, отколовшимися от потолка, — бугристый, но твердый. Роджер поднимает один из камней и кладет его на край пещеры, где пол сходится с потолком, образуя узкую щель. Мари пытается связаться с кем-нибудь по радио, чтобы рассказать о «гостинице». Роджер возвращается в глубину зала метрах в двадцати от входа, и принимается изучать камни в длинной трещине, где встречаются пол и потолок.

— Здорово будет хоть раз полежать на плоской поверхности, — говорит Стефан.

Роджер выглядывает в устье пещеры и видит широкую улыбку лавандового неба.


Когда в пещеру поднимается Ганс, он приходит в восторг. Он обстукивает все в темноте своим ледорубом, указывает фонариком на разные закутки и щелки.

— Это туф, видите? — говорит он, показывая им кусок породы. — Это щитовой вулкан, значит, он выбрасывал очень мало пепла на протяжении многих лет, поэтому принял такую уплощенную форму. Но у него наверняка было несколько извержений пепла, и, когда пепел сжимается, получается туф — вот как этот камень. Туф намного мягче, чем базальт и андезит, и этот открытый слой выветрился за годы, оставив нам эту чудесную «гостиницу».

— Мне это нравится, — сообщает Артур.

Остальные присоединяются к ним в зеркальных сумерках, но пещера все равно кажется незаполненной. Они ставят шатры, вешают лампы на потолок и ужинают, усевшись большим кругом, в центре которого собирают несколько маленьких печей. У всех сияют глаза, когда они смеются поверх своей тушенки. Ощущается нечто удивительное в этом месте, втиснувшемся в уступ в трех тысячах метров над равниной. Неожиданно приятно вновь оказаться на плоской поверхности, отстегнувшись от веревок. Ганс не перестает рыскать по пещере с фонариком. Время от времени он присвистывает.

— Ганс! — зовет его Артур, когда ужин закончен и кружки вылизаны дочиста. — Иди сюда, Ганс. Садись к нам. Давай присаживайся. — Мари передает по кругу свою флягу с бренди. — Ладно, Ганс, расскажи мне кое-что. Откуда здесь эта пещера? И почему вообще, если на то пошло, образовался весь этот уступ? Почему Олимп — единственный вулкан с таким круглым уступом?

— Это не единственный такой вулкан, — замечает Френсис.

— Но, Френсис, — поправляет Ганс, — ты знаешь, что это единственный щитовой вулкан, окруженный уступом. Аналоги в Исландии, которые ты подразумеваешь, это просто жерла более крупных вулканов.

— Правда, — кивает Френсис, — но аналогии все равно подходят.

— Возможно. — Ганс поворачивается к Артуру: — Видишь ли, о происхождении уступа до сих пор нет единого мнения. Но, на мой взгляд, моя теория считается общепринятой — ты с этим согласна, Френсис?

— Да…

Ганс добродушно улыбается и осматривает членов группы.

— Видите ли, Френсис принадлежит к числу тех, кто считает, что вулкан пробился сквозь ледниковую шапку, и ледник сформировал, по сути, подпорную стену, которая удерживает внутри лаву и создает этот спад после того, как исчезла ледниковая шапка.

— В Исландии есть хорошие аналогии и как раз для такой формы вулкана, — говорит Френсис. — И объясняется это тем, что подо льдом и сквозь него происходило извержение.

— Тем не менее, — продолжает Ганс, — я в числе тех, кто считает, что причиной происхождения уступа послужила масса Олимпа.

— Ты это уже говорил, — замечает Артур, — но я не понимаю, как это могло получиться.

Стефан поддерживает Артура, и Ганс с довольным видом отпивает из фляги.

— Понимаете, вулкан чрезвычайно стар, — говорит Стефан. — Примерно три миллиарда лет где-то на этом месте произошел слабый тектонический сдвиг, не такой, как на Земле. И магма поднимается, лава выливается, снова и снова, и откладывается поверх более мягкого материала — вероятно, реголита, образовавшегося после мощных метеоритных бомбардировок планеты в более ранние периоды. На поверхности отложилась огромная масса, и с ростом вулкана эта масса тоже увеличивается. Как мы все сейчас знаем, это очень, очень крупный вулкан. И масса теперь стала такой значительной, что выдавливает более мягкий материал, что лежит под ней. Мы находим этот материал на северо-востоке отсюда, на склоне купола Фарсиды, и, естественно, именно на тот склон выдавливается сжимаемая порода. Вы когда-нибудь бывали в ореоле Олимпа? — Несколько присутствующих кивают. — Восхитительный регион.

— Хорошо, — говорит Артур, — но почему оно не может просто затопить все вокруг? Я бы скорее понял, если бы вокруг края вулкана возникло углубление, а не эта скала.

— Именно! — восклицает Стефан.

Но Ганс, улыбаясь, трясет головой. Жестом он показывает, чтобы ему вернули флягу с бренди.

— Дело в том, что лавовый щит Олимпа — это цельный кусок породы, слоистый, да, но, по сути, это одна большая базальтовая шапка, помещенная на слегка мягкую поверхность. Сейчас самая крупная, с большим отрывом, часть массы этой шапки расположена вблизи центра — вершина вулкана, которая, как вы знаете, по-прежнему пока намного выше нас. Так что шапка — это единый кусок породы, и базальт имеет определенную податливость по отношению к нему, как и любая другая порода. Даже сама шапка по-своему податлива. Сейчас центр просаживается еще сильнее, потому что он самый тяжелый, а наружный край щита, как часть единой податливой шапки, поднимается вверх.

— Вверх на двадцать тысяч футов? — изумляется Артур. — Да ладно тебе!

Ганс пожимает плечами.

— Не забывай, что вулкан возвышается на двадцать пять километров над окружающей его равниной. Его объем в сто раз больше объема крупнейшего вулкана на Земле, Мауна-Лоа, и уже как минимум три миллиарда лет давит на эту точку.

— Но если так, то это не объясняет, почему уступ получился таким симметричным, — возразила Френсис.

— Совсем наоборот. На самом деле это очень показательно. Внешний край лавового щита поднялся, так? И смещается все выше и выше, пока ему позволяет податливость базальта. Иными словами, щит обладает ровно такой же податливостью и не более. И в момент, когда напряжение станет слишком большим, порода отвалится, и внутренняя сторона разлома продолжит подниматься, а то, что лежит за точкой разлома, — осядет. Так что получается, равнины внизу, под нами, тоже относятся к лавовому щиту Олимпа, но лежат за точкой разлома. И раз лава была везде примерно одной плотности, то отступила во все стороны на одинаковое расстояние от вершины. Вот и получился более-менее круглый уступ, по которому мы сейчас с вами поднимаемся!

Ганс величаво отмахивается рукой. Френсис фыркает. Артур замечает:

— Трудно в это поверить. — Он стучит по полу. — Так вторая половина этой пещеры завалена где-то в той осыпи внизу?

— Именно! — подхватывает Ганс. — Хотя та половина никогда и не была пещерой. Это скорее небольшой круглый слой туфа, охваченный более твердой базальтовой лавой. Но когда щит разломался и образовался уступ, это отложение туфа разделилось пополам и открылось воздействию эрозии. И вот спустя несколько эонов мы имеем эту уютную пещерку.

— Трудно поверить, — повторяет Артур.

Роджер отпивает из фляги и мысленно соглашается с Артуром. Удивительно, с каким трудом ареологические теории, в которых горы ведут себя, будто пластмасса или зубная паста, сочетаются с реальностью огромных прочных кусков базальта.

— Время, которое необходимо для таких изменений, и вообразить-то трудно, — замечает Роджер вслух. — Они требуют, наверное… — Он делает взмах рукой.

— Миллиарды лет, — подсказывает Ганс. — Мы такое количество представить не можем, да. Но мы можем видеть определенные признаки этого.

«И еще нам достаточно трех столетий, чтобы эти признаки уничтожить, — говорит про себя Роджер. — Или бо́льшую их часть. И устроить вместо них парк».


Над пещерой скала немного наклоняется назад, и гладкость Яшмового пояса сменяется сложным склоном, где вперемежку — ледяные рытвины, выступы, мелкие горизонтальные щели, будто бы подражающие пещере внизу. Этих ступеней, как их называют, следует избегать не меньше, чем трещин на ровной поверхности, поскольку их потолки представляют серьезное препятствие. Лучше подниматься по ледяным оврагам, поэтому нужно просто прокладывать себе путь по, так сказать, вертикальной дельте, похожей на след молнии, пропалившей поверхность скалы и затем замерзшей. Каждое утро, когда скалу освещает солнце, примерно на час начинается период особо частого падения камней и льдин, а после обеда, когда оно уходит, следует еще один камнепад. Иногда они летают очень опасно, и однажды утром кусок льда попадает Ханне в грудь.

— Нужно стараться оставаться в углублении между льдом в овраге и самой скалой, — говорит Мари Роджер, когда они отступают в одно из ущелий.

— Или быть там, куда шел, ко времени, когда всходит солнце, — добавляет Дугал.

И по его совету Айлин решает начать подъем задолго до рассвета, чтобы успеть пройти открытый участок пути. Будильник на часах срабатывает еще в холодной темноте. Роджер поворачивается в своем мешке, желая выключить звонок, но это оказывается будильник его соседа по шатру. Он со стоном садится и включает свою печь. Вскоре металлические кольца наверху кубической печки сияют приятным оранжевым теплом, нагревающим воздух в шатре и дающим немного видимости. Айлин и Стефан сидят в своих мешках, пытаясь проснуться. Волосы взъерошены, лица отекшие и усталые. Три часа утра. Айлин ставит на печку кружку со льдом, приглушая освещение. Затем включает лампу на минимум, но и этого достаточно, чтобы Стефан застонал. Роджер зарывается в сумку с едой и достает чай и сухое молоко. Завтрак восхитительно теплый, но ему вдруг захотелось посетить удобный, но холодный пещерный туалет. Надевает ботинки — самая противная часть процесса экипирования. Будто засовываешь ноги в ледышки. Затем он выходит из теплого шатра в холод пещеры. В темноте шагает к туалету. Другие шатры тускло мерцают — время для очередного рассветного приступа верхних склонов.

Ко времени, когда появляется Архимед, первое рассветное зеркало, они поднимаются уже около часа — и все это время им светили лишь фонарики на шлемах. Зеркальный рассвет получше — теперь они сносно видят, а скала и лед еще не достаточно нагрелись, чтобы начать падать. Роджер взбирается по ледниковым оврагам с кошками на ногах — ему нравится их использовать, вгрызаясь в податливый лед передними шипами и затем прилипая к склонам, словно с помощью клея. Идущий следом за ним Артур, воздавая хвалу своим кошкам, напевает:

— Человек-паук, человек-паук, человек-паук, человек-пау-у-у-у-ук!

Но стоит оказаться над перилами, лишний воздух для пения заканчивается: быть ведущим чрезвычайно тяжело. На одном из питчей Роджер осознает, что висит буквально распластавшись: правая нога впилась в ледопад, левая зарылась в очень узкое углубление, левая рука держится за рукоять ледоруба, крепко всаженного в ледопад над головой, а правая — усиленно крутит ручку ледобура, который в этом ущельице служит ему вместо крючка. В эту минуту он понимает, что находится в десятке метров над ближайшим страховочным пунктом, закрепленным там тремя крошечными клиньями. И он набирает в грудь побольше воздуха.

На вершине того питча оказывается небольшой выступ, где можно отдохнуть, и когда Айлин подтягивается на перилах, то находит Роджера и Артура лежащими на камне в утреннем свете, будто две рыбины, вытащенные из воды. Глядя на них, она пытается перевести дух, и ей это едва удается.

— Пора доставать кислород, — заявляет она.

Во время дневного радиосовещания она приказывает нижним командам нести в следующий лагерь не только шатры и снаряжение, но и кислородные баллоны.


Когда над пещерой, которая служит теперь своего рода базовым лагерем, куда они время от времени возвращаются, установлено еще три, они начинают размеренно продвигаться вперед. Ночуют они всегда в разных лагерях по несколько человек. При подъеме почти всегда приходится использовать кислород, многие даже спят в масках, повернув регулятор на минимум. Они пытаются устанавливать высотные лагеря без кислорода, но это очень тяжело, и к тому же там слишком холодно. Когда лагеря готовы и дневной подъем завершен, они проводят темные вечера, хрипя возле лагерей, распивая что-то горячее и притопывая ногами, чтобы согреться в ожидании закатного радиосовещания и приказов на следующий день. В такое время не хочется о чем-то думать, предоставив это право Айлин.


Однажды во второй половине дня Роджер находится с Айлин над самым высоким лагерем. Он стоит спиной к скале, страхуя Айлин, пока та прокладывает сложный питч. На северо-восток рядами идут грозовые смерчи, похожие на длинноногие грибы. Но это происходит внизу — лишь самые их верхушки выше альпинистов. Время идет к сумеркам, и скала уже в тени. Пушистые хоботы смерчей темно-серые, сами облака — белые и сияют на солнце, даже отбрасывая немного света на скалу. Роджер натягивает страховочную веревку и поднимает глаза на Айлин. Она смотрит вверх перед собой — там трещины в двух стенах встречаются под прямым углом. Кислородная маска скрывает ее рот и нос. Роджер дергает за веревку — она смотрит вниз, и он указывает ей на грозовой массив. Она кивает и сдвигает маску набок.

— Как корабли! — кричит она. — Целая линия!

Роджер тоже сдвигает маску.

— Как думаешь, до нас дойдет?

— Я бы не удивилась. Пока что нам везло.

Она возвращает маску обратно и начинает прогибаться, ухватываясь обеими руками за трещину, становясь подошвами обоих ботинок на скалу чуть ниже рук. Она подтягивается, смещаясь в сторону, чтобы боком подняться по одной из стен. Роджер продолжает туго натягивать страховочную веревку.


Олимп обдувают преобладающие западные ветра, и воздушные массы поднимаются, но не доходят до вершины — гора так высока, что выдается над атмосферой, и ветер касается лишь ее склонов. Сжимаемый таким образом воздух, кружась у восточного склона, оказывается холодным и сухим, потому что сбросил всю влагу на западном, где образуются ледники. Во всяком случае, так происходит обычно. Но когда циклон идет с юго-запада, он обрушивается на вулкан с юга, сжимается, ударяется о юго-восточный квадрант щита и отскакивает на восток еще сильнее.

— Ганс, что там показывает барометр?

— Четыреста десять миллибар.

— Да ладно тебе!

— Вообще-то это не так уж ниже нормы.

— Да ладно тебе!

— Хотя и низкое, да. Думаю, нас догоняет барическая депрессия.


Буря начинается с катабатических ветров: холодные воздушные потоки спускаются по уступу и выходят на равнину. Порой западный ветер бывает над плато щита таким сильным, что потоки выдуваются, минуя скалу, и та остается в полнейшей тишине. Но затем ее легкий вакуум вновь заполняется быстрыми порывами, от которых набухают шатры и трясутся их каркасы. Роджер начинает ворчать, когда шатер едва не сдувает, и трясет головой, глядя на Айлин.

— Привыкай, — советует она, — на верхнем склоне такое будет происходить бо́льшую часть времени. Хотя сейчас задуло сильнее, чем обычно. Но хотя бы снега нет, а?

Роджер выглядывает в окошко рядом с собой.

— Не-а.

— Хорошо.

— Зато дико холодно. — Он ворочается в своем мешке.

— Это ничего. А вот снег был бы дурным знаком. — Она включает радио и начинает всех созывать. Они с Роджером в Восьмом лагере (пещера теперь называется Шестым); Дугал и Френсис в Девятом, самом высоком и открытом из новых лагерей; Артур, Ганс, Ханна и Иван в Седьмом; остальные внизу. Группа слегка растянулась, потому что Айлин никак не хотела убирать последние шатры из пещеры. Теперь Роджер начинает понимать, почему.

— Завтра утром до зеркального рассвета никто не выходит. Я позвоню и проведу следующее совещание.

Ветер задувает всю ночь, и Роджера в три часа ночи будит особенно сильный удар по шатру. Сначала снаружи почти ничего не слышно, а потом — БАБАХ! И шатер вдруг начинает присвистывать и натягивается, словно терзаемое живьем существо. Затем ветер усмиряется и лишь тихонько гудит вдоль скал. Можно сесть и прислушаться к легкому дуновению… ВЖУХ! — и визжащий шатер ударяется о нишу, в которой его поставили, а потом снова затихает. Успокаивающее шипение кислородной маски, быстро согревающее Роджеру нос… ВЖУХ! Айлин, похоже, спит, спрятавшись глубоко в своем спальном мешке, так что торчит только ее кепка и кислородный шланг. Роджеру кажется, что ее даже пистолетным выстрелом не разбудить. Он смотрит на часы, решает, что пытаться уснуть уже бесполезно. Недавно образовавшийся конденсат на внутренней поверхности шатра капает ему на лицо, и он, приняв его за снег, на миг пугается. Но, посветив фонариком в прозрачную панель в пологе, он видит, что никакого снега там нет. В тусклом освещении лампы Роджер ставит кружку со льдом на квадратный корпус печки и включает ее. Затем прячет озябшие руки обратно в спальный мешок и следит, как нагревается печь. Кольца под кружкой довольно быстро становятся ярко-оранжевыми и излучают уже ощутимое тепло.

Спустя час в шатре уже гораздо приятнее находиться. Роджер попивает горячий чай, стараясь предугадывать, когда на шатер обрушится ветер. В талой воде, растопленной из пещерного льда, похоже, содержится какая-то примесь, отчего у Роджера, как и еще у трех-четырех человек, расстроился желудок. Сейчас он чувствует признаки развивающейся ледниковой дизентерии, но кое-как подавляет свое побуждение. Несколько особенно сильных порывов будят Айлин — она высовывает голову из мешка. Вид у нее растерянный.

— Ветер бушует, — сообщает Роджер. — Чай будешь?

— Угу. — Она стягивает с лица кислородную маску. — Да. — Она берет полную чашку и отпивает из нее. — Пить так хочется.

— Ага. Это от маски, похоже.

— Который час?

— Четыре уже.

— А, наверное, меня будильник разбудил. Скоро пора будет выходить на связь.

Несмотря на то, что востоке довольно облачно, освещение все же становится намного лучше, когда появляется Архимед. Роджер натягивает свои холодные ботинки и издает стон.

— Надо идти, — говорит он Айлин и расстегивает молнию на входе в шатер, чтобы выбраться.

— Только ремень от себя не отстегивай!

Снаружи на него обрушивается катабатический ветер. Очень холодно, градусов двадцать ниже нуля, — настолько, что холод кажется даже опаснее самих порывов. У Роджера, как назло, оказывается диарея. Облегчившись, но ужасно замерзнув, он натягивает штаны и возвращается в шатер. Айлин говорит по радио. Она распоряжается, чтобы все оставались в шатрах, пока ветер немного не утихнет. Роджер горячо кивает. Закончив разговор, она ему улыбается.

— Сам знаешь, что сказал бы сейчас Дугал.

— О, это отлично бодрит.

Она смеется.


Проходит время. Согревшись, Роджер ложится вздремнуть. Когда в шатре тепло, можно запросто проспать хоть весь день.

Поздним утром его вырывает из сна крик снаружи. Айлин дергается в своем мешке и расстегивает молнию полога шатра. Дугал просовывает голову, стягивает с лица кислородную маску, морозит их своим тяжелым дыханием.

— Наш шатер раздавило камнем, — говорит он, почти извиняясь. — Френсис сломало руку. Мне нужно, чтобы вы помогли ее спустить.

— Куда спустить? — непроизвольно спрашивает Роджер.

— Ну, я думал, в пещеру. Или хотя бы сюда — у нас шатер разбит, и она сейчас практически на открытом воздухе. Хоть и в мешке, но шатер совсем плох.

Айлин и Роджер, нахмурившись, начинают натягивать одежду.

Ветер снаружи набрасывается на них так, что у Роджера появляются сомнения, сможет ли он взобраться к лагерю. Они пристегиваются к веревке и очень быстро поднимаются с помощью жумаров. Время от времени порывы ветра наверху оказываются такими сильными, что им остается только висеть у скалы и ждать, пока они пройдут. Во время одного такого порыва Роджера охватывает страх — ему кажется невозможным, что его плоть и кости, обвязка, жумар, веревка, крючок и скала выдержат это небывалое давление нисходящего потока. Но он может лишь съежиться в щели, мимо которой тянутся перила, и надеяться на лучшее, замерзая все сильнее с каждой секундой.

Они входят в длинный ледяной овраг и, оказавшись под его защитой, продвигаются быстрее. Несколько раз на них падают камни или ледышки — будто бомбочки или гигантские градины. Дугал и Айлин поднимаются так быстро, что за ними трудно поспевать. Роджер ощущает слабость в мышцах и холод — даже полностью закутанный, он чувствует, что у него озябли пальцы и нос. Кишечник крутит, когда он переползает через валун, застрявший в овраге, и он стонет. Лучше было остаться в этот день в шатре.

Внезапно они оказываются в Девятом лагере — это просто прямоугольный шатер, сплюснутый с одной стороны. Он шумно колышется, как большой флаг на ветру, и почти заглушает голоса. Френсис рада их видеть; глаза под очками у нее красные.

— Думаю, я смогу усесться в петлю и спуститься по веревке, если вы мне поможете, — говорит она, борясь с шумом шатра.

— Ты вообще как? — спрашивает Айлин.

— Левая рука сломана чуть выше локтя. Я наложила шину. И чертовски замерзла, но в остальном чувствую себя не так уж плохо. Приняла немного обезболивающего, но не столько, чтобы клонило в сон.

Они теснятся в том, что осталось от шатра, и Айлин включает печку. Дугал возится снаружи, тщетно пытаясь закрепить открытую сторону шатра и прекратить это хлопанье. Остальные заваривают чай и, усевшись в спальные мешки, распивают его.

— Который час?

— Уже два.

— Тогда нам лучше выдвигаться.

— Ага.


Спускать Френсис в Восьмой лагерь оказывается делом медленным и холодным. Напряжения от скоростного подъема по перилам хватает ровно настолько, чтобы сохранять тепло во время движения, но им часто приходится также обнимать скалу и держаться или ждать, пока Френсис спустят на страховке по какому-нибудь особенно крутому участку. Она помогает себе правой рукой и спускается пешком, где возможно, всеми силами стараясь облегчить им работу.

Она как раз переступает через валун, когда сильный порыв ветра сбивает ее с ног, будто намеренным ударом, и она падает на камень лицом вниз. Роджер подскакивает к ней снизу и хватает ровно в то мгновение, когда она уже вот-вот собиралась беспомощно перекатиться на левый бок. Какое-то время он может лишь висеть в таком положении, удерживая ее. Дугал и Айлин кричат что-то сверху. Но им некуда подобраться. Роджер крепит жумар к перилам над собой, подтягивается одной рукой — второй обхватывает Френсис. Они смотрят друг на друга сквозь очки — она пытается не глядя вниз нащупать точку опоры, находит ее и встает на ноги. Но все равно они не могут сдвинуться с места. Роджер показывает ей на свою руку и указывает на нее, пытаясь показать, что намеревается сделать. Она кивает. Он отцепляется от перил, крепит жумар чуть ниже Френсис, спускается до надежной точки опоры и скрещивает руки. Вытягивает их к ней, дает Френсис поставить на них свободную ногу. Она перемещает на эту ногу свой вес и спускается до тех пор, пока Роджер держит ее. Затем вторая нога опускается уже на тот уровень, где стоит Роджер, — Френсис проделывает все очень точно, несмотря на то, что, несомненно, терпит сильную боль. В этот момент еще один порыв ветра почти лишает их равновесия, но они прижимаются друг к другу и остаются на ногах. Они преодолели валун, и теперь Дугал с Айлин могут спуститься и закрепить Френсис на перилах.

Они продолжают путь. Но последнее напряжение запустило реакцию в организме Роджера, и у него вдруг скручивает кишечник. Он сыплет проклятия в адрес той примеси в воде и отчаянно старается совладать с собой, но шансов нет. Он подает знак остальным и спускается на жумаре прочь от них, чтобы отойти от перил и уединиться. Спустить штаны, когда ветер пытается сдуть его вдоль перил, технически непросто, поэтому он продолжает безостановочно ругаться, облегчая себя. Без сомнения, это его самый холодный понос в жизни. Ко времени, когда остальные спускаются к нему, он дрожит так сильно, что едва может лезть дальше.


Они достигают Восьмого лагеря на закате, и Айлин выходит на радиосвязь. Нижние лагеря узнают о случившемся и получают указания. Чувствуя тон, с каким говорит Айлин, никто не задает вопросов.

Загвоздка в том, что в их лагере мало еды и кислорода.

— Я спущусь и принесу еще, — говорит Дугал.

— Но ты уже много времени пробыл снаружи, — возражает Айлин.

— Ничего. Мне бы поесть горяченького — и все нормально. Самой тебе лучше остаться с Френсис, а Роджер обморозился.

— Мы можем попросить Артура или Ганса подняться сюда.

— Мы же не хотим лишних подъемов, верно? Им пришлось бы остаться здесь, а у нас и так тут тесно. К тому же мне лазить по ветру в темнотепривычней всех.

— Хорошо, — соглашается Айлин.

— Тепло тебе? — спрашивает Дугал у Роджера.

Продрогший Роджер не в силах говорить. Ему помогают залезть в мешок и поят чаем, но пить ему тяжело. Спустя долгое время, как Дугал ушел, он все еще дрожит.

— Озноб — это хороший знак, — говорит Френсис Айлин. — Но Роджер ужасно холодный. Может, слишком переохладился — и не может согреться. Я и сама замерзла.

Айлин держит печку включенной на максимум, пока в шатре не становится жарко. Она забирается в мешок к Френсис — осторожно, чтобы не задеть сломанную руку. В румяном свете печи их лица морщатся от неудобства.

— Мне хорошо, — бормочет Френсис спустя некоторое время. — Хорошо и тепло. Иди лучше к нему.

Роджер лежит почти без сознания, когда Айлин ложится к нему в мешок. Он недоволен, что ему приходится подвинуться.

— Сними верхнюю одежду, — приказывает Айлин.

Оставаясь по пояс в мешке, они кое-как снимают с Роджера снаряжение. Лежа с Айлин в термальном белье, он медленно согревается.

— Слушай, ну ты и холодный, — говорит она.

— Спасибо, — устало бормочет Роджер. — Не знаю, как так получилось.

— Мы не сильно напрягались на спуске. Плюс ты оголял зад на таком морозе, что я представить себе не могу.

Она прижимается к нему своим длинным твердым телом, и в него тоже проникает тепло. Но уснуть она ему не дает.

— Погоди. Повернись. Так. Выпей это.

Френсис поднимает ему веки, чтобы проверить состояние.

— Пей это!

Он пьет, и они наконец позволяют ему уснуть.


Дугал будит их, вваливаясь в шатер с полной сумкой. И пакет, и он сам присыпаны снегом.

— Чертовски противно, — говорит он со странной улыбкой.

Он спешно забирается в мешок и принимается за чай. Роджер смотрит на часы: полночь. Дугала не было почти сутки, и, жадно слопав кружку тушенки, он надевает маску, перекатывается к краю шатра и засыпает глубоким сном.


На следующее утро буря не унимается и по-прежнему колотит по шатру. Вчетвером они едва помещаются: шатер рассчитан на троих и к тому же им приходится быть осторожными, чтобы не задеть руку Френсис. Айлин выходит на радиосвязь и приказывает оставшимся внизу освободить Седьмой лагерь и спуститься в пещеру.

Едва выйдя наружу, они замечают, что у Френсис вся левая сторона онемела. Чтобы ее спустить, приходится забить новые крюки, протянуть ей веревку для спуска дюльфером и кому-то одному — идти рядом с ней на жумаре, периодически останавливаясь при порывах ветра. Они задерживаются в Седьмом лагере на час, чтобы отдохнуть и поесть, а затем выдвигаются в пещеру. К сумеркам они добираются до своего темного убежища.

Так все оказываются в пещере. Ветер задувает внутрь, хотя весь этот день остальные потратили на то, чтобы навалить камней на южной стороне устья пещеры, выстроив таким образом защитную стену. Помогает лишь немного.

На четвертый день бури — ветер продолжает свистеть не смолкая и время от времени выпадает снег — все участники экспедиции собираются в одном из больших прямоугольных шатров, усевшись вплотную друг к другу, чтобы поместиться.

— Слушайте, я не хочу спускаться только потому, что у кого-то сломана рука, — заявляет Мари.

— Подниматься я не могу, — говорит Френсис. Роджеру кажется, что она держится отлично; пусть с бледным лицом и одурманенными глазами, но вполне в себе и совершенно спокойная.

— Я знаю, — отвечает Мари. — Но мы можем и разделиться. Чтобы спустить тебя к машинам, достаточно всего нескольких человек. Остальные могут взять снаряжение и пойти дальше. Если мы доберемся до склада на вершине уступа, то насчет припасов нечего и беспокоиться. Если же нет, просто будем спускаться за вами. Но бросать все сейчас я не хочу — не за этим же мы сюда шли, верно? Чтобы спускаться, когда можно обойтись без этого?

Айлин смотрит на Ивана.

— Спускать Френсис пойдешь ты.

Иван морщит лицо.

— Для этого есть шерпы, — твердо отвечает он.

— И ты думаешь, четырех человек для этого хватит?

— Если больше, они только будут путаться под ногами.

Они коротко обсуждают, как поступить с припасами. Ганс считает, что участников не так много, чтобы делить группу.

— Мне кажется, первоочередная наша задача — доставить Френсис вниз. Подъем можно закончить и в другой раз.

Мари принимается с ним спорить, и Ганса поддерживает Стефан, но очевидно, что никто не сумеет ее убедить. После некоторого затишья Айлин прочищает горло.

— План Мари, на мой взгляд, хорош, — заявляет она. — Припасов нам хватит на обе группы, а шерпы могут доставить Френсис и сами.

— Тогда ни у одной из групп не будет дополнительных припасов на крайний случай, — возражает Ганс.

— Мы можем оставить воду группе, которая пойдет вниз, — говорит Мари. — Вверху везде будет лед со снегом.

— Нам придется экономить кислород, — продолжает Ганс. — Френсис должно его хватить на весь спуск.

— Согласна, — говорит Айлин. — Поэтому придется выступать уже завтра-послезавтра, какая бы ни была погода.

— Ну и что? — спрашивает Мари, — мы показали, что можем и спускаться, и подниматься по перилам в любую погоду. Теперь нужно пойти и починить Девятый лагерь как можно скорее. Скажем, завтра.

— Если будет затишье.

— Нужно перенести припасы в верхние лагеря…

— Да. Сделаем, что сможем, Мари. Не дрейфь.


Пока буря не унимается, они готовятся к разделению группы. Роджер, не желая в это вмешиваться, помогает Артуру строить стену у входа в пещеру. Начав с южного края, они полностью засыпают исходную щель. В результате получается двухметровая стена, протянувшаяся поперек входа настолько, насколько хватило камней, что валялись на полу. Затем они садятся, прислонившись к ней, и наблюдают, как делят продукты. Ветер все равно свистит по пещере, но, сидя у подножия своей стены, они ощущают, что потрудились на славу.

Раздел снаряжения происходит не так гладко. Мари буквально трясется над кислородными баллонами.

— Ну вы идете вниз, правильно? — набрасывается она на Ивана. — Когда пройдете пару лагерей, кислород вам вообще не будет нужен.

— Френсис он будет нужен гораздо дольше пары лагерей, — отвечает тот. — И мы не знаем наверняка, сколько времени уйдет на то, чтобы ее спустить.

— Черт, да ты можешь просто спустить ее лебедкой, когда пройдете Спасительный выступ. Это вообще не займет времени…

— Мари, иди отдохни, — отрезает Айлин. — Мы сами все поделим. Нечего тебе этим заниматься.

Мари бросает на нее свирепый взгляд и удаляется в свой шатер.

Артур с Роджером переглядываются. Дележ продолжается. Больше всего проблем, скорее всего, будет с веревкой. Но в итоге все закончится мирно.

При первом затишье спасательная команда и спасаемая — шерпы и Френсис — выдвигаются в путь. Роджер спускается с ними, чтобы помочь перейти Спасительный выступ и забрать оттуда перила. Ветер еще задувает, но уже не так сильно. На середине выступа Френсис теряет равновесие и ее разворачивает. Роджер подскакивает к ней — не замечая, что ему пришлось немного пробежать, — и удерживает на месте.

— Нам стоит прекратить так сталкиваться, — приглушенно говорит Френсис сквозь маску.

Когда они достигают Большого оврага, Роджер прощается. Шерпы выглядят довольно бодро, но Френсис бледна и молчалива. За последние пару дней она едва сказала хоть слово, и Роджер понятия не имеет, о чем она думает.

— Тебе просто не повезло, — говорит он ей. — Но у тебя еще будет возможность сюда вернуться.

— Спасибо, что поймал меня, когда спускались из Девятого лагеря, — говорит она, когда он уже собирается уйти. Она выглядит расстроенной. — Ты среагировал просто ужас как быстро. Если бы я тогда упала на левую сторону, было бы адски больно.

— Я рад, что смог помочь, — отвечает Роджер. И, уже уходя, добавляет: — Мне нравится, как ты здорово держишься.

Френсис корчит гримасу.


На обратном пути Роджер должен разобрать перила, чтобы можно было использовать веревку для дальнейшего подъема, поэтому на Спасительном выступе он держится лишь за крюк, что находится впереди. Если бы он упал, то пролетел бы метров двадцать пять и стал бы качаться, как маятник, у грубой базальтовой стены. Он словно открывает выступ для себя заново — находит, что его гладкая поверхность в самом деле достаточно широка, чтобы по ней пройти, но все равно… ветер дует ему в спину… он один… хмурое небо грозится вывалить снег… И внезапно у него по коже начинают бегать мурашки, кислород свистит в маске, когда он его всасывает, рябая поверхность стены будто бы сияет каким-то своим внутренним светом, и весь мир расширяется все сильнее, становясь все необъятнее с каждым биением пульса, — и его легкие наполняются, наполняются, наполняются…


Вернувшись в пещеру, Роджер ничего не рассказывает о своем странном происшествии на выступе. В пещере оказываются только Айлин и Ганс — остальные переносят снаряжение в более высокие лагеря, а Дугал с Мари уже в Девятом лагере. Айлин, Ганс и Роджер загружают свои сумки — те оказываются очень тяжелыми, когда они выбираются из пещеры, — и начинают подниматься по перилам. Подниматься на жумарах по обледеневшей веревке довольно тяжело, а местами и опасно. Ветер теперь обрушивается на них чаще слева, чем сверху. Когда они добираются до Седьмого лагеря, уже становится почти темно, а Стефан и Артур уже заняли единственный шатер. В рассветных сумерках и при сильном ветре установить новый шатер оказывается делом непростым. К тому же рядом больше нет ровной поверхности — приходится ставить его на склоне и привязывать к крюкам, забитым в скалу. Ко времени, когда Айлин, Роджер и Ганс забираются в новый шатер, Роджер замерз и хочет есть и пить.

— Чертовски противно, — устало произносит он, пародируя Мари и шерпов.

Они растапливают снег и готовят тушенку, сидя в своих спальных мешках. Затем, покончив с едой, Роджер натягивает кислородную маску, настраивает ее на ночь и отключается.

На ум приходит происшествие на Спасительном выступе, и он мгновенно просыпается. Ветер лупит по туго натянутым стенам шатра, и Айлин, записывая карандашом пометки на будущий день, скользит по склону, пока ее спальный мешок не прижимается к мешку Роджера. Тот смотрит на нее — на ее усталом, отекшем, обмороженном лице мелькает улыбка. Под глазами появляются дельты морщинок. Его ноги начинают согреваться, и он засыпает под шуршание шатра, шипение кислорода и царапанье карандаша.

Ночью снова поднимается буря.

Следующим утром они под сильным ветром убирают шатер — это дается непросто — и принимаются переносить вещи в Восьмой лагерь. На полпути между лагерями начинается снег. Роджер пытается разглядеть свои ноги сквозь проносящиеся мимо твердые сухие частицы. Скрытые в перчатках руки цепляются за ледяной жумар, скользящий вверх по обмороженной веревке. Тяжело и находить точки опоры в пыли, летящей горизонтально вдоль скалы, куда ни глянь. Вся поверхность скалы как будто превратилась в волну, несущую куда-то свои белые потоки. Ему приходится сосредотачивать все внимание на движениях рук и ног. Пальцы и там, и там сильно замерзли. Он чешет нос сквозь маску — но также ничего не чувствует. Ветер сильно толкает его, будто великан, пытающийся сбить с ног. В узких оврагах он не такой буйный, но они замечают, что взбираются по волнам лавинообразного снега, массы которого то и дело скапливаются между ними и склоном, хороня их под собой, проваливаясь между их ногами и улетая прочь. Один из таких оврагов, кажется, длится бесконечно. Роджера периодически беспокоит его нос, но еще бо́льшую тревогу вызывают текущие задачи — взбирание по веревке, удержание в точке опоры. Видимость падает до двадцати метров — они оказываются в небольшом белом пузыре, летящем влево сквозь снег. По крайней мере, так ему кажется.

В определенный момент Роджеру приходится ждать, пока Айлин и Ганс перелезут через валун, с которым в прошлый раз возникли трудности у Френсис. Он отвлекается от своих мыслей и вдруг понимает, что шансы на успех кардинально упали, изменился и характер подъема. С малым количеством припасов, идущие по неизвестному маршруту, да еще и в плохую погоду — Роджер задумывается, как справится с этим Айлин. Она водила экспедиции и прежде, но ведь в этом деле многое зависит от случая…

Она проходит мимо него уверенно, сбивает лед с веревки, смахивает снежную пыль с вершины валуна. Подтягивается и преодолевает его одним плавным движением. Стоя на пронизывающем ветру, Роджер наблюдает, как Ганс повторяет то же действие — но прорезает многослойный верхний костюм, плотный нижний, свою кожу… Убирает онемевшей рукой пыль с очков и подтягивается за остальными.


Невзирая на весну, совсем зимний метеоциклон движется над Олимпом, притягивая южные ветры и создавая устойчивые штормовые условия на южной и восточной частях уступа. Снег идет временами, ветер не стихает. Бо́льшую часть недели семеро альпинистов, оставшихся на скале, борются с ненастьем.

Во время одного из закатных радиосеансов удается связаться с Френсис и шерпами — те уже дошли до Базового лагеря. Из-за песка, что обильно содержится в марсианском снеге, их голоса прерываются помехами, но суть сообщения ясна: они уже внизу, в безопасности и спускаются в Александрию, чтобы вылечить Френсис. Роджер замечает на лице Айлин искреннее облегчение и понимает, что ее молчание последних пары дней было вызвано тревогой. Сейчас она, удовлетворенная, бодрым уверенным голосом раздает оставшимся путникам распоряжения на следующий день.


В лагерь прибывают ночью — замерзшие и такие уставшие, что едва стоят на ногах. Выкладывают огромные тяжелые сумки на множественные выступы и в ниши, которые и служат в этот раз лагерем. Руки трясутся от голода. Лагерь-Тринадцатый, если Роджер не сбился со счета, — располагается в седле между двумя хребтами, нависающими над глубокой извилистой расщелиной.

— Прямо как Дьяволова кухня на Бен-Невисе[216], — замечает Артур, когда они заходят наконец в шатер. Он с аппетитом уплетает ужин.

Роджер, весь дрожа, держит руки в паре сантиметров над сияющей конфоркой. Переходить из режима подъема в режим шатра — дело непростое, и сегодня Роджеру это не слишком удается. На этой высоте, при таком ветре холод становится для них самой серьезной проблемой.

Когда верхние рукавицы сняты, все нужно делать очень быстро, чтобы защищенные руки не оставались чересчур долго в одних лишь легких перчатках. Даже если остальное тело согревается при физических нагрузках, кончики пальцев мерзнут, когда приходится много соприкасаться с холодными поверхностями. И все же многие действия в лагере возможно совершить только сняв рукавицы. Следствием этого часто бывает поверхностное обморожение, отчего пальцы становятся уязвимыми, и тогда не то что взбираться по скале, а и застегнуть одежду оказывается задачей весьма болезненной. Возникающие при этом волдыри убивают кожу, образуя на ней черные пятна, которые сходят лишь спустя неделю, а то и больше. И сидя сейчас в своих шатрах вокруг румяного света печи, угрюмо наблюдая, как готовится еда, они видят лица друг друга — все в пятнах на щеках или на носу: черная кожа шелушится и новая, ярко-розовая, показывается под ней.


Они поднимаются на пояс из выветренной породы, состоящей из смеси туфа и лавы, такой хрупкой, что разламывается, если ее взять в руки. Мари и Дугал тратят целых два дня, чтобы найти достаточно надежные точки страховки на этих ста пятидесяти метрах пояса. При этом камни каждое утро падают здесь особенно часто и опасно.

— Как будто плывешь кверху, да? — замечает Дугал.

Когда они минуют пояс и добираются до твердой скалы над ним, Айлин приказывает Дугалу и Мари спуститься к нижнему концу их «лестницы» и немного отдохнуть. Мари уже не жалуется: каждый день прокладывать путь — изнуряющий труд, и Мари с Дугалом совершенно выдохлись.

Каждую ночь Айлин разрабатывает планы на следующий день, пересматривая их в зависимости от погодных условий и состояния членов группы. Семеро человек изо дня в день меняются ролями и местами, поэтому схемы у нее выходят запутанными. Айлин записывает их в свой блокнот и проговаривает по радио перед закатом, но почти каждый раз, получая какие-либо сведения из верхних лагерей, меняет график и отдает новые распоряжения. Этот ее метод выглядит беспорядочным. Мари называет ее Безумным мессией и смеется над ее бесконечными корректировками, но подчиняется ее схемам — и они работают.

Каждую ночь они проводят, разделившись на два-три лагеря, и все, что им нужно, это пережить ночь и забраться чуть выше на следующий день. Каждый день они делают рывок вверх, разбирают нижний лагерь и находят место, чтобы разбить новый. Ветер не стихает. Им тяжело. Они сбиваются со счета лагерей и называют их просто: верхний, средний и нижний.


Три четверти всей работы, конечно, занимает перенос вещей. Роджер начинает чувствовать, что выдерживает тяготы непогоды и большой высоты лучше, чем большинство остальных. Например, может нести груз быстрее. И даже при том, что к концу большинства дней он оказывается в состоянии, когда каждый шаг вверх равносилен агонии, наутро Роджер обнаруживает, что у него есть силы взять еще больший груз. Его кишечник приходит в свое нормальное состояние, и это большое облегчение — даже большая физическая радость. Возможно, его выздоровление связано с увеличением высоты, а возможно, высота просто еще не начала на него воздействовать. Как известно, она влияет на всех по-разному, и это не связано с физическими данными людей — на самом деле, пока не совсем понятно, с чем это связано.

Так Роджер становится главным носильщиком; Дугал называет его Роджером-шерпой, а Артур — Тенцингом[217]. Основная задача теперь — выполнять бесчисленное множество необходимых действий с максимально возможной эффективностью, не допуская обморожений, чрезмерного дискомфорта, голода, жажды и истощения. Он напевает себе что-то под нос. Его любимое — восьминотный мотив, повторяемый басами в конце первой части Девятой симфонии Бетховена: шесть нот внизу, две вверху, и так снова и снова. И каждый вечер, когда он лежит в спальном мешке согревшийся и сытый, это маленькая победа.

Однажды ночью он просыпается. Вокруг тихо и темно, но сон вмиг снимает как рукой, сердце колотится. Сбитый с толку, он думает, что ему, должно быть, приснился Спасительный выступ. Но затем он снова обращает внимание на тишину и понимает, что у него в баллоне закончился кислород. Такое случается примерно раз в неделю. Он снимает с него регулятор, нащупывает в темноте другой и подключается к нему. Следующим утром, когда он рассказывает об этом Артуру, тот смеется.

— У меня так же было пару ночей назад. Не думаю, что можно просто так спать с пустым баллоном. Ты же сразу весь проснулся, да?


Нагруженный вещами Роджер проходит по твердому поясу скалы такой питч, что в итоге вынужден дышать в маску с присвистом: овраги исчезли, вверху почти вертикальная черная поверхность, нарушаемая лишь одной трещиной от молнии, — там сейчас и протянуты перила с лямками, так что получается что-то вроде веревочной лестницы. Повезло, что не ему выпало ее прокладывать.

— Опять, наверное, Дугал постарался.

На следующий день он и Артур оказываются в ведущих и продолжают идти через этот пояс. Вести — совсем не то, что носить вещи. Однообразная, почти бездумная работа носильщика вдруг сменяется занятием, требующим предельной сосредоточенности и внимательности. Артур прокладывает первый питч и завершает его, захлебываясь от восторга. Лишь кислородная маска не позволяет ему завести с Роджером долгую беседу, когда тот берется прокладывать следующий. Роджер сам выходит вперед, ищет лучший путь. Прелесть ведения возвращается, и он ощущает удовлетворение, когда справляется со своей задачей. Полностью забыв о заботах носильщиков, он срабатывается с Артуром — который оказывается техничным и выносливым скалолазом. Этот день выходит лучшим с начала бури: они прокладывают пятьсот метров перил — весь свой запас. Затем быстро спускаются в лагерь и обнаруживают, что Айлин и Мари все еще там — собирают еду на будущее.

— Боже, да мы просто отличная команда! — кричит Артур, когда они рассказывают, как прошел день. — Айлин, тебе стоит почаще ставить нас вместе. Ты согласен, Роджер?

Роджер с усмешкой кивает Айлин.

— Было весело.

Мари и Айлин уходят в нижний лагерь, и Артур с Роджером готовят большую кружку тушенки. Они рассказывают друг другу истории о былых восхождениях, и каждая заканчивается словами: «Но по сравнению с сегодняшним — это ничто!»


Снова начинается сильный снегопад, и они оказываются запертыми в своих шатрах. Теперь все, что они могут сделать, это перенести припасы в верхний лагерь.

— Чертовски противно! — жалуется Мари, будто не в силах поверить, насколько все плохо.

После одного из таких неприятных дней Стефан и Артур оказываются в верхнем лагере, Айлин и Роджер — среднем, а Ганс, Мари, и Дугал с припасами сидят в нижнем. Буря лупит по шатру Роджера и Айлин так жестоко, что они уже подумывают навалить на него побольше камней, чтобы прижать к поверхности. Вдруг шипит радио — Айлин поднимает приемник.

— Айлин, это Артур. Боюсь, Стефан слишком перенапрягся.

Айлин опасливо хмурит лоб, вполголоса ругается. Стефан за последние два дня поднялся наверх из нижнего лагеря.

— У него сильная одышка, он отплевывает кровь. И говорит, как будто с ума сошел.

— Все хорошо! — кричит Стефан сквозь помехи. — Я в порядке!

— Заткнись! Ты не в порядке! Айлин, ты слышала? Я боюсь, что у него отек.

— Ясно, — отзывается Айлин. — Голова болит?

— Нет. Сейчас только легкие вроде бы. Заткнись! И я слышу, как у него грудь клокочет.

— Ага. Что с пульсом?

— Слабый и учащенный, да.

— Черт. — Айлин смотрит на Роджера. — Включи ему кислород на максимум.

— Уже. Только…

— Я знаю. Его нужно спускать.

— Я в порядке.

— Ага, — говорит Артур. — Нужно хотя бы в ваш лагерь, а может, и ниже.

— Черт! — выплескивает Айлин, когда радио отключается. — Я его загоняла.

Час спустя — вниз уже сообщили, весь лагерь на ушах — Роджер и Айлин снова выходят в бурю, в темноту — фонарики на шлемах показывают им лишь малую часть снегопада. Ждать до утра им нельзя: отек легких может быстро привести к летальному исходу, и лучшее лечение — спустить больного как можно ниже, чтобы вывести лишнюю воду. Даже небольшое снижение высоты может существенно помочь. И они вышли: Роджер двинулся первым — он сбивает лед с веревки, поднимается на жумаре и вслепую царапает кошками скалу, надеясь вцепиться ими в снег или лед. Но холод обжигает кожу. Они добираются до того питча поперек пустого пояса, который ранее произвел на Роджера впечатление, — подниматься здесь просто опасно. Он задумывается, как они пройдут его со Стефаном. Возможность подъема здесь дают только перила, но и от них толку все меньше, когда их, как и скалу, покрывает лед. На них обрушиваются порывы ветра, и Роджер внезапно начинает остро ощущать пропасть под собой. Свет фонариков позволяет видеть только кружащиеся снежинки. К обычному холоду примешивается еще и холодок, какой можно почувствовать только в момент страха.

Когда они достигают верхнего лагеря, Стефан находится в довольно неважном состоянии. Он больше не сопротивляется.

— Не знаю, как мы будем его спускать, — признается Артур взволнованно. — Я дал ему маленькую дозу морфия, чтобы периферийные вены начали расширяться.

— Хорошо. Нужно надеть на него обвязку и спустить.

— Легко сказать, да трудно сделать.

Стефан почти теряет сознание, кашляет и отхаркивается при каждом выдохе. При отеке легкие заполняются водой, и если процесс не обратить, он захлебнется. Даже закрепить его в петле — непростая задача. Затем опять наружу, где бушует ветер, и к перилам. Роджер спускается первым, Айлин и Артур опускают Стефана с лебедкой — и Роджер придерживает его, будто кучу выстиранного белья. Поставив его вертикально и убрав застывшую мокроту с его маски, Роджер ждет, пока спустятся остальные, и, когда они подходят, начинает двигаться дальше. Спуск кажется бесконечным, все промерзают до костей. Снег, ветер, скала, всепроникающий холод — и все, больше ничего не существует. После одного из таких проходов Роджеру не удается распутать узел на конце своей страховочной веревки, чтобы вернуть ее назад. Пятнадцать минут он возится с этим промерзшим узлом — тот напоминает влажный каменный крендель. Перерезать его тоже нечем. Какое-то время кажется, что они все замерзнут насмерть из-за этого узла. Наконец он снимает скалолазные перчатки и развязывает его голыми пальцами.

Когда они прибывают в нижний лагерь, Ганс и Дугал ждут их там с аптечкой. Стефана застегивают в спальном мешке, дают мочегонного и немного морфия. Отдых и снижение высоты должны привести его в себя, хотя сейчас он весь посинел и дышит с трудом — поэтому ничего нельзя утверждать наверняка. Он может умереть — человек, который способен прожить еще тысячу лет, — и вдруг все их предприятие кажется каким-то безумием. Он слабо кашляет под маской — та выставлена на максимум и издает бешеное шипение.

— Все должно быть хорошо, — объявляет Ганс. — Увидим через несколько часов.

Их семеро в двух прямоугольных шатрах.

— Мы пойдем дальше вверх, — говорит Айлин, глядя на Роджера. Он кивает.

И они поднимаются обратно. Снег кружит вокруг их фонариков, веет холодом ветер… Усталые, они продвигаются медленно. Роджер однажды соскальзывает: жумар не сцепляется с обледеневшей веревкой, и он пролетает три метра, где они внезапно находят хватку и проверяют его обвязку и крючок, что забит сверху. Упасть вниз! Укол страха открыл ему второе дыхание. Он твердо решает, что бо́льшая часть его трудностей существует только у него в голове. Да, сейчас темно и ветрено, но на самом деле единственная разница между этим и дневными подъемами последней недели — это холод и низкая видимость. Но фонарики на шлеме позволяют ему видеть — он будто находится в центре подвижной белой сферы и должен лишь взбираться по скале. Та покрыта слоем льда и уплотненного снега, и в местах, где лед прозрачный, он сверкает, будто стекло, а под ним — черная поверхность скалы. Кошки справляются здесь как надо: крепко впиваются в лед, и единственную трудность создает хрупкое черное стекло, которое откалывается крупными кусками. В ярком голубоватом свете различим даже черный лед, так что условия вполне терпимы. Настраивая себя расценивать это как обычный подъем, он решительно впивается левой ногой в одну из трещин, куда может вбить еще один крючок. С головокружительной легкостью одолевает небольшой бугор, тянется к крепкому выступу — и понимает, что подъем — это своеобразная игра, череда задач, которые необходимо решить невзирая на холод, жажду и усталость (его руки начинают уставать после ночного перехода, и он чувствует это при каждой хватке). Если смотреть с такой стороны, все становится иначе. Ветер сейчас — его противник, которого нужно победить, но и с которым нужно считаться. Это же касается и скалы — его основного, самого страшного противника, который бросает вызов и требует от него собрать все силы. Он цепляется за покрытый жестким снегом склон и быстро лезет вверх.

Роджер смотрит вниз, где взбирается Айлин, — напоминание о ставках в этой игре. Из-за фонарика на шлеме она похожа на глубоководную рыбу. Айлин быстро достигает его: хватается рукой за бугор и уверенно подтягивается. Сильная женщина, думает Роджер, но все равно решает проложить следующий питч сам. Он сейчас в настроении и вряд ли кто-то, кроме Дугала, сможет справиться быстрее него.

И они быстро поднимаются сквозь тьму.


Штука в том, что они почти не могут переговариваться. Роджер «слышит» Айлин лишь по дергающейся веревке, которой они соединены друг с другом. Если он слишком долго проходит какую-то точку, то чувствует легкий вопросительный рывок снизу. Два рывка в момент, когда Роджер страхует, — значит, она идет вверх. Но когда веревка сильно натянута, она не понимает, что он на трудном участке. Поэтому общение с помощью веревки — дело довольно тонкое. Но кроме него — и редких криков, если сдвинуть маску набок, подставив тем самым лицо под бушующий ветер, — способов связи у них нет. Немые напарники. Смена роли ведущего налажена — один обгоняет другого и машет рукой: страховка готова. Айлин лезет вверх. Роджер следит и держит веревку крепко натянутой. Размышлять, к счастью, особо некогда — но, стоя на вырубленных ледорубом ступеньках, Роджер остро ощущал всю нездешность их положения, отрешенность от прошлого и будущего, неизбежность настоящего момента на этой скале, что тянется из бездны в бесконечность. И если он не будет подниматься хорошо, то не будет и другой действительности.


Они достигают питча с перерезанными посередине перилами. То ли упавшим камнем, то ли льдиной. Дурной знак. Теперь Роджеру приходится взбираться по нему, по пути забивая крючки, чтобы обезопасить себя. Каждый метр над последней страховкой — это два метра падения…

Роджер не ожидал, что подниматься будет так тяжело, и теперь его подгоняет адреналин. Он изучает первый короткий отрезок питча — десять-двенадцать метров, невидимых в кружащемся снегу над головой. По этой трещине, наверное, проходила Мари или Дугал. Роджер замечает, что ширины ему здесь хватает как раз для рук. Щель почти вертикальная, с вырубленными во льду ступеньками. Он уверенно ползет вверх. Затем трещина расширяется, и лед в ней оказывается слишком старым, чтобы его использовать, но можно вонзиться кошками и провернуть их, чтобы использовать тонкую корку, покрывающую дно трещины. Получается целая лестница — всего лишь благодаря прокручиванию кошек. Но вскоре трещина внезапно заканчивается, и ему приходится осматриваться по сторонам — и вот, в горизонтальной щели торчит пустой крючок. Очень хорошо — он цепляется за него и таким образом оказывается в безопасности. Следующий крючок, наверное, будет выше по склону справа? Шаря рукой, чтобы найти углубление, за которое можно ухватиться, наклоняясь в поисках опоры, он задумывается о кошках… и вот! Следующий крючок прямо на уровне глаз. Идеально. А дальше — метровый участок, разлинованный горизонтальными слоями, образующими крутую — очень крутую — лестницу.


На вершине этого питча они обнаруживают, что шатер верхнего лагеря раздавило снегом. Лавиной. Один его уголок жалостно трепыхается.

Айлин подходит ближе и в двойном свете их обоих фонариков изучает повреждение. Указывает на снег, дает знак, что нужно копать. Тот такой холодный, что не липнет, и напоминает крупный песок. Не имея иного выбора, они принимаются за работу. Наконец они освобождают шатер и вдобавок согреваются сами, хотя Роджер и чувствует, что едва может шевелиться. Столбики погнулись или даже сломались, и чтобы заново собрать шатер, их нужно сначала перевязать. Роджер расчищает снег и ледышки вокруг шатра, пока тот не становится полностью «защищен от бомбардировок», как сказали бы ведущие. Если только не сойдет еще одна лавина, но думать об этом они не могут, так как ставить шатер больше некуда. Им просто придется рискнуть.

Войдя внутрь, они сбрасывают там свои сумки, включают печку и ставят кружку со льдом. Затем снимают кошки и залезают в спальные мешки. Лишь забравшись в них по пояс, начинают наводить порядок. Повсюду летает снежная пыль, которая тает только приближаясь к печи. Копаясь в куче снаряжения в поисках тушенки, Роджер снова ощущает, как истощено его тело. Они снимают маски и могут напиться.

— Вот это вылазка была.

Жажда кажется неутолимой. Они смеются с облегчением. Он чистит неиспользованную кружку голой рукой — обморожение теперь обеспечено. Айлин без особой тревоги рассчитывает шансы на то, что сойдет еще одна лавина:

— …В общем, если ветер останется на высоте, все будет нормально.

Они говорят о Стефане, а когда начинают ощущать запах тушенки, принюхиваются к нему, как собаки. Айлин вытаскивает радио и звонит в нижний лагерь. Стефан спит и, похоже, уже не ощущает дискомфорта.

— Это морфий действует, — говорит Айлин.

Следующие несколько минут они жадно поедают тушенку.

Снег под шатром истоптан ботинками, а место, где лежит Роджер, все оказывается в буграх. Ища тепла и ровной поверхности, он перекатывается, пока не застревает, прижавшись к мешку Айлин. Там так же неровно. Айлин прислоняется к нему спиной, и он чувствует, что согревается. Роджер задумывается, не стоит ли им залезть вдвоем в один мешок.

— Удивительно, на что могут идти люди ради забавы, — сонно замечает Айлин.

Короткий смешок.

— То, что сейчас, это не забава.

— Разве? Тот подъем…

Протяжный зевок.

— Ну да, неплохой подъем, — соглашается он.

— Это был великолепный подъем.

— Особенно если учесть, что мы не погибли.

— Ага.

Она тоже зевает, и Роджер чувствует, как сон накрывает его большой волной.

— Надеюсь, Стефан поправится. Не то надо будет его спускать.

В следующие несколько дней каждому приходится выходить по несколько раз в бурю, чтобы пополнять припасы в верхнем лагере и чистить перила от льда. Паршивая работенка, и сделать ее удается не всегда: в некоторые дни, когда ветер сметает все, они могут лишь ютиться в своих мешках и надеяться, что шатры не сорвет.

В один из таких темных дней Роджер сидит в нижнем лагере со Стефаном и Артуром. Стефан оправился от отека и теперь жаждет продолжить подъем.

— Не спеши, — говорит Роджер. — Пока все равно никто никуда не идет, а вода в легких — это не шутки. Тебе нужно помедленнее…

Вход в шатер открывается, и внутрь врываются снежинки, а за ними — Дугал. Он приветливо улыбается. Следующие несколько мгновений все молчат.

— Довольно бодряще, — говорит он, нарушая тишину и подыскивая себе кружку для чая.

Когда минутка неловкости проходит, он начинает болтать с Артуром о погоде. Выпив чай, он снова встает — хочет поскорее перенести вещи в верхний лагерь. Коротко усмехнувшись, он покидает их.

Роджеру приходит на ум, что все члены их экспедиции делятся на два типа (еще одна двойственность): те, кто противостоит плохой погоде, всем трудностям и неприятностям, что так усложняют подъем, и те, кто каким-то странным образом находит в этих проблемах удовольствие. В первую входят Айлин, несущая за всех ответственность, Мари, которой не терпится добраться до вершины, и Ганс со Стефаном, которые менее опытны и с радостью бы шли под теплым солнцем и лишь с небольшими препятствиями.

С другой стороны — Дугал и Артур: они явно получают удовольствие от трудностей, и чем те хуже, тем лучше для них. И это, думает Роджер, какое-то извращение. Сдержанный, держащийся отдельно от всех Дугал хватается за каждую возможность выбраться наружу, где буйствует ветер, и лезть вверх…

— Он явно доволен собой, — произносит вслух Роджер, и Артур смеется.

— Ох уж этот Дугал! — восклицает он. — Вот же бритт! Хотя, знаете, альпинисты везде одинаковые. Я прилетел аж на Марс и встречаю тут таких же людей, каких мог бы найти и на Бен-Невисе. И это понятно, да? Школа Новой Шотландии и все такое.

Он прав: с начала колонизации британские альпинисты прибывали на Марс в поисках новых вершин, и многие из них оставались.

— И знаете, что я вам скажу, — продолжает Артур, — эти ребята больше всего счастливы тогда, когда им со всей дури задувает ветер и вдобавок валит снег. А то и не снег. Скорее, даже дождь с градом, вот что им нужно. Ледяной дождь или влажный снег. И это идеально. А знаете, почему им это нравится? Потому что тогда они могут вернуться в конце дня и сказать: «Чертовски противно, да, приятель?» Им просто страсть как хочется это сказать. «Шьертовски протифно». Ха! Понимаете, о чем я? Это для них будто наградить себя медалью или типа того. Не знаю.

Роджер и Стефан, улыбаясь, кивают.

— Очень по-мужски, — подтверждает Стефан.

— Но Дугал! — восклицает Артур. — Дугал! Он слишком крут для этого. Он выходит в самую жуткую непогоду, какую только может найти, — ну вы посмотрите, какой он сейчас, — и не может дождаться, чтобы вернуться туда обратно! Не хочет упускать такую прекрасную возможность! И прокладывает самые сложные питчи, какие находит. Вы его видели? И видели его маршруты. Черт, да этот парень полезет и по стеклу, намазанному маслом, прямо в ураган! И что он об этом говорит? Разве он говорит, что это чертовски противно? Нет! — Он говорит… — Роджер со Стефаном присоединяются, заканчивая хором: — Довольно бодряще!

— Ага! — смеется Стефан. — Довольно бодряще, то есть все нормально.

— Скотты, — объясняет Артур, хихикая. — Марсианские скотты, не меньше. Аж не верится в такое.

— Не только скотты такие странные, — указывает Роджер. — А как же ты сам, Артур? Я замечаю, ты сам этим всем забавляешься, а?

— О да, да, — признается Артур. — Я здорово провожу здесь время. А ты нет? Я тебе скажу, как только мы стали ходить с баллонами, я стал прекрасно себя чувствовать. До того было не так легко. Воздух казался таким разреженным — прям совсем-совсем. Отметки высоты здесь для меня ничего не значат — в смысле, раз у вас же нет нормального уровня моря, то о чем эти отметки могут говорить? Но воздух у вас просто кошмар. В общем, когда мы взяли баллоны, я действительно почувствовал разницу. Они просто спасли. А еще эта гравитация! Вот это чудо. Сколько там, две пятых «жэ»? Это почти ничего! С таким же успехом можно было ходить по Луне! Когда я научился как следует балансировать, начал в самом деле получать удовольствие. Почувствовал себя суперменом. На этой планете не так уж тяжело идти в гору, вот и все. — Он смеется и поднимает кружку с чаем, предлагая за это выпить. — На Марсе я — супермен.


Высокогорный отек легких развивается быстро, и больной уступает ему или восстанавливается с такой же быстротой. Когда легкие Стефана полностью очищаются, Ганс приказывает ему оставить кислород на максимуме и не переносить слишком большие грузы. Также Стефану разрешается подниматься только медленно и только из нижнего лагеря в следующий. Роджер при этом думает, что теперь труднее будет заставить его спуститься, чем продолжать с ним подъем, — довольно типичная ситуация в альпинизме, но это даже не обсуждается. Стефан жалуется, что его роль в экспедиции так резко сокращена, но тем не менее со всем соглашается. Первые несколько дней пути он достается Роджеру в напарники, и тот внимательно за ним следит. Но Стефан взбирается довольно проворно и лишь жалуется на чрезмерную опеку Роджера и холодный ветер. Роджер приходит к выводу, что напарник в полном порядке.


Опять приходится таскать вещи. Ведут Ганс и Артур, и им доставляет хлопот широкий крутой вал, который они пытаются одолеть по прямой. На пару дней они вынуждены остановиться: лагеря забиты припасами, а ведущие не могут прокладывать больше пятидесяти-семидесяти метров в день. Однажды вечером, когда Ганс описывает по радио какой-то сложный выступ, Мари не выдерживает и встревает:

— Ну не знаю, что там у вас происходит наверху, но пока Стефан высасывает весь кислород, а вы ползете по несколько сантиметров в день, мы можем остаться на этой чертовой скале навсегда! Что? Мне по хрену, какие там у вас проблемы, ребята… но если не можете вести, как надо, спускайтесь и дайте делать это тем, кто может!

— Это же туфовый пояс, — оправдывается Артур. — Как только мы его пройдем, откроется самый короткий путь к вершине…

— Да, если у вас будет чертов кислород! Слушайте, это что, кооператив какой-то? Так я в него не вступала!

Роджер пристально следит за Айлин. Она внимательно слушает, держа палец на кнопке, напряженно сдвинув брови, будто пытаясь сосредоточиться. Он удивляется, что она до сих пор не вмешивалась. Но она позволяет Мари высказать еще пару гневных реплик и только после этого вступает в разговор.

— Мари! Мари! Это Айлин…

— Да?

— Артур и Ганс скоро спустятся по графику. А до тех пор — заткнись.

На следующий день Артур с Гансом прокладывают триста метров перил и оставляют туфовый пояс позади. Когда Ганс вечером объявляет об этом по радио (Роджер слышит доклад Ганса на фоне того, как Артур вопит фальцетом: «Вот так-то! Вот так-то!»), губы Айлин растягиваются в легкой улыбке, и она поздравляет их, а затем переходит к распоряжениям на следующий день. Роджер задумчиво кивает.


Когда они проходят тот пояс, склон становится более покатым, и они двигаются быстрее даже при неутихающем ветре. Скала похожа на стену из огромных неправильных кирпичей, которая завалилась назад таким образом, что каждый кирпич оказался сдвинут чуть дальше того, что под ним. Это великое нагромождение глыб, уступов и скатов хорошо подходит, чтобы восходить зигзагами, а также чтобы разбить лагерь.

Однажды Роджер останавливается передохнуть и оглядывается по сторонам. Он несет груз из среднего лагеря в верхний и прилично обогнал Айлин. В поле зрения никого нет. Далеко внизу — облака, покрывающие весь мир серым потрепанным одеялом. Над ними — вертикальное пространство скалы и этот беспорядочный склон, тянущийся вверх к очень гладкому, почти бесформенному слою облаков над ними. И лишь тончайшие ряби, словно волны, расстраивают этот серый потолок. Пол и потолок из облаков, стена из камней — на миг кажется, что это восхождение будет продолжаться вечно. Это целый мир, нескончаемая скала, по которой они будут подниматься и подниматься… А когда было иначе? Зажатый посередине, между облаком и облаком, легко перестаешь верить в прошлое; может быть, вся планета — и есть скала, бесконечно меняющаяся, бросающая новые и новые вызовы.

Затем уголком глаза Роджер улавливает какой-то неожиданный цвет. Всматривается в глубокую трещину между уступом, на котором стоит, и вертикальной глыбой рядом с ним. Во льду прорастает несколько кустиков смолевки. Подушечка темно-зеленого мха и на ней — кружок, из сотни розовых цветков. После трех недель почти монотонных белых и черных тонов кажется, что новые оттенки так и льются из цветов, взрываясь в глазах. Какой темный, насыщенный розовый! Роджер нагибается, чтобы осмотреть их. Мох имеет очень тонкую структуру и растет словно прямо из камня, хотя в трещине, конечно, собралось немного песка. Должно быть, ветер принес со щитового плато семя или клочок мха, которые и пустили здесь корни.

Роджер встает, снова осматривается вокруг. Айлин как раз подходит и пристально глядит на него. Он сдвигает маску набок.

— Посмотри-ка, — говорит он. — От этого никуда не уйдешь.

Она качает головой, затем стягивает маску.

— Ты не новый ландшафт так ненавидишь, — говорит она. — Я видела, как ты смотрел на эти цветы. Это же всего лишь растение, которое старается выжить. Нет, мне кажется, ты запутался. Ты используешь местность как символ. Но дело не в ландшафте, а в людях. Ты не любишь историю, которую мы здесь свершили. Терраформирование — лишь его часть, видимый признак истории освоения.

Роджер задумывается над ее словами.

— Ты хочешь сказать, мы просто еще одна земная колония. Колониализм…

— Да. Это ты и ненавидишь, понимаешь? Не местность, а историю. Потому что терраформирование пока что бесполезно. Оно не делается ради каких-то добрых целей.

Роджер беспокойно качает головой. Он никогда не думал об этом с такой стороны и не уверен, что согласен, — все-таки сильнее всего пострадала именно природа. Хотя…

— Но если подумать, есть в нем и кое-что хорошее, — продолжает Айлин. — Потому что ландшафт никогда не изменится обратно. Но история… история должна измениться по определению.

И она уходит вперед, оставляя Роджера смотреть ей вслед.


Ночью ветер смолкает. Шатер прекращает шуметь, и это будит Роджера. Ему ужасно холодно даже в мешке. Он не сразу понимает, от чего проснулся: кислород все еще мягко шипит ему в лицо. А когда понимает — улыбается. Смотрит на часы: скоро начнется зеркальный рассвет. Он садится и включает печку, чтобы приготовить чай. Айлин ворочается в своем мешке, открывает один глаз. Роджер нравится смотреть, как она просыпается: даже через маску хорошо видно, как беззащитная девочка быстро превращается в руководителя экспедиции. Как онтогенез есть рекапитуляция филогенеза[218], так и приход в сознание утром есть рекапитуляция достижения физического развития. Знать бы ему сейчас еще греческие термины, и он бы получил научную истину. Айлин снимает кислородную маску и поднимается на локте.

— Чай будешь? — спрашивает он.

— Ага.

— Скоро согреется.

— Придержи печку — мне надо пописать.

Она становится в выходе, засовывает пластиковый ковшик в открытую ширинку своих штанов и мочится за полог.

— Ух! Ну там и холод. И небо ясное. Даже звезды видно.

— Здорово. И ветер затих, слышишь?

Айлин заползает обратно в свой мешок. Они заваривают чай с такой серьезностью, будто на самом деле мешают какой-то изысканный эликсир. Роджер смотрит, как она пьет.

— Ты правда не помнишь нас в молодости? — спрашивает он.

— Не-е-ет, — медленно протягивает она. — Нам же было по двадцать с чем-то, да? Нет, самое раннее, что я более-менее помню, это когда тренировалась в кальдере, мне было уже за пятьдесят. Восхождения по скалам, прямо как сейчас, кстати. — Она делает глоток. — Но ты расскажи мне.

Роджер пожимает плечами.

— Это неважно.

— Странное, наверно, ощущение — помнить то, чего не помнят другие.

— Да, странное.

— Тогда я небось была ужасной.

— Нет-нет. Ты училась на английском. Ты была ничего.

— Трудно в это поверить, — смеется она. — Должно быть, после этого я пошла по наклонной.

— Нет, вовсе нет. Тогда ты точно не смогла бы делать то, что делаешь сейчас.

— Не сомневаюсь. Растянуть половину экспедиции по скале, загонять людей…

— Нет-нет. Ты молодец.

Она качает головой.

— Не притворяйся, что подъем идет хорошо. Я помню, что это не так.

— Что не так — это не по твоей вине. Признай это. И вообще, учитывая все, что происходит, мы справляемся очень хорошо, как мне кажется. И это во многом благодаря тебе. Есть трудности c Френсис и Стефаном, и с бурей, и с Мари.

— Мари!

Они смеются.

— А эта буря… — продолжает Роджер. — Той ночью, когда мы поднимали Стефана… — Он отпивает из своей кружки.

— Та была совсем страшная, — соглашается Айлин.

Роджер кивает. Они все это пережили. Он встает, чтобы тоже справить малую нужду, и его обдает невероятно холодным воздухом.

— Боже, как холодно! Какая там температура?

— Снаружи минус шестьдесят.

— Ого, неудивительно! Думаю, эти облака нам немного помогают.

Снаружи по-прежнему темно, и лишь ледяная скала блестит белым в свете звезд.

— Мне нравится, как ты нас ведешь, — говорит Роджер. — Так ненавязчиво, но при этом у тебя все под контролем.

Он застегивает молнию на входе в шатер и забирается в свой мешок.

— Еще чая?

— Определенно да.

— Держи, подкатывайся сюда, быстрее согреешься, да и мне тепло бы не помешало.

Роджер кивает, дрожа, и катит свой мешок к ее спальнику, и они оказываются локтем к локтю.

Они болтают, потягивая чай. Роджер согревается, перестает дрожать. Испытывает приятное ощущение от пустого мочевого пузыря, от соприкасания с ней. Они допивают и некоторое время дремлют в тепле. Без кислородных масок — чтобы не впасть в глубокий сон.

— Скоро зеркала выйдут.

— Ага.

— Так, подвинься чуть-чуть.

Роджер вспоминает время, когда они были любовниками. Очень давно, будто в прошлой жизни. Она жила в городе, он лазил по каньонам. Теперь же… от всего этого комфорта, тепла и прикосновений он почувствовал эрекцию. Он раздумывает, замечает ли она ее через их спальники. Вряд ли. Хм. Вдруг он вспоминает ту ночь, когда они впервые занялись любовью в шатре. Он ушел спать, а она пришла прямо в его огороженную спаленку в общей палатке и запрыгнула к нему! Все эти воспоминания только поддерживают эрекцию. Он думает, получится ли проделать подобное и здесь. Они тесно прижаты друг к другу. И все эти их совместные восхождения — Айлин сама ставит их в паре, значит, ей это тоже должно нравиться. А совместное восхождение — это командное взаимодействие, как парный танец — каменный балет с веревочной связью и постоянными прикосновениями, вносящими определенную чувственность. Несомненно, их взаимодействие можно назвать физическим. Конечно, все это может быть так, но восхождение подразумевает чисто несексуальные отношения — ведь им есть о чем подумать и кроме этого. Но сейчас…

Сейчас она снова дремлет. Он думает о ее лидерстве. О том, что она говорила ему в нижних лагерях, когда он был так подавлен. Пожалуй, в некотором смысле ее можно назвать учителем.

Эти мысли приводят его к воспоминаниям о прошлом, к его неудачам. Впервые за многие дни его память устраивает ему парад былого, театр призраков. Как он вообще мог иметь такую длинную и тщетную историю? Это вообще возможно?

К счастью, тепло от чая и само ощущение лежания на ровной поверхности делают свое дело, и он погружается в дремоту.


Настает день. Небо наливается цветом старой бумаги, солнце, будто крупная бронзовая монета, показывается внизу на востоке. Солнце! Это чудо — видеть солнечный свет, отбрасываемые повсюду тени. Освещенная скала будто бы отклоняется еще на несколько градусов назад, и где-то вдали ощущается ее вершина. Айлин и Роджер находятся в среднем лагере и собирают груз в верхний, чтобы выйти в извилистый путь по узким уступам. Ровная поверхность, солнечный свет, разговор на рассвете, такие далекие равнины Фарсиды — все объединяется воедино ради удовольствия Роджера. Он взбирается увереннее, чем когда-либо, чуть ли не скачет по уступам, наслаждаясь разнообразием форм, которыми изобилует скала. Такая красота — и в грубых, угловатых, разрушенных породах!

Скала продолжает отклоняться назад, и наверху одного из выступов они обнаруживают дно гигантского амфитеатра, засыпанного снегом. А поверх этой белой получаши — небо! Очевидно, это вершина уступа. За ним больше ничего нет — только небо. Дугал и Мари рвутся вперед, и Роджер присоединяется к ним. Айлин остается позади, чтобы собрать остальных.


Технически сложные участки подъема остались позади. Верхний край огромной скалы в результате выветривания был закруглен и разбивался на чередующиеся хребты и ущелья. Они стоят на дне большой чаши, разломанной пополам, — у подножия склона примерно в сорок градусов, примыкающего к последней стене, тянущейся под уклоном градусов в шестьдесят. Но на дне чаши — глубокие наносы легкого сухого зернистого снега, покрытого твердым настом. Идти по нему оказывается тяжело, поэтому они часто сменяют ведущих. Ведь тому, кто идет впереди, приходится пробиваться сквозь наст, погружаясь по колени, а то и по пояс, а затем поднимать над ним ногу и пробиваться снова — и все это в гору. Они привязывают веревку к анкерным столбикам — в данном случае это пустые кислородные баллоны, зарытые глубоко в снег. Роджер становится ведущим и, подогреваемый солнцем, быстро начинает потеть. Каждый шаг требует усилий — и дается тяжелее, чем если бы он шел по поверхности с возрастающим уклоном. Через десять минут он пропускает вперед Айлин. Еще через двадцать очередь снова возвращается к нему — остальные двое выдерживают не больше его самого. Вскоре крутизна последней стены приносит облегчение — там меньше снега.

Они останавливаются, чтобы пристегнуть к ботинкам кошки. И продолжая путь, вскоре входят в медленный, размеренный ритм. Пинок, шажок, пинок, шажок, пинок, шажок. Солнечные блики на снегу. Вкус пота.

Когда Роджеру в десятый раз выпадает вести, он видит, что вершина стены уже совсем рядом, и решает дойти до конца. Снег под настом мягкий, и Роджеру приходится наклоняться вперед, немного подкапывать ледорубом, тянуться к новой точке опоры, опять подкапывать — и так снова и снова, глотая кислород в своей маске, обильно потея в неожиданно ставшей слишком теплой одежде. Но он приближается к цели. Дугал за ним.

Роджер опять входит в ритм и держит его. Все вокруг словно перестает существовать — есть только ритм. Двадцать шагов, отдых. Еще раз. Еще. И еще. Пот струится по спине, даже ногам уже жарко. На крутом заснеженном склоне сверкает солнце.

Вдруг он оказывается на плоской поверхности. Это будто какая-то ужасная ошибка, как если бы он свалился куда-то со склона. Но он стоит на краю гигантского плато, которое тянется вверх, образуя широкий, невероятных размеров конус. Затем замечает валун, почти свободный от снега, и ковыляет к нему. Дугал идет рядом, сдвигает свою кислородную маску набок.

— Похоже, мы одолели скалу! — говорит он удивленно.

Роджер, хватая ртом воздух, смеется.


Как и всегда, когда взбираешься на скалу, достижение вершины приносит необычное ощущение. После месяца в вертикальной реальности все кажется неправильным — особенно эта снежная плоскость, что тянется широким веером во все стороны. От неровного обрыва, из-за которого они пришли, она простирается по пологому склону необъятного конуса впереди. В этом месте уже сразу верится, что они стоят на склоне крупнейшего вулкана в Солнечной системе.

— Думаю, самое сложное закончилось, — констатирует факт Дугал.

— Как раз когда я стал набирать форму, — отвечает Роджер, и оба смеются.

Снежное плато усеяно черными скалами и крупными столовыми горами. На востоке — ничего, только леса Фарсиды далеко внизу. На северо-западе — склон бесконечно уходит вверх.


Мари появляется и танцует джигу на камне. Дугал возвращается к стене и спускается обратно в амфитеатр, чтобы поднять еще один груз. Там осталось немного: еды у них уже почти нет. Затем приходит Айлин, и Роджер пожимает ей руку. Она сбрасывает поклажу и обнимает его. Они достают немного еды и перекусывают, следя, как Ганс, Артур и Стефан начинают подъем со дна чаши, и Дугал уже почти рядом с поднимающимися.


Когда небольшая вереница, возглавляемая Дугалом, добирается до вершины, начинается настоящее празднование. Они бросают сумки, кричат, обнимаются, Артур носится кругами, пытаясь увидеть все сразу, пока у него не начинает кружиться голова. Роджер не может припомнить, чтобы испытывал что-либо подобное раньше.


— До склада несколько километров на юг, — говорит Айлин, сверившись с картами. — Если успеем дойти сегодня вечером, можем открыть шампанское.

Они идут по снегу колонной, время от времени меняя ведущего. Идти по такой плоской земле  — сплошное удовольствие, от чего все находятся в приподнятом настроении. Позднее в тот день — первый солнечный день с того времени, как они были в базовом лагере, — они добираются до склада. Это такой странный лагерь, где полно накрытых брезентом и припорошенных снегом груд вещей, в конце лавового пути, что заканчивается примерно в километре над уступом.

Посреди всех этих вещей стоит большой шатер-гриб. Они надувают его и забираются внутрь, чтобы устроить себе вечеринку. Оказавшись внутри гигантского прозрачного гриба, они начинают прыгать на его мягком прозрачном полу, будто дети на перине, — неумеренная, нелепая, нетрезвая радость. Пробки от шампанского вылетают и ударяют о прозрачный купол шатровой крыши, и они быстро пьянеют в теплом воздухе. Каждый рассказывает, каким великолепным выдалось восхождение, какое они испытали удовольствие… И неудобство, истощение, холод, отчаяние, опасность, страх уже рассеялись в их сознании, обернувшись чем-то совсем другим.


На следующий день выясняется, что Мари совершенно не воодушевлена оставшейся частью восхождения.

— Это же просто — как подняться на чертов холм! Причем это долго!

— А как ты собираешься здесь спускаться? — резко спрашивает Айлин. — Прыгать будешь?

Это правда: они договаривались взойти к конусу вулкана. От северного края кальдеры к Фарсиде и цивилизации спускается железная дорога, проложенная по одному из крупных разливов лавы, стерших уступ на севере. Но до нее нужно было сначала добраться, и самый быстрый и, несомненно, интересный способ это сделать — подняться на конус.

— Ты могла бы спуститься по скале сама, — язвительно добавляет Айлин. — Первый одиночный спуск…

Мари, из которой явно еще не выветрилось вчерашнее шампанское, лишь ощеривается и раздраженно уходит, чтобы запрячься в одну из тележек. Их новое снаряжение помещается в колесную тележку, которую нужно тянуть вверх по склону. Для удобства они уже надели космические скафандры, которые станут им попросту необходимы на большей высоте: во время подъема им предстоит практически покинуть новую атмосферу Марса. В серебристо-зеленых костюмах и прозрачных шлемах они смешно смотрятся, думает Роджер; это напоминает ему время, когда он водил группы по каньонам, когда в таких нарядах требовалось ходить по всей планете. Благодаря общей частоте шлемных радио это восхождение становится более коллективным мероприятием, чем подъем по скале. Четверо тянут тележку, трое шагают свободно — впереди или позади тех. После восхождения — поход, поэтому первый день кажется слегка разочаровывающим.


Заснеженный южный склон вулкана буквально кишит жизнью. Днем над ними в поисках каких-нибудь отбросов кружат гораки, в сумерках над шатром спускаются совы. На земле — на валунах и буграх — Роджер замечает сурков, а в системе ущелий, прорезающей плато, они находят искривленные группы пихт, длиннохвойных сосен и можжевельников. Артур устремляется за парой баранов Далла с загнутыми рогами, и на снегу обнаруживаются следы, очень похожие на медвежьи.

— Снежный человек, — говорит Дугал.

Однажды в зеркальных сумерках они замечают стаю снежных волков, растянувшая по склону на западе. Стефан проводит свое свободное время на кромках новых ущелий, делая какие-то наброски и вглядываясь в бинокль.

— Да брось, Роджер, — говорит он. — Идем лучше покажу, каких куниц я вчера видел.

— Кучка мутантов, — ворчит Роджер, скорее чтобы поиздеваться над Стефаном.

Но Айлин следит за ним, ожидая ответа, и он с сомнением кивает. А что ему еще сказать? Он идет со Стефаном к ущелью смотреть на животных. Айлин усмехается — нежно, одними глазами.

Вперед и вверх по огромному холму. Уклон — шесть процентов, очень правильный и ровный, если не принимать во внимание ущелья и редкие небольшие кратеры или лавовые бугры. Внизу, где плато обрывается и начинается скала, из щита выпирают крупные столовые горы — как говорит Ганс, возникшие в результате давления, вызвавшего разломы щита. Вверху отчетливо видна коническая форма исполинского вулкана, и нескончаемый холм, по которому они идут, имеет правильные склоны, а вдалеке перед собой они уже видят широкую ровную вершину. Идти им еще долго. Находить путь между ущельями легко, и единственный технический интерес в этом подъеме заключаются для них в том, сколько они смогут пройти за день. Всего от уступа до края кратера — двести пятьдесят километров; они стараются проходить по двадцать пять в день, иногда удается по тридцать. То, что им тепло, кажется странным: после такого холодного восхождения по скале космические скафандры и шатер-гриб значительно отчуждают их от действительности.

Что еще странно, это идти всей группой. По общей частоте ведутся непрерывные беседы, к которым по желанию можно подключаться или отключаться в любой момент. Роджер, даже если не в настроении говорить, находит удовольствие в том, чтобы просто послушать других. Ганс рассказывает об ареологии вулкана и обсуждает со Стефаном генную инженерию, благодаря которой создаются все окружающие их животные и растения. Артур указывает на формы рельефа, в которых остальные не находят ничего особенного. Мари жалуется, что ей скучно. Айлин с Роджером смеются и время от времени вставляют свои комментарии. Даже Дугал однажды подключается к частоте в середине дня и весьма изобретательным образом подстегивает Артура, указывая на все новые и новые потрясающие открытия.

— О, Артур, смотри, снежный человек!

— Что?! Да ладно тебе! Где?

— Вон там, за тем камнем.

А за камнем только что присел Стефан, чтобы облегчиться.

— Не подходи!

— Вот трепло! — обижается Артур.

— Наверное, убежал. Думаю, погнался за лисой Уэдделла[219].

— Да ладно тебе!

— Ага.


Айлин:

— Давай переключимся на другую линию. Я тебя не слышу из-за остальных.

Роджер:

— Хорошо. На частоту 33.

— Почему на нее?

— Э-э… — Это было давно, но почему-то сейчас этот факт всплыл в его памяти. — Возможно, это была наша личная частота в нашем первом походе.

Она смеется. Остаток дня они проводят общаясь по ней.


Однажды утром Роджер просыпается рано, чуть позднее зеркального рассвета. Шатер освещают тусклые горизонтальные лучи квартета ложных солнц. Роджер поворачивает голову, смотрит сквозь прозрачный полог шатра. На камнях — бесплодная почва, в паре метров ниже его уровня. Он садится — пол немного прогибается, как гелевая кровать. Он медленно проходит по мягкому покрытию, чтобы не раскачать остальных, которые спят там, где край шляпки соприкасается с полом. Шатер в самом деле напоминает большой прозрачный гриб; Роджер спускается по прозрачным ступенькам вдоль стебля в туалет, расположенный внизу, где у гриба была бы вольва. Выйдя оттуда, он обнаруживает сонную Айлин, обтирающуюся губкой в маленькой ванночке рядом с воздушным компрессором и регулятором.

— Доброе утро, — говорит она. — Потрешь мне спину?

Она дает ему губку и отворачивается. Он энергично проводит ею по ее твердой спине, ощущая трепет чувственного интереса. Этот изгиб, где спина переходит в ягодицы, — он прекрасен.

Она озирается через плечо.

— Теперь, думаю, я чистая.

— Ага, — усмехается он. — Наверное. — Он возвращает ей губку. — Я хочу прогуляться перед завтраком.

— Хорошо. Спасибо.

Роджер одевается, выходит из шатра и прогуливается по лугу, на которой они расположились. Это субарктический луг— заросший мхом и лишайником и усеянный мутировавшими эдельвейсами и камнеломками. Легкий морозец покрывает все сверкающим белым одеялом, и Роджер слышит, как у него хрустит под ногами.

Его взгляд улавливает движение, и он останавливается, чтобы понаблюдать за белошерстной пищухой, тянущей оторванный корень к себе в нору. Порыв, трепыхание — и снежный вьюрок приземляется прямо ко входу в нору. Маленькая пищуха отрывается от дела, пищит что-то вьюрку и проталкивается мимо него со своей добычей. Вьюрок по-птичьи вертит головой и замирает на месте. Затем следует за пищухой в нору. Роджер раньше слышал о подобном, но сам никогда не видел. Пищуха выходит наружу — искать еще еды. За ней появляется и вьюрок, все так же вертит головой. В одно мгновение поворачивается и смотрит на Роджера. Подлетает к семенящей пищухе, пикирует на нее и отлетает. Та уже исчезла в другой норе.

Роджер пересекает ледяной ручей, проходящий по лугу, хрустит по берегу. Там, рядом с достающим ему до пояса камнем, какая-то странная белая масса с белым шариком по центру. Он наклоняется, чтобы ее осмотреть. Проводит пальцем в перчатке. Похоже на какой-то лед. Необычный с виду.

Солнце встает, и поверхность заливает желтый свет. Желтовато-белое полушарие льда у его ног кажется скользким на вид. И оно дрожит — Роджер на шаг отступает. Поверхность на месте — лед трясется сам по себе. И трескается посередине. Из шарика высовывается клюв и проламывает его. За ним — проворная маленькая головка. Голубые перья, длинный изогнутый черный клюв, черные глаза-бусинки.

— Яйцо? — произносит Роджер.

Но скорлупа явно ледяная — он может растопить ее между пальцами и ощутить ее прохладу. Птица — хотя у нее меховые ножки и грудка, короткие и толстые крылья, а в клюве видны будто бы клыки, — пошатываясь, выбирается из скорлупы и отряхивается, как собака, выбежавшая из воды, — несмотря на то, что выглядит сухой. Очевидно, лед служит ей утеплителем — домиком на ночь, а то и на всю зиму. Да. Образованный из какой-нибудь слюны и установленный в устье мелкой полости в камне. Роджер никогда о таком не слышал и смотрит, раскрыв рот, как птица чуть-чуть разгоняется и плавно улетает прочь.

Новое создание ступает на твердь зеленого Марса.


Во второй половине того дня они покидают и субарктический луг. Никакого больше почвенного слоя, никаких цветов, никаких мелких животных. Только трещины, заросшие борющимися за жизнь мхами и лишайниками. Порой кажется, будто они ступают по тонкому ковру с желтыми, зелеными, красными, черными оттенками — в цветных пятнах, какие бывают на камнях яшмы. И это тянется во все стороны, насколько им хватает зрения. Потрясающий разноцветный ковер, хрустящий по утрам и слегка влажный в свете дневного солнца.

— Изумительно, — бормочет Ганс, тыча пальцем. — Половину нашего кислорода создает этот чудесный симбиоз…

Позднее тем вечером, когда они уже поставили шатер, подвязав его к нескольким камням, Ганс вваливается внутрь, размахивая своим дыхательным комплектом и буквально подскакивая на месте.

— Слушайте, — выпаливает он. — Я только что связался с вершинной станцией и получил подтверждение. Над нами сейчас антициклон. Мы на высоте четырнадцать тысяч километров, но барометрическое давление достигает трехсот пятидесяти миллибар, потому что над склоном на этой неделе проходит большая масса воздуха. — Все молча глядят на него. Ганс спрашивает: — Понимаете, что это значит?

— Нет! — восклицают три голоса хором.

— Зона высокого давления, — пытается предположить Роджер.

— Ну, — подтверждает Ганс, — и его достаточно, чтобы дышать! Как раз впритык, но достаточно, вот как! И конечно, этого еще никто не делал — то есть на такой высоте. Никто не дышал здесь чистым марсианским воздухом.

— Да ладно тебе!

— Так что мы можем здесь и сейчас установить новый рекорд высоты! Это я и предлагаю сделать и приглашаю всех, кто захочет присоединиться.

— Так, погоди минутку, — говорит Айлин.

Но всем не терпится это сделать.

— Минутку, — повторяет Айлин. — Я не хочу, чтобы кто-либо снял шлем и свалился мне тут замертво. У меня заберут лицензию. Мы должны проделать все по старинке. А ты… — Она указывает на Стефана. — Тебе нельзя, я запрещаю.

Стефан громко и длительно протестует, но Айлин непреклонна, и Ганс с ней соглашается.

— От шока у тебя может снова возникнуть отек. Никому из нас не следует оставаться без шлема слишком долго. Но несколько минут, думаю, можно. Только дышите сквозь сетчатые маски, чтобы согреть воздух.

— А ты можешь смотреть и спасти нас, когда мы свалимся замертво, — подтрунивает Роджер над Стефаном.

— Черт! — отзывается Стефан. — Ну ладно. Валяйте.


Они собираются под шляпкой своего шатра, откуда Стефан, случись что, теоретически сможет затащить их внутрь. Ганс в последний раз проверяет свой барометр и кивает остальным. Они стоят неровным кругом, смотрят друг на друга. И принимаются отстегивать шлемы.

Роджер отстегивает свой первым — годы работы гидом по каньонам оставили свой след, который проявляется теперь во многих мелочах, — и снимает его с головы. Когда он ставит его на землю, то сразу чувствует холод и пульсацию в висках. Делает вдох — сухой лед. Он не позволяет себе дышать глубоко, боясь, что легкие слишком быстро охладятся и это их повредит. Обычное дыхание, думает он, вдох-выдох. Хотя рот Дугала закрыт сеткой, Роджер видит, что тот широко улыбается. Забавно, как это становится заметно лишь по верхней половине лица. У Роджера щиплет глаза, грудь мерзнет изнутри, он вдыхает морозный воздух, и все его чувства усиливаются с каждым новым вдохом. Контуры камешков в километре от него становятся острыми и четкими. Тысячи, тысячи контуров.

— Это как дышать веселящим газом! — радостно кричит Артур резким голосом. Он ухает, как маленький ребенок, и этот звук кажется странно далеким. Роджер делает небольшой круг по одеялу из ржавой лавы и пестрых лоскутов лишайника. Глубокая осознанность дыхательного процесса словно соединяет его разум со всем, что он видит вокруг. Он чувствует себя лишайником непонятной формы, который борется за жизнь, как и все остальное. В солнечном свете сверкает беспорядочное нагромождение камней.

— Давай построим тур, — предлагает он Дугалу и слышит свой голос каким-то неправильным.

Они медленно проходят от камня к камню, поднимая их и складывая в кучу. С каждым вдохом Роджер ощущает всю свою грудную клетку изнутри. Остальные смотрят ясными глазами и шмыгают носом, погруженные в собственные раздумья. Роджер смотрит на свои руки, и те сквозь воздух кажутся нечеткими. Лицо Дугала порозовело и напоминает цветы смолевки. Каждый камешек — это кусочек Марса, и, собирая их, Роджер словно парит по воздуху, а вулкан кажется все больше и больше, пока наконец не предстает в натуральную величину. Стефан ходит среди них, ухмыляясь в своем шлеме и держась за него обеими руками. Так проходит десять минут. Тур еще не сложен, но они могут закончить завтра.

— Я сделаю сегодня вечером бутылочку с посланием! — радостно сипит Дугал. — И мы все что-то напишем.

Стефан начинает собирать всех в шатер.

— Ужасно холодно! — говорит Роджер, все еще осматриваясь вокруг, будто впервые все это видит.

Они с Дугалом — последние, кто заходят. Они пожимают друг другу руки.

— Бодряще, а? — кивает Роджер. — Воздух отличный.

Но воздух — лишь часть всего остального. Часть мира, а не планеты. Верно?

— Верно, — говорит Роджер, глядя сквозь стенку шатра на бесконечный склон горы.


Ту ночь они снова отмечают с шампанским, и, пока они теряют голову, вечеринка набирает обороты. Мари пытается взобраться по внутренней стене шатра, хватаясь руками за мягкий материал, и многократно падает на пол. Дугал жонглирует ботинками. Артур склоняет всех бороться на руках и выигрывает так быстро, что они решают, что он хитрит, и аннулируют все его победы. Роджер травит правительственные шуточки («Сколько министров нужно, чтобы налить чашку кофе?»), и заводит долгую и подвижную игру в ложечки. Они с Айлин играют в паре и при нырянии за ложечками падают друг на друга. Позднее, когда все сидят вокруг обогревателя и распевают песни, она сидит рядом с ним и прижимаются ногами и плечами. Детские шалости, знакомые и приятные — даже для тех, кто совсем не помнит своего детства.

И когда все ушли той ночью спать в свои уголки по периметру круглого пола шатра, все мысли Роджера заняты Айлин. Он вспоминает, как обтирал ей спину тем утром. Ее игривость этим вечером. Восхождение в бурю. Длинные ночи, проведенные вместе в шатрах. И далекое прошлое возвращается вновь — его дурацкая неконтролируемая память рисует ему образы времен, ушедших так давно, что теперь они не должны ничего значить… но они значат. В конце того похода тоже так было. Она проскользнула в его спальню и запрыгнула к нему! Тогда даже огороженные тонкими панелями они чувствовали себя менее уединенными, чем сейчас — в большом шатре с громким регулятором воздуха, где семь кроватей стоят одна от другой на приличном расстоянии и разделены перегородками — да, пусть прозрачными, но в шатре ведь было темно. Мягкий пол под ним — настолько удобный, что Мари называет его неудобным, — прогибается, когда он, Роджер, шевелится, но не распространяет колебания и не издает звуков. Короче говоря, он мог бы бесшумно прокрасться в ее кровать и лечь к ней так же, как она однажды легла к нему, и об этом бы никто не узнал. Это было бы по-честному, верно? Пусть и спустя почти двести лет. До конца восхождения не так много времени, а удача сопутствует смелым…

Он уже собирается пошевелиться, как вдруг Айлин оказывается подле него, трясет его за руку.

— У меня есть одна идея, — шепчет она ему на ухо.

А потом игриво добавляет:

— Может быть, я тебя и помню.


Они поднимаются еще выше и не видят больше ничего, кроме камней. Ни животных, ни растений, ни насекомых. Ни лишайников, ни снега. Все это осталось внизу, а они — так высоко на конусе вулкана, что становится трудно различить, где уступ сменяется лесами. В двухстах километрах позади и в пятидесяти внизу край уступа был виден лишь благодаря тому, что в том месте заканчивалось широкое снежное поле.

Однажды утром они просыпаются и обнаруживают слой облаков в нескольких километрах ниже по склону — тот словно обволакивает всю планету. Они стоят на краю огромного конического острова, еще больше, чем это море облаков. Облака кажутся белым изборожденным волнами океаном, вулкан — великой ржавой глыбой, небо — низким темно-фиолетовым сводом, и все имеет такой масштаб, что его едва ли возможно постичь. На востоке из моря облаков выпирает три широких пика — будто архипелаг, — три фарсидских вулкана стоящие в ряд, точно принцы перед королем Олимпом. Те вулканы, в пятнадцати тысячах километров от их группы, позволяют им чуть лучше понять необъятность видимого простора…

Камни здесь гладкие, как мрамор, будто равнина состоит из окаменелых мышц. Отдельные валуны и булыжники имеют жутковатый вид, словно на самом деле они — мусор, разбросанный олимпийскими богами. Ганс сильно отстает, увлекаясь их осмотром. Однажды, когда они замечают насыпь, тянущуюся вверх по горе, будто эскер[220] или Римская дорога, Ганс объясняет, что здесь протекала лавовая река, которая была тверже окружающего ее базальта, и после того, как тот выветрился, она осталась здесь. Используя ее как надземную дорогу, они проходят по ней целый день.

Роджер начинает идти чуть быстрее, оставляет остальных с тележкой позади. В костюме и шлеме, на безжизненной поверхности Марса. Его захлестывают воспоминания, дыхание становится затрудненным и неровным. Это мое место, думает он. Этот совершенный ландшафт моей юности. Он еще остался. Его нельзя уничтожить. Он останется навсегда. Он осознает, что почти забыл, не как он выглядит, но каково это — находиться посреди этой нетронутой природы. Эта мысль — точно игла в его возбуждении, что росло с каждым шагом. Стефан и Айлин, которые, как и он, не были запряжены в тележку, догоняют его. Роджер замечает их и хмурит брови.

«Не хочу об этом говорить, — думает он. — Хочу побыть один».

Но Стефан уже рядом, потрясенный всем этим простором, целым миром неба и камней. Роджер не может сдержать улыбку.

А Айлин довольствуется лишь тем, что идет вместе с ним.


На следующий день, однако, когда они шли в упряжи, Стефан, который тащится позади него, признается:

— Ладно, Роджер, я понимаю, почему ты все это так любишь. Это так возвышенно, честно. Именно такое, как надо, — чистый ландшафт, чистая природа. Но… — Он делает еще несколько шагов, пока Роджер и Айлин, ступая рядом, ждут, что он продолжит. — Но на Марсе есть жизнь. И мне кажется, тебе не нужно, чтобы вся планета была вот такой. Это будет здесь всегда. Атмосфера никогда так не поднимется, поэтому все это останется. А мир, что внизу, со всей своей жизнью… он прекрасен.

«Прекрасный и возвышенный, — думает Роджер. — Очередная двойственность».

— А что, если прекрасное нужно нам больше, чем возвышенное? — заключает Стефан.

Они шагают дальше. Айлин смотрит на умолкшего Роджера. Он не может придумать, что сказать. Она улыбается.

— Если Марс может меняться, значит, сможешь и ты.


«Глубокая сосредоточенность на себе в окружении такой бесплодной величественности, боже мой! Можете себе такое представить?»


В ту ночь Роджер разыскивает Айлин и со странным рвением занимается с ней любовью, а когда все заканчивается, он вдруг начинает плакать, сам не зная почему, а она прижимает его голову к груди, пока он не отворачивается и не засыпает.


Следующий день они идут по все более и более покатому склону, который, как постоянно кажется, будто бы выпячивается из горизонта над ними, и после обеда достигают уплощенной земли. Еще час пути — и они оказываются у стены кальдеры. Они покорили Олимп.


Они заглядывают в кальдеру. Она представляет собой гигантскую бурую равнину, окруженную стеной. Внутри утесы поменьше опускаются к провальным кратерам, а затем тянутся уступами к круглой равнине с круглыми углублениями, накладывающимися друг на друга. Небо почти черное — видно звезды и Юпитер. А высокая вечерняя звезда — это, наверное, Земля. Плотный голубой слой атмосферы начинается как раз под ними, поэтому получается, что они стоят на широком острове посреди голубого слоя, венчаемого куполом черного неба. Небо, кальдера, каменная изоляция. Миллион оттенков коричневого, бронзового, красного, ржавого. Планета Марс.

Недалеко от них у края видны развалины тибетского буддийского монастыря. Когда Роджер их замечает, у него отвисает челюсть. Коричневое основное здание, судя по всему, выдолблено из квадратного валуна размером с крупный дом, из которого вынули бо́льшую часть объема. Когда монастырь действовал, он, вероятно, был герметичен и имел воздушные шлюзы в дверных проемах и глухие окна. Сейчас же окон нет, а в примыкающих к нему второстепенных зданиях проломлены стены и крыши, так что они стоят открытые к черному небу. Вдоль края от них тянется каменная стена высотой по грудь, на тонких столбиках остаются цветные молитвенные барабаны и флажки. Барабаны медленно крутятся под легким воздействием стратосферы, флажки вяло развеваются.

— По площади кальдера примерно равна Люксембургу.

— Да ладно тебе!

— Серьезно.

Наконец впечатляется и Мари. Она подходит к молитвенной стене, смотрит на кальдеру, одной рукой касается барабана и время от времени задумчиво его вращает.

— Бодрящий видок, а?


Нужно несколько дней, чтобы обогнуть кальдеру и дойти до железнодорожной станции, поэтому они разбивают лагерь у брошенного монастыря, и к громаде из бурого камня присоединяется большой гриб из прозрачного пластика, набитый всякими разноцветными предметами.

В конце дня они бродят вокруг, тихонько переговариваясь над обрывами или просто всматриваясь в тенистую кальдеру. Некоторые из круглых скал внутри нее выглядят вполне пригодными для альпинизма.

Солнце вот-вот отправится к ободу на западе, и огромные яркие полосы пронзают темно-синее небо, придавая вершине жутковатое косвенное освещение. Голоса на общей частоте звучат тихо и завороженно, а вскоре и смолкают совсем.


Роджер сжимает руку Айлин, а затем отходит. Под ногами у него черная земля — камень, рассыпавшийся на миллионы частиц, будто боги били по нему молотами целые эоны. Ничего, кроме камней. Он отключается от общей частоты. Закат уже почти начался. У горизонта огромные лавандовые просветы пронзают сиреневую мглу, а вверху в черноте сверкают звезды. Тени тянутся отовсюду в бесконечность. Солнце, ярко-бронзовая монета, растет вширь и сплющивается, медленно опускаясь к горизонту. Роджер обходит по кругу монастырь. Западные стены ловят последние отсветы солнца и отбрасывают теплое оранжевое зарево на разрушенные здания. Роджер бредет вдоль молитвенной стены, ставит на место выпавший камень. Барабаны еще крутятся — наверное, из какой-то легкой древесины, думает он. Цилиндры с большими черными глазами и рукописными надписями, раскрашенные красками — белыми, красными, желтыми, — но все то тут, то там надколотое. Роджер вглядывается в пару мужественных раскосых глаз, медленно вращает барабан и чувствует легкое головокружение. Мир везде. Даже здесь. Сплющенное солнце садится на западный обод кальдеры. Слабый порыв ветра поднимает длинное знамя, неспешно колышет его в темно-оранжевом воздухе…

— Ладно! — говорит Роджер, вращает барабан со всей силы и, шатаясь, отходит, пытаясь постичь все, что его окружает. — Ладно! Ладно. Сдаюсь. Я принимаю.

Он утирает красную пыль со стекла своего забрала и вспоминает птичку, выбравшуюся из дымчатого льда.

Новое создание ступает на твердь зеленого Марса.

X. Артур Стернбах открывает крученую подачу

Это был высокий и худенький марсианский ребенок, к тому же стеснительный и сутулый. И неуклюжий, как щенок. Зачем его ставили на третью базу — понятия не имею. Сам я играл шорт-стопа[221], несмотря на то, что был левшой и не мог принимать граундеры[222]. Но я американец, поэтому играл где играл. Вот что значит учиться бейсболу по видео. Некоторые вещи настолько очевидны, что о них никто даже не упоминает. Например, что шорт-стопом никогда нельзя ставить левшу. Но на Марсе все будто начиналось заново. Некоторые здесь обожали бейсбол и заказывали снаряжение и устраивали поля — и это было все, что им нужно.

Так что мы, я и этот Грегор, топтали левую сторону этого внутреннего поля. Он казался таким юным на вид, что я даже спросил, сколько ему лет. Он ответил, что восемь, и я подумал: «Боже, ну не настолько же!», но понял, что он, конечно, имел в виду марсианские годы, то есть ему было лет шестнадцать-семнадцать, хотя он выглядел младше. Недавно он переехал откуда-то на Аргир и жил в одном из местных домов своего кооператива с родственниками или друзьями — точно я никогда этого не знал, — но мне казался довольно одиноким. Он никогда не упускал возможности поиграть, даже если был худшим в своей команде, пусть даже его явно раздражали собственные ошибки и ауты. Я не понимал, зачем он вообще играл. И еще эта его застенчивость, и сутулость, и угри, и спотыкания о собственные ноги, румянец, бормотание — он являл собой классический случай.

Вдобавок ко всему его родным языком был не английский, а то ли армянский, то ли моравский[223] или что-то в этом роде. На этом языке больше не говорил никто, за исключением одной пожилой супружеской пары в его кооперативе. Поэтому он мямлил на чем-то, что на Марсе сходило за английский, и иногда даже использовал переводной автомат, но чаще старался просто избегать ситуаций, в которых нужно было говорить. И делал ошибку за ошибкой. Мы, наверное, представляли собой то еще зрелище: я доставал ему примерно до пояса, и мы оба пропускали граундеры, будто показывая какое-то магическое шоу. Либо же сшибали их и бежали вслед, а потом отправляли мячи за пределы первой базы. Ауты получались у нас очень редко. Это могло быть заметно, но у других выходило точно так же. На Марсе в бейсболе зарабатывалось много очков.

Но все равно это была чудесная игра. Она будто происходила во сне. Во-первых, когда играешь на равнине вроде Аргира, до горизонта всего три мили, а не шесть. Тому, кто привык к Земле, это здорово бросалось в глаза. Во-вторых, внутреннее поле было совсем чуть-чуть больше обычного, зато дальнее — просто огромным. На стадионе моей команды было девятьсот футов до середины ограждения, а вдоль линий фола — по семьсот. Если стоять на планке, забор казался зеленоватой линией вдалеке под сиреневым небом, почти у самого горизонта. Да, бейсбольное поле занимало почти все видимое пространство, и это было просто здорово.

Здесь играли в четыре аутфилдера[224], как в софтболе[225], но все равно промежутки между игроками оставались широкими. Воздух был почти таким же разреженным, как в базовом лагере Эвереста, а гравитация кое-как дотягивала только до 0,38. Поэтому, если четко ударить по мячу, он улетает, как в гольфе. И даже при таких размерах поля в каждой игре бывало по много хоум-ранов[226]. А вот сухой счет в матче получался редко. По крайней мере, на моей памяти такого не случалось.

Я поехал туда после того, как взошел на гору Олимп, — чтобы помочь наладить работу нового института почвоведения, так как местные чувствовали, что самим им лучше не пытаться. Ведь у них не было ничего, кроме видеороликов. Поначалу я в свободное время лазил по горам Харит, но когда заинтересовался бейсболом, он стал занимать весь мой досуг. «Хорошо, я поиграю, — сказал я, когда у меня спросили. — Но тренировать не буду. Не люблю говорить людям, что им надо делать».

И я выходил и начинал делать футбольные упражнения со всеми остальными, разогревая мышцы, которые никогда не использовали. Затем Вернер принимался отрабатывать подачу на ближнем поле, а мы с Грегором — отбивать мячи. Мы были как матадоры. Случалось, мы поддевали их и посылали на первую базу, и, случалось, первый бейсмен, ростом далеко за два метра и сложением напоминающий танк, ловил наши броски, и тогда мы хлопали друг другу в перчатки. Повторяя это изо дня в день, Грегор стал держаться со мной менее застенчиво, хотя и ненамного. И я заметил, что он бросал мяч чертовски сильно. Рука у него была длинной, как все мое тело, и казалась бескостной, как у кальмара, благодаря чему так гнулась в районе запястья, что он словно выстреливал мячом. Конечно, иногда тот поднимался и пролетал в десятке метров над головой первого бейсмена, но в том, что он двигался, сомнений не было. Я стал думать, что причина, почему он играл, возможно, заключалась — помимо того, что здесь можно было находиться рядом с людьми и не разговаривать с ними, — в том, что это позволяло ему бросать что-либо со всей силы. Я также видел, что он былдаже не застенчивым, а угрюмым. Или и то, и другое.

Как бы то ни было, в защите мы выглядели смешно. С битой же управлялись чуть получше. Грегор научился подрезать мячи и отбивать граундеры аж до середины — и это было довольно эффективно. А я начал лучше чувствовать время. После многих лет игры в софтбол, с его медленными подачами, я замахивал биту с таким опозданием, что мои товарищи по команде, не сомневаюсь, думали, что их американец оказался умственно отсталым. А поскольку по правилам в каждой команде могло состоять не более двух землян, они наверняка были этим разочарованы. Но я стал постепенно приспосабливаться и спустя некоторое время отбивал мячи уже очень неплохо. Что характерно, здешние питчеры[227] ничего себе не ломали. Эти здоровяки просто замахивались и бросали мяч со всей силы, как Грегор, но, чтобы сделать страйк, им и нужно было бросать со всей силы. Это было страшновато, потому что они довольно часто, по случайности, направляли мячи прямо в тебя. Но если они чувствовали направление, то тебе оставалось только рассчитать время. А если тебе удавалось отбить, то как же летел мяч! Каждый раз, когда я с ним соприкасался, это было чудо! Казалось, если как следует его ударить, он улетел бы на орбиту — кстати, так здесь иногда и говорили, имея в виду хоум-раны. «Ого, какой орбитальный!» — говорили, глядя, как мяч вылетает за пределы парка и направляется к горизонту. У них был звоночек, вроде судового колокола, прикрепленный к сетке у поля, и каждый раз, когда отбивали мяч, кто-то звонил в него, пока бьющий[228] бежал к первой базе. Такой красивый местный обычай.

В общем, мне нравилось. Это красивая игра, даже если ее исковеркать. Сильнее всего после тренировок у меня болел живот — от смеха. Я даже начал делать кое-какие успехи. Когда я ловил мячи, летящие справа от меня, я разворачивался и отбивал их на первую или вторую базу. Это всех впечатляло, хотя, конечно, было нелепо. Я был словно одноглазым в стране слепых. Не то чтобы они были такими слабыми, просто не играли в детстве и поэтому не имели бейсбольных инстинктов. Им просто нравилось играть. И я понимал, почему — зеленое поле размером с целый мир, сиреневое небо над головой, летающие красно-желтые мячи… Это было прекрасно. Мы здорово проводили время.

Я тоже начал давать Грегору подсказки, хоть и поклялся себе не заниматься тренерством. Я не любил говорить людям, что им надо делать. Сама игра слишком сложна для этого. Но когда я отправлял мяч высоко над аутфилдерами, трудно было удержаться от совета следить за мячом, подбегать под него и только потом надевать перчатку и ловить, а не бежать все это время, вытянув руку, как статуя Свободы. Или — когда они сами принимались отбивать подачи (это сложнее, чем кажется) — приходилось давать им советы, как обращаться с битой. И мы с Грегором во время разогрева постоянно перебрасывались мячом, и он, просто наблюдая за мной — и стараясь попасть в такую мелкую цель, — стал делать это лучше. Бросал он в самом деле сильно. И, делая броски, совершал очень много движений. Мячи прилетали ко мне самыми разными траекториями, что было неудивительно при том, как у него гнулись запястья. Мне приходилось смотреть в оба, иначе я бы все пропускал. Грегор не умел себя контролировать, но потенциал у него был.

Что нельзя было не заметить, это то, что питчеры у нас были никудышные. Мне нравились эти ребята, но они не смогли бы сделать страйк, даже если бы им за это заплатили. За игру в пробежке обычно бывало по десять-двадцать бьющих, а всего в игре было пять иннингов[229]. Вернер смотрел, как Томас отправляет на пробежку десятерых, затем с облегчением вздыхал и отправлял еще десятерых сам. Иногда они проделывали это еще раз. Мы с Грегором просто стояли, пока бегущие из другой команды проходят мимо, как на параде или в очереди в продуктовом магазине. Когда Вернер удалялся к горке, я подходил к Грегору и говорил ему: «Знаешь, Грегор, ты мог бы быть намного лучшим питчером, чем эти парни. У тебя сильная рука». А он смотрел на меня ошарашенно и бормотал: «Нет-нет-нет-нет, невозможно».

Но во время одного из разогревов он бросил мне мяч с очень хитрой подкруткой, и тот попал мне в запястье. Потирая руку, я подошел к нему.

— Видел, как он подкрутился? — спросил я.

— Да, — ответил он, пряча глаза. — Простите.

— Не надо извиняться. Это называется крученый мяч, Грегор. От него бывает и польза. Ты сейчас выгнул кисть в последний момент, и мяч сорвался сверху нее, вот так, видишь? Давай попробуй еще раз.

И мы постепенно выучили этот прием. Я играл за штат, когда был в выпускном классе в Коннектикуте, и как только не бросал — крученые, глайдеры, сплит-фингеры, ченджи. Я видел, что у Грегора случайно выходили почти все они, но чтобы его не запутать, я учил его только обычной крученой подаче.

— Просто бросай мне, как в тот раз, — сказал я ему.

— Я думал, вы не будете нас тренировать, — ответил он.

— Я и не тренирую! Просто бросай вот так. А в игре потом будешь бросать прямо. Так прямо, как сможешь.

Он бормотал мне что-то по-моравски и не смотрел в глаза. Но бросал. Вскоре у него уже выходили довольно сносные крученые. Конечно, в таком разреженном воздухе, как на Марсе, подкручивать мячи было довольно легко. Но я заметил, что мячи в синюю крапинку имели более высокий шов, чем мячи в красную. А они играли ими, словно и не замечая никакой разницы, хотя разница была. Но я это подметил и продолжил работать с Грегором.

Мы много тренировались. Я показал ему, как бросать с оттяжкой, посчитав, что простая подкрутка у Грегора так хорошо не получится. К середине сезона он уже подавал хитрые крученые с оттяжкой, но мы держали это в секрете. Он здорово закручивал мячи, и иногда их было в самом деле непросто ловить. Я тоже подтянулся на своем шорт-стопе. А потом в одной игре при счете 20:0 бьющий, как обычно, отбил легкий высокий мяч, и я побежал догонять, но ветер стал его уносить, а я все равно бежал, пока не поймал, растянувшись между нашими изумленными центральными.

— Может быть, тебе стоит играть аутфилдером, — заметил Вернер.

— Слава богу, — ответил я.

После этого я стал играть левоцентрального или правоцентрального и занимался тем, что гонялся за лайн-драйвами и перебрасывал их инфилдерам. Или, что случалось чаще, стоял на месте и наблюдал, как это проделывают игроки другой команды. Иногда я что-то по привычке выкрикивал и лишь позже заметил, что больше здесь никто не открывает рта во время игры. Как в лиге глухонемых. Мне приходилось кричать за всю команду через двести ярдов, в том числе, конечно, высказывая недовольство действиями судьи. Со своего места я плохо видел пластину[230], но даже так у меня выходило лучше, чем у них, и они это знали. Это было забавно. Если бы кто-то просто проходил мимо, то наверняка замечал: «О, это, видимо, американец».

Как-то раз после одного из наших домашних поражений — 28:12, кажется, — все отправились есть, а Грегор остался просто стоять поодаль.

— Ты не идешь? — спросил его я, показывая на остальных.

Он отрицательно покачал головой. Ему нужно было возвращаться домой и приниматься за работу. Я тоже собирался поработать, поэтому отправился с ним в город — местечко вроде тех, что есть в Техасском выступе[231]. Я остановился у его кооператива, который представлял собой то ли большой дом, то ли маленький жилой комплекс — на Марсе мне никогда не удавалось их различать. Грегор встал там, будто фонарный столб, и я уже собирался уходить, как вышла пожилая женщина и пригласила меня внутрь. На ломаном английском она сообщила мне, что Грегор никогда не рассказывал ей обо мне. Меня представили людям, сидевшим на кухне, — большинство из них были невероятно высоки. Грегор, казалось, был очень смущен и не желал, чтобы я там находился, поэтому я вскоре ушел. У пожилой женщины был муж, и они могли приходиться Грегору бабкой и дедом. Еще там была молодая девушка, примерно его возраста, — она хищно смотрела на нас обоих. Грегор ни разу не поднял на нее глаз.

На следующий день на тренировке я спросил:

— Грегор, это были твои дед с бабкой?

— Вроде того.

— А девушка, кто она?

Нет ответа.

— Двоюродная сестра или вроде того?

— Да.

— Грегор, а что с твоими родители? Где они?

Он лишь пожал плечами и принялся бросать мне мяч.

У меня сложилось впечатление, что они жили в какой-то другой части кооператива, где-то в другом месте, но я так и не узнал, насколько это правда. Многое из того, что я видел на Марсе, мне нравилось — то, как они ведут свои общие дела в этих кооперативах, как живут в таком покое по сравнению с нами, землянами. Но кое-что в их системе воспитания детей — то, что они росли в группах, или у одного родителя, или как-то еще, — вызывало у меня сомнения. Как по мне, это порождало проблемы. Возникали эти кучки подростков, готовых кого-нибудь пристукнуть. Хотя, может, такое происходит независимо от того, как ими заниматься.

Как бы то ни было, мы доплелись до завершения сезона, и после финальной игры я собирался вернуться на Землю. У нашей команды было три победы и пятнадцать поражений, так что мы замыкали турнирную таблицу. Но все матчи последнего тура проходили в бассейне Аргир, и их было много, поэтому каждый состоял из трех иннингов. Мы мгновенно проиграли первый и попали в группу проигравших. Потом стали проигрывать второй — в первую очередь из-за пробежек. Вернер на какое-то время сменил Томаса, но когда это не помогло, вновь вернул его на горку вместо себя. В этот момент я подбежал к ним из своего центра и сказал:

— Слушайте, ребята, поставьте Грегора на подачу.

— Грегора?! — воскликнули оба. — Ни в коем случае!

— Он даже хуже нас, — добавил Вернер.

— Куда уж хуже? — возразил я. — Вы, ребята, только что проиграли одиннадцать подач подряд. Грегор бы до ночи столько не проиграл.

И они согласились. Они ведь оба, как вы сами можете себе представить, были несколько обескуражены в тот момент. Я подошел к Грегору и сказал:

— Давай, Грегор, попробуй себя.

— О нет! Нет-нет-нет-нет-нет-нет!

Он явно не был настроен выходить на поле. Он оглядел трибуны: там сидели порядка двухсот зрителей, в основном друзья и родственники игроков, были и любопытствующие. Тогда и я заметил, что там же находились его дед с бабкой и девушка — они смотрели на него. И с каждой секундой Грегор все сильнее пугался и замыкался в себе.

— Давай, Грегор, — сказал я, вкладывая ему мяч в перчатку. — Слушай, я поймаю. Прямо как на тренировках. Просто бросай крученым, и все. — И я потащил его на горку.

И Вернер принялся его разогревать, а я стал надевать кэтчерскую экипировку. Пробегая мимо судьи, я подвинул к нему поближе коробку с мячами в синюю крапинку. Я видел, что Грегор нервничал, самому мне тоже было не по себе. Я еще никогда не ловил, он никогда не подавал, а все базы были заняты и за их пределами никого не было. Это был нетипичный момент для бейсбола.

Наконец я застегнулся и, лязгая экипировкой, подбежал к нему.

— Не бойся бросать слишком сильно, — сказал я. — Просто подкручивай мне в перчатку. На бьющего не смотри. Перед каждой подачей я буду давать тебе знак: два пальца — крученый, один палец — быстрый.

— Быстрый? — переспросил он.

— Это когда ты сильно бросаешь. Не бойся на этот счет. Крученые мы тоже побросаем.

— А вы говорили, что не будете тренером, — с горечью заметил он.

— Я и не тренирую, — ответил я. — Просто ловлю.

Я вернулся и присел за пластиной.

— Смотри за кручеными, — предупредил я судью.

— Кручеными? — спросил он.

И мы начали. Грегор встал на горку, согнувшись в позе богомола, весь раскрасневшийся, напряженный. Первый мяч он бросил над нашими головами, угодив в защитную сетку. Пока я его доставал, двое парней заработали очки, зато я обогнал бегущего с третьей базы на первую. Я подошел к Грегору.

— Хорошо, — сказал я, — базы свободны. Теперь просто бросай. Прямо в перчатку. Как сейчас, только ниже.

Он так и сделал. Бросил мяч в сторону бьющего, тот его упустил, и мяч прилетел мне в перчатку. Судья замер как вкопанный. Я повернулся к нему и показал мяч у себя в перчатке.

— Это был страйк, — подсказал я ему.

— Страйк! — выкрикнул он, а затем усмехнулся мне: — Это и был крученый, верно?

О да, черт возьми!

— Эй, — бросил мне бьющий. — Это что было?

— Сейчас еще раз покажем, — ответил я.

После этого Грегор начал просто выкашивать их. Я все время показывал два пальца, и он подавал крученые. Все, конечно, заканчивались страйками, но этого хватало, чтобы не давать бьющим делать слишком много перебежек. Все мячи были в синюю крапинку. Судья начал понимать, что происходит.

Находясь между двумя бьющими, я обернулся и увидел, что все зрители и игроки, которые не были на поле, собрались за сеткой, чтобы посмотреть, как подает Грегор. Никто на Марсе раньше не видел крученых мячей, и сейчас все столпились там, чтобы следить за ним с лучшего ракурса, ахая и переговариваясь. Бьющий либо промахивался, либо задевал мячи, а потом оглядывался на толпу с большой ухмылкой, словно бы говоря: «Ну вы видели? Это же крученый!»

Так что мы отыгрались и выиграли тот матч. Далее Грегора оставили на подаче и выиграли еще три следующих. В третьем он сделал ровно двадцать семь подач, выбив всех девятерых бьющих тремя подачами. Уолтер Джонсон[232] однажды сделал двадцать семь страйкаутов в старшей школе, и сейчас повторилось нечто похожее.

Зрителям это нравилось. Лицо Грегора стало уже не таким красным. Он стоял на своей горке ровнее. Все еще отказывался отрывать взгляд от моей перчатки, но взгляд напряжения и страха сменился грозной сосредоточенностью. Он, может, был и худеньким, зато роста в нем хватало. И, стоя на горке, он выглядел чертовски внушительно.

И мы поднялись в группу выигравших, а потом пробрались в полуфинал. Между играми возле Грегора собирались толпы желающих, чтобы он подписал им мячи. Он бо́льшую часть времени выглядел в замешательстве, но один раз я заметил, что он поднял взгляд на свою семью и помахал им, коротко улыбнувшись.

— И как у тебя рука все это выдерживает? — спросил я у него.

— Что вы имеете в виду? — не понял он.

— Ладно, — сказал я. — Слушай, в этой игре я хочу снова поиграть в аутфилде. Сможешь подавать Вернеру?

В команде, с которой нам предстояло играть следующими, было двое американцев, Эрни и Сезар, которые, подозревал я, могли отбить крученый. У меня просто было такое предчувствие.

Грегор кивнул, и я почувствовал его настрой: пока была перчатка, в которую нужно бросать мяч, ничего больше не имело значения. Так что я согласовал это с Вернером, и в полуфинале я снова оказался на месте левоцентрального. В этот раз мы играли при осветителях, и в сиреневых сумерках поле светилось зеленым бархатом. Я смотрел на это из внешнего поля, и все казалось таким маленьким, будто происходило во сне.

Предчувствие меня не подвело: я поймал один лайнер[233] от Эрни, поскользнувшись, прежде чем его схватить, а потом ринулся поперек поля и пробежал, наверное, секунд тридцать, прежде чем оказался под высоченным мячом, поданным техасцем Сезаром. Грегор даже подошел и поздравил меня между иннингами.

Вы же знаете старую истину, что если хорошо играешь в поле, то и на бите все будет получаться. В предыдущих играх я неплохо отбивал мячи, но в этом полуфинале я вышел и отбил высокую быструю подачу так уверенно, что, казалось, вообще не коснулся мяча, и он улетел вдаль. Хоум-ран над центральной частью ограждения, и я потерял его из виду, прежде чем он упал.

В финале я повторил это в первом иннинге, спиной к спине с Томасом — его мяч улетел влево, мой — снова в центр. У меня это был уже второй подряд, и мы побеждали, а Грегор продолжал всех выкашивать. Так что, когда я вышел на второй иннинг, у меня было радостно на душе: зрители просили еще один хоум-ран, а у питчера команды противника был по-настоящему обреченный вид. Он был здоровяком — высоким, как Грегор, но массивный, как и многие марсиане. Он отклонился, а затем пульнул первый мяч прямо мне в голову. Не специально, конечно, просто получилось не очень точно. После этого я еле отбил следующие несколько подач, запаздывая со взмахом, пока не получился полный счет[234], и я уже стал думать: «Что ж, неважно, будет ли у меня страй-каут, — по крайней мере я взял две подачи подряд».

Затем я услышал крик Грегора:

— Давайте, тренер, у вас получится! Держитесь! Соберитесь!

У него получилось достаточно похоже спародировать меня, и вся остальная команда стала умирать со смеху. Наверное, я действительно говорил все это им раньше, хотя, конечно, такие выкрики вылетают во время матча непроизвольно, и я, выкрикивая подобные призывы, никогда ничего не имел в виду и даже не знал, что меня кто-то слышал. Но я сейчас определенно слышал Грегора, который подшутил надо мной, и я ступил на горку, думая: «Слушайте, мне не нравится быть тренером, я сыграл десять матчей на шорт-стопе, стараясь не тренировать вас!»

Я был так раздражен, что едва следил за подачей, но все равно отбил ее над правой сеткой, даже выше и дальше, чем первые две. Быструю подачу, на уровне колена! Как заметил мне потом Эрни: «Ты ее сделал!» Мои товарищи по команде звонили в колокольчик все время, что я несся вокруг баз, и, пробегая от третьей к дому, я хлопнул каждого по ладони, ощущая ухмылку на своем лице. После этого я сел на скамью, и мои руки еще чувствовали, как отбивают подачу. Я и сейчас вижу тот улетающий мяч.

Мы повели 4:0 в последнем иннинге, но команда противника была решительно настроена отыграться. Грегор, наконец, начал уставать, сделал пару пробежек, а потом подал крученый, но их здоровый питчер не растерялся и двинул мяч высоко над моей головой. Вообще-то я нормально справляюсь с лайнерами, но в ту минуту, когда мяч полетел выше меня, я совершенно растерялся. Так что я повернулся спиной и побежал к забору, пытаясь понять, вылетит ли он за пределы или я сумею поймать его до забора, но я больше не видел мяча. К тому же бегать на Марсе было так необычно. Ты слишком разгоняешься, а потом пытаешься развернуться, чтобы не пропахать лицом землю. Именно это я и проделывал, когда увидел границу поля, и тогда я оглянулся и увидел падающий мяч. Я прыгнул к нему, стараясь вытянуться ровно вверх, но сила инерции была слишком велика и я совершенно забыл о гравитации, так что я поймал мяч, но, изумленный, обнаружил, что перелетаю через забор!

Приземлившись, я покатился по пыли и песку, но при этом так и сжимал мяч в перчатке. Перемахнув обратно через забор, я поднял мяч вверх, чтобы показать всем: он у меня. Но все равно другому питчеру засчитали хоум-ран, потому что, если ловишь, нужно оставаться в пределах поля — здесь действовало такое местное правило. Но мне было плевать. Весь смысл игр как раз состоит в том, чтобы вытворять штуки вроде этой. Это даже было хорошо, что тот питчер заработал очко.

Мы разыграли новую подачу, Грегор сделал страйкаут, и мы выиграли чемпионат. Нас окружила толпа, и Грегора — плотнее всех. Это была его минута славы. Каждый хотел, чтобы он ему что-нибудь подписал. Он говорил все так же мало, но теперь хотя бы не сутулил спину. Вид у него был удивленный. Потом Вернер взял два мяча, и все на них расписались, чтобы сделать нам с Грегором что-то вроде трофеев. И лишь много позже я обнаружил, что половина имен там оказались шуточными: Микки Мэнтл[235] и другие в этом духе. А Грегор написал: «Тренеру Артуру, с уважением, Грег». Этот мяч до сих пор стоит у меня на столе.

XI. Соленое и пресное

Сначала вода в новых ручьях была илистой, будто по складкам в земле стекали жидкие кирпичи. И многие соли растворялись в грязи, а вода становилась почти вязкой, и вдоль берегов ручьев часто тянулись невероятные полосы белых кристаллов. Кое-где казалось, будто в сахарных берегах текут кровавые реки. И это было более похоже на правду, чем кто-либо мог предположить.

Видите ли, после того как маленькие красные человечки стали девятнадцатым воплощением Далай-ламы, они достигли просветления и столкнулись с дилеммой. Если раньше люди и вся их трескотня на поверхности служили им развлечением, то теперь они стали для маленьких красных человечков проблемой или, по крайней мере, поводом для сильного беспокойства. Маленьким красным человечкам нужно было спасти Марс от людей таким образом, чтобы не навредить этим очаровательным неумехам, но помочь им.

В то же время они сразу увидели, что их археи смотрят на них глубоко обиженными взглядами. Как Далай-лама не ел коров на Земле, так и маленьким красным человечкам не следовало есть архей на Марсе.

Это мгновенно обрекало маленьких красных человечков на голод. Они по большей части считали это прогрессом для своей духовности, хотя и чувствовали некоторое смятение от того, что перешли на вегетарианскую диету, которая совсем не требовала отнимать чьи-то жизни и была основана на семенах и бактериальных эквивалентах фруктов, молока и меда. Выращивая эти новые культуры, они долгое время голодали, собирая с поверхности объедки, оставленные людьми, чтобы хоть как-то свести концы с концами. Но люди отвечали на их деятельность пестицидами — и преследовали их даже в таком отчаянном положении. Опасные времена требовали опасных мер.

Между тем подобно тому, как люди теснили их сверху, так же неблагодарные археи кусали их снизу. Многим из старейших оказалось мало своего освобождения — они хотели компенсации, хотели мести, а некоторые — и вовсе вернуть свое прежнее господство на поверхности Марса. Печальный факт: дашь археям дюйм — они оттяпают милю; каждый из углов моей кухни служит тому доказательством. И недовольные археи замыслили небольшой группкой совершить революцию снизу, и, хотя поначалу они были в меньшинстве, им удалось отравить разум многих других своих товарищей. Они грозили вызвать последствия, которые поднялись бы снизу до более крупных уровней экосистемы планеты.

Так маленькие красные человечки оказались зажаты посередине, что часто случается с теми, кто придерживается умеренных взглядов. «Нам нужно больше милосердия, чтобы очень быстро появиться на всех уровнях экосферы», — сказали они друг другу. Несмотря на то, что они были телепатами и теперь их объединял единый благодатный дух бодхисаттвы, они обнаружили, что были разделены вопросом действия перед лицом кризиса. Одни считали, что должны сосредоточиться на археях, другие — что на людях, третьи — что на тех и других, четвертые — что ни на тех, ни на других. Больше милосердия, конечно, — но как?

Наконец текущий этап терраформирования, называемый иногда Великой регидрацией, навел одну их группу на мысль, что они могут решить обе проблемы одновременно.

Эта команда маленьких красных ученых заявила, что им никогда не удастся повлиять на людей напрямую. Создавая города у них в ушах и распевая там песни с призывами к здравомыслию, можно было только подвергнуть себя страшному риску в кабинетах отоларинголога. В то же время археи не могли больше против своей воли находиться в заточении в мире криптоэндолитов. Так как же маленьким красным человечкам было с этим справиться? У них было много воды, много соли, много людей и много архей. Предложение состояло в том, чтобы их всех перемешать.

Испарившиеся соли, лежавшие на поверхности, теперь растворялись обратно в новую гидросферу. После медленного испарения древних марсианских морей остались карбонаты, сульфаты и нитраты — огромные их отложения, которые теперь смешались с водой и стали стекать по поверхности. Механика засоления была еще слабо изучена, но было очевидно, что поверхностным водам на Марсе предстояло вбирать в себя эти соли еще очень долго. Археи тем временем уже были стойкими галофилами[236]; один вид, Haloferax, мог жить только на кристаллах соли или внутри них. Люди были менее терпимы к соли, но их кровь была примерно такой же соленой, как океанская вода на Земле, и многие из них обильно солили свою пищу. Так что такая возможность могла иметь место. Соль их объединяла.

Команда маленьких красных ученых выступала за легкое двойное вмешательство. Архей предполагалось выпустить на поверхности в соленых контейнерах, которые были бы им все равно что океанские лайнеры. Они попадали в воду, а если ее пили люди, то могли легко проскользнуть в систему кровообращения. Даже самые мелкие посудины позволили бы преодолеть гемато-энцефалический барьер[237] некоторым археям — особым видам, генетически созданным маленькими красными учеными, чтобы сформировать определенные электрические поля, вызывающие выведение полезных гормонов и других веществ из головного мозга.

Некоторые маленькие красные человечки расценивали это как лекарственную терапию. Команда маленьких красных ученых приводила свои доводы, описывая это именно так. Все согласились с тем, что душевное состояние в значительной степени зависело от химических условий. И этим оправдывалось химическое вмешательство. Это была чрезвычайная ситуация: люди постепенно разоряли Марс, уничтожая все его невидимые формы жизни. Тем временем археи переживали популяционный взрыв и рвались в бой. Решение, которое обезвредило бы и тех, и других, было бы очень кстати. Археи видели в этом освобождение поверхности, маленькие человечки — лекарственную терапию, люди — преднамеренную мутацию своих ценностей. И если никто не видел ничего иного, то в чем тогда заключался вред? Почему бы не позволить им так думать?

По всему Марсу потекли ручьи, красные от ила и соли, поперек пропитанной дождем земли. Некоторые из них затем слились в реки и вывели свои устья в новый бурлящий океан. Поскольку северное море было накачано из глубоких водоносных слоев, его вода на тот момент была чрезвычайно чистой. По сути, оно представляло собой океан обессоленной воды, тогда как реки и ручьи были солеными. Люди никогда не упускали возможности заметить, что такая ситуация была обратной той, что наблюдалась на Земле.

Значительное количество этих новых ручьев спадало с утесов прямо в море, и в тех местах это выглядело, будто кто-то выливал красную краску в прозрачный водоем и та расходилась кругами и пятнами пены. «Как ужасно смотрится», — говорили люди друг другу, хотя не знали и половины всего ужаса. После этого они плавали в океанской воде поблизости, выходили из нее и ели свою пищу, а когда шли потом домой, то всю ближайшую неделю ощущали веселость и желание быть добрее с окружающими.

И это было только начало.

XII. Конституция Марса

Мы, народ Марса, собрались на горе Павлина в 2128 году, с целью написать конституцию, которая послужит правовой основой для независимого планетарного правительства. Мы задумываем эту конституцию как гибкий документ, который со временем будет меняться исходя из опыта и перемен исторических условий, но заявляем, что надеемся учредить правительство, которое всегда будет придерживаться следующих принципов: верховенство права; равенство всех перед законом; личная свобода передвижений, ассоциаций и выражения мнений; свобода от политической либо экономической тирании; контроль за трудовой жизнью человека и ее ценностью как таковой; общественное управление природными благами планеты и уважение ее исходного достояния.


Статья 1. Законодательная власть

Раздел 1. Законодательные органы

1. Законодательным органом, уполномоченным на решение глобальных вопросов, является двухпалатный Конгресс, который состоит из Думы и Сената.

2. Дума состоит из пятисот членов, избираемых лотерейным методом каждый М-год из числа всех жителей Марса, достигших возраста десяти М-лет. Дума собирается в Ls=0° и Ls=180° каждый М-год и продолжает сессию в течение времени, которое требуется для решения ее вопросов.

3. Сенат образуется из сенаторов, избираемых раз в два М-года методом тайного голосования, — по одному от каждого города или поселения на Марсе, где проживает свыше пятисот человек (в соответствии с Поправкой 22 — трех тысяч человек). Сенат осуществляет свою работу на постоянной основе, прерываясь не более чем на месяц раз в двенадцать месяцев.


Раздел 2. Полномочия Конгресса

1. Дума избирает семь членов Исполнительного Совета тайным голосованием.

2. Сенат избирает треть членов Мирового природоохранного суда и половину Конституционного суда тайным голосованием.

3. Конгресс принимает законы, позволяющие: облагать города и поселения, представленные в Сенате, налогами и собирать эти налоги; обеспечивать всеобщую оборону Марса; регулировать торговлю на Марсе, в том числе с другими мирами; регулировать иммиграцию на Марсе; выпускать деньги и регулировать их стоимость; формировать уголовную судебную систему, а также постоянную полицию и органы безопасности для обеспечения правопорядка и защиты благосостояния граждан.

4. Все законы, принимаемые Конгрессом, подлежат рассмотрению и одобрению Исполнительным Советом; если Исполнительный Совет накладывает вето на предлагаемый закон, Конгресс может преодолеть его двумя третями голосов.

5. Все законы, принимаемые Конгрессом, подлежат также рассмотрению и одобрению Конституционным и Природоохранным судами, и вето, наложенные ими, не могут быть преодолены, но внесение изменений в закон, если Конгресс сочтет таковое необходимым, повлечет начало процедуры принятия закона заново.


Статья 2. Исполнительная власть

Раздел 1. Исполнительный Совет

1. Исполнительный Совет формируется из семи членов, избираемых Думой раз в два М-года. Члены Исполнительного Совета должны являться жителями Марса на момент своего избрания, а также лицами, достигшими возраста десяти М-лет.

2. Исполнительный Совет избирает одного из своих членов Президентом Совета тайным голосованием. Также Совет избирает разумное количество должностных лиц, необходимых для выполнения своих различных функций.


Раздел 2. Полномочия Исполнительного Совета

1. Исполнительный Совет осуществляет командование мировой полицией и органами безопасности в целях обороны Марса и поддержания и обеспечения соблюдения конституции.

2. Исполнительный Совет имеет право, при условии рассмотрения и одобрения Конгрессом, заключать договоры с политическими и экономическими образованиями Земли (в соответствии с Поправкой 15 — и другими политическими образованиями Солнечной системы).

3. Исполнительный Совет избирает или назначает треть членов Природоохранного суда и половину членов Конституционного суда.


Статья 3. Судебная власть

Раздел 1. Мировые суды

1. Всего мировых судов два — Природоохранный суд и Конституционный суд.

2. Природоохранный суд состоит из шестидесяти шести членов, треть из которых избирается Сенатом, треть избирается или назначается Исполнительным Советом и треть избирается голосованием всех жителей Марса, достигших возраста десяти М-лет. Судьи, избранные или назначенные в суд, пребывают в своей должности в течение десяти М-лет.

3. Конституционный суд состоит из двенадцати членов, одна половина которых избирается Сенатом, а вторая — избирается или назначается Исполнительным советом. Члены суда пребывают в своей должности в течение десяти М-лет.


Раздел 2. Полномочия Природоохранного суда

1. Природоохранный суд наделен полномочиями рассматривать законы, принятые Конгрессом, в части их воздействия на окружающую среду и правом накладывать абсолютное вето на такие законы в случае, если их воздействие на окружающую среду будет признано неконституционным; назначать региональные земельные комиссии для наблюдения за деятельностью всех городов и поселений Марса и оценки их воздействия на окружающую среду; выносить решения в спорах между городами или поселениями по вопросам охраны окружающей среды; регулировать управление земельными и водными ресурсами, а также землевладение, которые устанавливаются совместно с Конгрессом, с целью заменить или приспособить земные понятия о собственности к марсианской общинности.

2. Природоохранный суд выносит решения по всем представляемым ему делам в соответствии с принципами обеспечения медленного, стабильного, постепенного процесса терраформирования, к целям которого относится повышение максимального атмосферного давления до 350 миллибар на уровне шести километров над нулевой отметкой на экваториальных широтах; данный показатель следует пересматривать каждые пять М-лет.


Раздел 3. Полномочия Конституционного суда

1. Конституционный суд рассматривает все законы, принимаемые Конгрессом, в части их соответствия настоящей Конституции и выносит решения по всем представляемым ему местным и региональным делам, которые определяет касающимися значимых мировых конституционных вопросов или посягательства на права личности, установленные настоящей Конституцией. Конгрессиональные и местные законы, признанные им неконституционными, могут быть пересмотрены и повторно направлены в суд соответствующими законодательными органами.

2. Конституционный суд курирует экономической комиссией, состоящей из пятидесяти членов. Двадцать из них суд назначает из числа жителей Марса, достигших возраста десяти М-лет, на срок пять М-лет. Остальные тридцать членов назначаются или избираются кооперативы гильдий, представляющих различные профессии и ремесла, практикуемые на Марсе (примерный перечень прилагается). Экономическая комиссия представляет на утверждение законодательному органу своды норм экономического права, регулирующих деятельность государственных некоммерческих базовых служб и частных, облагаемых налогом коммерческих предприятий; определяют перечень государственных служб и порядок их регулирования; устанавливают предельное количество всех частных предприятий; определяют правовые основы для частных предприятий, обеспечивающие работникам владение ими и связанными с ними капиталом и прибылью; обеспечивают благосостояние долевой демократической экономики.


Раздел 4. Урегулирование противоречий между двумя судами

1. Исполнительный Совет избирает объединенную коллегию, состоящую из пяти членов Природоохранного суда и пяти членов Конституционного суда, которые устанавливают, рассматривают и улаживают любые споры, несоответствия и другие разногласия в решениях двух мировых судов.


Статья 4. Мировое правительство, города и поселения

1. Города, крытые каньоны, крытые кратеры и малые поселения на Марсе являются полусамостоятельными относительно мирового государства и друг друга.

2. Города и поселения имеют право принимать собственные местные законы, устанавливать политические системы и определять культурные нормы, если эти законы, системы и нормы не посягают на права личности, гарантируемые настоящей мировой Конституцией.

3. Граждане каждого города и поселения обладают всеми правами, гарантируемыми настоящей Конституцией, и всеми правами всех остальных городов и поселений.

4. Города и поселения не могут образовывать региональные политические союзы, которые могут функционировать в качестве эквивалента государств. Региональные интересы должны преследоваться и защищаться нерегулярными и временными координируемыми взаимодействиями между городами и поселениями.

5. Ни один город или поселение не может проявлять физическую или экономическую агрессию в отношении иного города или поселения. Разногласия между двумя или несколькими городами или поселениями разрешаются в судебном порядке.

6. Область применения местных законов, принятых каким-либо городом или поселением, устанавливается земельной комиссией по согласованию с причастными к ним городами и поселениями. Крытые кратеры и каньоны, а также отдельно стоящие шатровые города имеют очевидные границы, которые могут быть эквивалентными «черте города», но это города, равно как и неопределенные поселения под открытым небом, имеют законные «сферы влияния», которые зачастую совпадают со сферами влияния соседних городов и поселений. Земля внутри данных сфер влияния не может рассматриваться в качестве «территории» обладания городом или поселением в соответствии со всеобщим отказом от земных понятий суверенности и собственности как таковых. При этом все города и поселения имеют законное право на рассмотрение всех вопросов землепользования, включая право водопользования, в пределах своих сфер влияния, установленных земельной комиссией.


Статья 5. Права и обязанности личности

Раздел 1. Права личности

1. Свобода передвижений и собраний.

2. Свобода вероисповедания.

3. Свобода слова.

4. Право голоса во всемирных выборах без каких-либо ограничений.

5. Право на защиту адвоката, своевременный суд и неприкосновенности личности.

6. Свобода от необоснованного обыска или ареста, двойной ответственности и принудительного свидетельствования против себя.

7. Свобода от жестоких или нетипичных наказаний.

8. Право выбирать род деятельности.

9. Право на бо́льшую часть экономической прибыли от собственного труда, рассчитанного по формулам, одобренным экономической комиссией, но составляющей не менее 50 процентов.

10. Право на весомое участие в организации своего труда.

11. Право на оплату труда в размере не ниже минимального.

12. Право на достойное медицинское обслуживание, в том числе на комплекс процедур, известных как «антивозрастная терапия».


Раздел 2. Обязанности личности

1. Граждане Марса отдают один М-год своей жизни мировой службе и общественным благам, определяемым экономической комиссией, но не являющимся военной службой или службой в полиции.

2. Владение или ношение смертельного оружия на Марсе категорически запрещено всем, включая сотрудников полиции и органов сдерживания массовых беспорядков.


Статья 6. Земля

Раздел 1. Цели и пределы терраформирования

1. Первичное состояние Марса регулируется законом и может быть изменено исключительно в рамках программы терраформирования, направленной на создание среды, пригодной для жизни людей, на поверхности высотой до шести километров. Свыше шестикилометровой высоты поверхность должна быть сохранена в состоянии, максимально возможно близком к первичному.

2. Атмосферное давление не должно превышать 350 мил— либар на уровне шесть километров над нулевой отметкой на экваториальных широтах (от 30 градусов севернее до 30 градусов южнее экватора).

3. Давление углекислого газа в газовой смеси атмосферы не должно превышать 10 миллибар.

4. Уровень воды Великого Северного океана (Северного моря) не должен превышать уровень в 1 километр.

5. Уровень воды моря бассейна Эллады не должен превышать уровень нулевой отметки.

6. Бассейн Аргир должен остаться сухим бассейном.

7. Преднамеренное внедрение любого вида, естественного или выведенного искусственно, должно быть одобрено агентством Природоохранного суда по итогам оценки их воздействия на уже существующие биомы и экосистемы.

8. Методы терраформирования, излучающие радиацию на землю, подземные воды либо воздух, на Марсе не могут быть применены.

9. Методы терраформирования, определенные Природоохранным судом нестабильными, ведущими к быстрому ухудшению или причиняющими значительный ущерб марсианскому ландшафту, не могут быть применены.


Статья 7. Поправки к настоящей Конституции

В случае если две трети членов обеих палат Конгресса либо большинство избирателей в городе или поселении Марса предлагают поправки в настоящую Конституцию, они должны быть вынесены на всеобщее всемирное голосование во время ближайших всемирных выборов и будут приняты при получении абсолютного большинства численностью не менее двух третей голосов.


Статья 8. Ратификация Конституции

После принятия текста настоящей Конституции, попунктно, большинством голосов представителей конституционного собрания, Конституция в целом представляется всем жителям Марса, достигшим возраста пяти М-лет, для голосования с целью одобрения или неодобрения, и в случае одобрения абсолютным большинством численностью не менее двух третей голосов она будет признана верховным законом планеты.

XIII. Некоторые рабочие пометки и комментарии к конституции, записанные Шарлоттой Дорса Бревиа

Преамбула

Несмотря на то, что сама идея конституции оспаривалась некоторыми лицами, мнение о ней как об «основе для спора» одержало верх, и процесс получил продолжение.

1.1.2. Идея сделать членство в Парламенте гражданской обязанностью воплощалась редко, но теоретические доводы в ее пользу были достаточно интересными, чтобы побудить творцов испытать ее. Возможность любого гражданина стать законодателем оказывала глубоко положительное психологическое и социальное воздействие, даже при том, что в действительности Дума обычно не была движущей силой в вопросах законотворчества — и да, иногда она превращалась в цирк и ей всегда был присущ (забавный) непрофессионализм. Однако в сочетании с экономической автономией, которой обладает каждый, эта ощутимость самоуправления возносило понятие гражданства к новым высотам ответственности и давало людям более сильное чувство коллективности, чем когда-либо прежде.

2.1.1. Исполнительный совет из семи членов позаимствован из системы, действующей в Швейцарии. Его цель — деперсонализировать исполнительные функции, не разделяя их на целый орган размером с Конгресс. Хотя политическая борьба между членами Совета неизбежна, голоса быстро разрешают споры и исполнительная ветвь выбирает курс действий. Это почти то же, что и некоторое число советников, оказывающих влияние на единственное должностное лицо. Однако это отходит от тенденции к персонализации политики, когда на самом деле, в этой конкретной сфере общественной жизни, главное — это политика. Данный метод хорошо проявил себя в Швейцарии, где многие образованные граждане даже не знают, кто у них президент, но знают, какую позицию они занимают по всем текущим вопросам в их политическом обществе. То же самое, как оказалось, вышло и на Марсе.

2.1.2. Тайное голосование так часто требуется конституцией потому, что творцы пришли к убеждению, что оно побуждает кандидатов «тянуться за Другим». Избиратели голосуют как минимум за трехкандидатов, расставляя их по местам, и первый получает наибольшее количество очков в позиционной системе. Кандидаты таким образом получают стимул стремиться за вторыми и третьими местами голосующих за пределами их собственного избирательного округа. На Земле это прекрасно работало в разделенных на фракции электоратах, с течением времени смешивая их, и, учитывая многоязычную природу марсианского общества, творцы решили, что на Марсе такая система будет также уместна.

3.1.3. Разделение мировой судебной системы на две ветви ставилось на конституционном конгрессе под сомнение, но в результате было решено, что в основе марсианского опыта лежит столько вопросов, касающихся природоохранного законодательства, что оно заслуживает специального органа, посвященного конкретно их регулированию. Некоторые к тому же утверждали, что Конституционный суд — понятие пережиточное и лишнее, — но это так никогда и не оказалось правдой: в его производстве постоянно находилось множество значимых для марсианского общества дел. Также утверждалось, что Природоохранный суд, ввиду искусственной природы самой марсианской биосферы, станет наиболее влиятельной политической силой планеты. И действительно, этот прогноз оказался куда более точным, и кто-то мог даже сказать, что история Марса после принятия конституции стала историей о том, как Природоохранный суд распространял свою огромную власть на остальные сферы общественной жизни. Но это не значит, что такая история окажется плохой.

3.2.2. Указание уровня атмосферного давления сделало марсианскую конституцию объектом множества шуток, но именно так называемый Широкий жест в пользу Красных позволил довести работу до конца. К тому же нет ничего дурного в том, чтобы напомнить людям, что окружающая среда на Марсе до определенной степени зависит от выбора людей. На Земле было так же почти два столетия, но лишь после Великого наводнения стало общепризнанно истиной.

3.3.1. Это положение направлено на то, чтобы провести сложную черту между местной автономией и мировыми судами. В этом заключается парадокс свободного и толерантного общества: чтобы оно состоялось, нельзя проявлять толерантность к нетолерантности. Два принципа «люди могут сами управлять собой» и «никто не имеет права угнетать другого» должны существовать в живом противоречии или динамическом напряжении.

На практике местные законы, не соответствующие марсианскому духу правосудия (как обозначено в конституции), выделяются на общем фоне, как бельмо на глазу.

3.3.2. Идея того, что конституция должна предписывать экономическую систему определенного типа, была достаточно противоречивой и вызывала горячие споры на конституционном Конгрессе, но в итоге верх одержал неопровержимый аргумент: экономика есть политика, и справедливая политическая действительность, справедливая жизнь зависят от справедливой экономической системы. Поэтому творцы не могли игнорировать данный вопрос, иначе все их усилия обратились бы шуткой на шкале истории.

Как выясняется, установление демократической экономики участия встречает трудности и чревато проблемами и спорами, но не ожесточенными и не приводящими к расколам. Старый довод, что «людская натура» никогда не сможет избавиться от феодальной экономической иерархии, рассыпался в прах в тот момент, когда народ был освобожден из рабства и капитал, созданный поколениями трудящихся, перешел в коллективную собственность и им стали распоряжаться те, кто им теперь владел. Иерархии по-прежнему существуют во всех общественных устройствах, но в контексте всеобщего равенства рассматриваются как следствие труда, опыта и возраста, а не незаслуженной привилегии, поэтому они не вызывают такого недовольства. Иными словами, люди остаются людьми — спорят, обижаются, ненавидят, проявляют эгоизм, делятся своим только с родственниками или знакомыми — если это то, что вы подразумеваете под «людской натурой». Но сейчас они живут при экономической системе, в которой они приблизительно равны тем, кого презирают, и не могут ни грубо угнетать их, ни быть угнетаемыми в финансовом смысле. Это смягчает гнев, уж поверьте мне. Но для того чтобы полностью почувствовать разницу, нужно было пожить сначала при старом режиме.

3.4.1. На конституционном собрании, когда встал вопрос об органе, который «улаживал» бы существенные противоречия между судами и правительством, данное положение вызвало бурное веселье. Выдвигались даже предположения, что в итоге все правительство будет зависеть от этой объединенной коллегии.

И действительно, порой так и получалось. Но нужно помнить, что это не обязательно было что-то плохое. Ядро правительства должно находиться в суде, а не, скажем, в штабе армии. На моей памяти дебаты по поводу объединенной коллегии всегда проходили увлекательно: вся философия правительства и людской натуры в грызне за каждую бюрократическую мелочь. Вы, конечно, можете возразить: «Но это же твоя работа, Шарлотта, тебе такое нравится». Но я в ответ укажу на то, как много сейчас таких людей, как я, и как сильно они любят свою работу. Ведь теперь работа — это не то, чему вы посвящаете свое время, чтобы зарабатывать деньги и покупать себе то, что хотите. Теперь это то, что вы выбрали, потому что находите интересным (если в вас есть толк), потому что сами заинтересованы в результатах своего труда и получаете вознаграждение за него тем же образом и в той же степени, что и все остальные, — и этого вам будет как минимум достаточно, хотя обычно выходит гораздо больше. Вот какого положения удалось достичь обществу, основанному на этой конституции. И как раз поэтому она, на мой взгляд, представляет интерес.

4.2. И снова огромный парадокс: нетолерантность к нетолерантности. Но как иначе добиться справедливости?

4.4. Этот пункт, несомненно, был включен для того, чтобы увести всю политику от местного уровня к мировому и строго запретить все, что напоминало бы земные государства. Были ли государства в самом деле источником проблем на Земле — вопрос спорный, но никто не видел причин для появления таких же государств на Марсе, поэтому данный пункт был принят. Никто здесь по ним не скучал, и действительно, если взглянуть на слово «патриотизм», то видно, что это не то понятие, которое было бы нужно на Марсе.

4.5. Война — антиконституционна. Над этим тоже многие на собрании посмеялись, но в итоге это прописали. Требовать же великодушия, наверное, не получится, но стоит хотя бы попробовать.

5.1.9. При всей своей противоречивости именно этот пункт служил основной силой борьбы за равенство и справедливость на Марсе.

5.2.1. Эта практика также взята в Швейцарии и усовершенствована, чтобы демилитаризовать ее и направить на улучшение общего благосостояния марсианского общества. Обычно марсиане отдавали ей шесть месяцев после получения среднего образования, потом три раза по три месяца в течение следующих четырех лет и еще девять месяцев от случая к случаю. Таким образом, значительная часть общественной службы была занятием молодежным и включалась в процесс образования. Одно из исследований показало, что тридцать процентов марсианских пар познакомились со своими партнерами во время ее прохождения, поэтому, можно сказать, она также сводила людей.

5.2.2. На собрании этот пункт встретил неожиданно слабое сопротивление. «Элементарщина», назвал его тогда Арт.

6. Забота о земле — одна из основных задач для любого правительства, интересующегося пермакультурой и контролирующего биосферу ради блага будущих поколений. Как писал Эдмунд Берк, общество есть «партнерство не только между теми, кто живет, но и между теми, кто живет, кто умер и кто будет рожден». Значит, забота о земле — наша обязанность.

7. В первые двенадцать М-лет законной силы конституции к ней было принято четырнадцать поправок. Большинство из них устраняли противоречия в самой конституции, местных или мировых ситуациях либо совершенствовали законодательство о терраформировании, приводя в соответствие с нынешними условиями.

8. Принята 11 октября 52 М-года, получив 78 % голосов «за» и 22 % — «против». Сейчас она успешно применяется уже на протяжении двадцати одного М-года.

Сейчас я полагаю, что конституцию можно считать успешной. Те, кто в свое время заявлял, что само понятие конституции анахронично и необязательно, не понимали ее задачи — не быть статичным «итоговым законом», разрешающим все социальные противоречия, но служить шаблоном для построения аргумента и побуждать к справедливости. Несмотря на трудности, с которыми она столкнулась после принятия, даже наиболее размытые или решительные разделы документа, подобно его американскому и швейцарскому предшественникам, в этом смысле имели успех.

Ту форму правительства, какую предписывает эта конституция, можно назвать поликратией: власть разделена между множеством институтов и людей в системе сдерживаний и противовесов, ослабляющих любую возможность построить притесняющую кого-либо иерархию. Цели конституции, изложенные в преамбуле, сводятся как раз к справедливости и мирному многообразию.

Конечно, теперь конституция несколько отошла на второй план и обросла огромным множеством законов и неформальных практик, регулирующих повседневную деятельность большинства марсиан. Но ее задача состояла в том, чтобы послужить началом и не провалиться. По моему разумению, конституция была написана для того, чтобы дать людям ощущение, что их право управлять своим трудом совершенно естественно и высечено на камне, тогда как законы и правительства всегда были искусственными — делом практик и привычек. Они могут меняться, они уже много раз менялись и будут меняться еще. В таком случае нет причин не пытаться менять их к лучшему. И именно это мы сделали. Каким будет результат в долгосрочной перспективе — сейчас никто не может сказать. Но я считаю, что мы положили хорошее начало.

XIV. Джеки о Зо

Это не показалось мне настолько уж болезненным, но у меня была эпидуральная анестезия, так что… Как будто чрезвычайно сильная физическая нагрузка, от которой нельзя было отказаться. Когда я упоминала об этой анестезии, на лицах людей отражалось презрение, но я вам скажу, что мы существа земные и, если готовимся рожать на другой планете, то заслуживаем некоторого медицинского вмешательства. Настаивать на естественном деторождении на Марсе — это что-то сродни лихачеству, в котором я совсем не заинтересована.

С ней было тяжело с самого начала. Когда ее вытащили из меня и положили мне на грудь, я увидела маленькое красное личико, которое смотрело мне прямо в глаза и протестующе кричало. Она была сильно недовольна, это читалось по ее лицу так же четко, как по лицу любого взрослого. У меня нет сомнений в том, что мы находимся в сознании еще в утробе — по крайней мере часть этого периода, — размышляя без слов, будто на языке музыки или в медитации. И выходя на свет, мы уже имеем свой характер, целый и завершенный, а после этого ничего больше не меняется. Вот и она была так же недовольна еще долгие годы.

Молоко она сосала жадно, орала не смолкая, спала урывками, кричала во сне так же, как если бы была в сознании, — а потом просыпалась от собственного крика и кричала еще сильнее. Я часто думала, что бы это могло ей сниться, что настолько ее пугало. Тысячи лет это называли коликами, но никто толком не знает, что это такое. Некоторые говорят, что так пищеварительная система медленно приспосабливается к защите от новых химических веществ. Глядя на ее извивающееся тело, я думала, что часть правды в этом есть. Но также я думала, что она все еще была недовольна тем, что ее вытащили из утробы. Злилась из-за несправедливой потери своего нарциссического блаженства. Она помнила утробу. Даже позднее, когда она забыла о ней, она делала все, чтобы туда вернуться. По сути, в этом была вся Зо.

Колики сводили меня с ума. Мне не удавалось ее успокоить, и она плакала не замолкая. Ничего не помогало, хотя я, уж поверьте, перепробовала все, что только могла придумать, потому что меня это вконец раздражало. Бывало, она плакала по десять часов подряд. А когда ребенок плачет, эти часы тянутся очень долго. Единственное, чем можно было хоть немного помочь, взять ее на руки — одной рукой держа за попку, другой за головку и шею, — и быстро поднимать и опускать, вверх-вниз, будто на качелях. Тогда она замолкала, и ей даже будто бы нравилось — по крайней мере, ей это было интересно. В любом случае плакать она переставала. Но однажды, когда я так делала, ко мне подошла одна арабская женщина, выставила передо мной руку и сказала:

— Прошу, не делайте так, вы можете поранить ребенка.

— Я же держу ее за головку, — сказала я и поднесла ее так, чтобы та видела.

— Нет, ее шейка еще слишком хрупкая. — Она была взволнована и даже испугана, но стояла на своем.

— Ей нравится. Я знаю, что делаю.

Но больше я так никогда не делала. А позднее задумалась, какая нужна смелость, чтобы возразить незнакомке из-за того, как она обращается с ребенком.

Если Мишель верен в своей теории четырех темпераментов, в чем я, впрочем, сомневаюсь, то она была холериком. Переменчивая, как Майя, это да. Но это сходство не волновало меня так сильно, как думали некоторые. Мне Майя нравилось гораздо больше, чем я ей. Да и кому она не нравилась, похожая на какую-нибудь героиню трагедии Софокла, — но она жаждала борьбы, а я собиралась отступать. Так же было и с Зо. Это все биохимия… то есть эти ее перепады настроения. Об этом тоже говорил Мишель, рассказывая обо всех биологических взаимосвязях. Четыре темперамента, ну конечно, только на самом деле их сорок, а то и сорок тысяч. Пусть и более-менее сгруппированных в эти четыре. Но Зо в любом случае была холеричным холериком.

В первый год ее глубоко расстраивало, что она не могла ни говорить, ни ходить. Она видела, как это получается у других, и ей хотелось того же. Она падала миллион раз, как кукла со слишком большой головой. Я всегда держала под рукой запас лейкопластыря. Она властно что-то всем лепетала, но, когда ее не могли понять, приходила в ярость. Выхватывала все у других из рук. Бросала свои чашки и ложки в окружающих или просто скидывала посуду на пол. Она могла попытаться ударить своей ручкой, и иногда это у нее получалось. Могла стукнуть затылком — и дважды рассекала мне губу, но после я стала отстраняться быстрее, чем она запрокидывала голову. И это ее бесило. Она падала на пол и с ревом стучала о него кулачками и ножками. Трудно было не рассмеяться, глядя на этот спектакль, но я обычно не давала ей видеть свой смех, потому что тогда она просто зверела и ее лицо приобретало тревожный фиолетовый оттенок. И я старалась вести себя уклончиво. Игнорировать ее было несложно.

«Зо просто делает, что ей вздумается, — говорила я. — У нее будто электрическая буря проходит по нервам. Тут ничего нельзя поделать — только дать ей это выплеснуть».

Научившись ходить, она стала уже меньше капризничать. И еще она очень быстро научилась есть, причем от высоких кресел и всяких детских приборов гордо отказывалась. Но когда она начала всюду лазить, то стала подвергать себя опасности большей, чем когда-либо прежде. Она могла съесть что угодно. Меняя ей подгузники, я находила песок, грязь, гальку, корни, ветки, мелкие игрушки, всякие бытовые предметы — это был настоящий ужас! Но если пытаться ее изменить, она будет сражаться как сумасшедшая. Не всегда, но где-то в половине случаев. И так было со всем, что она делала: переодевалась, чистила зубы, забиралась в ванну, вылезала из нее. В половине случаев она слушалась, в половине — противилась. И если я позволяла ей победить, то в следующий раз было еще хуже. Отдай сантиметр — она заберет целый километр.

Думаю, заболела она от того, что ела грязь. Она подхватила какую-то разновидность вирус Гийена — Барре, но узнали мы об этом не сразу. Мы только увидели, что у нее температура подскочила до сорока градусов, а потом ее полностью парализовало на шесть дней. Я в это поверить не могла. И пока я еще не оправилась от шока, она вдруг задвигалась снова — сначала просто подергивала конечностями, затем ожила совсем. Для меня это было невероятным облегчением. Но должна признать, после этого она стала вести себя хуже, чем когда-либо. Она закатывала истерики, которые могли длиться целый час, а если оставить ее в комнате одну, она делала все, что могла, чтобы сотворить там хаос. Она ломала себе обе руки. Поэтому нужно было оставаться с ней и присматривать. Я всерьез подумывала обить ее комнату войлоком.

С другим детьми она вела себя так же кошмарно. Подходила к ним и била, как если бы хотела увидеть, что с ними будет. Она ничего не имела против этих детей и не казалась злобной — скорее просто невменяемой. И действительно, вскоре мы выяснили, что у нее после болезни осталась проблема восприятия: ей казалось, будто она находилась дальше от окружающих предметов, чем они были на самом деле. Поэтому когда ее кто-то заинтересовывал — бам! — и он падал навзничь. В яслях она была веселой маленькой анархисткой и была так прихотлива, что мне было стыдно ее там оставлять. Но мне нужно было работать, проводить какое-то время отдельно от нее, поэтому я все равно ее оставляла. Там мне не жаловались, по крайней мере прямо.

Чем лучше она начинала говорить, тем сильнее противилась правилам. Первым и любимым на многие годы ее словом было «НЕТ». Она произносила его с потрясающей убежденностью. И на вопросы с подвохом она давала самые явные «НЕТ» из всех. Ты вылезешь из ванны? Нет. Хочешь почитать книжку? Нет. Хочешь скушать десерт? Нет. Любишь говорить «нет»? НЕТ.

Она училась говорить так быстро, что я практически не замечала, как это происходило. За несколько месяцев она освоила всего несколько слов, но затем вдруг могла уже сказать все, что хотела. Это в некотором смысле ее расслабило. Когда она была в хорошем настроении, оно вправду было хорошим, и продолжалось это подолгу. Она становилась такой милой, что едва можно было перед ней устоять. Наверное, это был некий эволюционный механизм, который не позволял людям убивать своих детей. Она постоянно находилась в движении — прыгала и скакала, старалась что-то делать, куда-то бежать. Ей отчего-то сильно понравились трамваи и грузовики, и она постоянно выкрикивала: «Трамвай!» или «Грузовик!». Наслушавшись ее восторгов, однажды я, сидя в трамвае, увидела в окно грузовик и, к собственному удивлению, сказала:

— Ой, какой большой грузовик! — И пассажиры трамвая изумленно на меня посмотрели.

Но все равно нрав у нее был еще тот. И теперь, когда она злилась, она могла устроить разнос не хуже, чем если бы ударила или чем-нибудь запустила. Было даже смешно от того, насколько примитивно она изъяснялась. Она говорила все самое гадкое, что могла придумать. «Убирайся!», «Ты мне не нравишься!», «Я с тобой не дружу!», «Ты не моя мама!», «Ты пустое место!», «Я тебя больше не люблю!», «Я тебя ненавижу!», «Ты умрешь!», «Иди вон!»

На людях от этого могло быть стыдно. Когда я брала ее куда-то с собой, она часто пялилась на кого-нибудь и громко заявляла: «Мне этот дядя не нравится». И иногда добавляла: «Уходи!»

— Зо, веди себя прилично, — говорила тогда я и своим извиняющимся взглядом пыталась дать понять, что она делала так со всеми. — Это некрасиво.

После раннего детства, когда она пережила так называемый кризис двух лет, заметных изменений не произошло. А в некотором смысле стало даже хуже. Порой с ней было почти невозможно совладать. Я будто бы жила с психически больным человеком. Каждый день превращался в настоящие американские горки, где было несколько резких пиков и столько же визгливых истерик. Что бы я ни говорила ей сделать, она сначала думала, хочет она этого или нет, и, как правило, сама мысль делать, что велено, претила ей, и она шла наперекор просто из принципа. Часто она делала все наоборот. Мне приходилось быть к этому готовой — иначе последствия оказывались неприятными. Мне приходилось решать, стоит ли говорить ей не делать чего-либо — действительно ли это имело значение. Если да, то мне следовало готовиться к целой драме. Однажды я сказала ей:

— Зо, не стучи чашкой о стол! — И она ударила ею прежде, чем я успела к ней подбежать, разбив и чашку, и стеклянную столешницу. Ее глаза широко раскрылись от удивления, но раскаяния в ней не было. Зато она сердилась на меня — будто это я ее обманула. Ей захотелось разбить еще что-нибудь, чтобы лучше понять, как это происходит.

Вся эта ее обостренность была постоянной и всесторонней, поэтому когда она была в хорошем настроении, то становилась настоящим золотом. Мы исследовали Марс, как в самом начале его исследовал Джон. Никогда еще — даже с Саксом, Владом или Бао Шуйо — я не ощущала присутствия такого блистательного ума, как рядом с ней, когда мы гуляли по пустошам или городским улицам, а ей было всего три годика. Я чувствовала, будто со мной находится кто-то, внимательно наблюдающий за миром и соображающий быстрее, чем я могла бы когда-либо мечтать. Она то и дело над чем-то смеялась — я часто даже не понимала, над чем, — и в эти минуты она была прекрасна. Она всегда была очень красивым ребенком, но, когда смеялась, физическая красота сливалась с ее невинностью и от ее вида вовсе захватывало дух. Как нам удается уничтожить это качество — это великая загадка человечества, которая вызывает снова и снова вопросы.

Как бы то ни было, эта красота и этот смех позволяли мне легче переживать ее истерики, это уж точно. Ее нельзя было не любить, какой бы она ни была вспыльчивой. Когда она стучала по столу, кричала и стучала кулаками, я думала: «Ну ничего, это же просто Зо. Нет нужды принимать это на свой счет». Даже когда она кричала, что ненавидит меня, — это тоже было не всерьез. Просто она была очень вспыльчивой. Я любила ее всем сердцем.

Встреча с Ниргалом от этого стала только болезненнее. Какой контраст — неделю за неделей я заботилась о Зо, часто совершенно выматывая себя, а потом вдруг приходит он, легкий, неуловимый и милый, как всегда. Дружелюбный, мягкий и немного отстраненный. Немного напоминающий Хироко. И все же он был отцом Зо, сейчас я это признаю, но кто мог представить, что она имела к нему, такому блаженному и спокойному человеку, хоть какое-то отношение. Он может стать Великим марсианином — с этим, пожалуй, согласны все, — но ничего общего с Зо у него нет, поверьте мне. Однажды он пришел, и все, как обычно, залебезили около него, словно привлеченные каким-то волшебным зеркалом, а Зо, посмотрев на него всего раз, повернулась ко мне и заявила:

— Он мне не нравится.

— Зо!

Дерзкий взгляд на него:

— Уходи!

— Зо! Веди себя хорошо! — Я посмотрела на него. — Она со всеми так.

Она тут же подбежала к Шарлотте и, обняв ее за ноги, глянула на меня. Все рассмеялись, и она сердито заозиралась, не ожидая такого поворота.

— Ладно, — продолжила я, — она так себя ведет с половиной всех людей, а вторую половину обнимает. Но к какой половине ты относишься — это может меняться.

Ниргал кивнул и улыбнулся ей, но выглядел все равно несколько ошарашенно, когда Зо громко повторила:

— Он мне не нравится!

— Зо, прекрати! Будь вежлива.

В конце концов — я имею в виду годы спустя — она все-таки стала чуть вежливее. В конце концов мир перетирает людей и поверх их «я» выступает лоск цивилизации. Но как же я ее любила, когда она была тем маленьким невыносимым зверьком! Как же я ее любила! Сейчас мы собираемся вместе на обед, и она — самая надменная и заносчивая девушка, какую только можно представить, вся в себе, снисходящая ко мне со своей невероятной высоты, тогда как я только смотрю на нее и смеюсь, мысленно говоря: «Думаешь, ты такая сильная… А видела бы ты себя, когда тебе было два».

XV. Поддерживая пламя

Однажды во время одного из своих долгих забегов, после того как бросил искать Хироко, но перед тем, как прекратил движение поиска, Ниргал пересекал огромный темный лес Киммерии, находившийся к югу от Элизия. Бежать среди зарослей пихт и лип и густых подлесков с длиннохвойными соснами и березами получалось медленно. Солнце пробивалось сквозь плотные кроны узкими пучками света, которые падали на подушечки темного мха, курчавые папоротники, дикий лук и коврики ярко-зеленого лишайника. Среди этих теней и сквозь мириады параллельных полос маслянистого света он медленно бежал, день за днем, потерянный и беспечный, зная, что, двигаясь примерно на запад, он выйдет из леса к берегу Большого канала. Лесное безмолвие нарушалось лишь щебетаньем птиц, завыванием ветра в сосновой хвое и далеким йодлем койотов или волков. А один раз он услышал, как где-то за деревьями упало что-то очень большое. Он бежал уже шестьдесят дней подряд.

Низкие кольца кратера были ему единственным облегчением, мягкие и заваленные деревьями, ковриками листьев и мха, черноземом. Большинство кратеров не сохранили краев, поэтому бежать ему приходилось мимо вдавленных полянок или неглубоких круглых озер. Обычно он обегал их и, не задерживаясь, продолжал свой путь. Но на одной такой осевшей поляне он заметил развалины белокаменного храма.

Ниргал спустился к нему по мягкому склону, неуверенно прошел туда по тропинке. Храм был построен из алебастра и поэтому заметно выделялся своим белым цветом. Это напомнило ему белокаменную деревню в борозде Медузы. Храм был похож на греческий, хоть и имел круглую форму. Двенадцать стройных ионических колонн, сложенных из каменных цилиндров и установленных на плоское основание, будто цифры на циферблате. Крыши не было — отчего храм еще сильнее казался похожим на греческие руины или британский хендж. В трещинах, протянувшихся поперек основания, прорастал лишайник.

Ниргал обошел его вокруг, зашел внутрь — и вдруг осознал, как тихо стало вокруг. Ни ветра, ни криков птиц и зверей. Все погрузилось в тень — мир словно замер. Казалось, откуда-нибудь из темноты сейчас явится сам Аполлон. Что-то здесь напомнило ему Зиготу — наверное, колонны просто были такими же белыми, как купол Зиготы, в том далеком прошлом, которое теперь казалось сказкой из другой эпохи, сказкой о мальчике с мамой-животным. Мысль о том, что эта сказка и настоящий момент были частями одной и той же жизни — его жизни, — требовала от него совершить прыжок веры, который был ему не под силу. А каково же было охватить одно-два столетия? Иными словами, каково было жить таким, как Надя, Майя и остальные иссеи?..

Что-то пошевелилось, и он отскочил. Но больше ничего не происходило. Он тряхнул головой, прикоснулся к прохладной гладкой поверхности колонны. Человеческий след посреди леса. Даже два человеческих следа — храм и лес. В этом древнем выветрившемся кратере.

На поляне появилось два старика — они шагали к храму, не замечая Ниргала. Его сердце забилось, как у ребенка, который пытался сбежать…

Но они были ему незнакомы. Он никогда не видел этих людей. Старые, белые, лысые, морщинистые, один мал ростом, другой еще ниже.

Теперь оба с подозрением глядели на него.

— Добрый день! — поздоровался он.

Они приблизились, один держал опущенный дротиковый пистолет.

— Что это за место? — спросил он.

Один остановился, выставил перед другим руку.

— А ты не Ниргал, часом?

Ниргал кивнул.

Они переглянулись.

— Заходи к нам, — пригласил тот же старик. — Мы тебе все расскажем.

Они поднялись сквозь заросли, покрывавшие стену старого кратера, и оказались на его ободе, где стоял небольшой бревенчатый домик с крышей из темно-красного шифера. Старики провели Ниргала в свою обитель — он пригнулся, чтобы пролезть в дверь.

Внутри царил сумрак. Из одного окна открывался вид на кратер, и можно было заметить, как среди крон деревьев высились вершины колонн монумента.

Старики налили Ниргалу странного чая, заваренного из какой-то болотной травы. Они представились иссеями — и не просто иссеями, а членами первой сотни. Их звали Эдвард Перрин и Джордж Беркович. Говорил в основном Эдвард. Они были друзьями. А еще коллегами Филлис Бойл. Монумент в кратере служил мемориалом в ее честь. Когда-то они втроем построили нечто похожее — ледяной барабан, просто забавы ради. Во время первого путешествия на Северный полюс с Надей и Энн, во втором М-году.

— В самом начале, — добавил Джордж с тугой улыбкой.

Они рассказали ему свою историю, и он понял, что когда-то они повторяли ее множество раз. Бо́льшую часть рассказывал Эдвард, а Джордж вставлял комментарии или заканчивал за Эдварда некоторые предложения.

— Мы были там, когда все случилось. В этом не было нужды. Они облажались там, где все могло пройти гладко. Я не говорю, что мы так уж полны горечи, хотя это так. 2061-й был необязателен.

— Этого можно было избежать, если бы они послушали Филлис. Во всем виноват Аркадий.

— Богданов со своей глупой самонадеянностью. В то время как у Филлис был план, который бы сработал без всех этих разрушений и смертей.

— Без войны.

— Она спасла нас всех, когда мы сидели на Кларке. А перед этим спасла всех, кто был на Марсе.

Когда они вспоминали ее, у них даже чуть-чуть светились лица. Рассказывать свою историю было для них сущим удовольствием. Они пережили 61-й, пытались установить мир в годы между революциями, помогали ПА ООН в Берроузе координировать добычу полезных ископаемых в Великом океане таким образом, чтобы участки, находящиеся в опасности затопления Северным морем, разрабатывались как можно скорее, прежде чем вода и лед успевали их захватить. То были славные времена, момент в истории, когда чудовищная мощь технологий могла быть обрушена на ландшафт без каких-либо последствий — без влияния на окружающую среду, без незаживающих шрамов… и прежде чем все заполонил лед, из земли успели извлечь металлов на миллиарды долларов.

— Тогда-то мы и нашли это местечко, — заметил Джордж.

— В Амазонии было полно металлов, — добавил Эдвард. — Да и сейчас, конечно, полно. — Он отхлебнул из своей чашки.

Повисло молчание. Джордж добавил еще чая, и Эдвард продолжил:

— Мы были в Берроузе, когда началась вторая революция. Работали в ПА ООН. Филлис тогда уже была мертва. Убита Красными террористами.

— В Касэе.

Ниргал постарался не выдавать эмоций.

Они пристально глядели на него.

— Точнее, Майей. Это Майя убила Филлис. Так мы слышали.

Ниргал смотрел на них молча и пил из своей чашки. Они прекратили свои уловки, заговорили, перебивая друг друга.

— Ну, это общеизвестно. Она уж точно могла это сделать. И сделала. Она убийца. Мне до сих пор от этого не по себе.

— Не могу поверить в то, что случилось.

— Я, бывает, задумываюсь, правда ли это. Может, Филлис сбежала и скрылась, как говорят о Хироко. Ведь ее тело тоже никогда не нашли. И я никогда его не видел. Мы были противниками организации «Освободите Марс», мы были против тебя. — Он с вызовом глянул на Ниргала.

— Мы ненавидели Красных партизан. По крайней мере, пока…

— Но сильнее всех мы ненавидим наших же товарищей, верно?

— Так всегда получается.

— Надя, Сакс, Майя. Смерть и массовые разрушения — вот что они привезли со своими так называемыми идеалами. Смерть и массовые разрушения.

— Но твоей вины в этом нет, — сказал Джордж Ниргалу.

— Но будь Филлис жива… Мы были в Берроузе во время протестов. Противостояние с ПА ООН. Затопление города… намеренное затопление крупнейшего города на Марсе! Филлис этого никогда бы не допустила.

— Мы были на самолетах, нас эвакуировали.

— Пять самолетов, пять огромных самолетов. Мы летели в Шеффилд. И там мы тоже это увидели — смерть и разрушения. Мы пытались выступить посредниками. Пытались делать то, что делала бы Филлис.

— Выступить посредниками.

— Да, посредниками между ПА ООН и Красными. Это было невозможно, но у нас получилось. Получилось. Провод упал бы дважды, если бы не мы. Этот монумент Филлис — еще и наша маленькая беседка. А она была первой, кто выступал за лифт. Она мечтала о нем. И мы сделали, что смогли.

— После перемирия мы ушли на восток.

— Тогда еще можно было уехать по железной дороге. А где нельзя — там на марсоходах. Мы разделились в Андерхилле, так, вроде бы?

— А потом снова встретились в Элизии. Это уже после самых невероятных приключений, о которых я когда-либо слышал.

— Пересекли по льду Северное море.

— Перешли по мосту через канал.

— Прошагали поперек всего Хребта. И наконец встретились здесь и помогли построить Киммерийскую гавань. Пытались добиться, чтобы ее назвали гаванью Бойл, по аналогии с гаванью Буна в Темпе.

— И всем, что названо в честь Богданова.

— Но не повезло. Она забытый герой. Ничего, когда-нибудь справедливость восторжествует. История всех рассудит. А пока мы помогаем обустраивать Киммерию и понемногу разведываем лес.

— Вы слышали что-нибудь о Хироко? — спросил Ниргал.

Они переглянулись. Ниргал не догадывался, что именно означали их взгляды, но не сомневался, что между ними происходил некий немой разговор.

— Нет. Хироко… исчезла очень давно. С тех пор мы о ней ничего не слышали. А она же твоя мать, верно?

— Да.

— И у тебя тоже от нее нет вестей?

— Нет. Она исчезла в Сабиси. Когда ПА ООН спалила город. — Он напомнил им. — Некоторые говорят, что тогда ее убили. Другие — что она сбежала вместе с Ивао, Джином, Риа и остальными. Я недавно слышал, что она могла оказаться в Элизии. Или где-то еще недалеко отсюда.

Они сдвинули брови.

— Я об этом ничего не слышал, а ты?

— Нет. Но нам они бы и не сказали, верно?

— Да.

— Но вы же здесь ничего не видите, — сказал Ниргал. — Ни поселений, ни лагерей?

— Нет. Вообще…

— Поселений здесь куча. Но все съезжаются в город. Они местные, как ты. Есть немного курдов.

— Люди как люди.

— И это во всех этих поселениях так, по-вашему?

— Пожалуй.

— Пожалуй.

Ниргал задумался. Эти двое — из числа немногих, может полудюжины, тех из первой сотни, кто все время был на стороне ПА ООН. Стала бы Хироко им открываться? Стала бы прятаться от них? Если бы они что-то знали о ней, стали бы рассказывать ему?

Но они не знали. Он сидел в большом удобном кресле и засыпал. Узнавать ему было нечего.

Рядом двое иссохших стариков тихонько передвигались по тусклой комнате. Старые черепашьи головы в темной пещерке. Но они любили Филлис. Оба. Как друзья. А может, все было и не так. Может, все было не так просто. Но тем не менее сейчас они были партнерами. Может, как и всегда. В первой сотне это могло вызвать трудности. Конечно, в отношении Филлис все сомнительно. Но, наверное, тем и лучше. Кто знал, как там было в начале? Прошлое осталось загадкой. Даже для тех, кто там был и пережил все это. Конечно, даже тогда ничто из этого не имело смысла — по крайней мере, такого, о котором говорили потом. Сейчас они возились в своей темноте. Ниргал был изнурен от долгого бега, и теперь усталость одолевала его.

— Пусть спит.

— Нужно ему сказать.

— Нет.

— Почему нет?

— Потому что не нужно. Все равно скоро все узнают.

— Когда всё начнет гибнуть. Филлис бы это не одобрила.

— Но они убили ее. Поэтому ее больше тут не будет, чтобы их спасти.

— Так они получат, что заслуживают? Когда все погибнет?

— Все не погибнет.

— Погибнет, если получится так, как они хотят. Она бы этого не хотела.

— У нас не было выбора. Сам знаешь. Они бы нас убили.

— Разве? Я вот не уверен. Мне кажется, ты сам этого хотел. Они убивают Филлис, и тогда мы…

— Говорю же, у нас не было выбора! Перестань. Они могли узнать локации по записям. И кто скажет, что они неправы?

— Месть.

— Хорошо, пусть месть. Допустим. И поделом им. Это никогда не была их планета.

Много позже Ниргал обнаружил, что не спит и что ему холодно. Шея затекла и болела после долгого сидения в кресле. Старики ссутулились над книгами за кухонным столом, неподвижные, будто восковые фигуры. Один из них спал, видя во сне другого. Другой смотрел в пустоту. От огня оставались лишь серые угли. Ниргал прошептал, что ему нужно уходить. Он поднялся и вышел в холодный предрассветный час. Сначала прошел немного пешком, а затем вновь бросился бежать среди темных деревьев, словно пытался оторваться от погони.

XVI. Спасение дамбы в Лабиринте Ночи

Дамба в Лабиринте Ночи изначально была плохой идеей, а потом ее еще и построили небрежно. Поставили в устье самого южного каньона, где поверх старого песчаника лежит базальтовая шапка. Естественно, как только резервуар наполнился, песчаник начал смачиваться, и это ослабило основание дамбы. Единственный аварийный сток представлял собой большую воронку, по которой вода стекала в туннель внутри скалы и попадала в верховье реки Ио, что проходила внизу. Туннель, конечно, обложили бетоном, но под ним все равно находился песчаник. Поэтому, когда погода стала ухудшаться и мы увидели первые супербури, дамба оказалась неспособной справляться с такими стоками. Уровень наполненности резервуара рос очень быстро. В один из первых таких случаев я находился там и все это видел — зрелище было не для слабонервных. Когда появился прогноз, что пойдет дождь, мы открыли воронку, но это не слишком помогло. Песчаник же под бетоном теперь настолько ослаб от протечек, что бетон, очевидно, стал проваливаться в образовавшиеся в нем пустоты. Все приборы, показывавшие состояние туннеля, перестали работать, и мы увидели, как бетон выбрасывает из воронки в воду, — порой, раз в минуту или две, даже здоровые, размером с дом куски вылетали, будто из пушки, на несколько сотен метров. Всем нам это казалось крайне тревожным.

Конечно, вода, стекающая вниз по туннелю, немедленно начинала разрывать песчаник, и довольно скоро под нами не осталось бы края, который сдерживал северную сторону дамбы.

Поэтому у нас не было иного выбора, кроме как закрыть воронку наверху. Мы даже обрадовались тому, что еще имели такую возможность. Но после этого были вынуждены выпустить воду из резервуара. Дождь все еще шел, и такой сильный, как никогда прежде. А Лабиринт Ночи имеет чрезвычайно крупную водосборную площадь, даже если взять только южный его квадрант, вода из которого сливалась в резервуар.

Так что уровень воды прибавлял сначала по два метра в час, затем по три. При такой скорости нам оставалось всего несколько часов, прежде чем он достиг бы вершины дамбы и начал переливаться, потом неизбежно где-нибудь случился бы прорыв, и все триста тридцать вертикальных метров воды обрушились бы, скорее всего, одним мощным ударом. Стены бортика, весьма вероятно, тоже бы рухнули. Но что еще существеннее, наводнение непременно смыло бы все поселения в кратере Удемана и верхней части системы Маринер, может быть, до самого каньона Мелас.

Спустя некоторое время после того, как мы закрыли воронку, мы совершенно не знали, что предпринять дальше. Разумеется, Мэри позвонила в службу спасения в Каире и попросила предупредить людей в Удемане и Ио, чтобы те выбирались из кратера и каньона или хотя бы поднялись как можно выше на их стены, так как столько людей не могли быстро выбраться из такого глубокого кратера и ущелья. Но что делать с этим нам — было вовсе не очевидно. Мы бегали от командного центра к дамбе, чтобы посмотреть, как поднимается вода, а потом возвращались обратно — проверить данные о погоде. Все это время дождь лил стеной. Прогнозы давали нам надежду, что он может вскоре прекратиться — выше по течению и на дальнем западе он уже не шел. Последний шквал принес уже в основном град, размером с апельсины, и это заставило нас найти укрытие в центре. Но и это тоже давало нам надежду.

Тем не менее данные верхней части потока, поступавшие в центр, давали понять, что вода должна была превысить высоту дамбы примерно на два-три метра. Некоторые грубые расчеты привели меня к заключению, что переполнения дамба не выдержит. Я сообщил о своем неутешительном прогнозе остальным.

— Три метра! — проговорила наконец Мэри, а затем выразила желание, чтобы дамба была бы хоть на четыре метра выше. Это, несомненно, помогло бы в этом положении.

Не задумываясь об этом всерьез, я ответил:

— Возможно, у нас получится поднять ее на четыре метра.

— Это как же? — удивились остальные.

— Ну, — начал я, — сверху давление будет не таким уж сильным. Даже простого фанерного барьера может хватить.

Они нашли это забавным, но все же мы сели в грузовик и помчались в «Каирские пиломатериалы» по дороге, присыпанной крупными градинами, и купили целую стопку листов фанеры. Мы были так встревожены, что не могли толком объяснить, зачем нам они.

Вернувшись на дамбу, мы установили их на решетку перил, пригвоздив к пластиковым основаниям — лишь затем, чтобы ветер не сдул их прежде, чем до них дойдет вода. Пока мы все это делали, снова пошел дождь. Уверяю вас, мы работали так быстро, как могли, — никогда еще я не чувствовал такой спешки. Но даже при этом, когда мы закончили, вода уже плескалась о бетон, и нам пришлось убегать по дорожке, что тянулась поверху дамбы, по щиколотку в воде. Ощущение было жуткое.

Спустившись с дамбы и поднявшись по тропинке к командному центру, мы остановились, чтобы оглянуться. Если бы фанера не выдержала и дамба прорвалась, ее борт в том месте, скорее всего, прорвался бы и нас бы всех там убило. Но все равно — мы остановились, чтобы оглянуться. Просто не могли удержаться от этого.

Последний шквал затих, еще пока мы возились с фанерой, и небо над нами теперь казалось совсем диким: темно-оранжевое на востоке, на севере и юге — такое бирюзовое, какого мы еще никогда не видели. На западе оно было еще черным, но солнце уже проглядывало сквозь далекое облако, заливая весь пейзаж латунным светом. Внизу мы увидели, что уровень воды продолжал повышаться — теперь уже вдоль листов фанеры. К тому времени, как опустились сумерки, вода поднялась чуть выше середины листов. Когда мы уже не могли как следует их разглядеть — да и, признаюсь, не хотели, потому что выглядели они весьма хрупкими, — мы вернулись в командный центр.

И стали там ждать. Существовала высокая вероятность, что дамба очень быстро прорвется — мы видели это по приборам, потом слышали — и нас самих унесет вместе со стенками бортика. Поэтому мы всю ночь наблюдали за данными на компьютерах. И между тем рассказали по телефону о том, что сделали. У меня аж в горле пересохло от разговоров. Мы развлекали друг друга шутками — особенно я, причем никогда еще никто не смеялся над моими шутками так сильно. После одной из них Мэри даже обняла меня, и я почувствовал, что она дрожит. Взглянув на свои руки, я заметил, что и они тоже дрожат.

Утром вода еще плескалась о фанеру, но уже не казалась такой высокой. Дамба вроде бы держалась. Зрелище, впрочем, досих пор оставалось пугающим: поверхность воды была еще высоко, будто в какой-то оптической иллюзии, но явно ниже нас, и, яркая, далеко простиралась в утреннем свете.

В общем, дамба устояла. Но наше празднование — после того, как прибыли насосы и медленно откачали воду, вернув ее уровень в пределы нормы, — получилось приглушенным. Мы, так сказать, исчерпали себя. Взглянув на влажные погнутые листы фанеры, Мэри воскликнула:

— Боже, Стефан, мы сработали в стиле Нади!

Позднее, конечно, их убрали. И не могу сказать, что сожалею об этом.

XVII. Любовь Большого человека

Когда Большой человек влюбился в обычную женщину, случилась большая беда.

Ее звали Зоя. Да, ее звали так же, как Зо Бун, — более того, она была клоном Зо.

Зо Бун клонировали ее друзья после ее трагической гибели. То есть генетически Зоя была еще одной дочерью Джеки, а значит — внучкой Касэя и правнучкой самого Джона Буна. Но и это еще не все: поскольку тело Зо некоторое время проплавало в Северном море, оно стало слегка подсоленным и невольно приобрело связь с воскресшими археями. И в этом первобытном морском бульоне, соленом и шипучем, она будто бы переняла некоторые черты водорослей, моллюсков, дельфинов, морских выдр и бог знает кого еще. Какой только она теперь не была: большая, как Пол Баньян; необузданная, как Зо; неуступчивая, как археи; счастливая, как Джон; неспокойная и бурная, как Северное море. Вот такой была Зоя — Зоя была всем. Она плавала мимо айсбергов, летала в струйных воздушных течениях, бегала в кругосветке. Пила, курила и принимала странные наркотики, имела случайные половые связи с незнакомцами и даже с друзьями, сбегала с работы всякий раз, когда поднимались приличные волны. Короче говоря, она искала острых ощущений, ей были чужды пристойность и мораль, она насмехалась над любыми принципами прогресса человечества. Она могла убить взглядом или ударом ладони по носу. Ее девиз был: «Забава любой ценой».

Так что когда Большой человек заскочил однажды на Марс и увидел, как Зоя каталась на стометровых волнах у Полярного полуострова, он полюбил ее с первого взгляда. Она была как раз женщиной его типа!

Зоя оказалась сговорчивой. Ей нравились большие люди, а Большой человек был большим человеком. Они стали гулять по всему Марсу, и Большой человек ступал осторожно, по своим старым следам, чтобы снова не нанести урон, и стараясь не запутаться в чем-либо. Но это было слишком трудно. Они порезвились на тропе каньона Ио, и это из-за него там обрушились все те скалы десять лет назад. Он поплавал с Зоей в море и, несмотря на то, что заходил только по колено, затопил полуостров у Перешейка Буна. Он полетал с ней в струйных течениях, и от его тени наступил первый год без лета. Но они ничего этого не замечали — им было слишком хорошо вместе.

Они даже пытались заниматься сексом. Зоя забиралась Большому человеку в уши и ласкала его, а потом он усаживал ее себе на ладонь и стонал, как Кинг-Конг с Фэй Рэй[238], типа:

— Ну же, детка, давай займемся любовью, ты и я.

А она лишь смеялась, указывала на его эрекцию и отвечала:

— Прости, Большой человек, я бы хотела, но ты мне не подходишь. Мне пришлось бы целый день только взбираться на эту твердую башню, и это было бы так же сложно, как влезть на Гору посуды в раковине или на Старика острова Хой[239].

И чтобы показать ему, что она пыталась, она немного взбиралась на него и массировала там, докуда могла дотянуться. Но Большому человеку это было все равно как если бы его щипнул муравей.

— Очень жаль, — говорила она и отправлялась плавать. — Это все, что в моих силах.

— Но я хочу, — стонал Большой человек, — я должен, я нуждаюсь…

Обычные слова для всех парней и девушек. Но в этот раз ничего нельзя было поделать.

— Прости, — отвечала Зоя. — Ничего не поделаешь. Если бы ты только был поменьше…

Но потом как-то раз, немного смущенная и сама огорченная бессилием, она сказала:

— Слушай, тут дело в желании. Если бы ты был поменьше, все бы получилось! Я бы могла резвиться на тебе хоть всю ночь. Может, тебе стоит подумать, как бы сделать себе член поменьше?

— Что? — вскричал Большой человек. — Что ты имеешь в виду?

— Ну поменьше. Вставить трансплантат, например. Этот отрезать, а на его место поставить маленький.

— Маленький? Отрезать?

— Другого выхода нет, здоровяк. Только так у нас что-то получится.

— Что? Что?

— Трансплантат! Трансплантат! Можно же достать любые органы, какие тебе нужны. В больницах, понимаешь?

— Ни за что! — заявил Большой человек. — Уж хотя бы потому — а у меня есть еще много этих «потому», — что органы для пересадки берут у покойников.

— Ты можешь вырастить свой же, только малого размера. Сейчас и такое умеют делать.

— О, прошу тебя, — взмолился Большой человек. — Мне не по себе даже от разговоров об этом.

— Я же в этом не виновата, — ответила Зоя. — Где есть желание, найдется и выход.

И с этими словами она улетела.

Ну, дальше сами понимаете. Жизнь перестала казаться забавой, и Большой человек в конце концов отчаялся. Отчаялся настолько, что начал тайком выведывать, что ему делать, — ходил в клинику и рассказывал врачам хитрую историю о своем друге, у которого была очень маленькая невеста. Он выяснил, что новейшая биотехнология морской звезды, как ее называли, в самом деле подходила для описанной им задачи. Ему могли удалить интимную часть тела хирургическим методом и заменить выращенной из его же клеток. «Клеток из самой чувствительной области», — заверил его один из врачей. Врачи знали, насколько надо уменьшить, чтобы это устроило Зою.

Большой человек лишился покоя. Он очутился перед дилеммой.

— Это ужасно! — воскликнул он. — Какая глупость! Не буду я этого делать. Забуду ее, и все.

Он вышел из клиники косметической урологии и уже не возвращался.

Но дело в том, что Большой человек был влюблен, а любовь Большого человека — это большая любовь. Любовь — большое дело, и очень упертое. А жизнь без любви — грустная штука. И жизнь без Зои была неимоверно тускла.

В общем, однажды Большой человек так и сказал:

— Ладно, ладно, ладно.

И потащился обратно в клинику, чтобы у него взяли несколько клеток из самой чувствительной области. Было очень больно.

Затем он вышел в облако Оорта, чтобы побыть наедине с собой. Мы оставим этот эпизод за занавесом и скажем лишь, что когда он вернулся, то выглядел усталым и тревожным, но заявил, что готов. Зоя держала его за руку, пока в него вливали несколько литров анестетика и делали операцию. А когда он пришел в себя, интимная часть тела у него была уже на сколько нужно меньше, чем прежде.

— Какая глупость, — промолвил он.

В знак уважения к его мужеству Зоя превратила его старый орган в камень и доставила по воздуху на Геллеспонт, где поставила рядом с известной Горой посуды в раковине. С тех пор он стал популярным среди альпинистов, которые, как вы знаете, проложили по нему несколько разных маршрутов.

Когда швы затянулись и Большой человек стал полностью здоров, а тогда была середина лета, Зоя взяла его в залив Хриса, привела на свой самый любимый пляж — прибрежную полосу в бухте, куда никто никогда не захаживал.

— Теперь ты будешь меня любить? — спросил ее Большой человек.

— Буду, — ответила Зоя.

Здесь мы вновь повесим занавес и оставим их наедине. Достаточно только сказать, что, когда они вернулись на юг, Большой человек впервые ступал легко, паря в воздухе в десяти метрах над поверхностью. Он и не знал, что бывает так хорошо.

Позже Зоя бросила его, разбив ему сердце, и ему, увы, пришлось с этим смириться, равно как и с тем, что его орган теперь был просто маленькой забавной штучкой, свисающей между ног. Это было несколько странно, но не так уж плохо. Это означало, что если ему встретятся другие женщины из обычных людей, которые ему понравятся, то у него уже будет кое-что для того, чтобы строить с ними приятные отношения. А время от времени ему попадалась и Зоя, и, бывало, они возобновляли свою старую связь — причем с немалой страстью. Так что, подводя итог, оценивая все, что было, он рассудил, что оно того стоило. Да и марсианские альпинисты довольны его решением и по-ныне.

XVIII. Довод в пользу внедрения безопасных технологий терраформирования

После бурь на Жемчужной земле в реке Оксия остается много ила, и ее мутная вода просачивается сквозь отмели в устье реки и окрашивает залив Хриса в красный цвет, который тянется еще на три-четыре километра к архипелагу на горизонте. Когда поток отступает и ил оседает на дно, канал реки почти всегда оказывается не таким, как прежде. Устье может сместиться хоть на другой конец пляжа. Тогда старый канал заносит илом, а его затопленные берега продолжают служить волнорезами, пока волны совсем их не выровняют. И все идет заново — неделя за неделей, буря за бурей. Остаются только участвующие элементы — солнце, море, небо, торчащие из воды скалы, каньон между ними, лагуна на пляже, дюны и речная вода, вытекающая в море, минуя любые препятствия. Все это есть всегда.

«Всегда» в относительном смысле, разумеется. Я имею в виду, что все это существует уже несколько лет. Но вообще ландшафт на Марсе меняется непрерывно. «Прерывистое равновесие», как сказал однажды Сакс, — только без равновесия. И охлаждение 2210-х, годы без лета, складывались так, что, если ничего не предпринять, всего этого пейзажа в устье реки не существовало бы еще много лет.

Но методы, которые, казалось, не давали никакой надежды остановить тенденцию, выглядели поистине радикальными. Тем, кто любит эту природу, мысль о миллионе термоядерных взрывов в глубоких слоях реголита казалась чем-то шокирующим, чем-то отвратительным. Можно привести все доводы о сдерживании излучения, о значимости тепла на глубине, даже об избавлении от старого земного оружия — но все равно этого будет мало, чтобы получить одобрение защитника окружающей среды.

Усугубляло обрисованную ситуацию следующее: некоторые адвокаты, защищавшие предлагаемые методы тяжелой промышленности, делали это, используя самый идиотский из языков. Они словно не понимали силы своих слов. Они бросались понятиями вроде «предопределение судьбы» Марса, будто упомянутое понятие не происходило из определяющего момента в американской истории, — момента, неразрывно связанного с империалистическими захватническими войнами, с безмозглым патриотизмом невежд и геноцидом, который большинство американцев до сих пор не желают признавать. Поэтому использовать эту ужасную старую фразу в контексте спасения марсианской биосферы было безумством, но некоторые все равно это делали.

А других, вроде Иришки, это резко отталкивало. Именно из-за слов. Я высидел всю сессию мирового природоохранного суда, слушая доводы «за» и «против», и, хотя моя работа касалась непосредственно слов, я думал: «Какой абсурд, какой ужас!» Язык — это ничто, кроме огромного набора ложных аналогий. Должен быть лучший способ выразить свою точку зрения.

Поэтому, когда сессия закончилась, ко мне подошли Иришка и ее коллега Фрея и мы сели в поезд, увезший нас по экваториальной железной дороге во фьорд Ареса, а оттуда поднялись на северо-запад вдоль залива Хриса к гравийной дорожке, что выводила на Сучжоу-Пойнт, над широким пляжем в устье реки Оксии. А одним ранним летним утром мы проехали за поворот дороги вдоль утеса, и все прояснилось. Горизонт являл собой чистую линию между морем и небом. И то, и другое было синим: небо — темно-синим с сиреневатым оттенком, словно синий слой сливался в нем с красным; море — вовсе почти черным и просматривалось до большой глубины. Суша же представляла собой обычную красную породу, пусть и слегка черноватую, как во всем этом регионе, где она темнела по мере приближения к черному Сирту. Ветра не было, а вода казалась такой спокойной, что волны разбивались, как в волновом лотке на уроке физики, с шумом оставляя за собой пенящиеся белые кружева, утекающие обратно, обнажая влажный красный песок.

Я заметил, что после недавней бури дно снова сильно изменилось. Вдалеке на левой стороне пляжа появилась новая точка разлома, а эта песчаная отмель тянулась под идеальным углом к наступающим утренним волнам, которые были, к слову, достаточно велики. Вероятно, по каньону Касэй и фьорду на другой стороне залива Хриса гулял сильный ветер, порождавший эти волны в тысяче трехстах километрах оттуда. Мы могли видеть лишь, как они поднимались над горизонтом, где их гребни идеальными рядами, слегка наклоненные в нашу сторону, будто дуги круга, большего, чем сам залив Хриса, вплывали, чтобы закучерявиться вокруг Сучжоу-Пойнта и ворваться на наш пляж. Одна за другой, они опрокидывались на новую точку разлома, а затем разбивались поперек пляжа и шли аж до нового устья реки, что было справа вдалеке. Происходило все это быстро, но не слишком, и каждый раз немного по-новому. Более совершенных условий быть не могло.

— О боже! — воскликнула Иришка. — Мы в раю!

Мы припарковались у обрыва прямо над пляжем, выбрались из машины и надели гидрокостюмы. Затем спустились по тропе и прошлись поперек пляжа, неся ласты в руках. Пена накатывала на нас, и мы вскрикивали, когда наших лодыжек касалась холодная вода — градусов восьми-десяти, — однако мы быстро разогрелись. Мы вошли в воду по пояс и, нацепив ласты и трубки, нырнули под следующий бурун. Хотя открытыми у нас оставались только лица, мы закричали от шока, ощутив холод, и вновь встали на ноги, теперь оказавшись в воде по грудь. Когда волны хлынули на нас, мы повернулись к ним спинами, а затем нырнули под высокую белую волну и поплыли в воде.

Это было непросто. С пляжа волны всегда кажутся меньше, а с обрыва тем более — особенно если на них не катается никто, отчего трудно ощутить масштаб. Сейчас прямо перед собой мы видели, что разбивающиеся волны на самом деле достигали двух-трех метров в высоту. Если нырнуть под такую, придется туго, если не проделать все как следует. И какими бы хорошими ни были гидрокостюмы, под ними всегда пробирает до дрожи.

Я глубоко нырнул за мгновение до того, как меня накрыла бы стена воды, и позволил подтолкнуть себя лишь нижней части волны. Меня слегка всколыхнуло, будто флаг на ветру, а затем резко вытолкнуло вверх. Я очутился на поверхности, загребая воду руками и ногами, как мог, пока меня с шумом не накрыла следующая волна, под которую я нырнул снова. Если правильно рассчитать время, то можно использовать подводное движение, и тогда будет намного легче, чем если будешь бороться с волной. Иришка была в этом настоящим мастером, и в этот день, как всегда, находилась далеко впереди нас.

Я окунался шесть раз, а потом увидел, что могу увернуться от следующей волны как раз перед тем, как она обрушится, и поплыл что было сил, отталкиваясь своими длинными ластами и ощущая, как меня затягивает и обратный поток. Затем взметнулся к склону следующей волны и прорвался сквозь ее прозрачную верхнюю часть, а после — упал на ее задний склон и поплыл, уже не тревожимый ее волнениями. Я оказался снаружи!

Следующая волна просто подняла меня в воздух, позволив быстро осмотреться. Я только чуть-чуть отплыл от точки разлома, а Иришка и Фрея уже были впереди меня. Иришка как раз выплыла на волну, развернулась на ней и поплыла на спине, когда волна подхватила ее — огромная масса воды, будто по волшебству, поднимала ее все выше и выше.

Затем Иришка перевернулась на грудь и упала на склон волны. Вытянула свои перепончатые перчатки вниз перед собой, создав небольшую глиссирующую поверхность. А потом извернулась и выполнила боттом-терн[240], отбросив от себя белый вал воды. Гидрокостюмы теперь были больше похожи на летные костюмы и становились жесткими при давлении на них, — колени Иришки сейчас сомкнулись, позволив ей скользнуть по поверхности воды, касаясь ее лишь двумя руками, голенями и ластами.

Так она скользнула на широкое плечо волны, которое разбивалось слева от нее с размеренной величественностью. Но обычно у нее было достаточно времени, чтобы прорезать склоны, подниматься у гребней и опасно падать вниз перед разломом, где ей, по сути, приходилось снова ловить волну, но теперь с куда большей инерцией. И она могла подняться обратно по склону — к скату, уходящему затем к гладкой поверхности внизу. Туннель, да! На полпути к пляжу, как казалось, находился быстрый участок, где волна становилась тубулярной, и Иришка на несколько секунд исчезла из моего поля зрения, а потом выстрелила из туннеля высоко на плечо, вновь прорезав воду, чтобы остаться в этой же волне.

— Юху! — выкрикнул я и что было силы поплыл к точке разлома.

Как только я туда добрался, Фрея отплыла оттуда и, плюхнувшись в воду, исчезла. Теперь я остался совсем один, и следующая волна выглядела точно так же, как все предыдущие, и даже немного лучше. Я проплыл к самой крутой ее части и увидел, что вовремя достиг ее зоны отрыва, так что повернулся и стал быстро грести к берегу. Волна подхватила меня, и я начал падать лицом вниз, понимая, что поймал ее. После большого поворота на дне я выскочил на плечо волны — масса воды вздымалась слева от меня, тогда как справа я видел устье реки и небо над ним. Я оседлал волну и несся на ней — будто летел с горки на санях.

Это ощущение казалось таким странным, что его даже трудно описать. Когда ты на волне, само время меняется — или, может быть, чувство времени, — если, конечно, это не одно и то же. Мгновение словно раздувается как шар. Вы будто бы замечаете в десять, в сто раз больше деталей, чем в любой другой момент. Но в то же время все словно проносится в один миг. И все это кажется вневременной вечностью, зажатой в рамки считаных секунд. Оседлать волну редко удается дольше чем на несколько секунд, но в конце кажется, что это длилось как минимум минуту.

Как бы то ни было, человек сначала испытывает эти узлы во времени, а потом едва может вспомнить подробности этого пребывания в вечности. Что-то затрудняет процесс воспоминания — может, это просто нельзя описать словами. Все волны сливаются друг с другом, и в конце дня, уже на пляже, снова в обычной реальности, если пытаешься что-то вспомнить, то на ум приходят лишь некоторые особенно острые моменты — моменты, которые остаются в голове навсегда, чтобы вернуться затем в самый неожиданный час в каком-нибудь неведомом сне.

Поэтому я плохо помню отдельные волны того дня, хотя первая из них (как и большинство первых вообще) оставила самое сильное впечатление. На ней я катался долго и бурно, как и на всех, что последовали после. Я плавно пересекал плечо, поднимался и опускался на своей волне, ощущая, как мое тело одновременно находилось в покое и двигалось с сумасшедшей скоростью, изменял свое положение, чтобы оставаться в нужном месте. Я видел, как приближались быстрые участки, и застыл в трубе на некоторое время, а потом понял, что туннель рушится, и выстрелил из его последнего овального выхода, вновь очутившись на плече, так что я, можно сказать, развернулся на триста шестьдесят градусов, чтобы свалиться обратно в волну, и выполнил боттом-терн, чтобы вновь на нее взлететь. Повторяя это снова и снова, почти через две минуты, я добрался до пляжа.

И такими были все волны. Когда они закончились, мы обнаружили, что легче было выскочить на берег, как грунионы[241], прогуляться пешком вдоль прибоя и выйти в нужном месте, чем сначала выйти из воды, а потом вернуться на юг через весь пляж. Так что мы втроем, покатавшись, вернулись вместе, разбивая перед собой брызги, радостно крича и оглядываясь на залитый солнцем день. И вернулись к другой напряженной борьбе, к новым диким взлетам и падениям.

Утро уступало свое место дню, и волны становились крупнее, а ветер, наконец, начал тревожить гладкую поверхность воды. Хотя он дул с суши — такие ветры считались друзьями серферов — и, спускаясь по ущелью под послеполуденным солнцем, он поднимал для нас волны и сбивал брызги с их вершин. Глядя вдоль ряда гребней, мы видели те мимолетные радуги в сдуваемых брызгах, что гавайцы называют «эхукай». А ближе к концу дня я увидел, как Иришка вскочила передо мной на плечо волны, на которой находился я, и спустя очередной вневременной период я вошел в туннель за ней, где мы оба замерли, как статуи, и пролетели сквозь него. И я увидел, как туннель перед Иришкой закрылся, и мы оба развернулись и одновременно выпрыгнули в воздух — нас тут же окатили брызги, отброшенные ветром. Я обернулся и увидел ее — она зависла в воздухе, отовсюду окруженная эхукай, и раскинула в стороны руки, словно русалка, пытающаяся взлететь к радуге.

XIX. Избранные выдержки из «Журнала ареологических исследований»

В районе керавнского купола, возможно, обнаружен индигенный наноорганизм


Том 56, 2 ноября 61 М-года

Г. Н. Форбс, В. Л. Танеев и др., кафедра микробиологии Ахеронского института ареологических исследований

SNC-кратер, у подножия северного края Керавнского купола, многими считается источником SNC-метеоритов[242], обнаруженных на Земле (Клейборн и Фрейзер, М‑4d). На северном склоне Керавнского купола было проведено бурение на глубину 1 км в местах, где поверхность на 10–50 микроградусов Кельвина теплее, чем в среднем по склону. Большинство буровых точек находилось в пределах 4-километрового отрезка лавового канала, спускающегося от Керавнской кальдеры в SNC-кратер. На западной стороне лавового канала (см. карту 1) пять буровых валов наткнулись на следы термального источника, в котором оказались остатки льда и карманы жидкой воды, все в пределах одной мили. Стены этих переломов имели овоидную форму, тянулись не более чем на 20 нанометров и напоминали структурой SNC-метеорит ALH 84001[243]. Метаболической активности в керавнских формах обнаружено не было, но электронная микроскопия показала, что у них были клеточные стенки, а внутри содержались фрагменты белков РНК. На образцах была вызвана полимеразная цепная реакция с применением праймеров[244] для рибосомной РНК, и в результате получились продукты, выявившие магнитотактическую последовательность, похожую на земные морские метаногены. Некоторые силикаты в обрушившемся термическом канале возле восстановленного материала также обнаруживают расслаивающиеся губчатые структуры, ярко выраженные строматолитические по внешним признакам, со слоями, вдвое меньшими, чем в найденных земных образцах. Это позволяет предположить, что это и есть строматолиты, а овоидные формы — археи или нанобактерии, замедлившие или остановившие свои метаболические процессы в ответ на неблагоприятные в течение длительного периода условия.


Керавнские образцы, возможно, имеют земное происхождение

Том 57, 1 января 62 М-года

Р. Клапарид, Х. К. Боразджани и др., кафедра экологии Марсианского университета, Берроуз


Мы изучили подобные нанобактериальным структуры, обнаруженные в образцах, извлеченных в ходе бурения на северном краю Керавнского купола (Форбс и Танеев, М‑61a). В них выявлены карбонаты, магнетиты и ПАУ[245], содержавшиеся также в ALH 84001, но ни движений, ни метаболических процессов не обнаружено. Как и в случае с ALH 84001 в Антарктиде, недавнее загрязнение породы (в данном случае антропогенное) возможно, а ее гидрация, вероятно, произошла в период, когда лавовый туннель Керавнского купола использовался в качестве русла реки — с 15-го по 38-й М-год. При этом, несмотря на то, что образцы содержат магнетиты, мы не знаем, действительно ли индигенные археи или нанобактерии могли эволюционировать, чтобы произвести магнетиты, если магнитное поле Марса настолько незначительно, что не может быть зафиксировано для биологического использования.


Древняя ареомагнитосфера в нойскую эру была гораздо сильнее, чем сегодня

Том 57, 2 апреля 62 М-года

С. Х. Ким, Институт аэрофизики, Сензени-На; Г. Н. Форбс, кафедра микробиологии Ахеронского института ареологических исследований


Палеомагнитные исследования в южной половине коровой дихотомии показывают, что 1,3 млрд лет назад интенсивность марсианского магнетизма составляла 250–1000 нТл, вероятно, ввиду наличия активного динамо в ядре. Таким образом, Марс, вероятно, генерировал магнитный момент более 1013 Тл · м3 (для сравнения: момент Земли составляет 8 · 1015 Тл · м3) на протяжении всей нойской эры, приблизительно с 4,1 млрд до 1,3 млрд лет назад (Расселл и др., М‑6j). Следовательно, развитие биомагнетизма у любой древней индигенной формы жизни было бы вполне закономерным.


Палеомагнитосфера еще не сформирована

Том 57, 2 августа 62 М-года

С. Расселл, кооперативная лаборатория Да Винчи


Результаты последних исследований указывают на то, что магнитосфера Марса, вероятно, имела пренебрежимо малую величину приблизительно 3,5 млрд лет назад.


Сходства между индигенными археями, обнаруженными под Керавнским куполом, и археями Methanos-pirillum jacobii из бассейна реки Колумбии

Том 58, 1 августа 63 М-года

Г. Н. Форбс, кафедра микробиологии Марсианского университета, Каир; В. Л. Танеев, Ахеронский институт ареологических исследований; П. Ф. Аллан, кафедра микробиологии Марсианского университета, Каир


Архееподобные организмы, обнаруженные в Керавнском куполе и предположительно являющиеся наноокаменелостями этих организмов, во многих физических и химических отношениях напоминают Methanospirillum jacobii, обнаруженные в материнской породе бассейна реки Колумбии (см. схему 1.2). Азот в марсианских образцах представляет собой изотропно тяжелый азот, отличающий атмосферу Марса от практически всех остальных изменчивых пластов в Солнечной системе, что исключает возможность ее происхождения вследствие загрязнения. Частичный геномный анализ фрагментов РНК керавнских организмов показал 44,6-процентное совпадение с ДНК Methanospirillum jacobii из бассейна Колумбии. Такое сходство нельзя объяснить независимым происхождением. Засеивание одной планеты жизнью с другой представляется наиболее вероятным объяснением. Анализ частоты мутаций по Левонтину — Тьерри позволяет предположить, что разделение двух видов произошло приблизительно 3,9 млрд лет назад, в конце мощной бомбардировки.


В аминокислотах керавнских архей обнаружено преобладание левшества

Том 58, 2 октября 63 М-года

Г. Н. Форбс, П. Ф. Аллан, В. В. Ван, кафедра микробиологии Марсианского университета, Каир; В. Л. Танеев, Ахеронский институт ареологических исследований


Левшество аминокислот, обнаруженных в Archaea ceraunii из Керавнского купола, преобладает примерно в той же степени, что и в хиральности Methanospirillum jacobii из бассейна реки Колумбии (Н. В. Эллсворт, 2067a). Организмы, умершие более миллиарда лет назад, содержали бы примерно равное количество аминокислот-левшей и правшей, а высокая распространенность левшей среди керавнских образцов указывает на то, что некоторые должны либо быть живы до сих пор, либо умерли менее миллиарда лет назад. Сейчас установлено (Набдулла, 2054), что экстремофилы в ухудшающихся условиях реагируют на стресс замедлением метаболических процессов до уровня, при котором деление клеток происходит не чаще раза в столетие. Если биологические функции временно приостановлены или существенно замедленны, то признаки жизни четче всего проявляются в таких биохимических состояниях, как хиральность.


Геномный анализ керавнских и колумбийских нанобактерий выявил недавнее разделение популяций

Том 59, 1 февраля 64 М-года

Р. Клапарид, Х. К. Боразджани, кафедра экологии; Дж. Б. Олсон, Дж. Дж. Треш и др., кафедра микробиологии Марсианского университета, Берроуз


Мы определили, что, хотя под северным краем Керавнского купола предположительно и обнаружены нанобактерии, геномный анализ фрагментов ДНК обеих популяций показывает, что их ДНК совпадают лишь на 85,4 %. Частота мутаций, пересмотренная Нгуйеном и Мак-Гонклином, показала, что виды этих организмов разделились в пределах последних 5000 поколений. Это позволяет сделать заключение, что породы Керавнского купола были загрязнены земными нанобактериями около 20 М-лет назад, то есть в тот период, когда лавовый туннель на северной стороне вулкана использовался как русло реки. Эта практика была прекращена по решению Мирового природоохранного суда (Сборник решений МПС, М‑46, стр. 3245–47) ввиду того, что дно туннеля было сочтено слишком пористым и, как было указано в отчете, «риск загрязнения реголита является значительным».


Строматолитические образования из-под Керавнского купола имеют такую же структуру и химический состав, что и гидатогенный гейзерит, найденный под куполом Фарсида

Том 60, 1 мая 65 М-года

Х. К. Боразджани, кафедра экологии; Л. Д. Роберсон, В. В. Вулф, Н. Флорес, кафедра ареологии Марсианского университета, Берроуз


При бурении купола Фарсида было обнаружено кремнистое отложение из практически чистого опалового кремнезема. Термальный источник на западной стороне, на глубине 4,2 км, был еще активен, а гейзеритовое образование имело явно абиологическое происхождение. В породах, извлеченных и обработанных одобренными МПС методами стерилизации, не содержалось ни микробактерий, ни нанобактерий, ни архей или наноокаменелостей.


Митохондриальный анализ Archaea cerauniiи колумбийской Methanospirillum jacobii показал, что керавнская популяция — более старая

Том 60, 2 мая 65 М-года

Г. Н. Форбс, кафедра микробиологии; И. И. Пирон, кафедра генетики Марсианского университета, Каир; С. Х. Ким, Институт аэрофизики, Сензени-На


Хотя абиологические процессы объясняют происхождение в Керавнском куполе гейзеритовых образований, скорость пропитывания базальтовой лавы, по расчетам Расселла и др., М‑12t, указывает на то, что археи в трещинах в базальте не могли проникнуть в породу достаточно быстро, чтобы иметь антропогенное происхождение. Митохондриальный анализ не оставляет сомнений в том, что окаменелость Archaea ceraunii, обнаруженная вместе с живыми образцами, возраст которых превышал возраст Methanospirillum, из бассейна Колумбии. Митохондриальный анализ также указывает на то, что возникший впоследствии земной вид отделился от своего предка примерно 180 млрд лет — когда SNC-кратер как раз формировался, а SNC-метеориты, следовательно, перемещались в космосе (Н. Матесон, 1997b). Это говорит о том, что земные археи могли прибыть на Землю вместе с SNC-метеоритами.


SNC-кратер мог и не быть источником SNC-метеоритов

Том 60, 1 декабря 65 М-года

Р. Клапарид, кафедра экологии; Н. Ксоза, Институт аэрофизики, Сензени-На; В. Л. Танеев, Ахеронский институт ареологических исследований


Спектрографический анализ метеоритов Шерготти и Загами показал, что оба диабаза содержат, преимущественно, пироксеновый пижонит, авгит и маскелинит, образованное при ударе стекло плагиоклаз. Маскелинит разделен на зоны и имеет разновидности — титаномагнетит, ильменит, пирротит, фаялит, тридимит, витлокит, хлорапатит и бадделеит. При осмотре на месте брекчированного диабаза в SNC-кратере и окружающем регионе выяснилось, что ильменит и витлокит в этом перечне отсутствуют. Исследование другого овального кратера примерно того же возраста и размера на массиве Элизий, кратера Tf, показывает тот же брекчированный диабаз с теми же разновидностями, что SNC-кратер и соседние с ним. Диабаз кратера Tf также имеет пойкилитовую текстуру, как метеорит Шассинье (Банин, Кларк и Ванке, 1992). Таким образом, один из кратеров мог послужить источником SNC-метеоритов, обнаруженных на Земле.


Необычные признаки Archaea ceraunii подтверждают их индигенное происхождение

Том 64, 1 апреля 69 М-года.

Г. Н. Форбс, кафедра биологии колледжа Сабиси


В археях, обнаруженных в древних термальных источниках на глубине 2,3 км под поверхностью Керавнского купола, содержится некоторая доля изотропно тяжелого азота, являющегося уникальным для Марса. Митохондриальный анализ с использованием исправленного уравнения Термонда подтверждает, что Archaea ceraunii и нанобактерии Methanospirillum jacobii из бассейна Колумбии произошли от общего предка от 6 до 15 тысяч поколений назад. О частоте мутаций в экстремофилах, резко замедливших свои метаболические процессы, пока нельзя говорить с уверенностью, но есть признаки, уверенно указывающие на то, что они идут значительно медленнее, чем оценивалось ранее (Г. Уайтбук, М‑33f). Это означает, что керавнские и колумбийские нанобактерии могли разделиться на отдельные виды более 1,8 млрд лет назад. Скорость пропитывания базальта составляет <1 см/млрд. лет (С. Расселл и др., М‑12t), и не все Archaea ceraunii на поверхности потрескавшихся пород в термальном канале: некоторые были на метровой глубине внутри целых образцов. Эти и другие факторы показывают, что Archaea ceraunii не могли оказаться там в результате антропогенного воздействия, поскольку в таком случае они не успели бы туда попасть. Единственным разумным объяснением этих данных является их индигенное происхождение.


Поиск по ключевым словам

Искать в: «Журнал ареологических исследований», тома 65–75

Ключевое слово: Archaea ceraunii

Совпадений не обнаружено.

XX. Одесса

О, как мы были тогда счастливы! Влюбленные, о да. Только мы вдвоем — без детей, с интересной работой, свободным временем и целым Марсом, который могли исследовать вместе. Мы выходили на долгие прогулки по диким местам и бродили там, болтая друг с другом. Гуляли ночами под звездами. Несколько лет мы проводили осень в Одессе, работая на виноградниках и винодельнях. Снимали домик в прибрежной деревеньке в нескольких километрах к западу от Одессы, где заканчивались трамвайные рельсы. Она располагалась на склоне холма, откуда открывался вид на бухту, здания сгрудились у подножия среди деревьев. Наш дом стоял довольно высоко на холме, из него можно было поверх верхушек деревьев и черепичных кровель смотреть на широкую голубую гладь моря Эллады. На заднем дворе — маленькое патио со столом и двумя стульями. Множество цветущих лоз, лимонное дерево в бочонке. Почти все летние постояльцы к этому времени разъезжались, и открытым оставался только один ресторан — перед самым пляжем. Здешние кошки вели себя дружелюбно и, хотя хозяев у них не было, выглядели достаточно откормленными. В ресторане одна прыгнула мне на колени и замурлыкала. Я помню первый раз, когда мы стояли в патио и смотрели вниз, а потом назад на дом — на белоснежные стены, виноградные лозы, балкон спальни с железными перилами, бурые холмы за ним, море и небо. Мы смеялись от того, насколько все это было идеально. По утрам мы обычно уезжали трамваем на работу, а вечером возвращались и шли на пляж. Или наоборот. Закат — в патио с бокалом вина. Ужин — на маленькой кухне или внизу в ресторане, где гитара или мандолина играли дуэтом по пятницам. И, наконец, ночи — в своей кровати, только мы одни. Иногда я просыпалась до рассвета и спускалась, чтобы приготовить кофе и выйти в патио. Одним таким утром небо было затянуто перистыми облаками, которые сначала порозовели, а затем налились золотом.

XXI. Половой диморфизм

В палеогеномике всегда находилось место для галлюцинаций. При оценке исходного вида ультрамикроскопических окаменелостей важны не только инструменты, но и изменения в самом материале — и в ДНК, и в содержащей ее породе, поэтому данные неизменно получались неполными, а зачастую и разрозненными. Таким образом, следовало иметь в виду и возможность психологической проекции на те пятна в духе Роршаха, которые на самом деле могли оказаться лишь чистым следствием минеральных процессов.

Доктор Эндрю Смит знал об этой возможности как никто другой, ведь она составляла одну из основных проблем в его области. Он пытался убедительно рассортировать следы ДНК в окаменелости, вычленив их среди множества возможных псевдоокаменелостей. Последние существенно засоряли всю историю дисциплины — начиная с ранних ложных наутилоидов и заканчивая известными марсианскими псевдонанобактериями. А в палеогеномике ничего не сдвинется с мертвой точки, пока ты не сумеешь показать, что говоришь о том, о чем в самом деле говоришь. Поэтому доктор Смит после своей находки в мусорной ДНК окаменелого дельфина не стал сразу впадать в восторг.

К тому же его работу затрудняло множество помех. Он жил на южном берегу Амазонского моря, в глубокой бухте опоясывающего планету океана восточнее Элизия и неподалеку экватора. Летом, даже если оно выдавалось холодным, как в последнее время, вода в прибрежной мели становилась теплой, как кровь, и дельфины, созданные из земных речных дельфинов, вроде китайских байцзи, амазонских бото, гангских сусу или индских буланов, резвились у самого берега. Утренний солнечный свет проникал сквозь волны и выхватывал их мелькающие силуэты, иногда группами по восемь-десять особей, играющих в одной волне.

Морская лаборатория, в которой он работал, располагалась в прибрежной части городка Эвменид-Пойнт, сотрудничала с Ахеронскими лабораториями, что находились западнее. Работа в Эвмениде была во многом связана с меняющейся экологией моря, чья соленость стабильно повышалась. В своем текущем проекте доктор Смит занимался исследованием адаптации различных видов вымерших китообразных, живших на Земле, когда там в Мировом океане был другой уровень солености. Ему присылали из земных лабораторий окаменелые образцы для изучения и множество литературы по теме, включая полные геномы всех живых потомков этих животных. Передача окаменелостей с Земли прибавляло ко всем проблемам изучения ископаемых ДНК еще и радиоактивное заражение образцов, но большинство не придавало значения этому воздействию, считая его слабым и несущественным — в противном случае их бы и вовсе не стали переправлять по космосу. И конечно, после недавнего распространения скоростных кораблей на термоядерных двигателях подверженность космическому излучению значительно сократилась. Смит, таким образом, имел возможность изучать солеустойчивость млекопитающих как древних, так и современных, и это проливало для него свет на текущее положение, складывающееся на Марсе, а также на спор по поводу палеогалоциклов двух планет, считавшийся сейчас одной из наиболее горячих областей исследований в сравнительной планетологии и биоинженерии.

Тем не менее эта область оставалась такой загадочной, что, если не окунуться в нее как следует, в нее было сложно поверить. Это было ответвление, в котором смешивались две сложные области, а ее польза была не так очевидна, как у большинства других исследований, что проводились в лабораториях Эвменид-Пойнта. Смит обнаружил, что борется с кажущимся выпадением из общества, посещая различные собрания и встречи, кофе-лаунжи, коктейльные вечеринки, пляжные обеды и морские экскурсии. И везде он выглядел чудаком, равно как и его коллега Фрэнк Драмм, изучавший воспроизведение популяций прибрежных дельфинов и проявлявший большой интерес к его работе и способам ее применения. Но что еще хуже, работа Смита теряла свое значение для его руководителя и нанимателя Влада Танеева, который как человек из первой сотни, сооснователь Ахеронских лабораторий был, казалось, самым сильным наставником, какой мог достаться марсианскому ученому, но на деле стал практически недоступным и, по слухам, испытывал проблемы со здоровьем. Поэтому Смит работал так, будто у него и не было никакого начальника, равно как и доступа к техническому персоналу лаборатории и всему прочему. Горькое разочарование.

Но, конечно, у него была Селена, его… партнерша, сожительница, подруга, любовница, вторая половина… Их отношения можно было описать многими словами, но ни одно не казалось идеально подходящим. Женщина, с которой он жил, с которой прошел выпускной курс и два постдока, с которой переехал в Эвменид-Пойнт. Они жили в небольшой квартирке у пляжа, неподалеку от конечной станции берегового трамвая, где, если обернуться на восток, само местечко словно высилось над горизонтом, будто плавник, торчащий из моря. Селена преуспевала в своей области — генной инженерии дистихлиса[246], очень важного здесь, где требовалось стабилизировать тысячекилометровую береговую линию, состоящую из мелких дюн и зыбучих болот. Прогресс в науке и биоинженерии, серьезные достижения, находящие применение в жизни, — все это у нее было, равно как и предложения поучаствовать во множестве заманчивых кооперативных проектов.

И это касалось не только профессиональной стороны жизни. Смит всегда считал ее красивой, а теперь замечал, что с ростом ее успехов это стали понимать и другие мужчины. Разглядеть ее красоту было нетрудно: под потертым лабораторным халатом и общей неряшливостью угадывалось стройное, с правильными изгибами тело и острый, почти беспощадный ум. Нет, в лаборатории Селена мало отличалась от остальных лабораторных крыс, но летними вечерами, когда они выходили на теплый золотистый пляж, чтобы поплавать, она выходила в своем купальнике на мелководье, словно богиня, словно Венера, вернувшаяся в море. Все притворялись, будто ничего не замечают, но ничего с собой поделать не могли.

И все бы хорошо, да только она теряла интерес к нему. Смит боялся, что этот процесс был необратим или, если точнее, что если он дошел до той степени, где он мог его заметить, то было уже слишком поздно, чтобы это остановить. Так что он просто наблюдал за ней, незаметно и беспомощно, пока они занимались своими домашними делами, — в его ванной будто бы жила богиня, которая принимала душ, сушила волосы, одевалась, и каждое ее движение словно было частью танца.

Но больше она с ним не болтала. Ее занимали собственные мысли, и она все чаще поворачивалась к нему спиной. Нет — она просто будто бы уходила от него.


Они познакомились в плавательном клубе в Мангале, когда были еще студентами. Сейчас, будто желая вернуть то время, Смит принял предложение Фрэнка вступить в такой же клуб в Эвменид-Пойнте и вновь стал регулярно заниматься плаванием. По утрам он ездил на трамвае к большому пятидесятиметровому бассейну, располагавшемуся на террасе с видом на океан, и плавал так усиленно, что потом весь день ощущал поток бета-эндорфинов, едва замечая трудности, возникающие на работе или дома. После работы он приезжал домой и чувствовал, как у него появляется аппетит. Он громыхал на кухне, стряпая себе еду и съедая приличную ее часть, еще покаготовил, сердясь на Селену (если она вообще была рядом) за то, что она мало ему готовила, зато радостно рассказывала о своей работе, хотя на самом деле он был раздражен из-за голода и страха перед возникшей перед ним ситуацией — перед этим притворством, будто между ними все хорошо. Но если он срывался на крик в этот хрупкий час, она замолкала до конца вечера — и это случалось довольно часто. Поэтому он старался держать себя в руках, быстро готовить и быстро ужинать, чтобы поскорее вернуть свой уровень сахара в норму.

В противном случае она вдруг засыпала часов в девять, и ему оставалось либо читать до временного сброса, либо выйти на короткую, на несколько сотен ярдов прогулку по ночному пляжу. Однажды ночью, прогуливаясь на запад, он заметил, что в небе неожиданно возник Псевдофобос, будто выпущенная кем-то сигнальная ракета, а вернувшись домой, обнаружил, что Селена не спала и разговаривала с кем-то по телефону: увидев его, она вздрогнула и бросила трубку, не зная, что сказать, а потом объяснила:

— Это был Марк, в нашем тамариске‑359 повторился третий ген солеустойчивости.

— Это хорошо, — проговорил он, заходя в темную кухню, чтобы она не видела его лица.

Ее такой ответ рассердил.

— Тебе совсем не интересно, как продвигается моя работа, верно?

— Конечно, интересно. Это хорошо, я же сказал.

Фыркнув, она больше ничего не сказала.


Потом он однажды вернулся домой и обнаружил в гостиной Марка. С первого взгляда, как только он открыл дверь, было видно, что они над чем-то смеялись, сидя близко друг к другу. Он не подал виду и держался, насколько мог, любезно.

Следующим утром в бассейне он заметил, что на его дорожке плавали какие-то женщины. Их было три, и они явно занимались плаванием всю жизнь: их движения казались вывереннее, чем в любом танце, они выполняли миллионы повторений совершенно произвольно, будто настоящие рыбы. Он видел в воде их тела — их плавные изгибы, как у Селены; широкие плечи в непрерывном движении; грудь и спина, также играющие мышцами; животики, спускающиеся к тазу и подчеркнутые вырезами купальников; поясницы, переходящие к округлым ягодицам, а ниже — сильные бедра, длинные голени и вытянутые, как у балерин, ступни. Чтобы описать красоту их движений, даже танец казался слишком слабой аналогией. Так продолжалось взмах за взмахом, заплыв за заплывом, и его заворожило настолько, что он больше ничего не замечал, ни о чем не думал.

Та, что сейчас плыла впереди всех, была беременна, но все равно выглядела сильнее остальных. Во время коротких перерывов она не хватала ртом воздух, как Смит, а смеялась и, тряся головой, восклицала:

— Каждый раз, когда я разворачиваюсь, он пинается внутри!

Она была на восьмом месяце, и живот у нее был круглый, как у маленькой китихи, но это не мешало ей носиться по дорожкам с такой скоростью, какой не могла достичь ни одна из остальных пловчих. Лучшие в их клубе просто поражали. Вскоре после начала своих занятий Смит поставил себе цель проплыть стометровку свободным стилем меньше чем за минуту, и однажды ему это удалось, но затем он как-то услышал, что женская команда местного колледжа на тренировке делает целую сотню стометровых заплывов, и каждый раз укладываются в минуту. Он понял, что, хотя все люди выглядят примерно одинаково, некоторые на самом деле гораздо сильнее других. Эта беременная находилась в нижнем эшелоне сильнейших пловцов, и сегодняшние заплывы были для нее легкой разминкой, хотя занимавшиеся на соседних дорожках не могли с ней тягаться, как бы они ни старались. Нельзя было оторвать взгляд от того, как она проплывала не просто быстро, но и ритмично, совсем без усилий, делая меньше взмахов, чем остальные, и все равно показывала гораздо лучшее время. Это казалось волшебством. Не говоря уже о приятном изгибе живота, в котором находился ребенок.


Дома все становилось только хуже. Селена часто задерживалась на работе и говорила с ним меньше, чем когда-либо.

— Я люблю тебя, — говорил он. — Селена, я люблю тебя.

— Знаю.

Он пытался окунуться в работу. Они работали в одной лаборатории и могли уходить домой вместе. Могли говорить о работе, как раньше, хотя теперь что-то изменилось — хотя оба занимались геномикой и, казалось, их области не могли быть друг к другу ближе. Как им тут было не сблизиться…

Но геномика — очень обширная наука. Можно было заниматься разными ее разделами, и они вдвоем служили тому примером. Смит упорно глядел в свой новый и более мощный электронный микроскоп и начинал добиваться кое-каких успехов в расшифровке ДНК ископаемых животных.

Судя по всему, в полученных им образцах не содержалось почти ничего, кроме того, что называется мусорной ДНК. В прежние время это считалось бы неудачей, но недавно лаборатория Коль в Ахероне здорово продвинулась в расшифровке различных функций этой мусорной ДНК, которая оказалась вовсе не бесполезной, как можно было предположить. Эволюция в самом деле была весьма расчетливой штукой. Прорыв случился после того, как научились определять короткие повторяющиеся последовательности в мусорной ДНК. В этих последовательностях были зашифрованы инструкции для процессов более высокого уровня, чем генный, на котором их рассматривали прежде, — для дифференцировки клеток, для очередности передачи информации, апоптоза и прочих.

Применять это новое знание к частично разрушенным мусорным ДНК ископаемых, конечно, было непросто. Но он видел в своем микроскопе нуклеотидные последовательности — или, если точнее, характерные минеральные замены пар аденин-тимин и цитозин-гуанин, хорошо описанные в литературе и легко идентифицируемые. По сути, это были наноокаменелости, но вполне постижимые для тех, кто умел их читать. А прочитав, можно было воссоздать идентичные им последовательности нуклеотидов — точно такие же, как у ископаемых животных. Теоретически это позволяло воссоздать и самих этих животных, но на практике никогда не удавалось раздобыть целый геном, так что это было невозможно. Хотя были и те, кто все равно пытался это сделать с более простыми организмами, либо воссоздавая его целиком, либо по методу гибридной ДНК добавляя участки ДНК современных существ — потомков тех ископаемых.

В частности, в случае с этим ископаемым дельфином, почти наверняка пресноводным (хотя многие из них неплохо переносили и соленую воду, живя в устьях рек), полное оживление было невозможно. Но Смит и не пытался это сделать. Ему было интересно найти фрагменты, у которых не было бы аналогов в геноме ныне живущих потомков, потом синтезировать их, вставить в современные ДНК и провести на получившихся животных опыты — скрестить их, поместить в различные среды. И посмотреть, чем они будут отличаться.

Также он при возможности проводил митохондриальные тесты, которые в случае успеха позволяли ему точнее определить время появления новых видов. Он мог найти каждому конкретное место в родовом дереве морских млекопитающих, хотя для раннего плиоцена[247] это было очень непросто.

Оба пути исследований были достаточно трудоемкими, отнимали много времени и сводились практически к бездумной работе — одним словом, идеальное занятие. Он корпел над ними по многу часов каждый день, на протяжении недель, потом месяцев. Нередко у него получалось ездить домой на трамвае с Селеной. Она вместе с соавторами, в основном с Марком, уже писала о результатах своих последних исследований и теперь работала нерегулярно. Смит, пока был занят делом, об этом не задумывался — поэтому и работал постоянно. Это ни решало проблем, ни представляло хорошей стратегии — напротив, даже усугубляло ситуацию. Его охватывало все возрастающее чувство отчаяния и потери, но он все равно это делал.

— Что думаешь об этом ахеронском проекте? — спросил он как-то Фрэнка, указав на свежую стопку распечаток из лаборатории Коль, лежащую у того на столе.

— Очень интересно! Похоже, гены наконец-то превращаются для нас в полноценную инструкцию.

— Если, конечно, такое возможно.

— Уж должно быть, а? Хотя я не уверен, что лаборатория Коль подставит достаточно высокие значения доли быстро адаптирующихся мутантов. Ота и Кимура предложили установить верхний предел десять процентов, и это вполне согласуется с тем, что видел я.

Смит довольно кивнул.

— Наверное, они просто слишком консервативны.

— Несомненно, но нужно же как-то соответствовать данным.

— Так… в этом контексте… думаешь, мне есть смысл заниматься этой мусорной ДНК ископаемого?

— Да, конечно. О чем ты? Это обязательно покажет нам что-нибудь интересное.

— Только это будет невероятно долго.

— Почему бы тебе не прочитать какую-нибудь длинную последовательность, дополнить ее, вставить и посмотреть, что получится?

Смит пожал плечами. Секвенирование полных геномов «методом дробовика» представлялось ему делом небрежным, пусть и куда более быстрым. Чтение небольших кусочков одноцепочных ДНК, называемых экспрессирующимися маркерными последовательностями, позволяло быстро идентифицировать большинство генов в человеческом геноме. Однако некоторые оказывались пропущены — игнорировались даже регуляторные последовательности, ответственные за протеин-кодирующие сегменты генов, не говоря о самой так называемой мусорной ДНК, заполняющей длинные промежутки между последовательностями, имеющими более явное значение.

Смит выразил Фрэнку свои сомнения, тот кивнул, но ответил:

— При нынешних данных это будет уже другое дело. Теперь у тебя есть столько точек привязки, что свои сегменты ты уже не потеряешь даже в большой последовательности. Достаточно загрузить свои результаты в аппарат Ландера — Уотермена, провести окончательную обработку с учетом изменчивости Коля и тогда, даже если получится много повторений, будет все равно хорошо. А эти твои сегменты, ну, они же так плохо сохранились. Так что попробовать тебе стоит.

Смит кивнул.

Тем вечером он ехал домой вместе с Селеной.

— Что, думаешь, будет, если секвенировать синтезированные копии, которые у меня есть, «методом дробовика»? — смущенно спросил он.

— Грязновато, — ответила она. — Двойной риск ошибки.


Они стали жить по новому распорядку. Он работал, плавал, возвращался на трамвае домой. Селены, как правило, еще не было. На автоответчике часто оставались сообщения от Марка, рассказывавшего что-то по работе. Или сообщения Смиту от нее — она предупреждала, что задержится допоздна. Тогда он, бывало, ходил ужинать с Фрэнком и другими товарищами по бассейну. Один раз в кафе на набережной они заказали несколько бокалов пива и пошли гулять по пляжу — в итоге закончили тем, что бегали по мелководью и, смеясь, плескались в темной теплой воде, так сильно отличающейся от той, что у них в бассейне. Было весело.


Но когда он вернулся тем вечером домой, его ждало новое сообщение на автоответчике от Селены — она предупредила, что они с Марком перекусили и продолжают работать над статьей, так что она придет еще позже.

Она не шутила: два часа ночи, а ее все не было. В долгие минуты после временного сброса Смит понял, что никто не задерживается на работе из-за статьи до такого времени, не позвонив домой. Значит, это было сообщение иного толка.

Он почувствовал боль, начал злиться. Скрытность Селены показалась ему трусостью. Он заслуживал правды, признания, сцены. В эти долгие минуты он злился все сильнее и сильнее, пока вдруг не испугался, что с ней могла приключиться беда или что-то еще. Но это было не так. Ее не было, потому что она где-то развлекалась. И вдруг его охватила ярость.

Он достал из кладовки картонные коробки, распахнул все ее ящички и принялся как попало запихивать в коробки всю ее одежду. От вещей исходил характерный запах хозяйственного мыла и самой Селены — и, почуяв его, он издал стон и сел на кровать, ощутив слабость в коленях. Если он завершит начатое, то никогда больше не увидит, как она надевает или снимает эту одежду. С этой мыслью простонал еще раз — совсем как дикий зверь.

Но люди — не животные. Он побросал оставшиеся вещи в коробки, вынес их к входной двери и поставил там.

Она вернулась в три. Он услышал, как она пнула ящик ногой и что-то сдавленно воскликнула.

Он распахнул дверь и вышел к ней.

— Это что такое? — Она была изумлена от такой неожиданности и теперь начинала сердиться. Она — и сердиться! Его это привело в еще бо́льшую ярость.

— Сама знаешь, что.

— Что?

— Ты и Марк.

Она пристально посмотрела на него.

— Так ты заметил, — проговорила она наконец. — Спустя год после того, как это началось. И это твоя первая реакция. — Она указала на коробки.

Он ударил ее по лицу.

В следующее мгновение он наклонился к ней и помог ей сесть.

— Господи, Селена, прости, прости, я не хотел! — Он хотел только дать ей пощечину за ее пренебрежение, которое он не смог заметить раньше. — Не могу поверить, что я…

— Убирайся!.. — кричала она, плача и отмахиваясь от него кулаками. — Убирайся, убирайся… Ты ублюдок, жалкий ублюдок, да как ты посмел меня ударить! — Она чуть ли не вопила во все горло, но старалась не слишком повышать голос, помня, что ее мог слышать весь комплекс. Она поднесла к лицу ладони.

— Прости, Селена. Прости меня, я очень разозлился, когда ты сказала, но я знаю, это не так, что не… прости.

Теперь он злился уже на себя не меньше, чем на нее. О чем он себе думал, почему вот так отдал ей моральный перевес, ведь это она нарушила их узы, это она должна чувствовать себя виноватой! Она — которая теперь всхлипывала, отвернувшись, а потом резко встала и ушла в ночь. В паре окон загорелся свет. Смит остался стоять у коробок с ее милыми вещами, чувствуя, как пульсируют костяшки пальцев на правой руке.

С этой жизнью было покончено. Он жил один в квартире у пляжа и продолжал ходить на работу, но остальные, зная, что случилось той ночью, теперь его сторонились. Селена не выходила на работу, пока не сошел синяк, а после не стала ни подавать в суд, ни говорить о случившемся, а просто переехала к Марку и, насколько могла, избегала Смита на работе. А кто бы не избегал? Изредка она заглядывала в его угол и беспристрастным голосом решала некоторые логистические вопросы их разрыва. Он не мог смотреть ей в глаза. Как и всем остальным, с кем работал. Даже странно, как можно было общаться с людьми и будто встречаться с ними взглядом, тогда как на самом деле не они не смотрели на него, а он не смотрел на них. Это была хитрость приматов, отточенная за миллионы лет жизни в саваннах.

Он потерял аппетит, лишился былых сил. По утрам он просыпался с вопросом, ради чего ему вставать с кровати. Потом смотрел на голые стены спальни, где когда-то висели распечатки Селены. Иногда он начинал сердиться, и доходило до того, что на шее и во лбу неприятно пульсировала кровь. Это заставляло подняться с постели, но идти ему было некуда, кроме как на работу. А там все знали, что он бил жену, что он домашний тиран, что он мерзавец. Марсианское общество не выносило таких людей.

Стыд или гнев, гнев или стыд. Грусть или унижение. Обида или сожаление. Потерянная любовь. Обращенная ко всему ярость.

Теперь он почти не плавал. Смотреть на пловчих теперь было ему слишком больно, хотя они и вели себя с ним, как всегда, дружелюбно — они не знали из лаборатории никого, кроме него и Фрэнка, а Фрэнк ничего не рассказывал о случившемся. Но все равно — он отрезал себя от них. Он знал, что должен плавать больше, но сам плавал все меньше. А когда решал наконец взяться за дело, то мог позаниматься два-три дня подряд, а потом снова бросал.

Однажды, в конце вечерней тренировки, на которую он заставил себя прийти, он, как и всегда, чувствовал себя гораздо лучше. Стоя у дорожек, три его самые постоянные напарницы на ходу решили после душа пойти в соседнюю тратторию. Одна посмотрела на него.

— Пицца в «Рикос»?

Он покачал головой.

— Гамбургеры дома, — печально ответил он.

Они рассмеялись.

— Да ладно, брось. Они у тебя до завтра не испортятся.

— Давай, Энди, — поддержал Фрэнк с соседней дорожки. — Я тоже пойду, если вы не против.

— Конечно, — одобрили женщины. Фрэнк тоже часто плавал в их компании.

— Ну… — протянул Смит. — Хорошо.

Он сидел с ними за столиком и слушал их болтовню. Они все еще были немного разгорячены, с влажными волосами, липнущими ко лбу. Все три женщины были молоды. Даже интересно: вне бассейна они выглядели обычными и непримечательными — худыми, пухлыми, нескладными, серыми мышками… Какими угодно. Когда они сидели в одежде, ничто даже не указывало на их фантастически мощные плечи и спину, на их твердые гладкие мышцы. Они напоминали тюленей в клоунских костюмах, неуклюже передвигающихся по сцене.

— С тобой все хорошо? — спросила одна, заметив, что он долго молчит.

— А, да, да. — Замявшись, он взглянул на Фрэнка. — Просто расстался с подругой.

— Ага! Я знала — что-то случилось! — Она коснулась его предплечья (в бассейне они то и дело врезались друг в друга). — В последнее время ты сам не свой.

— Да, — горестно улыбнулся он. — Было тяжело.

Он никогда бы не смог рассказать им о содеянном. Не стал бы этого делать и Фрэнк. Но без этого вся остальная история не имела бы смысла. Поэтому он не стал ничего говорить.

Они это почувствовали и заерзали на стульях, думая, как бы сменить тему.

— Ну и ладно, — помог им Фрэнк. — Рыбы в море хватает.

— И в бассейне, — пошутила одна из девушек, ткнув его локтем.

Он кивнул и выдавил улыбку.

Они переглянулись. Одна попросила у официанта чек, а другая обратилась к Смиту и Фрэнку:

— Идемте с нами ко мне, посидим в горячей ванне, расслабимся.

Она снимала комнату в небольшом домике с закрытым внутренним двориком, и других жильцов в тот вечер не было. Через темный дом они прошли во дворик, сняли одежду и забрались в горячую воду. Смит смущенно присоединился к остальным. На марсианских пляжах все постоянно загорали без одежды, и ничего особенного в этом не было. Фрэнк будто бы не обращал внимания и казался совершенно расслабленным. Но в бассейне они никогда не плавали голыми.

Почувствовав, какой горячей была вода, все ахнули. Хозяйка дома ненадолго отошла, а потом вернулась с пивом и бокалами. Когда она ставила на пол пиво и раздавала бокалы, на нее упал свет из кухни. Смит, проведя с ней много часов на тренировках в бассейне, и так знал, что у нее идеальное тело, но когда увидел его целиком, был поражен. Фрэнк же, не подав виду, принялся наполнять бокалы.

Они пили пиво и болтали ни о чем. Две девушки работали ветеринарами, а главная пловчиха — та, что недавно родила, — была старше их и оказалась фармацевтом в лаборатории недалеко от бассейна. За ее ребенком тем вечером присматривали в кооперативе. Остальные относились к ней с заметным почтением — Смит видел это даже плавая в бассейне. В последнее время она приходила на тренировки с ребенком, оставляла свою сумку-кенгуру у самого края бассейна и плавала, как всегда, быстро. Смит чувствовал, как его мышцы таяли в горячей воде, и, слушая женский разговор, потягивал пиво.

Одна из них посмотрела на свои груди в воде и рассмеялась.

— Они плавают, как колобашка![248]

Смит это уже заметил.

— Неудивительно, что женщины плавают лучше мужчин.

— Если только грудь не слишком большая и не нарушает гидродинамику.

Главная, опустив взгляд, посмотрела сквозь запотевшие очки. Порозовевшая, с собранными волосами, она с серьезным видом проговорила:

— Интересно, мои хуже держатся на воде из-за того, что я кормлю грудью?

— В них же молоко.

— Да, но вода и молоко одинаковой плотности, а на поверхности держится жир. Поэтому может быть, что грудь без молока всплывает сильнее, чем с молоком.

— Где больше жира — ага.

— Я могу провести опыт: покормить одной грудью, а потом залезть в воду и посмотреть… — Но остальные рассмеялись так громко, что она не смогла завершить свой план. — Это сработает! Чего вы смеетесь?

Но это их лишь сильнее раззадоривало. Фрэнк был готов лопнуть от смеха, он словно пребывал в каком-то блаженстве. Эти подруги полностью им доверяли. Но Смит все равно чувствовал себя немного отстраненным. Он посмотрел на главную пловчиху — порозовевшая богиня, в очках, рассеянная и недоумевающая, ученая-героиня, первый по-настоящему совершенный человек.


Но позднее, когда он попытался объяснить это чувство Фрэнку или хотя бы просто описать его, тот покачал головой.

— Это большая ошибка — преклоняться перед женщинами, — заявил он. — Грубая системная ошибка. Мужчины и женщины на самом деле так похожи, что разницу между ними нечего и обсуждать. Гены почти полностью идентичны, сам знаешь. Пара экспрессий гормонов — только и всего. Так что они такие же, как ты и я.

— Да побольше, чем пара.

— Но не слишком. Мы же все начинаем как женщины, верно? Поэтому лучше думать, что с тех пор ничего существенно не меняется. Пенис — это просто очень большой клитор. Мужчины — это женщины. Женщины — это мужчины. Две части репродуктивной системы, полностью эквивалентные одна другой.

Смит молча смотрел на товарища.

— Шутишь, что ли?

— Почему?

— Ну, я еще никогда не видел, чтобы у мужчины набух живот и он кого-нибудь родил, скажем так.

— И что? Бывает, это особая функция. Ты также не видел и чтобы женщина извергала семя. Но все равно мы возвращаемся к одному и тому же. Детали воспроизводства имеют значения лишь на протяжении небольшого периода времени. Нет, мы все одинаковые. Разницы никакой.

Смит покачал головой. Такие мысли производили бы успокаивающее действие. Но факты не подтверждали гипотезу. Девяносто пять процентов всех убийств в истории были совершены мужчинами. Вот в чем была разница.

Он сказал об этом, но Фрэнка не впечатлило. Он ответил, что на Марсе число убийств, совершенных представителями разных полов, было почти одинаковым, но происходили они гораздо реже — это наглядно демонстрировало, что убийства обусловлены культурой, и артефактов земного патриархата на Марсе больше нет. Главное — воспитание, а не природа, хотя противопоставлять их нельзя. Природой ничего не докажешь, настаивал Фрэнк. Самки гиены считались отменными убийцами, самцы обезьян бонобо и мирики — ласковыми и дружелюбными. Это ничего не значило, говорил Фрэнк. И ничего не подтверждало.

Но Фрэнк не бил женщину по лицу, не имея на то умысла.


Закономерности в данных окаменелых амазонских дельфинов прояснялись все лучше. Программы стохастического резонанса выявляли все, что в них было запечатлено.

— Глянь-ка сюда, — подозвал как-то Смит Фрэнка однажды в конце рабочего дня, когда тот заглянул к нему, чтобы попрощаться. Смит указал на экран. — Это последовательность моего бото, участок GX304, возле стыка, видишь?

— Значит, это самка?

— Не знаю. Но кажется, если оно здесь, то да. Только дело не в этом: видишь, насколько этот участок совпадает с геномом человека. Это в «Хиллис 8050»…

Фрэнк заинтересовался и всмотрелся в экран.

— Если сравнивать мусор с мусором… Даже не знаю…

— Но здесь совпадает более сотни элементов подряд, видишь? И они ведут к самому гену выработки прогестерона.

Фрэнк сощурился, глядя в экран.

— Хм, ну да. — Он бросил быстрый взгляд на Смита.

— Мне интересно, есть ли в мусорной ДНК какие-нибудь неизменные участки, которые встречались бы на очень долгом отрезке времени. Скажем, вплоть до общего предка этих двоих?

— Но дельфины нам не предки, — возразил Фрэнк.

— Но когда-то же общий предок у нас был.

— Разве? — Фрэнк выпрямил спину. — Ну, может, и так. Я просто не слишком уверен насчет самого сходства этих участков. Да, они похожи, но знаешь…

— Ты о чем, неужели не видишь? Посмотри же!

Фрэнк взглянул на него удивленно, затем отрешенно отвел взгляд. Смит, увидев это, вдруг чего-то испугался.

— Вроде того, — проговорил Фрэнк. — Вроде того. Может быть, тебе стоит провести несколько скрещиваний, посмотреть, насколько они в самом деле совпадают. Или проверить с ахеронцами на повторения в некодирующей ДНК.

— Но здесь идеальное сходство! Целые сотни пар — как это может быть совпадением?

Фрэнк теперь выглядел еще отрешеннее. Он взглянул на дверь, немного помолчал и наконец произнес:

— Я не вижу, чтобы они так сильно совпадали. Прости, просто не вижу, и все. Слушай, Энди, ты в последнее время чертовски много работаешь. И был в депрессии, верно ведь? С тех пор как Селена ушла?

Смит кивнул, ощутив, как у него сжимается все внутри. Он признал это еще несколько месяцев назад. Фрэнк теперь был одним из немногих, кто мог посмотреть ему в глаза.

— Ну, вот видишь. Депрессия имеет химическое воздействие на мозг, сам знаешь. Иногда это приводит к тому, что ты начинаешь видеть закономерности, которые не могут видеть другие. Это не значит, что их нет. Они есть, несомненно. Но так ли они существенны, действительно ли они что-то большее, чем простая аналогия или сходство… — Он посмотрел на Смита и немного помолчал. — Слушай, это не моя область. Тебе стоит показать это Амосу или отвезти в Ахерон и поговорить со стариком.

— Ага. Спасибо, Фрэнк.

— О нет, нет, не нужно. Прости, Энди. Наверное, мне не стоило ничего этого говорить. Это просто… ну, сам понимаешь. Ты провел здесь чертовски много времени.

— Ага.

И Фрэнк ушел.


Бывало, он засыпал прямо за столом. И даже делал часть работы во сне. Бывало, он мог уснуть и на пляже, завернувшись в пальто на мелкозернистом песке, убаюканный звуками набегающих волн. На работе он вглядывался в ряды букв и точек на экранах, вырисовывал схемы последовательностей, нуклеотид за нуклеотидом. Большинство их получались довольно точными. Корреляция между двумя основными схемами выходила крайне высокой — случайности здесь быть не могло. X-хромосомы человека четко показывали следы некодирующей ДНК далекого водоплавающего предка, кого-то вроде дельфина. В Y-хромосомах их не было, зато они совпадали с шимпанзе сильнее, чем X-хромосомы. Фрэнк в это будто бы не верил, но сомневаться не приходилось: все было видно на экране. Только как такое могло быть? И что значило? Как они стали теми, кем стали? Их природа определялась с рождения. Почти пять миллионов лет назад — когда шимпанзе и люди развились как отдельные виды от общего предка — древесной обезьяны. Окаменелый Inis geoffrensis[249], над которым работал Смит, жил примерно 5,1 миллиона лет назад. Около половины всех половых контактов орангутангов приходится на изнасилования.


Однажды ночью, закончив работу в лаборатории, он сел не на тот трамвай и уехал в центр города, сам не понимая, что делает, пока не оказался перед комплексом у крутого склона, где жил Марк. Поднявшись по лестнице вдоль склона, он сумел заглянуть прямо в его окна. У окна кухни стояла Селена — она мыла посуду и смотрела через плечо, разговаривая с кем-то. В свете ламп было видно, как шевелятся жилки на шее. Она смеялась.

Домой Смит пошел пешком. Путь занял около часа. Несколько трамваев проехали мимо него.

Уснуть в ту ночь он не мог. Он спустился на пляж и завернулся там в пальто. И только тогда уснул.

Ему приснился сон. По пляжу где-то в Восточной Африке, сгорбившись, шагал маленький волосатый двуногий примат. В небе светило предзакатное солнце. Теплая вода зеленовато сверкала у берега. В волнах резвились дельфины. Примат брел по мелководью. У него длинные мощные руки — эволюционировали, чтобы он мог драться. Быстрое движение — и он поймал дельфина, ухватив его за хвост и спинной плавник. Тот легко мог вырваться, но не стал. Это была самка; примат перевернул ее, спарился с ней и отпустил. Затем ушел и вновь вернулся, чтобы найти на мелководье дельфиниху, родившую двойню — самца и самку. Тут подоспели сородичи примата — они убили и съели обоих детенышей. А дельфиниха, отплыв от берега, родила еще двоих.

Смита разбудили лучи рассвета. Он встал и вышел на отмель. Увидел в темно-синих волнах дельфинов. Зашел чуть дальше в воду — та была лишь немного холоднее, чем в бассейне. Солнце еще не успело высоко подняться над горизонтом. Дельфины были лишь немного крупнее его — гладкие и грациозные. Он стал кататься на волнах вместе с ними. Они двигались быстрее, но иногда окружали Смита. Один перепрыгнул через него и опустился на гребень волны впереди. Потом другой пронесся под ним, и Смит непроизвольно ухватил его за плавник и вдруг стал двигаться быстрее вместе с волной и дельфином — это был лучший бодисерфинг в его жизни. И дельфина он не отпускал. Тот вместе со всей своей группой развернулся и поплыл в открытое море, а Смит никак не отпускал. «Вот и все», — подумал он. А потом вспомнил, что они тоже дышат воздухом. А значит, все будет хорошо.

XXII. От добра добра не ищут

Мы построили наш дом у подножия кратера Джонса на девятнадцатом градусе южной широты и двадцатом градусе долготы. Место было достаточно населенное — тысячи две ферм вроде нашей были разбросаны по подножию, но мы со своей других жилищ не видели, хотя и построились на вершине широкого уступа, тянущегося по юго-западному краю кратера. На севере мы видели виноградники намибийской деревни и верхушки кипарисов, росших рядком вдоль их пруда. Нижняя же часть подножия делилась на светло-зеленые прямоугольнички — это были такие же молодые фруктовые сады, как наш собственный.

Кратеры оказались одними из мест, где люди заселялись, когда переезжали подальше от цивилизации, особенно это касалось южных гор. Все-таки их насчитывалось около миллиона, так что найти незанятый было нетрудно. Сначала люди находили убежище внутри них и в ранние годы часто накрывали кратеры куполами и устраивали посередине небольшие озера. Ко времени, когда наружный воздух стал пригоден для жизни, люди поняли, что обустраиваться внутри кратера — это все равно что заселяться в нору. Короткие дни, никакого обзора, проблемы с наводнениями и прочее. И новые поселения переместились к основаниям кратеров снаружи, откуда открывался куда лучший вид. Внутри теперь все пространство занимали озера либо озера и рисовые террасы — в зависимости от климата, квоты водопотребления, состояния чаши и прочего.

Зато подножия кратеров занимали грядками, садами и пастбищами — везде, где были правильные условия для создания почвы. Трещины, тянущиеся по основаниям, служили руслами быстрых и бурных ручьев; вода закачивалась к вершинам ободов либо спускалась с заполняемых насосами резервуаров на ободах. Системы орошения всегда делали замысловатыми. Сами ободы при этом превращались в деловые центры, потому что там открывался лучший обзор и был доступ как к старым городам внутри кратера, так и к многочисленным новым поселениям, расположившимся на подножии. Дороги вдоль ободов обычно называли Высокими улицами, и рост городов под ними продолжался и продолжался.

В небольших кратерах, диаметром не более километра, густо заселенные ободы походили на большие деревни, очень скрытные и уютные, где все знали друг друга и все такое. Жило здесь до тысячи человек, а у подножия могла поместиться половина от этого числа, не больше. У более крупных кратеров города на ободах были, соответственно, крупнее, и город с пятидесятитысячным населением на ободе десятикилометрового кратера не выглядел чем-то особенным — таких было уже сотни. И порой они напоминали города-государства, что раскидывались на вершинах холмов в эпоху Возрождения, или студенческие городки американского Среднего Запада. Некоторые из них процветали и становились шумными маленькими городками, разрастаясь и на внутренние территории кратера, где располагались парки, озера и болотца. Подножия почти всегда отводились под земледелие и зачастую обеспечивали продовольствием верхний город.

Вся эта кратерная культура возникла сама собой, когда, так сказать, «язык шаблонов»[250] ландшафта слился с зарождающейся кооперативной культурой и потребностями людей в регионе. Конечно, кое-что было и спланировано. Люди приезжали к незанятому кратеру (одному из перечня, составленного Природоохранным судом, куда их было включено около двадцати тысяч только в южных горах) с соответствующими разрешениями и программами, затем принимались за работу, и на первые лет десять основной экономической деятельностью городка становилось его строительство. Зачастую им занимались люди, которые знали, чего хотят сами; иногда — при участии тех, кто держал в руках помятые копии «Языка шаблонов» и еще каких-то пособий или искали в Сети что-то, что могло им понравиться. Но довольно скоро в каждом кратере уже проживали люди, которые не были подконтрольны первоначальной группе, и тогда начиналась произвольная самоорганизация группы — процесс, проходящий чрезвычайно успешно в социально здоровых группах.

Кратер Джонса был одним из крупных — пятьдесят километров в диаметре, а город на его ободе являл собой прекрасное скопление прозрачных грибообразных зданий, водных резервуаров и каменных небоскребов, тянущихся во все стороны света. Большинство наших фермеров иногда работали в верхнем городе, поэтому двадцать семей, занятых в различных агропроектах, решили попробовать вместе переехать вниз по склону, устроить там усадьбу и сделать ее частью агромаршрута. Для этого мы попросили местный природоохранный суд сдать в аренду незанятую территорию на хребте, примерно в сорока километрах от края по юго-юго-западному склону. Когда мы получили право на пользование землей, сразу переехали туда и первую зиму жили в шатрах. У нас не было, по сути, ничего, кроме этих больших прозрачных шатров из более ранних времен, в которых было очень приятно находиться и откуда был виден весь окружающий мир. И хотя нам многого недоставало, зима выдалась такой мягкой, что мы решили построить себе постоянные дисковые дома, которые позволили нам «жить снаружи, живя внутри».

Такие дома основывались на дизайне выходца из Миннесоты Пола Саттельмейера. Простые, функциональные, открытые, несложные в строительстве. Мы заказали передвижную форму и, развернув ее, вбили команды и наблюдали, как она крутится, будто на гончарном круге. Так появился круглый пол и чуть меньшего диаметра крыша, затем прямые внутренние перегородки. Крыша опиралась на двойную «М» из этих перегородок, сосредоточенных только на одной половине круга, тогда как вторая была отведена под гостиную в виде просторной полукруглой веранды, над которой крыша висела без опор. В другую половину дома от центральной перегородки отходило несколько коротких стенок, деливших ее полукруг на три спальни, две ванные и кухню. Из гостиной открывался далекий вид вниз по склону на юго-запад, а вся внешняя круглая «стена» с той стороны представляла собой прозрачную шатровую ткань, которую можно было поднять, — и чаще всего мы так и делали, позволяя обдувать себя свежему ветру, и закрывались, только когда было холодно или шел дождь. То же и со спальнями с противоположной стороны — разве что ткани были белыми, цветными или поляризованными, чтобы не пропускать свет. Но и их мы обычно поднимали.

Мы достали частей на шестнадцать таких дисковых домов, а потом их собрали. Если делать это вручную, получается дешевле, но мы все равно задолжали кооперативу нашего города по самые уши. Сбор дисковых домов в основном был делом простым, а потому приносил колоссальное удовольствие. Некоторые части становились на место как влитые: например, туалеты, ванны и плиточные полы были биокерамическими и поэтому подходили идеально и смотрелись прекрасно.

Задолго до того, как начать строить дома, мы перенесли почву и высадили сады и виноградники. Мы выращивали столько, сколько могли, на наших огородах вокруг шатров, но главными нашими товарными культурами, нашим вкладом в экономику Джонса были миндаль и виноград — и тому и другому идеально подходили условия нашей стороны склона. Вино из здешнего винограда имело некоторый вулканический привкус, отдававший чуть ли не серой; мне оно не нравилось, хотя и было терпимым, зато было, к чему стремиться. А вот миндаль был отличный. Мы подготовили почву и засадили триста гектаров миндалем и пятьсот — виноградом. Посевную площадь занимали широкие террасы, восходящие к краю кратера, прерываемые прудами и болотами, которые расширялись по мере приближения к подножию. Из-за этого казалось, будто нашу ферму, располагавшуюся над садами, накрывало гигантское пестрое одеяло. Это было нашим шедевром, и мы обожали свое дело. Я представлял, будто мы — кибуц[251] в первом поколении. Около двадцати семейных пар, из которых четыре — однополые, одиннадцать одиноких взрослых, детей — сначала тридцать с чем-то, позже — пятьдесят три ребенка. Перемещались мы с помощью кремальеры — вверх к кратеру или вбок к другим фермам подножия, — чтобы общаться и смотреть, что делают другие в своих поселениях. Там все тоже были людьми искусства.

Я активно занимался всей нашей энологией[252], и в результате у нас получилось добротное fumé blanc, однако моя работа довольно удивительным образом перенеслась в миндальные сады. Случилось это потому, что у нас возникли проблемы с сытью[253]. Мы и раньше находили осоку, заползающую на наши виноградники из болот, но я просто вырывал ее. Поэтому, когда оказались заражены и миндальные сады, меня позвали, чтобы избавиться от нее таким же образом. Но в этот раз было уже не так просто. Сыть была одним из немногих растений, которые я бы никогда не пустил на Марс, но она была полезна для влажных песков, поэтому ее засеяли, чтобы она помогла создать луга. Это древнее растение, эволюционировавшее, наверное, еще при динозаврах, поэтому оно стало очень выносливым и не давало себя искоренить слишком просто. Я даже пришел к мнению, что попытки искоренения оно воспринимало как благоприятную стимуляцию или массаж. И узнать это мне пришлось на горьком опыте.

Не могу вам сказать, сколько дней я провел в садах, выдирая эту сыть. Мы решили, что наш сад должен быть органическим, без химических пестицидов, поэтому нам оставался либо биологический контроль, лишь борьба врукопашную. Я пробовал то и другое — то есть принимал, так сказать, комплексные меры. Но, как их ни назови, толку получалось мало. Многие часы я просиживал на южной окраине участка молодых миндальных деревьев, который на самом деле больше был похож на неровную лужайку, заросшую сиреневой сытью. Cyperus rotundus[254]. Будь она желтой, в моей группе сразу объявились бы люди, которые стали бы ее собирать и есть орехи. Но сиреневые орехи представляли собой бурые продолговатые трубкообразные образования, белые внутри и ужасно горькие на вкус. Они находились под землей на глубине около полуметра и были соединены со стеблями травы тонкими и ломкими приростками, а друг с другом — подземными корневищами, которые так же легко разрывались, но оставляли орехи в земле. Сначала я думал, что побеждаю, когда разрыхлил почву и выбрал из нее орехи. Это была медленная, но приятная работа — сидеть на солнце среди грязи и пачкаться, проверяя комья земли. Собранные в пучки травинки я выдирал и компостировал. Орехи размалывал и суеверно бросал в варочный аппарат. Но, учитывая, что случилось позже, это было неправильно.

Я тщательно просеял почву по всему участку до полуметровой глубины — но следующей весной ровно на том же участке появилась густо заросшая поляна молодой сыти. Я не мог поверить своим глазам. Тогда-то я занялся вопросом всерьез, разузнал о Группе по борьбе с осокой, в которой мне подсказали, что фрагменты корневищ даже длиной в пятьсот нанометров могут за сезон регенерировать все растение целиком.

Мне нужен был другой метод. Примерно в то же время мне пришлось сделать перерыв, чтобы перегруппироваться, так как наша ферма начала активно участвовать в работе Речной лиги, для чего мы два осенних месяца как кочующие фермеры стали переезжать с фермы на ферму, собирая урожай. И пока нас не было, другие группы посещали нашу ферму, а Элке и Рейчел оставались присматривать за их работой.

Во многих районах кратера я видел сыть и обменивался рассказами и теориями с теми, кто также пытался ее извести. Общаться с ними было полезно. Я заметил, что многие боролись с сытью весьма фанатично, но мало в этом преуспевали, что я счел дурным знаком. Но второго ноября я вернулся и попробовал выращивать покровные культуры — по совету одного человека, который назвал это долговременным проектом, заставив меня думать, что все это не так уж страшно. Так я стал выращивать клевер осенью и зимой, а весной и летом — вигну. Причем особенно густо — над самой сытью, в результате чего она, бывало, не прорастала по нескольку лет. Но, если я опаздывал посадить новую покровную культуру хоть на неделю, сквозь прежнюю уже пробивались маленькие зеленые пагоды и мне приходилось начинать все сначала. Один раз, когда у меня погибла вигна, я устроил на этом участке солнечное облучение с помощью прозрачных пластиковых листов, доведя температуру почти до точки кипения. По некоторым машинным подсчетам, это должно было убить все живое вплоть до глубины в двадцать сантиметров. Хотя растения на поверхности к концу лета действительно хорошенько поджарились, но, когда я убрал пластик, оказалось, что зеленый ковер остался на месте.

Следующие четыре года я возделывал и сушил почву. Но затем кто-то из гостей фермы предложил новый химический пестицид, который хорошо себя проявил у намибийцев к северу от нас.

Это предложение вызвало споры. Одни ратовали за продолжение различных тактик органической борьбы, пусть они и были бесплодными. Другие считали, что так мы проигрываем и превращаем свою территорию в осоковое болото. Но, поскольку осока распространяется с помощью семян не хуже, чем с помощью корневищ под землей, ветер разносил их от нашей миндальной поляны — а он дул отсюда во все стороны, — и оставлять это как есть было неприемлемо. Тем временем за восемь лет борьбы поляна стала лишь более плодородной. Теперь здесь уже можно было хоть играть в крокет.

В общем, большинство нашей группы уговорило меньшинство один-единственный раз нарушить наш органический принцип и применить некий метил 5 — {[(4,6 диметокси‑2-пиримидинил) амино] карбион-ламино-сульфонил} -3-хлоро‑1-метил‑1-H-пиразол‑4-карбоксилат. Чтобы сделать это, мы устроили что-то наподобие балийской танцевальной церемонии: те, кто был против этой затеи, переоделись демонами и кляли нас, а мы разбрызгали пестицид и ушли в долгую трудовую отлучку. Мы собирали виноград в приречныхвиноградниках, строили каменные террасы, видели участки Хер-Дешер-Валлис, Ниргал-Валлис, Аксбой-Валлис, Клота-Валлис, Руда-Валлис, Арда-Валлис, Лейдон-Валлис, Олтис-Валлис, Химера-Валлис и Самара-Валлис. Все это были речные каньоны, соседствующие с Джонсом на юго-западе. И они были прекрасны — как Четыре угла в Северной Америке, хотя наши соседи уверяли, что они также напоминали Центральную Намибию. Как бы то ни было, вернувшись домой, мы смотрели на юго-запад и думали об этих прекрасных каньонах, которые мы уже не видели, но они по-прежнему стояли перед нашим мысленным взором. А сыти уже не было. Не то чтобы совсем — но та, что мы опрыскали, погибла. И новые побеги уже не могли регенерировать, потому что орехов больше не было.

Мы устроили новый напочвенный покров под цветущими миндальными деревьями, и жизнь продолжилась — ферма плодоносила все больше и больше. Конечно, многое изменилось: Элке и Рейчел уехали в Берроуз, затем Мэтью и Ян последовали их примеру — отчасти из-за того, что ферма перестала быть органической, и мне стало от этого немного грустно. Но другие, кто уезжали, заверяли меня, что применение пестицидов не повлияло на их решение, — и я поражался, когда слышал о тех вещах, которые повлияли. Наверное, я слишком забывчив, и вообще, судя по тому, что они рассказывали, оказалось, что никто, кроме меня, не придавал проблеме сыти такой большой важности. То, что я считал серьезным кризисом всей инвазивной биологии, они считали бытовой проблемой, столь же хлопотной, сколь и многие другие, но еще в большей степени — моим личным бзиком.

Конечно, по сравнению с наступившей позднее переменой климата это было, пожалуй, верной оценкой. Но тогда проблема избавления от сыти для меня имела значение. Или же доставляла мне радость — неважно. Вообще это были годы, когда все имело значение. У нас были только мы сами. И мы были сами по себе, мы выращивали себе еду, мастерили инструменты и даже шили одежду, успевая при этом растить детей. Мы все росли. В такое время имеет значение, можешь ты заниматься своим земледелием или нет.

Потом многое изменилось: дети пошли в школу, некоторые из нас уехали, все уже по-другому ощущалось. Так всегда происходит. Конечно, это и сейчас красивое место, где можно жить, но ощущение тех лет трудно вернуть, особенно после того, как наступили холода и разъехались дети. Сейчас мне кажется, что этот кибуц был важен лишь для определенного времени — периода в жизни поселения, раннего периода, когда он казался нам столько же приключением, сколько домом. Позднее приходится осмысливать это заново — как другой опыт, как свои родные стены, как целую форму жизни. Но я вспоминаю, как у нас проходила первая крупная вечеринка: мы пригласили соседей и накормили всех тем, что могли на тот момент у себя вырастить. Это было приятное ощущение. Это было приятное место.

XXIII. Главное

Питер Клейборн много лет занимался гидрологией. Этот кооператив назывался «Перераспределение нойского водоносного слоя», сокращенно ПНВС. Он вступил туда, потому что хотел работать экологом и потому что был тогда с женщиной, состоявшей в этом кооператива с юных лет. Ее превосходство над ним послужило одним из обстоятельств, вызвавших впоследствии проблемы в их отношениях, хотя это скорее был всего лишь симптом, а не сама причина. Ее превосходство в кооперативе создавало для нее типичные преимущества, но интересы каждого в организации были примерно равными. Потенциальные члены избирались по приглашению отборочных комитетов, а иногда, если число участников было достаточным, приходилось сначала оказываться в списке ожидания. Питер ждал четыре года отставок, уходов на пенсию и смертельных несчастных случаев, пока ему не нашлось место. После этого его приняли, и он, как и все остальные, стал работать по двадцать часов в неделю, голосовать по всем вопросам о членстве, получать свою долю дохода и страховых выплат. Ставки оплаты труда в кооперативе охватывали весь допустимый диапазон и зависели от количества отработанных часов, эффективности и выслуги лет. Он начал, как все, — с максимума в двадцать шесть процентов, и это вполне его удовлетворяло. В некоторые годы он опускался до минимального вознаграждения, и такой оплаты хватало, чтобы обеспечить себя и в период работы, и в отпуск, который длился по шесть месяцев каждый М-год. Это была достойная жизнь.

Но все это время Питер медленно отдалялся от своей подруги, пока они не расстались совсем. Причем не с его подачи. После этого он стал брать перерывы в кооперативной работе и проводил их по-разному — лишь бы подальше от Аргира и ПНВХ. Он работал в думе в Мангале, жил на корабле-городе в Северном море, выращивал фруктовые сады на равнине Луна. Но везде его преследовали воспоминания о его подруге из ПНВХ.

Наконец прошло время, он не забыл ее, но чувства его притупились. «Мы смотрим на прошлое в неправильный конец телескопа, — подумал он однажды, — и все, что мы видим, становится слишком маленьким, чтобы доставлять нам боль».

Была холодная северная весна, повсюду, насколько хватало глаз, цвели сады, и он со всей внезапностью вдруг ощутил себя свободным от прошлого, готовым к новой жизни. Он решил пуститься в путешествие, которое задумывал давно, — по южным краям каньонов системы Маринер — Ио, Мелас, Копрат и Эос. Эта долгая прогулка должна была стать для него знаковой, ознаменовать переход в новое состояние. По ее завершении он должен был вернуться в Аргир и в ПНВХ, чтобы решить, работать ему там дальше или нет.

Ближе к концу своего путешествия — которое стало тяжелым преодолением больших снежных наносов, несмотря даже на прекрасные виды, открывавшиеся из каньона, — он набрел на альпийский домик, стоявший над пропастью с видом на Копрат в районе врат Довера. Как и большинство альпийских домиков, он служил большой каменной гостиницей и рестораном, чья терраса у обрыва вмещала несколько сот человек, но сам он располагался вдали от цивилизации, вдали от дорог и железнодорожных путей. И все же тем вечером внутри оказалось немало народу — пешеходы, скалолазы, летатели, — и столики кафе на террасе были заполнены.

Питер прошел сквозь толпу к перилам террасы и глянул вниз. Прямо под домиком огромный каньон сужался, и по всей его ширине, от стенки до стенки, тянулся огромный шрам от давнего наводнения. Серый остаток ледника все еще лежал в самом низком месте каньона, присыпанный гравием и обвалившимися сераками и изборожденный рытвинами и подтаявшими лужицами. Противоположная стена каньона выглядела массивно и делилась на слои, тогда как в послеполуденном свете поблескивали иллюзорные воздушные массы, а сам домик, весь такой маленький, стоял оторванный от мира. Устроившийся на жердочке на самом краю земли.

В ресторане народу оказалось еще больше, чем на террасе, поэтому Питер вернулся на свежий воздух. Он был не против подождать; вечернее солнце освещало проплывающие над домиком облака, обращая их в кружащиеся массы розовой стекловаты. И никто то ли не замечал, то ли не проявлял интереса к одинокому наблюдателю, стоящему у перил, — к тому же было немало и других, кто стоял точно так же.

Ближе к закату начало холодать, но проходившие мимо этого места путники были к этому привычны и подобающе одеты, а все столики на террасе оставались заполнены. Наконец Питер подошел к метрдотелю, чтобы записаться в очередь, и тот указал ему на столик на двоих по правую сторону от перил, почти в самом конце террасы, где уже сидел один мужчина.

— Мне узнать, не возражает ли он, если вы подсядете?

— Конечно, — ответил Питер. — Если он не будет против…

Метрдотель отошел и переговорил с мужчиной, а затем помахал Питеру, чтобы тот подходил.

— Благодарю, — сказал Питер, приблизившись, и сел на стул.

Мужчина напротив него кивнул.

— Не стоит.

Как выяснилось, он потягивал пиво. Затем принесли его блюдо, и он смущенно указал на него рукой.

— Прошу вас, приступайте, — сказал Питер, просматривая меню. Рагу, хлеб, салат. Он кивнул проходящему мимо официанту, указав на меню, и заказал также бокал вина — местный зинфандель[255].

Мужчина не был занят чтением, как и Питер. Они смотрели на проплывающие облака, на распростершийся внизу каньон, на громадную стену напротив, на вытянувшиеся к востоку тени, что подчеркивали глубину каждой впадинки и остроту каждого выступа.

— Вот это текстуры, — начал Питер. Он уже давно ни с кем не болтал просто так.

— Отсюда виден овраг Брайтона, и понимаешь, какой он на самом деле глубокий, — согласился мужчина. — С любого другого места так уже не скажешь.

— Ты туда спускался?

Мужчина кивнул.

— Да, хотя это в основном был пеший поход. А сейчас можно вообще без снаряжения спуститься — там сделали ступеньки, и большинство по ним и ходят.

— Не сомневаюсь, это весело.

Он глянул искоса.

— Если идти в веселой компании — то да.

— Так ты там часто бывал?

Он сглотнул.

— Я гид. — Сглотнул еще раз. — Вожу группы по каньонам. Пеших, скалолазов, на лодках.

— А, вот как. Как интересно.

— Ну да. А ты?

— «Перераспределение нойского водоносного слоя», кооператив в Аргире. Сейчас в отпуске, но скоро вернусь.

Мужчина, с набитым ртом, кивнул и протянул руку. Питер пожал ее.

— Питер Клейборн.

Глаза мужчины округлились, и он сглотнул.

— Роджер Клейборн.

— Ха, милая фамилия! Приятно познакомиться.

— И у тебя. Нечасто мне встречаются Клейборны.

— И мне.

— Имеешь отношение к Энн Клейборн?

— Это моя мама.

— О, не знал, что у нее были дети.

— Я единственный. А ты ее знаешь?

— Нет-нет. Только истории, все такое. Отношения нет вроде бы. Мои родители прибыли во второй волне из Англии.

— А, понятно. Что ж, мы какие-то дальние родственники, уж точно.

— Несомненно. От первого Клейборна.

— Какого-нибудь гончара.

— Может, и так. Ты как пишешь фамилию, через «э» или через «е»?

— «Е».

— Ага, я тоже. А один мой друг через «э».

— Значит, не родственник.

— Или, может, родня из Франции.

— Ну да.

— И на конце «н»?

— Да, конечно.

— И у меня.

Официант принес заказ Питера. Питер принялся есть, а когда Роджер закончил и стал потягивать граппу, Питер попросил собеседника рассказать о себе.

— Я гид, — пожал плечами тот.

Он рассказал, что начал заниматься этим еще в юности, когда планета была настоящей, и с тех пор не бросал своего дела.

— Мне нравилось показывать людям свои любимые места. Показывать им, какими они были красивыми. — Это приводило его в различные группы Красных, хотя он и не воспринимал терраформирование так, как мать Питера. Когда Питер спросил об этом, он пожал плечами. — Становится безопаснее, когда есть атмосфера. И еще вода. Во всяком случае, в некоторых отношениях точно. Скалы обрушиваются на людей. Я старался не позволять затапливать каньоны, потому что вода разрушает стенки и они обваливаются. И мы добились некоторых успехов. Например, дамба в Ганге — наших рук дело. И снос дамбы в Лабиринте Ночи.

— Я не знал, что ее убрали.

— Убрали, да. В общем, это почти все, что я сделал на стороне Красных. Я подумывал заняться этим плотнее, но… так и не дошел до этого. А ты?

Питер отодвинул от себя тарелку с рагу, выпил немного воды.

— Пожалуй, я тот, кого ты назвал бы Зеленым.

Брови Роджера поползли вверх, но ничего говорить он не стал.

— Энн этого не одобряет, разумеется. И из-за этого между нами были проблемы. Но я все детство провел во всяких закрытых помещениях. И теперь, наверное, никогда не надышусь воздухом.

— Удобства тебе не удобны, да?

— Нет, не удобны. А тебе каково со всем этим?

Роджер пожал плечами.

— Мне хотелось бы смириться, — продолжил он. — Хотя то, что сейчас я могу ощущать ветер, мне очень даже нравится. Но первозданный ландшафт… у него был свой дух… — Он покачал головой, пытаясь показать, что это невозможно выразить словами. — Сейчас этого нет.

— Правда? Как по мне, такой же дикий, как был всегда. — Питер указал рукой за перила, где было видно, как в солнечном свете летит к поверхности снег, выпадающий из темного облака.

— Ну, «дикий» — понятие растяжимое. Когда я только начинал работать гидом, тогда действительно было видно, что дикий. Но когда появился воздух, а потом большие озера, я уже этого не чувствовал. Стал просто парк. Вот в чем суть Берроузского протокола, насколько я его понимаю.

— Я об этом ничего не знаю.

— Ну вот это все, про землепользование.

Питер покачал головой.

— Наверное, это давненько уже было.

— Не так уж и давно, — покачал головой Роджер.

— Но Берроуз затапливало, когда…

— Ага. Каждую весну, как по расписанию. Но меня беспокоит, что теперь все это начинается позже и проходит тяжелее. Мне кажется, мы что-то упускаем и в результате имеем эти долгие холодные зимы.

— А я думал, эта зима выдалась довольно теплой.

Затем у их столика расположилась группа музыкантов с инструментами и оборудованием. Пока они устанавливали на небольшой подиум между двумя Клейборнами свои усилители и пюпитры, на террасу начали стекаться люди в масках, словно музыканты готовились провести какой-то необычный парад. Роджер остановил проходившего мимо официанта и спросил:

— Что это?

— О, это Fassnacht, разве вы не знали? Недавно пришел поезд, и сейчас здесь соберется толпа. Сюда придут все, вам повезло, что вы добрались так рано. — Сунув руку в карман, он достал две маленькие белые полумаски из большой стопки и бросил им на стол. — Развлекайтесь.

Питер разлепил их и отдал одну Роджеру. Надев их, они усмехнулись своему странному виду. Как и предсказал официант, терраса и весь комплекс — гостиница, ресторан, прочие строения и кооперативные жилища — стали быстро заполняться людьми. Большинство масок смотрелись куда замысловатее, чем те, которые нацепили Роджер и Питер. Прибывшие, вероятнее всего, были жителями этого региона, в основном швейцарцами, занятыми в туристическом бизнесе и альпинизме. Многие также были арабами из борозды Нектарис, приехавших сюда караванами на ночь. Экваториальный закат проливал свет прямо на огромное ущелье каньона, озаряя весь пейзаж так, что казалось, будто сияние лилось снизу вверх. Терраса представлялась краем земли, а темное небо теперь заполняли похожие на кусочки слюды кружащиеся хлопья снега.

Музыканты принялись играть. Труба, кларнет, тромбон, фортепиано, бас, барабаны. Получалось громко. Они приехали из Мюнхена, что находился на юге в Протва-Валлис. Местные швейцарцы их явно любили и были рады видеть — об этом говорила восторженная реакция публики. Горячий джаз в промозглом сумраке.

Питер и Роджер заказали кувшин темного пива и аплодировали вместе с остальными зрителями. Некоторые люди в масках танцевали, многие сидели, кто-то стоял или слонялся от столика к столику, болтая с сидящими. Кое-кто заказывал граппу музыкантам. Те с удовольствием выпивали между песнями, сколько могли, а потом передавали выпивку в первые ряды — два или три раза целебные напитки попадали к Роджеру и Питеру, и те осушали целые бокалы. Не имея на то специального намерения, Клейборны немного опьянели. Во время частых «kleines pauses»[256] они продолжали беседовать, но шум окружающей толпы не позволял им толком слышать друг друга, и они мало что понимали из сказанного.

Наконец после финальной песни — «Король зулусов»[257] с выдающейся игрой на трубе «нашей звезды — Дитера Лаутербауна!» — группа закончила первое отделение концерта. Клейборны заказали еще по бокалу граппы, которая к тому моменту уже казалась им вкусной, как амброзия. Вечерний холод еще чувствовался, но терраса осталась забитой шумными празднующими в масках, и они были не из тех, кого внутрь мог загнать снег, который шел снаружи. Дул легкий бриз, но обоим Клейборнам чудилось, будто это почти неподвижный воздух падает под собственным весом с обрыва в черную пропасть.

— Мне тут нравится.

— Ага.

— Здорово, наверное, водить людей в такие ночи.

— Ага, если люди приятные.

— С этим, наверно, как повезет.

— О да.

— Но если они очень-очень приятные… понимаешь?

— Ага, вот тогда классно.

— Так иногда ты…

— Ну как… иногда.

— Да-да.

— Тут не как учитель с учеником или адвокат с клиентом.

— Не такая сильная связь.

— Нет. Она такой и не должна быть. Я их вожу — они могут мириться с этим как хотят. Они мне платят. Мы на равных. Если происходит что-то еще…

— Да-да.

— Но…

— Но что?

— Должен признать, в последнее время это редко бывает. Сейчас вдруг пришло в голову. Сам не знаю, почему так.

Они рассмеялись.

— Случайность.

— Или возраст!

Посмеялись еще.

— Да… туристы так быстро стареют!

— Аха-ха, точно. Но…

— Но что?

— Ну, на самом деле суть в том, что от этого больше хлопот, чем радости.

— Ну да, в смысле вернуть их всех домой…

— Да, конечно. Или не вернуться с ними! Я имею в виду, в противном случае…

— Ага, это куда хуже.

— Вот-вот. Помню первый раз, когда так получилось. Я был молодой, и она была молодая…

— Любовь, да?

— Да, любовь! Серьезно. Но что нам было делать? Она была студенткой, я гидом. Я не мог бросить работу, даже если бы захотел. А я не хотел. Не мог уехать из этих мест. И она тоже не могла бросить работу. Поэтому…

— Грустно. Такое сплошь и рядом. Работа разводит людей в разные стороны…

— О да!

— Верно. Они разлучаются, даже когда они… когда чувства между ними…

— Непросто. — Протяжный вздох. — Было непросто. Тогда… не знаю. Непросто, да. С тех пор у меня больше таких сильных чувств не было.

Долгое молчание.

— И ты никогда ее больше не видел?

— Вообще-то видел. Мы как-то наткнулись друг на друга и после этого некоторое время были на связи вроде как. Сейчас видимся раз в несколько лет. И каждый раз все одно и то же. Она классная, честно. Даже сама стала гидом по каньонам, уже давно. И я все еще вижу, за что ее любил тогда, давным-давно. А она будто бы чувствует то же ко мне. Но, понимаешь…

— Нет?

— Ну, один из нас всегда оказывается с кем-то другим! Всегда. Она одна, когда кто-то есть у меня, и наоборот. — Он с досадой покачал головой. — И так все время.

— Знакомая история.

— Правда?

— Ага. Давно это было. Примерно как у тебя, кстати…

— С кем-то встречался?

— Рос кое с кем. В Зиготе. Знаешь Джеки Бун?

— Не особо.

— В общем, в детстве она думала, что я… ну, как бы ее избранник. — Он пожал плечами. — Но она просто была ребенком. И даже когда она чуть подросла, я все еще считал ее ребенком. А потом, через несколько лет я как-то наткнулся на нее, когда… когда у меня долго никого не было.

Понимающий кивок.

— А она была взрослая. Жила в Сабиси и в регионе Дорса Бревиа. Стала такой важной. Имела власть. И все еще проявляла интерес. В общем, я уже оказался готов, и мы сошлись, это было невероятно. Я был… я был влюблен, это точно. Но штука в том, что ей это было уже не так интересно. Не как раньше. Она будто поднимала старое дело. Будто лезла на гору, просто чтобы доказать себе, что может, но без тех чувств, которые испытывала, когда не могла.

— Люди так и делают.

— Постоянно. Так вот, я это пережил. А она все равно сейчас стала какой-то странной. Но мне кажется, окажись мы когда-нибудь в одном месте, в одном настроении, в одно время…

— Вот-вот, как у меня с Айлин. Мне кажется, у нас бы…

— Ага.

Гнетущая тишина, мысли о том, что могло бы быть.

— Потерянные возможности.

— Верно. И дела случая.

— Иногда случай играет решающую роль.

— Точно. Но чаще всего случай — это просто случай. Он просто поднимает тебя и уносит. Кто тебе встречается, что происходит… что ты чувствуешь, независимо от того, что думаешь. И он влияет на все. На все! Абсолютно на все. Люди спорят о политике, а когда пишут учебники истории, то обсуждают причины, почему такие-то поступили так или эдак, — но на самом деле все зависит от всяких личных обстоятельств.

— От тех, о которых никогда не напишут. Тех, о которых никто не сможет написать. Для этого нужно было бы посмотреть на мир глазами тех людей.

— Да, то, что тебя захватывает…

— То, что тебя уносит.

— Это как влюбиться. Что бы это, черт возьми, ни значило.

— Да-да, точно. Влюбиться, быть любимым…

— Или не быть.

— Да, или не быть! И все меняется.

— Все-все.

— И никто не знает, почему! А потом — или откуда-нибудь со стороны — они посмотрят на твою историю и скажут, что в ней нет никакого смысла.

— Если бы ты только знал…

— То у нее был бы и смысл.

— Да. Совершенный смысл.

— И получилась бы история сердца. И так каждый раз.

— История эмоций. Если такое возможно.

— История сердца.

— Да.

— Да.

— Да.

— Что значит… когда ты пытаешься решить, что делать — здесь и сейчас…

— Да.

И снова долгое задумчивое молчание. Музыканты вернулись, чтобы начать второе отделение, и двое Клейборнов, погруженные каждый в свои мысли, принялись смотреть, как они играют. Наконец они поднялись, чтобы выйти в уборную, а когда стали возвращаться, то разделились в толпе и больше так и не встретились. Музыканты закончили второе отделение, затем отыграли третье, и к тому времени уже почти начало светать. Толпа разбрелась кто куда, и двое растворились среди нее. Один был настроен действовать. А другой нет.

XXIV. Койот вспоминает

Я следовал за ней повсюду, а потом она пропала. Вы и не знаете, что это такое — чувство потери. А может, и знаете. Да, конечно, все знают. Кто не терял кого-то, кого любил? Это неизбежно. Значит, вы знаете, каково мне было.

Вдобавок ведь друзья — это те, кто нас всегда спасает. Майя. Потом мы уже не могли с ней спать, потому что она была с Мишелем, но один раз все же переспали. Она как сестра, а то и лучше — как бывшая любовница, которая всегда тебя поддержит, несмотря ни на что. Так альпинисты на большой высоте видят галлюцинации в виде своих товарищей, которых на самом деле рядом нет, и думают, будто поднимаются в их компании. Она мой брат.

И Ниргал. Так странно смотреть на него и думать, что одна половина генетического материала в нем моя, а вторая — Хироко. Не представляю, как такое может быть или как этим можно что-либо объяснить. Да и кто вообще знает, как там все устроено. Может, гены — это лишь случайные признаки чего-то более глубокого, какого-то морфического резонанса или неявного порядка. Может даже, нам нельзя использовать все эти термины, ведь это просто иной уровень, до сих пор нерасшифрованный. Сакс всегда переживал насчет того, как много еще нужно расшифровать. Но мы — типовые пыльные бури среди всего нерасшифрованного. Летим с непостижимым ветром. Мы с Хироко соединились, как две пыльные бури, — такое случается, — и получившаяся буря оказалась Ниргалом, золотым мальчиком. Какое мне было удовольствие наблюдать, как протекает его жизнь, как он всегда пребывает в хорошем настроении, деятельный, любознательный, заинтересованный, чуткий. Счастливый.

Но лишь пока был молод, пока не свершилась революция. После этого все изменилось. Хотя, может, все и не так просто. Он всегда находился в поиске чего-то. Хироко… огромная дыра, разверзшаяся в наших жизнях. Покинувшая нас. И Джеки ничуть не помогала. Давайте не стесняться в выражениях: она была сукой. И как раз это мне в ней нравилось. Она была не из робких и знала, чего хотела. В этом отношении у них с Ниргалом было много общего, поэтому они должны были быть вместе. Но не получилось, и бедный парень стал скитаться по свету в одиночестве, точно как старик Койот. И у него не было Майи — или была, но она заменяла ему Хироко, а не Джеки. У него была мать, но не было партнерши. Мне было его жаль. Бывает же, когда видите пары, которые росли вместе, как два переплетенных дерева, чьи стволы вовсе кажутся похожими на двойную спираль, и вы думаете: «Да, так и должно быть». Мол, одиночество им не грозит. Но нет. Чтобы найти партнера, недостаточно просто этого хотеть.

В общем, он вернулся к друзьям, к одиночеству. И я наблюдал, как Ниргал живет так, будто его второе «я» отдано воле ветра. Мы все проживаем по одному и тому же сценарию. Ниргал мне как брат.


А Сакс — мой брат в изумлении. Честно сказать, более чистой души во всем мире не найти. Он настолько невинен, что не верится, что он правда такой умный. Весь его интеллект развит только в одном направлении, тогда как в остальных он все равно что новорожденный младенец. Оттого интереснее наблюдать за тем, как такой ум пытается использовать единственный свой талант, чтобы обучиться всему остальному. Чтобы совладать со всем. После своего несчастья — когда те уроды подпалили ему мозг — ему пришлось начинать все с чистого листа. И со второго раза он все сделал правильно. И выдюжил. Ему помог Мишель — черт, да он слепил его, как вазу. И я тоже помог, пожалуй. Обжег эту вазу в печи. И теперь он мой брат по оружию, человек, которого я люблю больше всех на свете, — как и всех тех, понимаете? Здесь нет никаких «больше» или «меньше». Он мой брат.


Что же до Мишеля, пока я не могу о нем говорить. Я скучаю по нему.


И по Хироко, черт ее подери. Если она когда-нибудь это прочитает, если она правда жива и прячется где-то, как говорят, в чем я сомневаюсь, то вот ей мое послание: «Черт тебя подери. Возвращайся».

XXV. Моменты Сакса

В период своей бытности Стивеном Линдхольмом Сакс часто запрашивал с лабораторного компьютера статьи из «Журнала невоспроизводимых результатов», и хотя многие из них были довольно глупы, некоторые его веселили. Он еще с трудом разговаривал, когда пришел в лабораторию Клэр и Беркина, чтобы объяснить им «метод обогащения данных» Генри Льюиса.

— Скажем, вы проводите опыт, чтобы выяснить, можно ли уловить звуки на различных уровнях шума, и вносите получившиеся данные в таблицу. Потом вам хочется получить больше данных, но вы уже не хотите проводить опыты — вы делаете предположение, что если на определенном уровне звук не слышен, то он не будет слышен и на более низких уровнях, и просто вписываете результаты, основываясь на этом.

— Ой-ой.

— А потом, скажем, вы захотите доказать, что если бросать монеты на большой высоте, то чаще будет выпадать орел, и бросаете…

— Что?

— Вот ваша гипотеза, и вы ставите опыты и вписываете данные в таблицу, вот здесь. — Он показал распечатку. — Выглядит, конечно, слегка неоднозначно, но вы просто применяете метод обогащения данных, как в случае с уровнем шума, и каждый раз, когда выпадает орел, вы добавляете результат ко всем остальным опытам и взбираетесь вверх, и вот оно вам: чем выше вы забрались, тем чаще он выпадает! Очень убедительно! — С этим он падает на стул и хихикает. — Точно так же Саймонс показал, что уровень углекислого газа снизится, если снизить давление до двух бар.

Клэр и Беркин сконфуженно уставились на него.

— Стивен любит reductio ad absurdum[258], — заметила Клэр.

— Я тоже, — признался Сакс. — Определенно.

— Это наука, — заключил Беркин. — Наука без прикрас.

И все втроем рассмеялись.


«Никто не может из вещей, в том числе и из книг, узнать больше, чем он уже знает»[259].

Сакс где-то это вычитал и вышел на прогулку, чтобы обдумать.

А вернувшись, продолжил чтение. «Если имеешь характер, то имеешь и свои типичные пережитки, которые постоянно повторяются»[260].

Сакс находил Ницше интересным автором.


Чем больше Сакс занимался изучением памяти, тем сильнее его тревожило, что в итоге окажется, что им нечем ее улучшить. Во время одного из ночных чтений тревога переросла в леденящий страх.

Он изучал классические труды Роуза[261] о памяти кур, у которых промежуточный медиальный вентральный гиперстриатум (ПМВГ) выгорел до или после тренировочных занятий со сладкими или горькими зернами. Куры, получавшие повреждения ПМВГ левого полушария, забывали уроки и вновь съедали горькие зерна, тогда как получавшие повреждения правого полушария запоминали уроки. Это наводило на мысль, что левый ПМВГ был необходим для запоминания. Но если занятия проводились до повреждений, курам не нужны были ни правый, ни левый ПМВГ, чтобы запоминать уроки. Вероятно, предполагал Роуз, память откладывалась в lobus parolfactorius (LPO), левой или правой, поэтому стоило что-либо усвоить, и ПМВГ был не нужен. Дальнейшие повреждения лишь подтверждали гипотезу, в конечном итоге оправдывая маршрутную модель, в котором уроки сначала регистрировались в левом ПМВГ, затем перемещались в правый ПМВГ, а оттуда, наконец, в левую и правую LPO. И если эта модель была верна, то повреждение правого ПМВГ перед обучением, уже показавшее, что не приводит к потере памяти само по себе, нарушит этот маршрут, тогда как повреждение LPO после обучения, хоть и приводит к потере памяти, но не будет более таковым, так как память уже будет отложена в левом ПМВГ. И оказалось, что это действительно так. Это означало, что повреждение правого ПМВГ перед обучением вместе с последующим повреждением левого ПМВГ после обучения также приводили к потере памяти, поскольку, во‑первых, блокировался маршрут передачи памяти, а во‑вторых — разрушалось ее единственное хранилище.

Только на самом деле было не так. Правое повреждение, обучение курицы, сохранение памяти, левое повреждение — и курица по-прежнему помнила урок. Память сохранялась.

Сакс встал из-за стола и решил пройтись по горной дороге, чтобы это обдумать. И еще — чтобы справиться со страхом, вдруг пронзившим его, — страхом, что его никогда не поймут. Темнота, голоса из ресторанчиков, стучащие тарелки, свет звезд на тихой глади моря. Он не мог найти Майю — в обычных для нее местах ее не было.

Он все равно сел на одну из их скамеек. Разум — что за загадка! Воспоминания были всюду и нигде: мозг обладал невероятной эквипотенциальностью и представлял собой невообразимо сложную динамическую систему.

Теоретически это должно было обнадеживать. Имея такую гибкую универсальную систему, они могли бы скреплять распадающееся на части и переносить воспоминания в какое-нибудь другое хранилище. Если об этом правильно было так говорить. Очень может быть, но как им при такой необъятности было научиться — причем довольно быстро, — что им делать? Разве сама сила системы не уводила ее за пределы их понимания? А значит, величие человеческого разума на самом деле добавляло ему необъяснимости, вместо того чтобы ее превозмочь?

Темное небо, темное море. Сакс поднялся со скамьи и двинулся дальше, держась за перила вдоль дороги. Подумав вдруг о Мишеле, он крепко стиснул зубы. Мишель был бы рад этой великой необъяснимости внутри них. Саксу следовало научиться относиться к ней так, как относился Мишель.

Но напряжение мышц не тормозило и не перенаправляло хода мыслей. Он простонал и вновь двинулся искать Майю.


В другой раз, размышляя над этими же вопросами, он спускался по горной дороге и нашел Майю в одном из обычных ее мест. Они пришли к скамейке и, усевшись на нее, стали наблюдать за закатом, держа в руках сумки с едой. Тогда Сакс заявил ей:

— Того, что делает нас людьми, на самом деле не существует.

— Это как?

— Ну, мы просто животные в основном. Но мы обладаем сознанием, которое нас выделяет, потому что у нас есть язык и есть память.

— Которые существуют.

— Верно, но единственное, почему они функционируют, — это наше прошлое. Мы его помним, учимся по нему. Все, что мы знаем, досталось нам из прошлого. А прошлое остается прошлым и, собственно говоря, не существует. Его присутствие внутри нас — всего лишь иллюзия. Вот и получается: того, что делает нас людьми, на самом деле не существует!

— Я всегда говорила то же самое, — сказала Майя. — Только объясняла по-другому.


— «Технология — это умение организовывать мир таким образом, чтобы нам не приходилось его испытывать», — прочитал Сакс в одной из дикарских рапсодий и вышел на прогулку.

Оказавшись на горной дороге, он увидел, что здесь прошел атмосферный фронт. Небо на востоке затянуто было черными облаками. Вечернее солнце пробивалось сквозь них, окрашивая западный край участка бури в тусклое серебро. Над городом же воздух был неподвижным и блеклым — темный воздух между темными гладями моря и облаков. Глядя на отражения города в гавани, он заметил, что поверхность воды кое-где покрывалась рябью, кое-где была ровной, а границы между этими участками были очерчены с удивительной резкостью, хотя ветер, по идее, всюду дул одинаково. Это казалось загадочным, пока он не догадался, что на плоских участках просто могла остаться тонкая пленка масла. Должно быть, у кого-то протек двигатель лодки. Если взять образец из воды и из всех лодок, можно выяснить, кто это был.


Готовясь к своей морской прогулке с Энн, Сакс провел ряд исследований личности ученых. Он выяснил, что Маслоу делил ученых на теплый и холодный типы, которые обозначал зеленым и красным цветами — по его словам, чтобы избежать ассоциаций с нежелательными субъективными оценками, что вызвало у Сакса улыбку. Зеленые ученые были сдержанны и расчетливы, любили четкие доказательства, во всем искали закономерности, объяснения, логичность, простоту. Красные же ученые были несдержанными, теплыми, интуитивными, склонными к мистике и находящимися в поиске пиковых моментов «понимания таковости».

— Ну и ну! — проговорил Сакс.

Он вышел на прогулку. Вверх по проулку над Парадеплацем — там был высажен ряд красных роз, которые сейчас цвели, и он остановился, чтобы рассмотреть идеальные лепестки одной молодой розы, понюхать ее с близкого расстояния. Темно-красный бархат на фоне оштукатуренной стены. «Ну вот, — сказал он себе, — теперь я задумываюсь, почему они красные».


Космология и физика частиц слились в единую науку еще до рождения Сакса, и все последующее время надежда обеих сторон возлагалась на великую единую теорию, которая совместит в себе и квантовую механику, и гравитацию, и даже само время. При этом всю его жизнь физика становилась все более и более сложной: предполагаемые микроизмерения принимались как должное, а симметрии довольно простых, но пугающе малых струн приводились в качестве доказательств даже при том, что они были во много раз меньше, чем минимально различимые, — и саму их ненаблюдаемость можно было доказать математически. Поэтому поиск единой теории, как указывал Линдлей, служил чем-то сродни духовному поиску, мессианскому движению в религии, в которую переросло научное мировоззрение. А потом он встретил Бао Шуйо.


Зимой в Да Винчи Бао мало-помалу рассказала ему о последних новинках в теории суперструн. Идея о дополнительных микроизмерениях казалась довольно простой. Всего их существовало семь, все очень маленькие и выстроенные в так называемую семимерную сферу. Чтобы описать точку в наших обычных четырех измерениях, необходимо добавить координаты во все семь дополнительных измерений, а потом по различным их сочетаниям понять, к какому типу относятся частицы — мюон, топ-кварк и другие. Но эти точки — лишь концы струн, тогда как основная квантовомеханическая единица — это вибрация всей струны. При попытке сделать расчет возникало множество проблем — быстрее, чем со скоростью света, — пока измерений не становилось двадцать шесть. Но на этой стадии теория работала только с бозонами, но не с фермионами. Производная от двадцатишестимерной струны существовала только в десяти измерениях, тогда как остальные шестнадцать сами приобретали свойства струн и становились отчасти суперсимметричны. Но шестнадцать измерений могли сочетаться множеством способов, каждый из которых был одинаково возможен и не имел превосходства над прочими. При этом математический анализ показывал, что из всех возможностей только две, SO(32) и E8xE8, демонстрировали направленность влево вместо зеркальной симметрии. В то время как вселенная вращалась вправо. То, что лишь из всей мириады возможностей оставалось лишь две, казалось удивительным. Но все это оставалось без внимания до этой зимы, когда Бао показала, что E8xE8 более предпочтительно и что если принять все, что из этого следует, то квантовая механика, гравитация и время объединялись в общую теорию, сложную, но четкую и весьма действенную.

— Это так красиво, что не может не подтвердиться, — заключила Бао.

Сакс кивнул.

— Но пока эта красота — единственное доказательство.

— Что ты имеешь в виду?

— Опытным путем это не доказать. Это доказывается только красотой математики.

— Как и совпадением во всех физических наблюдениях, которые можно провести! Это больше, чем просто математика, Сакс. Это вообще все, что мы когда-либо видели. Все подтверждается общей теорией!

— Верно. — Он смущенно кивнул. Это было хорошее замечание, и все же… — Мне кажется, что эта теория должна предсказать что-то, чего мы еще не открыли, что происходит из-за нее и не имеет никакого другого объяснения, кроме единственно верного.

Она покачала головой, огорченная его упрямством.

— Иначе это просто миф, — добавил он.

— На уровне Планка этого нельзя наблюдать, — сказала она.

— Хорошо. Очень красивый мир. И стоящий, поверь мне, я в этом вполне убежден. Может даже, теперь мы имеем право сказать, что достигли предела объяснимой физики. И если так…

— То что?

— Что же дальше?


Впитыванием называется способность зернистых пород впитывать влагу под воздействием капиллярного сцепления при отсутствии какого-либо давления. Сакс пришел к убеждению, что таким же свойством обладает и разум. Он мог бы сказать о человеке: «У нее отличное впитывание», и кто-то бы переспросил: «Упитанность?», а он бы поправил: «Нет, впитывание». — «Воспитанность?» — «Нет, впитывание». После его инсульта люди могли подумать, что у него снова возникли проблемы с речью.


На исходе дня — долгие прогулки в окрестностях Одессы. Без цели, без направления, за исключением разве что его вечерних свиданий с Майей на горной дороге. Просто шатание по улицам и проулкам.


Автоморфизм, идиоморфизм. Сакс считал, что Мишель зря не включил эти качества в свои личностные теории.

— Мы сами делаем себя, — сказал он как-то психологу.


Альтруистическое поведение будет избираться при k > 1/r, где k — отношение выгоды получателя к затратам на альтруизм, а r — коэффициент отношений между альтруистом и получателем, суммарный для всех получателей. В классическом варианте теории r — это доля идентичных генов у двух индивидуумов, являющихся таковыми вследствие их общего происхождения. Но что, если общее происхождение означает принадлежность к одному подцарству или отряду? Что, если r определяется не общим происхождением, а общими интересами? Сакс находил социальные науки крайне любопытными.


Вскоре после того, как он восстановился после инсульта, Сакс прочитал множество материалов об инсультах и повреждениях мозга, чтобы лучше понять, что именно с ним произошло. Один известный в литературе случай произошел с одаренным студентом, учившемся в Политехническом институте в Москве и получившим ранение в голову во время Второй мировой войны. Этот молодой русский, фамилия у него была Засецкий[262], перенес тяжелую травму левой теменно-затылочной доли (как Сакс) и утратил способность воспринимать то, что находилось справа, разучился считать, забыл порядок времен года и прочее. У него появились трудности с восприятием букв и понятий. При этом его лобная доля осталась нетронутой (как и у Сакса), оставив ему его волю, желания, чувствительность к переживаемому. И остаток своих дней он провел, пытаясь писать о своем процессе мышления, чтобы помочь науке и самому не сидеть без дела. Такой стала главная работа его жизни — сначала он назвал ее «История одного ранения», затем изменил название на «Я буду бороться». Он писал дневник каждый день на протяжении двадцати пяти лет.

Сакс читал этот дневник, сильно сопереживая Засецкому, чьи слова порой кололи его в самое сердце, чьи ощущения казались ему такими знакомыми: «Я нахожусь в каком-то тумане, словно в каком-то полусне тяжелом… Все, что осталось в памяти, распылено, раздроблено на отдельные части. Вот почему я так чрезмерно отзываюсь на каждое слово, каждую мысль, каждую попытку понять значение слов… Я был убит в 1943 году, 2 марта, но благодаря особой жизненной силе организма я просто чудом остался в живых».


А та рука на его запястье — как ее описать!


Пока Энн и Сакса сносило бурей, Сакс чувствовал, как их поднимал поток воздуха, и они избежали затопления лишь потому, что их вознесло прямо к небу. Купол кабины наверняка выдержал бы и вакуум космического пространства, но тогда их убил бы холод. Тогда им пришлось слишком тяжело, чтобы хоть что-то запомнить, но ему хотелось сохранить те моменты, чтобы сказать потом Энн: «Мы всю жизнь спрашиваем «почему?» и никогда не заходим дальше, чем «потому что». Затем мы останавливаемся и теряемся. Жаль, что я не провел с тобой больше времени».

XXVI. Марсианский романс

Айлин Мандей стаскивает свой рюкзак со ступенек вагона и затем наблюдает, как поезд плавно спускается по дороге и огибает мыс. Оказавшись на пустой станции, она прошла на улицы Файруотера, что на севере Элизия. Это такой заброшенный и темный город-призрак, где все закрыто и заколочено, чьи жители разъехались кто куда. Единственные признаки жизни заметны в западном доке — небольшом участке, залитом желтым светом уличных фонарей и падающим из окон, бросающим полосы на бухту, простирающуюся между Айлин и доком. Она огибает бухту по пустой дороге над набережной. Начинаются сумерки, над головой у нее — сиреневое небо. Еще четыре дня, и начнется весна, только в этом году ей не бывать.


Она оказывается среди шума гостиничного ресторана. Работники кухни передают посетителям блюда через широкое окно, и те несут их к длинным столам. Среди постояльцев в основном молодежь — это либо моряки с буеров, либо те немногие, кто остановился в этом городе. Несомненно, кое-кто по привычке все еще спускается с холмов. Сборище диковатое на вид. Айлин замечает Ганса и Артура — те похожи на пару крупных марионеток, рассказывающих что-то толпе в конце стола, — двух престарелых Пиноккио, чьи глаза скрылись за морщинами, появившимися от их вранья и смешков, которыми они обменивались друг с другом. Молодые здоровяки передавали по рядам тарелкии, не переставая слушать тех двоих, поедали макароны. Старики в качестве развлечения. Для самих стариков это не так уж хорошо.

Но Роджер бы на такое не согласился, и действительно — когда Айлин осматривается вокруг, она видит, что он стоит в углу возле музыкального автомата и притворяется, что выбирает песню, хотя на самом деле он просто там ест. В этом весь Роджер. Айлин, усмехаясь, направляется сквозь толпу к нему.

— Привет, — здоровается он, замечая ее, и легонько обнимает одной рукой.

Она наклоняется к нему и целует в щеку.

— Ты был прав: найти это место не так уж трудно.

— Ага. — Он смотрит на нее. — Я рад, что ты решила прийти.

— Да работа никуда не денется. Я с удовольствием оттуда сбежала. Спасибо тебе, что это придумал. Остальные уже здесь?

— Да, все, кроме Френсис и Стефана — они только что позвонили и сказали, что скоро будут. Завтра сможем — выйти.

— Прекрасно. Идем туда, я хочу поесть и поздороваться со всеми.

Роджер морщит нос и делает взмах рукой в сторону шумной толпы. Раньше эта его страсть к одиночеству служила причиной долгих разрывов в их отношениях, и сейчас Айлин хватает его за руку и говорит:

— Ну да, ну да, все эти люди. Слишком суетливое место этот Элизий.

Роджер криво усмехается.

— Поэтому мне здесь и нравится.

— Да, разумеется. Вдали от безумной толпы.

— Вижу, еще учишься на английском?

— А ты по-прежнему бродишь по каньонам, — говорит она, смеясь и таща его к людям. Она была рада видеть его снова спустя три месяца, прошедшие с их последней встречи. Они уже много лет были крепкой парой: Роджер возвращался в их комнаты в берроузском кооперативе после каждого своего путешествия, но работал он по-прежнему где-то в глуши, так что довольно много времени они проводили раздельно.

Как только они присоединяются к Гансу и Артуру, которые уже заканчивают свою историю мироздания, в дверь входят Стефан и Френсис, и их радостное воссоединение затягивается. Им есть что наверстывать — многие участники того восхождения на Олимп уже долго не видели друг друга. Спустя несколько часов после того, как другие постояльцы поднялись в свои номера, чтобы лечь спать, или разъехались по домам, кучка стариков сидит на одном краю стола и ведет беседы. «Кучка древних полуночников, — мелькает в голове у Айлин, — не желающих идти спать и готовых просидеть так хоть всю ночь». Она первой поднимается и, потягиваясь, объявляет, что уходит. Остальные следуют ее примеру — только Роджер и Артур остаются. Они много лет провели вместе в горах, и Роджер был известным полуночником даже в молодости, а сейчас спит и того меньше, тогда как Артур готов проговорить столько, сколько его смогут слушать, а то и дольше.

— До завтра, — говорит ей Артур. — Приходи со свежими силами и готовностью пересечь Амазонское море!


На следующее утро на лед выходит буер. Лед преимущественно белый, однако в некоторых местах — чистый и такой прозрачный, что видно неглубокое дно. Остальные участки — цвета кирпича и такой же текстуры, так что лодочникам приходится пробиваться мимо небольших дюн гравия и пыли. Попадая на подтаявшие участки, лодка резко замедляется и поднимает большие снопы воды по бокам от себя. А на другой стороне снова начинает хрустеть, будто коньками по льду, набирая скорость. Буер Роджера называется «скутером», и он объясняет это остальным. Не паукоподобный скелет, как ожидала Айлин, видевшая несколько таких штук в Хрисе. Этот же больше похож на обычную лодку — длинный, широкий, низкий, с несколькими параллельными полозьями, протянутыми во всю длину.

— По грубому льду лучше на таких, — объясняет Роджер. — Если попадем в воду, он поплывет.

Их парус походил на большое птичье крыло, натянутое над ними. Вместе с мачтой он образовывал единое целое — форму, меняющуюся с каждым порывом, чтобы принять на себя как можно больше ветра.

— А что защищает нас от переворачивания? — спрашивает Артур, выглядывая за борт на мелькающий всего лишь в футе под ним лед.

— Ничего. — Палуба здорово наклоняется, и на лице Роджера возникает ухмылка.

— Ничего?

— Законы физики.

— Да ну тебя!

— Когда лодка наклоняется, парус захватывает меньше ветра — потому что наклоняется сам и потому что читает наклон и втягивается. К тому же у нас есть много балласта. И еще на палубе есть грузы, которые с помощью магнита держатся на наветренном борту. Как будто у нас на леере сидит экипаж тяжеловесов.

— Это вовсе не ничего, — возражает Айлин. — Это целых три пункта.

— Верно. Но мы все равно можем перевернуться. Зато, если это случится, мы всегда сможем выбраться и выровнять буер.

Сидя в кабине, они смотрят то на парус, то на лед, простирающийся впереди. Система навигации уводит буер от наиболее слабых участков льда, обнаруживаемых по спутнику, поэтому автопилот меняет их курс довольно часто, а экипажу приходится вмешиваться лишь при необходимости. Больше всего их тормозят сыпучие участки, на которых лодка весьма быстро теряет скорость, отчего, если не быть к этому готовым, можно врезаться в плечо сидящего рядом соседа. Айлин ударилась так о Ганса и Френсис не один раз — те, как и она, никогда еще не катались на буерах, поэтому, когда особенно сильный ветер разгоняет их по гладкому льду, они в страхе округляют глаза. Ганс выдвигает предположение, что песочные участки соответствуют старым гребням давления, которые вздыбились, будто длинные спины стегозавра, а потом ветер их повалил, рассыпав по плоскому льду. Роджер кивает. На самом деле ветер дует над всей поверхностью океана, и все, что из него выступает, рушится быстрее. А поскольку дно океана сейчас заморожено, то и возникают новые гребни давления. Скоро весь океан станет плоским, как столешница.


Первый день выдается ясным, ярко-синее небо мнется под порывистым западным ветром. Под прозрачным куполом кабины тепло, воздух здесь имеет чуть более высокое давление, чем снаружи. На уровне моря оно составляет около трехсот миллибар и падает с каждым годом, будто в преддверии великой бури, которая так никогда и не наступает. Они быстро скользят вокруг величественного мыса полуострова Флегра, отмеченного дорическим храмом с белыми колоннами. Разглядывая его, Айлин слушает Ганса и Френсис, обсуждающих странный феномен гор Флегра, прошивающих северное побережье Элизия, будто длинный-длинный корабль, опрокинувшийся на поверхность. Они были необычайно ровные как для марсианской горной гряды, так и горы Эребус на западе. Будто они не были остатками обода кратера, как все прочие горы на Марсе. Ганс считает, что эти горы представляют собой два концентрических круга очень большого ударного бассейна. Якобы тот образовался при событии, почти равном по масштабу Большому удару, но более раннем, а поэтому в значительной степени разрушен более поздними ударами, так что лишь залив Исиды и часть морей Утопии и Элизия позволяют понять, где этот бассейн находился.

— Позднее хребты могли каким-то образом выровняться при деформации купола Элизия.

Френсис, как всегда, качает головой. Никогда еще Айлин не приходилось видеть, чтобы эти двое нашли согласие. В данном случае Френсис полагает, что хребты могут быть еще более древними, чем указал Ганс, и служить остатками раннего тектонического или прототектонического движения плит. Существуют обширные доказательства существования этой ранней тектонической эры, утверждает она, но Ганс отрицательно качает головой.

— Андезит, свидетельствующий о тектоническом движении, на самом деле моложе. Флегры относятся к ранней нойской эре. К большому удару перед Большим ударом.

Каким бы ни было объяснение, мыс стоит на месте и край крутого полуострова тянется строго на север, упираясь в лед в четырехстах километрах от Файруотера. Длинный морской утес врезается в море — и с другой стороны то же самое. Паломнический путь вдоль гряды к храму считается одним из известнейших маршрутов на Марсе — Айлин сама прошла по нему сотни раз, с тех пор как Роджер впервые показал его ей сорок лет назад. Позже она ходила здесь и с ним, и без него. Когда они проделали это в первый раз, то увидели голубое море и его увенчанные барашками волны. После того дня им редко удавалось увидеть поверхность воды свободной от льда.

Он также смотрит на мыс с таким выражением, что Айлин сразу думает, что он тоже вспоминает то время. Конечно, он бы вспомнил, стоило только спросить: его невероятная память до сих пор не ослабевает, а с набором препаратов, которые и Айлин помогли многое вспомнить, можно было не сомневаться, что он теперь не забудет ничего из того, что происходило с ним на протяжении всей жизни. Айлин ему завидует, хотя и знает, что он относится к этой своей способности неоднозначно. Зато теперь это одна из тех черт, которые ей в нем нравятся. Он помнит все и по-прежнему стоит на своем, даже вопреки этим годам кризиса. Для нее он — как скала, к которой можно прислониться, когда самой становится тягостно и душит отчаяние. Конечно, памятуя, что он Красный, едва ли можно было утверждать, что ему не от чего впадать в отчаяние. Это было не так. Его отношение к происходящему было сложнее, Айлин это видела, — оно было таким сложным, что даже ей не удается понять его до конца. Это было как-то связано с силой его памяти, с решимостью добиться лучшего, с грустной радостью от окружающей природы — некое смешение всего этого. Она наблюдает за тем, как он задумчиво глядит на выступ, где они когда-то стояли вместе и смотрели на пышущий жизнью мир.


Как много он для нее значил на протяжении этих лет — выразить она не могла. Порой слишком много. Ведь они знали друг друга всю жизнь, помогали в тяжелые времена, это он вытащил ее на природу, изменив весь ее жизненный путь. Все это делало Роджера ключевой фигурой для нее. Но такие фигуры присутствуют и в жизни других, и их много. Все эти годы их отличающиеся интересы неизменно разводили их в разные стороны — они могли и вовсе потерять связь между собой. Но в какой-то момент Роджер приехал к ней в Берроуз, она как раз уже много лет отдалялась от тогдашнего своего партнера, и Роджер сказал:

— Я люблю тебя, Айлин. Я люблю тебя. Помнишь, как нам было хорошо вместе на горе Олимп, когда мы по ней поднимались? Так сейчас для меня весь мир стал таким. Под нами бесконечный уступ, и мы идем по нему и идем, пока не рухнем вниз. И я хочу подниматься по нему вместе с тобой. Мы встречаемся и расходимся, но это все слишком случайно, однажды мы можем не пересечься вновь. Что-то могло произойти. Я хочу большего. Я люблю тебя.

В итоге они устраиваются в квартирке в ее кооперативе в Берроузе. Она продолжила работать в Министерстве окружающей среды, а он был сначала гидом по дикой местности, потом плавал по Северному морю, но всегда возвращался из своих путешествий, а она — из своих командировок и отпусков. Так они жили вместе, когда оба оказывались дома, — и стали настоящей парой. И во все эти годы без лета, в тот небольшой ледниковый период и во время кризиса лишь его стабильное присутствие не позволяло ей впасть в отчаяние. Она содрогается при мысли о том, что случилось бы с ней, будь она все это время одна. Работала бы до изнеможения, пока не упала бы без сил… слишком тяжело. Она видела, что он беспокоится за нее. И сейчас тоже, в этом их новом путешествии.

— Слушай, — сказал он однажды, когда она вернулась домой в слезах после сообщений о вымирании видов в тропических и умеренных зонах, — слушай, мне кажется, тебе нужно отправиться туда и все увидеть. Увидеть, каким мир стал сейчас, посмотреть на лед. Это не так уж плохо. Ледниковые периоды случались и раньше. Это не так уж плохо.

Она уже долго отсиживалась в Берроузе, не в силах посмотреть беде в лицо, и наконец согласилась с тем, что теоретически такая поездка должна принести пользу. И он устроил ей такое путешествие очень скоро. Сейчас она понимает, что он собрал их друзей по экспедиции на Олимп, чтобы убедить ее поехать, а заодно напомнить о том времени. В любом случае приятно было видеть их лица, сияющие и ухмыляющиеся.


«На восток!» — свистит им ветер, и они проносятся вокруг Скрабстера, северо-восточного мыса Элизия, а затем направляются на юг, рассекая просторы белого льда, вдающегося в берег. Это залив Акадии, а крутая возвышенность, начинающаяся сразу за обрывом, называется Акадией — из-за ее предполагаемой схожести с Новой Шотландией и побережьем Мэна. Темные скалы, подмываемые темным Северным морем, — обрывы из крошащегося гранита и огромные буруны. Сейчас, однако, все в белом — измельченный лед присыпал пляж и утесы так, что те походят на ярусы свадебного торта. Ни единого признака жизни во всей Акадии, ни единого зеленого оттенка. Это не ее Элизий.


Роджер сменяет Артура у руля, и, когда они огибают мыс, им вдруг предстает квадратный, с крутыми берегами остров, маячащий впереди своей ярко-зеленой верхушкой. Ах! Корабль-город, затертый во льду у входа во фьорд, — в том месте, без сомнения, проходил глубокий туннель. Теперь все корабли-города стали островами во льду. Зелень на верхушке защищена шатром, который Айлин не замечает в ярком свете солнца.

— Мне только нужно туда заглянуть за остатком экипажа, — объясняет Роджер. — Забрать пару друзей, которые поедут с нами.

— А что это за корабль? — интересуется Стефан.

— «Альтамира».

Роджер направляет буер по изящной кривой, после которой они останавливаются на ветру. Затем он убирает купол кабины.

— Я не собираюсь подниматься, — говорит он. — На это, между прочим, ушел бы целый день, каким бы способом вы ни пытались это сделать. Мои друзья уже должны быть на льду и ждать нас.

Они выходят на лед — в основном грязно-белого цвета, потрескавшийся и немного неровный. Идти по нему кое-где бывает скользко, и Айлин замечает, что коварные участки выделяются, словно выбитые плитки. Роджер говорит что-то себе в запястье, затем ведет их во фьорд, где на одной из крутых сторон показывается симпатичная гранитная лестница с покрытыми морозной коркой ступенями.

Роджер взбирается по ним вверх, осторожно ставя ноги на чьи-то старые следы. Поднявшись на мыс над фьордом, они получили хороший обзор и увидели, что корабль в самом деле очень велик — для созданного человеком объекта. Каждая его сторона достигает километра в длину, а палуба находится лишь немного ниже, чем стоят сейчас они. Внутри он светится зеленым, будто обнесенный стеной сад из эпохи Возрождения, будто зачарованная сказочная страна.

На мысе виднеется небольшое каменное то ли убежище, то ли монастырь, и они проходят к нему по тропе. Айлин чувствует, как ветер обдает холодом ее руки, нос и уши. Просторная белая поверхность, где слышен лишь свист ветра. Элизий нависает над ними — его два вулкана торчат из высокого горизонта на западе. Пока они идут, она держит Роджера за руку. Радость, которую она находит в Марсе, смешивается, как всегда, с радостью, которую она находит в Роджере, и ее, будто дуновением ветра, охватывает любовь. Вот он улыбается, и она следует его взгляду и сквозь открытые стены убежища замечает двоих людей.

— А вот и они.

Роджер и Айлин останавливаются перед каменной обителью, и пара тоже замечает их.

— Всем привет, — произносит Роджер. — Айлин, это Фрея Ахмет и Жан-Клод Бауэр. Они поедут с нами. Фрея, Жан-Клод, это Айлин Мандей.

— Мы о тебе слышали, — говорит Фрея, дружелюбно улыбаясь. И она, и Жан-Клод очень высокие и нависают над ней, словно башни.

— Ганс и Френсис идут за нами, они, как всегда, спорят. Привыкайте.

Вскоре Ганс и Френсис тоже подтягиваются к убежищу, а за ними и Артур со Стефаном. Всех представляют друг другу, и они осматривают пустое убежище. От увиденного у них вырываются восторженные крики. Восточная сторона массива Элизий раньше была областью дождевой тени и сейчас высится такая же пустая и черная, как всегда, будто ничего и не изменилось. Однако огромная белая гладь моря и кажущийся неуместным квадрат «Альтамиры» выглядят чем-то новым и необычным. Айлин никогда не видела ничего подобного. Впечатляющего, просторного, величественного. Но ее взгляд то и дело возвращается к маленькой теплице на корабле — к крошечному островку жизни в мертвой вселенной. Она хочет, чтобы ее мир вернулся.

На обратном спуске по каменным ступеням она смотрит на гранит стены фьорда, и в одной из трещин замечает что-то черное и рассыпающееся. Она останавливается, чтобы изучить это внимательнее.

— Посмотри-ка, — говорит она Роджеру, стирая слой инея, чтобы получше разглядеть находку.

— Это лишайник? Мох? Он живой? Судя по виду, может быть живым.

Роджер подступает поближе, пока его глаза не оказываются в сантиметре от растения.

— Думаю, мох. Мертвый.

Айлин отворачивается, чувствуя, как внутри у нее все падает.

— Я так устала находить мертвые растения, мертвых животных. За последние раз десять я вообще не видела ни одного живого существа. Одно вымерзание за другим, это даже нелепо! Весь мир умирает!

Роджер неопределенно взмахивает рукой и выпрямляется. Он не может опровергнуть ее слов.

— Полагаю, здесь никогда не было достаточно солнечного света, это во‑первых, — произносит он, поднимая глаза на бронзовую пуговицу, слабо светящую над Элизием. — Людям просто этого хотелось, и они это сделали. Но действительности не слишком интересно, чего им хотелось.

Айлин вздыхает.

— Нет. — Она снова указывает на черный предмет. — Ты уверен, что это не лишайник? Он черный, но выглядит так, что еще может быть каким-то образом жив.

Он вновь изучает фрагмент. Маленькие черные слоевища, будто крошечные водоросли, потрепанные и разваливающиеся.

— Фисциевые, может быть — осмеливается предположить Айлин.

— Думаю, мох. Мертвый мох.

Он расчищает еще немного льда со скалы. Где черная, где ржавая порода. И черные пятна. Причем повсюду.

— Хотя я не сомневаюсь, что где-то есть живые лишайники. А Фрея и Жан-Клод говорят, что под снегом еще осталось довольно много живого. Это очень крепкие виды. Они от всего защищены.

Жизнь под вечным снежным покровом.

— Ну да.

— Так это же лучше, чем ничего, верно?

— Верно. Но этот мох не был под снегом.

— Да, поэтому и погиб.

Они продолжают спускаться. Роджер шагает рядом, погруженный в свои мысли.

— У меня чувство дежавю, — улыбается он. — Такое уже случалось, верно? Давным-давно мы уже находили вместе что-то живое, но оказалось, что это не так. Такое уже случалось!

Она с сомнением качает головой.

— Тебе лучше знать. Это же ты у нас все помнишь.

— Но не могу вспомнить до конца. Больше похоже на дежавю. Наверное… наверное, это было в нашем первом походе, когда мы познакомились? — Он показывает на восток, через Амазонское море, догадывается она, — туда, где лежат те каньоны. — Какие-то улитки или вроде того.

— Но как такое могло быть? — удивляется Айлин. — Мне казалось, мы познакомились, когда я еще училась в колледже. А терраформирование тогда только-только начиналось, да?

— Да. — Он хмурится. — Ну, сначала был лишайник, это было первое, что стали распространять.

— Но улитки?

Он пожимает плечами.

— Я так помню. А ты нет?

— Конечно, нет. Как и все, что ты говорил мне с тех пор, сам знаешь.

— Да ну! — Он снова пожимает плечами, уже без улыбки. — Хотя, может, это просто дежавю.

Вновь оказавшись на борту буера, они толпятся вокруг кухонного столика, такого же, как в любой маленькой квартирке. Двое новоприбывших, задевая потолок даже в положении сидя, готовят для всех.

— Нет-нет, прошу вас, мы же здесь как раз для этого, — говорит Жан-Клод, широко улыбаясь. — Я очень люблю готовить что-то серьезное.

На самом деле они ехали на встречу с друзьями на другой стороне Амазонского моря, с теми, с кем Роджер часто работал в последние годы, пытаясь организовать кое-какие исследования на западном склоне Олимпа — в области гляциологии[263] и экологии.

Фрея и Жан-Клод вместе с остальными слушают, как Ганс и Френсис спорят о кризисе. Френсис считает, что его причиной послужило быстрое усиление яркости альбедо планеты, когда Северное море было выкачано и заморожено. Это был первый звонок в целой серии событий, которые привели к негативным последствиям, вылившимся затем в полноценный кризис. Ганс же полагает, это было вызвано тем, что вечномерзлый грунт никогда не протаивал глубже, чем на несколько сантиметров, и получившийся в результате чрезвычайно тонкий слой жизненной зоны казался гораздо более стойким, чем был на самом деле. В действительности же он был достаточно уязвимым и разрушился при появлении мутировавших бактерий — каковыми их считает Ганс, — их мутация была вызвана высоким уровнем поступающего ультрафиолетового излучения…

— Ты не знаешь этого наверняка, — возражает Френсис. — Ты облучаешь такие же организмы у себя в лаборатории и даже отправляешь их в космос, но они не получают таких мутаций, какие мы видим здесь.

— Значит, для этого еще требуется взаимодействие с химическими элементами, присутствующими в грунте, — говорит Ганс. — Иногда мне кажется, что все вокруг просто просаливается до смерти.

Френсис отрицательно качает головой.

— Это две разные проблемы, и нет ни единого признака, что при их сочетании возникает синергический эффект. Ты просто перечисляешь возможности, Ганс, признай это. Бросаешься ими так и сяк, но истины никто не знает. Этиология еще не выяснена.

Так и есть — Айлин работала над этой проблемой в Берроузе десять лет и знает, что Френсис права. На самом деле в планетарной экологии, как и в большинстве других областей, понять конечные причины крайне трудно. Ганс отмахивается, уже почти уступив Френсис.

— Ну, когда у тебя такой длинный список возможностей, синергии между ними и не нужно. Привести к подобному может и простое добавление факторов. Каждый из них производит какой-то свой эффект.

Айлин смотрит на молодых поваров — те готовят, сидя к старикам спиной. Они тоже обсуждают соль, и далее Айлин видит, что один из них насыпает щепотку в рис.


Они работают ложками в приятном аромате басмати[264]. Фрея и Жан-Клод едят, усевшись на полу, и слушают стариков, а сами больше помалкивают. Время от времени они склоняют головы друг к другу и переговариваются, отключаясь от застольной беседы. Айлин видит, как они целуются.

Она улыбается. Она не видела людей настолько молодых уже довольно давно. Затем она видит сквозь их отражения на куполе кабины лед, блестящий снаружи в свете звезд. Этот лед наводит на иные мысли. Но парочка не смотрит в окно. А если и посмотрит, то они еще слишком молоды и еще не верят в смерть по-настоящему. Они еще слишком беспечны.

Роджер замечает, что она смотрит на молодых великанов, и улыбается ей. Она видит, что он любит эту парочку. Они — его друзья. Когда Фрея и Жан-Клод прощаются с ними перед сном и, пригибаясь, уходят в свои крошечные каютки в носовой части судна, Роджер целует свои пальцы и похлопывает их по голове, когда они проходят мимо.

Старики доедают свои порции, а потом сидят, глядя в окно и потягивая горячий шоколад с мятным шнапсом.

— Мы можем перестроиться, — говорит Ганс в продолжение своего спора с Френсис. — Если мы будем так же агрессивно следовать тяжелым промышленным методам, то океан оттает снизу, так мы вернем все на круги своя.

Френсис качает головой, нахмурив брови.

— Подорвать реголит, ты хочешь сказать?

— Подорвать то, что под ним. Тогда мы получим тепло, но не выпустим радиацию. Такое можно проделать этим способом или парой других. С летающей линзой можно собрать часть зеркального света и нагреть им поверхность. Потом привезти азот с Титана. Обрушить несколько комет на незаселенные регионы или подвести их с аэродинамическим торможением, чтобы они сгорели в атмосфере. Все это возымеет действие очень быстро. А со строительством новых галогеноуглеродных фабрик все произойдет совсем уже скоро.

— Звучит очень даже промышленно, — замечает Френсис.

— Конечно, звучит. Терраформирование — это вполне себе промышленный процесс, по крайней мере частично. А мы об этом забыли.

— Ну, не знаю, — вмешивается Роджер. — Может, лучше уже придерживаться биологических методов. Просто перестроиться, выслать новую волну. Да, это дольше, зато менее жестоко по отношению к окружающей среде.

— Экопоэзис не сработает, — возражает Ганс. — Так биосфера не получит достаточно тепла. — Он указывает жестом на пейзаж за окном. — Вот к чему приведет экопоэзис.

— Пока, может, и да, — отвечает Роджер.

— Ну конечно, ты же в этом не заинтересован. Да и ты, наверное, рад всему этому кризису, да? Ты же Красный!

— Да ну тебя, — обижается Роджер. — Чему мне радоваться? Раньше я плавал по морям.

— Но раньше ты хотел, чтобы никакого терраформирования не было.

Роджер отмахивается от него и со смущенной улыбкой глядит на Айлин.

— Это было давно. К тому же терраформирование никуда не делось. — Он указал на лед. — Просто спит.

— Вот видишь, — не унимается Артур, — все-таки ты его не хочешь.

— Неправда, говорю же.

— Тогда почему ты в последнее время весь такой довольный?

— Не такой уж и довольный, — отвечает Роджер, радостно ухмыляясь. — Просто не грущу. Мне не кажется, что это тот случай, когда нужно грустить.

Артур закатывает глаза, будто призывая остальных вступиться.

— Весь мир замерзает, но это не повод грустить. Страшно подумать, что должно случиться, когда ты посчитаешь, что пора!

— Что-то грустное, конечно!

— И все-таки ты не Красный, конечно, нет.

— Нет! — протестует Роджер, ухмыляясь в ответ на смех остальных, но при этом говоря со всей серьезностью. — Я плавал по морям, говорю же. Слушай, если бы все было настолько плохо, как ты говоришь, Фрея и Жан-Клод тоже бы забеспокоились, верно? Но они не переживают. Спроси их сам, и увидишь.

— Они просто еще молоды, — говорит Ганс, эхом повторяя мысли Айлин. Остальные согласно кивают.

— Верно, — говорит Роджер. — А эта проблема — кратковременная.

Это заставляет всех ненадолго задуматься.

Вскоре молчание нарушает Стефан.

— А ты сам как, Артур? Что бы ты сделал?

— Что? Понятия не имею. Все равно тут не мне решать. Вы же меня знаете. Я не из тех, кто любит говорить другим, что делать.

Все молча ждут, потягивая горячий шоколад.

— Но, знаете ли, если просто направить пару небольших комет в океан…

Старые друзья посмеиваются. Айлин прижимается к Роджеру и уже чувствует себя лучше.


На следующее утро они вновь со свистом уносятся на восток, и уже через несколько часов оказываются окружены льдом со всех сторон, берега отсюда не видно. Они скользят полозьями на ветру, то стуча, то скрипя, то свистя в зависимости от силы ветра и характера льда. Так проходит весь день, и вскоре начинает казаться, будто они очутились в ледяном мире вроде Каллисто или Европы. В конце дня они останавливаются, выходят и вонзают в лед несколько ледобуров, чтобы закрепить лодку. К закату они уже стоят на привязи, и Роджер с Айлин выходят прогуляться по льду.

— Классно сегодня поплавали, а? — спрашивает Роджер.

— Да, классно, — соглашается Айлин. Но сама не может не думать о том, что они ходят буквально по поверхности океана. — Что ты думаешь по поводу того, что Ганс говорил вчера вечером? Насчет того, чтобы еще раз его бомбануть?

— Ты же слышала, многие об этом говорят.

— А ты?

— Ну не знаю. Мне не нравятся многие из методов, которые сейчас обсуждают. Но… — Он пожимает плечами. — Что мне нравится или что не нравится — это не имеет никакого значения.

— Хм.

Лед под ногами у них белый, с крошечными лопнувшими пузырьками воздуха, похожими на кольца мини-кратеров.

— Так ты говоришь, молодежи это тоже не сильно интересно. Только я не понимаю, почему. Я бы скорее подумала, что им-то терраформирование нужно больше, чем кому-либо.

— Они считают, что у них еще полно времени.

Айлин улыбается.

— Может, они и правы.

— Да, может быть. Но у нас его нет. Я иногда думаю, нас печалит не столько этот кризис, сколько приближающийся резкий спад. — Он переводит взгляд на нее, затем снова глядит на лед. — Нам по двести пятьдесят лет, Айлин.

— Двести сорок.

— Ну да, ну да. Но пока еще никто не прожил дольше двухсот шестидесяти.

— Знаю.

Айлин вспоминает времена, когда компания стариков сидела за большим столом в гостиничном ресторане и строила карточный домик, потому что других игр никто из них не знал. Вместе они построили домик в четыре этажа, и, когда стало казаться, что он вот-вот рухнет, кто-то заметил: «Он прямо как моя антивозрастная терапия». И хотя все над этим посмеялись, ни у кого не поднялась рука добавить еще одну карту.

— Что ж. Так и есть. Будь мне двадцать лет, я бы тоже не беспокоилась из-за кризиса. Но для нас, судя по всему, это уже последний Марс, какой мы увидим. Хотя знаешь… В конце концов, не так важно, каким ты любишь его больше всего. Они все лучше, чем ничего.

Он криво усмехается ей, обнимает за плечи и прижимает к себе.

На следующее утро они просыпаются окутанные туманом. Однако ветер на месте — он дует спокойно и размеренно, так что после завтрака они открепляются от ледобура и начинают тихонько скользить на восток. Ледяная пыль, измельченный снег, застывшая мгла — все проносится мимо них.

Почти сразу после того, как они сдвинулись с места, радиофон начинает звонить. Роджер поднимает трубку и слышит голос Фреи.

— Вы нас забыли!

— Что? Черт! Какого рожна вы сошли с лодки?

— Гуляли на льду, делать было нечего.

— Да чтоб вас обоих! — Роджер не сдерживает ухмылки. — А сейчас что, догуляли уже?

— Не твое дело, — вмешивается довольный Жан-Клод откуда-то издалека.

— Но вы готовы, чтобы мы вас подобрали? — говорит Роджер.

— Да, готовы.

— Ладно, черт с вами. Только держитесь. Нужно немного времени, чтобы вернуться обратно при таком ветре.

— Хорошо. Мы тепло оделись, и у нас есть коврик. Будем вас ждать.

— Как будто у вас есть какой-то выбор! — восклицает Роджер и кладет трубку.

Он начинает возвращаться. Сначала поворачивается против ветра, затем подстраивается под него, и лодка кричит, как банши. Парус резко выгибается. Роджер изумленно качает головой. Теперь, чтобы что-то сказать поверх ветра, нужно кричать, но никто не пытается ничего говорить: они дают Роджеру возможность сосредоточиться на управлении судном. Белизна, через которую они проносятся, везде освещена одинаково, и они не видят ничего, кроме льда под самой кабиной. Из-за ветра и льда это не самая чистая белая тьма, в какую приходилось попадать Айлин. А спустя некоторое время даже нос и корма буера, даже лед под ним исчезли, затянутые пеленой. Так они летят, вибрируя, сквозь ревущую белую пустоту. Испытывая странное кинетическое чувство, Айлин замечает, что пытается шире раскрыть глаза, будто внутри нее могло таиться некое иное зрение, ожидавшее подобного момента, чтобы включиться в действие.

Ничего не выходит. Они находятся в движущейся мгле, вот и все. Роджер недоволен. Вглядывается в радар, смотрит на остальные приборы. В прежние времена из-за гребней давления плавать таким образом было бы крайне опасно. Сейчас же наткнуться здесь не на что.

Внезапно их толкает вперед, рев становится громче, под ними протягивается тьма. Они скользят по участку, покрытому песком. Потом минуют его и попадают в яркую белизну.

— Будем поворачивать, — говорит Роджер.

Айлин готовится к новым ударам, но Роджер предупреждает:

— Идем сквозь ветер, ребята.

Он подтягивает румпель к коленям, и они мчат под ветром, затем поворачивают, затем еще раз, ловят ветер противоположной стороной судна, корпус тревожно наклоняется на один бок. Внизу раздаются удары, когда балласт перемещается на наветренную сторону, и снова слышатся завывания, но уже оттуда. Все происходящее не столько видно, сколько слышно и ощутимо: Роджер даже закрывает глаза. Затем наступает момент относительного покоя — до следующего прохода сквозь ветер. В конце каждого поворота они выполняют обратную петлю.

Роджер указывает на экран радара.

— Вон они где, видишь?

Артур вглядывается в экран.

— Сидят, что ли?

Роджер качает головой.

— Они еще за горизонтом. Только головы видно.

— Надейся.

Роджер смотрит на экран APS и хмурит брови.

— Подойдем к ним помедленнее. Радар видим только до горизонта, и, даже если они встанут, он не заметит их дальше чем в шести километрах, а мы идем сто пятьдесят в час. Так что будем искать их по APS.

Артур присвистывает. Спутниковая навигация в белой мгле…

— Мы же всегда можем… — начинает Артур, но тут же закрывает рот ладонью.

Роджер усмехается.

— Это должно быть реально.

Далекому от мореходства человеку вроде Айлин трудно поверить в происходящее. К тому же все эти слепые вибрации и качания из стороны в сторону немного кружат голову, отчего Ганс, Стефан и Френсис выглядят так, будто их вот-вот стошнит. Все пятеро наблюдают за Роджером, который смотрит на экран APS и ежеминутно поворачивает румпель, пока, наконец, вдруг не подтягивает его к коленям. На радаре возникает два светящихся зеленых столбика — Фрея и Жан-Клод.

— Эй, ребята! — говорит Роджер по радио. — Я приближаюсь, подойду с подветренной стороны, так что машите руками и смотрите в оба. Я постараюсь подойти слева от вас насколько смогу медленно.

Он мягко поворачивает румпель, напряженно всматривается в экран. Он заходит по ветру так далеко, что парус превращается в тугую кривую, и столбики исчезают. Роджер смотрит вперед по курсу, но ничего не видит — только белую пустоту. Затем недовольно щурится и подтягивает румпель еще на сантиметр ближе к себе. Парус растягивается и почти теряет свою кривизну; Айлин кажется, что они движутся вперед еле-еле и скоро заглохнут, и их отбросит назад. Но вокруг по-прежнему никого не видно.

А потом они появляются ровно на левый крамбол — два ангелочка, движущиеся среди белизны. Они запрыгивают через борт на бак[265], и Роджер использует остаток инерции буера, чтобы выполнить новый поворот, и уже через несколько секунд они снова летят на восток под ветром и почти не слышат никаких завываний.


К закату их окружает лишь легкая мгла. На следующее утро она совершенно рассеивается, и окружающий мир возвращается на место. Буер стоит на привязи к длинной тени горы Олимп, наклонившись к горизонту с востока. На север и на юг тянется гора-континент, далеко, насколько хватает глаз. Другой мир, другая жизнь.

Они приближаются к восточному побережью Амазонского моря, известного изрезанностью своей линии еще до кризиса. Теперь он весь белый и пустой, как в зимней сказке. Водопад Гордий, тянувшийся на километр с берегового плато к самому морю, превратился в огромную ледяную колонну с гигантской кучей дробленого льда в основании.

Миновав этот ориентир, они въезжают в бухту Ликус-Сульчи, к югу от Ахерона, где поверхность вздымается менее резко, а за низкими обрывами начинаются покатые холмы с видом на ледяную бухту. Здесь они медленно прибиваются к утреннему бризу, дующему с берега, пока не останавливаются у плавучего дока, теперь покосившегося во льду у самого пляжа. Роджер привязывает к нему буер, и они собирают снаряжение, чтобы выйти на сушу. Фрея и Жан-Клод тоже берут свои рюкзаки.

Из лодки на лед. Хрусть-хрусть к берегу, когда вокруг удивительно тихо. Затем поперек морозного пляжа и вверх по тропинке, ведущей к вершине обрыва. Затем начинается другая тропинка, более ровная, — к наклонившемуся простору берегового плато. Здесь те, кто ее построил, выложили плитку — штук по десять в ряд на каждой низкой ступеньке. На более крутых участках тропа больше напоминает лестницу — огромную, бесконечную лестницу, каждый камешек которой идеально помещается на нижележащем. Даже несмотря на слой инея, Айлин замечает, что лестница вырезана невероятно красиво. Кварцитовые плитки тесно примыкают друг к другу и пестрят своими красками — то смесью бледно-желтого и красного, то серебряного и золотого, в разных пропорциях у каждой плитки. Проще говоря — настоящий шедевр.

Айлин смотрит под ноги и шагает вверх, вверх, вверх. Вдалеке впереди над ними виднеется белый склон, за которым высится черный Олимп, будто огромный мир, обособленный от всего прочего.

Над вулканом появляется солнце, свет начинает играть на снегу. Продолжая взбираться по кварцитовой тропе, они вступают в лес. Или, точнее сказать, в оставшийся от него скелет. Айлин ускоряет шаг, чтобы догнать Роджера, она подавлена и даже немного испугана. Фрея и Жан-Клод ушли далеко вперед, остальные сильно отстали.

Роджер уводит ее с тропы, они идут к деревьям. Но те все давно мертвы. Когда-то это был лес из сосен Бальфура и остистых сосен, но на этой широте его граница опустилась к уровню моря и все большие скрюченные деревья погибли. После того как это случилось, прошла песчаная буря, а то и серия песчаных бурь, которая обтерла песком все иголки, ветки и саму кору, оставив лишь обесцвеченные стволы и крупнейшие из нижних веток, искривленные и свисающие, будто сломанные руки вдоль измученных тел. Стволы же отшлифованы ветром так, что блестят в утреннем свете. Трещины в древесине затянуты льдом.

Деревья растут негусто, и они бредут между ними, присматриваясь к некоторым внимательнее и снова продолжая путь. То тут, то там они натыкаются на застывшие пруды и озерца. Айлин все это кажется огромным скульптурным садом или какой-то мастерской, где некий могучий Роден оставил тысячи проб одной и той же идеи — прекрасных и вместе образующих целый парк сюрреалистичной величественности. И в то же время отвратительных — Айлин чувствует укол в груди при мысли о том, как все это напоминает кладбище. Мертвые деревья, освежеванные песчаным ветром. Мертвый Марс, чьи надежды уничтожил холод. Красный Марс, Марс — бог войны, отвоевывающий свою землю жестким морозным ударом. На ледяной поверхности сверкает солнце, планету заливает вязкий свет. Голая древесина сияет оранжевым.

— Красиво, не правда ли? — говорит Роджер.

Айлин качает головой, опускает взгляд. Она вся продрогла, а ветер просвистывает между сломанными ветвями.

— Оно мертвое, Роджер.

— Что?

— «Темнота быстро надвигалась, — проговаривает она, не смотря на него. — Холодными порывами задул восточный ветер…»[266]

— Что ты сказала?

— «Машина времени», — объясняет она. — Конец света. «Нет, невозможно описать это жуткое безмолвие».

— А-а, — говорит Роджер и обнимает ее за плечи. — Английский факультет. — Он улыбается. — Столько лет прошло, а ничего не изменилось. Все такая же студентка с английского факультета в Марсианском.

— Да. — Порыв ветра будто пронизывает ее грудь, словно бы подув с какой-то неожиданной стороны. — Но теперь все кончено, разве ты сам не видишь? Все мертво. — Она обводит деревья рукой. — Все, что мы пытались здесь создать!

Изолированное плато над ледяным морем, лес погибших деревьев — все их старания пошли насмарку.

— Вовсе нет, — возражает Роджер и указывает на вершину холма. Фрея и Жан-Клод бредут по мертвому лесу, останавливаясь, чтобы изучить отдельные деревья, проводя руками по их спиральным волокнам и затем переходя к следующим прекрасным трупам.

Роджер подзывает их, и они поворачивают к ним.

— А сейчас послушай, Айлин, что они скажут, — шепчет он ей. — Просто посмотри на них и послушай.

Молодые, подходя, покачивают головами и лепечут что-то при виде сломанных деревьев.

— Какие они все красивые! — восклицает Фрея. — Такие чистые!

— Слушайте, — перебивает Роджер, — а вас не волнует, что все вокруг исчезнет, как этот лес? Что Марс станет непригодным для жизни? Вы не верите в кризис?

Они удивленно смотрят на него. Фрея качает головой, будто собака, стряхивающая воду. Жан-Клод показывает на запад, где под ними простирается огромное ледяное море.

— Того, что раньше, не будет никогда, — говорит он. — Вы же видите всю эту воду, видите солнце в небе. Видите Марс — самую красивую планету в мире.

— А как же кризис, Жан-Клод? Кризис.

— Мы его так не называем. Просто долгая зима. Все живое остается под снегом, ждет следующей весны.

— Но весны не было уже тридцать лет! Ты не видел ни одной весны за всю свою жизнь!

— Весна это Ls=0°, да? Она бывает каждый год.

— И с каждым годом все холоднее.

— Мы еще отогреемся.

— Но это может занять тысячи лет! — восклицает Роджер, довольный своей провокацией. Он говорит, как все те люди в Берроузе, думает Айлин, — как и сама Айлин, когда впадает в отчаяние из-за кризиса.

— Мне все равно, — заявляет Фрея.

— Но это означает, что вы никогда не увидите изменений. Даже если проживете очень-очень долгие жизни.

Жан-Клод пожимает плечами.

— Главное — сама работа, а не ее результат. Зачем нам так на этом сосредотачиваться? Ведь результат означает только то, что ты уже все сделал. Лучше быть в середине или в начале, когда еще многое предстоит сделать и когда все может повернуться куда угодно.

— В том числе провалиться, — не унимается Роджер. — Может стать еще холоднее, атмосфера может замерзнуть, все живое на планете может погибнуть, как эти деревья. И вообще ничего не останется.

Фрея недовольно отворачивается. Жан-Клод замечает это и, кажется, впервые приходит в раздражение. Они не понимают, о чем говорит Роджер, и это их просто утомляет. Жан-Клод кивает, указывая на безжизненный пейзаж.

— Говори что хочешь, — произносит он. — Говори про свой кризис, что все погибнет, что планета замерзнет на тысячу лет… говори хоть, что звезды упадут с неба! Но жизнь на Марсе будет все равно.

XXVII. «Если бы Ван Вэй жил на Марсе» и другие стихи

Проездом

Каждый на Марсе лишь гость:
Ночи в мотелях, а дни — на дорогах.
Друзья вдали, с большинством
Не увидимся — помним,
У жизни краткие сроки.
Если, за годом год,
Сеть привычек плести,
Делая то же впредь:
В номер — обед, друзья, пути, —
Можно решить, нас не ждет
Смерть.

Чуть тронувшись

Однажды, как сомнамбула в ночи,
Брел к ванной: шкаф, изножие кровати
Оставил за спиной, и за порогом
Хотел стены коснуться — ее нет.
Вневременная жуть. В дыре я, в черной.
Межзвездами зияет пустота.
Ах, в спальню я попал чудную вдруг:
Стены там нет и без шкафов — пустоты.
Вот коридор, ведущий к новой ванной,
И полностью квартира вся — другая.
Я осознал, где я теперь ночую,
Исчез тот сонм ужасных наваждений.

Цвета каньона

В каньон Лазули, вместе в лодке,
И, меж тенями, звучит
Лед под веслами, тонкий.
Вширь — ручей: змеем в лучах,
Впадина древний камень язвит.
Каждый вздох в иней оделся.
Тянется вдаль красный каньон,
Следом другие — конца им нет.
Ржав песчаник, ветер поет,
Мрак из трещин льется на нас.
Где алый пляж размыт —
Зелень — мох и камыш.
Природа? Культура? Нет. Марс.
В темно-лиловом небе
Две звезды — синь с серебром —
Земля и Венера.

Vasitas Borealis

Красные камни, пески — скрыты в воде:
Пришлось ее из почвы откачать,
Чтоб уничтожить ту малость, что знал
Каждый о месте, где в воздухе след
Остался, будто угарный газ.
И день перед нами дрожит в огнях —
Рыжее пламя прыгнуло вверх,
Его здесь не было, когда
Мы сделали первый шаг
В мир, написанный на воде.

Ночная песня

Заплакал ребенок —
Встаю посмотреть.
Он все еще спит,
Возвращаюсь в постель.
Как же много
Часов таких:
На страже ночью,
Пока семья спит.
Жена пинает меня во сне,
Дует сквозь щели в южном окне,
Поезд вдали гремит.
Звон цикад бьет по нервам мне,
Мысли, как метеоры.
Только быт на уме,
Снова и снова.

Пустошь

Над перевалом — бег облаков,
Край неба ал от зари.
Белый гранит, ржавый гранит.
Озеро. Тает снег.
А под скалой —
Сосны и тени,
В водах дрожит
Лед отражений.
Рыба играет — лед
Вмиг кругами идет,
Тот, что на сердце — нет.

Имена каналов

Тут Лестригон и Гибла тут,
Киммерия, Антей,
Скамандр, Пандора и Фретум,
А также Хиддекель,
Фисон, Питон, Протоний здесь,
Конечно, и Аргей.
Тут имена и впадин, и вершин,
Попавших в первый телескоп земной,
Вулканов сон, Эллада и Аргил,
Глубокие каньоны, темный Сирт
И льдов полярных дрожь.
Идалий, Гидроат, Окс, Геликон.
Здесь линии ландшафты создают,
Ведь, иллюзорные, давным-давно
Мир темных пятен оплели собой:
Любая, различимая с Земли,
Простерлась сотней километров вширь.
И снова имена, что жизни ждут:
Кадм, Эригона, Гебр и Илисс.
Так глупо — я уже влюблен в простор
Пирфлегетона, Ортиги, Мемнонии, Эвменид.
Живу в долине, ровной, как стол,
Окруженной горами, где нет дождей.
К западу встал Малый Хребет,
Большой — на востоке. Вдаль посмотрю —
С юга на север тянется путь,
Да, марсианский канал велик.

Еще одна ночная песня

В смятых простынях дрожишь.
Взмок. Замерз. В тебе
Тлеет боль во тьме.
Жернов ума заскрипел —
Скорлупки годов в пыль растерты:
Вина, ностальгия, скорбь о чем-то,
Грусть ни о чем, в мыслях — тысяча дел,
Прошлое: помнишь, помнишь?
Яркий витраж, что разбит,
Ты не сложишь,
Не поймешь минувшего речь.
А что теперь — известно вполне:
Боль в колене и скрытый гнев,
Всхлип жены,
В детской — вздохи и шутки,
Вновь твердишь: спи-усни.
Шесть мыслей об использовании искусства

1. Что у меня в кармане

Вспоминаю, как в бостонский год мой
На закате, один, я вдоль Чарльза гулял:
Город снежной укрыт пеленою,
Копья деревьев чернеют в ряд,
Лед на реке серебром блестит.
Лезу в карман замерзшей рукою —
Под пальцами книга, что потерял,
Любая, забытая, хоть о чем —
Нежданный подарок в моих глазах.

2. Финал Девятой симфонии Бетховена

Миг смены партий в хоре уловив,
Слушаю пенье — оркестр вторит эхом
Его голосам, добавляя свои
В фугу, словно бы море плещет.
Сплетенье мелодий в один момент
Не разорвать, то — раскаты грома.
Я знаю, создал Бетховен
Дивную оду совсем глухим.
Там, где только знаки чернели
На листе, он видел слияние
Голосов, поющих в его голове.
Рожден быть писателем.

3. Читая журнал Эмерсона

«Тоска стекает с нас,
Как с селезня — вода».
Ах, Уолдо, Уолдо,
Была бы то правда,
Но, напротив,
Тоска вопьется в нас —
Так тушь чернит листы.

4. Прохожий

На пути в Сатьяграху
Я видел парящего сокола,
И каждый взмах, каждый крен его крыл был
Песней в солнечном воздухе.

5. Сны реальны

Меркнет день — лишь книгу открой,
Нас с тобой уже не догнать,
В океан на лодке уйдем.
Пляшут волны, рождаясь, где?
Утопая в море чернил,
Шеклтон пред волной застыл —
За тучу принял ее.
Лодка — под воду, всплыли с ней
В новом мире и провели
В Южной Джорджии ночь.
В пещере Шеклтон вскочил,
Вопя, и голову разбил,
На камень налетев во тьме,
Чуть не убился в полусне,
Грезя о той волне.

6. Видел во время пробежки

Четыре птицы: в небе — драка.
Пустельга
И сорока,
Ворон,
Сокол,
Кружат над головою
В краткой, злой перебранке.

Пересекая Матер Пасс

Когда жизнь трещала по швам,
Я отправился к Матер Пасс,
С каждым шагом в небе сгущалась мгла,
Пока мир не посерел.
С запада на восток катил
По небу бочкой пустой гром,
Лишь пересек я Верхний Бассейн,
Сразу же снег пошел.
Белые хлопья вокруг меня,
Камни скользят под ногой,
В парке, в штанах — сух и согрет,
Я прежнюю жизнь отверг:
Прошлого нет. Самый след
В ветре, в шуге растай!
Я не вернусь! Никогда!
Прочь уводил каждый шаг вверх.
Горбат и выщерблен, утес
Вставал в тумане, и хребтом
Тропа вилась незримо. Нет
Теперь возврата — до небес
Джон Мьюри прорубил ее
С командой — смерть им принесла
Дорога в горы: имена
Прочел, меж них — мое.
После был перевал,
Где вскипала метель
По сторонам, в скалах я
Вздумал поесть, но продрог
И налегке миновал
Белую свастику — северный склон,
Чтоб разглядеть Палисад Лейкс,
У самых ног: кружевом пал
Иней на золото камней,
Под солнцем новый день сиял,
Рождался мир, отныне — мой!
К костру туристов я подсел.
— Ты в бурю Матер пересек?
— Да, я былое бросил там,
И больше страха нет во мне.

Ночь в горах

Теперь могу ответить сам себе,
Как странник — люду, что хотел узнать,
Где тот бродил: есть горная гряда —
Увидишь раз и влюбишься навек.
— Томас Хорнсби Феррил

1. Лагерь

Водопад со скалы —
Песня. Свечка и ночь.
Полжизни — года
Прошли будто миг.
Перевал, горный пик
Также манят в поход.
Мох, луга и ручьи
Простерлись у ног.
Далека, как беды мои,
Над палаткою россыпь звезд.

2. Почва

Миг — отблеск свеч,
Месяц — хвоя,
Годы — ветвь,
Песок — век,
Галька — тысяча лет,
Кремень — эоны.
Спички мои сломаны.

3. Написано звездным светом

Не вижу слов.
Водопад как струна
В ветре звенит, рушится с круч.
Сумрачный лес освещает луна,
Чистый белеет лист.
Я пишу, различая лишь,
Как чистый белеет лист, —
Вот она, жизнь моя:
Лагерь у скал, можжевельник, тьма.
Сердцу легко. Ветер устал,
Смолк к пятничным снам.
Большая Медведица льнет к хребту,
Друзья давно в палатки ушли,
На белом камне один в свете звезд,
Над головою кружат миры,
Прочь уплываю, ритм уловив.
Сколько зажглось — не сосчитать,
Этих неверных, маленьких искр,
Прежде чем мрак, отступив,
Млечный Путь взору явил.
Цвели б небеса белым огнем,
Но облако сажи гасит волну,
Так же и мы небо коптим —
Прах, на ветру пыль.
Звездный свет обнажает суть.
Камни спят. Деревья живут.
Водопад шумит,
Прочий мир
Тих, как сердце мое.

Незримые совы

Помню, в горах ночевали мы:
Тот уголок приметив давно —
Крупный песок, валуны и кусты
Возле вершины, — решил отыскать я,
И ничего не боялась ты.
Лишь под вечер отправились в путь.
Воду несли в рюкзаках.
Выше — Хрустальной Цепью во мрак,
Выше — щебенкой, усеянной травами,
Пока вновь не увидели свет.
Лагерь поставили, где желал, —
Меж можжевельников старых, а там
День в колодец ущелья упал,
Небосвод потускнел.
Ужин готовили, к камню прижавшись.
В пронзительно-синий миг — не солгу:
Цвет этот глубже других цветов —
Мы вздрогнули — в ветре мелькнула тень,
И снова в дрожь — сорвалась с небес
Лавина тьмы: они настигли нас,
А их не видно — не взошла луна,
Пронзают воздух в тишине ночной.
Нетопыри? Нет. Больше. Стаю скоп
Услышал бы. Мы, жертвы пары сов,
Пригнулись — нападенья избежать.
Безмолвная атака — чувств разлад:
В строенье крыл секрет — нем их полет,
Внизу трещат дрова, а надо мной
Кружится тьма, как черный стробоскоп,
Его лучи над головой скользят.
Одна внезапно задела меня,
Я поднял горелку, и «Василек»
В небе расцвел, разгоняя тьму,
Синей звездой, вспышкой огня,
И та унеслась на черных крылах.
Мы хохотали, немного нервно —
Нас приняли, видимо, за еду.
Стал Млечный Путь паутиной белой,
Где светлячки горят,
И синий блик, чуть сомкнешь глаза,
В палатке синей уснуть мешал.
Вышла луна из-за синих туч —
Их синева во мне,
В тебе — всегда и везде,
Взгляд мглы и небес,
Где бы мы ни были.
Сколько бы ни прошло лет,
Засыпая, я вижу, как совы кружат,
Мы лежим вместе, там, на камнях,
Или парим в немой синеве.

Тензин

Тензин — не дока в английском.
Редкий сон, жидкий суп —
Вот что важно в его краю.
От чайной к чайной вел нас
Землей, что иссекли
Горные реки — как много их тут!
Он заботился о еде,
Постели стелил,
Указывал путь.
Вверх по ущелью Дудх-Коси:
Свежие листья к ногам пристают,
Мокро — над нами тучи висят,
Под вечер рассеялись, и вдруг
Выше гор в поднебесье встал
Новый хребет над головой.
Мы шли к нему.
Намче-Базар влез на скалу,
Тенгбоче, Пангбоче, Периче —
Стены каньона круты — ползем
До Горакшеп, по камню, в снегу.
В «Мертвой вороне» — последний чай,
Там громоздится Кала-Патар —
Тихо сидим, лица подняв
К Эвересту, чтобы взглянуть,
Как блестит в небесах она —
Сагарматха Джомолунгма,
Матерь Мира и богов.
Путь завершен под Южным Седлом:
(— Последний лагерь, — сказал Тензин.)
Мусор, легенды про мертвецов —
Четыре раза он там бывал,
Скарб альпинистов с шерпами нес
Над бездной, где Кхумбу ледник,
Где мир готов рухнуть во тьму,
В любой момент — как и в любом
Месте планеты, куда ни ступлю:
Тогда лишь Тензин ведал о том,
Что жизнь — прогулка по тонкому льду.
Его древний лик — Гималаев гряда.
Правда морщин в рассветных лучах:
— Над Южным Седлом ветры злы.
Ему пятьдесят пятый год.
Утром тем захворала Лиз,
Он свел ее за руку с горных круч,
Поил водой, как ребенка,
Нас в Периче вернул,
Работал в чайной, пока Лиз с гриппом боролась,
С шерпами готовил весь день,
После к древнему храму отвел нас —
Маски демонов на вратах,
Взял с собой в Тенгбоче по дождю,
Чтобы мандалу показать:
Пять мужчин сидели, смеясь,
Тек песок разноцветный в круг
Из чакпу в пальцах их —
Алый, синий, зеленый и желтый.
Шутки звучали, и всем троим,
В грозу у монахов нашедшим приют,
Казалось, открылся в Шамбалу путь.
Тензин возвратил нас домой,
Вниз к Намче, еще ниже к Лукла,
Где ножи взлетных полос
Режут ущелье — границу границ.
В лавке шерп, на закате дня,
Народ к экрану прилип:
(Гудит генератор — Хонда — в углу),
Концерт «Живой помощи» — кадры бегут
Снова по кругу, но, увидав
Буйство Осборна, все замрут,
А Тензин, что привел нас сюда,
Берег и учил в снежных горах,
Отставил тарелку, приблизился к нам,
Рядом присел и, спросив:
— США? — в Оззи ткнул.
— Нет. Это Англия, — говорю.

Саундтрек

По утрам, до работы — эспрессо и Стив Хау,
«Турбулентность», и сна как не бывало!
«Красный Марс» с «Сатьяграхой» Гласса, «Зеленый»
под «Эхнатона»,
«Голубой» под «Screens» и Мисиму.
С Майей — Астор Пьяццолла, «Полночное танго».
С Энн — Гурецкий, Третья симфония, Пол Винтер,
«Sun singer»
И японская песня Сакура.
С Саксом — струнные квартеты Бетховена и сонаты
для фортепиано.
С Надей — Армстронг пятидесятых, Клиффорд
Браун, им вслед…
Чарльз Мингус.
С Мишелем — Кит Джаррет, «Концерт в Кельне».
С Ниргалом — Наджма.
Вечные Ван Моррисон, Пит Таунсенд и «Yes».
Ван, если я счастлив,
Пит, если я злюсь,
Стив, если в ударе,
Астор, если сдаюсь.

Отчет о первом зафиксированном случае ареофагии Для Терри Биссона

В сорок три я почти бросил Марс,
Наброски листая, медлил —
Прелесть романа и дел любых
Возникает не сразу, ждет момента,
Среди занятий придет, а до —
Хаос и мука, но, помня о том,
Я ощущал, что могу связать их,
Сделать одним — завершатся труды
Чудом, исполненьем желаний.
Странных реликвий настало время —
Марса осколков — архонит
Упал в октябре возле Нигерии,
В шестьдесят втором — миллионы лет
Пробыл в космосе, а потом
В ожерелье жены мерцал.
Сломав оправу, я камешек взял,
На крышу влез на закате:
Вороны к гнездам летят с полей,
В сумерках черен прибрежный кряж,
С запада златорунной отарой
Льнут к нему тучи в сини небес.
Ветер в дельте свеж: я замерз —
Мужик в годах, на балке верхом,
Не фальшивку из Джерси разгрызть готов,
Но, истинно, дольку Нового Света —
Странно даже представить это —
С соседней планеты камень.
Объяснить невозможно, но мне,
Мечтавшем о Марсе, на земле
Открылся, полный трепета мир,
Лучше, чем прежде, я видел его:
Вечер вокруг красотою дышал,
Ночь опускалась, как занавес в театре,
Плыла на восток черных птиц череда,
Мой дом — под ногами. В солнца лучах
Утес купался — и я положил
Камень в рот. Увы! Ничего —
Ни тока по венам, ни языков
Новых в копилку — не разжевать мне,
Не раскусить создание Марса.
Вкуса у камня, видимо, нет,
Скрипит на зубах, как песок,
Коль проглочу — окажется смыт,
Но желудочный сок, касаясь,
Сгладит контуры, унесет
Пару атомов — ведь графит
Остается в костях — у него
Семь лет цикл распада, даже год —
Уже хорошо — так я сидел,
Переваривал Марс, солнце в глаза
Било сквозь Бериессы щель.
Дует ветер — как листья осенью,
Жизни кружит, но невозможные
Эйфория и скорбь — одно:
Пыльный вихрь, игра настроения.
Плыть ли ястребом в небесах,
Виться змеем в прахе земном —
Все — гармония и сплетение
Неких тайн. Чтоб закат такой
Увидать, нужно много лет
Тренировки воли и взгляда:
Чудный день, когда мир пришел
В равновесье с моей душой.
Я глотаю Марс — предо мной
Миражи цветут, притворяясь
Калифорнией.

Красный плач

Этого не понять
Никогда, никому, поверь:
Ни через призму минувшей жизни,
Ни заселяя Марс теперь,
Они не узнают, как здесь было,
Прежде, чем мы изменили мир.
Как небо алело в закатный час,
Как просыпались в солнца лучах,
С бодростью в теле — камни у ног
Всегда на две трети легче земных,
Даже в снах, заветом сочли мы
Этот факт, и путь был открыт
В суматохе дел и событий:
Нить Ариадны, скользя змеей,
Иногда исчезала, чтобы вновь
Появиться и вести за собой,
Мостками над бездной лечь.
Как зависели в эти дни
От скафандров, в которых шли, —
Не добыча пыльных ветров,
Но пилигримы, пьяны
От страсти: смотрели вдаль,
Сгорая в марсианском огне.
В венах, в уме он пульсировал —
Мысль рождалась из тьмы:
«Человек подобен планете,
Поверхность ее и душа —
Близнецы — им не жить
Друг без друга», — с нее
Начались перемены.
Правду — прошлого больше нет —
Мы принять не хотели.
Не узнавали знакомых мест,
Видов памятных и каменьев,
Все былое в минуту одну,
Растаяло как туман,
Марс без покровов пред нами лег,
Расчерчен ветрами, наверное.
Мог бы Маленький Принц здесь мечтать:
В маленьком мире думать о том,
Почему зажигают звезду,
На склоне вулкана грезить,
За небесами искать ответ —
Прочь улетели и мы, и, в песке
Красном простершись, поняли вдруг:
Мы чужие на этой земле,
И всегда знали: Марс нам — не дом.
«Мы лишь гости на этой планете», —
Сказал Далай-лама очень давно.
Столетье всего тут живем,
И, может быть, пробил час,
Забыв про эго, служить добру,
Как Будда всем помогать.
Мы знали, с чем встретимся, говорю,
В морщинах Марса любой мог прочесть,
Рельеф нашей жизни — средь впадин и гор,
Оврагов и звезд — и она
Бесплодна, как земли эти:
Красная пыль, скалы, рассвет —
Красный янтарь нового дня —
В нем застынем навеки.

Два года

Мы были братьями тогда — ты и я,
А мама на работе целый день,
Без бабушки, друзей, большой семьи,
Вдвоем ходили — вместе веселей —
В ближайший парк, средь улиц городских:
С Ямайки няньки нам смотрели вслед,
Качая мелких, от жары больны.
Вокруг — детишки, мама вслед за дочкой,
Я — за тобой, дыханье затаив:
Ты на качелях — я сожму ладони,
Волнуюсь — надувным мостом бежишь
И, запрокинув голову, хохочешь.
Застыл у края — спрыгнуть не спешишь,
Взглянул назад — путь без падений пройден.
С едой играешь — смех взлетает звонкий.
Сок яблочный тебе не по нутру
(Хоть это — ложь), нечаянно прольется,
Смеешься — луже рад и воробью.
В развалы книжные — по пыльным полкам
Тома расставим, бомбы ли — не суть:
Швырял их на пол, потешая взрослых,
Я запретил, а ты пустил слезу.
Так прочь отсюда: нас зовет дорога,
Уткнешься в шею мне, в пути уснув.
Идем домой. Лед-молоко кипит —
Привет от мамы — очень хочешь пить,
Лоб трону языком — ты весь горишь,
Тебя качаю, не спуская с рук:
Все высосал — бутылочка скрипит.
Едва задремлешь — книгу я пишу,
На Марсе отдыхаю целый час,
Иль размышляю и в окно гляжу,
В поток машин. Твой плач пробудит нас
От снов пустых — назад вернемся мы.
Движенья звезд, орбиты, зодиак
Рассчитаны, как наш с тобою быт,
Беда и мука: вновь менять пеленки,
И «ложечка за маму», вечный крик,
Дни черные, когда проходит дворник,
Когда из кубиков возводим дом:
Я строю, ты крушишь. Чего же больше?
Все это время говоришь — жуешь
Глоссолалии с именами смесь:
Приказы, утвержденья — г’лять идем!
Игра «Что папе сделать?» — всех смешней.
Еще ты понял принцип аналогий,
Как сходство разных вроде бы вещей:
Синь грузовик, синь неба — ты в восторге,
Лицо сияет, и слова текут,
И описанье речью обернется:
Сильно. Плюю. Небо. Я. Солнце. Грусть.
В той же гостиной сидим с тобою,
Каждый сам по себе — я дивлюсь,
Сколько разлукой долгою стерто.
Были — сиамские близнецы,
Теперь держит дома лишь непогода.
Смотрю волейбол, спортканал подключив,
В колонках — Бетховен, читаю Пост —
Играешь с машинками и бурчишь
Что-то себе под нос,
В собственном мире — пока я гляжу
Все мои «я» сменяет одно,
Радо концу. Спрошу: «Милый мой,
Давид, расскажи, ты помнишь Бетесду?»
Мать, с жаром тем же, спросила б меня про Сион.
Давид удивился: «Нет, папа, я знаю наш дом,
Где что стояло, как выглядел он,
По фотографиям и открыткам — видел мамин
альбом».
В моей памяти вместо Сиона
Калифорния — велик трехлетки,
Что с отцом собирали у елки,
Шоколадный. «Я взял его целым», —
Он сказал. Все минувшее — ложно.
Давид, за тебя болит сердце,
Ты понял: мир — жесток и неверен,
Говоришь, «не помню Бетесды».
Ты познал отчаянье, гнев,
Муки и смерть.
Зальешься ли смехом, как в детстве,
Увидев, что лебедь к причалу плывет?
Ты ликовал, лишь поймает он хлеб.
Был вне себя и больше, чем
Воспоминания и надежды, —
Вмиг такой страх сходит на нет.
Брат мой, мальчик потерянный,
За двоих мне помнить позволь,
Наше счастливое время.

Прощаюсь с Марсом

Я бродил по Сьерра-Неваде —
В Драконьем Бассейне вечер застиг,
Возле деревьев, где ручейки
Падают вниз — расколот гранит,
А по кромке трещины той
Вьется пышный зеленый мох.
На берегу — роща бонсаи,
У водопадов — черный поток
Глянцем блестит, тронут лучом.
Я стоял и смотрел в глубину —
Чаша бассейна или кулак
Серый, лишайником оплетен,
Убран ковром из трав?
Щебень и камнеломки цвет,
Из осоки на самом дне,
Поднимаются иглы скал.
Лагерь разбил у воды — из вещей
Спальный мешок, мат, походная печь,
Полотнище на землю. Ужин кипит
Прямо у ног. Свет становится синим.
Пенье ручья. В небесах
Звезды глаза открыли.
На вершине горной застыл
Розовый блик, а сам пик — индиго,
Но, границу цветов размывая,
Мрак превращает их в тени. Мерцают
Сотни светил в вышине и разлит
Млечный Путь над ложем моим:
Он никогда не устанет
Видеть все те же сны,
Слушать в горах обвалы,
Голос живого камня.
…Подскочив, тянусь за очками,
Вверх смотрю на рой Персеид:
Звезды падают в темноте,
Вниз летят с каждым стуком сердца,
Быстро, медленно, близко, вдали,
Красноватых много и белых.
Распадаются. С треском жар
Рассыпают по сторонам —
Их следы на граните горели,
А мой взор приковал,
Алый пламень, но на местах,
Звезды остались, светом
Полня каменный кубок резной
Бассейна драконов: мы в страхе глядели
Как фейерверк небо рвал,
Пронзая воздух у самых вершин,
Засыпав искрами Фин Дом.
Надо мной метеор пролетел.
Уау, я вскрикнул, но жуткий шум
Ввергнул во тьму, в огненный ад,
Боже, они горят!
Боже мой! Я кричал,
Пока лез из мешка, шарил вокруг,
Искал ботинки, а воздух тлел,
Пах, как листва в ноябрьских кострах.
Из фляжки глотнув, я любовался
Огнями, что гасли и вновь пылали,
Еще раз бога призвав
В свидетели, побежал
К ручью и расстался с мыслью,
Что видел все, звездный дождь увидав.
Ведь бассейн изрыгал огонь,
Пред глазами кружили искры,
Зелень молний гвоздила дно
Каждый миг, пока наконец-то
Не сгустился мрак. Уяснивший,
Теперь не время для спешки,
Зачарован оранжевым метеором,
Камнем, оставшимся на плите,
Дикой звездой, пышущей светом,
Я уселся поодаль.
Дыханье унял, примостившись
В позе лотоса, за агонией,
Угасаньем огня следил,
Жар ловил ладонью открытой —
Уплывающий вверх туман,
Поднимавшийся к небосводу,
От раскаленного добела
Камня, подчеркивал глянец мертвый —
Черным зеркалом стал бассейн,
Отражая ночную тишь.
Запах дыма еще не исчез.
На местах своих все светила,
Звездопад прошел, и журчит,
Устремляясь дальше, поток —
Тоже некий свидетель тайн
Неотмирных. На визитера
Я глядел — он делился теплом
Со мной, истекая мглою:
Оранжевый гас отблеск,
Сменяясь ржавым и черным.
В лагерь, спальный мешок захватить,
Вернулся я, чтоб не простыть,
Как тут уснешь? Томила меня
Бессонница прежде, но оправдал
Ночь эту гость мой. Нездешний цвет
Сажи покрыли хлопья —
Ржавый блик в сиянье луны,
Что висит над пиком кривым,
В бассейн опуская холодный взгляд,
Воду в ручье рябит.
Бледный огонь меркнет впотьмах,
Метеорит сливается с ночью,
Все еще теплый в глубине
Каменной чаши, среди теней
Тусклых гранитных плит.
На рассвете он почернел.
Я его с собой захватил:
Над камином лежит теперь
Напоминает о чуде в горах,
О месте людей и других мирах.
Я не забуду, как в звездном дожде
Он прожег небеса,
Как оранжевый свет дарил,
Маленьким солнцем согревал.

XXVIII. Сиреневый Марс

Он вырывается из беспокойного сна и жаждет кофе. Выходит на кухню к семье, садится за стол. Завтрак — будто сцена картины Мэри Кэссетт, если бы ее писал Боннар или Хогарт.

— Сегодня собираюсь закончить книгу.

— Хорошо.

— Дэвид, одевайся скорее, тебе уже пора в школу.

Дэвид отрывается от книги.

— Что?

— Одевайся, уже пора. Тим, хочешь хлопьев?

— Не.

— Ладно. — Он усаживает Тима на стул перед миской. — А так?

— Не. — Копает ложкой в миске.

Начало занятий все ближе, и Дэвид начинает свое ежедневное воссоздание парадокса Зенона — той самой загадки об Ахиллесе и черепахе, в данном случае — успеет ли Ахиллес в школу, если выйдет из дому в последнюю минуту? «Ахиллес» шевелится все медленнее и все меньше обращает внимание на окружающий мир, пока в итоге не оказывается в совершенно ином пространственно-временном континууме, очень слабо взаимодействующем с этим. Удивляясь, как этот «мальчик-нейтрино» вообще может быть настолько рассеянным, его отец перемалывает зерна для своего утреннего кофе по-гречески. Раньше он пил эспрессо, но в последнее время пристрастился к мутному кофе по-гречески, который готовил себе сам, наслаждаясь его запахом. На Марсе более разреженная атмосфера не позволила бы ему так хорошо ощущать этот запах, а значит, ничто там не сравнится со вкусом утреннего кофе. И вообще Марс может оказаться настоящим кулинарным кошмаром, где все на вкус будет казаться пылью, отчасти потому, что там действительно пыльно. Но они по возможности приспособятся и к этому.

— Ты готов?

— Что?

Он усаживает Тима вместе с миской хлопьев в велосипедную тележку и начинает крутить педали вслед за Дэвидом. Они едут в школу через всю деревню. Идет конец лета на тридцать седьмой северной широте, и по обе стороны от велосипедной дорожки виднеются цветы. В небе проплывают пухлые облака.

— Если на Марсе мы тоже будем ездить в школу на велике, крутить педали будет легче, но будет холоднее.

— А на Венере еще холоднее.

В школьном дворе полно детей.

— Хорошо себя веди. Слушай учителя.

— Что?

Он подъезжает к садику Тима, оставляет его там и торопливо возвращается домой. Затем сочиняет себе список дел, благодаря которому сразу чувствует себя молодцом и который помогает ему справиться с зарождающимся чувством, будто у него слишком много работы. Это действительно помогает взбодриться и приводит к мысли, что на самом деле все не так плохо, как он думал. Ощущая душевный подъем, он делает из списка самолетик и запускает его в мусорное ведро. Не потому, что во всей этой последовательности нельзя найти причинно-следственные связи. Просто все получится само собой. Или нет.

Он решает покосить лужайку, перед тем как приниматься за работу. Нужно сделать это, пока трава еще не выросла по колено, особенно если пользуешься несамоходной газонокосилкой, как он, — по экологическим, эстетическим, атлетическим и психопатологическим причинам. Сосед, приветствуя его, машет рукой, а он вдруг в изумлении останавливается и сообщает:

— На Марсе трава разлетится во все стороны! Нужно будет прилепить какую-нибудь корзинку! Да и трава эта не будет такой же зеленой.

— Думаешь? — спрашивает сосед.

Вернувшись в дом, он достает список из корзины и вычеркивает покос лужайки. Затем устремляется к столу, готовый писать. Он достигает предельной концентрации в одно мгновение — или, по крайней мере, как только очередная чашка черной гущи доходит до системы кровообращения. Первое слово этого дня приходит быстро:

The.

Конечно, может, это и не самое точное слово. Он задумывается. Время течет по двойной спирали вечного безвременья, пока он передумывает, переписывает, перестраивает. Строка разрастается, сужается, разрастается, меняет цвет. Он перекраивает ее под вольный стих, математическое уравнение, глоссолалию. Затем, наконец, возвращается к исходному варианту, довершая последним маленьким штрихом:

The End[267].

В этом умещается все, что нужно сказать, к тому же это вдвое больше его обычной дневной нормы. Пора праздновать.

Пока он едет забирать Тима из садика, принтер печатает рукопись романа. Вернувшись домой, он меняет мальчику подгузник. Протесты ребенка и шум принтера привносят контрапункт в теплый летний воздух. Теплый летний воздух Дейвиса[268], сто девять градусов[269] — по крайней мере, по устаревшей шкале Фаренгейта, к которой некогда были привычны американские читатели из двадцатого века, не принимавшие шкалу Цельсия, не говоря уже о чрезвычайно практичной и крайне интересной шкале Кельвина, начинавшейся с абсолютного нуля там, где и должно было начинаться. Сейчас, например, если он не ошибался в расчетах, было свыше трехсот градусов Кельвина.

— Ох парень, вот это запашок.

Если так подумать, это довольно поразительно: подгузники воняют из-за того, что из какашек выделяются летучие газы, состоящие из органических молекул, не существовавших в более ранние космические эпохи, во времена первого поколения звезд. То есть появление этих запахов стало возможным лишь после того, как достаточное количество звезд взорвалось, чтобы насытить галактику сложными атомами. Поэтому каждая молекула этого запаха служит свидетельством невероятной древности вселенной и вероятной вездесущности жизни как эмерджентного феномена, а если рассматривать запах как космологическую тайну, то можно утверждать, что она указывает на возрастание порядка в энтропической системе, то есть этот запах — настоящее чудо. Поразительно!

Звонит телефон. В электронах, проносящихся сквозь сложные металлические пути, к нему поступает оцифрованный голос любимой, воссозданный у него в ухе с помощью колебаний мелких конусиков из усиленного картона.

— О, привет, милая!

— Привет. — Они быстро обмениваются информацией и еще парой нежностей, и она заканчивает словами: — Не забудь поставить картошку в духовку.

— Ага, хорошо. Какую там температуру выставлять?

— Где-то триста семьдесят пять.

— По Фаренгейту?

— Да.

— Знаешь, что мне это напоминает? Прозрение, которое мне явилось, когда я менял Тиму подгузник!

— Да ну? И что же это было?

— Мм… э-э… Уже забыл.

— Ладно. Картошку не забудь.

— Не забуду.

— Я люблю тебя.

— И я тебя.

Когда принтер останавливается, стопка бумаги достает до пояса.

— Три! Три! Три! — восклицает Тим.

— Много раз по три, — соглашается он, ощущая некоторую тревогу от того, насколько длинной получилась его работа, а заодно и вину за те деревья, что пришлось вырубить, чтобы ее опубликовать. Но сомнение — это лишь периферийное зрение предстоящей смелости.

Тим пытается помочь, вытаскивая страницы и пихая их себе в рот.

— Нет, погоди. Здесь и так проблемы с последовательностью, прекрати.

— Не.

Он укладывает рукопись в три коробки, отбиваясь при этом от голодного ребенка.

— Вот, съешь печеньку.

Он дает Тиму печенье, при этом записывая адрес и наклеивая марки на коробки, демонстрируя амбидекстральную способность[270], характерную для современных американских родителей. Тех родителей, которые кичатся своим, несомненно, гипертрофированным corpora callosa[271], которое разве что наружу не выпирает.

— Ладно, давай отнесем это к почтовому ящику. Если успеем, как раз придем перед почтальоном. Я понесу их в руках, а ты полезай в рюкзачок для малышей, хорошо?

— Не.

— Хорошо, тогда в рюкзачок для больших мальчиков. Да.

Десять минут тяжелой борьбы, и Тим оказывается в рюкзачке у него за спиной. Победа по очкам ценой лишь рассеченной губы. Еще и уязвимости ушей в ближайшие несколько минут.

— Ай! А ну-ка прекрати!

— Не.

Он приседает, чтобы поднять три коробки, и его хватают за уши. Рывок — и он выпрямляется, а малыш уравновешивает коробки, которые он прижимает к груди.

— Уф-ф! На Марсе-то будет на шестьдесят два процента легче! Так, посмотрим, сможем ли мы идти? Легко! Так, а дверь-то закрыта. Хм. Тим, ты можешь ее открыть? Поверни-ка ручку, пожалуйста! Так, сейчас я немного наклонюсь… Ой! Ничего, я сам. Так, давай-ка. Я сейчас.

— Не.

— Так, опять встаем. Идем дальше. Ой, а картошка! Не забудем, когда вернемся?

— Не.

— Не забудем. Знаешь что, я оставлю дверь открытой и, когда мы ее увидим, то скажем: «Ой, дверь открылась, картошка не забылась». Все, идем-идем.

Вышли на улицу, на извилистую деревенскую дорожку, обсаженную цветами и деревьями. Терраформирование во всей красе — это была плоская пустынная долина, в которой теперь цвели растения, привезенные со всей планеты. Все на виду, пока шагаешь с сорока килограммами бумаги и извивающимся ребенком.

— Ай! Ой! Ой!

Потея от жары, дрожа от напряжения, он достигает почтового ящика и ставит на него свой груз.

— Принесли. Наконец-то. Можешь в это поверить?

— Не.

Коробки с рукописью еле пролезают в отверстие. Приходится их заталкивать. Лежащая рядом палка помогает справиться, пропихнуть один за другим.

— Жаль, что ты не съел еще немного страничек. Я даже знаю, какие стоило бы тебе отдать.

— Не.

Последняя пролезла. Миссия выполнена.

На несколько мгновений он останавливается, пока пот сводит на нет эволюционное назначение его бровей и словно затекает даже в его душу.

— Пошли домой.

— Не.

Они выдвигаются обратно по дорожке. Солнце садится в конце улицы, облака на западе окрашиваются золотым, оранжевым, бронзовым, бордовым, оловянным и даже фисташковым. Вперед, друзья мои, вперед. Даже если потомки будут смеяться над глупой жизнью в коробках, которую мы ведем в конце двадцатого века; даже если мы заслуживаем того, чтобы над нами смеялись, а мы этого заслуживаем, — все равно у нас останутся мгновения свободы, которую мы предоставляем сами себе, когда бредем по дорожке навстречу закату с ребенком, лепечущим за спиной.

— Ой, мы жеоставили дверь открытой!

Будто дзен-мастер, ребенок стучит ему по голове, и в этот момент он достигает просветления, или сатори[272]: планета кружится у него под ногами. Знак «открытая дверь» несет великий смысл. И картошка отправляется в духовку. От радости он чувствует себя легким-легким, настолько, что, кажется, парит в воздухе, — настолько, что если попробовать оценить это качество, если нанести его на шкалу человеческих чувств и взвесить (в земных килограммах), то стрелка замрет, показав ровно 3,141592653589793238462643383279502884197…

Примечания

1

Вулкан на острове Гавайи.

(обратно)

2

Прозвище пустыни Руб-эль-Хали в южной части Аравийского полуострова. Одна из самых крупных, жарких и сухих пустынь на Земле.

(обратно)

3

Пшеничная каша, национальное блюдо в странах Северной Африки.

(обратно)

4

Сосиски из свинины или телятины.

(обратно)

5

Вторник перед началом католического Великого поста. Также последний день карнавала, отмечаемого в основном во франкоговорящих странах и регионах.

(обратно)

6

Цитата из произведения «По ту сторону добра и зла» Фридриха Ницше. Перевод Николая Полилова.

(обратно)

7

Стиль народной карибской музыки.

(обратно)

8

Старая часть города в арабских странах Северной Африки.

(обратно)

9

Отсылка к известному выражению военного теоретика Карла фон Клаузевица: «Война есть продолжение политики иными средствами».

(обратно)

10

Переиначена строка из Ветхого Завета: «Господь сказал: если Я найду в городе Содоме пятьдесят праведников, то Я ради них пощажу все место сие» (Бытие, 18:26).

(обратно)

11

Иностранец (нем.).

(обратно)

12

Общественная система, в основе которой лежит принцип управления государством людьми, обладающими выдающимися способностями, независимо от их происхождения или социального положения.

(обратно)

13

Язык, используемый для межнационального общения.

(обратно)

14

Пришел, увидел, победил (лат.).

(обратно)

15

Пустыня на юго-западе США.

(обратно)

16

Песня «Pressure Drop» впервые была исполнена ямайской группой «The Maytals» в 1969 году.

(обратно)

17

Прибор, измеряющий и отображающий путь, пройденный транспортным средством.

(обратно)

18

Бастер Китон (1895–1966) — американский актер, комик немого кино.

(обратно)

19

Опровергнутая теория о существовании флогистона — гипотетической материи, выделяемой веществами при горении.

(обратно)

20

Точка орбиты, ближайшая к центру обращения небесного тела.

(обратно)

21

Точка орбиты луны, ближайшая к планете.

(обратно)

22

Пьеса Жан-Поля Сартра, написанная в 1943 году.

(обратно)

23

Автор имеет в виду не звезду в созвездии Лиры, патую по яркости на ночном небе, а одноименный астероид, вероятнее всего — вымышленный.

(обратно)

24

Ученые, занимающиеся ареологией — наукой, изучающей поверхность Марса.

(обратно)

25

Великое наводнение на Миссисипи 1927 года, считающееся одним из самых разрушительных в истории США.

(обратно)

26

Паровой орган, издающий звуки с помощью локомотивных или пароходных гудков.

(обратно)

27

Джазовый оркестр, имевший большую популярность в США в 1920-х гг.

(обратно)

28

Бесси Смит (1894–1937) — американская певица, популярная в 1920–30-х гг. и получившая прозвище Императрица блюза.

(обратно)

29

«I Can’t Give You Anything but Love, Baby» — популярная джазовая песня Джимми Макхью и Дороти Филдс, записанная Луи Армстронгом в 1929 году.

(обратно)

30

Прозвище Луи Армстронга, образованное от слов satchel mouth (англ, «рот-меха»).

(обратно)

31

«Ain’t Misbehaving» — песня Фэтса Миллера, Гарри Брукса и Энди Разафа, записанная Луи Армстронгом в 1929 году.

(обратно)

32

Стикни — крупнейший кратер на Фобосе.

(обратно)

33

Уильям Макгонаголл (1825–1902) — шотландский ткач, вошедший в историю как один из худших поэтов в истории британской литературы.

(обратно)

34

Известная джазовая песня, написанная композитором Тедом Снайдером в 1921 году.

(обратно)

35

Сухое русло в пустынной долине.

(обратно)

36

Природная достопримечательность Австралии, имеющая вид оранжево-коричневой овальной скалы.

(обратно)

37

Характеристика отражательной способности поверхности.

(обратно)

38

Рене Магритт (1898–1967) — бельгийский художник-сюрреалист.

(обратно)

39

Каменные метеориты, имеющие хондры — сферические или эллиптические образования диаметром около миллиметра.

(обратно)

40

Мел-палеогеновое вымирание — одно из крупнейших массовых вымираний в истории Земли, произошедшее на границе мелового и палеогенового периодов. По одной из гипотез, его причиной стало падение астероида размером около 10 километров на полуострове Юкатан в Мексике.

(обратно)

41

Закрытый промышленный город в Челябинской области. В 1994 году переименован в Озёрск.

(обратно)

42

Мауриц Корнелис Эшер (1898–1972) — нидерландский художник-график.

(обратно)

43

От слов «арео» (связанный с Марсом) и «филия» (любовь, склонность).

(обратно)

44

Герметизированный отсек дирижабля, расположенный между газовой и внешней оболочкой дирижабля.

(обратно)

45

Знаменитый природный памятник на северо-востоке штата Аризона, США.

(обратно)

46

Джонни Эпплсид (Джонни Яблочное Семечко, 1774–1845) — миссионер, посвятивший жизнь распространению христианства и высаживанию первых в США яблонь.

(обратно)

47

Пол Баньян — гигантский дровосек, американский фольклорный персонаж.

(обратно)

48

Древнеримский акведук через реку Гардон на юге Франции.

(обратно)

49

Ральф Уолдо Эмерсон (1803–1882) — американский поэт и философ.

(обратно)

50

В дзен-буддизме коан — загадка, которую невозможно решить с помощью логического мышления.

(обратно)

51

Евангелие от Луки, 4:23.

(обратно)

52

В живом (лат.).

(обратно)

53

Чувство долга (яп.).

(обратно)

54

Саксифрейдж (Saxifrage) дословно переводится как камнеломка (название рода растений).

(обратно)

55

Отложения обломочных материалов, образованных ледниками при движении.

(обратно)

56

Скалистый пик, выступающий над ледниковой поверхностью.

(обратно)

57

Период с 1 июля 1957 г. по 31 декабря 1958 г., когда 67 стран проводили согласованные геофизические наблюдения и исследования по всей Земле.

(обратно)

58

Швейцария не являлась членом ООН в то время, когда писался данный роман, но все-таки вступила в эту организацию в 2002 году.

(обратно)

59

Природный памятник в северной части штата Аризона, США.

(обратно)

60

Эпоха четвертичного периода кайнозойской эры, начавшаяся 2588 миллионов лет назад и закончившаяся 11,7 тысячи лет назад.

(обратно)

61

Марсианские сутки.

(обратно)

62

Рейтинг 500 мировых компаний с наибольшей выручкой, ежегодно составляемый журналом «Форчун».

(обратно)

63

Крупный международный научно-исследовательский проект, целью которого было представить структуру полной последовательности ДНК человека. Начался в 1990 году, большей частью завершен в 2003 году.

(обратно)

64

Томас Мальтус (1766–1834) — английский ученый, автор теории, заключавшейся в том, что неконтролируемый рост народонаселения приведет к голоду на Земле.

(обратно)

65

Английская пословица. Русский аналог «Ездить в Тулу со своим самоваром».

(обратно)

66

Народ в Южной Африке, представители которого являются потомками колонистов из Голландии, Германии, Франции.

(обратно)

67

Переводчик неизвестен.

(обратно)

68

Бробдингнег — страна великанов в произведении Джонатана Свифта «Путешествия в некоторые отдаленные страны света Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а потом капитана нескольких кораблей».

(обратно)

69

Персефона — древнегреческая богиня плодородия и царства мертвых.

(обратно)

70

Главный герой романа Эдгара Райса Берроуза «Принцесса Марса» и нескольких других произведений его марсианской серии.

(обратно)

71

Одна из самых известных мантр в буддизме Махаяны.

(обратно)

72

В стекле (лат.).

(обратно)

73

Знаменитый средневековый гобелен, вышитый на льняном полотне длиной около 68 метров и высотой около 50.

(обратно)

74

Джеймс Мэдисон (1751–1836) — четвертый президент США, сыгравший одну из ключевых ролей в становлении Конституции США.

(обратно)

75

Жена Лота — столб из каменной соли на горе Содом, по форме напоминающий женщину.

(обратно)

76

Вооруженный конфликт, происходивший в 1948–1958 гг., вызванный противостоянием Либеральной и Консервативной партий Колумбии.

(обратно)

77

Речь идет о британском сериале «Дживс и Вустер» (1990–1993), где роль Дживса исполнил Стивен Фрай.

(обратно)

78

Полуостров на востоке Африки. Другое название — Сомали.

(обратно)

79

Доведение до абсурда (лат.).

(обратно)

80

Архипелаг в Атлантическом океане.

(обратно)

81

Из книги Фридриха Ницше «Сумерки идолов, или Как философствуют молотом». Перевод Николая Полилова.

(обратно)

82

Кацусика Хокусай (1760–1849) — японский художник укиё-э.

(обратно)

83

Стихи Ирины Токмаковой.

(обратно)

84

Расстояние от планеты или звезды до ее спутника, ближе которого спутник разрушается приливными силами.

(обратно)

85

Максфилд Пэрриш (1870–1966) — американский художник и иллюстратор.

(обратно)

86

Из статьи англо-американского политического теоретика Томаса Пейна, входящей в цикл «Американский кризис» 1776 года.

(обратно)

87

Дуврский пролив, или Па-де-Кале — самая узкая часть пролива Ла-Манш.

(обратно)

88

Горы-восьмитысячники в Гималаях.

(обратно)

89

Уильям Тёрнер (1775–1851) — британский художник, мастер романтического пейзажа.

(обратно)

90

400-километровая система укреплений, построенная Францией на границе с Германией в межвоенный период.

(обратно)

91

Учебное заведение для детей младшего возраста в системе обучения Монтессори.

(обратно)

92

Марсиане во втором поколении.

(обратно)

93

Американский адмирал, главный идеолог атомного подводного кораблестроения.

(обратно)

94

Любая система больше, чем микрокосм, и меньше, чем макрокосм.

(обратно)

95

Иссей — эмигрант в США из Японии. Здесь — переселенец с Земли.

(обратно)

96

Буквально — жизнеспособность (лат.). Слово, обозначающее энергию, плодородие, развитие.

(обратно)

97

Тень наблюдателя на поверхности облаков (тумана) в направлении, противоположном Солнцу. Эта тень может казаться очень большой и иногда бывает окружена цветными кольцами (так называемая глория). Призрак может и шевелиться (иногда совершенно неожиданно) из-за движения облачного слоя и колебания плотности в облаке.

(обратно)

98

Нижняя граница, на которой происходит скачкообразное уплотнение вещества. Названа в честь хорватского ученого Андрея Мохоровичича (хорв. Andrija Mohorovičić), который исследовал земную кору и мантию. С английского на русский может переводиться как «дыра».

(обратно)

99

Протобактерия.

(обратно)

100

Фартуком называют обвал кромок кратеров.

(обратно)

101

Нет иного выбора (яп.).

(обратно)

102

Говард Хьюз (1905–1976) — американский предприниматель, инженер и режиссер, владелец крупнейших компаний США своего времени. Именно личность Хьюза послужила для кино и литературы прототипом образа таинственного и чудаковатого миллионера.

(обратно)

103

Предельная нагрузка биологического вида на среду обитания (емкость среды) — это максимальный размер популяции вида, который среда может безусловно стабильно поддерживать, обеспечивать пищей, укрытием, водой и другими необходимыми благами.

(обратно)

104

Не наносящего вред окружающей среде.

(обратно)

105

Валовый национальный продукт.

(обратно)

106

Bona fide (лат.) — букв. «по доброй вере»; честно, добросовестно.

(обратно)

107

Пеллюсидар — мир, расположенный внутри земной коры. Цикл книг о нем придумал и написал Эдгар Райс Берроуз.

(обратно)

108

Картина американского художника Гранта Вуда (1891–1942).

(обратно)

109

Дайка — трещина, заполненная магматическим расплавом.

(обратно)

110

Вентифакты (от лат. ventus — ветер и factum — действие) — доказательство воздействия ветра на различные твердые компоненты среды (истертая галька, отполированные зерна песка).

(обратно)

111

Речь, состоящая из бессмысленных слов и словосочетаний, имеющая некоторые признаки осмысленной речи (темп, ритм, структура слога, относительная частота встречаемости звуков); речь со множеством неологизмов и неправильным построением фраз. Наблюдается у людей в состоянии транса, во время сна, при некоторых психических заболеваниях.

(обратно)

112

Калифорнийское красное вино.

(обратно)

113

Антоцианы (от греч. αυθος — цветок и κυανός — синий, лазоревый) — окрашенные растительные гликозиды, содержащие в качестве агликона антоцианидины — замещенные 2-фенилхромены, относящиеся к флавоноидам.

(обратно)

114

Приверженец теории французского ученого Жана-Батиста Ламарка (1744–1829), отрицавшего вымирание видов и считавшего источником эволюции стремление организмов к самосовершенствованию.

(обратно)

115

Экономико-правовой термин, обозначающий совокупность условий, предоставляемых правительством страны нерезидентам — владельцам иностранных судов, готовых ходить под флагом страны, которая предоставляет эти условия.

(обратно)

116

Тарикат (араб. ةقيرط — дорога, путь), или сулюк, — метод духовного возвышения и мистического познания Истины. Слово «тарикат» в значении «путь» употребляется в Коране.

(обратно)

117

Лунг-гом-па — тибетская система упражнений, которые должны помочь достигнуть необыкновенной быстроты и легкости бега.

(обратно)

118

Накопления тонкого рыхлого материала, принесенного ветром. Формируются за счет различных горных пород, в том числе песчаных, морских, дельтовых, аллювиальных, пролювиальных, озерных и флювиогляционных отложений.

(обратно)

119

Духовная сущность, Бог (яп.).

(обратно)

120

Марсианская Япония (яп.).

(обратно)

121

Австралийская народная песня, называемая «неофициальным гимном Австралии».

(обратно)

122

Небесное тело на орбите вокруг протозвезды, образующееся в результате постепенного приращения более мелких тел, состоящих из частиц пыли протопланетного диска.

(обратно)

123

Относящийся к асимптоте, то есть к такой прямой линии, к которой какая-либо кривая с бесконечной ветвью неограниченно приближается на бесконечно малое расстояние.

(обратно)

124

Повседневность (фр.).

(обратно)

125

Шлюха! Зачем так поступать? Зачем? (фр.).

(обратно)

126

Участок большого географического региона с мягкими климатическими условиями.

(обратно)

127

Диапроектор со сменой диапозитивов методом наплыва.

(обратно)

128

Пологосклонная и плоскодонная ложбина овальной формы диаметром до нескольких километров и глубиной до 30 м.

(обратно)

129

Тип экскаваторов.

(обратно)

130

По одной из легенд, король Дании, Англии и Норвегии Кнуд Великий (ок. 995–1035 гг.) верил в свою власть над морскими волнами.

(обратно)

131

Искаженный вариант песенки «99 бутылок пива», популярной в США.

(обратно)

132

Фундаментальная единица длины, равная примерно 1,6 ∙ 10–35 метров.

(обратно)

133

До конца (греч.).

(обратно)

134

Марсианин в четвертом поколении.

(обратно)

135

Афина — древнегреческая богиня военной стратегии и мудрости.

(обратно)

136

Мондрагонская кооперативная корпорация создана в Испании в 1956 г. Известна тем, что объединяет рабочие кооперативы, работники которых участвуют в управлении, делят между собой собственность корпорации и ее доходы.

(обратно)

137

Эра геологической истории Марса, длившаяся в период 3,5–2,5 миллиарда лет назад.

(обратно)

138

Мусо Сосэки (1275–1351) — японский монах-наставник, мастер садового искусства.

(обратно)

139

В буддизме: промежуточное состояние души между смертью и перерождением.

(обратно)

140

Альберт Шпеер (1905–1981) — личный архитектор Адольфа Гитлера.

(обратно)

141

Понятие английского права, гарантирующее личную свободу (от лат. habeas corpus — букв. «ты должен иметь тело»).

(обратно)

142

Галлюцинации, возникающие у психически здоровых людей при переходе от бодрствования к сну.

(обратно)

143

Сокращение от англ. «Online Access to Research in the Environment» («Онлайн-доступ к исследованиям окружающей среды»).

(обратно)

144

Один из наиболее известных и последний из сохранившихся клиперов, построенный в 1869 году и ставший кораблем-музеем в 1954-м.

(обратно)

145

Острова Питкэрн — единственная заморская территория Великобритании в Тихом океане.

(обратно)

146

Сам не знаю, чего (фр.).

(обратно)

147

Сельский дом (фр.).

(обратно)

148

Повседневная жизнь (фр.).

(обратно)

149

Брайди Мерфи — ирландка, жившая в XIX веке, которая якобы разговаривала через Вирджинию Тай (1923–1995), находившуюся в состоянии гипноза. При этом Вирджиния говорила на неизвестном ей ирландском диалекте, подробно описывала особенности быта Ирландии того времени и проч.

(обратно)

150

Единственный современный вид кистеперых рыб, одно из живых ископаемых. До открытия в XX веке считалась вымершей 65 миллионов лет назад.

(обратно)

151

Стариков (фр.).

(обратно)

152

Белая река (фр.).

(обратно)

153

Марсель Пруст (1871–1922) — французский писатель-модернист.

(обратно)

154

Район (фр.).

(обратно)

155

Период в геологической истории Марса, начавшийся около трех миллиардов лет назад.

(обратно)

156

Цитата из Евангелия от Матфея, в котором приводятся слова Иисуса, обращенные к Петру: «Поэтому Я говорю тебе: ты — Скала, и на этой скале Я возведу Мою Церковь, и даже силам преисподней ее не одолеть» (Мф 16:18). В стихе присутствует игра слов, основанная на том, что имя Пётр (Питер) в переводе с греческого означает «камень», «скала».

(обратно)

157

Гесиод (VIII–VII вв. до н. э.) — первый исторически достоверный древнегреческий поэт, рапсод.

(обратно)

158

Один из древнейших шумерских городов-государств.

(обратно)

159

Божество плодородия, почитаемое коренными американскими народами.

(обратно)

160

Европейская организация по ядерным исследованиям (от фр. Conseil Européen pour la Recherche Nucléaire).

(обратно)

161

Индейский народ группы пуэбло.

(обратно)

162

Отсылка к роману Эдварда Моргана Форстера «Говардс-Энд».

(обратно)

163

Традиционные индийские приправы из фруктов или овощей.

(обратно)

164

«Swing Low, Sweet Chariot» — афроамериканский спиричуэлс, написанный в XIX веке.

(обратно)

165

Постепенное ускорение, учащение, особенно в конце музыкального произведения.

(обратно)

166

От фр. «Pourquoi Pas» — «Почему бы и нет».

(обратно)

167

От нем. «Spasspolizei» — букв. «полиция развлечений».

(обратно)

168

Строка из стихотворения поэта-романтика Джона Китса «Ода к греческой вазе». Перевод Василия Комаровского.

(обратно)

169

Речь идет о Минойском извержении, произошедшем в середине второго тысячелетия до н. э.

(обратно)

170

Упражнения Кегеля — методика тренировки интимных мышц женщины.

(обратно)

171

Спутник Урана.

(обратно)

172

Человек умелый (лат.).

(обратно)

173

Зубастая вагина (лат.).

(обратно)

174

Известное количество спутников Юпитера в 1996 году, когда был впервые опубликован роман. По состоянию на 2016 год их открыто уже 67.

(обратно)

175

Было известно на момент первой публикации романа в 1996 году. К 2016-му открыто 27 спутников Урана.

(обратно)

176

От фр. «jamais vu» — «никогда не виденное».

(обратно)

177

От фр. «presque vu» — «почти увиденное».

(обратно)

178

Перевод Вячеслава Иванова.

(обратно)

179

Повседневная жизнь (фр.).

(обратно)

180

Альберт Хоффман (1906–2008) — швейцарский химик, известный как первооткрыватель ЛСД.

(обратно)

181

Организмы, обитающие в трещинах скал.

(обратно)

182

165 сантиметров.

(обратно)

183

Пирамидальные полярные палатки, созданные на основе используемых в британской антарктической экспедиции, возглавляемой Робертом Скоттом.

(обратно)

184

В Южном полушарии мартовское равноденствие считается осенним, а сентябрьское — весенним.

(обратно)

185

Никколо Макиавелли (1469–1527) — итальянский мыслитель и философ. Сторонник идеи сильного государства, для достижения целей которого допускал использование любых средств, независимо от целесообразности их применения с точки зрения морали.

(обратно)

186

Сказочный персонаж, встречавшийся в цикле Артуровских легенд и ряде других произведений.

(обратно)

187

Прибор для измерения скорости ветра.

(обратно)

188

Крупнейшее поселение в Антарктиде.

(обратно)

189

Гален (130–210) — римский врач, хирург и философ греческого происхождения.

(обратно)

190

Из песни группы The Doors «The Spy» («Шпион»).

(обратно)

191

Эдмунд Берк (1729–1797) — ирландский политический деятель, писатель и философ.

(обратно)

192

Коренные жители Марса в романе Филипа К. Дика «Сдвиг времени по-марсиански» (Martian Time-Slip, 1964).

(обратно)

193

Фраза принадлежит антропоморфному опоссуму Пого из одного из выпусков одноименного газетного комикса художника Уолтера Келли, вышедшего в 1970 году.

(обратно)

194

Из рассказа «Каникулы на Марсе», входящего в «Марсианские хроники».

(обратно)

195

Организмы, живущие при экстремально высоких температурах.

(обратно)

196

Национальный греческий крепкий спиртной напиток.

(обратно)

197

В древнегреческой мифологии колхидская царевна, жена аргонавта Ясона. Когда тот решил жениться на другой, она убила соперницу и двух своих детей от Ясона.

(обратно)

198

Афро-карибский музыкальный стиль, образовавшийся на Тринидаде и Тобаго в первой половине XX века.

(обратно)

199

Столица Тринидада и Тобаго.

(обратно)

200

Представительница одного из народов, населяющих Южную Индию.

(обратно)

201

Греческий крепкий алкогольный напиток.

(обратно)

202

В древнегреческой мифологии: лесная нимфа.

(обратно)

203

Самый известный персонаж марсианского цикла Эдгара Райса Берроуза, включающего романы «Принцесса Марса», «Боги Марса», «Владыка Марса» и др.

(обратно)

204

Горная цепь на северо-западе Африки.

(обратно)

205

Пустыня на юго-западе США.

(обратно)

206

Боязнь открытого пространства.

(обратно)

207

Знаменитый древнеримский акведук через реку Гардон во Франции.

(обратно)

208

Гора в Калифорнии высотой 2307 метров.

(обратно)

209

В широком смысле — горные проводники и носильщики. Изначально — название народности, живущей в Восточном Непале, чьи представители благодаря своим способностям и выносливости зачастую нанимаются гималайскими экспедициями.

(обратно)

210

Вид из семейства полорогих, также известный как тонкорогий баран.

(обратно)

211

Ледопад на склоне Эвереста, самый опасный участок восхождения через Южное седло.

(обратно)

212

Часть скального маршрута от одного промежуточного страховочного пункта (станции) до другого.

(обратно)

213

Мартин Хайдеггер (1889–1976) — немецкий философ, один из родоначальников немецкого экзистенциализма.

(обратно)

214

Роман Чарльза Диккенса.

(обратно)

215

Популярная гранитная скала в центральной части хребта Сьерра-Невада в Калифорнии.

(обратно)

216

Гора в Шотландии, высшая точка Британских островов.

(обратно)

217

Тенцинг Норгей (1914–1986) — непальский шерпа. В 1953 году стал одним из двух людей, первыми покоривших Эверест.

(обратно)

218

«Онтогенез есть рекапитуляция филогенеза» — афористичная формулировка биогенетического закона Геккеля.

(обратно)

219

Такого животного не существует. На самом деле есть только тюлень Уэдделла, названный в честь британского мореплавателя Джеймса Уэдделла, одного из первых исследователей Антарктики.

(обратно)

220

Линейно вытянутый узкий вал.

(обратно)

221

Игрок защиты, находящейся между второй и третьей базами.

(обратно)

222

Мяч, посланный низко над землей.

(обратно)

223

Язык западнославянского народа, проживающий преимущественно в Моравии, на юго-востоке Чехии.

(обратно)

224

Игрок, занимающий оборонительную позицию во внешнем поле. В земном бейсболе играют в три аутфилдера.

(обратно)

225

Разновидность бейсбола. Играется на меньших площадках, с бо́льшим мячом, требует меньших физических нагрузок для игроков и отличается более легким набором очков.

(обратно)

226

Удар, при котором мяч улетает через все поле за ограждение.

(обратно)

227

Игрок обороняющейся команды, делающий подачи.

(обратно)

228

Игрок, отбивающий подачи питчера и перемещающийся затем на первую базу.

(обратно)

229

Игровой период, в котором каждая команда играет по разу в нападении и в защите.

(обратно)

230

Резиновый прямоугольник, вкопанный в центре внутреннего поля, которого при вводе мяча в игру должен касаться ногой питчер.

(обратно)

231

Область на севере штата Техас, состоящая из двадцати шести округов, имеющих форму правильных прямоугольников.

(обратно)

232

Уолтер Джонсон (1887–1946) — один из величайших питчеров в истории американского бейсбола.

(обратно)

233

Сильно отбитый в воздух мяч, летящий с небольшой дугой.

(обратно)

234

Ситуация, в которой бьющий имеет три бола и два страйка.

(обратно)

235

Микки Мэнтл (1931–1995) — знаменитый американский бейсболист, выступавший на позиции аутфилдера за «НьюЙорк Янкиз» в 1951–1968 гг.

(обратно)

236

Организмы, обитающие в условиях высокой солености.

(обратно)

237

Физиологический барьер между кровеносной и центральной нервной системами.

(обратно)

238

Фэй Рэй (1907–2004) — американская актриса, наиболее известная исполнением главной роли в фильме «Кинг Конг» (1933).

(обратно)

239

Скальное образование высотой 137 метров на Оркнейских островах близ Шотландии.

(обратно)

240

Один из основных маневров в серфинге, при котором серфер съезжает с волны и выполняет резкий поворот у ее подошвы, направляя доску в сторону для следующего маневра.

(обратно)

241

Рыбы из семейства лучеперых.

(обратно)

242

Класс метеоритов, предположительно имеющих марсианское происхождение. Назван по первым буквам наименований поселений Shergotty, Nakhla, Chassigny (Шерготти, Нахла, Шассинье), близ которых такие метеориты были обнаружены.

(обратно)

243

Метеорит, обнаруженный в 1984 г. в горах Алан Хиллс в Антарктиде и, вероятно, имеющий марсианское происхождение.

(обратно)

244

Короткие фрагменты нуклеиновой кислоты.

(обратно)

245

Полициклические ароматические углеводороды.

(обратно)

246

Многолетнее травянистое растение, распространенное на чрезвычайно соленых почвах.

(обратно)

247

Вторая эпоха неогенового периода, начавшаяся 5,333 млн лет назад и закончившаяся 2,58 млн лет назад.

(обратно)

248

Приспособление в виде поплавка в форме восьмерки, которое пловцы зажимают между бедрами, чтобы отработать плавание только при помощи рук.

(обратно)

249

Амазонский дельфин.

(обратно)

250

Подход к архитектуре и строительству, заключавшийся в том, что дома, улицы и районы должны самостоятельно проектироваться людьми, которые там живут. Впервые описан в книге «Язык шаблонов. Города. Здания. Строительство» Кристофера Александера, Сары Исикавы, Мюррея Силверстайна и др., опубликованной в 1977 году.

(обратно)

251

Сельскохозяйственная коммуна, в которой имущество и трудовые обязанности разделены поровну между всеми жителями.

(обратно)

252

Наука о вине.

(обратно)

253

Род многолетних травянистых растений семейства осоковых.

(обратно)

254

Сыть круглая (лат.).

(обратно)

255

Сорт американского красного вина.

(обратно)

256

Маленькие паузы (нем.).

(обратно)

257

The King of the Zulus — песня Луи Армстронга, написанная в 1926 году.

(обратно)

258

Доведение до абсурда (лат.).

(href=#r258>обратно)

259

Из заметки Фридриха Ницше «Почему я пишу такие хорошие книги». Перевод Юлия Антоновского.

(обратно)

260

Из произведения Фридриха Ницше «По ту сторону добра и зла». Перевод Николая Полилова.

(обратно)

261

Стивен Роуз (р. 1938) — британский биолог, известный исследованиями в области нейробиологии, генетики и др.

(обратно)

262

Лев Засецкий (1920–1993) — участник Великой Отечественной войны, автор дневника «Я буду бороться».

(обратно)

263

Наука о льдах.

(обратно)

264

Разновидность ароматного риса.

(обратно)

265

Передняя часть палубы.

(обратно)

266

Здесь и далее роман Герберта Уэллса «Машина времени» цитируется в переводе Ксении Морозовой.

(обратно)

267

Конец (англ.).

(обратно)

268

Город в Калифорнии, в котором живет Ким Стэнли Робинсон.

(обратно)

269

43 градуса Цельсия.

(обратно)

270

Одинаково свободное владение обеими руками.

(обратно)

271

Мозолистое тело (лат.) — сплетение нервных волокон в головном мозге, соединяющее левое и правое полушария.

(обратно)

272

В медитативной практике дзен: внутреннее переживание опыта постижения истинной природы.

(обратно)

Оглавление

  • МАРС (цикл)
  •   Книга I. КРАСНЫЙ МАРС
  •     Часть I. Праздничная ночь
  •     Часть II. Путешествие
  •     Часть III. Испытание
  •     Часть IV. Тоска по дому
  •     Часть V. Попасть в историю
  •     Часть VI. Пушки под столом
  •     Часть VII. Сензени-На
  •     Часть VIII. Шиката Га Най
  •   Книга II. ЗЕЛЕНЫЙ МАРС
  •     Часть I. Ареоформирование
  •     Часть II. Посол
  •     Часть III. Дальний пробег
  •     Часть IV. Ученый как герой
  •     Часть V. Бездомные
  •     Часть VI. Тарикат[116]
  •     Часть VII. Как быть?
  •     Часть VIII. Социальное конструирование
  •     Часть IX. Экспромт
  •     Часть X. Фазовый переход
  •   Книга III. ГОЛУБОЙ МАРС
  •     Часть I. Гора Павлина
  •     Часть II. Ареофания
  •     Часть III. Новая конституция
  •     Часть IV. Зеленая Земля
  •     Часть V. Снова дома
  •     Часть VI. Энн вдали от цивилизации
  •     Часть VII. Налаживая работу
  •     Часть VIII. Зеленое и белое
  •     Часть IX. Естественная история
  •     Часть X. Wertewandel
  •     Часть XI. Viriditas
  •     Часть XII. Все происходит слишком быстро
  •     Часть XIII. Экспериментальные процедуры
  •     Часть XIV. Озеро Феникс
  • МАРСИАНЕ (сборник)
  •   I. Мишель в Антарктиде
  •   II. В каньоне окаменелостей
  •   III. Архейский заговор
  •   IV. Как с нами говорила планета
  •     1. Большой уступ
  •     2. Плоские поверхности
  •   V. Майя и Десмонд
  •     1. Найти его
  •     2. Помочь ему
  •     3. Помочь ей
  •     4. Годы
  •     5. Помочь ему
  •     6. Потерять его
  •   VI. Четыре теологических пути
  •     1. Не туда
  •     2. И ошибки бывают во благо
  •     3. Эту дорогу не потеряете
  •     4. Гений природы
  •   VII. Койот вносит смуту
  •   VIII. Мишель в Провансе
  •   IX. Зеленый Марс
  •   X. Артур Стернбах открывает крученую подачу
  •   XI. Соленое и пресное
  •   XII. Конституция Марса
  •   XIII. Некоторые рабочие пометки и комментарии к конституции, записанные Шарлоттой Дорса Бревиа
  •   XIV. Джеки о Зо
  •   XV. Поддерживая пламя
  •   XVI. Спасение дамбы в Лабиринте Ночи
  •   XVII. Любовь Большого человека
  •   XVIII. Довод в пользу внедрения безопасных технологий терраформирования
  •   XIX. Избранные выдержки из «Журнала ареологических исследований»
  •   XX. Одесса
  •   XXI. Половой диморфизм
  •   XXII. От добра добра не ищут
  •   XXIII. Главное
  •   XXIV. Койот вспоминает
  •   XXV. Моменты Сакса
  •   XXVI. Марсианский романс
  •   XXVII. «Если бы Ван Вэй жил на Марсе» и другие стихи
  •   Проездом
  •   Чуть тронувшись
  •   Цвета каньона
  •   Vasitas Borealis
  •   Ночная песня
  •   Пустошь
  •   Имена каналов
  •   Еще одна ночная песня
  •   1. Что у меня в кармане
  •   2. Финал Девятой симфонии Бетховена
  •   3. Читая журнал Эмерсона
  •   4. Прохожий
  •   5. Сны реальны
  •   6. Видел во время пробежки
  •   Пересекая Матер Пасс
  •   Ночь в горах
  •   1. Лагерь
  •   2. Почва
  •   3. Написано звездным светом
  •   Незримые совы
  •   Тензин
  •   Саундтрек
  •   Отчет о первом зафиксированном случае ареофагии Для Терри Биссона
  •   Красный плач
  •   Два года
  •   Прощаюсь с Марсом
  •   XXVIII. Сиреневый Марс
  • *** Примечания ***